Поначалу на Мейлаха никто не обращал особого внимания — это факт. В Ракитном каждый занят своими делами. В альбоме Ханки Любер было написано, что жизнь — это море, море милых, изящных безделушек и радостной скрытой жажды. Кто-то из знакомых написал в день ее рождения: «Каждый, — написал он, — забрасывает в море сеть, и каждому судьба посылает что-нибудь в утешение».

Вот так. Но иногда бывает, что год за годом человек забрасывает в море сеть, и год за годом видит, что она пуста: ничего ему судьба не послала. «Ладно, — тогда говорит он себе, — что поделаешь… Обойдусь как-нибудь без утешения и радостей».

Он приезжает сюда, в Ракитное, где никто его не знает, и открывает маленькую аптеку. «Да, — соглашается он, когда покупатель начинает торговаться, — можно и подешевле».

Он прекрасно воспитанный, мягкий, ни к кому не питает ненависти. Тихими летними вечерами его можно видеть снаружи, у входа в аптеку. Он стоит и добрыми глазами смотрит, как в сумерках оживает улица. У магазина Азриэла Пойзнера, на ступенях перед железной дверью, мельтешат человеческие фигуры. А к нему никто не приходит, только Хайка, служанка из трактира, носит ему еду. Она очень любит поговорить, служанка Хайка из заезжего дома, и никогда не торопится. Днем, когда она приносит ему поесть, она надевает высокие, туго застегнутые гамаши; довольная, расхаживает по аптеке и выпытывает:

— Ну, что новенького? Нашли уже кого в комнатах прибирать?

Вечером опять приходит: она лечит у него давний нарыв на большом пальце. Потом она стоит с ним на улице, у двери, и болтает без умолку, рассказывает городские новости. Мейлах прислоняется к стене, будто к печке, и, как всегда, улыбается своей смущенной улыбкой.

— Надо же! — удивляется он. Ему интересно.

Он уже много новостей слыхал.

— Прегер, тот, что талмуд-торой заведует, — рассказывает Хайка, — страшный наглец, насмешник, язва та еще.

В боковой комнате у почтаря Зайнвла Прегер частенько выпивает с Залкером, берижинецким агентом по продаже швейных машин Зингера, и портным Шоелкой, жуликоватым малым, который с местных портных собирает для Залкера долги. С тех пор как Хава Пойзнер, образованная дочь богача Азриэла, дала Прегеру отставку, он, назло всей местной аристократии, стал цепляться к ней, Хайке. Говорит, она ему нравится, жениться хочет. Вот только Хайка верит словам Прегера не больше чем в Иисуса:

— Если Прегер что-то обещает, то это так, собака лает, ветер носит.

— Да неужели? — удивляется Мейлах. Видно, ему и правда интересно.

Он уже знает, что в Ракитном есть девушка, курсистка, которая заперлась в комнате и молчит, второй месяц молчит.

— Вот как?! — спрашивает он с интересом. — А как ее зовут?

— Этл ее зовут, Этл Кадис.

— Этл Кадис?

— Да. А что?

— Да нет, ничего… Знакомое имя…

Но кто знает, может, ему неприятно, что каждый вечер его видят у аптеки со служанкой Хайкой. Ракитное всегда замечает всё, даже тогда, когда уже совсем темно и на улицах стоит веселый гомон, носятся мальчишки, играют возле домов, поднимая тучи пыли.

Каждый вечер он на пару часов закрывает аптеку и куда-то уходит. Тайком, один, пускается в путь из города.

* * *

Город между тем тонет в сумерках, шумит, допоздна не зажигает ни одной лампы. В конце широкой окраинной улицы стоит одинокий дом со старыми некрашеными ставнями, и в нем девушка-курсистка, которая, кажется, решила промолчать всю свою оставшуюся молодость. А кому какое дело? Поначалу интересовались. Стоило появиться в городе приезжему, его водили по Ракитному, показывали скалу над рекой, синагогу, кладбище, раскинувшееся по обоим берегам, а потом приводили на широкую окраинную улицу и рассказывали:

— Вон тот дом видите, где крыша покосилась, с некрашеными ставнями? Там девушка-курсистка, молчит уже второй месяц.

Но потом привыкли. К тому же произошло другое важное событие: в доме богача Ойзера Любера разразился ужасный скандал. Накануне субботы соседи сидели со свечой на балконе, который выходит на пустынную площадь с растущими полукругом молодыми тополями, пили чай, угощали гостей и вдруг услыхали душераздирающий крик, визг из-за дома — из сада со стороны берижинецких полей. Когда прибежали, увидели, что на земле сидит чернявая Лейка.

