I–III

Похождения Завиши (1833)

Прежде чем отправиться эмиссаром в Польшу, Завиша старался как можно ближе сойтись с начальником предприятия Заливским, бывал у него (в Париже) очень часто, выпытывал имена членов общества, чтобы по этому судить, насколько серьезно их дело. Но Заливский никого не назвал, говоря, что связан клятвой и честным словом; что когда, по отправлении агента в Галицию, прибыл оттуда уполномоченный от тамошней демократической организации и тоже расспрашивал об именах членов Zemsty Ludów, предлагая ту же минуту по открытии тайны вручить обществу 200 тысяч франков – ему было отказано и деньги не приняты.

Завиша видал у Заливского Генриха Дмуховского, Дверницкого, Лелевеля, Косицкого, Ледуховского, но раз при вопросе, что это за народ, Заливский отвечал: «Все разные партии. Ледуховскому я бы ничего не поверил. Дверницкому однажды хотел было открыться, но, припомнив одно обстоятельство, отдумал». «Ну, а Лелевель?» – спросил Завиша. Заливский не отвечал не чего.

В одну из встреч с Заливским Завиша попробовал выпытать у него хотя бы имена эмиссаров, отправляемых в край. Заливский и тут открыл очень мало. «Каждый должен знать только своего соседа», – отвечал он и назвал соседей Завиши: в обводе Ленчицком – Боржевского и в Равском – Леона Залесского.

Когда Завиша выразил окончательное согласие отправиться, Заливский указал ему в Варшаве ксендза Пулавского, а этот должен был указать, в свою очередь, другие лица.

Уминский передал какие-то знаки, по которым эмиссары и организации могут друг друга узнавать, и обещал прислать из Лиона особый патент, с объяснением всего, что после и сделано. Один знакомый Завиши, француз Баррели, был несколько на него похож и дал ему свой паспорт, по которому Завиша получил из Парижской префектуры новый паспорт, для отъезда в Пруссию – и уехал в феврале 1833 года.

Сначала Завиша жил в Берлине. Потом перебрался в деревню своих отдаленных родственников, Дзяловских, Туржно, близ Торуня, но оставался там до 11 марта н. ст. в ожидании другого эмиссара, Каликста Боржевского (служившего в бельгийской армии), дабы снабдить его некоторыми советами и указаниями, так как он должен был работать (собирать партию) в тех же местах.

Наконец, потеряв надежду на его прибытие, Завиша выбрался, переодетый крестьянином, из Туржна и перешел пешком границу Царства Польского. Идя проселком через деревни: Волю, Кликол, Злотополе, город Липно; потом по почтовой дороге на Добржин и Виняры (где переправился через Вислу), он заметил везде расставленные деревенские караулы и в жителях какую-то особенную осторожность. В корчме Ощивильк, до которой он дотащился с большим трудом и опасностями, задами деревень: Радзив, Цехомец и Лонцк, его взяло раздумье, идти ли дальше, или воротиться? Тут он увидел, что странствование по Польше эмиссаров не так легко, как они представлялись каждому из них в Париже; страх одолел всякие другие размышления, и Завиша, перейдя снова Вислу у Виняр, быстро перенесся обратно в Туржно через деревню Ясень, город Липно и селения: Злотополе, Волю, Злотарию и Плюеховенсы. Было 10 или 11 апреля н. ст. (1833).

Боржевский все еще не являлся. Завиша был этому отчасти рад, так как опасное предприятие замедлялось и даже могло вовсе расстроиться. Вдруг получает он письмо, что Боржевский уже давно в Пруссии и что его дело, по части приискания отважных людей для вторжения в Царство, идет недурно. Боржевский жил у помещика Сляского, куда приглашал прибыть и Завишу для совещаний. Завиша поехал. Когда они встретились, последний не решился рассказать товарищу о своих неудачных похождениях в Царстве, кончившихся побегом, чтобы тот не заподозрил его в трусости. Напротив, Завиша всячески представлял из себя человека, готового на все, и они оба начали собирать партию из разного народу, в чем помог им главнейшим образом унтер-офицер бывших польских войск Войткевич, человек расторопный и отважный. Мало-помалу, в неделю или около того, у них набралось шесть человек народу всякого звания: Антон Аксамитовский, Седлецкий, Курреля, Ковалевский, Зайонц и Войткевич. С ними Завиша и Боржевский решились перебраться на ту сторону реки Дрвенцы, в Карчевском лесу, против деревни Плонной, что в Царстве Польском. Им говорили, что нужно только отыскать рыбака Кречмера, занимающегося перевозом разных таких людей, и он перевезет. Кое-как нашли проводника к Кречмеру и пустились в путь (30 апреля н. ст.). Но дорогой проводник отчего-то бежал. Нашли другого – и тот бежал… Наконец, евреи-контрабандисты указали им убогую хату Кречмера, и он перевез их через Дрвенцу и потом довел до деревни Радзики, взяв с каждого человека по злоту за перевоз и 4 злота за проводы до Радзик.

От Кречмера партия узнала, где в Радзиках стоит казацкий кордон, чтобы сделать на него нападение. Аксамитовский, подойдя к дому (была довольно темная ночь), стукнул в окно и сказал по-русски: «Записку принес, братец!» Один казак вышел и был пробит кинжалом, после чего Завита с Войткевичем вскочили внутрь и давай колоть и бить казаков. Те заметались и побежали вон; партия дала залп из ружей. Человека три легло, остальные были переранены.

Забрав их оружие, повстанцы отправились поспешно в направлении к деревне Хойно, принадлежавшей Боржевскому, куда прибыли 3 мая н. ст. утром и весь этот день оставались у одного мужика, хорошо известного Боржевскому. Подкрепились пищей, выспались. А Завиша описал побоище с казаками в стихах и после торжественно читал товарищам.

В деревне Хойно жил дезертир Сибирского егерского полка Морозов. Он легко дал себя уговорить присоединиться к партии, которая после этого двинулась в дальнейший путь по лесам и достигла через два дня (почти ничего не евши) до так называемых Любовецких лесов. Встреченный дегтярник Бетновский привел к Завише караульщика лесов Каминского, которого убедили отправиться к помещику Вильчевскому за провиантом. Вильчевский сам приехал и привез партии провианту 7 мая н. ст. Вместе закусили и потолковали. Завиша не преминул прочесть свои стихи о «славном побоище в Радзиках». 8 мая н. ст. перешли в Ясенский лес, где явились к ним с провиантом помещик Островский и кондитер из города Липно, Губрик, и оба потом остались в партии, которая тронулась в Орловские леса, примыкавшие к имению богатого и влиятельного помещика Мыстковского.

Наслышавшись об его повстанском характере, Завиша отправился к нему в дом в виде мужика. Мыстковский принял его очень радyшнo, предложил свое содействие, сказав при этом, что он должен вести себя как можно осторожнее, потому что, вследствие истории в Радзиках, отправлены уже воинские команды, которые его ищут. Мыстковский советовал даже немедля расположиться по дворам разных помещиков под видом слуг, мастеровых, пока пройдет гроза, а там следовать далее. Завиша согласился на это и, воротясь в лес, привел оттуда всю партию 12 мая н. ст. в дом к Мыстковскому, который поместил часть народу у себя, а часть разослал по дворам соседей, говоря, что «нечего делать, надо помочь; натворили глупостей, да ведь свои, не выдавать же!». Другие были тех же убеждений. Особенно сочувствовал повстанцам молодой помещик Росцишевский. Он приехал к Мыстковскому и прожил у него два дня, кутя с вождями партии и сочиняя разные планы. Между прочим все вместе толковали о том, как бы напасть на Плоцк, или хоть Липно. Войск там немного; если ж будет неудача, то можно укрыться в монастыре… Банда в их мыслях росла до значительных размеров… В Плоцке являлась какая-то организация. Они брали пушки, стоящие в одном известном им пункте и плохо охраняемые москалями. Завиша опять читал стихи.

Мыстковский тем временем съездил в Липно и привез оттуда печальные известия: о пребывании партии в тех местах было уже известно, и приняты самые деятельные меры к ее разысканию. Это заставило Завишу переменить место: он уехал к Росцишевскому и прожил у него три дня, до 19 мая н. ст., Боржевского отправили к кому-то, как бы гувернера; но он, видя, что дела их сильно плохи, бежал за границу. Завиша собрал людей и перешел с ними в деревню Вержницу. Во время пути пристало к нему несколько новых охотников до приключений, между прочим, два молодые человека: Люборадзский и Вебер, оба имевшие по 16 лет, но отчаянные и отважные. Они уже давно, бросив службу в Плоцке, скитались по лесам и искали «братьев».

23 мая партия Завиши прибыла в имение г-жи Лемпицкой, Носегнев, отлично принята и накормлена в саду; водки, вина, даже шампанского было вдоволь. Однако опытные люди из наехавших туда помещиков советовали Завише скрыть скорее свои следы переправой за Вислу, так как на их стороне было весьма небезопасно. Но как переправиться? Г-жа Лемпицкая обещала все уладить, и один из ее людей указал Завише пункт, куда должно собрать партию и где они все найдут.

