Май, 16, 1939 г., вторник 00–05 по Гринвичу

Звук его голоса натолкнулся на мрак, как мотылек на стекло: Огаст вдруг физически ощутил, как темнота сгущается, уплотняется, тени становятся длиннее, вытягиваются, растут, растут, растут, как огромные крылья, дотрагиваются до шелкового свертка и тащат, тащат его к себе — он успел наступить на краешек шелка ногой.

«Череп… череп… череп…» — зашуршала темнота.

Он оглянулся вокруг, но только встретился взглядом с Маргарет, которая шепнула:

— Слышишь? Кто это?

Огаст схватил Маргарет за руку:

— Где он?

«Череп… отдай мне… череп…» — вполне отчетливо выдохнула тьма, земля у него под ногами медленно качнулась, потом поплыла куда-то, не позволяя сделать ни шагу, — череп покатился и исчез в открытой черной пасти соседнего склепа, а через минуту тьма взорвалась иголками тяжелого, истерического хохота…

«Ты совсем не такой умненький мальчик, Гасси, как многим хочется… — утробно взвыла темнота. — Поделка старого кретина Форестера, которую он состряпал, как лоскутное одеяло, украсил куском волчьей кости и рассчитывал обмануть меня? Это все, что ты смог найти, милый?»

Земля качалась в такт этому хохоту, в такт каждому слову — так сильно, что доктор Уолтроп обязательно упала бы на колени. Огасту пришлось ухватить леди за пояс дождевика, а самому вцепиться в чугунную решетку на окне часовни:

Сэр! — крикнул он темноте. — Сэр! Вам лучше вылезти оттуда! Пауки разбежались по всему подземелью, когда здесь случился оползень, а ваши приятели сговорились и обманывали вас, сэр, никто из них не позаботился о пауках. Теперь пауки очень голодны, сэр! Они бросаются на все, что движется!

Что ты знаешь про пауков? Седьмой граф Колдингейм, вот кто знал в них толк! Он привез их из поездки в Индию на своем собственном теле и поселил здесь, — голос, звучавший из-под земли, стал спокойным и вкрадчивым. — Пауки научили его говорить с землей и небом, проникать в их тайны подобно жрецам друидов. Пауки примиряют человека с болью, учат жить с нею. Граф разделил со мной свое великое знание, а я понес его дальше, новым посвященным. Тем, у кого была своя боль и своя тайна. Чем больше нас становилось, тем больше пауков нам требовалось для обрядов, а чем больше пауков плодилось, тем чаще они вырывались на волю и, ополоумев от света, жалили жалких, ничтожных людишек. Чтобы сберечь тайну, нам приходилось сбрасывать тела отравленных укусами в подземелье и сжигать их там. Да, мы ввели этот обычай в число своих ритуалов…

Глупые, суеверные люди никогда не заглядывали под землю в поисках пропавших. Собственный страх, суеверие и глупость не пускали их туда — пропавших всегда искали в зыбучих песках. Но в прошлом году пауков стало слишком много, они жалили слишком часто, в эти края примчались и стали рыскать полицейские ищейки — старая дура Делия так напугалась, что сожгла сарай, в котором они жили. Напрасно она так поступила, напрасно пыталась скрыть от меня, что купила новых пауков. Напрасно доктор мастерил этот череп, чтобы выдать его за «святыню».

В своей гордыне они зашли так далеко, что пытались сами воспользоваться «святыней» и обрести бессмертие. Эгоистичные, смешные людишки, им не было никакого дела до моего политического влияния, ради которого я искал «святыню» долгие годы. Я должен был начать свою собственную войну, чтобы стать в ней победителем…

Но без меня им было не обойтись: им были недоступны суть и смысл древних обрядов. Когда они поняли это, то посмели запугивать меня — меня! Человека, чьими бледными тенями были. Тень не может убежать из-под власти своего господина, а господин всегда может освободиться от тени и вырастит себе новую. Все, что ты отважишься взять, принадлежит тебе по праву. И кто мог запретить мне? Доктор застал меня со «святыней» в руках — пришлось с ним по-

кончить. Делия не хотела убить мальчишку, подсмотревшего, как кормят пауков, а напыщенный старый индюк Паттерсон мнил себя новым верховным жрецом, пока не взлетел на воздух вместе с полицейским эскортом! Потому что только я знаю, как обращаться со «святыней», только я слышу ее голос, только я могу не бояться пауков.

