Середина мая 1939 года.

В недавнем прошлом губернский город Н.

 

1

Прошкину хотелось перекреститься. С самого утра. Желание это было настолько же беспочвенным, насколько и непреодолимым. Ну вот зачем ему, скажите, креститься? Только все утрясаться стало, а Прошкин возьмет и публично перекрестится. И как на такой жест выпускника курсов атеистической пропаганды при ВПШ, начальника районного НКВД, пусть даже и бывшего, отреагирует прогрессивная общественность? Известно как…

В конце концов, Прошкина ведь в тюрьму не посадили, не разжаловали даже, ни из НКВД, ни из партии не выгнали, а, наоборот, новую ответственную работу поручили, несмотря на скверную историю, в которую Прошкин (что правду-то скрывать?) по глупости ввязался! Прошкин, может, не какой-то там выдающийся стратег или криминалист, но человек разумный. А разумный человек в подобной жизненной ситуации креститься не будет. Даже если очень хочется. И креститься Прошкин, перед вступлением в новую ответственную должность, не стал, а вместо этого сплюнул сквозь зубы и правой ногой переступил порог областного Управления, где должен был происходить инструктаж.

Может, на него здание так угнетающе действует? Управление ГБ НКВД занимало бывшую Свято-Сергиевскую лавру. Сводчатые потолки; шаги, гулко отдающиеся в коридоре, узкие окна, фильтрующие солнечные лучи оставшимися витражными стеклами, лики святых, просвечивающие местами сквозь новую штукатурку, — может, именно это так расшатало крепкую нервную систему Прошкина? Вряд ли: по должности бывал он в этом здании уже четвертый год и, кроме радости от царящей тут в летнее время прохлады, никаких эмоций не испытывал. Не прерывая аналитических штудий, Прошкин привычно толкнул дверь зала заседаний — и замер в недоумении…

За столом — длинным, покрытым, как и положено казенному столу, зеленым сукном, — имело место необъяснимое явление. Явление восседало на добротном дубовом стуле, было облачено в такую же, как у Прошкина, форму, с таким же, как у Прошкина, ромбиком, то есть имело звание майора НКВД. И при этом подпиливало ухоженные ногти изящной пилочкой с перламутровой ручкой! Расскажи Прошкину кто-нибудь про такое — ни за что бы не поверил.

С появлением Прошкина феномен не прервал своего черного дела, а только коротко глянул на него и продолжал мирно шуршать пилочкой.

Опешивший от такого зрелища Прошкин присел на стул, даже не поздоровавшись, и принялся изучать феномен более подробно. От роду феномену было ну от силы годочков двадцать пять… И то вряд ли. Конечно, назвав форму молодого человека такой же, как у него самого, Прошкин (вообще имевший свойство торопиться с выводами, на что ему неоднократно указывали старшие товарищи) погорячился. Форма только казалась такой же. Была она уж очень впору своему хозяину, то есть явно сшита на заказ, а не выдана со склада. Да и мануфактуру для пошива использовали куда как лучшую, чем на казенное облачение Прошкина. Портупея же и сапоги — тоже на заказ, из кожи качества самого высокого, как у тех армейских чинов, которые преподавали в Академии. Это Прошкин отметил, разглядывая ногу феномена, небрежно закинутую на ногу. И каблуки высоковаты для форменных. После нескольких минут такой умственной работы Прошкина посетило озарение: должно быть, перед ним не кто иной, как артист театра и кино, готовящийся донести до зрителей положительный образ сотрудника НКВД и изучающий работу органов на местах. Прошкин с облегчением вздохнул, налил себе водички из графина, отпил и уже спокойно стал разглядывать своего визави: так нагло пялиться на коллегу, пусть и более молодого, дисциплинированному служаке Прошкину было бы неудобно.

Что и говорить, «артист» был парнем смазливым — до подлинной мужской красоты, в понимании Прошкина, он, конечно, не дотягивал в силу невысокого роста и хрупкого сложения, тщательно замаскированных хорошо подогнанной формой и высокими каблуками, зато у барышень успехом наверняка пользовался. Да и в театре запросто мог играть принцев или князьев каких половецких: лицо у парня было артистическое и холеное, но — как бы поточнее выразиться — восточное, какие бывают у жителей Туркестана. С выразительными темными миндалевидными глазами, разрезом напоминавшими очи породистых арабских жеребцов, каких показывают на выставках. С тонким, как пишут в старорежимных романах, точеным, носом и изящно очерченным, нервным, можно сказать капризным, ртом. А вот ресницы у феномена, с точки зрения Прошкина, были просто до неприличия длинными — настолько, что отбрасывали густую тень на гладкие, оливкового тона щеки. Наверное, чтобы как-то компенсировать этот явный недостаток, «артист» время от времени надменно поднимал вверх и хмурил аристократические брови. Стало быть, в общем и целом вид у феномена был попросту наглый и никак не располагающий к общению.

Тут психологические изыскания Прошкина прервали: в зал заседаний, пыхтя и переваливаясь, вошел его, Прошкина, многолетний руководитель — Владимир Митрофанович Корнев, начальник областного НКВД, сопровождаемый еще одним персонажем. Образ «артиста» моментально померк при сравнении со спутником Корнева. Человек этот был высок и изможденно худ. Мертвенно бледен и присыпан бледной же пудрой. Волосы, брови и ресницы у него, правда, присутствовали, но не имели цвета, как и сами глаза, которые не назовешь иначе как водянистыми. Одет незнакомец был в полувоенный черный френч, такие же черные брюки и черные, по-щегольски остроносые заграничные туфли. Мгновенного взгляда на него хватило Прошкину, чтобы сорваться. Маленький ребенок, который живет внутри каждого взрослого человека, даже если взрослый этот — сотрудник НКВД, пролепетал: «Матерь Богородица, сохрани и помилуй» — и многократно истово перекрестился. По счастью, проделал он это только внутри Прошкина. Зато майору сразу стало легче, и он даже придал своему лицу подобающее случаю выражение суровой готовности.

Корнев демократично махнул рукой — сидите, мол, товарищи, не будем время терять напрасно. И скороговоркой начал:

— Вот, товарищи, знаете сами, международная обстановка такая, что каждая минута на вес золота, так что без преамбул. Все люди взрослые и сознательные. Из вас формируется специальная группа, — тут Корнев запнулся, отер лицо клетчатым платком и незаметно посмотрел в блокнот, запамятовав название группы. — Специальная группа по при… привенти… превентивной идеологической контрпропаганде. Вы являетесь ее руководящим составом. То есть империализм изобретает изощренные способы оболванивания советских граждан. Нам надо этому противопоставить сами знаете что… Вот товарищ Ульхт. Прибыл недавно из нацистской Германии, где осуществлял разведывательные мероприятия в связи с этим, он лучше меня вас в курс введет.

Товарищ Ульхт заговорил. У него, оказывается, и рот имелся. Правда, с такими тонкими губами, что вне речевого процесса их и видно-то не было. Говорил он глубоким, хрипловатым голосом с ощутимым иноземным акцентом:

— Чувствуется, что товарищ Корнев из кавалерии. Может быть, нас стоит для начала познакомить с коллегами?

Корнев смутился. Он не имел ни малейшего отношения к кавалерии, а из революционного подполья царских времен прямиком перешел в систему органов ВЧК — ОГПУ, а затем НКВД. Он снова отер покрасневшую физиономию, отхлебнул воды и исправил свою оплошность, ткнув пятерней в сторону «артиста»:

— Товарищ Баев Александр Дмитриевич. Кандидат в члены ВКП(б) с октября 1938 года. Переведен к нам специально для работы в группе, потому что, несмотря на молодой свой возраст, имеет и опыт боевой, и прекрасные характеристики. И традиции партийные блюдет. Я правильно говорю, товарищ Баев?

Товарищ Баев величественно кивнул. При этом в мочке его уха что-то вспыхнуло, ослепительно резанув по глазам: там была крошечная серьга…

Вот тебе и на! Прошкин чуть не шлепнулся со стула от такой новости. Нет, речь не о серьге, хотя сама по себе она факт примечательный. Баев был личностью довольно известной, хотя известность эта сродни отраженному лунному свету. Потому как имел он самое непосредственное отношение к людям действительно легендарным и прославленным, про таких не то что в газетах — в энциклопедиях пишут, и памятники им ставят. Во-первых, он был сыном не кого-нибудь, а комдива Дмитрия Деева — легендарного полководца, покрывшего себя бессмертной славой сперва в Монголии, а потом в Туркестанских сражениях Красной Армии, уроженца города Н., в городе Н. и похороненного после недавней скоропостижной, как писали газеты, кончины. А во-вторых, этот молодой человек исполнял должность то ли порученца, то ли адъютанта совсем уж одиозной личности — комбрига Восьмой механизированной бригады Дмитрия Шмидта. Прошкин был человеком дисциплинированным и осторожным. Потому и усидел на своей должности несколько лет. Но должность-то как раз такая, что приходится всякие беспочвенные слухи собирать и анализировать. Думать такую крамолу он сам бы не стал, но в донесениях агентов проскальзывало насколько раз: говорят-де, этот Шмидт, известный своей удалью еще со времен Гражданской, был так смел и задирист, что даже самому товарищу Сталину угрожал, и не просто в пьяной компании, а прямо на партийном съезде. Конечно, это просто сплетня, как и многие другие… Прошкин вернулся к генеральной линии своих размышлений о Баеве.

То есть, по всему выходило, учитывая печальную участь этого бывшего начальника Баева, бывшего же героя Гражданской войны, бывшего же товарища Шмидта, опустившегося до служения немецким наймитам, что его порученцу не пилочкой бы для ногтей, а самой настоящей пилой сейчас на лесоповале за Уралом орудовать. И то при исключительно благоприятном стечении обстоятельств. Что и говорить, неисповедимы пути Господни. Хотя Прошкин и сказал последнюю фразу про себя, но тут же на всякий случай прикусил язык. Что-то заносит его сегодня. С такими тенденциями мышления и самому на лесоповал недолго загудеть. А Корнев уже гудел, представляя его, Прошкина:

— Прошкин Николай Павлович. Проверенный наш товарищ. Тоже майор. Коммунист с восьмилетним стажем. Из наших местных кадров, со значительным опытом оперативной работы. Дисциплинированный человек и взвешенный. Так я говорю или нет, Прошкин?

Корнев строго посмотрел на Прошкина — тот оценил доверие руководителя и весомо кивнул.

Теперь Корнев перешел к последнему участнику первого инструктажа группы. Прошкин мог присягнуть: когда он зашел в комнату для заседаний, в ней не было никого, кроме него самого и феномена, оказавшегося товарищем Баевым. Двери, после того как вошел Корнев с бледным иностранцем, не открывались… Но в дальнем углу зала уютно расположился крупный мужчина слегка за сорок, в непримечательной поношенной гражданской одежде и с профессорской бородкой. Про него Корнев прочел прямо из блокнота:

— Профессор кафедры доктор Борменталь, беспартийный, — и с облегчением захлопнул блокнот.

— Доктор исторических наук. Буду выполнять обязанности эксперта по культам и ритуалам, зовут меня Генрих Францевич, — уточнил доктор Борменталь.

Теперь согласно кивнул уже Корнев.

Просто кино и немцы, хмыкнул про себя Прошкин. Осознал ситуацию и обреченно прикрыл глаза. Это что же затевается? Он — в одной группе с отозванным из Германии разведчиком, бывшим порученцем немецкого шпиона, признанного врагом народа, и с контриком-профессором. Эх, надо, надо было с утра перекреститься — и все, ехал бы уже к Белому морю… А что, и там люди живут! По крайней мере, была бы какая-то определенность. Участие в группе с таким составом путь к Белому морю просто отодвигало, да и до высшей меры пресечения могло довести. Сквозь грустные мысли до Прошкина долетала резковатая полу-иностранная речь Ульхта. Тот нес полнейшую ахинею, подтверждавшую самые скверные предположения Прошкина:

— Товарищи! Благодаря титаническим усилиям, приложенным советской военной резидентурой, сейчас в нашем распоряжении находится некоторое количество очень специфических материалов. Дело в том, что в целях поддержания боевого духа и достижения максимальной эффективности специализированные подразделения нацистских войск с момента их формирования обучают с применением магических практик, использовавшихся еще в Средние века друидами и викингами…

— Я позволю себе уточнить, — совершенно обыденно перебил инфернального выступавшего Борменталь. — Расцвет культуры друидов, а в равной степени и викингов относится к историческому периоду, значительно предшествовавшему Средневековью. Если я правильно понял, Йозеф Альдович сейчас ведет речь о материалах, представленных Германом Виртом на выставке «Наследие предков», имевшей место в Мюнхене в 1933 году. Там демонстрировался широкий спектр материалов, так или иначе относящихся к рунической магии и более широко подтверждавших положения книги самого Вирта «Происхождение человека». Автор условно подразделяет все человечество на потомков двух рас: нордической, к коей относит собственно немцев, шире — ариев, и гондванической, породившей так называемые низшие расы…

Баев, который совершенно по-девичьи подпер рукой щеку и приготовился усердно слушать длинную речь Ульхта, после реплики Борменталя выпрямился на стуле, мило улыбнулся, демонстрируя, что его вопрос носит чисто риторический характер и ответ ему хорошо известен, и спросил:

— Это была некая секретная выставка для представителей высшего партийного и армейского руководства Рейха?

— Ну что вы, Александр Дмитриевич, — недоуменно покачал головой Борменталь, — что вы! Это была довольно тенденциозная, но вполне открытая выставка, я и сам на ней побывал. О, эта коллекция — ее археологическая часть — не лишена научного интереса. А из собственно, как их принято называть в газетах, «нацистских бонз» ее посетил только Генрих Гиммлер… Лично Гитлера не было, что весьма разочаровало организаторов…

— Надо же! Наша резидентура действительно получает девяносто процентов данных прямо из открытых источников информации, — еще шире и дружелюбнее улыбнулся Баев.

Ульхт брезгливо поморщился:

— Это не принципиально — мы будем не диссертацию писать, а заниматься практическими аспектами применения этих, с позволения сказать, магических практик. С целью повысить эффективность идеологической работы, боеспособность соединений и, самое главное, разработкой — я подчеркну специально для Генриха Францевича — сугубо практических методик, позволяющих результативно противостоять воздействиям магического характера и наносить упреждающие удары по массовому сознанию гражданского населения потенциального противника. Благо информации у нас для этого предостаточно…

Когда Ульхт закончил свою речь, Корнев стандартно завершил инструктаж:

— Товарищи, будьте добры зайти в канцелярию подписать документы о неразглашении — это раз, ознакомиться с рабочими материалами — это два. Там же получите необходимую литературу — это три. На адаптацию, так сказать, и обработку литературы у вас трое суток. Материалы из здания Управления, понятно, выносить нельзя — будете прямо в канцелярии работать. Какие проблемы с бытом у иногородних возникнут — ко мне обращайтесь без обиняков или к начхозу Управления Дмитрию Агеевичу. А по остальным вопросам — к товарищу Ульхту. О точном времени следующего инструктажа вас информируют дополнительно…

Ульхт быстро вышел, словно ему не хватало воздуха в просторной комнате, а остальные начали двигать стулья.

— А вас, Прошкин, я попрошу остаться.

Прошкин остался. Корнев взял его под локоть и повел по длинному коридору к своему кабинету, по дороге вводя в истинный курс дел:

— Ты, Николай, человек у нас проверенный. Ну оступился раз, не без того. С любым бывает, время тем более смутное… За что честь такая нашей области и группа эта — понять не могу. Хотя и не дурак. Вон — аттестацию намедни прошел, — на петличке Корнева действительно красовалась новая шпала, — был бы дурак, сам понимаешь, где был бы. Публику прибывшую ты видел. Ох и не нравится мне вся эта возня! Положиться мне не на кого. Разве что вот на тебя. Потому и ходатайствовал о том, чтобы тебя в эту группу включили. Мотивировал: раз в нашей области группа числится, так хоть одного местного товарища в нее включите. Так что будешь моим глазом и ухом. Сейчас я тебе исхлопотал по одному давнему делу в Москву командировку — дуй туда, всех, всех — слышишь — всех, кого можешь, на ноги поставь и узнай всю подноготную про этих кадров да про саму затею… Только тихо так — неофициально… Времени у тебя — три дня, до следующего инструктажа. На машине Управления поедешь. Созвонись отсюда с соучениками по Академии, денег в бухгалтерии возьми и кати. Очень на тебя рассчитываю…

С этими словами Корнев как раз уперся в дверь своего кабинета и скрылся за ней, хлопнув Прошкина на прощание по плечу, а сам Прошкин — без особого, впрочем, энтузиазма — поплелся в бухгалтерию.

 

2

По Москве Прошкин летал как соленый заяц (хотя и не был уверен, что такой заяц существует и тем более может летать). Зато много интересного выяснил. То есть при других условиях всего этого осторожный Прошкин предпочел бы не знать. Да и сейчас помочь такое знание ему лично могло мало. Вот разве Корнев, который Прошкина не в пример умнее, оттого и поставлен над ним начальником, углядит в этой разрозненной информации какую-нибудь путеводную нить…

Поэтому, вернувшись, Прошкин не раздеваясь помчался на пригородную тренировочную конюшню, где его ждал изнывающий под бременем ответственности Корнев и где можно было общаться на природе и без посторонних ушей.

— Излагай, — коротко сказал Корнев.

И Прошкин изложил.

В порядке возрастания важности.

