1

— Браво! Браво!

— Бис!

Встав из-за фортепьяно и выйдя на залитую ярким светом софитов авансцену, она грациозно опустилась на одно колено и склонила голову. Аплодисменты продолжали парить, кружиться вокруг нее, словно теплые, плотные волны, придавая силы и поднимая ее все выше и выше.

— Браво!

— Браво, Кирстен, браво!

Ее огромные васильковые глаза наполнились слезами, превратив их в призмы, излучающие на аудиторию все цвета радуги. Ошеломленная и покоренная восторгом публики, она широко раскинула руки, словно желая обнять весь зал. Публика ответила на этот жест, встав как один человек с кресел и устроив ей бурную овацию.

— Кирстен?

Из грез мечтательницу выдернула костлявая рука, трясущая ее за плечо. Рядом с ней стоял учитель истории восьмых классов. Толстые линзы очков превращали его темно-карие глазки в огромные глазищи, излучавшие лишь недовольство и осуждение.

— У тебя были какие-то особые причины остаться сегодня после занятий, Кирстен? — вопрошал Хармон Вайдмен слегка ошарашенную тринадцатилетнюю ученицу.

Кирстен окинула взглядом пустой класс и поморщилась.

— А мне казалось, что я где-то в другом месте, — сказала она.

— Да, я заметил. — Оказаться «где-то в другом месте» было для Кирстен Харальд делом обычным. — И кто же, позвольте спросить, стал моим соперником на сей раз, Шопен или Брамс?

— Ни тот ни другой, — несколько застенчиво призналась девочка.

— Кто же тогда?

— Аплодисменты…

— Аплодисменты! — громко воскликнул преподаватель. — Если бы ты тратила чуть больше времени на изучение истории, а не грезила бы о славе, моя дорогая юная Кирстен, твои дела с этим предметом были бы не столь удручающими. Посмотрите на эту мечтательницу! Аплодисменты!

Кирстен заерзала на стуле и сосредоточила взгляд на вделанной в парту металлической крышке чернильницы.

— Ну, и чего же ты ждешь? Отправляйся, отправляйся. — Вайдмен быстро замахал руками, словно пытался вымести девочку из класса. — Мне надо закрыть класс.

— Да, сэр. — Кирстен подхватила учебники и выскочила из-за парты, едва не споткнувшись об огромные башмаки мистера Вайдмена.

К счастью, он вовремя посторонился.

Девочка вылетела из класса и пулей пронеслась два пролета лестницы, перепрыгивая разом через несколько ступенек, и очутилась на первом этаже. С тем же напором она навалилась на одну из тяжелых дубовых дверей, ведущих в школьный двор, и наконец остановилась, чтобы перевести дыхание.

Сияние предзакатного солнца до боли слепило глаза, Нью-Йорк изнывал в объятиях необычной для этого времени года жары: на дворе стояла уже вторая неделя октября.

Щурясь от солнца, Кирстен робко шагнула вперед и, на мгновение потеряв равновесие, чуть было не рассыпала тяжелую стопку книг.

— Ой! Промахнулась, — пытаясь удержать свою ношу, пробормотала она.

— Смотрите, какая ловкость…

Обернувшись, Кирстен увидела высокую неуклюжую девочку с длинными рыжими волосами.

— Слишком хорошо для нас, простых смертных, — добавила ее подружка — невысокая и довольно миленькая девочка с торчащими во все стороны вьющимися темно-каштановыми волосами. — Бежала бы ты к своему пианино, пока домовой тебя не сцапал.

Словно сговорившись, девочки одновременно захохотали и побежали к школьным воротам, где присоединились к своим одноклассницам, которые, наблюдая за Кирстен, веселились от души и корчили ей рожи. Кирстен была вне себя от унижения: щеки ее горели, тело дрожало и дергалось, словно от публичной порки. Своими обезьяньими ужимками девчонки, казалось, хотели вывести ее из себя, довести до слез. Отказывая им в этом удовольствии, Кирстен распрямила плечи и гордо вскинула голову. Она ни разу не моргнула, заставив себя решительно пройти мимо девочек и выйти со школьного двора. Только она знала, как трудно было сдержать слезы и не расплакаться у всех на виду.

Самый главный урок, усвоенный Кирстен с первых школьных лет вне стен классной комнаты, заключался в том, что дети не любят белых ворон. А она в силу своих поразительных музыкальных способностей была белой вороной. Совсем другой, нежели ее сверстницы. И сверстницы мстили ей за то, что она предпочитала им пианино. Результатом было одиночество, глубоко проникшее девочке в душу.

Порою ей даже казалось, что талант — это скорее проклятие, нежели благодать. Сколько раз она страстно желала отказаться от заведенного жесткого порядка и время от времени играть просто так, ради удовольствия. Сколько раз она жаждала быть как все тринадцатилетние девочки, думающие только о прическах, губной помаде и лаке для ногтей! Сколько раз, наблюдая, как хорошие подружки секретничают, она тосковала о своем единственном друге, с которым тоже могла бы поделиться тысячами секретов!

Но у Кирстен не хватало времени на друзей, на прически и даже на игры. Оберегая руки от малейших травм, она не занималась физкультурой, не участвовала в спортивных состязаниях. Ногти ее всегда были коротко подстрижены, единственный лак, который она могла себе позволить, служил главным образом для укрепления ногтей.

Имея два занятия с преподавателем в неделю, Кирстен ежедневно занималась дома три часа по будням и шесть часов в выходные дни. У нее никогда не было возможности поучаствовать в посиделках после уроков, сходить на субботние танцы или на вечерний сеанс в кино в воскресенье. Кирстен, как ей порою казалось, влачила жизнь заключенного одиночной камеры. Тем не менее, несмотря на кратковременные периоды слабости, сожаления о подобном образе жизни, она была самым волевым и целеустремленным заключенным, посвятившим себя достижению одной-единственной цели — музыкальной славе. Яркий и завораживающий отблеск сияния в конце этого длинного темного туннеля манил. Мерцающий свет, обещающий бессмертие, оправдывающий все приносимые ему жертвы.

Но Кирстен понимала и то, что одной жертвенности здесь недостаточно, одна она не гарантировала успех — лишь немногие добивались его. Ведь большинство так называемых одаренных детей превращались со временем в обанкротившихся ординарностей, единственным утешением которых становились альбомы с вырезками из газет и журналов, наполовину заполненные равнодушными обзорами и увядшими лепестками одной-двух роз, напоминавших о неудавшейся попытке покорить вершину. Большинство из неудачников шло в учителя, иные поступали в большие или камерные оркестры, некоторые становились аккомпаниаторами. Все вместе эти несостоявшиеся солисты унылой толпою топтались у основания пирамиды, величественная вершина которой строго охранялась и управлялась лишь несколькими посвященными. Но Кирстен не собиралась мириться с подобной участью, она полностью отдалась задаче преодолеть эту лестницу и присоединиться к избранным на вершине.

— Эй, девочка, ты что? Размечталась о том, как бы свести счеты с жизнью, что ли?

Громко ругающийся мужчина снял руку с клаксона и откинулся на сиденье своего шикарного «Де Сото». Кирстен оторопело взглянула на светофор и ойкнула. Она совсем не заметила, что остановилась прямо посреди Пятьдесят пятой улицы как раз в тот момент, когда зажегся красный свет.

Рванувшись на тротуар, она с бешено колотившимся от испуга сердцем пробежала остававшийся до дома квартал и чуть не врезалась в своего отца, поджидавшего ее у подъезда их многоквартирного дома.

— Опля! — Эмиль Харальд подхватил дочь.

Кирстен весело рассмеялась и привычно подставила личико для поцелуя.

При взгляде на свою прелестную дочурку у Эмиля сжалось сердце. Так было всегда, когда он смотрел на Кирстен — ее беззащитность заставляла страдать его всей душою. Господи! Он был готов на все, лишь бы защитить свое дитя…

Дочь и отец вошли в дом. Рывком отворив стеклянную входную дверь, всю покрытую паутиной трещин, кое-как заклеенных полосками липкой ленты, Эмиль провел Кирстен в выложенный белым кафелем грязный вестибюль и вызвал лифт.

Ржавые двери сырой, давно не убиравшейся, пропахшей запахом нечистот и пригоревшего жира кабины со скрипом затворились, и Кирстен со вздохом прислонилась к отцу. Для нее этот высокий худой человек с вьющимися белокурыми волосами, лицом, покрытым морщинами подобно коре доброго старого северного дуба, и голосом, звучащим словно успокаивающий шепот ветра, стал воплощением домашнего очага. С ним было покойно и безопасно, уютно и надежно; он был источником утешения, поддержки и ободрения для тринадцатилетней девочки, входящей в сложный и непонятный мир взрослых. С самого рождения Кирстен вверила отцу свое сердечко, и он держал его крепко и трепетно, словно священный сосуд.

Лифт остановился на шестом этаже, и двери, снова заскрипев, с неохотой отворились.

— Ну что, волнуешься перед сегодняшним вечером? — спросил Эмиль, направляясь по мрачному коридору к последней двери налево.

— Волнуюсь? — На мгновение Кирстен, казалось, смешалась. Но тут же теплая волна приятного воспоминания охватила ее. — Ну конечно же, волнуюсь, папочка! — Девочка одарила отца радостной и отчего-то немного лукавой улыбкой.

Сегодня Кирстен вели на первый в ее жизни концерт в «Карнеги-холл». Она просто не находила слов, чтобы описать свой восторг по этому поводу: подобные состояния она всегда гораздо красноречивее выражала за клавишами и теперь решила, что, как только окажется у пианино, сразу же сыграет полное жизни скерцо Шопена.

— Кирсти?

Эмиль кивнул на темно-коричневую дверь их квартиры. Сейчас следовала реплика Кирстен. Выпрямившись, как только могла, она расправила плечи, отведя их назад, приподняла нежно очерченный подбородок и изобразила на лице маску высокомерия и твердости. Как учили Кирстен, двери создаются для торжественных выходов, даже эти, ветхие и неприглядные. Увидев, что дочь готова, Эмиль принял напыщенно-важное выражение и, распахнув дверь, едва сдерживая улыбку, почтенно наблюдал, как Кирстен совершает свой очередной ослепительный выход в довольно мрачную полутемень их убогого жилища.

— Поздновато, cara mia! — крикнула из кухни Жанна Рудини Харальд — постаревший, но не менее прекрасный вариант собственной дочери.

Войдя в комнату, она хотела что-то добавить, но осеклась, увидев, что здесь же находится и ее муж.

— Ах, и ты явился! — широко улыбнувшись, воскликнула она. — Для тебя что-то рановато!

— Так у меня же дневной график на этой неделе, забыла? — Эмиль шагнул вперед, чтобы поцеловать жену.

Жанна в ответ крепко обняла своего обожаемого супруга с таким жаром, что Кирстен покраснела. Ее всегда смущали подобные сцены: слишком уж откровенны были родители в проявлении своих чувств друг к другу. Девочка вечно чувствовала себя навязчивым свидетелем, которому следовало бы поспешить на выход. Вот и на этот раз она, по обыкновению покраснев до корней волос, неуклюже обогнула острый угол кабинетного рояля тетушки Софии, а потом на цыпочках пробралась в свою комнатку. Ее клетушка была немногим больше тетиного рояля: все четыре стены здесь были оклеены обложками сотен программок из «Карнеги-холл» — Жанна годами собирала их для Кирстен.

Девочка швырнула книги на потрескавшийся кленовый комод и отворила окошко. Приподняв с затылка тяжелые черные волосы, она выглянула на улицу. Заходящее солнце огненными зигзагообразными вспышками играло на закопченных крышах и дымовых трубах. Все, что видела Кирстен, было покрыто грязью и заляпано голубиным пометом; узкие проходы между домами завалены пустыми картонными ящиками, связками газет, забиты ржавыми, искореженными мусорными контейнерами, переполненными зловонными отходами. Наверху, в сети пересекающихся веревок, в тщетной попытке высохнуть трепыхалось, заворачивалось, спутывалось белье — тоже все в саже. Таковы были пределы убогого мира, окружавшего Кирстен. И всякий раз созерцание его укрепляло девочку в решимости вырваться в конце концов из этой зловонной клоаки.

— Наступит день! — прокричала Кирстен парочке голубей, облюбовавших себе крышу дома напротив.

