Май, 15, 1939 г., понедельник 12–10 по Гринвичу
Было достаточно одного слова, чтобы описать особняк судьи Паттерсона, прилегающий к нему парк, фермы арендаторов, рыбный пруд, поля и пашни: все это, взятое вместе, вполне заслуживало определения «респектабельность».
По стенам холла и вдоль лестницы на равном расстоянии друг от друга расположились портреты джентльменов в камзолах и с буклями: политиков и ученых в зените славы запечатлели кисти таких же знаменитых живописцев — в разное время все они посещали этот скромный уголок Девоншира.
Визитер восторгался полотнами так громко и искренне, что растопил ледяной панцирь справедливости, сковывавший грудь достопочтенного Паттерсона, и получил приглашение в кабинет. Оставалось только сожалеть, что он явился в обитель трудов и дней судьи графства без сопровождающего. Его одиночество создавало огорчительный диссонанс с обстановкой кабинета, судя по которой мистер Паттерсон испытывал почти болезненную тягу к симметрии. По обе стороны от мощного дубового стола наличествовали два суровых книжных шкафа, два противоположных угла занимали прозрачные витрины, в которых были во множестве выставлены спортивные кубки. На стене рядом с каждой была закреплена полочка с веслом — таким награждают гребцов за победу в университетской регате, а над каждым веслом — рамка с фотографией команды — победительницы. Единственным непарным предметом в кабинете — кроме высокого чипендейловского кресла и помещавшегося в нем судьи — было чучело головы вепря, подвешенное рядом с одним из фотоснимков. Общая логика декора кабинета нашептывала Огасту, что непременно должен был присутствовать второй охотничий трофей: на другой стороне стены, рядом со вторым снимком, ему удалось разглядел крошечную черню точку — след от гвоздя. Его сердце тревожно екнуло, он понял: именно на этом месте недавно красовалось чучело волчьей головы!
Спрашивать напрямик Огаст счел неосмотрительным, зато поспешил выразить восхищение многогранной личностью мистера Паттерсона: занятой человек, судья графства, успевает отдавать дань традиционной забаве британских джентри — охоте!
Судья Паттерсон вынул из ящика стола кусочек замши и стал протирать очки: нет, он не охотник. Среди его личных наград исключительно медали и кубки. Действительно, Огаст с легкостью нашел на старинном, желтовато-коричневом от сепии снимке команды гребцов-победителей будущего судью. Все его награды собраны с левой стороны, объяснил судья.
Кабанья же голова, как и все трофеи, расставленные с правой стороны, принадлежит его сыну Ричарду, действительно отличному стрелку и любителю охоты. Судья, старчески покряхтев, привстал из-за стола, указал на снимок команды гребцов, сделанный, судя по всему, незадолго до войны:
Вот он, мой Ричард, второй слева.
Огаст ничего не знал об указанном молодом человеке, но некоторые из триумфаторов были ему знакомы — за мускулистыми плечами гребцов просматривался блеклый профиль сэра Глэдстоуна. Он уже тогда был лордом, именно ему повезло родиться на три месяца раньше кузена Горринга, фамильная белозубая улыбка и античный торс которого составляли центр композиции на фото.
Надо же, ваш сын входил в одну восьмерку с отцом мистера Горринга!
Увы, мистер Картрайт. Мой покойный сын тоже оказался в этой проклятой команде! На финише мальчишки были так счастливы, что смогли вернуть Оксфорду его славу, ведь вырваться вперед за Барнсским мостом практически невозможно! — и смеялись над глупой старой легендой, пророчащей скорую смерть всем гребцам из такой команды как жестокую плату судьбе за нереальный успех. Но чрез год началась война, и за пять лет никого из них не осталось в живых…
Огасту стало неловко от того, что он из пустого любопытства разбередил воспоминания почтенного джентльмена. Чтобы хоть как-то оправдаться, он пробормотал:
Но сэр Глэдстоун, ведь он жив!
Жив… — судья глубоко вздохнул, снял очки и потер переносицу. — Жив потому, что не попал в жернова той войны. Помните китайскую притчу об от- носительностй беды и радости? У землепашца родился сын — радость! Сын упал и охромел — беда! Началась война, и хромого сына не призвали в армию — радость! Так и вышло с Глэдстоуном. Его увезли в госпиталь прямо с регаты, на финише ему стало совсем худо, фотографу пришлось просить поддержать его под руки, чтобы сделать общий план. После этого происшествия суфражистки взвыли воем, а газетчики им вовсю подпевали: не слишком ли дорогую цену платит британское юношество за спортивные победы во славу своих колледжей? Но вот настал пятнадцатый год! И тогда никто из них не задавался вопросом, не слишком ли высока цена военных побед — когда проклятые боши смешивали цвет британской нации с грязью при Сомме, травили газом и топили вместе с крейсерами. Хотел бы я увидеть на этой стене рогатую каску с убитого боша вместо охотничьего трофея — вот был бы лучший памятник моему бедному мальчику!
