В то же воскресенье на ярмарку приехал в собственной разукрашенной упряжке берижинецкий агент по продаже швейных машин Зингера Залкер.
Он выехал рано утром, когда еще не сильно припекало и кучи земли по обочинам бросали на дорогу остатки влажной, прохладной тени. Лошадь весело приплясывала, резная рессорная бричка светлого дерева сверкала латунными накладками, разноцветными кутасами на кнуте с бамбуковой рукояткой и желтыми вожжами. Бубенцы позванивали, летела навстречу верста за верстой, а сам Залкер, по-мальчишески тщедушный и быстрый, с плутоватым красным лицом, клевал носом в бричке. Он то дремал, то, очнувшись, с удивлением вспоминал, что уже наступило воскресенье, а у него во рту кисло и липко. Кисло от выпитой в субботу водки, собственной злобы и высокой, обрюзгшей жены, оставшейся в Берижинце, в тихом, запущенном доме. Сейчас, в полудреме, Залкер будто слышал ее сердитый, скрипучий голос. Она старше мужа всего на какую-то пару лет, но у нее уже нет ни одного своего зуба. Перед сном она вынимает вставные челюсти, кладет их в стакан с водой и ставит на тумбочку между кроватями; так и спит всю ночь без единого зуба во рту. Тьфу!
Залкер сплюнул остатки слюны со вкусом вчерашней водки и вчерашней злобы и решительно повернул налево, в сырую впадину между холмов, что тянется мимо болот от горы, где стоит Ракитное. На берегу серебряной речушки он увидел крестьянскую телегу, она внезапно появилась со стороны хутора и понеслась к Ракитному, на ярмарку. Залкер попытался подмигнуть деревенской девушке, сидевшей в телеге позади отца, который правил лошадьми. При этом он лихо распахнул красный дорожный кафтан и сорвал с головы картуз с глянцевым козырьком, чтобы девушка могла разглядеть его плутоватое красное лицо с аккуратно подстриженной острой бородкой. Залкер зажмурил глаз, один из двух зеленоватых, наглых глаз, под взглядом которых дрожали все портные в губернии, а другим подмигнул девушке, с которой не прочь был перекинуться парой слов. Но молодая крестьянка осталась холодна, будто все это не имело к ней ни малейшего отношения. Она лениво высморкалась в руку и не спеша вытерла пальцы о борт телеги. Тут агент Залкер сразу же вспомнил о Лейке, чернявой швее из Ракитного, которая еще до Пейсаха взяла у него машину в рассрочку, и ему стало весело и легко. Он почувствовал, как ненавидит свою обрюзгшую жену. Ведь это из-за нее, чернявой Лейки, он встал сегодня ни свет ни заря и, еще толком не проснувшись, осмотрел бричку, ради Лейки он едет сейчас в Ракитное и скоро ее увидит…
Он весело стегнул кнутом лошадей, обогнал мужицкую телегу, быстро оставил ее далеко позади и покатил под гору. Ближе к городу стали попадаться груженые фуры. Вскоре Залкер подъехал к деревянной плотине, освещенной ярким, горячим солнцем. Тяжелые, черные телеги тянулись через нее на ярмарку.
* * *
Небо синело, раскаленная земля, как угли, обжигала босые пятки, а молодая крестьянка шла себе и шла.
Залкер что было сил натянул желтые вожжи и остановил бричку.
— Эй, ты!
У въезда на ярмарку, где возле лавок стоят распряженные поповские телеги, он заметил портного Шоелку, жуликоватого парня, который выбивает для него долги, и позвал:
— Что, оглох? Поди сюда!
Шоелка не слышал. В шапке, сдвинутой на затылок, он стоял и грыз соломинку, прислонившись спиной к телеге. Его обычно быстрые, шныряющие по сторонам глаза на этот раз задумчиво уставились куда-то в одну точку, черный цыганский чуб прилип к блестевшему от пота низкому лбу. Наконец он все же услыхал и подошел, будто нехотя. Но Залкер уже не смотрел в его сторону. Поигрывая кнутом, он с каменным лицом глядел вдаль, поверх лошадиных голов. Все утро он молчал, пока ехал, и теперь его голос прозвучал хрипло и зло:
— Михл Кравец заплатил?
— А?