26 мая н. ст. партия была собрана в Тулибовских кустах, а 27-го тронулась к реке, но увидела в указанном месте только лодку без весел и более ничего. Поэтому партия снова воротилась в кусты и пробыла там до 1 июня. В этот день один мужик г-жи Лемпицкой переправил людей Завиши на ту сторону Вислы, недалеко от Влоцлавка.

Расположившись под этим городом, в лесу, партия сочиняла план нападения на город, но посланный туда крестьянин узнал, что там 60 человек команды, сильно бодрствующей по причине слухов о бродящих кругом бандах. Уже за голову Завиши было назначено 500 злотых.

Двинулись к деревне Люборжу, чтобы получить провианту, но были приняты там очень дурно, даже насилу унесли ноги в Кросненский лес, где, достав кое-как разной провизии и игральные карты, сели играть в вист, весело толкуя о том, как их банда увеличится и они пойдут на Варшаву, отравят колодцы в казармах, убьют Паскевича… Вдруг, откуда ни возьмись, гусары, – и почти всех тут же забрали.

Часть, бежавшая к Влоцлавку, была захвачена немного позже.

 

IV

Воззвание Заливского к галицианам

Граждане Галиции!

Появление моего плана «Освобождение отчизны» дало повод к разным толкам. За недостатком времени весьма немногие поняли, в чем дело; ибо нет еще и трех месяцев, как мы начали свои действия в Галиции. Поэтому считаю моей обязанностью выставить здесь главные противоречия рядом с моими, и это лучше всего покажет, чего должно держаться.

Перед вами два пути: дипломатия и борьба. Во главе первой стоит Чарторыский, желающий конгрессовой Польши, то есть возврата назад, к тому рабству, из которого высвободила нас Ноябрьская революция. Заливский хочет продолжения борьбы, хочет поднять на ноги огромные силы, доселе еще нетронутые; хочет, чтобы не шестьдесят каких-нибудь тысяч шляхты, а двадцать слишком миллионов народу (ludu) добивалось с оружием в руках свободы, гражданства и прав собственности. Чарторыский вымаливает у разных дворов, чтобы предстательствовали перед Николаем об амнистии, – Заливский только в собственных силах народа видит спасение. Чарторыский думает, что народ сам по себе не сумеет освободиться; он меряет народ на свой аршин, считая его лишенным всяких способностей, слабым, бесхарактерным, боязливым, склонным к интригантству, – Заливский, напротив, видит все эти свойства только в одном Чарторыском и его партии, в доказательство чего ссылается на три наши последние революции: Барскую, Костюшковскую и Ноябрьскую.

Есть люди, которые одобряют план Заливского, но жалеют лишь о том, что этот план вышел не от князя Чарторыского, а от простого солдата; стало быть, кто его знает, хорош он или нет. На это отвечаю, что в Северной и Южной Америке, в Испании и Швейцарии, а также и во Франции, не князья, не маркизы и не бароны, а дети ремесленников и крестьян составили планы освобождения отечества и привели их в исполнение. Впрочем, как угодно; перед вами два: княжеский и солдатский – выбирай каждый себе по вкусу.

Иные спрашивают опять: а есть ли у Заливского уполномочия от соотечественников действовать таким образом? А я скажу: кто уполномочивал Христа, Магомета, Телля, Мину, нашего Чарнецкого и многих других распространять свое учение, не то освобождать отечество? За мной идут те, которые находят это для себя удобным. Повторяю два плана: княжеский и мой.

Другие спрашивают: имеет ли Заливский сношения с Лафайетом, Оконеллем, Роттеком и иными? Отвечаю на это: Вашингтона в Америке никто не спрашивал о подобных вещах. Он просто предложил план, план этот понравился жителям, и кончено: его попросили исполнить. И к чему ведут эти сношения? Что они, сделают меня умнее, что ли, отважнее, честнее? Нисколько!

Удивляются также некоторые, что составитель плана не сенатор, не сеймовый депутат, не кто-нибудь из генералов. Отвечаю на это, что, желая подвинуть массы на что-либо чрезвычайное, необходимо самому подать пример, показать, что это может быть исполнено, самому идти на всякие опасности. А наши сенаторы, депутаты и генералы чересчур дорого себя ценят, чтобы выставить свое высокое достоинство на эшафот или на виселицу. Им неловко умереть смертью Регула, Риего и тому подобных героев. Такими были они и до революции, и на меня взвалили привести ее в исполнение; таковы они и теперь. Всякий из них мастер сказать: вперед, ребята! а не скажет: марш за мной!

Многие твердят, что Заливский враль и обманщик, а Чарторыский человек порядочный; что он вовсе не о конгрессовой Польше, не об амнистии хлопочет, но своим влиянием у дворов приведет край к освобождению и сделает его счастливым. Я готов охотно снести всякие оскорбления и преследования, как враль и обманщик, лишь бы только отечество было свободно. Но спрашиваю вас: неужели Чарторыский найдет теперь больше доступу к разным министрам, слоняясь по их передним как простой скиталец, чем тогда, когда стоял во главе народа со ста тысячами войска? Не умел тогда действовать, а теперь уверяет, что все ему удастся. Опыт показывает, однако, что дворы стоят только за существование тех, кто действительно существует – пример этому Греция и Бельгия. Так и тут: не Чарторыского влияние, а наша отвага и самоотвержение могут что-либо сделать.

Есть опять такие, которые говорят: Заливский нас скомпрометирует перед правительством, и оно начнет нас преследовать. У таких спрашиваю: когда же это Заливский советовал бунтовать Галицию либо Познань? Напротив, разве не прилагал я всевозможные старания, чтобы удержать эти провинции от малейшего революционного движения, и разве не для того ускорил революцию в Польше, чтобы разрушить планы Николая относительно этих провинций и оградить Европу от новых атак?

Я знал очень хорошо, что покушение Александра в 1815-м, которого агентом в то время был Чарторыский, – наполовину были уничтожены отделением Галиции и княжества Познанского. Николай хотел в 1830 году это поправить, пользуясь Французской революцией, но мы не дали. Теперь, если бы Николай вздумал занять Галицию и Познань, мы бы дрались с отчаянием, хотя бы Пруссия и Австрия нас не просили: ибо с присоединением нашим к России погас бы для нас последний луч надежды. А потому сильно ошибаются те, кто через этот компромисс перед своим правительством боится стать врагом Николая. Может быть, Европа и дворы втайне более ценят тех, кто хочет восстановить целый край, а не одну конгрессовую Польшу, и каждый рассудительный человек согласится, что уж чересчур много нам будет требовать от чуждых народов, чтобы они воскресили наш быт своими войсками и своими миллионами, не имея в виду чем-нибудь попользоваться и от нас. Скорее всего, освободив наши земли из-под русской власти, они присоединили бы их к себе в вознаграждение за военные издержки и вместе из предосторожности, чтобы мы снова как-нибудь не попали, по своей неловкости, в руки москалей.

Очень многие говорят: Заливский хочет быть диктатором, а человек он суровый, потачки давать не любит, не разбирая сословий. Хлоп у него может быть министром, лишь бы оказался способным и добросовестным; а князь, граф, вообще дворянин, пожалуй, вечно останется простым солдатом, не то канцеляристом, если не имеет никаких других достоинств, кроме титула. В случае нарушения порядка хлоп и дворянин караются у него одинаково… На это не могу ничего возразить, ибо все это правда: я действительно таков. Но спрошу у вас, что сгубило наш край, как не разные послабления, примеры которых можно видеть на всяком шагу в революциях Костюшковской и Ноябрьской, где разные негодяи извиняли себя иной раз тем, что не было письменных приказаний: такойде был план, от того-де проиграно сражение, что неприятель напал нечаянно, и тут же то и дело кричали: единство и доверие – и все будет хорошо! Но чтобы явилось доверие и единство, должен быть кто-нибудь такой, кто бы расправлялся со всякой дрянью и учил уму-разуму непокорных: вот это-то и есть диктатура.

Толкуют еще: Заливский республиканец, норовит устроить республику, которая никаким образом не удержалась бы среди стольких монархий, одна как перст. На это скажу: точно, я республиканец и решился умереть республиканцем; но все-таки я не такой безумец между республиканцами, каким меня обыкновенно представляют. Кажется, очень ясно выражено у меня и поставлено главным правилом, в основных пунктах партизанского устава, что народ сам учреждает себе правительство и законы. Не попрекали бы меня этим, если б оглянулись на Грецию и Бельгию. Обе эти земли поднялись за тем, чтобы быть республиками, но потом должны были согласить свое правление с общим положением дел в Европе. Так и мы: если в продолжение нашей борьбы два-три народа не учредят у себя республик, – и мы не будем республикой: по крайней мере все-таки станем на той дороге, по которой идут немцы, французы, англичане и другие, которые не знают личного произвола правителей, имеют законы, промышленность, просвещение и, что ни день, идут к большему и большему процветанию, к лучшим порядкам.