Наступит день, и музыка вырвет ее из трущоб и вознесет на самую вершину концертного мира. Наступит день, и она сможет отплатить своим родителям за ту веру, любовь и поддержку, которыми окружили ее с самого начала. Она сделает их жизнь спокойной, радостной и счастливой. Они забудут о бедности, забудут об унижении…

— Наступит день! — еще раз воскликнула Кирстен. — Клянусь в этом!

— А вот и твой сегодняшний вечерний наряд, carissima, — мягко окликнула дочь Жанна. Мать стояла в дверях и держала перед собой на вытянутых руках великолепное воздушно-легкое платье с двойной юбкой. — Только что закончила гладить! Думаю, нам лучше положить его на кровать.

У Кирстен перехватило горло при взгляде на реальное доказательство родительской любви. Последние две недели Жанна тратила все свое драгоценное свободное время на шитье платья для дочери, и результатом явилась потрясающая копия бледно-голубого вечернего платья из органди, которое Кирстен видела в витрине «Бонвит Теллер». Вместо органди оно было сшито из вискозы, но во всем остальном ничем не уступало оригиналу: такие же пышные короткие рукава, расклешенная юбка и королевский голубой бархатный пояс, бантом завязывающийся на талии.

— Спасибо, мамочка, — прошептала Кирстен, в порыве благодарности нежно сжимая руки матери.

Жанна в ответ обняла дочь и повела ее назад, в гостиную.

— Если ты действительно хочешь отблагодарить меня, — сказала она смеясь, — то лучше сыграй мне.

Никакая другая просьба не могла бы так осчастливить Кирстен. Усевшись за подержанное пианино, которое она любовно протирала каждый день, девочка закрыла глаза и мысленно представила себе первую страницу «Лунной сонаты» Бетховена — это была любимая мамина вещь. Низко склонившись над клавишами, она взяла первые аккорды пьесы с чистотой и ясностью, которые свидетельствовали не столько о долгих годах занятий, сколько о редком гениальном даре.

Бегая пальцами по клавишам, Кирстен чувствовала, как музыка нежными, мягко журчащими волнами охватывает все ее существо. Ощущение это медленно нарастало. Оно впитывалось через кожу, проникало в кости, волновало кровь и наполняло душу. Кирстен забыла о своем глубоком одиночестве и об окружающей ее бедности. Она была далеко отсюда, растворившись в блаженном состоянии, — в мире, где существовали только она и музыка.

Кирстен всей душой верила, что музыка и жизнь для нее едины. Она ощущала себя прелюдией и сонатой, этюдом и целым концертом, гавотом и вальсом, мазуркой и полонезом. Каждая взятая нота, гамма, арпеджио, трель или аккорд становились праздником. Любимыми ее композиторами были романтики, и каждый из них соответствовал определенному настроению: Малер и Штраус — мечтательности; Рахманинов, Чайковский и Шуман — эмоциям и драме; Брамс, Шопен и Лист — романтическим устремлениям. Для девочки, лишенной дружбы со сверстниками, друзьями были они.

Именно способность так слышать и так чувствовать музыку придавала страстную одержимость рукам Кирстен. Талант девочки был открыт совершенно случайно: когда ей было пять лет, на одном из домашних праздников ее усадили за пианино в гостиной тети Софии, и она сыграла вступление к «Лунной сонате» точь-в-точь так, как бог весть когда услышала его в исполнении Владимира Горовица на одной из затертых пластинок матери. Юная исполнительница тут же насмерть перепугалась, решив, что совершила нечто ужасное, поскольку услышала слово, смысл которого не понимала, но которое все родственники, присутствовавшие в гостиной, стали, кивая головами, повторять друг другу. Этим словом было слово «чудо».

Когда Кирстен спросила у матери, что означает реакция родственников, полученное неясное объяснение сопровождалось потоком слез, поцелуями и неистовыми нежными объятиями, и это еще больше напугало малышку. Однако в день, когда тетушка София подарила ей подержанный кабинетный рояль, все ее страхи улетучились.

Кирстен решила, что коли уж ей пришлось стать чудом, то у чуда должны быть и чудесные вещи, к тому же это давало ей возможность играть на рояле в любое время, когда захочешь. Но потребовалось еще три года и целая череда ничтожных, не отвечавших ее возможностям учителей, прежде чем появилась грозная русская концертная пианистка Наталья Федоренко, наконец-то действительно объяснившая Кирстен настоящее значение слова «чудо». Очень скоро честолюбивой мечтой Кирстен стало желание попробовать себя, подобно своей наставнице, в амплуа концертной пианистки; конечной же целью юная одаренность определила себе карьеру величайшей классической пианистки в мире. Признавшись в этом Наталье, Кирстен сделала первый шаг навстречу своей мечте. Следующим шагом должно было стать посвящение.

Кирстен исполнила его холодным, но ясным днем в конце января, по пути к пригласившей их на обед тетушке Софии. Девочка попросила родителей остановиться у «Карнеги-холл» и, пока они дожидались ее на углу, одна подошла к главному входу. Аккуратно обвернув колени полами пальто, она опустилась на ледяную нижнюю ступеньку и склонила голову. Закрыв глаза и молитвенно сложив ладошки у подбородка, Кирстен торжественно поклялась отказаться ото всего во имя музыки, противостоять всем соблазнам и, что бы ни случилось, оставаться верной своей цели. Затем Кирстен поцеловала блестящий новенький пенс, найденный ею вчера возле дома на тротуаре, и положила его на верхнюю ступеньку лестницы, как бы скрепив печатью торжественное обещание.

И до сих пор Кирстен оставалась ему верна.

В половине восьмого Жанна постучала в дверь дочери и спросила, готова ли она. Вместо ответа раздался вопль о помощи, и, войдя в комнату, мать увидела пыхтящую, раскрасневшуюся Кирстен, вот уже несколько минут тщетно пытающуюся изогнуться, чтобы застегнуть платье на спине.

— Молнию заело, — со слезами в голосе сообщила она.

— Ну, это беда поправимая, — успокоила ее Жанна. — Постой минутку спокойно… Вот так. Теперь все в порядке. — Молния, мягко шурша по шелку, медленно поползла вверх, и Кирстен вздохнула с облегчением. — А теперь, — Жанна нежно щелкнула дочь по тонкому носику, — дай-ка мне как следует рассмотреть тебя.

Кирстен моментально исполнила просьбу матери, сделав перед зеркалом несколько медленных пируэтов. Жанна с любовью смотрела на изысканное личико своей единственной дочери. Ее черные глаза наполнились слезами.

— Ты выглядишь, как настоящая принцесса, carissima, — прошептала Жанна. — Маленькая прекрасная принцесса.

— Как же я люблю тебя, мамочка! — воскликнула Кирстен, страстно обнимая ее за шею. — Я так люблю тебя и папу, и я так хочу, чтобы вы пошли сегодня вечером с нами, очень хочу! Это просто несправедливо!

— С несправедливостью ничего не поделаешь, cara mia. — Голос Жанны стал ласково-ворчливым. — Жизнь так устроена. Я никогда не хотела бы, чтобы ты увидела «Карнеги-холл» таким, каким я всегда его вижу. А теперь выбрось из головы чепуху о справедливости-несправедливости и отправляйся провести прекрасный вечер.

— Кирсти, ты готова? — позвал из гостиной Эмиль, пытавшуюся было возразить матери Кирстен.

— Иду, папуля!

Кирстен встречалась с Натальей у входа в «Карнеги-холл», и, хотя он находился всего в двух кварталах, отец настаивал на том, чтобы проводить дочь.

— Ваша свита ждет вас, мисс Харальд. — Эмиль приветствовал выход дочери из комнаты глубоким церемонным поклоном, в его нежных голубых глазах играли искорки озорства.

— Благодарю вас, сэр. — Кирстен, ответив отцу таким же глубоким книксеном, взяла его под руку.

— Постарайся хорошенько все запомнить для меня, ладно, bella? — попросила Жанна дочку, провожая их до лифта. — Как были одеты дамы, будут ли среди публики знаменитости, будет ли концерт…

— Лифт, мама. — Кирстен в последний раз быстро обняла Жанну.

— И не забудь принести домой программки, — напомнила Жанна, когда двери лифта уже закрывались.

— Три штуки, мамочка, — прокричала в ответ Кирстен, — по одной на каждого!

Выйдя из дома, Кирстен крепче прижалась к руке отца, пытаясь избавиться от поднимающегося сумасшедшего желания бежать по улице и рассказывать каждому прохожему о том, что она, Кирстен Харальд с Девятой авеню, идет в «Карнеги-холл» слушать концерт великого Артура Рубинштейна. «Карнеги-холл». Два волшебных слова. Она снова и снова повторяла их про себя. «Карнеги-холл». «Карнеги-холл». Родной дом Нью-йоркской филармонии, прибежище величайших музыкальных талантов мира, хранилище ее собственной драгоценной мечты. Даже после того как они наконец подошли к главному входу концертного зала, Кирстен все еще с трудом верилось, что происходящее не вымысел и они действительно здесь.

— Что-нибудь не так, Кирсти? — спросил ее отец, все это время внимательно наблюдавший за дочерью.

— Да нет, все нормально, папуля. А что?

— Ты отчего-то нахмурилась.

— А-а-а. — Кирстен слегка пожала плечами. — Кажется, я немного разочарована, увидев сегодняшнего дирижера. Я надеялась, что Рубинштейну будет дирижировать Стоковский или Тосканини, а не кто-то неизвестный.

— Майкл Истбоурн, может быть, и неизвестен вам, юная леди, — раздался за спиной Кирстен скрипучий женский голос, — но его, разумеется, знают в Европе. И очень хорошо знают! Ох уж эти американцы!

Пожилая дама, выдавшая этот комментарий с ярко выраженным английским акцентом, выглядела весьма высокомерно; ее бледно-серые глаза были так же холодны, как бриллиантовое колье вокруг тощей морщинистой шеи. С минуту Кирстен в крайнем изумлении разглядывала даму, поднимающуюся с помощью человека в шоферской униформе по лестнице, а потом обернулась к отцу.

— Богачи иногда могут заставить человека почувствовать себя маленьким, — отозвался Эмиль, ловя испуганный взгляд дочери. — Но никогда их не бойся, Кирсти, ведь природа подарила тебе то, что не купишь за все золото в мире.

Несмотря на убедительность отцовских слов, Кирстен была шокирована высокомерием этой разряженной старухи. Сжав кулачки, девочка попыталась взять себя в руки. Тут на глаза ей попалась огромная афиша. Она вдруг ойкнула и, похолодев, сделала шаг назад. То, что вначале было не более чем мимолетным взглядом, превратилось в широко открытые глаза.

На афише было две фотографии. Кирстен сразу же узнала Артура Рубинштейна, второго же мужчину она не знала. «Да и как я могла узнать его? — спрашивала себя Кирстен. — Я ведь даже не слышала о Майкле Истбоурне, пока Наталья не пригласила меня на этот концерт».

— Красивый, не правда ли?

Кирстен подскочила, сердце ее екнуло. Но на сей раз, к их великой радости, это была лишь незаметно подошедшая к ним Наталья. Внушительная осанка высокой преподавательницы вкупе с глубоким уверенным голосом производила впечатление на всех, кто хоть раз имел честь перекинуться с нею словом. Походка у нее была живая, почти всегда вприпрыжку, при этом Наталья вовсю молотила воздух своими длинными руками и ногами, что делало ее похожей на ветряную мельницу. Красновато-коричневые волосы были уложены в сложный пучок с хвостиком, падавшим на затылок; свисавшие из ушей огромные серебряные серьги с топазами и гранатами, слегка задевавшие плечики красноватого с серебром платья, которое было на Наталье, напоминали металлические сосульки.

Кирстен подскочила к своей наставнице и обняла ее. Но взгляд девочки так и не мог оторваться от афиши. Наталья ошибалась. Майкл Истбоурн был не просто красив. Что-то в его лице не позволяло Кирстен отвести глаза от этого фото.

— Знаешь, он учился с Тосканини, — торопливо просвещала Наталья свою подопечную. — Ты только подумай, Киришка, всего лишь двадцать семь лет, а его уже называют самым динамичным и новаторским дирижером десятилетия.

— Он англичанин? — поинтересовалась Кирстен, вспоминая акцент старухи, с таким удовольствием только что обругавшей ее.

— Лишь формально. — В голосе Натальи появилось что-то вроде презрительной насмешки. — Он родился в Бостоне, но живет сейчас в Лондоне.