Шоелка небрежно поставил ногу на ступеньку брички. Он все еще о чем-то напряженно думал и жевал соломинку.
— Заплатил, — протянул он лениво. — А то как же?
— А Йосл Киржнер?
— Уплачено.
— Американский портной?
— Давно, до субботы еще.
— Так. А попадья из Ботвиновки?
— Да, только что.
— Ну а Лейка? Чернявая?
Шоелка хитро посмотрел на Залкера одним глазом.
— А вот ее как раз и жду… Обещала… Скоро… Чтоб я так жил, пан Залкер!
Плутоватое лицо Залкера покраснело больше обычного. Серые глаза злобно впились в Шоелку.
— Когда заплатит, тогда и будешь за ней волочиться. Понял, что тебе говорят, дурья башка?
И, больше ничего не сказав, даже не взглянув на Шоелку, поехал дальше, в самую гущу ярмарки. Не останавливаясь, крикнул пару слов знакомому в лавке, где продаются крестьянские мониста, пересек площадь и выехал на дорогу к лесу.
В доме Ицхока-Бера он застал только его больную жену. Она лежала в кровати. Залкер передал женщине, что нашел покупателя на инвентарь и медикаменты из аптеки Мейлаха.
«Так, значит, как его звать-то, парня, что хочет продать лекарства? Хаим-Мойше? Ладно, значит, пусть найдет его, Залкера, он остановился в старом городе у доносчика Зайнвла, почтаря Зайнвла то есть. Целый день там пробудет».
* * *
У ворот почтаря Зайнвла сильно пахнет лошадьми и коровами, как на скотном дворе. Навес прохудился, оттого круглый год чавкает под ногами жижа. Всегда душно, мухи жужжат над кучами навоза, вонь дерет горло. Здесь тоже чувствуется ярмарка. Слышно, как совсем близко звенят стальные серпы, весело ржут лошади.
Но чуть подальше во дворе, возле закопченной кухонной двери, где стоит квашня, всё совсем по-другому. Земля чисто подметена и полита из чайника, чтобы не было пыли, поэтому там пахнет, как в синагоге после уборки. Прохладно и тихо, точно в подвале, даже клонит в сон. Хочется просто сидеть и дремать.
У двери чулана сидит за столиком высокий, плотный мужчина в широкой зеленой блузе. Он чинит клавиатуру большой разобранной гармони. У него приплюснутый, сильно вздернутый нос с треугольными черными ноздрями и толстые, мясистые губы. Они вздрагивают, когда он собирается что-то сказать. Борода — несколько бесцветных волосинок, но, похоже, он очень ими дорожит. Работая, он посматривает на распахнутые ворота, туда, где солнечные лучи падают на свежий конский навоз. Мужчина видит, как во двор въезжает агент Залкер. Он въезжает важно, точно помещик. Хромой мальчишка-сторож выпрягает лошадь, а Залкер молчит. Стягивает с себя запыленный дорожный кафтан и садится на ступеньку чердачной лестницы. Сидит и разглядывает узкие носы своих лаковых сапожек. Залкер старается не думать ни о Шоелке, ни о чернявой Лейке. Он увидит ее позже, днем, а пока он не хочет о ней думать.
Залкер орет на хромого мальчишку, мол, тот небрежно обращается с двумя новехонькими швейными машинами, выгружая их из брички:
— Ты! Куда прешь? Осторожнее, под ноги смотри…
Вдруг раздалось покашливание — кто-то пытается привлечь его внимание:
— Кхе-кхе!
Залкер повернул голову. Перед ним — приплюснутый нос и широко посаженные круглые глаза. Кажется, эти глаза смотрят из другого мира, а об этом мире им нечего сказать. Немые глаза.
— Йес, йес, — прошлепали толстые губы, — «Зингер» — это… отличный товар, так ведь, а? Первый класс исключительно!
Залкер разглядывает человека в зеленой шерстяной блузе. Кто это? Гость почтаря Зайнвла, постоялец, с ярмарки? Разъезжает по городам и чинит поломанные музыкальные инструменты. Наверно, нет у него ни дома, ни родителей, а что за родители у него были, и представить невозможно.
— Т-ц!
Залкер ловко сплюнул сквозь зубы. Он все еще был зол. Спросил, дома ли заведующий Прегер, и пошел к нему в комнату.