Многие твердят, что Заливский хочет ограбить шляхту и все отдать хлопам – построить на погибели одних счастье и благоденствие других. Люди, говорящие это, не понимают дела, как оно есть и должно быть, и вообще сжились с невольничеством. У них непременно кто-нибудь сидит наверху и давит другого: либо шляхта хлопов, либо хлопы шляхту. Нет того, чтобы представить себе среднее пропорциональное положение, где ни один другого не давит, а всем хорошо и удобно. Не имеют ни малейшего понятия о том, что такое действительно называется собственностью. Не знают, что собственность – есть только то, что приобретено трудом и промыслом; а взятое и отнятое силой есть грабеж и воровство. Неужели, когда бы хлоп взял у кого-либо что даром и насильно, был бы справедлив? За тем, у кого это отнято, вечно бы оставалось право взять отнятое обратно при первом удобном случае. Тогда бы край не имел, значит, правительства, а была бы в нем страшнейшая анархия. Край, который берет собственность у одних, чтобы дать другим, должен заплатить за это по самой добросовестной оценке; и притом может приобретать только то, что для других составляет излишек, что им в тягость, дабы снова продать тем, кто не имеет никакой собственности, и таким образом уравнять интересы и сделать всех гражданами одной и той же земли, дать всем соответственные права. Это не только не будет беззаконно и несправедливо; напротив, народ будет таким образом гарантирован от взаимной ненависти сословий; низший не будет иметь причины мстить высшему за постоянное презрение и несправедливость.

Наконец, многие говорят: положим все это и так, все это и хорошо, что проповедует Заливский, но есть ли у него достаточные способности, чтобы привести все это в исполнение? Настолько ли он добропорядочен и честен, насколько это требуется от человека, берущегося за подобную роль? Эти вопросы принадлежат к самым основательным, к самым справедливым и даже совершенно необходимы: ибо никуда не годится дело, как бы оно само по себе чисто и хорошо ни было, если его отдадут в руки неловкие и нечистые. На все на это мне отвечать нечего, ибо никто себе судьей не был и быть не может. Вам, граждане, вам самим предоставляется вникнуть в этот предмет и осмотреть его со всех сторон, с какой кому удобнее и лучше.

Немногого прошу я у вас для отечества: от каждого горсть пороху и какое-нибудь оружие, а уж найдутся такие, кто пустит это в ход против Николая и его полчищ, руководясь любовью к своей земле и к человечеству. Во сто раз больше дали вы Чарторыскому и его клевретам, которые погубили край, и теперь даете тем, кто пресмыкается по передним министров для того, чтобы пускать вам пыль в глаза, что вот-де мы какие великие люди и рано или поздно отстоим для вас свободу; не то тем, кто пугает вас, что выдаст правительству, если не станете давать денег, хоть собственно обвинить вас перед правительством не в чем; а потом смеются и шиканят, что вы такие доверчивые трусы.

Простите меня, граждане, за то, что, желая объяснить вам суть дела и мои цели, я высказал местами горькую правду; ибо я не пришел сюда льстить и этим путем отыскивать себе сторонников, а пришел просто-напросто потолковать с вами сообща о причинах нашего упадка, – а они именно в том-то и заключаются, к несчастию, что я выразил в этом воззвании. И вы можете, пожалуй, пристать к моим врагам: ваша на то есть воля, и у всякого свои убеждения. Но будьте уверены, что меня ничто не собьет с избранного пути; я все обдумал, как надо, и достаточно приготовился на всевозможные опасности, страдания и смерть, чтобы теперь вдруг их испугаться и отступить назад. А что до того, как много у меня врагов, – это меня ни чуть не беспокоит. Смерть будет, во всяком случае, одна: с оружием ли в руках, в тюрьме ли, на эшафоте ли, где бы ни пришлось, надеюсь умереть с достоинством, приличным человеку. Ваш преданный брат Иосиф Заливский.

 

V

Присяга в обществе Союз польского народа (Stowarzyszenie Ludu Polskiego)

Перед лицом бога и всего человечества, перед лицом моей совести, во имя святой польской народности, во имя любви, которая соединяет меня с несчастливой моей отчизной, во имя великих страданий, которые она испытывает, во имя тех мук, которые терпят мои братья поляки; во имя слез, проливаемых матерями по своим сынам, погибшим или теперь погибающим в рудниках Сибири, не то в казематах крепостей; во имя трепета моей души, во имя этой страшной лени и апатии; во имя крови мучеников, которая пролита и еще проливается на алтарь самоотвержения за отчизну; во имя ужасной и вечнопамятной польской резни: я, N N, зная, что в силу Божеских и человеческих законов все люди равны, свободны и друг другу братья – равны в правах и обязанностях, свободны в употреблении своих способностей (wladz) ко всеобщему благу, братья

для действий в полном согласии и единении к изысканно этого блага; веря, что идти в бой против насилия и неравенства прав, в отчизне моей существующих, есть долг и доблесть; что сверх обязанностей поляка у меня есть еще равно священные обязанности в отношении всего человечества; что в одном только народе почиет вседержавство (wszechwladztwo); убежденный, что согласие составляет силу и что союз, заключенный между собой нашими притеснителями, может быть ниспровергнут единственно совокупными силами народов; проникнутый верой в грядущее Польши, единой, целой, независимой, воссозданной на основаниях вседержавства народа, вступаю с полной искренностью в Союз польского народа, как в свободный союз угнетенных поляков против утеснителей и их сообщников, для того, чтобы призвать к новой жизни мою отчизну, согласно моим убеждениям. Посвящаю все мысли, способности, действие и имение борьбе, какую придется вести с отдельными личностями или целыми кастами, попирающими святые, божеские и человеческие права и посягающими силой, искусством или привилегиями на свободу, равенство и братство польского народа либо других народов. Соединяюсь со всеми братьями Союза польского народа под управлением тех, кто их представляет; признаю за своих братьев всех членов Союза польского народа в особенности и подобных европейских корпораций вообще, принимая на себя обязанности братства во всякое время и в каждом месте, где только они от меня потребуются; обещаюсь не говорить никому того, что мне будет вверено обществом как тайна. Клянусь все это исполнить и в случае надобности кровью моей подтвердить. Если же когда-либо сделаюсь клятвопреступником, то пусть меня удалят, с позором и презрением, из лона Союза польского народа; имя мое да будет именем изменника, и несчастия, какие от этого последуют, да падут на мою голову. Так да будет ныне и во все времена!

(Присягающий во все время держит в руке горсть польской земли.)

 

VI

Письмо Конарского к матери накануне дня его смерти

Милая матушка, братья, семья моя и все вы, кто меня любил, кому душа моя обязана счастливейшими минутами жизни и всеми лучшими воспоминаниями, – простите меня за слезы и страдания, которые испытали вы потому, что я жил на этом свете. В ту минуту, когда вы будете читать это письмо, участь моя, вероятно, уже решится. Генерал П. и Военный суд обещали мне, что эти строки дойдут до вас. Может статься, природа победит философию и всевозможные рассуждения, потому что сердце и права природы сильнее всего, что я могу с полной откровенностью здесь высказать. Но я желал бы, по любви моей к вам, чтобы спокойствие и сила духа, какие я в это мгновение чувствую, были присущи и вам, когда вы станете читать это письмо. Я бы желал перелить в вас всю мою душу, ибо тогда вы имели бы спокойствие и отвагу, которые я надеюсь сохранить до самой смерти. Сегодня сообщили мне приговор, осуждающий меня на смерть. Я готов вас утешать, как и те, которым угодно, не зная меня, являться ко мне с утешением, кто находит в этом какую-то потребность. Утешают меня, не ведая, что мне это утешение вовсе не нужно. Мне бы следовало сделать то же самое в отношении вас, ибо знаю, что вы нуждаетесь в утешении; но, бывши целую жизнь искренним и чистосердечным человеком, не хочу фальшивить и теперь, и объявляю вам прямо и откровенно, и надеюсь, вы мне верите, что настоящий приговор не только меня не смущает, напротив, я ему рад. Если б вы взглянули на меня в эту минуту, вы бы прочитали на моем лице, что я не лгу. И эта же самая искренность заставляет меня добавить, что если б в самом деле случилось, как говорят, что меня помилуют и смертный приговор будет заменен заключением в крепость, телесным наказанием, либо ссылкой в Сибирь, – тогда я был бы истинно несчастлив, и ваши слезы и сострадания над моей судьбой были бы вполне справедливы. Ведь вы, конечно, все убеждены, вместе со мной, что лучше раз умереть, мгновенно расстаться с жизнью, при пособии палача, нежели умирать медленной смертью, в течение нескольких десятков лет, где-нибудь в каземате или рудниках Нерчинска. Да и вы ничего не потеряете от такого приговора, каков мой: однажды меня оплачете, однажды пожалеете обо мне (уж этого никак не могут вам запретить); затем останется вам воспоминание, правда, печальное, но услаждаемое убеждением, что я ничем себя не запятнал и погиб, облитый не только вашими слезами, но и слезами множества друзей, потому что, могу сказать, я имел друзей во время жизни: меня любили почти везде, где я жил. Так как это письмо, по всем вероятностям, будет последнее, которое вы от меня получите, то я считаю моим долгом сказать тебе, моя матушка, как матери, в устранение огорчений, которых могу быть поводом после моей смерти, – считаю долгом сказать тебе, что умираю с чистой и спокойной совестью. Если же после моей кончины злость и недоброжелательство или грубая ограниченность начнут тебя преследовать унижением моей чести, не то неблаговидным изображением иных моих действий на этом свете; если найдутся люди, которые захотят, чтобы ты пережила и эти страдания, не верь им, матушка: совесть моя чиста во всех отношениях, и нет никакой грязи на моей жизни. Я согрешил перед лицом власти – и за это рассчитываюсь головою; но перед лицом человечества, перед лицом чести и правоты, несмотря на ужасные минуты, которые прожил, перед лицом самого Бога, матушка, – кроме тех грехов, которых чтобы избежать, нужно быть более, нежели человеком, кроме этих грехов, за все другие не буду судим, не понесу, вероятно, и кары.