Усваивая столь подробную информацию, Кирстен продолжала изучать замечательное лицо Майкла Истбоурна. Она так увлеклась этим занятием, что даже не заметила, как ушел отец. Наконец Наталья, осторожно поднимаясь по ступеням, потянула ее словно слепую за собой наверх. Они вошли в огромный бело-золотой зал, которому Кирстен до этой минуты поклонялась лишь издали.

— Твои программки, Киришка, — прошептала Наталья, пытаясь всунуть листочки в ослабевшие, безвольные руки девочки, впавшей, казалось, в нечто вроде транса. — Все три, — добавила она, награждая Кирстен легким толчком в спину. Когда же и на этот жест ответом был лишь остекленевший отрешенный взгляд, Наталья решила отбросить нежности. — Пошли! — строго приказала она и повелительно указала длинным пальцем на места в ряду «Е».

Кирстен осторожно села в кресло и тут же утонула в мягкости его красного плюша. Она с жадностью оглядывала легендарный зал, стараясь ничего не упустить из виду: полукруглые ряды кресел и ложи, колонны с каннелюрами, богатый гипсовый орнамент, золотые медальоны и сверкающие настенные канделябры. Кирстен намеренно оставила сцену напоследок. Глубоко вздохнув, она еще раз прошлась взглядом по всему кругу и застыла, мгновенно заколдованная. Закрытая белыми с золотым парчовыми кулисами, вся залитая светом, манящая к себе, перед Кирстен возникла она — сцена.

Потрясенная юная пианистка увидела себя величественно ступающей по белому, до блеска натертому полу этой сцены; складки длинного цвета лаванды платья — Кирстен уже давно решила, что будет носить на сцене только цвет лаванды, — шуршат вокруг ног подобно листьям. Она увидела себя кланяющейся публике в шуме все нарастающих, несущихся со всех сторон аплодисментов. Вот она сидит за девятифутовым «Стейнвеем» и слышит, как первая взятая ею нота плывет в безмолвном зале, объявляя всему свету о появлении Кирстен Харальд.

Наталья наблюдала за восхищенным выражением лица Кирстен и улыбалась. Ей было интересно, представляет ли сейчас ее ученица себя там, на сцене. Кирстен принадлежала «Карнеги-холл», в этом не было никаких сомнений. Никогда еще за все годы своей концертной карьеры и преподавания Наталья не встречала, чтобы в ком-нибудь так ярко сверкала мечта, как в этой миниатюрной девочке, сидящей рядом. Никогда еще она не встречалась со столь редким талантом, щедро подаренным и не менее благодарно принятым.

С первого урока Наталья поняла, что открыла гения в тогдашней восьмилетней девочке, чудесным образом появившейся на свет после пятнадцатилетней бездетной супружеской жизни итальянки-уборщицы в «Карнеги-холл» и норвежца-швейцара из отеля «Алгонквин». Само собою, долгожданную дочку назвали в честь почитаемой норвежцами вагнеровской сопрано Кирстен Флагстад. Желание работать с Кирстен было столь сильным, что Наталья снизила для этих гордых, работящих людей свой обычный гонорар на две трети, и в течение пяти лет, прошедших со дня первого, так поразившего ее урока, она медленно вела лелеемую ученицу по той же лестнице, по которой ей когда-то пришлось взбираться самой.

Свет постепенно погас, и Кирстен, увидев вышедшего на сцену Майкла Истбоурна, словно окаменела. Его походка была подобна танцу — казалось, он все время напевает про себя веселенькую мелодию, услышать которую не дано никому на свете. Даже в его поклоне, похожем на снисходительное приглашение близким друзьям зайти в дом, сквозила та же поразительная подвижность. Но когда Истбоурн открыл программу вечера драматической поэмой Клода Дебюсси «Море», обманчивая небрежность, сменившись просто электрическим напряжением, исчезла.

Кирстен всем телом подалась вперед, вся сосредоточившись на руках молодого дирижера. Его жесты, как и походка, были поэтичны и экспрессивны — жесткие и в то же время страстные. Загипнотизированная музыкой, Кирстен вновь выпала из реальности. Единственными звуками, которые она могла слышать, были звуки моря, взволнованного воющими ветрами и постепенно превращающегося в неистовую стихию вздымающихся пенных волн, пронзаемых молниями.

Именно на этом первом в своей жизни концерте Кирстен начала понимать особенность гения Майкла Истбоурна. Великолепие его интерпретации музыкального произведения заключалось в способности перевести самую скрытую и неясную посылку в нечто осмысленное и понятное. «Он волшебник, — на грани исступления думала Кирстен, — настоящий волшебник».

Под взволнованную овацию зала, казавшуюся нескончаемой, Истбоурн провел на сцену Артура Рубинштейна. Кирстен затаила дыхание, когда легендарный польский пианист сел за блестящий «Стейнвей», чтобы исполнить самый любимый ею из всех концертов для фортепьяно — исполненный романтизма Концерт до минор Рахманинова. К середине первой части Кирстен почти воочию видела себя за роялем. Ею повелевал Истбоурн, стремясь донести незабываемую горько-сладкую музыку Рахманинова до аудитории, — ею, а не Рубинштейном. Кровь бешено застучала в висках, когда Кирстен представила себя играющей до ноющей боли прекрасные третью часть и финал, которые всегда заставляли ее плакать. С музыкой, безжалостно рвущей сердце и сотрясающей все тело, она продолжала взмывать все выше и выше, наращивая и растягивая напряжение, пока оркестр не закончил рвущую душу неземную мелодию великолепным крещендо.

Кирстен откинулась на спинку кресла, лицо ее пылало, платье прилипло к коже, руки ослабели. Пока остальная публика под впечатлением финала бешено аплодировала своим кумирам, Кирстен сидела не в силах пошевелить и пальцем. Она пыталась заставить себя вскочить вместе со всеми, но не могла сделать ни шага.

Концерт закончился в половине одиннадцатого, и Кирстен, оцепеневшая и странным образом растерянная, словно только что была покинута любимым человеком, в сопровождении Натальи вышла из зала. Влекомая выходящей толпой, она безвольно спускалась по ступеням на Пятьдесят седьмую улицу, но как только ее нога ступила на тротуар, девочка поняла, что не может уйти, не взглянув в последний раз на афишу.

— Что-то подсказывает мне, что молодой мистер Истбоурн произвел на тебя довольно сильное впечатление, — заметила Наталья, следуя за своей восторженной ученицей к афишной тумбе.

Кирстен смогла ответить лишь слабым рассеянным кивком, стараясь сконцентрироваться и запомнить каждую черточку лица человека, которого она с этой минуты рассматривала как собственное, персональное открытие. Запечатленная фотографом поэтическая мягкость Истбоурна теперь соединилась в сердце Кирстен с незабываемым эффектом, произведенным его музыкой. Ей неожиданно захотелось разрыдаться.

— Когда-нибудь он будет дирижировать мне, Наталья, — прошептала Кирстен. — Клянусь тебе — будет.

В этом девочка не сомневалась ни минуты. Собственно, она уже представляла себе их имена, напечатанные рядом, их фотографии на одной афише по всей стране, по всему миру.

— И ты поможешь мне, Наталья, ведь поможешь?

Убежденность превратила блестящие васильковые глаза Кир-стен в сверкающие аметисты. Она дотронулась до руки любимой учительницы.

— Ну конечно же, помогу, Киришка. — Женщина взяла маленькую теплую ручку и поцеловала ее — Ведь я все время это и делала.

 

2

— Могу я вам помочь, юная леди?

Кирстен застыла, услышав знакомый мужской голос, но сделала вид, что не слышит.

— Похоже, это входит в привычку, а? — спросил он недоброжелательно. — Это в который уже раз, в шестой?

Кирстен наконец прекратила играть.

— Пятый, — ответила она.

— Ах, прошу прощения, пятый.

Кирстен опустила голову и ждала, надеясь, что человек уйдет, но, к ее великому сожалению, уходить он явно не собирался.

«Ну, ладно», — решила девушка. Глубоко вздохнув, что должно было изобразить величайшую драму, Кирстен медленно, с отработанным достоинством поднялась из-за рояля. Расправив плечи, она повернулась к мужчине и гордо, насколько это позволяли все сто шестьдесят сантиметров ее роста, выпрямилась.

— Я — музыкант, чтоб вы знали, — холодно отчеканила Кирстен.

— О, охотно этому верю.

Скрестив руки на груди, с озадаченной полуулыбкой, он изучал девушку. Выражение лица было гораздо серьезнее, чем подразумевал его тон. По правде говоря, всякий раз, слыша ее игру, перебиваемую переходами от одного «Стейнвея» к другому, очень похожими на переходы гурмана в буфете от одного блюда к другому, мужчина старался держаться в стороне, надеясь, что девушка сама наконец закончит свои эксперименты и ему не придется просить ее об этом.

— Вот уже восемь лет, как я учусь у Натальи Федоренко. — В бриллиантоподобных глазах Кирстен светилась решимость дать отпор любой попытке противоречить ей.

— В свое время Федоренко была прекрасной пианисткой.

Нахмурившись, Кирстен поспешила зайти с другой стороны:

— А что, «Стейнвей» больше не торгует роялями?

Теперь настала очередь нахмуриться продавцу.

— Разумеется, торгуем.

— А может быть, вы сдаете их напрокат пианистам-концертантам, приезжающим в Нью-Йорк?

— Сдаем.

— И как же я, хотелось бы знать, могу выбрать себе рояль, если вы не разрешаете предварительно проверить его?

«Какая наглость!» — так и хотелось воскликнуть продавцу, но вместо этого он сказал:

— А вам не кажется, что вы еще несколько молоды, чтобы беспокоиться об этом уже сейчас?

Кирстен разозлилась. Ну почему эти взрослые всякий раз, когда им не хватает аргументов, прибегают к шантажу?

— Мне шестнадцать лет, — заявила она. — А Моцарт играл на клавесине уже в три года, и никто не говорил ему, что он слишком молод.

— Туше, мадам, — ответил мужчина с недовольной улыбкой. Но поскольку Кирстен продолжала стоять на прежнем месте, пытаясь испепелить его взглядом, он, переходя на шепот, поспешил добавить: — Возможно, я потеряю работу, но кто я такой, чтобы мешать исполнению желаний нового Моцарта? Еще один, хорошо? Но только один.

Кирстен просто ликовала, вновь усаживаясь за клавиши.

— Ну что ж, теперь, когда я решил рискнуть своим местом ради вас, мисс Моцарт, вам не кажется, что я должен знать, как вас зовут?

— Кирстен. Кирстен Харальд, с двумя «а». — Она едва заметно улыбнулась. — А вас как?

— Рейф Боуэрс. А что?

— А то, что я смогу прислать вам билет на свой первый концерт в «Карнеги-холл». — С этими словами девушка счастливо грянула исполненный духа полонез Шопена.

С недавнего времени Кирстен подобно своим сверстницам, примеряющим новые наряды, начала пробовать новые рояли. Для ее абсолютного слуха пианино тетушки Софии звучало теперь весьма уныло — звук каждой клавиши стал слишком знакомым и слишком предсказуем. Кирстен исчерпала все возможности старенького пианино, и пришло время идти дальше. Ни один рояль не похож на другой — у каждого свой собственный голос, свой особый темперамент, и, если Кирстен надеялась стать серьезным музыкантом, ей необходимо было познакомиться с как можно большим числом этих голосов и темпераментов.

Но была и вторая, не менее важная причина, приведшая девушку в здание фирмы «Стейнвей». Кирстен хотела, чтобы ее открыли.

За последние три года она вместе с другими учениками Натальи дала несколько концертов и несколько раз выступала сама, но все это выглядело довольно тускло. А ведь о ней должны были писать, ведь должен был появиться критик, услышавший наконец имя Кирстен Харальд. В старых газетах, регулярно приносимых из отеля отцом, Кирстен стала вычитывать все о других пианистках, сделавших себе имя в мире, где по-прежнему господствовали мужчины. О пианистках, подобных Лили Краус, Мире Гесс и Розлин Турек. И несмотря на ревнивое отношение к их успехам, Кирстен чувствовала духовное родство с этими женщинами.