Профессор Борменталь — невинная жертва

Профессор Борменталь пал жертвой недоразумения. Любой сотрудник НКВД может в дружеской обстановке про десяток подобных казусов рассказать. Даже позабавнее.

Борменталь мирно окончил Петербургский университет, политической активностью не отличался, все время посвящал научным изысканиям — то в полевых экспедициях, то в библиотечных залах. Читал лекции. Строчил статьи. Пока…

Пока некий модный в Москве драматург по фамилии Булгаков не написал пьесу самого что ни на есть антисоветского содержания. Прошкин этой гнусной пьесы, разумеется, в глаза не видел, только письма бдительных граждан просматривал. Так вот, был в той пьесе персонаж по фамилии Борменталь. По имени Иван Арнольдович. Врач. Приспешник кровавого хирурга-антисоветчика. Вот бдительные граждане и обратили внимание компетентных органов на удручающее сходство. Но крепка социалистическая законность, и со временем в казусе разобрались. Профессора, не имевшего отношения ни к литературе, ни к антисоветской деятельности, отпустили. И включили в группу, чтоб меньше по Москве околачивался и знания свои с большей пользой для общества употреблял.

Корнев от такой истории рассмеялся, вытащил из пухлого кожаного портфеля бутылку водки, два стакана, плеснул себе и Прошкину — с почином!

Ульхт Йозеф Альдович — человек-загадка

Ульхт товарищем не был. До самого недавнего времени он был господином, добропорядочным гражданином Эстонии, проживающим на территории Германии, и к НКВД отношения не имел. Просто потому, что умер трех годов от роду.

Зато «бледный», как окрестили между собой Ульхта давние коллеги Прошкин и Корнев, носитель фамилии безвинного младенца имел отношение прямое и непосредственное, но только не к НКВД, а к армейской разведке. Потому узнал Прошкин о нем самые крохи, и то с большим трудом. Имя его ненастоящее — в этом главная загвоздка. Говорили, он в Германии ресторацию и варьете держал, стихи писал авангардного содержания и левым сочувствовал…

Все, кто любезно помогал прошкинскому самодеятельному расследованию, настоятельно советовали ему нос в прошлое этой темной личности не совать, потому как, неровен час, откусят.

Инициатива создания группы тоже исходила из армейской разведки. Точнее, от кого-то из ее резидентов, в чьем подчинении Ульхт находился в Германии. Сам резидент на Родину приехать и изложить свой гениальный план работы такой группы отказался, сославшись на остроту международной обстановки и связанную с нею занятость. Интернационалист Ульхт желанием воплотить идеи шефа на Родине тоже не горел, поэтому ему, без всякого учета добровольности, помогли добраться от враждебных немецких до родных советских берегов ответственные сотрудники НКВД. Именно при таких обстоятельствах он сменил начальство, и группу создали на базе НКВД, вдали от армейских штабов.

Словом, хорошего мало, развел руками Прошкин. Да Корнев и сам прекрасно понимал, что мало, потому водки на этот раз налил побольше. А Прошкин перешел к самой длинной и запутанной части своего отчета.

Тяжелое детство товарища Баева

По большему счету, Александр Баев был не просто хорошим сыном. Он был сыном идеальным. Если бы Советское правительство учредило медаль для хороших детей, Сашу Баева стоило наградить первым. Потому что свои лучшие годы Баев посвятил отцу. Это тем более поучительно, что в прямом, биологическом, смысле отцом Саше легендарный комдив не был. Он был Саше, говоря сухим юридическим языком, усыновителем. Но Саша делал для него то, что не всякий родной сын делает для отца…

Детство у Саши Баева было незавидное. С какого момента оно стало таким, Прошкину так и не удалось узнать точно. Народные легенды о том, где и при каких обстоятельствах комдив Деев подобрал приемыша, разнились. Кто говорил, что Деев — большой мастер играть в нарды — выиграл мальчика у одного восточного князька. Кто — что выменял на пулемет. Третьи считали паренька боевым трофеем, вроде коня или оружия. В любом случае интересно, что Баев — существо строптивое и неуживчивое — вполне признавал себя частной собственностью товарища Деева. Полной и безраздельной. Подчинением лично Дееву воинская дисциплина Сашки Басурмана и исчерпывалась.

Боевые товарищи помнили Баева мальчишкой лет десяти — двенадцати. Помнили и не любили. Называли Бесененком (понятно почему) и Басурманом (это оттого, что по-русски он почти не говорил, хотя и понимал). Называли, конечно, за глаза — в глаза никто бы не решился. Взрослые конармейцы маленького Сашу очень боялись. В рядах темных, не охваченных атеистической пропагандой бойцов гуляла жутковатая история про то, как коварный Баев отдал свою бессмертную басурманскую душу своему же мусульманскому бесу (шайтану) в обмен на очень ценное умение всегда попадать в цель, настолько пугающе метко мальчик стрелял из любого огнестрельного оружия и метал ножи. Да и близко подходить к Басурману было тоже чревато: мог без раздумий бритвой полоснуть…

Конечно, подобные дикие выходки Деев безнаказанными не оставлял и Сашу, как мог, воспитывал, приобщал к культуре и цивилизации. То есть драл нещадно. Офицерским ремнем, импровизированными розгами, конской упряжью и даже хлыстом. За всякие провинности — за накрашенные сурьмой глаза и выпачканные в хне ногти, за нестриженные волосы, за то, что не по уставу одет, что мало читает книг и газет, что молится Аллаху. За ненадлежащее хранение оружия, за уведенных из соседних аулов коней (Баев был мастер на такие проделки), за «дикарскую» любовь к ювелирным украшениям, за слабость к шелковым подушкам, мягким коврам и сладостям, но больше всего — за патологическую страсть к роскошной конской сбруе. Баев орал и плакал. Часами. Звонкие его вопли и причитания на неведомом наречии разносились по всей округе. Рядовые красноармейцы при этом в ужасе украдкой крестились и с замиранием сердца ожидали рассвета, опасаясь найти голову комдива аккуратно отрезанной, а наилучших коней не найти вовсе, как и само юное басурманское отродье.

А вот бдительные граждане — из тех, что пообразованней, вроде военного медика, — строчили рапорта куда следует про антипедагогические действия комдива в отношении юного гражданина советского Туркестана. И тогда в один прекрасный день товарищ Деев Сашу усыновил. Официально. Тут писаки успокоились: ведь одно дело, когда красный командир почем зря лупит свободного советского гражданина, и совсем другое — если отец сына воспитывает.

Воспитательные методы комдива Деева оказались весьма эффективными. Не прошло и двух лет, как вымуштрованный Баев, облаченный в кавалерийскую форму, умытый и остриженный, бойко болтал по-русски, переводил речи местных жителей и пленных, а также различные документы чуть не со всех тюркских языков. И стал поэтому человеком совершенно незаменимым. Еще через год умненького Сашу брали на серьезные переговоры в штаб округа и армии. Стрелковое искусство Баева тоже было вознаграждено. За меткую стрельбу мальчишку наградили грамотой штаба округа. А за хороший почерк и аккуратность при работе с секретными документами — новым маузером. Но и официальное наказание в послужном списке Баева имелось: он получил пять суток гауптвахты со странной формулировкой в приказе: «за неоправданно суровое обращение с пленными». Даже обладавший богатой фантазией и личным боевым опытом, не понаслышке знакомый с традициями Туркестанского фронта Прошкин затруднялся предположить, что такого из ряда вон выходящего мог совершить юный Баев, чтобы получить подобное взыскание. Конечно, Прошкину было любопытно узнать, но спросить у самого Баева он не решился, а больше спросить было не у кого.

При всем этом Баев, официально считавшийся адъютантом комдива Деева, был начисто лишен присущих адъютантско-писарскому племени холуйства и подобострастия. Даже с командирами и комиссарами самого высокого ранга наглый отрок держался на равных. Единственное, что роднило Сашу с канцеляристами, писарями и барышнями-машинистками, это готовность каждую минуту разрыдаться по любому поводу. И даже без такового. Впрочем, со слезами Баев вообще никогда не промахивался: плакал исключительно своевременно и при большом скоплении сановных зрителей. И причитания его на тему вроде «лошадку нечем кормить» или «новое седло забрали для нужд штаба» находили живой отклик в суровых сердцах военного руководства. Лошадке выписывали отборный корм, а реквизированное командным повелением роскошное седло возвращали зареванному Саше. Но слезы Саша отирал вовсе не пробитым в боях рукавом. Нет. Для этих целей в его карманах всегда имелись два-три крахмальных, кипенно-белых, хрустящих носовых платка.

Еще Баев так и не смог исцелиться от сибаритского пристрастия к богато украшенной конской сбруе. Так и ездил с искрящимися редкими каменьями и серебром уздечками, с перламутровыми мундштуками, на изящно изукрашенном седле. За такие далеко не пролетарские ухватки боевые товарищи (все так же за глаза), именовали повзрослевшего Баева Князем и считали, что равнодушный к воинской карьере и званиям Саша готовит себя в дипломаты или деятели Коминтерна.

Но карьеру делать Баев не спешил, потому что был не только хорошим стрелком, но и — прежде всего — хорошим сыном.

Надо сказать, что комдив Деев, перед тем как скоропостижно скончаться, долго и тяжело болел. А Баев за ним все это время самоотверженно ухаживал. И этот подвиг сыновний был оценен на самом высоком уровне — таком, что, если посмотреть, запрокинув голову, шапка слетит…

Здоровье героического комдива Деева оказалось подточенным многочисленными ранениями и тяжелыми хворями, приобретенными в Средней Азии, где он служил долгие годы. По настоянию врачей он вернулся в Москву: здешний климат должен был укрепить его организм, пострадавший в боях за торжество революции. Он преподавал стратегию в военных институтах, в политические и партийные дискуссии не вступал, зато писал узкопрофессиональные статьи и книги. Злые языки говорят: не только для себя… Словом, боевые товарищи комдива Деева, взлетевшие на большие политические высоты, к нему благоволили и, чем могли, помогали. Именно так его приемный сын и оказался то ли в писарях, то ли в порученцах у командира Восьмой мехбригады комбрига Дмитрия Шмидта — давнишнего приятеля Деева. Как принято считать. Образцовый сын Баев, вообще-то, со Шмидтом мало общался, потому что мотался между штабом бригады, Москвой и санаториями, где дважды в год лечился Деев. Соратники папаши такую сыновнюю самоотверженность только приветствовали и Баеву всячески потакали: то в командировочку подходящую отправят, то с собой возьмут, если в Москву едут или еще куда.

— Еще бы им не приветствовать, — искренне согласился Корнев, — у самих-то дети оболтусы вроде моего. Золотая молодежь нового образца — драли мы их, видно, мало. То машину государственную родителя разобьют, то водки нахлещутся и вытворяют черт знает что, а то и кокаин нюхают!.. И радуйся, если хоть по западным дипломатическим представительствам чарльстоны не отплясывают, а то совсем хоть в петлю, чтоб по этапу не идти за шпионаж. Скорее бы платное обучение ввели, хоть маленько образумятся! А тут, конечно, мальчик ночей не спит, за отцом ухаживает. Про коней да про лекарства с его боевыми товарищами общается. Каждый ведь именно о таком идеальном ребенке мечтает…

Ну вот, в тридцать пятом Деев стал совсем плох: в госпиталь его положили. Доктора сразу сказали: минимум на полгода. Баев немедленно настрочил рапорт с просьбой отпустить его в длительный отпуск в связи с семейными обстоятельствами. Ну, в стране больных родителей хватает, если каждый ребенок начнет по полгода за отцом ухаживать, никакого народного хозяйства не будет. Один сплошной лазарет. Так что командир Баева принял решение мудрое и прецедентов опасных не создающее — перевел Сашу на должность в фельдъегерской службе НКВД при своей бригаде. То есть Баев был не порученцем, а вполне официальным специальным курьером НКВД. Отсюда и форма, и кубики-ромбики, он вроде как курьерские обязанности в столице выполнять был направлен. А потом, когда здоровье Деева так и не поправилось, его и вовсе в Москву откомандировали — учиться. Представьте себе, на востоковеда. Есть, оказывается, такая профессия.

Правда, в университете Саша редко появлялся, разве что на экзамены-зачеты, зато действительно бывал чуть не каждый день в госпитале и бегал то с медицинскими поручениями, то по папашиным друзьям боевым. Может, поэтому соратники — бывшие красноконники и казаки — Деева навещали частенько, медицинский персонал говорил: просто не палата, а штаб какой-то, столько военных туда-сюда ходило. Но хотя Деева лечили усиленно, здоровье его не улучшалось. А совсем наоборот.

Официально никто донесений или рапортов не писал ни в парткомы, ни в органы, ни еще куда. Но слух рос и ширился: травят враги легендарного комдива, хотят извести легенду Гражданской, а власти и ухом не ведут: доблестное НКВД бездействует… а может, и попустительствует. Но одно дело — слухи среди бабушек на лавочке, а другое — среди таких уважаемых и властью наделенных людей. Главврачей косили — как басмачей в Гражданскую. Деева перевозили из госпиталя в госпиталь, из больницы в больницу, лучшие медики за его здоровье боролись, как комиссары за победу коммунизма. Лучшие лекарства ему привозили. Баева высокие покровители пристраивали несколько раз с какими-то формальными поручениями в дипломатические и военные группы, выезжавшие в Германию, Испанию и Францию. Хотя все знали, что он ездит за заграничными лекарствами для папаши. Ряды соратников и друзей комдива Деева из червонного казачества и красных кавалеристов по понятным причинам изрядно поредели — сперва в тридцать шестом, потом в тридцать седьмом, — но посетителей у него в палате меньше не стало, просто состав изменился. И слух о том, что комдива травят то ли враги Родины, то ли враги личные, не стихал. А чему удивляться: еще живые соратники отца ввели Баева в высокие кабинеты, а новые покровители — в еще более высокие. И Сашины стройные ноги в мягких сапожках, сшитых по заказу в ателье Главного управления, переступали все более и более высокие пороги, а безутешные сыновние слезы утирали крахмальными платками все более и более влиятельные руки. Потому что Саша ничего не просил. Просто горем делился. И ему охотно помогали. Просто на удивление охотно. Даже извлекли из застенков трех китайцев из личной охраны врага народа Якира. Этих китайских двух охранников и лекаря совершенно официально прикомандировали лечить Деева и сторожить его от происков врагов. Но и сам Баев продолжал каждый день в больницу наведываться, даже к экзаменам прямо там готовился.

Да, учеба Саши Баева — это вообще отдельный разговор. Занятий он, как уже сказано, не посещал, но учился исключительно на «отлично». Профессора и преподаватели рангом пониже в один голос студента Баева хвалили и о способностях его мнения были самого высокого. А все оттого, что Баев действительно много занимался. Не только книжки читал, но и, возродив старинную практику, брал частные уроки. Причем факта этого нисколько не стыдился: советовался с преподавателями и знакомыми, к кому ему лучше обратиться. По специальности в основном со старенькими, отставными, еще царскими профессорами занимался.

Уроки Баев брал по весьма обширной программе, выходящей за рамки расписания его факультета, французский учил под руководством бывшей дворянки и фрейлины императорского двора, уроки верховой езды получал от камергера Его Императорского Величества. Еще прежнего императора — Александра Третьего. Занятный старикан, лет под сто, а бодрый и общительный: Прошкин лично с ним разговаривал. Так вот, этот старикан Баева называл не иначе как «учтивым юношей», ценящим лошадей, и очень хвалил его аристократическую манеру выездки и безупречный французский. Само собой, Баев учил немецкий — с немцем, английский — с англичанином, арабский — с арабом, все трое в Коминтерне переводчиками работают. Испанский — с известным испанским коммунистом. А еще неугомонный Баев брал уроки актерского мастерства у знаменитого актера МХАТ, уроки рисования — у почтенного графика, члена Академии художеств, ну и так далее. У Прошкина целый список этих людей имеется. То есть учиться Баев любил. Даже изучал какой-то таинственный старинный язык под названием — Прошкин сверился со своими записями — санскрит…

Прошкин — человек прямой и возводить напраслину ни на кого не будет. Пусть даже у человека и каблуки на сапогах, и серьга в ухе. Прошкин два часа убил, беседуя с медицинским персоналом в госпитале, где провел последние несколько месяцев и скончался комдив Деев. Баев действительно был примерным сыном и проводил много времени у койки отца. Не только за медперсоналом присматривал, но и пот со лба отеческого вытирал, постель менял, газеты вслух читал, с ложки кормил. Баев никому не доверял отеческого здоровья! В последние дни просто от Деева не отходил. Хотя посетителей у комдива Деева даже на смертном одре хватало, да еще каких именитых. Так что общественность ждала пышных похорон почившего героя на самом знаменитом столичном кладбище.

Но когда товарищ Деев умер, а случилось это в самом начале нынешнего апреля, Саша настрочил письмо, суть которого такова: в связи с тяжелым экономическим положением в стране прошу похоронить моего отца, как сам он, простой кавалерист-конармеец, того хотел бы, без всяких торжеств и почестей в его родном городе Н. На чье имя адресовался? Семен Михалыча Буденного. Семен Михалыч — человек добросердечный, на следующий день Сашу Баева лично принял, облобызал в мокрые от слез щеки, в общей сложности два часа проговорил с ним, вспоминал легендарное прошлое и даже сам смахнул сентиментальную слезинку. Дал Саше и специальный холодильный вагон, и специальный гроб, и даже маневровый паровоз, тем более что ехать недалеко. И торжества запретил. Некролог был только в «Красной звезде». И конечно же, устную просьбу Саши — направить его, Баева Александра Дмитриевича, на работу в город Н. в связи с тяжелым состоянием здоровья проживающего в Н. дедушки — тоже удовлетворил. Схоронили Деева в Н. тихо и неприметно. Вот такая история.