* * *
Прегер уже распустил талмуд-тору на летние каникулы. Дней через десять он поставит с детьми спектакль; будет вечер в честь талмуд-торы. А потом свобода! Целых восемь недель свободы. На сердце легко. Отлично: евреи Ракитного ненавидят его за наглость, а он ненавидит их. Отлично, что служанка Хайка целыми днями ходит нарядная, как невеста. Добрые друзья говорят ей, что она сошла с ума:
— Прегер через год тебя бросит, дура.
А она, упрямица, отвечает:
— Лучше год с Прегером, чем всю жизнь без него.
Молодец Хайка! Прегер чувствует, что она готова стать его невестой. Он свободен, ему хорошо.
…Было жаркое субботнее утро, святой день, праздничный город, горячее солнце, чолнт стоит в белых печах, и они облеплены черными мухами, мириадами черных мух.
Хорошо в тех домах, где через открытые окна падает тень. Из них доносятся девичьи голоса, праздничные, спокойные и стыдливые — будто кто-то может подсмотреть и осудить девушек за то, что они выходят к чаю в нижних белых сорочках. Нет, мужчин нет в доме, мужчины в синагоге.
Прегер шагает по мостовой. Освещенные праздничным солнцем, по левой стороне тянутся скучные закрытые лавки. Ни телег, ни прохожих. Никто не попадается навстречу. Это напоминает Прегеру его первое лето в Ракитном. Ему хорошо. У него в руке полотенце, он идет купаться. Когда он проходит мимо распахнутых окон синагоги, стоящей на холме возле узенькой речки с зеленой водой, он слышит молитву: «Благословен Тот, Кто сказал…» Старая надоевшая молитва! Она перечеркивает все новое, что происходит на свете. И Прегер чувствует досаду, услыхав упрямую молитву. Жаль, что он некурящий. Назло этим праведникам, которые провожают его взглядом, он закурил бы папиросу.
Для купания он нарочно выбирает такое место, чтобы было видно из окон синагоги. Пусть любуются, как он намыливается и долго-долго плещется в воде, пока не устанет. Узенькая речка сверкает, слепит глаза, в ушах слегка шумит, в них попала вода. Прегер тщательно вытирается, одевается и слышит из синагоги: «Новый свет на Сион…»
Вдруг он замечает, что на другом берегу что-то сверкает на солнце. Зеленая шелковая кофточка движется под розовым шелковым зонтиком. Сердце екает: «Хава Пойзнер? Нет, не она…» И через секунду: «Да, она». Тропинка на другом берегу прячется в высокой траве, ноги девушки скрыты, не видно, как они переступают, но розовый зонтик и зеленая кофточка дрожат перед глазами. Чтобы миновать синагогу, она, наверно, прошла крестьянскими садами вдоль берега и оказалась на том берегу; она идет купаться. Вот она подходит к молодому густому лесочку и исчезает за деревьями. Вновь появляется в длинной белой рубашке и бросается в воду. Она плывет, она умеет плавать. Это умение передалось ей по наследству. Вечером по пятницам ее отец проплывает вдоль всю речку, а мальчишки, на которых он ноль внимания, стоят на берегу и смотрят. Ее стройная фигура в широкой белой рубашке лежит на воде, волосы она собрала в пучок, чтобы не намочить, из-под красивых, изящных рук летят брызги, и, кажется, она улыбается.
Но что это такое? Из синагоги доносится: «К Господу…» Получается, он, Прегер, ошибся. Ему казалось, он ясно слышал: «Новый свет на Сион…» Что ж, тем лучше, значит, еще рано и он успеет прогуляться в молодом лесочке. Сколько лет Прегер здесь, в Ракитном? Лет шесть. Когда он приехал, в лесочке было много старых, высоких деревьев, но потом их спилили. Остались только пожелтевшие пни, они стоят тут и там, словно табуретки. Прегер присаживается на один из них. Машинально чертит по земле палкой, а из головы не идет стройное тело в белой рубашке, с наслаждением скользящее по воде. Он давно не видел ее так близко, как сегодня, Хаву Пойзнер. И сердце заболело, заныло. Еще пару лет назад она частенько приходила к нему на свидание в этот самый лесок, а теперь они так далеки друг от друга. Она не отвечает на его письма. Неизвестно, видела она его сегодня на противоположном берегу или нет.