Если же она собралась разделить с ними столь высокое положение, ей необходима была пресса — благожелательная и частая. Но пока пресса не появилась, девушка решила найти промежуточный этап — либо спонсора, способного открыть ей все нужные двери, либо импресарио или дирижера, способного рискнуть представить никому не известную солистку со своим оркестром. И если актрису Лану Тернер открыли в аптеке, то более подходящим для открытия пианистки местом мог стать зал фирмы «Стейнвей энд Сан».

Покинув, вновь «не открытой», «Стейнвей», Кирстен решила утешить себя, зайдя в «Джозеф Пательсон» — престижный музыкальный магазин на Западной Пятьдесят шестой улице. Девушка бережно сжимала в руках дешевенький пластиковый кошелек со всеми своими сбережениями за месяц. Концерты, на которых выступала Кирстен, требовали дополнительных уроков, а стало быть, и новых нот. Возросшие расходы тяжким бременем ложились на и без того скудный бюджет родителей, и потому, несмотря на их протесты, Кирстен настояла на том, чтобы зарабатывать самой. По субботам она присматривала за детьми, а по воскресным вечерам работала в кондитерской на углу. Раз в месяц, собрав заработанное, Кирстен отправлялась в «Пательсон». На этот раз ей удалось заработать вполне приличную сумму: денег наконец должно было хватить на «Фантазию» Шумана и полное собрание прелюдий Шопена, разучить которые требовала от нее Наталья.

Найдя нужные книги, Кирстен покопалась в обширных нотных запасах «Пательсона», а потом перешла в зал, где продавались пластинки, и стала медленно перебирать их. Дойдя до буквы «И», Кирстен вдруг вспомнила, что Майкл Истбоурн недавно записал Второй фортепьянный концерт Рахманинова с пианистом Рудольфом Серкиным и Лондонским симфоническим оркестром. Дрожа от волнения, она начала поиски в плотном ряду пластинок на букву «Р».

Всякий раз, натыкаясь на очередное произведение Рахманинова, Кирстен чувствовала, как все внутри у нее сжимается и тут же отпускает, стоит только прочесть имя дирижера на обложке альбома. Мюнх. Стоковский. Орманди. Опять Мюнх. Бихем. Жель. Кирстен глубоко вдохнула и задержала дыхание. В ряду оставалось всего две пластинки, когда она нашла то, что искала.

Майкл Истбоурн был изображен на обложке с поднятыми вверх руками, дирижерская палочка легко зажата в правой руке, лицо обращено к Серкину, сидящему за фортепьяно. Кирстен какое-то время стояла в оцепенении, не в силах даже снять альбом с полки, чтобы подробнее рассмотреть его. Когда же ей это удалось и она с жадностью стала вникать в каждую деталь портрета, она была уже не в магазине у Пательсона, а там — в «Карнеги-холл», на своем любимом концерте, три года назад. Тогдашний вечер произвел на девочку столь неизгладимое впечатление, что даже теперь одно лишь жгучее воспоминание о нем вызвало на глазах Кирстен слезы.

— Простите, мисс, но мы закрываем.

Кирстен так напугал тихий мягкий голос за спиной, что она едва не выронила пластинку. Моментально взяв себя в руки, Кирстен обернулась и, поблагодарив продавщицу с легкой неуверенной улыбкой, пошла к выходу. Она была в довольно затруднительном положении, понимая, что не сможет купить одновременно и ноты, и альбом. На решение ушло не более пяти секунд. С легкими угрызениями совести Кирстен поставила ноты на место и, зажав пластинку под мышкой, направилась к кассе.

— Знаете, а вам повезло, — сказал продавец, упаковывая альбом в конверт. — Это последняя запись Истбоурна. Их разобрали почти мгновенно.

Пока он говорил, Кирстен высыпала на прилавок всю имевшуюся у нее наличность и стала ее пересчитывать, с тревогой молясь про себя, лишь бы хватило. Слава Богу, хватило, да еще и осталось двадцать центов. Вновь она почувствовала себя немного виноватой — для того чтобы купить ноты, ей придется проработать еще месяц. Но как только продавец вручил ей конверт с пластинкой, угрызения совести бесследно исчезли. Девушка прижала драгоценную ношу к груди с чувством истинного блаженства и выпорхнула из магазина. Только что она купила первую в своей жизни пластинку. И то, что первой была пластинка Майкла Истбоурна, делало приобретение еще более драгоценным.

Приобрести этот альбом было равносильно новому открытию Майкла Истбоурна. Кирстен, как безумная, мчалась домой, чтобы скорее прослушать запись. И вдруг, почти на полпути, ее осенило: если она открыла Майкла Истбоурна, почему бы Майклу Истбоурну не открыть ее? И разумеется, это не будет так уж трудно. Главное — каким-либо образом дать ему знать о своем существовании. А с чего лучше всего начать? Ну конечно же, с Рахманинова!

Вдохновленная, переполненная посетившей ее чудной идеей, Кирстен слушала запись с повышенной критичностью, изучала ее до тех пор, пока не убедилась, что запомнила все, до нотки. Она поражалась неуловимости различий между интерпретациями одного и того же произведения Рубинштейном и Серкиным, понимая, что ее собственный вариант будет абсолютно отличаться от услышанных. К тому времени, когда она уже полностью была готова приступить к Рахманинову, Кирстен твердо знала, как ей играть. Нот, разумеется, у нее не было, все, чем она обладала, так это поразительнейшей памятью, страстной любовью к произведению и верой в собственные возможности. На подготовку Кирстен положила себе две недели, но уложилась в двенадцать дней. На тринадцатый день она впервые сыграла весь концерт Наталье.

— Ты выучила все это на слух, Киришка? — Обычно невозмутимая русская была ошарашена. «Чудо, — прошептала она про себя, — просто чудо!» — Я должна найти кого-нибудь, кто бы прослушал тебя. Ты для этого более чем созрела.

Наталья беспрерывно мерила шагами свою гостиную, время от времени останавливаясь лишь для того, чтобы приложиться к чашке чая, который она наливала из огромного всегда полного и горячего самовара.

— Ага! Есть идея! — Взволнованная наставница почти швырнула чашку с блюдцем на старинный мраморный столик и дважды хлопнула в ладоши. — Эдуард ван Бейнум из «Амстердам Концертгебау» приезжает сюда на следующей неделе дирижировать в филармонии. Мы с Эдуардом старые друзья, а у него связей как ни у кого из известных мне музыкантов. Постараюсь договориться, чтобы он прослушал тебя. Точно, — Наталья выразительно вскинула свою аристократическую головку, — именно это я и сделаю! — Но, взглянув на загоревшееся лицо Кирстен, категорически предупредила: — И в мыслях не держи играть ему Рахманинова!

— Но…

— Никаких «но». Без оркестра, как бы гениально ты ни играла, мы произведем лишь половину эффекта. Нет, Киришка, для ван Бейнума мы должны подыскать что-то особенное, что-то поразительное. И я знаю такую вещь! — Порывшись в нотах, Наталья наконец нашла, что искала, и замахала выбранными листами над головой. — Вначале мы преподнесем ему Шумана, Грига и, может быть, Мендельсона или Листа, а потом, дорогая моя Киришка, мы выдадим вот это — «Токкату» Прокофьева.

Наталья бросила кипу нот Кирстен и отступила на шаг, внимательно вглядываясь в глаза своей ученицы. И она не ошиблась. При виде такого множества страниц, усеянных, словно небо звездами, мириадами тридцать вторых и шестьдесят четвертых, Кирстен побледнела.

— Не пугайся, Киришка, ты очень быстро справишься с ними, обещаю тебе. А теперь отправляйся домой и занимайся только этими нотами. Зубри их, пока они не пропитают тебя всю, а потом начни работать над пальцами. — Наталья поцеловала Кирстен в обе щеки и проводила до двери. — И запомни — больше над концертом не работать. Теперь ты займешься исключительно мистером Прокофьевым.

Наталья позвонила на следующее утро и сообщила, что на самом деле договорилась с ван Бейнумом о прослушивании Кирстен в среду в четыре часа, в «Карнеги-холл», комната 851. Кирстен повесила трубку, вся дрожа от возбуждения. Ровно через пять дней она будет играть всемирно известному Эдуарду ван Бейнуму. Пять дней. Кирстен тряхнула головой; ей бы следовало прыгать от счастья, но паника словно налила ноги свинцом. Пять дней. И ею овладело смешанное чувство приподнятости, восторга и детского ужаса. Кирстен несколько раз судорожно сглотнула и приказала себе успокоиться. Настал момент, о котором она мечтала, ради которого так упорно трудилась и которого так ждала. Теперь Кирстен намеревалась не упустить ни секундочки грядущего триумфа. Стиснув зубы, она собралась с духом, настраиваясь на предстоящую «битву с Прокофьевым».

Сложность произведения и ощущение предельности срока, тикающее в голове, словно часы, заставляли Кирстен быть вдвойне требовательной и к сложнейшей аппликатуре, оттачиваемой до совершенства, и к четкой передаче тончайших тональных оттенков, и к выдержке неумолимого темпа. Она была абсолютно уверена, что рано или поздно просверлит глазами нотные листы и выдолбит кончиками пальцев выемки на клавишах, снова и снова проигрывая произведение великого композитора, как правило, не слыша ничего, кроме собственных ошибок. Порою воодушевление сменялось огорчением, но Кирстен решительно настроилась на то, что покорит невозможную пьесу и сыграет ее ван Бейнуму как никто до нее.

Три вечера подряд Кирстен занималась до полуночи, и родители не возражали. Но на четвертый вечер отец, войдя в гостиную и попросив дочь закончить занятие, прервал одержимую пианистку:

— Довольно, Кирсти. Удивляюсь, что ты не играешь эту вещь еще и во сне.

— Почему не играю? Играю. — Кирстен подавила зевок и встряхнулась. Пальцы болели, руки дрожали, в глазах рябило от множества мелких черных нот, и все же в постель она пока не собиралась.

— Ну, пожалуйста, Кирстен, — настаивал Эмиль, несмотря на очевидное нежелание дочери выполнить его просьбу. — Я хочу, чтобы ты шла спать. Завтра позанимаешься еще.

Некоторое время Кирстен колебалась, но в конце концов сдалась. Эмиль помог дочери подняться, с сочувствием глядя в ее покрасневшие от усталости глаза. Девочка совершенно не щадила себя. Он поцеловал Кирстен на сон грядущий и выдавил из себя улыбку, которая тут же сошла с его лица при виде того, как дочь дважды споткнулась, выходя, словно сомнамбула, из комнаты. Эмиль сокрушенно вздохнул и, дождавшись, пока дверь в комнату дочери закрылась, опустил крышку рояля и потушил свет.

В среду, ровно без четверти четыре, с пересохшими от волнения губами и сильно бьющимся сердцем Кирстен вышла из лифта на восьмом этаже «Карнеги-холл» и направилась по коридору к комнате 851. И мать, и Наталья намеревались пойти с ней, но Кирстен хотелось пройти это испытание одной. Теперь она начинала сожалеть о своей самоуверенности — ей необходима была поддержка. Кирстен еще раз посмотрела на черные цифры, выведенные на неприметной двери, нахмурилась и внимательно проверила номера на соседних дверях. Здесь, должно быть, какая-то ошибка. Из-за закрытой двери доносились звуки «Рондо Каприччиозо» Мендельсона, а перед ней сидели три девушки и два молодых человека лет двадцати, с усердием изучающие то потолок, то носки своих ботинок, судя по всему, пытаясь таким образом изобразить безразличие к происходящему вокруг.

Неожиданно у Кирстен перехватило дыхание, и пол закачался под ногами. Она взглянула на циферблат настенных часов, увидела время и с нарастающей тревогой спросила себя, не дожидаются ли все эти люди ван Бейнума.

— Боже праведный! — прогремел чей-то голос, и, обернувшись, Кирстен увидела направляющегося к ней стройного юношу. Его тонкое лицо было почти так же красно, как и его вьющиеся волосы. — Вы тоже на прослушивание? Вам на какое время назначили?

— На четыре, — кашлянув, ответила Кирстен.

— Великолепно! Это просто великолепно! — Молодой человек округлил глаза и кивнул в сторону тех пяти, у двери: — Вступайте в клуб. Подождите минутку, я принесу вам стул.

Кинув взгляд на часы, парень что-то пробормотал, чего Кирстен не расслышала, но могла себе представить.