— Помогите! — кричит она и теребит кофточку на груди. — Он убежал… Вот сейчас убежал…

Она задыхалась и не могла говорить. Но сторож, появившийся с другой стороны, поймал беглеца, студента Бриля, так вцепился в него, что оторвал лацкан серой студенческой тужурки.

С той поры Ханка потеряла покой. Ей страшно встретиться со студентом Брилем, который уже почти стал ее женихом. Вечером, направляясь к Этл Кадис, она крепко держит за руку братишку, кучерявого Мотика. Хоть он и маленький, все же какая-никакая защита… Каждый раз, стоит ей оказаться на широкой, безлюдной окраинной улице, сердце ее замирает от страха: в сумерках она всегда встречает там какого-то высокого человека, длинного, словно тень. Кто бы это мог быть? Когда Ханка приближается, он поворачивается и исчезает. Однажды, поздним вечером, Ханка натыкается на него возле дверей Этл, бледнеет и тотчас его узнает: молодой человек из новой аптеки.

— Ой! — негромко вскрикивает она с испугу. А его лицо неожиданно делается как восковое, он нелепо улыбается и, виновато ссутулившись, уходит прочь.

Кончилось все это так: как-то вечером Мейлах явился в одинокий дом с некрашеными ставнями. Вдовы Кадис тогда не было, Этл в одиночестве лежала у себя в комнате, не зажигая света, и молчала, как всегда. Вдруг раздается стук в дверь. Этл молчит и видит: дверь потихоньку отворяется, и внутрь проскальзывает длинная, робкая тень, тень Мейлаха. Он останавливается на пороге, словно чего-то испугался, и не знает, что сказать. Потом садится на диван и так сидит минут десять. Только пару раз пробормотал: «Вот…», пошевелил губами и больше ни слова.

Поднимается, чтобы уйти, но медлит на пороге, виновато опускает голову. И вдруг неожиданно говорит таким странным, деревянным голосом, как будто заговорил не человек, а стол или табурет:

— Простите, не обижайтесь, — говорит, не глядя ей в глаза, — мне все время казалось, что я должен вам что-то сказать.

Открывает дверь и прибавляет:

— Что-то такое сказать…

И исчезает.

А Этл подняла голову и смотрит с изумлением: что бы это значило?

Назавтра она впервые после трех месяцев молчания оделась и пошла к нему в аптеку за объяснениями.

Вот с того дня в Ракитном и заинтересовались Мейлахом; всем хотелось знать, чем это кончится: станет Мейлах женихом Этл Кадис или нет?

Часто видели, что он захаживает к ней домой. Как-то вдова пришла в магазин к Азриэлу Пойзнеру узнать насчет тех нескольких тысяч рублей, которые она прячет у него от своего скупого свекра. Это было как раз накануне ярмарки, когда магазин Пойзнера ломился от недавно привезенных товаров. Дать ей наличных он тогда не смог, только написал новые расписки взамен старых. Поэтому он принял ее очень почтительно, не так, как прежде. Усадил за столик, сел напротив, два раза кашлянул, прочистив легкие.

— Говорят, — спросил, — у вашей дочери прекрасный жених?

В ответ вдова Кадис смиренно вздохнула.

— Знаете, — говорит, — Господь обязательно поможет, если захочет.

Но почему же тогда Мейлах выглядел еще более подавленным, чем обычно? Почему именно тогда к нему приходила, принарядившись, красавица Хава Пойзнер?

* * *

Обо всем этом Хаим-Мойше через несколько дней после приезда узнал от девятнадцатилетней прекрасно воспитанной Ханки Любер, но больше ничего не смог от нее добиться. Вернувшись ранним вечером в лес, он чувствовал себя немного усталым, разбитым. Сидел с Ицхоком-Бером на солнечной стороне и улыбался.

— Сферы, — говорил, — уже отнюдь не настолько туманны — начинают проясняться.

А потом он до поздней ночи не мог заснуть. Лежал, не раздевшись, в темноте, у себя в комнате, пару раз начал о чем-то размышлять вслух. Ицхок-Бер спросил из-за перегородки:

— Ты что-то сказал, Хаим-Мойше?

— Нет, — ответил тот, — ничего.