— Нескладная получается история у тебя, Прошкин, — покачал головой Корнев.

— Это почему?

— Да сам подумай, — Корнев разлил остаток водки для ясности мышления. — Был бы ты, Прошкин, агентом империализма и затеял убить героического комдива…

Прошкин изо всех сил протестующе замахал обеими руками.

— Я просто для образности, — успокоил его начальник и продолжил: — Так вот, решил ты уничтожить героя. Отравить. Подсунул ему пилюлю ядовитую, благо он в больнице. Но не тут-то было: вылечили комдива. Ты опять за свое — теперь в шприц яду набрал и укол сделал. Но и тут промашка: снова вылечили комдива, да еще и охрану к нему приставили! А ты снова за яд.

Прошкин почесал затылок:

— Ну почему снова за яд? Что, револьверов нет у врагов? Или холодного оружия? Да хоть и в окно палаты можно вытолкнуть. Вон, мужики в Москве рассказывали: одного бывшего белого генерала вообще струной от рояля в Париже удавили…

Корнев грустно кивнул:

— Вот и я о том же. То ли с ядом повезло Дееву, что за три года не подействовал, то ли с врагами — уж очень попались упертые.

— Я, честно говоря, Владимир Митрофанович, — признался Прошкин, — вообще не могу понять, зачем травить человека, который и так серьезно болен. Медработники в один голос говорят: не жилец он был, такого лечить — только лекарства народные переводить понапрасну…

— А чем Деев болел? — поинтересовался бдительный Корнев.

— Что-то с печенью у него было и с кровью… — неуверенно промямлил Прошкин.

— Вот сразу видно, что ты, Николаша, человек безнадежно здоровый! У каждого больного есть диагноз, в соответствии с которым лечение назначают. Вроде воинского приказа — четкий и ясный. В нем и как болезнь называется, и как ее лечить. А вот если диагноза точного нету, значит горе: врачи попросту не знают, что у человека болит да что с таким пациентом делать…

Во время этой речи Прошкин виновато потупился: он действительно был физически крепким и болел всего один раз — в раннем детстве, корью.

— Виноват, Владимир Митрофанович, не доглядел… — согласился он со справедливой критикой начальника.

— Так вот, Николай, догляди: что за диагноз был у героического Деева — это раз, два — разузнай, когда и как он хворать начал, поспрашивай товарищей его боевых, но не командиров-комиссаров, а просто бойцов из его частей — кто-то ж должен помнить. И еще, чуть не забыл! Выясни, что за дедушка такой у этого Баева, из какой коробочки он выпрыгнул.

Прошкин согласно кивнул: ему и самому было интересно разузнать про старчески болезненного родственника Саши.

— Тут ведь, как я тебе скажу, Коля, — разоткровенничался захмелевший Корнев (они уже перешли к следующей бутылке), — тут большой политикой пахнет, а потому и неприятностей может быть — не оберешься! Больше скажу тебе, Прошкин: если мы неприятностей не хотим, нам с этим Баевым надо дружить и дружить…

— Зачем? — не уразумел сразу Прошкин.

Корнев коварно усмехнулся:

— Против Ульхта дружить будем. Самим нам с этим Ульхтом не справиться. Не велики птицы.

— А чем это Баев такой великий? Росточку — метр шестьдесят пять с каблуками! — вознегодовал подвыпивший Прошкин. Дружить с Баевым, пусть даже и против такой пакостной персоны, как «бледный» Ульхт, Прошкину совсем не хотелось: он вспомнил некоторые туманные намеки, которые слыхал в Москве по поводу личных предпочтений этого Саши, но мысли были столь крамольными, что даже думать, а тем более произносить их вслух при руководстве — без малейшего фактического подтверждения — лояльный Прошкин воздержался.

Корнев притянул Прошкина за рукав к себе поближе и перешел на полушепот:

— Прошкин, ты хотя бы одно донесение, рапорт или просто письмо от граждан про Баева хоть раз в глаза видел или слышал, что такие были? Ведь он общался и с откровенными врагами народа, и с недобитой царской профессурой, и с сомнительными империалистическими дипломатами. Публично. При медперсонале и других студентах, при военспецах. При сотрудниках органов и Коминтерна даже. И что, никто ни разу ничего не написал? Он что, человек-невидимка? Наказать, может быть, и не наказали бы, но сигналы же должны были иметь место!..

Прошкин задумался. Действительно, так в наше тяжелое время не бывает, чтоб человек жил, а на него не писали. И нашел только одно объяснение отмеченному шефом феномену:

— Я думаю, писали, конечно, просто это все изымали из его дела: он ведь с большими связями, даром что молодой…

Корнев кивнул и угрюмо продолжал:

— Послушай меня внимательно. Послушай, плюнь и сразу забудь. Вот что я тебе скажу, Коля. Вот представь себе, что ты человек неглупый. Даже очень умный. Комдив. И слово твое большой вес имеет. Друзей у тебя во множестве, многие из них высоко во власть взлетели. Но газеты ты каждый день читаешь. И наблюдаешь такую неутешительную картину, что с товарищами твоими боевыми что-то неладно: тот в уклоны ударился, тот в немолодые годы решил в немецкие шпионы пойти, тот — в американские. Словом, кругом — враги, а ты, как говорится, в окопе. И очень тебе не нравится такая картина. Ну не хочется тебе среди таких вот врагов однажды свое имя увидеть. А здоровья ты далеко не блестящего. Вот и ложишься ты в госпиталь. И слух распространяешь: мол, оттого болею, что травят меня эти самые подлые враги…

До чего все-таки Корнев умный дядька, в который раз поразился Прошкин и закончил мысль:

— Конечно, человек, которого хотят убить враги, сам врагом не может быть!

Прошкин даже представил себе забавную сцену: вызывает начальство на ковер какого-нибудь командарма Иванова и отчитывает как мальчишку: «Где это тебя, Иван Иванович, носило?» А командарм в ответ: «Боевого товарища комдива Деева проведывал в госпитале». Но начальство не унимается: «Эк нехорошо: его ведь неделю назад бывший комбриг Сидоров, немецким шпионом оказавшийся, проведывал». Командарм же Иванов не моргнув глазом отвечает: «Так ведь оттого и был там этот коварный враг трудового народа, что подло извести хотел товарища Деева, а я вот разобрался в ситуации. Позаботился о жизни и здоровье легенды Красной армии». Умно придумано, что и говорить: инкриминировать некому и нечего. А если кто что и писал, то быстренько изымали, чтобы без лишних разговоров…

— Уяснил! — обрадовался Корнев и продолжил: — Вот помяни мое слово, день-два, и к нам в Н., как в палату к Дееву, зачастят такие персоны, каких мы раньше только в газетах на портрете видели…

Только такая перспектива Прошкина, как и Корнева, едва ли вдохновляла.

За разговором время пролетело быстро, короткая майская ночь уступила место первым неуверенным проблескам солнечного утра. Корнев поднялся и махнул Прошкину:

— Пойдем представление смотреть…

Прошкин молча последовал за начальником. Тот привел его к отдельному входу конюшни и картинным жестом толкнул одну створку ворот. Прошкин чуть не вскрикнул. Не надо быть заядлым лошадником, чтобы понять: два красавца-жеребца, которых Прошкин никогда раньше в местной конюшне не видел, это настоящее сокровище!..

— Откуда же такие? — только и выдохнул Прошкин.

Корнев иронично хмыкнул: учить Прошкина еще и учить!

— Подарки. Товарищу Дееву. От испанских коммунистов — вороной. А серый — от английских. Чистых арабских кровей кони.

— Так ведь Деев много лет болел, вряд ли мог в седле удержаться, а сейчас и вовсе умер, зачем ему лошади? — Прошкин совершенно не понимал, что происходит.

— Ну кто может иностранным коммунистам запретить подарить лошадь легендарному герою Гражданской войны? Пусть даже и больному? Вот он сам умер, а лошади остались, — пожал плечами Корнев и продолжил: — Баев по утрам их выезжает. С шести до полдевятого. Как штык. Очень дисциплинированный молодой человек. Сам увидишь.

Он прихватил полевой бинокль и повел Прошкина в рощицу на холмике, справа за конюшней. В шесть десять, действительно, на фоне разнотравья возник Баев на сером жеребце.

Манера верховой езды — что-то вроде почерка, у каждого своя, не спутаешь. Баев держался в седле просто великолепно. Идеально. Безупречно. Артистично. В скудном лексиконе Прошкина быстро исчерпались достойные слова для описания. Несмотря на боевую юность, проведенную среди лошадиных копыт и тачанок, он не мог припомнить ничего подобного тому, что видел сейчас. Но когда конь под Баевым начал выписывать сложные и совершенно бессмысленные кульбиты, похожие на танец, Прошкин не выдержал:

— Он что, в цирке выступать собрался?

— Это, Прошкин, темный ты человек, выездка называется! Спорт такой. Англичане придумали, — пояснил Корнев, посмотрел на часы и решительно потащил Прошкина в припаркованный у рощицы автомобиль: — Пока он тут с лошадями, мы домой к нему быстренько заскочим, я ребят оставил в квартире напротив — присматривать за ним. Но раз уж такое дело, что надо с ним дружить, отпущу их от греха…

 

3

— Он в летчики готовится, честное комсомольское! — отчитывался о проделанной работе молоденький сотрудник, наблюдавший за квартирой Баева. — Как проснется утром, по полчаса кружится. Ровно тридцать минут — мы по хронометру засекали. С постоянной скоростью. Всегда по часовой стрелке. Только положение рук меняет. Нас таким упражнениям в планерном клубе учили…

Пока Прошкин слушал эти разглагольствования, у него в голове снова мелькнуло что-то связанное с Туркестаном, но он так и не смог вывести этот осколок озарения на словесный уровень.

Едва сотрудники, освобожденные от обязанностей соглядатаев, вышли, раздухарившийся Корнев снова быстро ухватил Прошкина за локоть и потащил — на этот раз через улицу, в парадное, потом по основательной каменной лестнице — прямиком к дверям квартиры Баева, расположенной на втором этаже еще дореволюционного доходного дома.

— Ой, разве можно… ну, без санкции… — канючил законопослушный Прошкин, наблюдая, как Корнев лихо гнет зубами обычную дамскую шпильку с явным намерением наведаться в жилище, несколько дней назад занятое «идеальным сыном».

В отличие от профессионального чекиста Прошкина Корнев был профессиональным революционером еще с далеких царских времен и над вопросами формального соблюдения законности и прочей бюрократии задумывался редко, поэтому нерешительность Прошкина вызвала у него лишь недоумение:

— А кто же узнает? Мы ж быстро и аккуратно!

Корнев ковырнул в замке изогнутой шпилькой, замок тихонько и нервно щелкнул, дверь скрипнула и открылась.

В коридоре царил мрачноватый полумрак. Прошкин толкнул дверь в комнату и хотел было войти, но отпрянул: показалось, что там стоит угрюмый усатый человек. Решительно настроенный Корнев тоже сперва отступил, поддавшись иллюзии, но потом все-таки шагнул внутрь, Прошкин подтянулся за начальником — и с облегчением вздохнул: комната была пуста, только на стене, напротив двери, чуть ниже уровня глаз, висел портрет товарища Сталина в полный рост. Точнее сказать, на стене висело огромное, тяжелое зеленое мусульманское знамя, а поверх знамени, аккурат по центру, и располагался портрет Вождя. Он не был прибит к стене, а свешивался на длинных, тонких, прочных нитях, прикрепленных к потолку, как картина в музее. Когда сквозняк тихонько шевелил нити, портрет покачивался, тяжелое знамя шуршало, создавая иллюзию, что в комнате кто-то есть.

Будь Прошкин и Корнев более трезвыми и менее взвинченными, им вполне хватило бы этой иллюзии присутствия, и в комнату они ни за что не вошли бы. Но даже сейчас, когда товарищ Сталин строго смотрел с портрета на непрошеных гостей, Прошкину стало как-то не по себе от допущенного им нарушения социалистической законности. Хотя раз уж он совершил такое противоправное действие, останавливаться на полпути не имело смысла.

Помимо портрета и знамени в комнате имелся большой пушистый восточный ковер на полу, еще один такой же — на огромной двуспальной кровати; кроме того, китайский походный лаковый ларь с множеством выдвижных ящичков и с десяток узких деревянных коробок. Надо полагать, Баев все еще распаковывал багаж. Возле кровати стоял массивный серебряный кальян, обильно инкрустированный каменьями, а на стене, противоположной окну, красовалась вставленная в рамку пресловутая грамота штаба округа, под ней — две самые обыкновенные казачьи сабли. На китайском ларе стояли какая-то странная треугольная пирамидка и песочные часы.

Мудрый сыщик Корнев перевернул песочные часы и засек время по своим, обыкновенным. Прошкин соображал слабо, тем более что в помещении было темно из-за толстых портьер и душно из-за наглухо закрытых окон. К тому же в спертом воздухе разливался тяжелый сладковатый запах, похожий на смесь восточных духов и редких пряностей, неприметно заглушавший рациональный голос сознания. Пытаясь найти источник запаха, Прошкин заглянул сперва в длинные ящики — там он обнаружил множество аккуратно завернутых в пергамент, тонкое сукно или замшу предметов холодного оружия. В основном старинных. Даже шпаги в одном из ящиков лежали! Интересно, что это? Тоже подарки братских коммунистических партий? Или, может, боевые трофеи покойного товарища Деева? Потом приступил к китайскому походному комоду. В тех ящичках, которые не были заперты, взору Прошкина предстала масса носовых платков (самого разного фасона и качества, но всегда идеально белых), письменные принадлежности, столовые приборы из серебра, какие-то восточные украшения — Прошкин догадался, что они предназначались для обожаемой Баевым конской сбруи. Возиться с запертыми ящиками не было времени, поэтому непрошеные гости проследовали на кухню.

В извилистом коридоре сердца посетителей снова неприятно екнули; на этот раз причиной беспокойства стало узкое, но высокое — больше человеческого роста — старинное помутневшее зеркало в массивной раме, установленное в нише. По бокам зеркала были развешаны колокольчики от конской упряжи. При малейшем колебании воздуха они тихо и тревожно позвякивали. А само зеркало было установлено так, что благодаря углу падения света создавалась иллюзия, будто некто движется по коридору навстречу посетителям. Только после осмотра зеркала Прошкин понял, что такие же колокольчики, как на зеркальной раме, были прикреплены — правда, в меньшем количестве — и к портьерам. Баев немало сил приложил, чтобы наполнить свое жилище тенями и звуками, отчего оно казалось не только обитаемым, но и опасным.

Только кухня против ожиданий оказалась совсем тоскливой. Пара китайских фарфоровых чашек, кофемолка да несколько жестяных коробок с кофейными зернами и разными сортами чая. Медный сосуд для заваривания кофе и такой же медный чайник. Вот и все богатство.

В гардеробной Баева тоже царили скромность и аскетизм. На тремпелях покачивалось несколько комплектов шитой на заказ формы НКВД, предназначенной для разных погодных условий. И еще — Прошкин искренне удивился — в квартире у Баева не было одеколона! А мылом он пользовался детским. То есть откуда взялся тяжелый сладковатый запах, так и осталось для Прошкина загадкой.

Когда песок перетек — а перетек он ровно за тридцать минут, Корнев и Прошкин оставили квартиру изрядно разочарованными. Улов небогатый. Корнев отправился на службу, напутствовав Прошкина просьбой крепить дружбу с Баевым, причем как можно быстрее.

 

4

Легко сказать — крепить дружбу. Понятно, что Прошкину с Баевым дружить и дружить. А вот Баеву Прошкин со своей дружбой на кой ляд?

Подгоняемый этой невеселой мыслью, Прошкин в поисках мотива для дружбы отправился на кладбище — осмотреть могилу легендарного комдива. Может, что-то умное в кладбищенской тишине в голову придет. Тем более кладбище в Н. было замечательное! Старинное, с множеством часовенок и склепов, густо увитых зеленью. С выложенными камнем удобными дорожками и лавочками с витыми чугунными ножками, больше похожее на парк, городское кладбище совершенно справедливо входило в число Н-ских достопримечательностей.

Кладбищенские сторожа тоже были люди по-своему замечательные и ведомству Прошкина совсем не чужие. К ним-то он в первую очередь и направился. Выяснить, где могила товарища Деева. Как оказалось, могилка уже успела стать отдельной достопримечательностью. Больше десятка человек просило сторожей отвести их к этому памятнику новейшего времени, предварительно продемонстрировав служебные «корочки» (список сторожа аккуратно вели и своевременно отсылали в управление преемнику Прошкина), остальные граждане просто любопытствовали. Хотя смотреть-то там особо не на что, уверяли сторожа.

Но Прошкин, располагавший еще часом до начала очередного инструктажа, все же решил туда прогуляться — в надежде, что чистый кладбищенский воздух развеет похмельную головную боль и мрачные мысли.

Могила помещалась в уединенном, очень живописном, но не слишком удаленном от центральной аллеи уголке, так что времени у Прошкина оставалось предостаточно, и он плюхнулся на лавочку под кустом пышно цветущей сирени — поразмыслить и выкурить папироску. Пели птички, стрекотали кузнечики, солнечные лучи согревали мох на старых могильных плитах — и ни единой живой души! Красота! Прошкин глубоко вздохнул, совершенно утратил бдительность и потянулся за папиросой. Но закурить так и не успел. Кто-то быстро шел по дорожке, рядом с которой устроился на привал Прошкин, со стороны кладбищенской ограды прямиком к месту, где располагалось надгробие Деева. При этом ступать посетитель старался как можно тише…

Прошкин, тоже пытаясь не шуметь, съехал с лавочки в гущу сиреневого куста.