Вдруг он слышит за спиной звук шагов: кто-то идет по тропинке. Это она, Хава Пойзнер, это ее шаги. Она возвращается домой, сейчас пройдет совсем близко. Почему она так громко ступает? Может быть, нарочно, чтобы он обернулся? Она видит его, но не считает нужным даже слегка кивнуть головой. Чуть заметная насмешливая улыбка спряталась в уголках ее губ, большие, чуть навыкате глаза смотрят удивленно, будто она не верит, что это он, Прегер. Он еще жив? Он до сих пор в Ракитном? И все. Она прошла мимо и даже не оглянулась. Дальше, дальше, и вот совсем исчезла из виду. Но… Знает ли она, что Хайка, служанка из заезжего дома, ходит нарядная, как невеста, и совсем забросила работу? Сказала хозяйке, чтобы та искала другую работницу…
* * *
Но с той субботы Прегер начал замечать, что служанка Хайка становится к нему все холоднее. Пришлось добавить приманки. Он пообещал Хайке, что позовет на свадьбу берижинецких музыкантов. Они пройдут маршем по городу. Кроме скрипок, будут две трубы, флейта, кларнет и тромбон, а еще большой барабан. А вслед за музыкантами будет бежать босая детвора, и агент Залкер станет запускать из толпы фейерверки. Он найдет такие ракеты, что горят подольше. На Залкера можно положиться, он достанет что угодно, уверял Прегер Хайку.
Но это не помогает. Хайка опять надела рваные башмаки на босу ногу и трудится в заезжем доме, как вол. Она призналась Прегеру, что прикипела к нему душой и никогда его не забудет. Но что поделаешь, все приличные люди убеждают ее, что она будет проклинать себя всю оставшуюся жизнь, если выйдет за него.
— Приличные люди? Вот оно что…
Прегер выпытывает у Хайки, что это за приличные люди. Он считает, что в Ракитном таких вообще нет. Пусть Хайка назовет их по именам. Но Хайка снова ходит в рваных башмаках на босу ногу. Она упрямая девушка, и никого не будет называть.
К тому же по вечерам к Хайке стал приходить старший приказчик из магазина Пойзнера, Йосеф, здоровенный парень двадцати четырех лет, косоглазый, проворный, в новых начищенных сапогах, прошитых белыми нитками. Однажды Прегер застал его вечером у заезжего дома и спросил, что ему тут надо. Но Йосл не ответил, только посмотрел искоса, наклонился, поднял с земли соломинку, попятился, перелез через забор запущенного сада и был таков.
Тогда-то у Прегера зародилось подозрение: «Вот, значит, что это за приличные люди!»
Он привел к себе Лейзера, двенадцатилетнего мальчишку, шустрого и улыбчивого. Его взяли из талмуд-торы в магазин Пойзнера и выдали фартук. По утрам этот Лейзер, надев фартук, стоит на пороге магазина, с почтением смотрит на хозяина, занятого бухгалтерией, и улыбается прохожим, которые знают, что Лейзер — ловкий мальчишка, смышленый.
Этого-то Лейзера Прегер привел к себе в комнату и узнал от него много ценного.
Он узнал, что Хава Пойзнер недавно стала заботиться о здоровье отца. Теперь она ему так преданна, будто у нее больше нет никого в целом свете. Днем, когда он ложится вздремнуть, она подменяет его в магазине. Сидит за кассой с книгой, но почти не читает. Она о чем-то думает и частенько посматривает на Йосла, старшего приказчика. Говорит, он красивый парень. Красивый, говорит, но дурак, большой дурак: «Почему бы, например, ему не посватать Хайку из заезжего дома? Почему бы не жениться?»
Йосл краснеет, как индюк, и не знает, куда спрятать свои косые глаза. Поэтому смотрит на него, Лейзера.
— Ты! — орет. — Чего крутишься?
Но Лейзер не крутится, а показывает Йослу язык. Наконец Йосл изрекает:
— Ведь Хайка, — говорит, — служанка.