Может, вы просто прихватили с собой фонарь, чтобы отпугнуть их, сэр?

Земля перестала дрожать и качаться, одна из черных теней вытянулась из-за сорванной решетки склепа и уплотнилась до физически осязаемого состояния человеческой фигуры, укрытой не то черным саваном, не то одеянием палача. Ветер раздувал ткань — фигура выглядела огромной и зловещей.

Считаешь себя умненьким мальчиком, Огаст? Дай мне взглянуть, кто стоит рядом с тобой! — их ослепил поток белоснежного света: палач включил мощный фонарь и направил прямо на стену часовни, за которую они цеплялись. — Многие так считают, милый. И все они ошибаются, они всегда ошибаются, даже когда выбирают пастуха для своего безмозглого стада. Ты тоже ошибаешься. Ты ошибся целых три раза: сделал — не то, принес — не то, привел — не то. Нет, ты — не Мерлин! Ты всего лишь говорящая голова. Голова, фаршированная глупыми мозгами. Ты непосильная ноша для самого себя, бедняжечка. Жаль, что я не свернул тебе шею малюткой, когда ты по своей неизбывной глупости сунул нос в мой кабинет во время ритуала… — его собеседник медленно опустил капюшон, и Огаст удостоился лицезреть лорда Глэдстоуна. — Глупенький Гасси — у тебя тоже был шанс пристрелить меня. Но ты ухитрился промазать и убил крысу! Поэтому сейчас мы на равных, но ты уже ошибся, я же — не ошибаюсь никогда…

Сверкнула сталь, палач подобрался к ним совсем близко, оставив слепящий фонарь на каком-то надгробии, в долю секунды выхватил острый меч — самый настоящий: длинный, тяжелый и острый — и приготовился взмахнуть им.

Огаст вскрикнул и шарахнулся в сторону, но Маргарет удержала его, притянула к себе, обняла за шею. Ледяная сталь уперлась в его висок, раздался сухой щелчок — раньше, чем он сообразил, что случилось:

Сэр, сделайте три шага назад! Или я прострелю ему голову!

Мардж… — сдавленно пробормотал Огаст.

«На брата брат и кровь на кровь родную» — понимаете, о чем я, леди Уолтроп?

Маргарет не ответила.

Вы действительно хотите убить его?

Я испорчу череп. Остальное — как получится…

Темная фигура замерла.

Испорчу его поганый череп!

Огасту стало очень страшно: он вдруг понял, что мистеру Сингху пришлось портить собственный череп самому, бросившись на острые камни, когда он понял, что не сможет сберечь голову!

Луч превратился в тишину. Огаст отпустил решетку в окне часовни, зажмурил глаза, не в силах больше выносить молочно-белый поток света. Его пальцы скользнули вниз по кирпичной кладке, открыли жестяную коробку, просочились сквозь мятые газеты и коснулись абсолютно гладкой поверхности черепа, земля под ногами с глухим стоном обрушилась, они сверзились вниз…

… и помчались по подземным галереям, освещенным коптящими факелами, к заветной дверце, о которой поведал мессир де ла Поль, отправляя своих верных пажей за стены осажденного города. Юноши выбрались наружу, перелезли через колючий кустарник и во весь дух помчались через лесную чащу, так что полы плащей хлопали за спиной. Неслись и не оглядывались, пока их не настиг свирепый собачий лай: по следу беглецов пустили охотничьих псов. Скоро к гомону собак прибавилось конское ржание, топот и гортанное гиканье французских наемников — враг настигал их, они переглянулись и, не сговариваясь, повернули в сторону зыбучих песков.

Лес поредел, сменился кустарником, дюны и камыши милосердно согласились служить им прикрытием. Пригибаясь, пажи добрались до холодной и опасной песчаной полосы, расстегнули застежки на плащах, сбросили их и распластали на песке, как крылатых птиц. Так, осторожно переползая с одного куска ткани на другой и перемещая следующий плащ вперед, был шанс добраться до линии прибоя целыми и невредимыми, избегнув смерти в зыбучей бездне. Если они смогут выбраться к морю, до спасения будет рукой подать, за реликвией должна прибыть шлюпка.