Еще одна просьба к вам ко всем, потому ко всем, что я знаю, вы люди бедные, и ты, матушка, и ты, брат. И хоть тут дело идет не о большой сумме, но я вас так много утруждал подобными просьбами, и другим, может статься, это было подчас весьма не по сердцу… болезненное чувство, которое я испытываю при воспоминании обо всем этом, заставляет меня объясниться прямо и откровенно…

Я остался должен 50 прусских талеров в Лейпциге и 100 франков в Швейцарии. Отдайте, пожалуйста, эти долги. Это последняя милостыня, которой прошу у вас. Адреса прилагаются. У кредитора в Лейпциге попросите извинения, что так поздно расплачиваюсь, и выразите ему мою искреннюю признательность. То же самое выразите и кредитору в Швейцарии. Не могу еще не попросить вас, чтобы вы, если обстоятельства позволят, поклонились от меня и той, которая, по чувству моего сердца, по выбору души моей, стала вам родственницей, стала частью вашего семейства. Я любил ее и, несмотря на все душевные потрясения, какие перенес в последние дни, люблю и до сих пор. Не знаю, дозволит ли ей растерзанное сердце долго обо мне помнить. Я ничуть не требую этого и нисколько не удивился бы, если б она меня забыла. Ведь все ее семейство из-за меня под арестом. Само собой разумеется, что я не имел бы другой жены, если б остался жить. Кланяйтесь же ей и всему ее семейству и попросите у них, от моего имени, прощение за все слезы и страдания, какие они претерпели по причине заключения моего в тюрьму. Ты, брат, я знаю, любишь нашу бедную матушку: помни же, что она много вынесла в своей жизни от людей! Справедливо ли? Это рассудит Бог. Помни, что сверх своих обязанностей в отношении к ней, ты принимаешь на себя и мои обязанности. Смерть моя пускай не останавливает тебя на пути к женитьбе. Не носи отнюдь траура по мне. Не знаю твоей избранной, а потому замечу только, чтобы ты не забывал, что, кто женится, тот налагает на себя обет на всю жизнь; но ты человек с умом, опытен, а потому, вероятно, будешь счастлив. Прими же, мой милый Станислав, благословение от вашего Симона оттоле, где, вместе с нашим отцом и всеми теми из нашей семьи, кто оставил уже этот мир, я буду ожидать всех вас, свободный и покойный; ибо здесь, на земле, во время, которое проживаем, когда нужно вынести адские муки, чтоб быть честным человеком, – жизнь в тягость. Ты скажешь когда-нибудь своим детям, брат, что на этом свете жил Симон, брат твой, который был честен и который любил бы их… Если Бог даст тебе сына, назови его Янушем, – имя, которое я долго носил; а дочери дай имя Эмилия, дорогое моему сердцу. Что касается моих вещей, которые здесь находятся, мне сказали, что они поступят в казну. Хоть эти тряпки, без сомнения, никому не нужны, однако может случиться, что вам их не отдадут. Оставляю это на волю судеб.

Матушка! Милая матушка! Имей силы, имей дух перенести удар, который тебя ожидает. Помни, что с тобой остается брат мой и что ты обязана сохранить себя для его детей. Что бы он стал делать, когда бы ты, предавшись отчаянию, покинула его сиротой. Со мной кончено, и толковать обо мне не стоит. Но бедный брат мой, оставшись на этом свете один, жил бы, терзаясь тоской, и наши души, смотря на его страдания, также бы страдали. Я же, хотя и один иду на тот свет, перенесу эту разлуку, потому что издавна к ней привык. Живите счастливо и свободно! О, если б вы испытали хоть половину счастья, отвечающую половине моих страданий!.. Прощайте и не жалейте обо мне, ибо не о тех надо жалеть, что идут туда, а о тех, кто остается здесь. Любите друг друга, живите в добродетели и будьте счастливы в душе своей, и смерть вам будет так же легка, как и мне. Милый брат мой! Не гонись за избытками и не желай более того, что имеешь, – и Бог благословит твой дом. Не знаю, когда меня казнят, но мне все равно: сегодня, завтра, через неделю или через месяц. Спокойной ночи вам, дорогие моему сердцу! В Румбовичах, подле могилы тетушки, положите камень, без всяких надписей и простой, так как я жил просто, не по-барски: положите его на память обо мне. Я буду ходить туда с тетушкой и утешаться вашим счастьем, не то – плакать о вашей недоле. Верю в моего Бога, что это будет мне дозволено; а потом, когда и вы соединитесь со мною, мы будем ходить туда все вместе и шутя

вспоминать о наших бедствиях и страданиях, испытанных нами в земную нашу жизнь. Ксендз говорит, что я буду расстрелян сегодня. Прощайте! Надейтесь на милосердие Божие так же, как и я надеюсь.

Симон Конарский

 

VII–VIII

Инструкции Мирославского

I. Инструкция для окружных комиссаров и офицеров

1) Революционная власть есть единая, абсолютная, гарантированная заговором (przez mandat sprzysięzenia). Кроме этой власти всякие другие будут учреждаемы непосредственно ею самой.

2) Правительство, утверждаемое заговором, может быть возобновляемо и изменяемо по желанию большинства членов, устранением некоторых из них и заменой их новыми. Состоит не более как из семи и не менее как из пяти членов. Оно не может устранить из себя за один раз более одного члена.

3) Это правительство, как исполнительная и законодательная власть, постановляет законы и приводит их в исполнение через своих чиновников.

4) Революционная Польша остается под абсолютной властью такого правительства до тех пор, пока не будет освобождена в смысле географическом и политическом от всех внешних врагов и обеспечена от контрреволюции. Как только то и другое будет достигнуто – правительство сзывает обыкновенный сейм (sejm normalny), которому передает свою власть и предоставляет устройство всех частей по организации края.

5) Восстающая Польша делится в смысле географическом и административном на пять Главных управлений (Wielkorządztw), как то: Пруссия и Великое княжество Познанское, обе Галиции, Русь, Литва и Конгрессовая Польша. В каждое из этих Главных управлений будет назначен главноуправляющий (Wielkorządzca), как уполномоченный правительства, утверждаемый самим правительством и им же сменяемый.

Каждое Главное управление делится на округи, которых границы заключаются в нынешних округах, обводах и уездах.

Начальник округа есть окружной комиссар, которого назначает главноуправляющий, а утверждает правительство.

Каждый округ делится на гмины, согласно теперешнему делению. Начальниками в гминах будут войты, которых представляют правительству на утверждение комиссары и главноуправляющие.

6) Для удержания порядка в революции главноуправляющий назначает в каждой провинции двух генеральных инспекторов, с полицейской властью, кои или сами лично объезжают вверенные им обводы, или посылают туда подчиненных им чиновников, с тем чтобы все революционные инструкции были исполняемы с возможной точностью. Они должны распространять восстание во всех местах, где оно еще не проявилось; уничтожать всякое сопротивление; представлять высшей власти всех уклоняющихся от исполнения своих обязанностей и тех, кто окажет непослушание, или даже хоть равнодушие к делу – отправлять в революционный трибунал.

7) При каждом Главном управлении должен быть учрежден самим главноуправляющим постоянный революционный трибунал 1-й инстанции из пяти членов. Трибунал этот представляет свои приговоры на утверждение правительству. Желательно при этом, чтобы правительство установило высший суд, который бы мог заступать высшую власть в отношении произнесения приговоров последней инстанции. Комиссары обводов будут de facto и революционными мировыми судьями. Всякий, отказывающийся повиноваться приказаниям какого-либо чиновника, лишается покровительства законов.

8) Основание революционной администрации есть округ. Необходимо, чтобы окружные комиссары как можно лучше уразумели систему революционного правительства и вводили ее во все части своей администрации.

9) Взрыв.

В один и тот же день и час подымается весь народ таким образом.

Восстание в гминах

Как только присягнувшие освободятся от своих притеснителей, собирают всех жителей гмины и отдают их под управление войта. Войт выбирает из них способных носить оружие, формирует отряд и отправляет его, под начальством какого-либо военного, в главный город округа, не обращая внимания на то, занят он или не занят восстанием. В последнем случае вооружившаяся ранее других гмина должна быть образцом для всех прочих, и начальник ее становится начальником других. Когда соберутся все, то атакуют город. Если нападение будет неудачно, тогда окружной комиссар, который обязан быть в числе осаждающих, отводит свой отряд в какой-либо иной пункт округа, им самим выбранный. В первом же случае, если город, вследствие удачного нападения или осады, взят, окружной комиссар делает следующие распоряжения:

a) укрепляет город снаружи,

b) разделяет вооруженные силы и

c) организует революционно все оставшееся вне организационных условий.