Мистеру Горрингу еще повезло: он умер в госпитале, успев увидать новорожденного сына. Семья смогла с ним проститься… А моего несчастного Ричарда никто не искал, когда его смыло с палубы в разгар боя! Соленая вода стала ему могилой. Но сэр Глэдстоун не мог быть призван в армию по состоянию здоровья. Ему было бы впору скорбеть о погибших друзьях и взывать к отмщению, а не распивать шампанское на приемах с Риббентропом да нашим развеселым высочеством и не ратовать в парламенте за политику умиротворения. Вояки же, как водится, идут на поводу у политиков и тоже лепечут о мире под оливами и стратегическом партнерстве. Какой, к черту, может быть союз между нами и проклятыми германцами?
Огаст решился прервать монолог достопочтенного Паттерсона:
Мистер Паттерсон, ни один член парламента не разделит вашего гнева больше, чем военный или офицер королевского флота. Например, коммандер Пинтер — убежденный противник политики умиротворения! — Огаст подался вперед и понизил голос, чтобы придать ему доверительные нотки: — Он даже оказался в опале у начальства, поскольку не скрывал своих взглядов. Поверьте, сэр, судебный штраф может сильно повредить его карьере — я приехал просить вас о помощи!..
Судья некоторое время молча разглядывал свои тщательно протертые до блеска очки, затем перевел взгляд на Огаста и с сомнением спросил:
Что же я смогу сделать?
Джентльмены внесут деньги на нужды местной благотворительности!
Пожалуй, я найду возможность и рассмотрю правомерность их содержания под стражей. Но боюсь, мистер Картрайт, даже при ваших очевидных дипломатических талантах не со всеми вам удастся договориться так же легко, как со мной! Мистер Честер — крепкий орешек! Он нашел средства и убедил лорда Глэдстоуна прибыть в Энн-Холл, чтобы лично участвовать в слушаниях об ущербе, причиненном особняку. Сэр Глэдстоун возглавляет фонд, распоряжающийся поместьем до объявления наследника… — судья хмыкнул. — Возвратив коммандеру свободу, я всего лишь обеспечу равенство сторон в процессе о взыскании ущерба! Соблюду принципы права, так сказать… хе-хе… Приезжайте сегодня на экстренные вечерние слушания и подумайте, где искать ключ от стального сердца мистера Честера, иначе вашему начальнику несдобровать.
Слушания будут экстренными?
Да. Энн-Холл — поселение скромных размеров, площади для содержания задержанных тоже невелики, так что мне volens-nolens придется выпустить и мистера Горринга, и прочих бедокуров. Инспектор просит освободить камеру — он задержал подозреваемого в убийстве графини Таффлет.
Никаких подробностей, кроме времени слушаний, судья не сообщил. Огаст обдумывал обескураживающие новости, пока автомобиль катил по проселкам Девона.
Даже сейчас коттедж покойной графини не выглядел осиротевшим, а больше напоминал оживленный отель. Прислуга сновала из комнаты в комнату с чемоданами и коробками, выбивала и просушивала перины, меняла скатерти, натирала паркет и чистила каминные решетки.
Анна тоже хлопотала на кухне: вместе с кухаркой они пересчитывали столовое серебро, сличали количество кухонной утвари с записями в учетных книгах, раскладывали по коробкам оплаченные и еще не погашенные счета.
«Старая леди» вела домовые записи крайне неряшливо! — сокрушалась миссис Диксис. — Теперь сам черт в них ногу сломит!
Все дело в том, что собственные средства леди Делии были весьма скромными, а личных вещей — лишь малая толика. Коттедж — полностью меблированный и оснащенный — был предоставлен ей в пожизненное владение согласно завещанию предпоследнего графа Колдингейма, и нынешний энтузиазм прислуги питался надеждой если не сохранить за собой место в доме, то по крайней мере исходатайствовать у душеприказчиков выплату жалования, которое покойница имела привычку задерживать.
Надеюсь, не будет никаких юридических препятствий и я смогу забрать собачек к себе? — переживала княжна. — Куда мне обратиться с такой просьбой? Боюсь, графиня не составила завещания и не предусмотрела пансиона для бедных животных…
Неужели у леди Делии совсем не было собственных средств? — поразился Огаст. — Ведь она как- то ухитрялась платить прислуге и каждый сезон устраивала охоту!
Не совсем так… Поэтому я не знаю, как мне поступить, мистер Картрайт, идемте в кабинет графини — я вам все объясню…
Они вошли в тишь и полумрак кабинета и сразу же пропитались ароматом дамских романов: рассыпавшейся рисовой пудры, чернил, греховных слез, засохших желтофиолей, разбитой любви и сердечных капель. Огаст вложил отнятый у Маргарет томик в трепетные ладони мисс Львовой:
Вот… Я хочу вернуть! — он смутился и добавил: — Леди Уолтроп брала почитать…
Леди Уолтроп прочла «Железную деву»? — поразилась княжна. — Это вульгарное «бульварное чтиво»? Такие романы не держат у себя люди нашего круга…
Но, похоже, леди Делия увлекалась их чтением, — Огаст обвел рукой кабинет: сочинения мадам Флер-дю-Мар расползлись по нему, как желтофиоли по запущенной садовой клумбе.