Но Хава Пойзнер считает, что это не важно:
— По ней никак не скажешь, что она служанка. Она с детства воспитывалась в заезжем доме у Иты-Леи. Ита-Лея больная, своих детей у нее нет. Муж давно ее бросил, уехал в Америку, там у него другая жена. Сама Ита-Лея говорит, если Хайка будет держаться с достоинством и выйдет за приличного человека, она через сто двадцать лет оставит ей заезжий дом и все остальное имущество…
Да, вот что еще: его, Прегера, она не считает достойным молодым человеком. Она очень изменилась, Хава Пойзнер, теперь у нее одна любовь — ее отец, богатый торговец. Она стала спокойнее и добрее, гораздо добрее. Говорят, помогает бедным у Деслера и за все считает себя ответственной. Она просто хочет помочь служанке Хайке, вот и втолковывает ей, что та будет потом рыдать, если попадет в плохие руки.
Но вдруг… вдруг Хава Пойзнер делает это не так уж бескорыстно? Может, она немного ревнует, что Хайка собирается за него, за Прегера?.. Ей досадно… А если так, все предстает в совершенно ином свете. Возможно, у Прегера еще есть надежда? И однажды вечером Хава Пойзнер придет к нему, сюда, в комнату у почтаря Зайнвла, и попросит прощения, как когда-то, и раскается…
В один из субботних дней Прегер прижимал пенсне к переносице сильнее, чем всегда, — он шагал по комнате и размышлял. И в конце концов написал Хаве Пойзнер письмо: «Он знает, что у нее множество достоинств. Недавно он увидел, что она умеет плавать… Но еще об одном достоинстве он не знал; он не знал, что она умеет расстраивать свадьбы».
Он не сомневается, что письмо останется без ответа, но опускает его в почтовый ящик. Потом, еле дождавшись вечера, идет к Хайке, в заезжий дом.
«Ну, как дела? Хайка уже все обдумала? Выкинула глупости из головы? Ах нет? Она все еще упрямится? Все еще работает в заезжем доме, как вол? Что же она молчит? Почему не сказать прямо, что он, Прегер, больше ей не нравится? Раньше он ей нравился, а теперь — нет. Но если так, то еще не все потеряно. Он постарается стать приличнее. Ни с кем не будет ругаться. Родителей у него нет, только мачеха, он ей напишет, пригласит на свадьбу, чтобы все видели, что он не под забором родился… Почему у Хайки слезы на глазах? Ей не перенести его слов? Хорошо, больше он ничего не скажет, но, пожалуйста, пусть она ответит окончательно: да или нет. Но Хайка хочет дать ответ в четверг, после ярмарки… Ладно, он подождет до четверга».
Он вернулся к себе, в старый город, и опять принялся ходить по комнате, с силой прижимая пенсне к переносице. Почему Хайка просит подождать до четверга? В чем причина? Не значит ли это, что она хочет еще раз увидеться с Хавой Пойзнер и спросить ее совета? Но тогда она передаст ей все, что Прегер сегодня говорил, даже сказку про мачеху. Такая уж она, эта Хайка…
На сердце у него тревожно. Прегер ждет, он живет, словно в полупьяном бреду. Ясные, жаркие дни слились для него в один по имени «Хава Пойзнер», который состоит из одних воспоминаний.
И вот он дождался. С почты принесли маленькое письмецо. Оно обожгло ему руки: почерк Хавы Пойзнер, а в письмеце лишь два слова по-русски: «Это разврат».
Ах вот оно что! Хава Пойзнер приняла на свой счет все ласковые слова, которые видный мужчина сказал служанке Хайке без посторонних ушей, за заезжим домом. Хава Пойзнер знает, что она девушка номер один. Стоит лишь посмотреть на ее комнату, белоснежное постельное белье и всевозможные безделушки, и сразу станет ясно, что настоящая женщина — это она, Хава Пойзнер, а все остальные — так, подделки, фальшивые ассигнации. Тем лучше. Его отношения с Хавой Пойзнер еще не кончились. Ура! Да здравствует ниточка, которая связывает его с Хавой Пойзнер, даже если эта ниточка тянется через какую-то Хайку.
* * *
Летняя ярмарка. В два часа пополудни, когда в старом городе, возле дома почтаря Зайнвла, звон стальных серпов, которыми торгуют неподалеку, сделался еще звонче и еще громче веселое лошадиное ржание, друзья собрались в комнате Прегера за накрытым столом.
Почтарь Зайнвл достал бутылку желтоватой старки, настоянной на кореньях и апельсиновых корках. Когда Залкер и Прегер приняли по стаканчику, они переглянулись и в один голос признали, что она идет мягко, как по маслу. Во рту — как вода, но, попадая в желудок, согревает, жжет.