Она опустилась на пластмассовое кресло с холодными металлическими подлокотниками, принесенное парнем, вздохнула и откинулась на спинку, закинув ногу на ногу. Прислонившись головой к стене, Кирстен положила ноты на колени, закрыла глаза и попыталась отвлечься. До чего же наивной она была, предполагая, что Наталья — единственная учительница в Нью-Йорке, знавшая ван Бейнума. Как же глупо было считать, что только ей выпала честь играть заезжей знаменитости. Существовали, вероятно, сотни страждущих пианистов, не говоря о скрипачах, виолончелистах, флейтистах и прочее, прочее, прочее…

Кирстен представила себе их всех, сидящих на таких же вот стульях, перед такими же вот дверьми по всему миру и ожидающих, чтобы кто-нибудь из великих прослушал каждого.

Кирстен горько усмехнулась. «Ничего не поделаешь, придется подождать», — подумала она, закрывая глаза и представляя себя играющей вещь за вещью всю приготовленную программу с триумфальной «Токкатой» в конце. Теперь юная пианистка могла позволить себе улыбнуться, вспомнив, что добилась совершенства в том, чем была занята несколько последних дней. Она штурмом одолела коварную маленькую пьесу и победила ее, укротила и заставила звучать по-своему.

Внезапная тишина заставила Кирстен очнуться и открыть глаза. Дверь в аудиторию была полуоткрыта, в коридоре оставалась одна-единственная девушка — ее соседка по очереди. Кирстен посмотрела на часы и охнула — почти шесть. Невероятно! Она вскочила с кресла, разбросав вокруг лежавшие на коленях нотные листы, и бросилась к рыжеволосому парню.

— Простите, — промямлил тот, переводя взгляд с одной девушки на другую, — вы слышали, что я сказал? У него больше нет времени. В шесть пятнадцать — новое прослушивание.

— Но мне сказали, что мое прослушивание в четыре часа, — дрожа всем телом, настаивала Кирстен.

— Понимаю, девочка, но видела, сколько здесь было таких, как ты? Им сказали то же самое. И так всякий раз.

— Это несправедливо. — Кирстен тряхнула головой, пытаясь избавиться от навертывающихся на глаза слез. — Мне сказали, быть здесь в четыре, и я была. Я прождала два часа… и… и ничего… мне обещали… Я не понимаю…

Кирстен понимала, что речь ее — просто лепет, но не могла остановиться. Слова, слетавшие с губ, были подобны шарикам разорвавшихся бус, падающим на пол и разбегающимся во всех направлениях.

— Ну, ну! — Парень поднял руки и попятился. — Знаете, я здесь всего лишь служащий и ничем не могу вам помочь.

— Но как же так: пригласить нас и даже не изви…

— Успокойся, девочка! — перебил ее молодой человек. — Ты не единственная, кто мечтает о признании.

С этими словами он зашагал по коридору прочь от расстроенных претенденток. Кирстен, не в силах ни двинуться, ни как следует вздохнуть, с открытым ртом смотрела вслед удаляющемуся «служащему». Казалось, прошли часы, пока она смогла наконец оглядеться и увидеть, что соседка ее уже ушла. В душе расстроенной девушки разверзлась черная дыра, в которую вылетели все чувства и мысли. Ничего не соображая, Кирстен вошла в комнату 851 и зажгла свет. На сцене, все еще открытый, стоял рояль «Болдуин», стул отставлен в сторону, как если бы кто-то в спешке вскочил и покинул сцену. Кирстен присела на стул и с удивлением отметила, что он еще слегка теплый.

«Ты не единственная, кто мечтает о признании», — обидные слова, бесконечно повторяясь, эхом звучали в ушах. Пять дней назад она была неизвестной пианисткой с мечтой о славе. Пять дней спустя она осталась той же неизвестной пианисткой, с той же мечтой, только сейчас ей предстояло примириться с первым поражением. Ничего не изменилось. Для музыкального мира Кирстен Харальд все еще не существовало.

Она была приглашена сегодня играть для них, и она исполнит то, что должна сделать, пусть никто не слышит ее игры. Придвинувшись к роялю, Кирстен начала с «Карнавала» Шумана — именно с него начиналась программа, приготовленная для ван Бейнума. К началу второго произведения — Сонаты ми минор Грига — рукам вернулось тепло, на смену холодному оцепенению прошло чувство умиротворенности. Но в пришедшем спокойствии сквозила вновь обретенная решительность. Она им покажет, всем им покажет! Возможно, они и не держат обещаний, но не все ли равно? Она станет величайшей пианисткой мира, не важно, с их помощью или без…

 

3

— Киришка, опять та же ошибка! — Наталья хлопнула в ладоши, прерывая игру Кирстен. — Ты играешь этот пассаж, словно похоронный марш. А мне нужен здесь звук счастья, понимаешь? Хорошо. Попытайся еще раз. — Но и на этот раз было не многим лучше. Совсем не похоже на Кирстен. — Что происходит, Киришка, уж не весна ли в крови играет?

Кирстен лишь пожала плечами.

— Что-нибудь другое?

На сей раз Кирстен смутилась. Зажав руки между колен, она чуть подалась вперед и, кивнув головой, уставилась в среднее до.

— Ты когда-нибудь любила, Наталья? — прошептала девушка.

— Что?

Кирстен покраснела.

— Ты когда…

— Я слышала вопрос, — перебила наставница. — Я просто хотела бы знать, с чего вдруг ты его задаешь?

Слова понеслись стремительным прерывистым потоком:

— Ты понимаешь, что мне вчера исполнилось восемнадцать, на следующей неделе я заканчиваю школу, а у меня в жизни не было еще ни одного свидания?

— Это оттого, что ты должна сделать нечто более важное, — слегка нахмурившись, парировала Наталья и уставилась в затылок сникшей Кирстен. — Человек с таким поразительным талантом, как твой, не имеет права тратить его даже на любовь. В твоей жизни нет места романам, Киришка, если ты только собираешься стать действительно великой классической пианисткой. Ты меня слушаешь? — Наталья взяла Кирстен за подбородок и посмотрела ей в глаза. — Будь преданна своей музыке, Киришка, и она будет преданна тебе. Музыка — твой самый надежный и близкий друг, никогда не предающий и не отрекающийся от тебя, что, кстати говоря, слишком часто случается с людьми. Музыка будет инструментом исполнения твоих желаний, храмом твоих надежд и твоей крепостью. Любовь же только отнимет силы, притупит честолюбие и уведет с дороги, которую ты себе выбрала. Если ты лишь на минуту позволишь себе отвлечься, Киришка, ты потеряешь все — себя, свой дар и, хуже всего, мечту.

Притихшая Кирстен внимательно слушала исполненный убежденности монолог Натальи, но, вместо того чтобы зарядиться его пафосом, чувствовала себя еще более смущенной и растерянной.

— Не понимаю, почему нельзя иметь и то и другое, — коротко вставила она. — И любовь, и музыку.

— По тому что для тебя любовь — это музыка.

— Возможно, — несколько неохотно согласилась Кирстен. — Но мне все же хотелось бы, прежде чем я умру, сходить хотя бы на одно свидание. Только с тем, чтобы знать, что я ничего не упустила.

«Ох, упускаешь», — заскулил тоненький настойчивый голосок, в последнее время постоянно нывший внутри. Кирстен была уверена, что есть нечто такое, что проходит мимо нее. Что именно — она не знала, но чувствовала. Чувствовала странные новые ощущения, ни понять, ни контролировать которые не было сил. Возбуждение, беспокойство, смущение и…

Словно кто-то щекотал ее изнутри, водя перышком вперед-назад, вверх-вниз, заставляя дрожать и трепетать, испытывая странный жар. Назойливые ощущения пробуждали желание крепко прижаться к какому-нибудь острому углу, или крепко сжать ноги в коленях, или тереться бедрами об изношенный матрац на постели. Кирстен испытывала при этом чувство вины. Вины, стыда и грязи.

Она и в мыслях не допускала поделиться своими чувствами с матерью. Вопрос о любви, заданный Наталье, был самым откровенным, который она могла позволить себе в разговоре с другим человеком. Иными словами, впервые в жизни Кирстен всерьез задумалась о чем-то помимо музыки. И одна мысль об этом была равносильна богохульству, чем-то вреде святотатства, составляющего суть греха. И избавиться от него можно было только раскаянием, способным очистить тело от коварных ощущений. Необходимость покаяться тяжким бременем лежала на душе Кирстен. И только музыка могла гарантировать что-то вроде необходимого девушке отпущения грехов. Кирстен решила наложить на себя нечто вроде епитимьи.

— Наталья, — произнесла она, собравшись наконец с мыслями, — я бы хотела разучить Второй фортепьянный концерт Брамса.

Самый спорный концерт великого композитора был, по мнению Кирстен, и самым подходящим для смирения предметом.

— Брамс! Это невозможно! Абсолютно невозможно!

Кирстен окончательно смутилась:

— Невозможно? Почему?

— Да потому что ты его изувечишь, — последовал безапелляционный ответ. — Ты слишком молода и неопытна. Тебе недостает глубины и зрелости в работе в том объеме, в каком требует того Брамс. Произведение должно жить и дышать. Ты обманешь слушателей и самого Брамса, если возьмешься за это произведение сейчас.

Первоначальный энтузиазм Кирстен тут же обернулся некоторым замешательством.

— Ты просто еще не готова, Киришка, — уже более мягко продолжала увещевать Наталья. — Ты должна еще пожить, необходимо набраться опыта, а для этого требуется время, много времени. Без опыта, дорогая моя, ты не сможешь сыграть Брамса с уважением, которого он заслуживает.

— Подыщи тогда мне что-нибудь другое, Наталья, — в отчаянии взмолилась Кирстен. — Ну, пожалуйста, подыщи!

Наталья нашла для Кирстен конкурс. Конкурс пианистов имени Вайклиффа Трента был известен во всем мире. Он устраивался в честь великолепного английского пианиста, трагически погибшего в тысяча девятьсот сороковом году в возрасте двадцати восьми лет. Конкурс проводился ежегодно, в апреле, в здании Нью-йоркского университета, его победитель получал приз в тысячу долларов и концертное турне по городам США: Бостон, Кливленд, Филадельфия и Чикаго. По иронии судьбы за десять лет проведения конкурса его не выигрывал ни один американец — печальная традиция, нарушить которую намерилась Кирстен.

В день открытия конкурса Кирстен проснулась в четыре утра, мокрая от пота и трясущаяся от внутреннего озноба. Через двадцать минут озноб сменился волнообразными приступами горячки. К шести часам Кирстен не могла вспомнить ни ноты из приготовленной для первого тура конкурса «Аппассионаты» Бетховена. Девушка встала с постели и проиграла до восьми часов, прервавшись лишь для того, чтобы заставить себя проглотить бутерброд и выпить стакан молока. В девять Кирстен в колючем сине-красном шерстяном платье, стоя посреди гостиной и пытаясь застегнуть пряжку своих новеньких бальных туфелек, мрачно дожидалась появления матери.

— Готова? — поинтересовалась Жанна, открывая входную дверь.

Кирстен сделала шаг и остановилась. Зажав рот руками, она опрометью бросилась по коридору в ванную комнату, где и оставила все содержимое своего чисто символического завтрака.

В автобусе, по пути в Гринвич-Виллидж, Кирстен, положив голову на плечо матери, чувствовала себя ребенком, которого впервые ведут к зубному врачу.

— Если я когда-нибудь еще раз соглашусь участвовать в конкурсе!.. — простонала она Жанне. — Ради Бога, отговори меня!

— А если я и попытаюсь? — с понимающей улыбкой спросила мать. — Неужели ты на самом деле последуешь моему совету?

Кирстен хихикнула:

— Вероятно, нет.

Весь оставшийся путь конкурсантка, то и дело хватаясь за живот пыталась сосредоточиться на Бетховене, мысленно проигрывая нота за нотой все произведение. Но по пути в аудиторию, где проходил конкурс, Кирстен почувствовала новый прилив тошноты. Благо желудок ее был уже пуст, и она отделалась лишь слабой икотой. Взглянув на Жанну, Кирстен поняла, что та встревожена ее состоянием, и попыталась изобразить улыбку. Взявшись за руки, мать и дочь вместе медленно пошли по переполненному коридору.