И тут же добавил:

— Мейлах, говорю, — крикнул он через тонкую перегородку, — всегда намекал, что ему есть что сказать. Найдется немного, что сказать миру…

Он плохо спал в ту ночь, а днем впервые пришел в запертую аптеку Мейлаха. Там остро пахло карболкой, заплесневелой гуттаперчей и еще чем-то непонятным, как пахнет в любом доме, из которого недавно вынесли покойника. Смотреть было не на что. Но во втором помещении, маленьком, где Мейлах дневал и ночевал, Хаим-Мойше нашел золотой лучик, который играл с пылью на черном столике; золотой лучик пробрался туда только далеко за полдень, напоминая о заходящем солнце и черепичной крыше, которая блестит вдали, словно червонное золото, и о самом Мейлахе, долговязом, стеснительном Мейлахе, которого больше нет. Рядом с лучиком на столе лежала коробочка из-под лекарств, пустая, пожелтевшая внутри. Возле нее валялась крышка. Что за коробочка? Вместе с Хаимом-Мойше пришла Ханка Любер. Она стояла совсем близко, чуть ли не вплотную за его плечом, и не известно было, на что она смотрит: на лучик или на коробочку.

— Мейлах… — сказала она вдруг и задумалась. — Он слишком рано умер, Мейлах.

Хаим-Мойше резко повернулся и посмотрел на нее так, будто только сейчас заметил.

— Да, — повторил он за ней, — слишком рано умер, Мейлах…

С большим интересом он проверил ящик стола, где лежала кипа бумаг и огромный, толстый кошелек. Наверно, в нем завещание Мейлаха, не иначе. Но, открыв кошелек, Хаим-Мойше обнаружил в нем лишь кусочек китового уса от дамского корсета и длинное письмо на русском языке, написанное девичьим почерком. Письмо начиналось словами: «Дьявол изобретателен и умен… Может, более несчастен, чем умен».

Ясно: какая-то девушка отломила от корсета кусочек китового уса и послала Мейлаху в подарок. Однако очень странно было, что долговязый, стеснительный Мейлах хранил этот кусочек в кошельке. Хаим-Мойше показал Ханке письмо и спросил:

— Это, случайно, не почерк Этл Кадис?

Почему Ханка вдруг так покраснела? Она ответила, что нет, у Этл почерк совсем другой.

И тут же отвернулась, чтобы он не мог заглянуть ей в глаза.

Когда Хаим-Мойше провожал ее домой, она никак не могла справиться с волнением. Внимательно смотрела под ноги и молчала. Но вдруг спросила:

— Вы знаете Хаву Пойзнер?

Хаим-Мойше удивился:

— Хаву Пойзнер? — Уловил что-то в ее лице и добавил: — Видел пару раз.

Ему стало любопытно, и он задал вопрос, который давно хотел задать:

— Что она за человек?

— Что за человек?

Ханка, все так же глядя под ноги, ответила, что трудно сказать. Вообще-то она, Ханка, была бы не против, если бы Хаим-Мойше поближе познакомился с Хавой Пойзнер и сам разобрался, что она за человек. Тут, в Ракитном, можно сказать, она как зеркало: всем нравится. Даже Мейлах что-то в ней нашел, всегда улыбался, когда она проходила мимо аптеки и ему кланялась. Говорил, интересная она, очень интересная. Как-то раз Этл ему рассказала, что в детстве, когда они с Хавой учились в городской школе, Хава опрокинула ей на тетрадь чернильницу, чтобы учитель двойку поставил. Но Мейлах только улыбнулся. Он нашел, что история с чернильницей — это тоже интересно. Часто сидел с Хавой на крыльце магазина — она любила сидеть там вечерами, когда отцовский магазин уже был закрыт. Но они никогда не оставались там вдвоем, вокруг Хавы всегда вились еще два-три парня, а она над ними смеялась. Она говорила, что еврейский парень никогда не придет к девушке один, они только по двое, по трое ходят. А когда покупают новые калоши — говорила — они туда бумажные стельки вкладывают, чтобы было сухо. Хава часто уезжала в окружной город на неделю-другую, и тогда уж, проходя по рыночной площади, на крыльце закрытого магазина никого не увидишь. Но однажды Хава надолго уехала в Крым, и Мейлах каждый вечер наведывался на почту. Ханка как-то раз встретила его на том конце города, возле почты; он шел с непокрытой головой и внимательно читал только что полученное письмо.

— Мейлах, — спросила тогда Ханка, — а где ваша шляпа?

Мейлах вспыхнул, заулыбался.

— Ах да, — говорит, — я, наверно, ее на почте забыл.

— Вот оно что…

Но тут Хаим-Мойше прервал рассказ Ханки:

— Почему вы решили, что это было письмо от Хавы Пойзнер?

— От Хавы Пойзнер?

Ханка опять покраснела.

— Погодите-ка, разве я так сказала?..

Хаим-Мойше воспользовался ее замешательством и быстро спросил:

— Ну а что Мейлах принял перед смертью? Неизвестно?

На этом, собственно, разговор и закончился. Ханка побледнела и замолкла, и Хаим-Мойше почувствовал себя виноватым, будто бы только что сильно ее обидел.