Фигура двигалась подобно бесплотному духу: она словно парила над плитами дорожки. Но при ближайшем рассмотрении оказалась всего лишь Баевым, обутым в мягкие восточные сапоги для верховой езды. В руках у Александра Дмитриевича была свежая темно-красная роза на длинном стебле и конский хлыст с перламутровой рукояткой. Баев остановился у могилки, каким-то специфическим, но плавным и красивым движением извлек из кармана белоснежный платочек… Сейчас плакать будет, предположил прозорливый Прошкин. Но нет: то, что сделал Саша, было куда как более странно. Он низко склонился, протер платочком край могильной плиты и поцеловал — как старушки в церкви целуют праздничную икону. Смиренно и благоговейно. Положил на плиту розу, забрал точно такую же, уже засохшую, снова повторил таинственный жест рукой, на этот раз словно прощаясь с покойным отцом, и стал так же тихо и быстро перемещаться в сторону кладбищенской ограды. Товарищ Баев торопился: до начала инструктажа оставалось полчаса.

Прошкин опешил от странного зрелища, поэтому не смог сразу покинуть свое так удачно подвернувшееся укрытие. И это оказалось очень кстати: могилкой в то утро интересовался еще и «бледный» Ульхт. Сколько эстонец проторчал в своей засаде — небольшом могильном склепе, Прошкин не знал, но, судя по тому, что одет «коллега» был в легкий клетчатый плащ и шелковый шарф, еще с раннего утра, а то и с ночи. Склеп к могиле Деева был ближе, чем заросли сирени, а значит, приближения Прошкина коварный Ульхт видеть не мог.

К посещению кладбища «бледный» подготовился лучше Прошкина — даже прихватил черный заграничный фотоаппарат и теперь быстро щелкал им, запечатлевая могильное надгробие и окружающий ландшафт. Потом заключил чудо техники в кожаный чехол и побежал по центральной аллее к выходу, опасаясь опоздать к инструктажу.

У Прошкина аж дыхание сперло от злорадства. Он прям сейчас, выходя, надоумит мужиков-сторожей написать рапорт про немецкого шпиона с фотоаппаратом, снимавшего стратегическое месторасположение Н-ского кладбища для диверсионных целей. Идентифицировать беловолосого человека в клетчатом плаще и остроносых туфлях будет проще простого. Тем более своему преемнику на посту районного руководителя НКВД Прошкин как старший, более опытный, товарищ подскажет, как с таким серьезным сигналом поступить. Так что Ульхта ждет эмоционально напряженный день.

С этой радостной мыслью Прошкин, больше для проформы, подошел к могильной плите. Надгробие действительно было скромным, аскетическим. Плита черного зеркального мрамора с надписью:

И ниже — пятиконечная звезда с вписанной в центр окружностью. В окружности причудливо переплетались какие-то ленты, циркули и строительный мастерок в середине.

Плита показалась Прошкину странной, за неимением фотоаппарата он запечатлел ее в памяти и, отложив анализ до лучших времен, стремительно побежал к домику кладбищенских сторожей. По счастью, домик был оборудован телефоном, Прошкин незамедлительно дал указания сторожам, позвонил куда следует и облегчено вздохнул: теперь торопиться на инструктаж не имело смысла. К Ульхту примут надлежащие меры — часа три-четыре до выяснения обстоятельств пройдет как минимум. Можно было размеренным шагом прогуляться до здания НКВД, а по пути обдумать, почему такой странный вид имеет надгробие, пользующееся всенародной популярностью.

Получалось, что Деев скончался в возрасте сорока шести лет. Конечно, за годы яркой армейской жизни у него были награды, в том числе ордена. Что орденов несколько, Прошкин уверен. А вот кто додумался нарисовать на могилке красного кавалериста строительный мастерок, да еще и циркуль? Ведь Деев не имел ни к инженерным, ни к строительным войскам никакого отношения. Ладно бы еще изобразили подкову или седло — если конь не помещался, или местные мастера не в состоянии изобразить такой сложный рисунок на граните…

С другой стороны, у Советского правительства много наград, и все их даже не упомнишь, может быть, и есть среди них орден, такой, как изображен на надгробие. Прошкин сделал пометку в рабочем блокноте — уточнить, какие именно награды имел Дмитрий Алексеевич Деев и кто разрабатывал проект могильной плиты.

К объявленному началу инструктажа Прошкин опоздал минут на сорок. Но инструктаж и не думали начинать. Борменталь увлеченно читал в углу книжку с загадочным названием «У врат теософии», а маявшийся от безделья Баев складывал из пронумерованных картонных папок с рабочими материалами группы симпатичный домик наподобие карточного. Может, этот Саша — нормальный парень, подумал Прошкин, умилившись такому мирному зрелищу, и пододвинул Баеву свой комплект папок — тому явно не хватало материала для завершения постройки.

Баев изобразил на лице вежливую улыбку и вполголоса спросил:

— Может, вы, товарищ Прошкин, пока мы остались без взрослых, расскажете нам про ведьм? Я с детства обожаю такие жутковатые истории. Наслышан, что вы местный Торквемада.

Ну вот как с таким дружить прикажете?

Прошкин почувствовал, как у него краснеют уши и инстинктивно сжимаются кулаки.

Нет, Прошкин не был историком или романтиком, он не горел желанием примерно наказать Баева за уподобление своего родного ведомства — УГБ НКВД — инквизиции времен Средневековья. Прошкин так разнервничался потому, что Баев намекал на события куда более актуальные, чем времена охоты на ведьм, можно даже сказать, недавние.

Роковая ошибка товарища Прошкина

Это началось еще в детстве. Прошкин, осиротевший в эпидемию холеры, был отдан на воспитание в монастырь. И вот в один скверный год, четырнадцатилетним отроком, Николенька скушал кусочек копченого сала, а приключилось это как раз в Великий пост. Прознав о таком вопиющем прегрешении, отец эконом лично Николеньку посадил под замок в кладовую, предварительно выдрав на конюшне. А рука у отца эконома была ох какая тяжелая!..

Из тенет церковного мракобесия, где двое суток томился юный Прошкин, его вызволила доблестная революционная Красная армия. С того достопамятного дня Прошкин стал красным бойцом и убежденным атеистом. Да не простым, а воинствующим. То есть всячески атеистическое знание пропагандировал: рисовал стенные газеты, выступал на разнообразных митингах и собраниях, даже написал несколько статей, опубликованных в журнале «Безбожник». Начальство такие агитаторские таланты Прошкина отметило и направило его учиться — на центральные курсы атеистической пропаганды при Высшей партийной школе.

Прошкин был от курсов в полном восторге. Ему нравились и предметы, и преподаватели, и сокурсники — со многими из них он подружился, и даже после окончания учебы связь поддерживал. Но больше всего Прошкину пришлась по душе одна книга из списка рекомендованной литературы. Называлась она «Молот ведьм».

О, это была не просто какая-нибудь брошюрка для чтения вслух сельским активистам, нет! То была даже не просто познавательная с исторической точки зрения книжка: она напоминала милую сердцу служаки Прошкина практическую инструкцию по организации опроса свидетелей и снятию показаний. Но самое главное, методики борьбы с представителями темных, подверженных суеверию масс, описанные в ней, были просты, доступны и легко применимы на практике. Мнение Прошкина разделял и один из преподавателей курсов — человек молодой, но грамотный и энергичный, по имени Алексей и по фамилии Субботский. Леша Субботский был настоящим кладезем знаний на темы народных суеверий, всяческого колдовства и магии и даже честно признался Прошкину, что добровольно попросился преподавать на курсах. Чтобы собирать материал на эту тему при помощи товарищей, которые проводят атеистическую работу на местах, — для будущей диссертации.

Тут надо отметить, что на курсах Прошкин учился аккурат в разгар коллективизации, так что разнообразных историй о деревенских ведьмах и колдунах товарищи, прибывшие из села и мелких городишек, могли рассказать не по одному десятку. Но Субботский, как истинный ученый, не ограничивался сбором такого устного новейшего фольклора — он шел глубже, собирая сами обряды и заклинания, ведовской инвентарь. Классифицировал находки с учетом «специализации» знахарей или чародеев, географии применения, предлагаемых народных способов защиты и противодействия. У него уже имелась обширная коллекция, безусловно весьма с точки зрения практики атеистической пропаганды, ценная.

Увлечение Субботского оказалось заразительным, и по возвращении домой Прошкин тоже стал собирать аналогичную информацию, благо в Калининском районе Н-ской области ведьмы, колдуны и прочие знахари проживали во множестве. Сначала Николай действовал, просто чтобы пополнить научные данные товарища, но постепенно и сам так пристрастился к ведовству, что всего через полгода коллекция Прошкина уже мало чем уступала научной базе Субботского, хотя и имела ярко выраженный упор на практические аспекты. Приятели продолжали переписываться и обмениваться собранным материалом.

Невинное увлечение Прошкина совершенно неожиданно принесло вполне ощутимые практические результаты. Признаться по совести, Прошкин любил обескураживать темные массы своим эзотерическим знанием — разумеется, исключительно в целях атеистической пропаганды! И успехи Прошкина на этой ниве впечатляли. Теперь каждая безграмотная молодуха или несознательный новоявленный колхозник, заподозрив ближних или дальних в колдовстве, направленном лично против них (а пуще того — против народного добра, читай: социалистической собственности), бежал не к знахарке в соседнее село, нет! Такой малосознательный гражданин прямиком направлялся в районное НКВД и делился с его начальником смутными опасениями или явными фактами. И Прошкин принимал необходимые меры. Иногда ему везло: попадалась сильная колдунья или знахарь, и он пополнял коллекцию новыми заклинаниями, присушками или шепотками, а то и сушеной жабкой или бутылкой с «мертвой» водой. Словом, сознательность населения росла с каждым днем, а суеверие отступало — до поры до времени…

В одно недоброе утро к Прошкину прибежал встревоженный и запыхавшийся комсомольский вожак Волька (по крестильному имени Владимир Кондратьевич) из поселка Прокопьевка. В поселке строили новую железнодорожную ветку и с этой прогрессивной целью планировали снести заброшенный старинный скит.

Скит в народе считали местом не просто скверным — проклятым. Когда-то он принадлежал близлежащей женской монашеской обители. И если верить монастырским записям, последнюю его постоялицу, «рассудком скорбную сестру Елизавету», туда поместили еще в 1834 году. Когда она умерла — записи не было.

Так вот, народная молва гласила, что сестрица жива, более того, отбирает «живое дыхание» у забредших к скиту случайных путников. А поскольку таких путников год от года становилось все меньше, голодная постоялица скита покидала свое убежище и, приняв облик юной девы, заманивала наивных местных и заезжих молодцев в нехороший скит, откуда они уже больше не возвращались…

Атавистический и антинаучный характер истории не нуждался в комментариях. Это понимали и Прошкин, и комсомолец-атеист Волька. Только желающие участвовать в сносе скита — прочного каменного домика с куполом наподобие церковного, но без дверей, с единственной узкой, похожей на бойницу щелью в стене вместо окна — среди местного населения отсутствовали. Со слов Вольки, смело заглянувшего в щель и даже расстрелявшего в нее обойму из наградного револьвера, выходило, что внутри домика нечто «шевелится и издает звуки».

Несознательные граждане, привлеченные к работам по сносу, услышав звуки из строения, дружно бросились креститься и «Христом Богом» просили Вольку перед сносом взять благословение на это разрушительное мероприятие у служителя культа…

Выслушав всю историю, Прошкин вздохнул, взял пару своих сотрудников и поехал на место происшествия. Ну, конечно: скит был полной развалюхой, в крыше дыры, заслоненные ржавым железным листом, в стенах — забитые полусгнившими досками проемы. Прошкин и его заместитель Слава Савин доски отодрали за считанные минуты, влезли внутрь и, к ужасу присутствовавших, выволокли на свет Божий прятавшееся в гнилой соломе существо. Существо было особью женского пола, лет семнадцати-восемнадцати на вид, худенькой и бледной, босой и грязной, в замызганной холщовой рубашке до пят, с немытыми кудрявыми лохмами и блестящими, абсолютно черными глазами. Существо задержанию не сопротивлялось. Даже улыбнулось. Как показалось Прошкину, злобно и издевательски.

Скит снесли к положенному сроку. А живую находку привезли в районное НКВД, вымыли, переодели, попытались накормить, пришли к коллективному мнению, что к человеческой речи существо неспособно, и заперли в камере временного задержания, чтобы по утру придумать, что же делать дальше с этим странным человеческим экземпляром.

А ночью Прошкину позвонил дежурный по зданию: окрестности оглашал пронзительный, похожий на волчий, вой, а сама постоялица «предвариловки» парила под потолком. Прошкин прибыл на место, но полета не застал: героиня жутковатой истории валялась в бессознательном состоянии прямо посреди коридора, хотя камера была по-прежнему замкнута, а перепуганные сотрудники клялись, что не притрагивались к замку. Прошкин распорядился снести существо в подвал и запереть во вполне полноценной камере — исключительно ради общественного спокойствия. Ведь не слушать же гражданам вой перед рабочим днем. Прошкин для надежности — лично! — прицепил создание при помощи пары кожаных ремней — из наручников худые кисти странной девицы попросту вываливались — к вмурованному в стену железному кольцу, насыпал на ее подол кладбищенской земли — самый надежный способ воспрепятствовать полетам ведьмы, если кто не знает. Потом отправил своего заместителя к его неграмотной и потому верующей бабке с инструкцией неприметно отлить у нее с полстакана святой воды и пошел рыться в своих записях, лихорадочно соображая, что же делать дальше. Но решить так и не успел…

С первым лучом солнца здание НКВД огласил громкий, протяжный, удивительно высокий и ни с чем не сравнимый вибрирующий звук. Прошкину показалось, что у него разлетятся сперва барабанные перепонки, а потом и вся голова. Но разлетелась только потрясающе крепкая, новая перегородка между камерой и коридором в подвале, в мелкие осколки рассыпался десяток стекол да рухнули строительные леса около соседнего здания. А обмякшее, но все еще живое тело девицы снова лежало — как будто к нему не притрагивались — в верхнем коридоре, напротив дверей кабинета Прошкина…

Надо было срочно принимать радикальные меры, ведь теперь страдала не только психика сотрудников НКВД и мирных горожан, но еще и народное имущество! Полстакана святой воды тут не помогут. Прошкин тяжело вздохнул. Он не хотел такого развития ситуации, но суровая реальность не оставила ему выбора. Надо было срочно искать служителя культа.

В самом Калининском районе благодаря передовым успехам в области атеистической пропаганды таковых не осталось. Времени на выяснение ситуации у соседей тоже не было. Поэтому Прошкин позвонил своему давнему товарищу — начальнику Н-ской пересылочной тюрьмы Жоре Кравцу. По счастью, во вверенном Жоре учреждении подходящий служитель как раз имелся. И не какой-нибудь приходской попик с засаленной бороденкой, а самый настоящий доктор богословия, человек, в прошлом близкий к Священному синоду и царскому двору, — отец Феофан.

Хоть и был отец Феофан принципиальным противником обновленчества, за что и пострадал, но человеком он оказался вполне светским и очень сведущим. Молебен в здании НКВД служить напрочь отказался, но совет Прошкину дал вполне практический и полезный, хотя, как истый богослов, сопроводил его сложными метафорами и иносказаниями. Начал Феофан издалека, морща обтянутый по-старчески пергаментной кожей орлиный нос:

— Мне презабавную притчу давеча рассказали в узилище сотоварищи мои. Как абсолютно подлинную. Деревенская старица пришла на прием к Михал Иванычу Калинину, дабы полюбопытствовать, кто же придумал колхозы, коммунисты или ученые. «Коммунисты!» — гордо ответствовал Всесоюзный староста. «Я так и полагала, — удовлетворилась старица, — ученые бы сперва на собаках проверили». Я к тому привел тут сию притчу, что у каждого свои обязанности. И вам, Николай Павлович, при вашей занятости рабочей не пристало такими предметами, как судьба сего существа, обременять себя. Вы ведь государственный человек и на службе денно и нощно пребываете. Мало ли забот у вас? Но вот передать страдалицу, умом скорбную, в руки медицинской науки — ваша обязанность, долг, я бы сказал, как мудрого государственного человека. Но ведь, учитывая тягостность состояния сей девицы, ни районные доктора, ни даже губернские не смогут ее страданий облегчить. Оттого следует вам препроводить болящую в столицу, где она может много медицинской науке послужить.

Прошкин воспрял духом, быстренько по всей форме написал сопроводительное письмо областному психиатру и еще одно — непосредственно главврачу столичной лечебницы для умалишенных, куда обычно направляли граждан для медицинской экспертизы. И в тот же день тщательно связанная, облитая тем самым полстаканом святой воды и получившая — на всякий случай — несколько уколов сильного снотворного «страдалица» была отправлена в Москву.