Революция в главных городах округов

По назначении комиссаром всех властей в округе, собирает он жителей и делит их следующим образом:

В первый набор поступают те, кто выкажет более расположения к службе и более способен носить оружие, равно те, кто будет лучше вооружен. Вся эта масса делится по-военному на батальоны, эскадроны, роты и взводы, командование которыми комиссар поручает опытному офицеру, снабжает их на три дня провиантом, военными припасами и отправляет на сборный стратегический пункт.

По выступлении первого отряда комиссар делит оставшийся народ на две категории. К первой относятся люди, способные носить оружие, которые не попали в первый разряд. Вся эта масса, под названием второго набора, поступает под начальство способных инструкторов и в течение нескольких дней обучается первоначальным экзерцициям. Потом, будучи снабжена всем, чем и первая, отправляется на сборный провинциальный пункт, где поступает под команду начальника резервного корпуса.

Наконец остается третий, последний революционный набор, состоящий из лиц всякого возраста и пола, кои предназначаются в военные мастерские с железных дорог; комиссар делит этот народ по ремеслам, кто к чему способен и привык, и каждой части укажет соответственные занятия и обязанности. С этой целью делит он прежде всего ремесленников, которых можно употребить для каких-либо военных работ, сортирует их поротно и отдает под команду особым ремесленничьим капитанам и поручикам, поместив в особых домах и распределив работу. Все же прочее, долженствующее заниматься преимущественно земледелием, останется дома, под начальством солтысов, которые обязаны строго наблюдать за подчиненными им людьми.

Ремесленничьи роты должны быть вооружены и будут обучаться первоначальным артикулам. Назначение их – защищать укрепленные пункты округов и вести местную войну в районе округа. Гминные роты тоже должны обучаться военным артикулам и вести местную войну.

О духовенстве

Там, где пробощ, известный по своим патриотическим чувствам и способностям не будет сделан окружным комиссаром, – остается на месте при последнем резерве.

Самые низшие духовные чины должны быть распределены по войскам первого и второго набора капелланами.

Капеллан, оказывающий непослушание, лишается духовного сана и будет употреблен согласно своим способностям.

10) Система реквизиции.

Весь поднятый революцией край становится достоянием революционного правительства. Все подати приведутся к одной цифре, и то, что будет причитаться с каждого человека, должно, в случае приказания от правительства, выплачиваться беспрекословно. Главноуправляющие передают окружным комиссарам расписание всего, что требуется правительством, означая количество и род предметов; окружные же комиссары доставляют все это войсковым интендантам из общественных складок. Отсюда на обязанности окружных комиссаров лежит доставлять все требуемое для уфортификования округа и для мастерских.

Доставляющим по своей обязанности особенные предметы в окружной склад, окружные комиссары дают квитанции во взятых деньгах или материалах. Никто не может уклоняться от взноса контрибуции со своего имущества на общую пользу, если только ему будет выдана квитанция. Кто станет прекословить и окажется непослушным приказанию генерального инспектора, будет арестован и участь его будет зависеть от решения главноуправляющего.

II. Инструкция для окружных комиссаров

11) В занятых уже округах комиссары не будут непосредственно сноситься с начальниками военных сил, а только входят в объяснение с интендантами, касательно потребности войск. Интенданты же, по желанию командующих войсками, испрашивают распоряжений от главноуправляющих.

Таким образом, интендант служит посредником между заявлением командующих и приказами главноуправляющего. Лишь тогда комиссар обязан повиноваться командующему войском, когда дело идет об исполнении фортификационных или других военных работ, в смысле географическом или стратегическом.

12) Окружной комиссар находится в непосредственных сношениях с главноуправляющим. Обязан представлять ему регулярные рапорты и неукоснительно исполнять его приказания. В сношениях с генеральным инспектором строго держится инструкции. Кроме того, что изложено в инструкции, он ни в чем не зависит от инспектора.

13) Что главноуправляющий в отношении окружного комиссара, то комиссар в отношении к войскам в деревнях и к муниципальным учреждениям в городах.

Сельские гмины, по естеству своему, суть почти исключительно военно-ремесленничьи поселения. Как сельские, так и городские должны иметь одну и ту же военную организацию и одного общего начальника.

14) Каждый город состоит под ведением бурмистра, а также, где окажется это нужным, – под ведением цыркуловых комиссаров, зависящих от бурмистра. Бурмистр и подчиненные ему комиссары подчиняются взаимно окружному комиссару, как равно и все находящиеся в пределах округа чиновники.

15) Все поименованные власти должны быть установлены в каждом добытом революцией округе.

Каждая часть, не тронутая восстанием, должна быть все-таки занята:

a) или посредством самостоятельного взрыва на месте и чиновников, выше означенных;

b) или каким-нибудь отрядом, по ней проходящим;

c) или, наконец, пограничным уже организованным, как надо, округом.

В первом случае гражданин, которому удастся произвести восстание, будет de facto окружным комиссаром и установит временно все прочие власти округа. В другом случае то же самое исполнит начальник отряда, освободивший какую-либо волость. В третьем – комиссар соседнего округа.

16) Со стороны революционной организации весь край делится некоторым образом на три части:

a) на провинции освобожденные, в коих нормальная революционная организация должна служить образцом для прочих округов;

b) на провинции, коих освобождение началось, то есть такие, где должно биться с неприятелем. Начальники военных сил в таких провинциях пользуются неограниченной властью вплоть до совершенного этих провинций освобождения, после чего переходят в первую категорию;

c) на провинции, состоящие под игом, где инстинкт жителей заступает место приказов правительства, что до стремления привести все как можно скорее к упомянутой революционной системе. Каждый округ, который освободится сам собою, должен поступить под начальство нормальной организации правительства;

d) агент, получающий настоящую инструкцию, этим самым утверждается в должности окружного комиссара и обязан ввести в своем округе организацию союза, согласно с формами, установленными инструкцией, в особенности употребить все зависящие от него меры, чтобы до всех гмин могли дойти приказания, которые отданы властями еще до взрыва. Все агенты и чиновники непременно обязаны выбрать себе помощников, кои бы, в случае надобности, могли заступить их место и, назначив, уведомить о том главноуправляющего.

III. Инструкция для окружных офицеров

По получении настоящей инструкции, окружные комиссары должны или сами лично, или снесясь с депутатами, заместить все должности в округе. А именно: 1) помощника комиссара, 2) войта гмины, 3) трех офицеров, в каждый округ.

С этими последними комиссар условливается, каким образом удобнее уничтожить всякие гарнизоны в округе. Причем имеется в виду, что самый способ уничтожения есть не иное что, как нападение врасплох и Сицилийские вечерни.

Оставя в стороне план общего восстания, о чем будет сказано ниже и что может быть исполнено только по уничтожении большей части неприятельских гарнизонов, комиссар, а после него старший офицер должны стараться лишь о том, чтобы к назначенному дню и часу все необходимые средства для нечаянного на войска нападения, для захвата касс и овладения складами в округе, были в совершенной готовности.

При этом комиссар округа, сильнейшего организацией или меньшим числом неприятельских сил, обязан подавать помощь людьми и запасами округу, менее сильному в отношении организации и еще находящемуся в неприятельской власти.

Если бы нужно было захватить где-либо значительный неприятельский гарнизон, то все соседние земли, не обращая внимания на разграничение округов, а заботясь единственно лишь о выборе лучших средств и соображаясь с положением дел, должны поспешить в то место с помощью.

Отбытие этой помощи из разных пунктов в указанное место должно быть рассчитано так, чтобы все люди сошлись неподалеку оттуда, в одно и то же время, ночью. Можно в случае надобности посадить людей на подводы. При этом отряде должны находиться все офицеры округа, под начальством одного старшего.

Отряд сей должен в известный час ударить на неприятеля, условясь в подробностях с местной организацией, а гмины всего округа, под защитой этого движения, обязаны также явиться на помощь. Само собой разумеется, что этим первоначальным движениям никаких точных правил предписать нельзя: они зависят большей частью от распоряжений комиссара и местных офицеров. Только нужно им иметь в виду, что это нападение должно совершиться наподобие Сицилийских вечерень посредством обмана и хитрости, относительно чего необходимо нападающим условиться в подробностях со всей откровенностью.

После этого единовременного нападения на всем пространстве Польши дальнейшие движения должны происходить в известных границах, согласно следующему плану:

1) Выступление вооруженных гмин в главные города округов, укрепление этих городов, устройство военных мастерских и разделение готовой ко всякому движению силы, которая служит началом к образованию корпуса.