Погоня тоже достигла границы песков: среди дюн зашелся от лая пес, лошадь под всадником истерически захрапела. Не нащупав передними копытами дна, она провалилась в песок — по самую грудь. Обезумевшее от ужаса животное отчаянно взбрыкивало, запрокидывало голову, не слушалась повода, но только погружалось все глубже и глубже и пыталось избавиться от лишнего груза, сбросив седока. Спутники рыцаря соскочили с седел, поспешили к нему на выручку, но тяжелые доспехи увлекали их одного за другим в зыбкую толщу песков, к неминуемой смерти.

Кавалер, увязший до пояса, вскинул боевой топор, намереваясь запустить вслед юношам, успевшим добраться до полосы прибоя, и беспечно вскочить на ноги. Но один из них успел зарядить арбалет и выстрелить — стрела с черным оперением проткнула горло врага, его тело медленно погрузилось в зыбучий песок.

Лучше было спрятать это в лесу…

Мы не можем! Мы поклялись отдать это в руки мейстеру Ордена и доложить ему о мятеже — слишком рискованно доверять великую тайну пергаменту и чернилам…

Они взялись за руки и смотрели на море, и надежда их таяла вместе с вечерними облаками: водная гладь тянулась далеко за горизонт, не было на ней ни одной шлюпки, ни одного паруса, ни самой жалкой рыбацкой фелюги. Зато единственный уцелевший наемник вскочил на коня и поскакал прочь, в свой лагерь у стен полыхающей крепости, чтобы вернуться с подкреплением, вооруженным знанием о зыбучих песках — ловушке, подстроенной у берега самим Провидением.

Солнце клонилось к воде, как усталый путник.

Что же нам делать? Нельзя оставаться здесь слишком долго, начинается прилив. Если мы утонем, никто ничего не узнает…

Надо попросить помощи!

У кого?

У него…

Он спит, он не слышит нас! Кому из живущих под силу разбудить его?

Нам! Мы оба слышим его, мы вместе можем попробовать…

Юноши опустились на колени прямо в прибывающую воду, склонились над ларцом, ветер смешал их локоны — темные и золотые, трепещущими пальцами откинули они кедровую крышку, прижали ладони к великой святыне и, смежив веки, предались молитвам. Небесные светила остановили свой ход, и время замерло в ожидании.

Когда пажи вновь решились понять веки, от горизонта к берегу плыли во множестве корабли под парусами дивной белизны, легкими, как лепестки белых роз на гербах Йорков, увенчанными алым орденским крестом. Скоро шлюпка доставила их на борт, и теперь они стояли на палубе и смотрели, как по мановению десницы мессира, увенчанной перстнем с орденской печатью в виде «Адамовой головы», рыцари грузятся в лодки, а затем высаживаются в бухте. Теперь у стен аббатства разворачивалась новая битва: лихая военная удача заставила наемников разбежаться, а бунтовщики, порочившие знамена Ланкастеров, сдались и выдали зачинщиков мятежа.

Отступники проливали слезы раскаяния на городской площади, молили судей о снисхождении и последней милости — умереть без мук, быть казненными через отсечение головы, как подобает людям благородного звания! Только из гордой груди сира Колдингейма палач не исторг покаянной молитвы. Его протащили по всем городским мостовым, привязав к конскому хвосту, а потом вздернули на высоком мощном дереве, «удавив веревкой за шею до самой смерти…», как и записано в приговоре. Тело его качалось на ветвях, терзаемое воронами и стервятниками, а голова всякий раз сама собой разворачивалась лицом к старому языческому капищу. Затем останки предали огню.

Очистительный костер полыхал у стен аббатства в тот самый день, когда юных пажей его милости возводили в рыцарское достоинство. Сам великий мейстер братства принял их обеты и позволил на прощание коснуться кедрового ларца с великой реликвией, прежде чем его погрузят на корабль.

Юные сэры побежали провожать судно, остановились у самой кромки зыбучих песков и смотрели ему вслед, пока верхушки мачт не скрылись за горизонтом.