Ее дальнейшей судьбой Прошкин не интересовался и считал эту неприятную историю счастливо завершившейся. Да только через пару недель приехал к Прошкину глубоко расстроенный Жора Кравец с початой бутылкой водки и просьбой об ответной помощи: от него ушла горячо любимая супруга и Жора просил у Прошкина какой-нибудь подходящий заговор или присушку, чтобы ее вернуть. И Прошкин, в который раз порадовавшись, что до сих пор так и не вступил в брак, все же товарища пожалел и выдал ему тетрадку из соответствующего тематического раздела своей богатой коллекции. Да вот незадача: через пару дней Кравца арестовали и при обыске изъяли ту пресловутую тетрадку. А увидать в витиеватых заклинаниях и шепотках тайный шпионский шифр было делом техники. И, учитывая обширную переписку Прошкина по подобной тематике, такое дело вполне потянуло бы на группу…

Спасли Прошкина только заступничество товарища Корнева и собственная расторопность. Узнав об аресте Кравца, Прошкин сразу же почувствовал угрозу. Но жечь бумаги, не привлекая общественного внимания, было поздно, поэтому он быстренько сложил наиболее сомнительные из них в посылочный ящик и отправил его служебной почтой Субботскому, приписав на посылке: «Следственные материалы для экспертизы». Субботский — человек разумный и сразу сообразит, что стряслось. Вещественную же часть коллекции Прошкин наскоро переписал в казенные страницы описи и оформил как «экспонаты, переданные гражданами для организации музея атеизма».

Так что все, можно сказать, обошлось. С должности, конечно, на всякий случай Прошкина выставили. А его место против обычной традиции — назначать на должность проштрафившегося сотрудника человека со стороны — занял бывший заместитель Прошкина и комсорг управления Калинского районного НКВД, тот самый Слава Савин. То есть, выходило, Прошкин не был ни в чем виноват. И его даже, собственно, не уволили, а тихо и культурно перевели на другую работу — в эту самую группу превентивной контрпропаганды…

Честно сказать, ругать за информированность Баева Прошкин мог только себя, свои мягкотелость и гуманизм. Потому что он знал наверняка: о его увлечении и последствиях такового Саша, большой любитель живых осколков царизма, узнал не от кого иного, как от самого отца Феофана. По своему мягкосердечию и сердобольности Прошкин пристроил почтенного богослова отбывать отмеренный ему срок вдали от насыпных берегов Беломоро-Балтийского канала — на постройке местного коровника. И вот теперь неблагодарный отец Феофан, отожравшись на колхозных харчах, пустился в беседы о своих и чужих секретах с первым встречным «учтивым юношей».

 

5

Прошкин выдохнул и разжал кулаки. Он собрал силу воли, как железную пружину, и даже улыбнулся Баеву. Просто и открыто, как всегда улыбался гражданам, проходившим по статьям Особого совещания.

— А вы, Александр Дмитриевич, настоящий актер. Прав Георгий Андреевич, — Георгием Андреевичем звали именитого актера МХАТ, у которого Баев брал уроки сценического искусства. — Ох как прав, когда вас хвалит как истинного последователя школы Станиславского! Вы свой большой талант просто-напросто в землю закапываете! — елейным голосом закончил Прошкин. Пусть этот ублюдок Баев знает, что, пока он с Феофаном «мосты наводил», Прошкин тоже не розы нюхал!

Баев тут же отвесил присутствующим глубокий поклон, достойный настоящего народного артиста.

Корнев, наблюдавший за сценой зарождения дружбы через полуоткрытую дверь, громко кашлянул, вошел в канцелярию и миролюбиво поинтересовался у Баева, указав на сооружение из папок:

— Что это за самовозведенная постройка у вас, Александр Дмитриевич?

— Это Храм… Точнее, храмина. Вместилище мертвого знания, — грустно ответил Баев и водрузил на самый верх стаканчик с карандашами.

— Вот вам, орлы, сейчас товарищ Ульхт объяснит насчет таких храмин! Что-то вы заигрались, лучше бы с материалами ознакамливались, готовились… — мягко пожурил «строителей» Корнев.

Баев высоко взметнул одну из черных бровей:

— Товарищ? Ульхт беспартийный. Такое наименование, как «товарищ», вряд ли уместно по отношению к беспартийному.

— Как же нам его называть? Гражданин, что ли? — полюбопытствовал Прошкин; он не сомневался, что сейчас к Ульхту обращаются именно так.

— Нет, назвать его гражданином вряд ли корректно — эта форма подразумевает наличие советского гражданства, а Ульхт — иностранный поданный…

Баев демонстрировал высокий уровень информированности. Обрисованная им схоластическая проблема застала Прошкина и Корнева врасплох. Только мирно читавший все это время Борменталь отложил книгу и поинтересовался:

— А кстати, где он? Где Йозеф Альдович? Ведь уже сорок минут прошло с одиннадцати часов, а он все задерживается…

Корнев придал лицу строгое выражение и незаметно для присутствующих показал Прошкину кулак с отставленным вверх большим пальцем: вероятно, ему уже доложили про задержанного коварного иностранного шпиона с фотоаппаратом.

— Вот я как раз хотел сообщить всем присутствующим, что до пятнадцати часов у вас будет время для самоподготовки. Материалы у вас на руках, так что за работу, товарищи! — и с этим напутствием Корнев вышел из канцелярии.

Как только дверь закрылась, Баев лениво потянулся, толкнул одну из нижних папок, отчего импровизированный домик за несколько секунд красиво, шумно сложился в аккуратную окружность, и стал разбирать и просматривать папки. Одну из них Баев отложил на стол и пододвинул Прошкину:

— Это, Николай Павлович, явно ваша…

Прошкин про себя удивился: он в глаза не видел ни документов, ни папок, в которых они хранятся, и понятия не имел, по какому принципу они поделены между участниками группы. Но виду, конечно, не подал, а папку взял и, придав лицу подобающее деловитое выражение, стал изучать. А изучать было что!

На первой же странице над стопочкой документов лежала презанятная фотография, правда, довольно скверного качества и сильно пожелтевшая. Она запечатлела студенческую группу и сделана была, как следовало из угловато-минималистской подписи, в 1922 году. В группу входил не кто иной, как Ульхт, которого после комментария Баева Прошкин даже не знал, как называть, и еще один хорошо знакомый Прошкину человек, а именно Алексей Субботский. Узнать обоих даже в худеньких юнцах с горящим взором не составляло труда…

А еще в папке лежал тонкий листок какой-то удивительной, почти прозрачной бумаги с неровным краем: видимо, его вырвали из записной книжки. Листок был исписан твердым, решительным, незнакомым Прошкину мужским почерком. А содержание его представляло собой начало описания какого-то странного ритуала, имевшего целью привлечь богатство. Такой заговор Прошкин видел впервые — он имел мало общего с традиционными и хорошо знакомыми Николаю Павловичу заговорами «На перекресток», «На ярый воск» или «На буйный ветер». Странно было именно то, что в тексте напрочь отсутствовала типичная для подобных порождений народного творчества околохристианская символика…

Да, правильно говорит товарищ Корнев: жизнь — штука коническая! Выходило, что Баев тоже хочет с Прошкиным дружить, и тоже против Ульхта. Прошкин вздохнул, отложил папку и пошел в коридор — покурить и как-то осмыслить события сегодняшнего дня. Он присел на широкий каменный подоконник, достал папироску и глубоко задумался…

Из этого состояния его вывел тихий, но отчетливый щелчок. Из темной части коридора материализовался Баев (вот ведь ходит человек: совершенно неслышно! — даже по скрипучему полу областного управления) и дружелюбно протянул Прошкину огонек золотой заграничной зажигалки. Прошкин прикурил, а Баев с совершенно неожиданной твердостью заговорил:

— Николай Павлович, вы ведь местный житель, не хотите провести для меня — ну как для варяга — экскурсию по здешнему кладбищу?

Прошкин чуть не ляпнул, что Советский уголовный кодекс для мужского пола — любителей ходить парами по кладбищам и прочим романтическим уединенным местам предусматривает довольно-таки суровую статью, но, по счастью, не успел, так как Баев продолжал:

— Мой дедушка живет недалеко от восточной стороны кладбищенской ограды. Я в той части никогда не был, ведь мой любимый отец…

Это что же получается? У Баева еще и нелюбимый отец имеется? Да и вообще, почему Прошкин решил, что Баев, как и он сам, сирота? Может, он просто сбежал от папаши-бая в Красную армию, как Прошкин из монастыря? Сплошные сюрпризы с этим Сашей, про себя вздохнул Прошкин.

— …похоронен в северной части, а все эти аллеи, гроты, мостики — там так просто заблудиться, а сторожей спрашивать мне не хотелось бы…

Прошкин вдруг понял, кто дедушка Баева. Старенький профессор фон Штерн. Именно он года три назад перебрался в двухэтажный особнячок по соседству с кладбищем; сооружение являлось собственностью семьи фон Штернов чуть ли не с Петровских времен. Учитывая большие заслуги профессора перед отечественной наукой, домик, лет десять назад соответствовавший слову «усадьба», не национализировали, и за ученым сохранили все права собственности и на само строение, и на запущенный садик, переходивший в кладбищенский парк.

Собственно, что изучал этот почтенный профессор, Прошкин понятия не имел, зато после его переезда в Н. в связи с выходом на пенсию в Управлении получил шифрованную депешу, предписывавшую установить за домом круглосуточное наблюдение; мотивировалось это тем, что старенький фон Штерн был обладателем коллекции «художественных произведений, представляющих значительную, а возможно, и национальную ценность». В Москве старика несколько раз пытались обокрасть. Вот ведомству Прошкина и вменили в обязанность присматривать за ним: Н., конечно, город спокойный, но мало ли что, всякое и тут случиться может. Однако никаких поползновений в отношении фон Штерна криминальные элементы не предпринимали, и наблюдение вскоре сняли на основании рапорта, поданного Прошкиным самолично.

Такое умозаключение порождало несколько новых вопросов, причем весьма коварных. Вопрос первый и очевидный: отчего у Деева и его батюшки разные фамилии. И второй, косвенный. Прошкин неоднократно видел фон Штерна, хотя и не был лично с ним знаком: старик крепкий, деятельный и социально активный, именно он ратовал за открытие в Н. музея атеизма, пропагандировал занятие какой-то диковинной оздоровительной китайской гимнастикой и по утрам обливался ледяной водой в любую погоду! Словом, человек здоровый. Физически и психически. За таким присматривать нет нужды. С чего тогда Баеву, блестящему студенту, ловкому интригану с огромными связями, после смерти отца взбрело в голову проситься в Н., за якобы больным дедулькой ухаживать? И вообще, почему, приехав с благородной целью скрасить закатные годы старика, Баев не только не поселился у фон Штерна, но и до сих пор не сподобился навестить его?

Прошкин пожал плечами:

— Зачем вам, Александр Дмитриевич, кладбище? Вы прекрасно можете подъехать к дому на автомобиле или пешком подойти с центрального входа. От Управления — максимум полчаса прогулочным шагом…

Баев как-то нехорошо ухмыльнулся:

— Мой дедушка — вздорный старикан, он не может мне простить… Это долгая история, она вряд ли будет вам интересна. Достаточно сказать, что фон Штерн — синолог. Покойный папа тоже. Во всяком случае, он учился именно на таком отделении, хотя и не успел получить диплом. А я — арабист.

Прошкин не видел в ситуации ничего такого уж трагического, тем более он понятия не имел, кто такой синолог. Заметив его замешательство, Баев начал растолковывать свои династические проблемы:

— Ну как вам объяснить… Дедушка — синолог, специалист по Китаю и Монголии, обладает значительным научным авторитетом. Он настоял, чтобы папа пошел по его стезе. Мой отец, Дмитрий Алексеевич, был фантастически талантливый человек и тоже в студенческие годы подавал большие надежды как ученый-синолог. Но предпочел военную карьеру. Дед был вне себя. Они поссорились. Когда мы переехали в Москву в тридцать пятом, папа попытался восстановить с ним отношения: он очень переживал, что все так скверно вышло. И ему даже это отчасти удалось. Фон Штерн надеялся, что папа уйдет в отставку и продолжит заниматься наукой. Но папа считал, что наукой следует заниматься мне. Хотя я поступил в университет, на факультет востоковедения, но Китай мне мало интересен, и я занялся арабистикой. Старик снова вышел из себя, и они с отцом вновь рассорились. Теперь старый маразматик меня просто ненавидит!

— Да он, по-моему, крепкий старик, ему до маразма еще далеко… — заметил Прошкин.

Баев побледнел, выпрямился, сложил руки крестом на груди и сразу стал похож на театрального Гамлета:

— Знаете, товарищ Прошкин, этого замечательного старика дважды убить пытались. Да. Как раз в тридцать шестом, при попытке ограбления, убили его охранника — монгола, который жил у дедушки много лет. И его самого убили бы, если бы папа не позаботился о его охране и переезде в Н.! И ни капли благодарности, простого письма не написал отцу за все это время — ни разу! Не звонил, не навещал! Даже на похоронах не появился, а когда я к нему заходил и умолял его на гражданскую панихиду прийти и отца простить, наорал на меня и выставил за дверь. А ведь папа даже перед самой смертью о нем вспоминал, беспокоился… — Баев изящным жестом извлек позолоченный, старинной работы, портсигар, вынул странную тонкую сигаретку и тоже закурил. — Старый болван не хочет понимать, что его могут убить в любую минуту! Я так переживаю. Я ведь папе клялся, что этого не произойдет, что я буду за ним присматривать…

Ну вот, чем дальше в лес, тем больше дров. Прошкин был в полном недоумении. В депеше об охране фон Штерна ни слова не было о том, что престарелого научного авторитета пытались не только обокрасть, но и убить.

— Кто его убьет? Враги народа? Или, может, немецкие диверсанты? — ехидно полюбопытствовал Прошкин, убежденный в незыблемом спокойствии криминальной обстановки в городе Н.

Баев посмотрел на Прошкина как на безнадежного кретина:

— Мой родственник — обладатель значительной коллекции. Он собрал ее во время путешествий по Китаю, Монголии, Непалу. Это уникальные раритеты. Их очень сложно оценить. Он никогда полностью не демонстрировал своего собрания. Только публиковал отдельные описания. Многие даже считают, что описанные объекты не более чем плод живого воображения ученого. Но это не так. Все описанные предметы действительно существуют. Ценность представляют также уникальные рукописи, книги, полевые заметки и зарисовки профессора, карты экспедиций. Да еще и этот идиотизм. Фон Штерн, знаете ли, всю жизнь коллекционирует карты мест, где спрятаны клады и сокровища, — разных времен и народов…

Прошкин даже присвистнул. Конечно, карта какого-нибудь острова сокровищ — это тебе не рукопись или невразумительный раритет, который в состоянии оценить два-три высоколобых очкарика, а потому быстро продать такую вещь обычному уголовнику совсем не просто. Клад — совсем другое дело! Такая карта привлекательна для всякого любителя легкой наживы и просто романтически настроенного гражданина. Действительно, фон Штерну стоило опасаться за свое имущество, да, пожалуй, и за жизнь со здоровьем тоже…

 

6

Прошкин, как всегда, ругал себя. Ругал за то, что позволил Баеву втянуть себя в самую настоящую авантюру. Хорошенькое дело! Два майора НКВД, как мальчишки, прячутся на кладбище и пялятся в полевой бинокль. Точнее, в бинокль на особняк фон Штерна смотрел Баев, а Прошкин опасливо озирался вокруг, вздрагивая при мысли, что кто-нибудь заметит их наблюдательный пункт в старом склепе. Впрочем, склеп был заброшенным, как и вся эта часть кладбища, а его плотно увитые плющом стены дарили столь ценную в предгрозовой духоте майского дня прохладу.

Баев, нервно закусив губу, вертел колесико резкости; наконец, побледнев, сдернул бинокль с шеи и протянул Прошкину:

— Посмотрите вы, Прошкин, с кем там дед разводит чайные церемонии, — может быть, у меня галлюцинации или двоится в глазах от жары?

Прошкин взглянул в тяжелый цейсовский бинокль.

— Действительно. Чай пьют — в такую жару! С сушками. Ваш дедушка и… — Прошкин осекся и тоже поправил резкость. Нет, ошибки не было. — Ваш дедушка и наш Борменталь. Генрих Францевич. Как его туда занесло?

— Да, вот именно, как? Как? По какому праву? Его никто не уполномочивал. НИКТО! Ведь он даже не член…

Миндалевидные Сашины глаза сделались огромными и наполнились слезами, которые тут же ручьями полились по бескровным от нервного напряжения щекам; Баев сразу извлек из кармана крахмальный носовой платочек. Прошкин впервые удостоился наблюдать знаменитые баевские слезы, а Саша тем временем продолжал причитать и плакать:

— Он пьет чай с батюшкой моего папеньки! Моего! А меня только за все винят, хотя меня там просто не было, а если бы я там был, все могло бы сложиться совсем иначе… Он сказал, что я плохо знаю персидский, но я его знаю прекрасно! И как все закончилось… Совершенно посторонний человек — там, а меня даже на порог не пускают… — похоже, Баев уже и сам толком не соображал, что говорит. У него началась самая настоящая истерика.