2) Выступление отборных сил из главных городов округа в стратегический пункт. Место соединения повстанских гмин от восьми округов, именно: Медзыховского, Мендзыржецкого, Вольштынского, Всховского, Косхянского, Буховского, Шамотульского и Познанского, – назначается под Бугом, между озерами Непрошовским и Слупским, равно за их чертой. Все собравшиеся в этом пункте силы составят ядро резервного корпуса Велико-Польши. Эти силы или тронутся к Познани, если цитадель оной будет взята посредством удачного нападения, или станут тревожить гарнизон сказанного города и таким образом охранять округи, в течение двух-трех дней, от всякого движения против них неприятельской силы из этого пункта. Главноуправляющий должен пользоваться этими днями и извлечь из них возможно большую пользу, подымая всю провинцию и стягивая к резервному корпусу все вспомогательные отряды, какие только находятся в том крае.

Так как цитадель может быть взята, а может и нет, то в первом случае позволительно предполагать, что все княжество будет освобождено в две недели. Тогда первый набор (означенный на карте желтой краской) будет считаться принадлежащим к действующему корпусу и двинется для усиления его из Познани в Пыздры. Второй набор, означенный двумя цветами, соберется в Познани, где будет организоваться и останется в княжестве на случай отражения вторичного нападения пруссаков, до тех пор, пока перевес польских сил (действующего корпуса) над русскими не дозволит резервному корпусу подать помощь тем войскам. В случае неудачи резервный корпус оставит княжество, соединится с действующим корпусом и будет составлять неотъемлемую его часть. Надо стараться только, чтобы коммуникация между этими двумя корпусами отнюдь не прерывалась.

Если же бы Познань не была взята после внезапного овладения цитаделью, резервный корпус удержит при себе все наборы, означенные желтой краской, равно и второй набор, означенный розовой краской. Соединение всех этих сил последует через Оборники и Шрем, кои непременно должны быть взяты при первом же взрыве, снабжены достаточным количеством паромов и укреплены старательнее, чем всякие другие главные города округов. Резервный же корпус должен тогда иметь в виду:

1) Не допускать к Познани никаких подкреплений и по мере того, как они, избегнув окружных восстаний, будут подходить к Познани с разных сторон, дабы подать помощь тамошнему гарнизону, – разбивать их поодиночке.

2) Поддерживать сообщение с правым берегом Варты через Оборники и Шрем, в одном из коих будет резиденция администрации Великого княжества: то есть будет жить главноуправляющий, с властями и посылать приказания на оба берега Варты. Резервный корпус будет иметь коммуникацию с действующей армией через эти же два пункта.

3) Помогать нападающим повторять нападения на Познанский гарнизон, пока не подойдут Поморские и Силезско-Прусские колонны; тогда ударить на одну из них всей массой и, разбив ее, броситься в другую сторону, и т. д. В случае неудачи нападения резервный корпус должен отступить, через Оборники или Шрем, на правый берег Варты, для соединения с корпусом действующей армии.

Способ действий резервного корпуса зависит от того, удастся или не удастся взятие цитадели, а потому:

4) Одновременно с восстанием всего края постараться всемерно овладеть цитаделью, иначе сказать: поднять Познань. Для этого могут быть употреблены две силы: одна, из района в две или в две с половиной мили, тронется с наступлением сумерек и в одиннадцать часов вступит в город, под начальством самого главноначальствующего. Атаке этой помогает резерв, который будет находиться в недостроенных домах, за городом, а оттуда или двинется в город, или отступит под Бук, к штабу резервного корпуса. Другая сила есть восстание в городе, которое, разделяясь на четыре части, каждая под начальством особого отважного начальника, – ударит на вход в цитадель, на кавалерийские конюшни, на эскадрон гусар, на жилища высших гражданских и военных начальников и на артиллерийский парк. Если бой в городе затянется, то резерв вступает в город и поддерживает борьбу в улицах и на баррикадах. Если же все это не удастся, отряды отступят к резервному корпусу, под Бук, где командир корпуса присоединит их к собранным в том пункте силам.

Что до действующего корпуса, означенного розовой краской, – окружные комиссары и офицеры обязаны знать, что везде, после нападения на прусские гарнизоны, войска первого набора (желтая краска) относятся к действующему корпусу и в Познань никоим образом идти не могут, но должны спешить к границам Польши, как в сборный пункт армии.

Сборный этот пункт всех сил, то есть с округов: Иновроцлавского, Быдгощского, Шубинского, Выржиского, Ходзешинского, Чарнковского, Оборницкого, Венгровского, Гнезненского, Шродского, Шремского, Вржесневского и Могельницкого, – есть Рогово над Вартой, между озер, у истоков р. Велны.

Сборный пункт для сил первого набора, с левого берега Варты, то есть округов: Пешовского, Одоляновского, Остршешовского, Кротошинского, Кробского – есть Плешов. В случае, когда бы значительные силы русских явились внезапно над Вартой, между Колом и Пыздрами, – обе колонны, стоящие в Рогове и Плешове, должны временно соединиться при впадении Просны в Варту. В продолжение сего комиссар и офицеры Вржесневского округа приглашаются устроить в этом пункте полевой блокгауз, на косе, между двумя реками, и перекинуть два моста через оба рукава сказанных рек.

Это место, в стратегическом отношении, должно быть почитаемо за главный пункт и место вторжения в Конгрессовую Польшу всего действующего корпуса Познанской армии.

Примечание. Подлинник можно видеть в томе XXIX. «Biblioteki Pisarzy Polskich», с. 226–236.

 

IX

Письма Коссовской к Ясинскому

Письмо Коссовской к Ясинскому

Ксаверий! Пришла минута, когда ты много можешь сделать для отечества. Человек, который вручит тебе это письмо, заслуживает доверия. Я со своей стороны уверяю тебя, что если б не знала о средствах, какие мы в состоянии

пустить в ход, когда бы не видела их силы, не стала бы выставлять тебя и добрых наших слуг (poczeiwych chtopków) на явную опасность. Помни, что, если не поступишь в этом случае энергически, – многих и себя погубишь. Будь искренен, если решишься действовать.

Тереза Коссовская.

Письмо Коссовской к Цихоцкому

Дорогой Роман! Знаю, что ты ожидаешь двух знаков (dwa slanowcze hasla). Если бы они замедлили, – сообрази все обстоятельства, вспомни, что если столько идет, тебе оставаться в бездействии нельзя. Дорогой Роман! Пишу к тебе, как к брату; смело зову тебя, так как и сама тут же. Смело зову, зная, что не откажешь; а другого знака дождаться трудно.

Сестра твоя Тереза Коссовская.

11/2 46. Warszawa.

 

X

Рассказ командира Кременчугского егерского полка о занятии русскими войсками города Кракова (в 1846 году)

7 или 8 февраля 1846 года, в девять часов вечера, я получил в Кельцах эстафету от начальника Корпусного щтаба, полковника Фролова: «…иметь ближайший к полковому штабу 2-й батальон командуемого мною полка готовым к выступлению в Краков, где, по сведениям от тамошнего русского резидента, вспыхнул мятеж».

А в ночь с 10-го на 11-е число пришло повеление фельдмаршала: «.с получения сего батальону выступить, забрав с собой стоящих на пограничном кордоне казаков». Я сделал надлежащее распоряжение, и батальон выступил утром 11-го, а через 24 часа был уже в Мехове (70 верст от Кельц.) Здесь мы нашли Радомского военного начальника, полковника Горлова, и местного начальника уезда, Пентковского, в большой тревоге. Ходили слухи, что Краков с окрестностями встал и учредил Народное правительство, а войска австрийцев прогнаны. Поэтому в Мехове боялись вторжения повстанцев и спешили отправить в Кельцы дела присутственных мест и казенные суммы… Военный начальник вскоре передал мне полученную им на мое имя эстафету из Галиции, от нашего резидента, который, извещая меня о выходе из Кракова австрийского гарнизона, с городской милицией и всеми тремя резидентами, остерегал, что занятие сказанного города, где инсургенты действительно учредили свое правительство, едва ли возможно теми силами, которыми я располагаю.

Вследствие этого я распорядился так: местную жандармскую команду, при офицере, послал на рекогносцировку к деревне Скальберж и местечку Олькуш, откуда нападение казалось более вероятным. Одну роту моего полка двинул к Михаловицкой таможне, по шоссе; другую к пограничной заставе Шиц, проселочной дорогой, а третью, с батальонным командиром, в местечке Сломники. Четвертая осталась, с батальонным штабом и обозом, в Мехове. Сам я, одновременно с выступлением первых трех рот, отправился в почтовой бричке к Михаловицкой таможне, куда прибыл довольно рано утром 13 февраля, и остановился у корчмы, где были казаки. К удивлению моему, я нашел их лошадей расседланными и всех людей в разброде. Сделав выговор сотенному командиру и велев проворнее подседлать и быть готовыми к встрече неприятеля во всякую минуту, сам пошел с сотником в таможню, дабы передать ему кое-какие письменные инструкции относительно казаков.