Щеки мисс Львовой залились румянцем, который был ей очень к лицу! Она потупилась и созналась:
Нет, что вы, леди Делия была умной и достойной дамой! Ради удовольствия она никогда не взялась бы читать ничего подобного. Графиня их сочиняла…
Что?!? — ахнул Огаст, испытав невероятное облегчение.
Да, миссис Таффлет ради заработка писала романы для невзыскательной публики, — кивнула мисс Львова. — Если у вас есть слезы — готовьтесь пролить их, говорят о таких книгах. На них большой спрос, а графиня постоянно нуждалась в деньгах. Детективы о леди-сыщике с собственным психоаналитическим методом пользовались успехом, особенно в Америке, а некоторые романы издали во Франции. Пока мы с мамой жили в Париже, мне иногда случалось подрабатывать переводами и готовить тексты к изданию. Я перевела две книги леди Делии. Графине было комфортно со мной сотрудничать, она пригласила меня в Девон, я продолжала помогать ей с рукописями — как секретарь…
— Бедная старая графиня! — взгрустнул Огаст. — Лучше бы она писала эссе об охоте и войне в африканских бушах. Ей бы не пришлось скрывать свое хобби!
Но дело было вовсе не в жанре, а в деньгах. Гонорары леди Делии были ничтожны как самостоятельный источник средств, но оказывались солидной прибавкой к прочим доходам, основным из которых служило пожизненное содержание, выплачиваемое по завещанию все того же графа Колдингейма. Появись у старой леди хоть какой-то иной официальный доход, она лишалась права проживать в коттедже и денежных выплат.
Чтобы разрешить это противоречие, графиня Таффлет учредила благотворительный фонд «Хранителей традиций благородной охоты на лис», который сама же и возглавила. Все желающие — будь то физические или юридические лица — могли вносить пожертвования.
Мисс Львова вынула из шкафа папку с банковскими документами и гроссбух. Конечно, средства поступали не только от издательских домов: леди и джентльмены, гостившие у леди Делии в охотничий сезон, тоже вносили пожертвования, случалось довольно крупные. На чеках от донаторов фонда мистер Картрайт обнаружил немало знакомых имен — даже сэра Эндрю Уолтропа и еще пары-тройки политиков, публично ратовавших за запрет охоты, и продолжил слушать Анну. Хотя княжна считалась компаньонкой графини, жалованье ей выплачивали из средств фонда как секретарю. Так же платили шоферу и садовнику. На деньги фонда леди Таффлет покупала кое-что для себя: нужное — и не очень…
Что делать с документами, мисс Львова не знала: на счетах фонда остались мизерные средства. Но всего два месяца назад ее милость сняла со счета фонда впечатляющую сумму — двадцать тысяч фунтов наличными. Для чего ей могли потребоваться такие деньги, Анна тоже не знала, но мысль, что деньги стали причиной убийства старой леди, не оставляла ее. Они пошептались еще несколько минут, склонившись головой к голове над документами. Мисс Львова умоляла Огаста не упоминать о литературных опытах леди Делии при ее матери: княгиня никогда не одобрит подобный способ заработка!
Мистер Картрайт был счастлив согласиться хранить этот маленький секрет, они спустились вниз, держась за руки, и ждали у автомобиля, пока горничная вынесет некоторые вещи мисс Львовой. К ним подбежала миссис Диксис и напомнила княжне, чтобы та подыскала в деревне какого-нибудь поденщика — привести в порядок садовые дорожки и клумбы, пока они окончательно не превратились в свинарник!
Представьте только, мистер Картрайт, сегодня полицейские арестовали садовника! Выдумали, что этот безмозглый увалень убил старую леди. Нашли его отпечатки пальцев в сарае, даже волокна с одежды. Вроде бы она надрала уши его сынишке, а садовник увидал такое дело, так кровь ему в голову — сперва толкнул ее, а потом утопил в корыте! Он, конечно, ирландская морда — только дай кулаками помахать. Но графиня никогда не стала бы обижать мальчугана, наоборот, возилась с ним, как с родным. Игрушки ему покупала, сладости, краски и альбомы, даже буквы с ним выучила…
Но почему инспектор не опросил мальчика, чтобы внести ясность…
Как же его опросить? Мальчишка ведь немой! Молчит с тех пор, как его затянуло в зыбучие пески…
В самом деле, ее милость никогда бы не стала истязать несчастного ребенка!
О чем я говорю! Нет, далеко еще инспектору Ньюпорту до настоящего детектива, помяните мое слово. Я возьму в кабинете еще пару книжечек про леди-детектива почитать, если вы не против, княжна Анна?
Читайте, разумеется…
Горничная поставила в автомобиль кофр и несколько шляпных коробок, водитель захлопнул дверцу. Кухарка помахала им вслед рукой.