Силен реветь товарищ Баев, в ужасе думал Прошкин. Сашины причитания звонко отдавались от сводчатых стен склепа и вполне могли привлечь к любителям семейных тайн нездоровое общественное внимание…

У Прошкина не было собственных детей, а его любимые женщины прыгали с парашютом, ходили в походы на Северный полюс, лихо штурмовали горные вершины и никогда не плакали, поэтому в распоряжении Прошкина имелся весьма ограниченный арсенал средств борьбы с истерикой. Самый действенный из этих методов состоял в том, чтобы быстро и сильно двинуть гражданина кулаком, а лучше коленом, в солнечное сплетение и немедленно опустить его голову в емкость с водой и подержать там с полминуты. В таком случае у нахлебавшегося воды гражданина охота плакать отпадала надолго. Каждую часть этого метода можно, — конечно, с меньшей эффективностью — применять и по отдельности. Но емкости с водой у Прошкина под рукой не было, а двинуть усевшегося на землю для удобства Сашу в дыхалку он мог только ногой. Тоже, конечно, помогает. Но вот так вот, за здорово живешь, бить коллегу, находящегося в том же звании, уважавший свое ведомство Прошкин счел неэтичным. Поэтому он просто рывком поднял Баева за плечи, сильно тряхнул и принялся решительно хлестать по щекам.

От боли и неожиданности Саша мгновенно успокоился и уставился на Прошкина с нескрываемым недоумением. Затем несколько раз глубоко вздохнул, поднял с земли оброненный совершенно мокрый платок, пригладил волосы, снял несколько сухих травинок с рукава и тихо сказал:

— Вы, Прошкин, с ума сошли. Со мной так нельзя… — расстегнул кобуру и вынул пистолет…

Прошкин оцепенел от ужаса. Вот и все. Сейчас этот ненормальный Баев его просто пристрелит. Да, вот так возьмет и пристрелит, сперва его — Прошкина, потом из прошкинского пистолета — фон Штерна и Борменталя… А потом скажет, что по счастливой случайности застал на кладбище обезумевшего Прошкина, стреляющего в мирное население…

Но, похоже, Баев пока не вынашивал таких кровожадных планов. Он просто стал поочередно прикладывать холодную рукоятку пистолета к выступившим на щеках от затрещин Прошкина красным пятнам и продолжал:

— У меня ведь очень чувствительная кожа. Ну, и как я теперь выгляжу! Весь красный, как свекла… И зеркало у вас спрашивать, конечно, как у больного — здоровья…

У Прошкина отлегло от сердца, он даже улыбнулся и потер руки:

— Не переживайте, Александр Дмитриевич, гематом не будет! Гарантирую. Бью сильно, но аккуратно.

Баев все еще подпирал щеку пистолетом, но соображал уже здраво и четко:

— Я тут упомянул, что гражданин Борменталь не член — не член партии, я хотел сказать. Мы, Николай Павлович, как сотрудники НКВД, да и просто как сознательные советские люди, должны выяснить, кто же способствовал тому, что в секретную группу, которой доверена такая ценная, конфиденциальная информация, был включен беспартийный гражданин. Ведь это непорядок. Больше того — чей-то должностной проступок. Надо срочно принимать меры.

— Да он в группе по случайности…

Прошкин хихикнул и рассказал Баеву историю с несчастливой фамилией и антисоветской пьесой — в качестве компенсации за пощечины. Но Сашу история вовсе не развеселила. Наоборот, он выглядел как-то непривычно серьезно и озабоченно.

— Я, Прошкин, в случайности не верю. Тем более в такие двусмысленные курьезы. Помните, как говорит товарищ Сталин? У каждого перегиба есть имя, отчество и фамилия. А вдруг он дедушку отравит? Как знать, что у такого гражданина на уме? Человек был арестован как пособник антисоветчика — и его вдруг в группу, подобную нашей, включают… Случайно?

— Ну может он специалист какой-то редкий…

— Нет незаменимых, есть незамеченные, — Баев вернул пистолет в кобуру и решительно одернул гимнастерку. — Предложили бы, как нам туда попасть, только пока без скандала… Времени мало…

Да что всем времени так в этой группе не хватает, — в который раз за день удивился Прошкин. Можно подумать, немцы около границы окопались! Но предложение внес:

— Вы же, Александр Дмитриевич, как говорят, талантливый актер, вот и упали б в обморок — вроде как от солнца. А я попрошу фон Штерна нас приютить до приезда скорой помощи… Он ведь интеллигентный человек старой закалки, не откажет.

— Дед, может, и маразматик, но уж никак не идиот!

— Так придумайте что-нибудь лучше, — примирительно сказал Прошкин.

— Зачем? Сама идея мне нравится…

Баев рассмеялся, совершенно неожиданно высоко подпрыгнул и на лету ударил Прошкина ногами куда-то под подбородок и в грудь. Прошкин отлетел на несколько метров, натолкнулся на дерево и съехал на землю, с неба над которой прямо на него посыпались со своих установленных астрономами мест крупные зеленые звезды…

 

7

Вспышки звезд ослабли, туман попытался рассеяться, а небо плавно трансформировалось в лепной потолок незнакомой Прошкину комнаты. Он лежал на диване, а у его ложа препирались Баев и Борменталь — совершенно как старинные кавалеры за право первыми припасть к руке прекрасной дамы. Кавалеры… Кавалеры Ордена… Ордена креста… Крестоносцы… Рыцари Храма… Розенкрейцеры… Братство Креста и Розы… Ветер сдувал засохшие розовые лепестки с гранитного черного камня…

Прошкин всем телом, каждой клеткой ощутил — не просто увидел, как во сне или в бреду, а именно почувствовал, — как прямо у его лица поплыли, качаясь, шитые золотом тяжелые пыльные штандарты, зашуршали шелка знамен и подбои плащей, глухо заскрипел металл доспехов, засияла жаждущая крови оружейная сталь, испуганно всхрапывали от обилия незнакомых запахов кони. В узких каменных улочках все звуки были непривычно искажены, а чужие, безжалостно сверкающие, белого известняка здания не давали прохладной тени для тела и отдохновения глазу… На фоне этой белизны безнадежно яркими казались и перья плюмажей, и шитые конские попоны, и даже покрытые белесой пылью чужой земли плащи всадников. Зрелище было грандиозным: по узким улочкам струились потоки, вереницы тысяч и тысяч воинов. Чувство священного долга превращало их в единое праведное Господне Тело, изготовленное к последней, решающей битве за обретение собственного Гроба. Армия выходила из города и вступала в пески — такие же безнадежно белые и безвкусно знойные, как смерть. А у стены незнакомого города одиноко и плавно вертелась, подобно веретену вокруг своей оси, не то в трансе, не то в танце фигурка безразличного к воинству дервиша. Это живое веретено сматывало нить времени и существования, и оставался только мертвый и бессмысленный песок, которому уже некуда сыпаться… Как песку в песочных часах…

Видение растворилось за долю секунды. Прошкин был уверен, что побывал сейчас в крошечном осколке, черепке своей подлинной прошлой, давно и напрасно позабытой жизни. На атеистических курсах рассказывали о такой религии — буддизм. Это когда верят, что человеческая душа появляется на Земле много раз, в разное время и в разных обличиях. Вот она, единственная и жестокая правда. Человечество лишено последней надежды и успокоения — радости смертного забытья. Смерть — всего только самое большое разочарование, как любая сбывшаяся надежда. Потому что несет в себе еще одну жизнь. Она подстегивает тупой бесконечный круг рождения. Как заставить этот круг остановиться, рассыпаться на мелкие колючие осколки? Прошкин хотел спросить об этом у многочисленных присутствующих востоковедов, но из гортани только с хрипом вырвался воздух, и он разочарованно застонал.

Взгляд Прошкина остановился на песочных часах — они стояли на старинном комоде в дальнем углу просторного зала. Точно такие же, как у Баева. А сам Баев умело, как настоящая сиделка, подкладывал под голову Прошкина еще одну подушку, комментируя этот процесс:

— Я опасаюсь, что у него инсульт. А при инсульте главное — покой и высокая постель! У Николая Павловича такая конституция, которая очень типична для гипертоников…

Из-за спины Борменталя Баев незаметно и озорно показал Прошкину кончик языка. Нечего сказать, умен Саша Баев. Вот ведь как Прошкину в этой жизни везет на встречи с умными людьми!

— Ну что вы, право, Александр Дмитриевич! — совершенно бесцеремонно перебил Баева Борменталь. Он аккуратным и умелым медицинским движением сжал запястье Прошкина, считая пульс. — Такая клиническая картина совершенно нетипична для инсульта. И вообще, что вы можете знать об инсульте! Ведь вы — офицер!

— У папы был инсульт в тридцать третьем, и ему прописали полный покой — так что мои знания, Иван Арнольдович, сугубо практические, — парировал Баев.

— Ваши знания — дешевый дилетантизм! — продолжал негодовать Борменталь, даже не сделав попытки исправить Баева, назвавшего его именем врача — персонажа из пресловутой антисоветской пьесы. — Это самый обыкновенный тепловой удар. Возможно, при падении он ударился головой, что привело к легкому сотрясению мозга. Принесите мокрое полотенце, а лучше льда. Через полчаса с ним будет все в порядке. Александр Августович, у вас есть в доме лед?

— Пойдемте, тезка, поищем… — фон Штейн жестом пригласил Баева следовать за собой.

Был он стариком высоким, сухощавым, сохранившим почти юношескую осанку и гордую посадку головы, отчего казался величественными и надменным. Прошкин подумал, что свое «цивилизованное» имя Баев получил в честь дедушки. Интересно, как Сашу звали до этого? Прежде чем он стал Александром Баевым? Ведь наверняка у ребенка, которого подобрал Деев, уже было какое-то, скорее всего, магометанское имя? Додумать эту занятную мысль Прошкин не успел: Александр-младший вернулся с серебряным ведерком для шампанского, наполненным льдом, обернул кусочек в льняную столовую салфетку и уверенно начал прикладывать ко лбу Прошкина.

Борменталь одобрительно хмыкнул:

— Вы, Александр Дмитриевич, прямо-таки настоящая милосердная сестра! О такой любой доктор только мечтать может.

Баев посмотрел на Борменталя сверху вниз стальным, острым, как скальпель, взглядом:

— Откуда вам знать, о чем мечтает доктор медицины? Ведь вы специалист по культам и ритуалам! Или я ошибаюсь?

— Гм… Коль вы не чужды медицине, Александр Дмитриевич, может, поведаете нам, чем так долго хворал ваш многострадальный батюшка и какой диагноз записан у него в свидетельстве о смерти?

— Ваш цинизм совершенно неуместен. Мне слишком тяжело об этом говорить, — Баев извлек из рукава белый платочек, но впадать в истерику на этот раз не стал, а ограничился только несколькими элегантными всхлипами.

— Людям куда проще было жить в прежние времена, — не к месту, с точки зрения Прошкина, начал философствовать Борменталь, — ведь в прежние времена существовали дуэли — благородный способ выяснения межличностных конфликтов…

Баев отреагировал на это замечание вовсе неожиданно: просто выхватил пистолет и лихо пальнул, казалось, не целясь, однако, к смешанному с уважением ужасу Прошкина, песочные часы разлетелись, засыпав песком и осколками комод и персидский ковер на полу.

— Я бы вам, почтенные, очень и очень не советовал пытаться возродить дуэльные традиции, — зловеще улыбнулся «Ворошиловский стрелок» Баев и незнакомым, но красивым движением обернув пистолет вокруг указательного пальца, вложил его в кобуру. Затем резко поднялся и вышел.

Прошкин застонал и прикрыл глаза в надежде, что происходящее ему только снится. Но попытка забыться оказалась совершенно неудачной. Сквозь головную боль до него долетали звуки, да и видно сквозь ресницы ему было вполне отчетливо.

— Каков ублюдок! — сквозь зубы процедил Борменталь.

— Его купили на ярмарке, как коня, и как коня же и воспитывали… Вот и вся наша евгеника, Иван Арнольдович! Как можно вообще говорить о врожденном аристократизме? Прав был Дидро: воспитание суть решающий фактор человеческого развития…

Тут фон Штерн задумался, снял круглые очки в стальной проволочной оправе, положил на стол и стал всматриваться куда-то в неведомую даль мудрым невидящим взглядом, а потом тихо сказал:

— Хотел бы я, чтобы он действительно был ублюдком. Нет, Иван Арнольдович. К моему большому сожалению, нет… Он абсолютно законнорожденный. Безусловно, далеко не единственный наследник. Точнее, двадцать первый. Но от этого не менее легитимный. Тем более никто ведь точно не знает, сколько их сейчас осталось всего. И он сможет подтвердить свои права. И теперь ничего с этим не поделаешь. Да и стоит ли…

Борменталь нетерпеливо перебил:

— Вы лично видели документы?

Фон Штерн молча кивнул.

— Вы осознаете, что это значит для Ордена? — Борменталь почти кричал. — Ах, Александр Августович! Ну отчего вы этому попустительствовали? Отчего вы не заняли более взвешенную позицию в отношениях с Дмитрием еще тогда…

— В ней уже не было смысла. Нужно иметь мужество признать: Ордена нет. Есть груда черепков. Осколки. Стеклянная крошка — как от этих разбитых часов. Ничего больше. Тело не воскресить — даже при помощи источника. Источника бессмертной силы, или как там его называют. Просто я понял это одним из первых.

— Вы? Это говорите вы? Человек, который столько раз делал то, что другие считали невозможным и даже пагубным? У вас безупречная интуиция. Вы наша легенда! Наша надежда! Может быть, единственная!

— Я давно отошел от дел. Я больше не член. Я просто живу. Доживаю…

— Не бывает бывших членов Ордена! — пафосно отчеканил Борменталь и порывисто вышел.

 

8

Корнев, выслушав сбивчивый рассказ Прошкина о недавних событиях, вздыхал и нервозно размешивал в граненом стакане с мельхиоровым подстаканником третью ложку сахара:

— Ох, Николай! Нет чтобы считать, что это просто сон! Или хотя бы взять да и скрыть от начальства… — Корнев отхлебнул переслащенный чай, поморщился, выплеснул содержимое стакана в украшавшую кабинет кадку с фикусом и принялся изготавливать новую порцию. — Все твоя сознательность! Теперь и у меня голова от мыслей тяжелых просто раскалывается, не знаю, что и делать…

— Я бы разве стал, Владимир Митрофанович, вас беспокоить по пустякам? Я просто единственно теперь переживаю, что этот ненормальный Баев кому-нибудь голову снесет…

— Тебе, к примеру, за твое любопытство неумеренное!

Надо признаться, Прошкин действительно опасался такого развития событий после того, как стал невольным очевидцем неприятной сцены в доме фон Штерна. Корнев выплеснул второй неудачный стакан чая, вытащил из сейфа бутылку водки и глотнул прямо из горлышка.

— Значит, так, Николай, бери бумагу — пиши официальный рапорт. Мол, прошу включить в состав группы специалиста по культам и ритуалам — для организации более эффективной работы. Чтобы включили именно Субботского, я позабочусь…

— А вдруг Субботский не захочет? И куда денется Борменталь? — Прошкин засомневался в могуществе начальника.

— Да что значит не захочет? Кто его будет спрашивать, когда война на пороге! — возмутился Корнев. — А насчет Борменталя не переживай: я уверен, что товарищ Баев с ним и без нашей помощи замечательно разберется… — и продолжал: — Вот тебе, Прошкин, бутылка кагора, вот фотографии могилы этой, чтоб ей пусто было! Ну, которые Ульхт на кладбище сделал. Твои соколы при задержании фотоаппарат изъяли, самого Альдовича отколотили — ну не бывает у нас по-другому! Что ты ни делай! Но когда разобрались, что к чему, фотоаппарат вернуть вернули, зато пленку вынуть и напечатать позаботились. Вот — что есть, то есть. Хорошие у нас сотрудники! Ответственные… Так вот — бери это все хозяйство и езжай в Прокопьевку, к этому, как его, из Синода… Гражданину Чагину. И выясни с ним — он дед болтливый и таинственных историй из прежней жизни знает великое множество, — о чем там он с Баевым откровенничал да что слыхал еще в давешнее, царское, время… про состояние Бухарского эмира, да про его наследников. Фотографию Ульхта прихвати, что тебе Баев отдал, и эти тоже — с могилкой. Покажи старику, спроси, что за нехристи придумали циркуль на могиле рисовать! И не забудь, Прошкин, скажи ему непременно, мол, Александр Августович фон Штерн кланяться велел, очень просил, чтоб вы мне помогли! Уяснил?

Прошкин облизнул пересохшие губы. Как он сам, дурак, не додумался, что к отцу Феофану (в миру вообще и в уголовном деле в частности фигурировавшему как гражданин Чагин) Баев ездил совсем не о нем, Прошкине, беседовать, а про своего дедушку справки наводить! А его, Прошкина, художества, видимо, просто к слову пришлись. Вообще, Прошкину было стыдно за собственное скудоумие. Ведь не Корнев, а он сам работал в специальной следственной группе НКВД в Туркестане и занимался розыском и изъятием в государственный бюджет ювелирных изделий, золота и иных ценностей, принадлежавших местной знати — баям и мусульманским священникам. И там он множество раз — от задержанных, от местных жителей и даже от самих бойцов Восточного фронта — слышал легенду о нескольких тоннах золотых слитков, украшений и прочих ценностей последнего царствовавшего эмира Бухары — Сейид Алим-Хана, которые тот успел спрятать в канун решающего наступления красной конницы. В таком удручающем контексте возможность побеседовать с отцом Феофаном казалась Прошкину вполне достойным средством реабилитироваться за допущенные промахи хотя бы в собственных глазах.

Философская беседа

Отец Феофан сидел на стуле в комнате правления колхоза в новеньких очках и с интересом читал газету «Комсомольская правда». На шее Феофана красовались золотая цепь и не слишком массивный, зато явно старинной работы крест. О происхождении этого аксессуара даже спрашивать смысла не было: понятно, Баев презентовал, тоже, наверное, из сыновней почтительности. Прошкин с трудом подавил в себе желание оттузить сверх меры общительного священнослужителя или хотя бы пару раз дернуть за седенькую бороденку. Но он приехал сюда с познавательной миссией, эмоции проявлять не время.