Не прошло и десяти минут после нашего прибытия в таможню, как стражник, стоявший у шлагбаума, вбежал к нам с испуганным лицом и объявил, что по шоссе от Кракова едут какие-то всадники, в красных шапках и темных бурках. Все чиновники выбежали вон и закричали: «Кракусы! Кракусы!» Я выскочил также на крыльцо и точно увидел два эскадрона на полных рысях, направлявшиеся к таможенной заставе. Поравнявшись с последним верстовым столбом, они придержали лошадей, по-видимому для того, чтобы собраться в одну кучу, – и потом понеслись во весь карьер к шлагбауму. Начальник, как говорили после, Мазараки, очень известный в тех местах, так как он арендовал разные имения в Меховском уезде, – и его адъютант мчались впереди. Подскакав к самому шлагбауму, начальник закричал сторожу: «Отворяй!» Шлагбаум был заперт; сторож долго суетился, ища ключ, однако нашел и отпер, – и повстанцы понеслись к корчме.

Пока это происходило, казначей таможни успел втолкнуть меня в бричку, сел подле меня сам и крикнул ямщику: «Пошел!» Мы мчались, а повстанцы висли у нас, что называется, на хвосте и, конечно, захватили бы в плен, если бы только догнали. Но мы примчались благополучно к корчме, где были казаки, совсем готовые к бою. Завязалась перестрелка, кончившаяся несколькими ранеными и убитыми с обеих сторон. После сего Мазараки с кракусами снова скрылся за заставой. Как мы узнали после, с их стороны был, между прочим, ранен один из иорданов, тоже наш помещик, собравший небольшую банду.

На другой день подобное нападение должно было повториться: повстанцы явились уже с отрядом пехоты, но мы имели у корчмы одну карабинерную роту, которую я послал накануне с дороги. Простояв несколько времени в полуверсте от корчмы, повстанцы воротились в Краков.

Донесение мое о появлении кракусов на самой границе и о стычке их с казаками произвело в Варшаве тревогу, вследствие чего фельдмаршал предписал начальнику дивизии, генерал-лейтенанту Панютину, сформировать значительный отряд из пехоты, кавалерии и артиллерии и двинуться с ним к Мехову (Панютин находился в Кельцах). Я тоже счел необходимым концентрировать свой батальон и собрал роты из Сломников, Шиц и Михаловиц в Мехов, оставя на границе, для наблюдения за неприятелем, одних казаков; Мехов же с уездом объявил на военном положении и отобрал у жителей всякое оружие.

15 февраля на заре мы услышали со стороны Кельц резкий лошадиный топот: это был авангард генерала Панютина. Мусульмане, считавшиеся конвоем наместника, на своих лихих карабахских конях – изрядная вольница, позволявшая себе по пути разные азиатские шалости. Более всего доставалось от них кондитерским. Так и в Мехове, они ту же минуту разбили кондитерскую, карабахских своих лошадей ставили по лучшим домам и тут же сами спали! Впрочем, фельдмаршал за все это щедро платил из своего кармана.

В 9 часов утра прибыл генерал-майор Безак, исправлявший должность начальника штаба, так называемого «Краковского отряда», а часом позже и сам командующий отрядом, генерал-лейтенант Панютин. Им отвели помещение на почтовой станции, как в лучшем доме города. Безак сей же час назначил войскам новую диспозицию: второму батальону Кременчугского полка выступить немедля, с мусульманами, в местечко Сломники и там остановиться, пока не подойдут в Мехов два батальона пехоты (4-й Севский и 4-й Кременчугский) и казачья конная батарея. В Краков послали для собрания сведений жандармского полковника Повало-Швейковского. Были слухи, что войска инсургентов намерены оставить Краков в ночь с 18-го на 19 февраля ст. ст.; поэтому я предлагал двинуть один батальон к границе, чтобы потом немедля занять Краков, но мне этого не разрешили.

19-го числа отряд из Сломников, состоявший, как сказано выше, из батальона пехоты, дивизиона мусульман и казачьей батареи, подвинулся к Михаловицкой таможне. Было 11 часов дня. Мы ждали с нетерпением возврата полковника Повало-Швейковского, но он не прибывал. Уже начали думать, что он не вернется вовсе, попав в руки повстанцев… Из предосторожности от внезапного нападения были приняты все меры: выдвинута вперед артиллерия на позицию и заряжены пушки. Так войска стояли и ждали неизвестно чего. Полковник князь Бебутов, начальник нетерпеливых горцев, не выдержал и стал проситься в город. После долгих соображений и советов наконец ему дозволили это, и он не только беспрепятственно въехал в город, но и разъезжал там довольно долго по разным улицам, после чего расположил свой отряд на площади в предместье Клепаже и стал дожидаться прибытия пехоты.

Этой пехотой была прежде всего моя карабинерная рота, почти бегом пробежавшая пространство от заставы до Кракова. Мы заняли все караулы, как то: у главной гауптвахты, у городской тюрьмы, у казначейства, и другие мелкие посты, переданные инсургентами избранным гражданам. Три егерские роты моего же полка расположились по приходе в казармах, что близ бывшего королевского замка, на Вавеле. Нам было очень приятно, что мы, русские, первыми вошли в город, упредив вступление австрийцев, которые, как говорят, потому не вступили в город перед нами, что принимали разъезжавших по Кракову мусульман за новый отряд повстанцев. Войдя после нас, часа через два, через три, они не нашли удобного помещения, и это, по-видимому, их сильно раздражало. Нечего и говорить о том, что они не нашли также и своего имущества и тяжестей, брошенных ими в городе при отступлении за Вислу две недели тому назад.

20 февраля утром князь Бебутов с мусульманами и казаки с полковником флигель-адъютантом Барятинским пустились преследовать инсургентов, уходивших форсированными маршами к Силезской границе, через местечко Кршешовице. Я, по смене с караула моей карабинерной роты, тоже отправился вслед за кавалерией, имея весь второй батальон Кременчугского полка и 4 орудия казачьей конной артиллерии. Грязь была страшная. Солдаты с трудом передвигали ноги, тем более что им приходилось нередко вытаскивать на себе увязнувшие пушки, хотя каждую везло 8 добрых лошадей. Едва в 9 часов вечера достигли мы до местечка Кршешовиц, не видавши никаких повстанцев, кроме нескольких отсталых. Князь Бебутов, как уверял после, сталкивался с ними не раз, но не решился, не имея пехоты, ударить.

На другой день, 21-го числа, мы получили предписание вернуться в Краков, куда прибыли, между тем, корпусные командиры трех покровительствующих держав: австрийский фельдмаршал-лейтенант граф Врбна, наш генерал-адъютант граф Ридигер и прусский генерал от инфантерии граф Бранденбург. Из них и трех резидентов составилась конференция, которая положила на первых порах «содержать прибывшие войска контрибуционным способом, располагая их частью в самом городе, частью внутри области». Таким образом австрийцы (пехота, артиллерия, шеволежеры, генерал-губернаторское управления и полковые штабы) поместились в Кракове. Прусские войска – в местечке Хршанове (по одному батальону от 10 и 11-го линейных полков, 4 эскадрона улан и батарея пешей артиллерии); второй батальон Кременчугского полка – в местечке Кршешовице, 4-й – в монастыре Могила, в семи верстах от Кракова. Все эти войска состояли под главной командой австрийского фельдмаршал-лейтенанта графа Кастильони, который вместе с тем был и генерал-губернатором города Кракова и области.

Первые три дня прошли в смотрах и разводах с церемонией. Все это у австрийцев и пруссаков почти по-нашему. Разница кое в каких мелочах, например, при отдаче паролей и приказаний адъютантами во время развода, прусские фельдфебеля записывают это в книжках, которые имеют при себе. Но так как это поглощает довольно времени, то для развлечения войск играет музыка. У австрийцев же играла музыка на главной гауптвахте всякий раз при смене часовых. Сдача часовых на всех постах между немцами и русскими происходила посредством пантомимных знаков, что было очень странно и вызывало улыбки наблюдателей.

По окончании конференции все корпусные командиры, наш, прусский и австрийский, выехали из Кракова, а я остался начальником всего нашего отряда. Жизнь текла по-прежнему: смотры, учения. В большие праздники, приходившиеся на долю той или другой нации, каждый отряд давал обеды, завтраки, как только можно было пышнее и лучше, по средствам города, приглашая к участию и других, мы немцев, немцы – нас. На мою долю выпало отпраздновать тезоименитство государыни императрицы Александры Федоровны. Огромная монастырская зала наполнилась цветами. Завтрак па 500 человек высших чинов готовил лучший ресторатор Кракова La Rose. Войска расположились завтракать в монастырском саду. Было множество штаб– и обер-офицеров, прусских и австрийских, также и простых солдат. Жители города приехали вместе с женами. Тосты провозглашались в таком порядке: за русского императора и императрицу, за австрийского императора Фердинанда и за прусского короля Вильгельма IV. Музыка играла гимны всех трех наций. Песельники пропели несколько песен, очень занимавших немцев.