И снова такое множество претендентов, словно пощечина холодной реальности, напомнило Кирстен ее неудачную попытку в «Карнеги-холл». Согласившись на участие в конкурсе, Кирстен ни на минуту не сомневалась в победе. Но сейчас, озираясь вокруг, она вновь испытала разрушительный приступ неуверенности. Скороговоркой извинившись перед матерью, Кирстен оставила ее у входа в концертный зал и опрометью бросилась в ближайшую дамскую комнату. Вернувшись, она нашла свою мать беседующей с Натальей и присоединилась к ним. И только юная конкурсантка успела обняться и расцеловаться со своей учительницей, как опять собралась бежать в туалет.

— Нет, не ходи, — решила за нее Наталья.

— Нет, пойду.

— Это всего лишь нервы.

— Это всего лишь мой мочевой пузырь.

— И твоя внезапная неуверенность в себе.

— Ерунда! Я абсолютно спокойна, я верю в успех, — стуча зубами, промямлила она.

— Да?

— Да.

— Ну и отлично. — Наталья слегка шлепнула Кирстен по спине. — Тогда расслабься.

Квалификационный тур начинался в час дня, и, согласно расписанию, Кирстен выступала в четыре. В полдень, когда Жанна предложила дочери пойти перекусить, та только отмахнулась.

Она полностью была поглощена разглядыванием и оценкой своих соперников, каждого из которых окружала группа людей с мрачными лицами, что удивительно походило на множество маленьких враждующих военных лагерей. Из тридцати двух конкурсантов только одна девушка была совершенно одинока. Кирстен мгновенно прониклась сочувствием к этой одинокой фигуре, но, как только девушка оглянулась и обнаружила, что за ней наблюдают, она смерила Кирстен таким пронзительно-холодным взглядом, что та невольно вздрогнула. Точно такой же взгляд был у пожилой леди в тот вечер, перед концертом Рубинштейна.

И подобно все той же даме девушка, вероятно, лишь на два-три года старше Кирстен, держала себя с врожденным высокомерием, присущим высшему свету. Не будучи красавицей в общепринятом понимании, незнакомка тем не менее привлекала внимание: стройная и довольно высокая фигура, абсолютно белые волосы, завязанные на затылке широкой черной лентой из вельвета. На девушке было простое узкое черное платье без рукавов; единственное украшение — нитка бус из крупных сверкающих жемчужин; туфли-лодочки с большими черными розочками были покрыты в отличие от туфелек Кирстен настоящим лаком. Девушка казалась такой замкнутой, такой самоуверенной в своем одиночестве, что кружок сочувствующих родственников и друзей вокруг нее выглядел бы совершенно неуместно. Несмотря на очевидный интерес, возбужденный загадочной блондинкой, чувство собственного достоинства Кирстен было жестоко ранено, и она ни за что не хотела отвести взгляд первой. Она решительно продолжала вести эту дуэль взглядов и добилась-таки, что девушка в конце концов отвела глаза и повернулась ко всем спиной. Теперь, совершенно удовлетворенная, Кирстен могла спокойно покинуть зал.

Лоис Элдершоу привыкла к тому, что люди пялятся на нее. Ей было все равно, чем это вызвано — любопытством, восхищением или сочувствием. Привычка выдерживать взгляды пришла с годами. Но взгляд этой нищей девчонки, так открыто изучавшей свою визави, вывел Лоис из состояния равновесия. Претенциозность пустой жеманной дурочки!

Лоис всю передернуло. Что она о себе возомнила? Самонадеянная ничтожность, выдающая себя совсем не за то, что на самом деле представляет.

Как только Кирстен появилась в коридоре, Лоис тут же узнала в ней девушку, пришедшую последней на прослушивание к Эдуарду ван Бейнуму. В груди Лоис защемило. Она не могла понять, чем была вызвана эта боль — воспоминанием ли о том, как грубо тогда ушел ван Бейнум, прослушав лишь первую из приготовленных ею вещей, или же дерзким поведением незнакомой девушки, которого никто до этого себе не позволял с Лоис. Да, Лоис привыкла к тому, что на нее пялятся, но она не привыкла так просто забывать об этом.

В кафе «Шоколад с орехами», чуть вниз по улице от здания университета, Жанна и Наталья заказали себе по сандвичу с плавленым сыром и по чашечке кофе, а Кирстен, нервозность которой исключала малейший намек на аппетит, попросила только стакан воды. Впрочем, это было сделано, так сказать, для соблюдения приличия, поскольку горло Кирстен сжималось при одном только воспоминании о надменной блондинке. Ах, как трудно выдержать такую презрительность! Ах, как невыносимо такое унижение… Во второй раз за день Кирстен вдруг поняла, что не припомнит ни ноты из своей «Аппассионаты»; к четырем часам она была настолько измотана страхами по этому поводу, что Наталье пришлось прийти ей на помощь, после того как в динамиках дважды прозвучало имя Харальд.

Выпрямив спину, на негнущихся ногах Кирстен направилась между рядов к сцене. Одарив шестерых судей самой своей очаровательной улыбкой, она со сдержанным достоинством поднялась по ступенькам. Усевшись за рояль, Кирстен носком правой туфли попробовала упругость педали и тут же встала, чтобы отрегулировать высоту стульчика. После того как все было готово, она положила руки на колени, закрыла глаза и мысленно представила себе первую страницу произведения Бетховена. Кирстен грациозно взмахнула руками и, прежде чем взять первый аккорд «Аппассионаты», подержала их над клавиатурой.

Вдруг волшебные звуки бетховенского шедевра зазвучали в голове Кирстен, и девушка почувствовала, как музыка укутывает ее теплой, защитной накидкой и дух блаженно витает где-то далеко.

Кирстен была мечтательницей, затерявшейся в своей музыке, в одно и то же время игривой и страстной, задиристой и серьезной. Играя, она чувствовала, как все ее существо устремляется за мелодией по обольстительной воздушной дорожке в беспрерывно колеблющемся движении часовой стрелки. Кирстен ощущала восхитительный вкус вечности, один из редких взлелеянных моментов, когда она понимала, что значит бессмертие. Ею владел страх неизбежности возвращения на землю, но тем не менее она умела подчиниться необходимости. Взяв последнюю ноту, Кирстен вновь на короткое время подержала замершие руки над клавишами, а потом медленно опустила их, как бы в знак того, что блаженство кончилось.

Кирстен сошла со сцены с таким же достоинством, с каким на нее поднималась, но идя между рядов на место, начала трястись всем телом. Самое ужасное заключалось в том, что у нее вылетел из головы номер ее кресла. Пока она безуспешно пыталась отыскать мать и Наталью, жуткое головокружение начало наполнять все тело свинцовой тяжестью. Подняв глаза, она неожиданно вновь увидела почему-то идущую ей навстречу блондинку. То же высокомерие, та же надменность. Внутри у Кирстен что-то щелкнуло.

Она сделала еще несколько неверных шагов и рухнула на пол в глубоком обмороке.

Открыв глаза, Кирстен увидела лица склонившихся над ней матери и Натальи. Сама же она лежала на кожаном диване в одном из административных помещений университета.

— Надеюсь, теперь тебе будет понятно, что значит ничего не есть, — недовольно проворчала Наталья, приподнимая голову Кирстен и поднося к ее губам бумажный стаканчик. — Я бы предпочла в данном случае водку, но, кажется, сойдет и вода. Давай, Киришка, выпей.

Но Кирстен совершенно не хотелось пить, сейчас ее интересовало лишь одно — сняли ли ее с конкурса. Наталья фыркнула из-за абсурдности вопроса и затрясла головой:

— Ха! Сняли! Ты великолепно умеешь показать себя, Киришка, у тебя волшебное чувство момента. По крайней мере ты очень вовремя грохнулась в обморок.

— Я хорошо выступила?

— Хорошо? Ты была бесподобна!

— Правда, мама?

— Великолепна, carissima, правда, великолепна!

— И тем не менее одно предупреждение, — вставила Наталья, наблюдая, как Кирстен пытается подняться и сесть. — У тебя очень сильный конкурент в лице девушки по имени Лоис Элдершоу.

— Кто? — мгновенно насторожилась Кирстен.

— Молодая леди, выступавшая после тебя.

— Блондинка в черном платье?

— Ты ее знаешь?

— Вряд ли. — Кирстен спустила ноги с дивана и пристально посмотрела на преподавательницу. — А ты?

— Только косвенно. Фрейда Шор занималась с ней шесть лет до тех пор, пока Лоис не получила стипендию в Джуилиярде. По словам Фрейды, у Лоис великолепная техника, но ей недостает эмоциональности, что и неудивительно — девочка практически не знала родителей. Собственно говоря, Фрейда за шесть лет преподавания видела их всего раз. Очевидно, они не одобряли ее увлечения фортепьяно. К тому же мать очень серьезно больна бронхами, так что они проводят в Нью-Йорке едва ли полгода, а все остальное время живут в Аризоне. Без Лоис. Когда Лоис поступила в Джуилиярд, родители купили ей кооперативную квартиру на Пятой авеню и окончательно переехали в Аризону. Она жутко честолюбива, Киришка, и, похоже, нелюдимка, так что это довольно серьезная соперница.

Жанна, во время рассказа Натальи спокойно стоявшая у дивана, начала проявлять нетерпение. Ее сейчас больше беспокоила собственная дочь, нежели какая-то девушка, о которой она прежде и слыхом не слыхивала.

— Пойдем, cara, — стараясь скрыть в голосе свое нетерпение, Жанна помогла дочери подняться, — думаю, тебе пора что-нибудь съесть.

Но Кирстен мягко отстранила ее и направилась к двери.

— Потом, мама, — бросила она на ходу. — Сейчас я хочу послушать игру Лоис Элдершоу.

Но она опоздала — соперница уже покидала аудиторию. И вновь их взгляды встретились, но на этот раз лишь на мгновение, так как Лоис немедленно повернулась спиной и поспешила прочь по коридору. У выхода ее встретил человек в шоферской униформе, он накинул ей на плечи лисий жакет и отворил перед ней двери. Кирстен еще долго стояла и задумчиво смотрела вслед своей сопернице. А потом голос, слышимый только ею одной, строго окликнул ее и приказал готовиться к сражению с Лоис Элдершоу.

Тяжело дыша, Лоис распахнула двери своего пентхауза. Включив свет в фойе, она пронеслась через гостиную и выскочила на остекленную террасу с широким видом на Центральный парк. Дыша всей грудью глубоко и взволнованно, Лоис схватилась за голову. Боже! Что с нею? Чем больше она пытается успокоиться, тем хуже ей становится. Казалось, Кирстен Харальд бледным призраком следует за ней, ни на мгновение не оставляя ее в покое. Еще немного, и она закричит от охватившего ее ужаса и страха. «Но нельзя же так распускаться! Возьми себя в руки», — мысленно приказала себе Лоис и, отойдя от окна, вернулась в гостиную. Включив старинное бра над девятифутовым «Стейнвеем», девушка села за рояль и заиграла одну из своих любимых сонат Моцарта в надежде, что музыка успокоит ее вконец измученную душу. К облегчению Лоис, так и случилось. Постепенно ужасное напряжение, а вместе с ним и мучительный спазм отступили. Играя, девушка смотрела в окно на раскинувшийся внизу парк и мечтала, представляя себя королевой, заточенной в высокой стеклянной башне. Недалек тот день, когда музыка освободит ее. И как только это случится, она обретет власть над миром, к которой так стремилась всю свою жизнь. Благодаря своему таланту она взойдет на пьедестал и, окруженная толпами поклонников, будет повелевать ими.

Перед Лоис возник образ Кирстен Харальд. В груди опять возникла нестерпимая боль. Она пропустила ноту, потом целый пассаж. С каждой новой ошибкой нарастало внутреннее напряжение. Нет! Она не могла проиграть конкурс, просто не могла. Ей уже двадцать два года, а карьера все еще не складывалась. После того как пришлось от столького отказаться и так упорно работать, Лоис не имела права на поражение. Кроме музыки, у нее ничего и никого не было. Что еще хуже, она сама была никем. Каково ей придется, если какая-нибудь Кирстен Харальд займет ее место в счастливом финале волшебной сказки, которую так долго она сочиняла для себя?