— Доброго времечка! — обрадовался Феофан, заметив Прошкина, а когда услышал, что ему велел кланяться Александр Августович фон Штерн, недоуменно отложил газету. — Прав был мальчик. Должно быть, совсем под старость спятил его почтенный родственник! Еще и вина мне прислал? Нет уж, увольте. Сокращать отмеренные мне Господом дни я просто не вправе. А ну как оно отравлено? Чего можно еще ждать от помешанного?

Прошкин вынужден был лебезить, хвалить остроту ума и редкостную память, которую сохранил в свои почтенные годы Феофан, что дано далеко не каждому. Да хоть бы и тому же фон Штерну. И даже признался, что вино от них — от Управления за бесценную помощь отца Феофана в их затруднениях. И слезно просил мудрого и образованного Феофана помочь ему как частному лицу совершенно в интересах такого учтивого и разумного юноши, как Баев, тем более что последний постоянно подвергается несправедливым гонениям, разобраться в некоторых хитросплетениях династических отношений в странной семье, патриархом которой был фон Штерн. Тем более батюшка юноши, и соответственно сыночек фон Штерна, скончался не так давно и похоронен под таким вот своеобразным надгробием…

Феофан снова водрузил на нос очки, тщательно разглядел фотографии надгробия, отхлебнул вина. Предварительно тщательно обнюхал пробку, плеснул немного и покачал казенного вида граненый стакан, словно бокал богемского стекла на дегустации. И наконец, сочтя вино вполне достойным, начал просвещать Прошкина.

— Династия, любезный Николай Павлович, подразумевает существование между людьми кровнородственных уз. Святость коих признает даже ваша власть. Отказавшись от дворянских привилегий, вы ведь, тем не менее, признаете значимость пролетарского происхождения. По сути, это лишь смена основания классификации, а не отказ от самого принципа. В упомянутом же вами конгломерате личности кровным родством никак не связаны и семьей по Божьему промыслу не являются… Фон Штерн — ученый одиозный. В своей гордыне забывший о всякой мере! Кто еще, кроме нашей Церкви, мог дать достойную оценку его находкам? Ведь я сам лично благословлял его экспедицию еще тогда, в 1894-м, и следующую, которая направлялась уже не в Китай, а в Монголию. Он клялся действовать от лица Православной Церкви и Государя. Ведь экспедиции снаряжались на средства казны и Синода… И что же в результате? Его отказ передать находки — имевшие, уж поверьте мне на слово, совершенно узкоконфессиональный, а не научный интерес — Синоду, многочисленные попытки обнародовать информацию, того не заслуживающую и могущую смутить неустойчивые в вере умы… А все от гордыни. Все беды от гордыни, Николай Павлович. Безусловно, государственное финансирование экспедиционной работы прекратили. Но фон Штерн, человек упрямый, — упрямство та же гордыня! — стал искать альтернативные источники средств — да он и тогда, видимо, уже не в себе был. Ведь не мальчик! Солидный, именитый ученый, а стал собирать легенды и карты различных сокровищниц, несколько раз даже втягивал недальновидных авантюристов в свои прожекты и многократно отправлялся на поиски сих кладов! Увы, не располагаю знанием о том, преуспел ли он в этой своей затее. Но вернусь к кровным связям. В своей мудрости Господь не дал ему с супругой наследников. Но фон Штерн непременно хотел, чтобы его научные начинания были продолжены, причем просто ученикам передать свое, как он считал, бесценное знание он не желал. И вот после смерти своей супруги — если мне не изменяет память, скончалась она от чахотки — Александр Августович усыновил весьма даровитого сироту, Диму Деева. Но и тут Промысел Божий встал на пути его греховной гордыни. Отрок грезил только о военной карьере и, хотя и был слаб здоровьем, мечту свою все же воплотил. Так что Дмитрий Алексеевич в той же малой мере собственно сын фон Штерна, как Баев… внук, — Феофан сухо и иронично рассмеялся.

Прошкин едва рот не открыл от недоумения, пока слушал этот назидательный спич, а когда все-таки открыл рот, то только для того, чтобы подытожить:

— Выходит, фон Штерн усыновил Деева, а потом Деев усыновил Баева? Действительно, довольно странная семейка получается…

— Да не слишком странная, если принять во внимание традиции вольных… традиции некоторой части так называемой свободомыслящей интеллигенции предреволюционной поры, — Феофан проглотил часть предложения, искусственно закашлялся, снова хлебнул вина и продолжал: — Ведь в бытовом отношении отрок десяти лет не требует тех хлопот, что младенец, будь то усыновленный или собственный, и амбиции родительские удовлетворить способен куда скорее. Я не оспариваю такого выбора: как человек, принявший добровольно монашество, я не вправе давать советы в отношении, как теперь принято говорить, семейного строительства. Дмитрий Алексеевич был многогранно талантлив, да и в высокой образованности и учтивости Александра Дмитриевича я имел возможность убедиться лично…

— А чем так сильно болел комдив Деев… ну, Дмитрий Алексеевич? Вы, отец Феофан, упомянули, что он был слаб здоровьем, вот и скончался в довольно молодом возрасте — после длительной болезни…

— Хворал: слабые имел легкие, маялся от плевритов, в одной из экспедиций на Восток подхватил болезнь Боткина… Говорили, вовсе не жилец, даже соборовать его пришлось, но после еще одной экспедиции, куда-то к Памиру, видимо от тамошнего целебного горного климата, несколько окреп… Я, смею напомнить, Николай Павлович, не доктор! Откуда мне знать наверняка? — Феофан как-то раздраженно подлил себе вина и снова воззрился сквозь очки на фотографии. — Сколь много удивляет меня нынешняя власть! Это что же теперь — веяния такие или, современно говоря, уклон, чтобы считать вольных каменщиков — пролетариями? Или, может, их трактуют как прародителей борьбы за дело освобождения пролетариата — собственно «лишенных воли каменщиков»? Забавно: не объявили ли еще Христиана Розенкрейцера первым марксистом? И как называется такой, с позволения сказать, орден? Орден революционного мастерка и красной подвязки? Смех вызывало бы, не будь так безнравственно! Повсеместно — люциферовы пятиконечные звезды и головы без тулова, как во времена кровавого венгерского князя Влада, когда было принято выставлять для всенародного обозрения на шестах головы казненных. Сатанисты с древних времен поклоняются подобной голове! Святыни попраны, пучина шабаша поглощает и Третий Рим. А четвертому не бывать, ибо обновленцы не православные!

Насчет говорящей головы, которой поклоняются всякие ведьмы и сатанисты на шабашах, Прошкин и сам читал — хотя бы и в том же «Молоте ведьм», но вот сопоставить ее с профилями корифеев марксизма-ленинизма на многочисленных порождениях наглядной агитации не догадывался. От такого неожиданного открытия Прошкин даже не стал вступать с Феофаном в политическую дискуссию, и раскрасневшийся от вина и собственного пафоса честной отец продолжал:

— Истинная Православная Церковь излучает свет веры столь сильный, что в ее рядах не было места изощренной и многочисленной ереси, порожденной порочными догматами католицизма. Увы, богословское многоумие и схоластика, подменяющие истинную веру, что пребывает в сердце, а не на путях просвещенного разума, породили во множестве вероотступников. Они со времен раннего Средневековья сбивались в группы, дабы с удобством вести богопротивную агитацию, такие группы часто создавались и под патронатом аристократов — охочих до власти, денег, физического бессмертия (все это обещают маги); и под эгидой городских цехов, в которых лишенные знатности по рождению ремесленники пытались пресуществиться неги избранности, и — что самое печальное — даже под сенью монашеских орденов! Вот она, разрушительная стезя гордыни! Отголоски богопротивной славы тамплиеров сбивали со стези праведной веры колеблющихся много сотен лет! Как наивные дети, шли они к мерцающему белому огню последнего, исчерпывающего, знания, сперва как катары, потом под личиной рыцарей Храма, вновь возрождались уже как розенкрейцеры и как пресловутые вольные каменщики — масоны. Своим мастерком строили они лестницу к господству над миром. А землемерным циркулем отмеряли шаги к тайной славе! Велико искушение безмерной, всеобъемлющей власти — однако не свет знания находили они в конце своего богоборческого пути, но испепеляющий огонь адского пламени! Масонская зараза проникла на искони православные земли во времена Петра под маской просвещения — грех всегда рядится в одежды цивилизованности и знания — и просуществовала две с половиной сотни лет, даже расцвела в последние, предшествующие смуте и перевороту, времена…

Отец Феофан был незаурядным проповедником, и наделенного чересчур живым воображением Прошкина даже в жар бросило, когда он представил, как темные фигуры, прикрыв лица капюшонами тяжелых плащей, бредут по мрачным каменным коридорам к теплящемуся вдали свету и несут с собой жутковатые атрибуты черной мессы — жертвенных петухов и ягнят, полуистлевшие трупы кошек, толстые черные свечи из жира некрещеных младенцев, старинные кубки и ковчежцы, толстые, оправленные в человеческую кожу книги с магическими текстами, а в сводчатом зале над костром с зеленоватым пламенем в зловонных клубах фиолетового дыма покачивается на высоком шесте голова Люцифера. Один из участников жутковатого спектакля волочит огромный старинный глобус, чтобы показать своим порочным собратьям, где спрятаны несметные сокровища, могущие приумножить их земное богатство, а значит, и власть над миром, от неловкого движения капюшон сползает с его лица — и ужас охватывает Прошкина, потому что это — молодой фон Штерн!..

Уф… Прошкин энергично встряхнул головой, спеша избавиться от навязчивой картины, и тоже отхлебнул вина.

— А куда они потом делись? Масоны? Я имею в виду, после революции… — вопрос Прошкина прозвучал настолько по-детски искренне, что даже не показался глупым.

Феофан ехидно ухмыльнулся и посмотрел на Прошкина, как на клинического недоумка:

— Эмигрировали. В Париж. В Харбин. В Америку, наконец!

— Что, все? — засомневался перепуганный Прошкин.

Феофан тревожно развел руками:

— Как я могу знать? Сам я теперь далек от масонства. В былые времена мне случалось несколько раз посещать подобного рода собрания — безусловно, с ведома Патриархии, так сказать, с благой целью изучения сего феномена. Масонство — неоднородное движение. В нем есть множество направлений, враждующие группировки, своя сложная иерархия и жестокая борьба за влияние внутри системы. Система эта весьма функциональна, способна к быстрой мимикрии и самовоспроизводству, поскольку привлекает множество власть имущих, шантажом и подкупом быстро превращая их в агентов влияния. Оттого она на редкость жизнеспособна — в отличие от прочих эзотерических доктрин! У масонов нет ни национальности, ни семьи, ни патриотизма — только ценности братства значимы для них, оттого они умеют хранить свои мерзкие тайны. Однако из века в век подтачивают могущество братьев-каменщиков не внешние факторы, а внутренние интриги. Но сегодня этот социальный феномен уже не церковная юрисдикция… Заговоры, всяческие тайные общества теперь вашего ведомства, Николай Павлович, парафия! Хотя — это все тщета. Тщета и миф… Не берите в голову — просто я, старик, по своему скудоумию тут разболтался…

 

9

В дороге Прошкин попытался, как мог, систематизировать обрывки собранной информации и свои собственные соображения. Теперь он, хотя все еще с тяжелым сердцем, при каждом шаге постукивающим: «Масоны, кругом масоны…», шел на доклад к Корневу.

Но Корневу было не до мудрствований и исторических экскурсов. В кабинете резко пахло нашатырем, валерияновыми каплями, еще какими-то лекарствами, у стола стоял перепуганный фельдшер Управления Серега Хомичев и дрожащими руками наливал в мензурку вонючую коричневую жидкость. На столе рядом с аптекарскими склянками валялось несколько скомканных белоснежных носовых платков и мокрое вафельное полотенце, а в любимом кожаном кресле Корнева полулежал заплаканный, бледный и совершенно измученный собственной истерикой Баев, прикладывающий ко лбу еще одно полотенце. Сам Корнев нервно ерзал на казенном стуле. Прошкин хотел внести рационализаторское предложение — отвесить Баеву пару оплеух для восстановления внутреннего равновесия, но промолчал, заметив нешуточную озабоченность начальника.

— У нас тут, Николай Павлович, очередное ЧП, — серьезно начал Корнев. — Иди, Сережа. Александру Дмитриевичу уже лучше.

— Так вот, — продолжал он, извлекая из сейфа бутылку армянского коньяка, продемонстрировал ее Баеву и после его слабого кивка налил всем троим в чайные стаканы с мельхиоровыми подстаканниками, — у Александра Дмитриевича с дедушкой прямо-таки беда…

— Давайте без эвфемизмов, — Баев залпом, как лекарство, выпил коньяк. — Мой дедушка Александр Августович фон Штерн сегодня утром обнаружен мертвым. На берегу реки, в нескольких километрах от города. Он утонул. Если верить этому тупому белобрысому коновалу, который делал вскрытие, уже больше недели назад…

— Но как же такое может быть? — Прошкин тоже залпом выпил коньяк, хотя предпочел бы водку. — Мы ведь вчера только его видели — живого и здорового…

— Я именно это уже несколько часов пытаюсь растолковать вашему руководителю! Что вы теперь скажете, Владимир Митрофанович? Возможно, я — человек эмоционально неуравновешенный, но товарищ Прошкин — обладатель крепкой психики, к галлюцинациям не склонен. Словом, безнадежно нормальный человек… Нам что, одновременно от жары привиделось? Может, вы примете наконец хоть какие-то меры и пригласите другого врача? Я уверен, что дедушку отравили! Этот моральный урод Борменталь…

— Так ведь, действительно, Генрих Францевич тоже там был, и тоже видел фон Штерна, как и мы! Может подтвердить, — радостно закивал Прошкин.

Корнев неприязненно поморщился:

— Борменталя будем подавать в розыск, его нет ни в квартире, ни в Управлении, ни в городе. Нет ни его вещей, ни документов. Никто не видел, как он выходил из Управления. Ориентировку уже готовят для рассылки. Можно подумать, этот специалист — по чему там он у нас был? — в воздухе растаял.

Прошкин тихо присвистнул…

Метод социалистической дедукции

Корнев взял листок бумаги, карандаш и начал речь ровным, рассудительным голосом:

— Давайте проанализируем ситуацию, как будто бы мы сами в ней не участвуем, а совершенно объективно — как обычные сотрудники НКВД, которые лично не знакомы ни с Николаем Сидоровичем, ни с Сергеем Никифоровичем, ни даже с товарищем Баламутовым.

Значит, Баев уже успел нажаловаться на Корнева своим высоким покровителям! Ничего себе знакомые у скромного специального курьера: товарищи Власик да Круглов, отметил про себя Прошкин.

Баев сдержанно всхлипнул и кивнул.

— Что вы вчера, собственно, видели? Как высокий пожилой человек в очках пьет чай с другим человеком, которого мы знаем как Борменталя. При этом лицо, обозначенное как Борменталь, называло собеседника Александром Августовичем. Всё. Прошкин фон Штерна до этого видел пару раз мельком. Борменталь тоже мог его видеть впервые… А вы, Александр Дмитриевич, часто видели покойного фон Штерна?

Баев задумался, потом грустно и плавно, как восточные танцовщицы, покачал головой:

— Нет, всего раза три или четыре… Еще в Москве — папа отправлял меня к нему с поручениями… Уже после того, как дедушку пытались ограбить и убить. А здесь — перед похоронами отца. Профессор меня даже в дом не пустил — просто проорал через дверь, чтобы я убирался…

— То есть уверенно утверждать, что вы могли легко узнать фон Штерна, мы не можем. Человек, которого вы видели вчера беседующим с Борменталем, мог не быть фон Штерном, а просто иметь с ним некоторое сходство, достаточное для малознакомого человека, чтобы принять этого гражданина за фон Штерна. Подумайте, Александр Дмитриевич, может быть, вы сами видели или отец вам рассказывал о каких-то приметах фон Штерна, которые позволят без ошибки идентифицировать труп как Александра Августовича?

Баев задумчиво кивнул, погрузившись в раздумья…

— Нет, к сожалению, я не могу припомнить ничего подобного. Единственное, дед однажды жаловался папе, что стал страдать артритом: суставы на пальцах увеличились и он кольца теперь снять не может…

Баев убрал со лба полотенце, обреченно вздохнул, пододвинул к себе листок и начал быстро рисовать заточенным карандашиком из стоявшего на столе стакана. Прошкин вынужден был признать, что рисует Саша тоже очень даже хорошо. Такой рисунок хоть в книжку помещай: кольцо было изображено в трех ракурсах — сверху, сбоку и в аксонометрии. Баев комментировал:

— Вставка — черный камень, оправа — белый металл… Точнее сказать не могу: я ведь видел это кольцо всего один раз. Но вчера я его у фон Штерна не заметил…

— Нет, кольца не было — я бы обратил внимание на такое массивное, — закивал Прошкин.

— На утопленнике тоже ни кольца, ни других ювелирных украшений не было, впрочем, тяжелое кольцо могло все же смыть течением… Хотя и маловероятно…

— Знаете, Владимир Митрофанович, вы меня на серьезные размышления натолкнули своим логическим построением. Папа довольно много общался с дедом, когда мы переехали в Москву, — до самого покушения… А вот потом…

— Догадываюсь: фон Штерн просто перестал с ним контактировать. Не навещал, не писал, даже по телефону не звонил, — предположил Корнев. — То есть свел к минимуму все личные контакты с хорошо его знавшим Деевым. Но иногда общался с вами: вы ведь никакой информацией, позволяющей его идентифицировать, не располагали. Значит, мы можем предполагать, что фон Штерн погиб еще во время второй попытки ограбления, а его место занял некий внешне похожий человек, который при некоторых обстоятельствах мог сойти за фон Штерна?