— Так чего сидим?
— Что, повторить?
— Конечно.
Закусили солеными огурчиками, да так, что сок потек по выбритым подбородкам, и защипал, и освежил. Было хорошо, спокойно. Но после четвертого стакана странная радость забурлила во всем теле, ударила в голову. Все сильнее звенели серпы и ржали лошади, бабы и мужики заговорили громче, смелее, и вся развеселая ярмарка подошла прямо к дому с открытыми окнами и обступила его со всех сторон. Все стало близко, рукой можно дотянуться, и Хава Пойзнер тоже. Прегер почувствовал, что она здесь, совсем рядом, будто ходит за стеной. И сердце захлестнула волна новой, молодой радости.
— Погодите-ка! А чего это нас так мало сегодня?
— Где этот оборотень?
— Какой оборотень? Который шарманки чинит?
— Зайнвл! Тащите его сюда!
Точнее не скажешь: оборотень. Оборотень, который чинит музыкальные инструменты. Он вошел в комнату с большой гармонью под мышкой. Когда пригласили сесть, робко опустился на краешек табурета. Тонкими, длинными пальцами потянул три волосинки на подбородке, три волосинки, которыми он, похоже, очень дорожил. А немые глаза едва заметно улыбаются и смотрят так, словно он не верит, что его и правда сюда позвали. И не удивится, если через минуту выгонят вон.
— Откуда вы, дядя?
— Отовсюду.
— А мед пьете?
— Хе-хе…
— Так налейте ему, Залкер; а он нам сыграет.
— Айда, панове!
Лицо оборотня покраснело уже после второй рюмки, он заложил ногу за ногу, подпер острым коленом гармошку, обитую множеством латунных гвоздиков, и низко-низко склонился над ней. Растянул меха, повертел головой, будто пробуя, каким ухом лучше прислушиваться, и в ту же секунду комната наполнилась беспокойными, тревожными звуками. Ноты бежали наперегонки, танцевали, кувыркались, словно живые маленькие комедианты.
— Что вы играете, дядя? Шопена?
— Йес, йес. Случается, от ярмарки до ярмарки, хе-хе… Приходится ходить по деревням, играть в помещичьих усадьбах…
И снова звуки, звуки. Он дышал тяжело, тяжелее, чем меха инструмента, задыхался вместе с гармонью, хватал воздух ртом. Все были захвачены музыкой, и никто не заметил, что в комнату уже дважды совался портной Шоелка. Сначала удивленно похлопал глазами, будто им не веря, потом опять просунул голову, уже покорно и робко. Тихо вошел с полными карманами гостинцев и лицом пойманного вора, который надеется, что его простят.
— Пан Залкер, послушайте…
Гармонь смолкла.
— Пошел отсюда, ублюдок!
— Хорошо. Можно только вот это на столик поставлю?
И, как фокусник, принялся вытаскивать из карманов запечатанные бутылки различной величины. В каждой плескался какой-нибудь горячительный напиток. Ну и карманы у Шоелки! Как в них столько поместилось? На столике уже с полдюжины бутылок, но и это еще не все. А Шоелка, видно, ждет вознаграждения.
— Пан Прегер, — повернулся он к взмокшему от жары и питья заведующему, — скажите ему, пожалуйста. Ну чего он злится?
И тут ему пришла в голову новая мысль.
— Вот пусть он только скажет, — кивнул он в сторону Залкера, — пусть только свистнет, я ему тут же эту чернявую приведу. Честное слово, хоть прямо сюда… Ну? Что? Я пошел?
Но тут в комнату заявился почтарь Зайнвл. Он был чем-то встревожен и махал рукой, подавая какие-то знаки.
— Что там?
Стало тихо. Залкер успел схватить со стола пару бутылок и спрятать под стул. Все уставились на дверь. За спиной Зайнвла стоял молодой человек с русой бородкой и карими глазами, одетый в серую охотничью куртку. На его лице и в глазах мелькнула улыбка, видно, его позабавила увиденная картина. Да это тот самый парень, что живет в лесу у Ицхока-Бера, друг Мейлаха, Хаим-Мойше. Ему нужен агент Залкер, он пришел спросить насчет инвентаря и медикаментов из аптеки Мейлаха.