Любезность и предупредительность австрийцев в отношении к нам была чрезвычайная, хотя в душе они только и думали, чтобы нас поскорее выпроводить восвояси. В моем полку умер один молодой офицер, подпоручик Чайковский, католик. Граф Кастильони тотчас разослал по войскам циркулярные предписания, приглашая всех к церемонии похорон. Духовенство костела Девы Марии одело внутренность храма трауром и зажгло необыкновенное множество свечей. Дамы убрали гроб цветами и гирляндами. Особый хор артистов заменял клир, и ими был исполнен великолепный реквием. Граф Кастильони, с высшими чинами, провожал гроб до могилы пешком. Было много почетных лиц города и дам высшего общества. Сверх полковой музыки шла за гробом музыка шеволежеров (Гогенцоллернского полка). При опущении гроба в могилу дамы сняли с него цветы и наделали из них маленьких букетов, которые раздавали толпе. Кому не досталось букета, тот получил кусочек галуна от гроба. Иные прицепляли к груди обрывки золотой бахромы. Так хоронил Краков русского подпоручика – по-видимому, в пику австрийцам.

Около 28 июня пришло известие из Вены, что, по согласию трех покровительствующих держав, вольный город Краков присоединяется к Австрийской империи; русские же и прусские войска должны очистить Краковскую область к 1 (13) июля. Надо было видеть, как вдруг подняли нос австрийцы, и наши взаимные отношения мгновенно изменились. Граф Кастильони дошел до того, что разослал маршруты нашим и прусским войскам, куда и как идти. Нам предписывалось выступить ночью и миновать Краков. Это нас взорвало, тем более что в маршруте, полученном тогда же из корпусного штаба, требовалось, чтобы мы шли именно на Краков и, разумеется, днем. Я уведомил об этом графа, но получил от него новое предписание, уже в виде совета, чтобы я, следуя на Краков, расположил войска ночевать по деревням, а не в городе, так как последнее будто бы менее удобно солдатам. В сущности, австрийцы боялись демонстрации жителей в пользу наших войск. Нечего делать, я согласился, и когда полк стал под Краковом, я, с корпусом офицеров, пошел откланяться бывшему нашему начальнику. В кратких словах мы благодарили графа за постоянное к нам внимание. Он отвечал такой же точно речью, выразив благодарность офицерам и в лице их войскам, за сохранение порядка и проч. и проч. Не мог, однако, скрыть некоторого внутреннего удовольствия, что мы завтра все-таки уходим. Когда офицеры вышли, я объявил графу, что по существующим узаконениям и обычаю мы должны перед уходом отслужить напутственный молебен, почему я прошу его сиятельство назначить для этого в городе соответственный плац. Граф Кастильони стал резко возражать, что это, вследствие разных причин, неудобно; и когда я объявил ему, что отступить от правил никоим образом не могу, он сказал, что никакого распоряжения относительно плаца не будет и что русские войска к рассвету должны быть на границе.

Я поклонился и вышел. Дело этим, разумеется, кончиться не могло. Явясь немедля к нашему резиденту, барону Унгерн-Штернбергу, я просил его отправиться к графу Кастильони и объяснить ему, что выступление наших войск в том виде, в каком он желал, помимо уже нарушения наших военных постановлений, прямо не прилично в политическом смысле; что так бегут только от врага, но не расстаются с союзником, с которым жили до тех пор мирно и решали общие важные вопросы. Унгерн-Штернберг отправился и все это изложил графу в таком виде, что тот немедля отменил первое приказание, предписав всем своим генералам, штаб– и обер-офицерам собраться к 8 часам утра (2/14 июля) в моей квартире, для провода русских войск; велел усилить караул на главной гауптвахте, дав ему знамя, и когда мы пошли в колоннах через город, этот караул отдал нам честь, и знамя салютовало нашим знаменам. Сборное место для молебна было назначено в предместье Клепаж, – та площадь, на которой князь Бебутов дожидался прибытия пехоты 19 февраля. Батальоны командуемого мною полка были построены правым флангом к Флорианским воротам, во взводных колоннах. Граф Кастильони приехал с огромной свитой раньше назначенного времени, именно в 5-м часу утра, когда войска только еще строились. Несмотря на такую рань, народу из Кракова и предместий собралось очень много. Граф Кастильони, поздоровавшись с солдатами, благодарил их за службу и примерное поведение. После этого был отслужен молебен, по окончании которого батальоны переменили дирекцию налево, став лицом к Флорианским воротам, и пошли церемониальным маршем, повзводно, мимо меня, к заставе, имея впереди песельников. Граф Кастильони ехал во главе колонн до первой деревни, после чего, съехав с шоссе, пропустил батальоны мимо себя, раскланялся со мною и уехал. А народ провожал нас гораздо дальше, иные до самой границы, крича поминутно «ура».

В заключение замечу, что за несколько дней до нашего ухода из Кракова явилась ко мне депутация от города, с предложением дать нам прощальный завтрак; но я, вследствие происшедшей у нас размолвки с австрийцами, должен был отклонить от себя эту честь и только просил передать городу нашу глубокую благодарность.

Граф Кастильони жаловался на меня фельдмаршалу за грубости, якобы мною ему оказанные, и мне велели подать объяснительную записку г-ну и. д. начальника штаба 3-го пехотного корпуса, полковнику Веселитскому, что я и исполнил 2 августа, изложив подробно наш выход и предшествовавшие ему объяснения мои с австрийским главнокомандующим.

 

XI

Военное положение

По высочайшему его императорско-царского величества повелению Царство Польское объявляется на военном положении.

На основании сего положения все жители Царства, за преступление ниже сего поименованные, подлежат военному следствию и суду, по силе 739 и 753 статей книги 2-й Военно-уголовного устава.

Городские и земские полиции подчиняются вполне военным начальникам, и чины сих полиций, за неисполнение своих обязанностей, подлежат ответственности наравне с воинскими чинами.

Все без изъятия лица, обвиняемые в измене, бунте, возмущении, в явном неповиновении воинским и полицейским начальствам, и сокрытии оружия, произнесении публично возмутительных речей, составлении и распространении возмутительных воззваний и другого рода сочинений, склонении других к прописанным преступлениям, хотя бы от этого и не произошло возмущения, равно в насилии какого бы то ни было рода, убийстве, разбое, грабеже или зажигательстве, подлежат военному следствию и суду, который приговаривает виновных к наказанию на основании полевых военно-уголовных законов.

Примечание. Ежели военное начальство признает, что неповиновение, насилие, убийство, разбой, грабеж или зажигательство, по свойству сопровождавших сии деяния обстоятельств, не составляют преступлений, имеющих характер политический, дела об оных оставляются в ведомстве обыкновенных судов.

С объявлением военного положения воспрещается:

a) Всякого рода на улицах и площадях сборища и сходки, даже из небольшого числа людей. В случае неповиновения полиции, толпа немедленно рассеивается силой оружия и виновные арестуются.

b) Всякого рода политические манифестации и демонстрации, равно крестные ходы и процессии, не получившие

особого письменного от местной военной власти разрешения, церковные служения, совершаемые по поводу смерти политических преступников, или убитых и раненных во время возмущения, или же в воспоминание какого-либо исторического события. Когда употребляются при том какие-либо возмутительные эмблемы, то ответственность усиливается.

c) Пение, как в церквах, так и вне оных, возмутительных песен, гимнов или других молитв, не утвержденных церковью. Разыгрывание лотерей и сбор, как в церквах, так и вне оных, денег и вещей, если на то не получено от местной военной власти разрешения; выставление или продажа объявлений, воззваний, плакардов, брошюр или газет, не разрешенных надлежащей властью.

Все вышеозначенные под литерами а, б и в преступления и проступки подлежат военному следствию и разбирательству военного суда, который определит меру наказания, применяясь к 599-й статье, книги 1-й Военно-уголовного устава.

Последствия военного положения:

1) В случае сопротивления, воинская сила и полиция, вынужденные употребить оружие, не подвергаются ответственности за последствия.

2) Военным начальникам предоставляется принимать все те полицейские меры, какие они признают нужными для водворения и сохранения спокойствия.

Военный начальник обязан содержать жителей в совершенном повиновении, препятствовать вредным подстрекательствам или изъявлению неуважения к правительству, властям и к войску.

Он может воспрещать всякие собрания в публичных и даже в частных домах, которые будут им признаны вредными.

Лавки, кофейни, шинки и другие подобного рода заведения должны быть запираемы в определенное военным начальством время; в случае же усмотренной им необходимости, могут быть и совершенно закрыты.

Он вправе приказать производить обыски у местных жителей во всякое время. Всех празднопроживающих или подозрительных людей, обнаруживших беспокойный характер, или же прежде замеченных в беспорядках, может подвергать аресту до решения их участи наместником.

Иностранцев, не имеющих узаконенных видов, а равно празднопроживающих или замеченных в предосудительном поведении, высылать за границу.

По невозможности исчислить все последствия, к которым ведет военное положение, жители предваряются, что всякий беспорядок должен неминуемо вызвать чрезвычайные и энергические меры.

Варшава, 2/14 октября 1861 года Командующий 1-й армией и исправляющий должность наместника в Царстве Польском, генерал-адъютант

граф Ламберт 1-й.

 

Гимны

I

II

Ключ переписки между заговорщиками 1839 года, общества человечности

Напр. Wolność, Rywność, Niepodległość – должно быть написано этим ключом так: 51. 35. 31. 34. 35. 43, 13. – 42. 35. 51. 34. 35. 43. 13. – 34. 24. 15. 41. 35. 14. 31. 15. – 22. 32. 35. 43. 13. —