И Кирстен, и Лоис с четырьмя другими конкурсантами вышли в финал. Согласно жеребьевке Кирстен выступала в программе предпоследней, Лоис — последней. Недоброе предчувствие мучило Кирстен до самого момента выхода на сцену. Когда она автоматически проверила педаль фортепьяно, ее удивило, что педаль не такая упругая, как ей помнилось. Кирстен выждала некоторое время и снова нажала на педаль. В гробовом молчании зала девушка услышала, как кто-то приглушенно кашлянул, за этим звуком последовали другие, свидетельствовавшие о растущем нетерпении. Но она не торопилась. Озабоченно прикусив нижнюю губу, Кирстен еще несколько раз нажала на педаль и удивленно вскинула брови. Покашливания участились. По спине Кирстен пробежали мурашки. Она попробовала педаль еще раз. «Нет, похоже, все нормально, — подумала девушка, пытаясь успокоить себя. — Судя по всему, это нервы…»

Кирстен уже сыграла часть шубертовской сонаты, когда шепот, поднявшийся в зале, стал просто невыносим. Ее подозрения оказались верны: педаль запала. Теперь вырывавшиеся из инструмента звуки превратились в одно большое мутное пятно какофонии. Кирстен похолодела, руки ее застыли на полувзлете, и она беспомощно посмотрела на членов жюри. Через несколько минут на сцене появился молодой человек в серой спецовке с темно-зеленым чемоданчиком в руках, занявшийся осмотром педали. Минут через пять он встал и, выразительно посмотрев на судей, покачал головой. Сломанное фортепьяно немедленно убрали со сцены, а на его место выкатили новый инструмент. Пока по трансляционной сети приносились официальные извинения, Кирстен сидела за незнакомым роялем и пыталась подготовиться к тому, чтобы начать уже пройденный фрагмент пьесы сначала.

Она играла, а сердце ее словно было расколото на части. Новые клавиши, казалось, кололи руки, пытавшиеся вдохнуть жизнь в каждую звучащую ноту. Кирстен испытывала холодящую пустоту внутри себя. Мысли словно вязли в болоте, тело не слушалось от сознания неизбежного поражения. Когда она поднялась из-за рояля, зал разразился громом аплодисментов, продолжавшихся и после того, как она спустилась со сцены и села на свое место рядом с матерью и Натальей.

Двумя часами позже объявили победителей конкурса пианистов имени Вайклиффа Трента 1952 года. Вначале были названы участники, занявшие третье и второе места, — ими стали два англичанина. Когда же наконец было произнесено имя пианиста, занявшего первое место, Кирстен уже мало что понимала. Во всяком случае, собственного имени она не услышала. Только энергичный шепот матери заставил ее встать. Выбираясь из своего ряда, Кирстен почти столкнулась в проходе с Лоис Элдершоу. Теперь она совсем растерялась: совершенно очевидно, что мать ужасно ошиблась. Но судя по холодному и довольно злому взгляду Лоис, ошибки не было. Теперь до Кирстен наконец-то дошло, что в этом поединке нет ни побежденного, ни победителя: первое место досталось им обеим.

Девушки одновременно сделали шаг вперед, чтобы получить чек на пятьсот долларов каждой из рук Лэнгстона Фоли, музыкального критика «Чикаго телеграм» и председателя жюри конкурса. После этого Кирстен, не знавшая, плакать ей или смеяться, удивила саму себя — с редкой грацией и не менее редким достоинством она протянула руку своей сопернице. Из приличия Лоис подавила в себе гордость и с неохотой ответила Кирстен слабым небрежным пожатием.

— Мои поздравления, мисс Харальд, — ледяным голосом произнесла Лоис.

— Мисс Элдершоу. — Кирстен слегка кивнула головой, а выпустив руку Лоис, повернулась к ней спиной и со спокойным достоинством покинула сцену.

— Киришка, ты была эффектна. Какой уход! Чистый театр! — щебетала Наталья по пути к выходу. — Педаль может сломаться у каждого, но ты вела себя, как истинный профессионал. Я горжусь тобой, Кирстен, очень, очень горжусь!

— И я тоже, mi amore, — добавила Жанна, едва сдерживаясь, чтобы не разрыдаться от переполнившего ее счастья.

— Но ведь я не победила, а? — расстроенно спросила Кирстен.

Девушка не решалась взглянуть в глаза матери. В борьбе за первое место ни она, ни Лоис Элдершоу не смогли доказать, кто из них лучше, — от этого конкурс в значительной степени терял свой смысл. Если бы только они могли переиграть! Если бы педаль не запала! Если бы она не была так напряжена, начиная играть Шуберта во второй раз! Кирстен резко дернула головой. Размышления на тему «если бы да кабы» положения дел не меняли. Все закончилось. Теперь остается только ждать. Ждать следующей возможности. А их впереди — Кирстен в этом не сомневалась — будет еще немало.

Кирстен так увлеклась своими размышлениями, что не заметила средних лет супружескую пару в последнем ряду, с величайшим интересом следившую за каждым ее движением. Мужчина повернулся к своей спутнице и улыбнулся. После этого они обменялись рукопожатием. Наконец-то поиски закончились. Они нашли то, что искали.

 

4

Эрик Шеффилд-Джонс многозначительно посмотрел на жену и обвел в своей программке имя Кирстен Харальд. Его нисколько не удивило, что опаловые глаза Клодии как бы остекленели. Он тоже заметил, что девушка поразительно похожа на Вивьен, дочь их дорогого друга Лэрри Оливье. Бедняжка Вивьен! Слава Богу, ее Бланш, сыгранная в прошлом году в фильме «Трамвай «Желание»», имела хорошую прессу. Однако здоровье ее, как умственное, так и физическое, на сегодняшний день оставляло желать лучшего. Эрик покачал головой. Оставалось надеяться, что к Кирстен Харальд, так живо напомнившей им с Клодией Вивьен, жизнь будет более благосклонна.

Спрятав ручку в карман, Эрик искоса посмотрел на утонченное аристократическое личико своей жены. Он гордился ею, гордился и восхищался всем сердцем. Они были совершенно замечательной парой, живущей дружно и счастливо вот уже восемнадцать лет. Красавица и чудовище. Или же, как любила говорить Клодия, принц и нищий. Хотя то, что он начал свою жизнь гораздо более бедным, чем она могла себе представить, было тайной, которую Эрик успешно хранил от жены все эти годы. И мысль о том, что спутница его жизни, возможно, с таким же успехом скрывает от него нечто подобное, мучила Эрика безмерно.

Подавая Клодии накидку — она всегда мерзла (как считал Эрик, из-за своей чрезмерной худобы), и каждое платье, моделируемое специально для Клодии самим Норманом Хартнелом, обязательно предусматривало накидку, — Шеффилд позволил себе еще немного сугубо личных размышлений. Интересно, узнал ли бы в нем сегодняшнем, случись здесь кто-нибудь из его родного Ливерпуля, Эрика Джонсона, мальчишку-почтальона? В глубоко посаженных карих глазах Эрика вспыхнула черная лукавая искра. Еще будучи ребенком (седьмым ребенком в семье Джо и Энн Джонсонов), он понял, что разительно отличается от своих братьев и сестер неким чудачеством, а еще больше — безграничным честолюбием. Мальчик всегда был исполнен решимости вырваться из деградирующей, живущей в постоянных долгах семьи в иной, созданный собственным воображением, огромный великолепный мир.

Помнят ли его горожане, которым он когда-то доставлял «Ливерпуль дейли ньюс», или парни из отдела доставки «Ливерпуль диспеч»? Помнят ли репортеры, что в двадцать лет Эрик был назначен издателем и главным редактором «Диспеч», всего через два года после того, как его пожизненный идол Уильям Айткен в свои зрелые сорок два основал «Санди экспресс»? Помнят ли щеголеватые завсегдатаи ресторанчиков на Бонд-стрит, как безоговорочно короновали его на престол бульварной прессы, когда он в двадцать девять лет сумел обойти по тиражу самого Айткена?

Что же до Айткена, то, будучи посвященным в рыцари королем Георгом Пятым и получившим титул лорда Бивербрука, по респектабельности он все же продолжал опережать Эрика. Шеффилд усмехнулся, вспомнив, как в день своего переезда из Ливерпуля на постоянное жительство в Лондон отомстил сопернику, пожаловав себе новую фамилию. Для этого Эрик просто урезал Джонсон до Джонс, а первую часть новой фамилии позаимствовал у известной всему городу фабрики по производству столового серебра — «Шеффилд». Какое еще имя подошло бы человеку, столь блестяще «выплавившему» самого себя? Какое еще имя могло бы одинаково уместно звучать в комфортабельных салонах Блумсбари и маленьких пивнушках, во дворцах и на улицах?

Подзывая привычным жестом шофера, Эрик не смог сдержать усмешку. Сомнений не было: никто из его давно забытого прошлого не узнал бы сегодня Эрика Джонсона в безупречно ухоженном, с вышколенными манерами холеном франте, щеголяющем в самом дорогом костюме, какой мог себе позволить человек, с таким трудом покоривший наконец фортуну.

Сначала с Шеффилд-Джонсами встретились Эмиль и Жанна, а потом уже настала очередь Кирстен. Она ждала встречи два дня, и все два дня ее переполняла радость, к которой странным образом примешивались тревога и грусть. Неужели наконец-то фортуна улыбнулась ей? Боясь поверить в свою удачу, Кирстен не находила себе места. И чем ближе становилось время аудиенции, тем больше ее состояние походило на бредовое.

— Меня от-кры-ли, меня от-кры-ли, — нараспев бесконечно повторяла Кирстен, кружась в танце и выделывая умопомрачительные па. — Меня от-кры-ли, меня от-кры-ли!

Почувствовав головокружение, она, задыхаясь, рухнула на постель, раскинув руки подобно расправленным крыльям птицы. Черные длинные волосы блестящим шелковым веером разметались по подушке. Кирстен уставилась в потолок, на сияющем прекрасном лице играла блаженная улыбка. Если верить рассказам родителей, то получается, что она нашла себе спонсоров. «Нет, не спонсоров, — быстро поправила себя Кирстен, — покровителей». С недавних пор слово «покровитель» нравилось ей куда больше, нежели холодное «спонсор». Оно звучало гораздо романтичнее, в нем было что-то от Ренессанса. Кирстен несколько раз вслух, по-театральному растягивая гласные, повторила: «По-кро-витель, по-кро-витель, по-кро-витель…»

У Микеланджело были Медичи, у Гайдна — Эстерхази, у Ван Гога — его брат Тео, а у Кирстен Харальд теперь были Эрик и Клодия Шеффилд-Джонс. Девушка обняла себя и в эйфории залилась веселым, полным счастья смехом. Одна жизненно важная часть ее сокровенной мечты была готова воплотиться в жизнь. Невозможно, невероятно, но, похоже, ее сладкие грезы становятся реальностью.

Кирстен с родителями встретились с Шеффилд-Джонсами в четыре в русской чайной на Пятьдесят седьмой улице. Опустившись рядом с матерью на холодную красную кожаную банкетку, Кирстен принялась с любопытством разглядывать все вокруг. Экзотическая обстановка чайной произвела на нее двоякое впечатление. С одной стороны, она чувствовала себя самозванкой, пробравшейся в кабинет, обычно предназначенный только для богачей и знаменитостей. С другой, вне себя от возбуждения, девушка наслаждалась редкой и неожиданно выпавшей ей на долю привилегией. Кирстен думала и сама себе не верила, что это действительно она сидит в знаменитом ресторане, мимо которого проходила бесчисленное количество раз, даже не мечтая заглянуть за внушительные стеклянные двери.

А теперь она чувствовала себя шагнувшей во времени назад — в один из мимолетных фрагментов истории царской России, где в такой вот чайной, быть может, обедала русская знать. Темно-зеленые стены, отделанные золотом, украшали картины в тяжелых рамах — печальное напоминание о безвозвратно ушедшей эпохе. Все было отделано латунью — и вазы с яркими разноцветными искусственными цветами, и подлокотники кресел, и столик, на котором возвышался огромный, до блеска начищенный самовар (совсем такой же, как у Натальи). Приглушенный рубиновый свет, исходящий от красных бра на стенах, создавал уютную, дружескую, с примесью интимности, атмосферу.

Кирстен почувствовала на себе взгляд и моментально вернулась в реальность. Вспыхнув от смущения, она нервно сплела пальцы лежавших на коленях рук и обратила свое сияющее лицо к человеку, севшему прямо напротив нее. Мужчина, грубые черты лица которого несколько сглаживались и смягчались поразительным изяществом манер, смотрел на Кирстен с доброжелательностью благодетеля. И серый в полоску костюм-тройка, и внушительная фигура мистера Шеффилда могли вызвать безнадежный страх, если бы не его привычка все время располагающе подмигивать, когда он сам или кто-либо из сидящих за столом подавал слишком уж заумную или неуместную реплику.

— Что, трудности с выбором? — Приподняв бровь, Эрик указал на лежавшее перед Кирстен меню.

Кирстен судорожно глотнула, посмотрела на меню, в которое она еще и не заглядывала, и снова покраснела.

— Могу я вам предложить?

— Пожалуйста.

Перегнувшись через стол и понизив голос до того, что его могла слышать только Кирстен, он подмигнул и заговорщически прошептал:

— Если вам хочется чего-нибудь ужасно калорийного, обязательно попробуйте торт «Черный лес». — Эрик округлил глаза, изображая порочное наслаждение. — Это просто соблазн, безгрешный соблазн.

Кирстен хихикнула, ее смущение сменилось вспышкой удовольствия. Эрик Шеффилд-Джонс, несмотря на свое громкое имя, блестящую репутацию и внушительную внешность, был шутником. Великовозрастный бездельник, не слишком серьезно относящийся к жизни. С легкостью включившись в предложенную игру, Кирстен тоже потянулась над столом и приблизившись настолько, что ее волосы почти касались уха визави, прошептала:

— Согласна, если вы будете то же самое.

Эрик притворился шокированным.

— Вы полагаете, что мне это не повредит? — Он похлопал по своему внушительному животу, и они с Кирстен одновременно весело рассмеялись. — А почему бы, черт возьми, и нет? Я просто компенсирую это за ужином каким-нибудь замечательным палтусом.

Кирстен скорчила кислую мину, и Эрик согласно кивнул.

— Слишком много костей, — сказали они одновременно и расхохотались.

Лицо Эрика излучало чисто отеческое удовольствие, когда Кирстен, попробовав торт, сделала вид, что сейчас упадет в обморок. Обратив веселый взор на Клодию, он подмигнул жене, как бы говоря: «Мы действительно нашли здесь сокровище», — и после этого принялся за собственную порцию торта. Он страшно завидовал самодисциплине Клодии, полностью отказавшейся от десерта и всегда пьющей чай не с молоком, а с лимоном. Его супруга была искренней приверженницей принципов герцогини Виндзорской, совершенно справедливо считавшей, что нельзя быть одновременно очень богатым и очень толстым. Эрик наблюдал, какими глазами смотрит жена на Кирстен, и задавался вопросом, появлялись ли бы в их жизни такие вот Кирстен, если бы у них были собственные дети?

Господь свидетель, они очень хотели детей. Но после трех выкидышей и двух мертворожденных младенцев даже Клодия смирилась с мыслью, что ее длинное, угловатое тело, практически без бедер и почти без груди, очевидно, не самое гостеприимное прибежище для плода. И это она предложила переделать четвертый этаж их пятиэтажного дома в Белгравии в отдельную квартиру и приглашать в нее каждый год какого-нибудь молодого человека или девушку, одаренных редкими талантами.

Не имея собственных детей, они таким образом могли стать в каком-то смысле приемными родителями, предоставляющими замечательное покровительство молодым талантам.

Кирстен вытерла салфеткой набитый тортом рот, глотнула чаю и, подняв глаза, обнаружила, что Клодия опять пристально за ней наблюдает. Если от Эрика исходило ощущение тепла и защищенности, то Клодия производила совершенно противоположное впечатление. В каждом взгляде, в каждой реплике Клодии было что-то отталкивающее. К тому же серо-голубые глаза, белые с серебром волосы, собранные на затылке в тугой узел, делали женщину очень похожей на Лоис Элдершоу. Даже вкус в одежде был тот же — простота и элегантность. Прекрасное небесно-голубое шелковое платье с накидкой резко контрастировало с простеньким, грубой ручной вязки шерстяным платьем Кирстен, что заставляло ее чувствовать себя еще более неуютно.

— Кирстен, дорогая, — Эрик положил большую тяжелую руку па ладонь девушки, вновь привлекая ее внимание к себе, — как бы ты отнеслась к предложению пожить с нами год в Лондоне?

Вот оно. Простой вопрос. Одно-единственное предложение. Какая-то дюжина слов. Но в них заключена сила, способная перевернуть всю ее жизнь. У Кирстен закружилась голова, дыхание перехватило от нахлынувших эмоций и чувств, сердце замерло, как это бывает, когда катишься на санках с крутой горы.

— Удобнее всего начать было бы осенью пятьдесят третьего, — продолжал Эрик. — Мне теперь кажется, что наш новый год всегда начинается в сентябре.

— Это потому, что в сентябре открывается концертный сезон, — пояснила Клодия своим холодным, звучащим как колокольчик голосом. Ее пристальный взгляд, застывший на разгоряченном лице Кирстен, нисколько не смягчился.

— Ты будешь заниматься у одного из лучших в Европе преподавателей музыки — у Магды Шабо.

Услышав имя, Кирстен улыбнулась. Наталья и венгерка Магда были подругами-соперницами.

— И ты не только будешь заниматься у Магды, дорогая, — добавила Клодия, — ты также будешь выступать на наших воскресных салонах и встречаться с самыми влиятельными людьми искусства: композиторами, музыкантами, художниками, писателями, критиками, издателями. Список этот практически нескончаем. Думаю, ты будешь иметь возможность убедиться в том, что наш дом действительно Мекка для талантливых людей.

Кирстен жадно сглотнула. В глазах, обращенных к родителям за советом, горел сумасшедший огонек. Лицо Эмиля казалось невозмутимым, но по его выражению можно было понять, что, какое бы решение ни приняла дочь, он всегда будет на ее стороне. Чувства Жанны были более очевидны: в ней происходила внутренняя борьба, о чем свидетельствовали наполнившиеся слезами глаза и дрожащая нижняя губа. Она была матерью. И сейчас разрывалась между желанием быть всегда с дочерью и сознанием того, что пришло время отпустить ее в большую жизнь.

— Разумеется, мы не ждем ответа моментально. — Эрик прекрасно понимал, что происходит в душах его собеседников. Достав из кармашка жилета старинные золотые часы с крышкой, подаренные ему Клодией десять лет назад в день выхода в свет их первого очень успешного журнала для женщин «Леди Боунтифул». — Думаю, что у тебя еще есть минут пять.

— Эрик! — Клодия шутливо ударила мужа по руке.

— Шутка, дорогая, всего лишь шутка. — Эрик убрал часы и кивнул Кирстен, приглашая продолжить расправу с тортом. — Времени на ответ более чем достаточно, дорогуша, обещаю тебе.

Кирстен снова взялась за вилку и невидящим взглядом уставилась в стол. Голова ее настолько была переполнена буреподобно сменявшимися образами, что отчетливо соображать о чем-то конкретном она не могла. Красные двухэтажные автобусы, площадь Пиккадилли. Сэр Томас Бичем. Бекингемский дворец. «Вигмор-холл». Лондонский симфонический оркестр. Лондонский Тауэр. Балет «Сэдлерс-Уэллс». Только что она получила официальное приглашение войти в тот исключительный мир, в котором родились женщины, подобные Клодии Шеффилд-Джонс и Лоис Элдершоу. Возможность познакомиться с людьми их круга, чему-то научиться у них, самой стать одной из них. Шанс вернуться в Нью-Йорк, поднявшись еще на одну ступеньку золотой лестницы, ведущей к вершине горы. Чудо, просто чудо.

Но во имя этого чуда Кирстен должна оставить в прошлом все, что было хорошо знакомо, близко и дорого ей. Родителей. Дом. Наталью. Старенький рояль. И не на неделю, не на месяц, а на целый год. Триста шестьдесят пять дней вдали от единственного мира, который она знала, с которым ее будет разъединять огромный Атлантический океан.

— Начиная все это, мы сами довольно смутно себе представляли, что может получиться из нашей затеи четырнадцать лет назад, — рассказывал Эрик Жанне, в то время как охваченная счастьем Кирстен ничего не слышала, кроме стука собственного молотом стучавшего в груди сердца. — Нам казалось, что все получилось лишь благодаря случайной удаче Майкла. Но это вошло в традицию. Каждый его преемник был и талантлив, и честолюбив, в какой-то степени одержим…

— Майкл?! — подскочила Кирстен; голос ее скорее походил на писк.

— Да, Майкл Истбоурн, — кивнул Эрик.

— Майкл Истбоурн, дирижер? — переходя на шепот, переспросила Кирстен.

Сердце девушки, казалось, вот-вот выскочит из груди.

— Он самый. А что? — Бровь Эрика вновь выгнулась в дугу. — Ты знакома с Майклом?

— Собственно говоря, нет. — Кирстен почувствовала себя несколько глуповато. — Я была в «Карнеги-холл», на его дебюте в Америке. — Она немного замялась. — Я… я пообещала себе, что когда-нибудь он будет дирижировать мне.

Более довольным Эрик выглядеть не мог.

— Пожалуй, подобной амбициозности можно где-то как-то позавидовать, не так ли, дорогая? — Эрик усмехнулся и вопросительно посмотрел на жену.

Улыбка Клодии была на удивление холодна.

— О, да, разумеется, — покорно ответила она.

Кирстен с недоумением посмотрела на супружескую чету, искренне удивляясь тому, как по-разному они отнеслись к ее признанию. В конце концов Майкл Истбоурн их протеже и… Кирстен даже подпрыгнула от неожиданного озарения, поскольку истинный смысл этого неправдоподобного стечения обстоятельств дошел до нее только сейчас. Боже правый! Неужели такое возможно?.. Еще немного, и она лишилась бы чувств — слишком велико было ее потрясение, слишком реальной становилась ее мечта.

— Это подарок судьбы, Кирсти, — сказал Эмиль, сидя с женой и дочерью на кухне за круглым столом, за которым они втроем всегда обсуждали самые серьезные семейные проблемы. — Тебе предложили то, о чем мы с матерью могли только мечтать.

Кирстен молча смотрела под ноги, на истертый линолеум. «Интересно, — рассеянно думала она, — каким линолеумом выстелен пол на кухне Шеффилд-Джонсов». Вопросы, сплошные вопросы. Девушка, улыбнувшись, дотронулась до руки отца, и чувство непередаваемой любви и жалости пронзило все ее существо. Здесь ее любили, жалели и защищали. Здесь она была окружена заботой и вниманием. Не предает ли она родителей, соглашаясь покинуть их на год, соглашаясь жить в доме совершенно незнакомых людей? А Наталья? После одиннадцати лет совместных трудов, поддержки и веры в успех не почувствует ли она себя брошенной ради своей же соперницы? Вопросы, вопросы, слишком много вопросов.

— Я люблю тебя, мамочка, я люблю тебя, папуля, — произнесла Кирстен потерянным голосом. Она переводила взгляд с одного на другого, и душа ее разрывалась на части. — И если я действительно решу ехать в Лондон, то хочу, чтобы вы знали: я сделаю это ради всех нас. Кроме того, — сглатывая слезы, Кирстен натужно улыбнулась, — подумайте, какую кучу денег можно будет сэкономить на уроках и нотах.

С этими словами, прежде чем Эмиль или Жанна смогли что-либо ответить, Кирстен выскочила из-за стола и бросилась в свою комнату.

Кирстен подошла к окну и высунулась в темноту, привычно удивляясь красоте ночных улиц. Шумный город превратился вдруг в чудесную волшебную страну: грязь и мусор, казалось, безвозвратно растворились в мерцающем свете неоновых огней. А какой вид из окна дома Шеффилдов? И опять перед мысленным взором Кирстен возник образ далекого Лондона, только на этот раз вместо его улиц и парков она видела себя исполняющей Второй фортепьянный концерт Брамса в «Рояль-Алберт-холл» в сопровождении Королевского симфонического оркестра.

Кирстен громко рассмеялась над собственной глупостью и постаралась отогнать мучивший ее образ. Глядя вдоль Девятой авеню, она сделала то, что делала каждый вечер, прежде чем лечь в постель, — мысленно начертила горящими фонарями светящуюся стрелу, указывающую на восток, в сторону Седьмой авеню, туда, где на пересечении Пятьдесят шестой и Пятьдесят седьмой улиц возвышалось здание янтарного цвета. Положив локти на пыльный подоконник, Кирстен смотрела на воображаемую стрелу долгим, жадным взглядом. Если только год в Лондоне хоть на шаг приблизит се к обожаемому «Карнеги-холл», она отправится туда завтра же.