— Да, сейчас, после всех этих происшествий, я вынужден признать такую возможность. Тем более что у деда были некоторые документы — узкосемейного содержания. Должны были быть… Хотя когда я с ним общался, мне часто казалось, что он вообще не подозревает об их существовании… Я считал, что он просто старый маразматик или это результат его патологически неприязненного отношения ко мне…

— Получается, его подменили дважды? Тогда, в 1935-м, и совсем недавно — неделю назад? — решился на всякий случай уточнить Прошкин.

Корнев авторитетно кивнул, а Саша тихо всхлипнул с каким-то безнадежно утвердительным оттенком. Да так жалостно, что Прошкин уже хотел ляпнуть: мол, он слышал разговор о том, что Баев законный ребенок, и документы об этом действительно где-то есть. Но воздержался: поди теперь пойми, кто разговаривал. Дважды подмененный фон Штерн и какой-то бородатый мужик, который даже собственного имени-отчества не знает! Что в том разговоре было правдой, а что ложью — кто разберется? Прежде чем делиться своими знаниями, Прошкин решил внести окончательную ясность:

— Но если фон Штерна подменили еще тогда, зачем же его было менять еще раз? Тем более устранять? Ведь он колоритный дедок: высокий, худой, язык китайский знает, крепкий вполне; похожего еще попробуй найти…

Баев развел руками и с надеждой воззрился на Корнева. Тот откашлялся и начал поучать молодых коллег:

— Тут, знаете, Пинкертоном быть не требуется, чтобы понять. У фон Штерна что имелось? Золото? Бриллианты? Которые любой урка сможет сдать в Торгсин, продать знакомой скупщице или просадить в картишки? Нет, какие-то раритеты, которые даже оценить могут лишь несколько специалистов, а купить — самый ограниченный круг лиц. Купят такой раритет у случайного человека, даже если он знает, кому предложить? Да ни в жизни! А у самого владельца, конечно, купят, без всяких колебаний. Вот подставное лицо, выдавая себя за фон Штерна, и должно было эти ценности спокойно и размеренно реализовать…

Баев расстегнул верхнюю пуговичку на гимнастерке и несколько раз глубоко вздохнул, потом снова обратился к Корневу, практически повторив вопрос Прошкина:

— Я не буду спорить с этой версией. Она выглядит вполне логично. Просто хочу понять: если это так, зачем было того, подставного, персонажа топить и заменять еще раз?

Корнев, то ли от жары, то ли за неимением удовлетворительного ответа, вытер своим клетчатым платком вспотевший лоб:

— Надо осмотреть жилище вашего покойного родственника. И выяснить на месте. Возможно, мы сможем сделать окончательные выводы, опираясь на то, какие ценности были похищены, а может, найдем ваши драгоценные документы — или что там вы ищете…

Баев пожал плечами, то ли соглашаясь, то ли просто недоумевая, отвернулся от окна и сообщил, растерянно улыбнувшись:

— Субботский приехал.

Прошкин радостно кинулся к окну: действительно, из казенного автомобиля вытаскивали скромные пожитки Лешка Субботский и еще какой-то человек — высокий, худой и рано полысевший, с небольшими аккуратными усиками.

Корнев тоже заулыбался, готовясь продемонстрировать хозяйское радушие, дал секретарше указание приготовить чай «в широком смысле» и послал дежурного отыскать Ульхта: как-никак, «бледный» продолжал быть официальным руководителем группы.

 

10

— Вот и мы! Со мной товарищи Корнев и Прошкин знакомы, потому возьму на себя смелость представить товарища Борменталя, — весело улыбающийся Субботский решительно ткнул большим пальцем в высокого и лысого гражданина с усиками.

— Генриха Францевича? — спросил Прошкин, не понимая, что же происходит.

— Ивана Арнольдовича? — вмешался Баев, собирая со столешницы свои почти просохшие белые платки.

— Специалиста по культам и ритуалам? — поморщился от предвкушения скандала Корнев.

Гражданин с усиками вздохнул, извлек из внутреннего кармана и протянул Корневу паспорт, командировочное удостоверение и еще какие-то документы:

— Георгий Владимирович. Профессор кафедры психиатрии Петербургского… точнее, Ленинградского медицинского института. Специалист по культам и ритуалам у нас товарищ Субботский.

Корнев бегло просмотрел документы и обратился к вновь прибывшим:

— Вы, товарищи, перекусите пока, отдохните, а мы завершим производственное совещание… — и едва гости закрыли дверь, рявкнул в трубку внутреннего телефона: — Где Ульхт? Ищите — чтоб через три минуты передо мной стоял! Всё!

Потом Корнев сунул Баеву документы Борменталя и с громким стуком поставил перед ним «вертушку» — телефон правительственной связи. Баев понял намек с поразившей Прошкина быстротой. Снял трубки и затараторил:

— Два десять. Узнавать уже пора… Да, он самый, Александр Дмитриевич. Сергей Никифорович, здравствуйте, да, Саша.

Прошкин догадался, что Баев беседует не с кем иным, как с товарищем Кругловым, начальником отдела кадров всего НКВД, совершенно как с каким-нибудь близким родственником или приятелем.

— Нет, что вы, я уже нормально чувствую себя, да, спокоен за выяснение обстоятельств, товарищ Корнев очень компетентный руководитель, да, да, спасибо. Работой доволен, но люди! Прескверные, вы правы, где теперь нормальных-то взять? Один Борменталь этот чего стоит с мерзкой бороденкой… Как с усами? Что, прямо на столе лежит его личное дело? Да, уже тут. Быстро доехал — раз вчера только командировали. Наверно, даже побриться не успел. Вы мне его имя-отчество не подскажете? Георгий Владимирович? Такое незапоминающееся. Нет, вашему авторитету вполне доверяю. Да, конечно, со спокойной душой идите в отпуск. Да, присмотрю, чтобы без кумовства, неужели прямо у него на курсе учились? Да и товарищ Корнев кумовства не допустит, он такой строгий руководитель, мало ли кто у кого учился. А далеко едете, Сергей Никифорович? В Пятигорск? Да, там очень хороший санаторий, если Глеб Романович Щегловский, их старший лечащий, еще работает, смело к нему обращайтесь, очень грамотный доктор, да, сейчас расскажу, — и Баев принялся живописать прелести пятигорских оздоровительных процедур, диктовать названия источников, пояснять сравнительные достоинства тамошних врачей, иллюстрируя рассказ примерами болезней и исцелений как самого Деева, так и других авторитетных военачальников и партийцев. Должно быть, товарищ Круглов к концу этого диалога уже совершенно забыл, о чем говорил с ним Саша минуту назад.

Изложить суть диалога Корневу Баев уже не успел, впрочем, и так было понятно, что нынешний усатый доктор Борменталь как раз и есть подлинный. А откуда возник его предшественник, следует еще выяснить… В кабинет постучал и робко засунул бритую голову дежурный — сержант Вяткин — и, съежившись в ожидании начальственного гнева, пролепетал:

— Владимир Митрофанович, мы там товарища Ульхта нашли… Так он прилег там, отдохнуть… Ну мы вот не знаем: нам его будить или не надо…

Корнев резко встал из-за стола, его лицо и шея мгновенно залились красной краской:

— Хорошо начальство у нас умное: психиатра нам прислало! Самое время. Не НКВД, военизированное подразделение, та же армия, считай, а дурдом какой-то! Богадельня, мать ее! Один в слезах и соплях чуть не утоп, каплями отпаивали, как девку на выданье, у которой жених убег, другому ведьмы мерещатся повсюду, а третий среди рабочего дня отдохнуть, видите ли, прилег! Это где же наш бледный товарищ так переутомился? Он, может, вагоны разгружал всю ночь? Или лес валил? Так мы его трудоустроим лес валить годков на десять за такие выдающиеся успехи в работе! Веди, — Корнев толкнул в плечо не на шутку испуганного дежурного, тот засеменил к расположенным в нижнем этаже камерам, за ним прошествовали Корнев в сопровождении Баева и Прошкина, горевших желанием присутствовать при сцене примерного наказания Ульхта.

Дежурный остановился перед дверью самой дальней камеры. Эта камера традиционно считалась резервной, и ключ от нее был только у самого Корнева. Как правило, в ней находились, во избежание последующих слухов и недоразумений, особо сановные узники, судьба которых еще не была решена окончательно на высоком руководящем уровне.

— Ну? — нетерпеливо обратился к дежурному Корнев.

— Так загляните сами, товарищ Корнев, — дежурный безнадежно кивнул на глазок.

— И зачем вы его там заперли? Кто вам такое распоряжение дал? — поинтересовался Корнев, заглянув в глазок.

— Да как же мы могли бы запереть его… У нас же, Владимир Митрофанович, и ключа нету… Мы думали, что это вы… — сказал дежурный и, натолкнувшись на гневный взгляд начальника, попытался исправиться: — А может, это он сам как-то там прилег и закрылся? Чтобы не мешали…

Ставший еще более красным от неудержимых эмоций, бормоча под нос витиеватые ругательства в адрес тупых сотрудников и совершенно невменяемого коллеги Ульхта, Корнев нашел на связке нужный ключ и наконец отпер камеру…

Покрытый бесцветными волосами затылок Ульхта хорошо просматривался на фоне серой заплесневелой стены. Ульхт лежал на узкой тюремной койке, отвернувшись, завернутый в невесть откуда взявшееся в камере добротное верблюжье одеяло. Корнев в два шага оказался рядом и резко сдернул одеяло. Прошкин громко сглотнул, чтобы не открыть рот от изумления. Ульхт был одет единственно в иностранные белые подштанники, его же положение на боку, лицом к стене, было надежно зафиксировано. Иными словами, он был крепко привязан в трех местах: за щиколотки, в районе локтей и за плечи — к металлическим прутьям тюремной койки кожаными ремнями, а на его спине чем-то темно-красным (Прошкину не хотелось без медицинской экспертизы делать скоропалительные выводы) был нарисован таинственный знак вроде метлы из трех палочек, прикрепленной к длинной ручке и опущенной вниз. Ульхт не подавал ни малейших признаков жизни.

— Зови врача, нет, лучше этого, Борменталя, там усатый такой тип сидит у меня в приемной, — как-то враз побледнев, совершенно безнадежно скомандовал Корнев дежурному.

Баев тихо подошел к койке и поискал пульс на шее Ульхта.

— Он жив, пульс есть, только очень слабый, вообще, состояние похоже на кому… Отец в коме три месяца пролежал… Я не вижу признаков телесных повреждений… Конечно, надо его отвязать…

Подоспевший Борменталь помог Баеву споро отстегнуть ремни и уложить тело на одеяло, после чего подтвердил, что Ульхт жив и действительно находится в коматозном состоянии. Но ни причин, ни последствий его нынешнего жалкого положения указать «без дополнительного медицинского обследования» не смог. На груди Ульхта был такой же знак, как и на спине. Безусловно, знак был нарисован кровью. Такие же знаки были изображены и на ступнях и ладонях несчастного.

— Это руна Тотен. Перевернутое изображение руны Альгиз. Называется руной смерти. Ее писали рядом с именами усопших, — внес свою лепту в анализ происшествия Субботский, прибежавший в подвал вместе с Борменталем. — Предполагаю, ее можно использовать в магических целях, чтобы вызвать смерть человека…

— Еще один энтузиаст магических действий на мою голову — мало мне Прошкина было! — болезненно поморщился Корнев. — Давайте, товарищи, ближе к реальности! Мы все-таки на государственной службе находимся! А не какие-нибудь пионеры в летнем лагере, чтобы у костра байки про оборотней рассказывать!..

При упоминании пионеров Субботский оживился, и его глаза полыхнули огнем искреннего энтузиазма:

— У меня, знаете, Владимир Митрофанович, есть концепция насчет этих пионерских сборищ… Не самая, к сожалению, популярная. Мне недавно посчастливилось: просматривал одну необычную книгу, называется «Тимур и его команда», некий Гайдар написал… Так, по-моему, эта книга на самом деле просто инструкция какая-то для молодежи по созданию тайного общества или организации…

— Масонской ложи, — шепотом выдохнул все еще перепуганный Прошкин, который описанной Субботским книги в глаза не видел и мрачный вывод сделал исключительно из слов приятеля и еще не развеявшихся собственных впечатлений от разговора с отцом Феофаном.

— Как приятно, что наши советские компетентные органы не остаются в стороне и разделяют мою точку зрения, я просто не рискнул сказать вслух: именно, отделения масонской ложи! — радостно зачастил Субботский.

Корнев только отмахнулся:

— А про Буратино книжка для кого инструкция? Для столяров-краснодеревщиков? А может, для каких алхимиков доморощенных, как в сарае гомункулуса вывести?

Хороший отец, Корнев был осведомлен о тенденциях детской литературы куда лучше холостяков Прошкина и Субботского; и совершенно не имевшие представления о сказке про Буратино приятели не стали вступать в спор с начальством. Корнев продолжал, с нотками безнадежности в голосе:

— Умного учить — что мертвого лечить… Вернемся из метафизических дебрей к нашим реальным мертвецам. Вы, товарищ Борменталь, отправляйтесь с трупом… то есть… — Корнев осекся: все-таки Ульхт был еще скорее жив, чем мертв, — то есть с пострадавшим, или, правильнее сказать, — заболевшим… в нашу больницу областную, я сейчас позвоню, предупрежу руководство, чтобы вам всемерное содействие оказали. А мы с вами, товарищи, поедем, осмотрим дом этого фон Штерна. Урожайный у нас день сегодня на покойников… — сказал Корнев и добавил на ухо Прошкину: — Зайди к дежурному телеграфисту, пусть в ориентировке Борменталя на неустановленное лицо заменят, попытаются по описанию личность определить и добавят: особо опасен, при задержании может оказать вооруженное сопротивление…

В доме фон Штерна царил идеальный порядок. К удивлению Прошкина, на месте разбитых Баевым песочных часов стояли новые — точь-в-точь такие же! Значит, искать тут уже нечего: слишком поздно, грустно подумал Прошкин. Баев, сделав тот же вывод, просто сел на диван и отрешенно наблюдал за происходящим.

Пока Субботский и Корнев с завидным профессионализмом и педантичностью вытряхивали на пол ящики комода, открывали шкафы, перелистывали книги и снимали со стен фотографии, Прошкин, отчасти чтобы скоротать время, да и просто чтобы не мозолить глаза раздраженному начальнику, поплелся в ванную, изобразив, будто хочет помыть выпачканные в пыли руки…

В старинной туалетной комнате с мраморными полом и стенами, отделанной в стиле ампир, красовалась бронзовая ванна на львиных лапах; над не менее фундаментальным умывальником размещалось изысканное зеркало в сложной лепной раме. Прошкин включил воду, удобно присел на край ванны и закурил папироску, аккуратно стряхивая пепел в сливное отверстие раковины. Первый раз за день он хоть что-то делал с удовольствием!

Докурив, Прошкин решил побрызгать на лицо водой — для натуральности, мельком взглянул в зеркало и вздрогнул: прямо за его спиной висел и чуть заметно покачивался повешенный, с черным мешком на голове. Прошкин молниеносно оглянулся, но нет: за его спиной, в двух шагах, была только стена, покрытая местами надтреснутыми мраморными плитками серого цвета. Прошкин несколько раз глубоко вздохнул. Пытаясь унять сердцебиение, действительно плеснул водой на разгоряченное лицо и медленно, осторожно взглянул в зеркало еще раз. Тело висело и слегка покачивалось — где-то там, метрах в трех, во внутренней зеркальной реальности. Прошкин поплевал через левое плечо, но зловещее неумолимое видение и не думало исчезать. Вот он, результат чрезмерного общения со служителями культа!..

Прошкин крепко зажмурился и выскочил из ванной, стараясь не оглядываться на зеркало. Но тут же остановился у стены коридора: позорище! Он, представитель руководящего состава НКВД, пытается убежать от зеркала! А ведь прекрасно знает, что мир материален, реальность объективна, а он, Прошкин, вменяемый, совершенно нормальный гражданин с крепкими нервами! Несколько успокоившись от этой мысли, он расположился у стены поудобнее, в углублении между громоздким шкафом и выступом стены, чтобы взглянуть на зеркало издали — под другим углом…

Эксперименту воспрепятствовал товарищ Корнев, решительно проследовавший в ванную прямо перед носом у вынужденного затаиться Прошкина. Через минуту начальник выскочил наружу, роняя с мокрых рук капли воды и бормоча себе под нос крепкие ругательства. Значит, и ему привиделся висельник, вынужден был констатировать Прошкин.

С научным экспериментом Николаю Павловичу сегодня явно не везло: не успел он выбрать новый угол осмотра, как снова пришлось скрыться в нишу — у самой двери ванной, как всегда бесшумно, материализовался товарищ Баев.

Прошкин просто губу закусил, чтобы не хихикнуть, предвкушая, как впечатлительный и истеричный Саша вылетит из ванной с воплями и причитаниями! Но увы и ах: из ванной донесся только звон разбитого стекла, а через пару минут вышел Баев — изрядно побледневший, но совершенно спокойный, обматывая ладонь крахмальным носовым платком.

Что же это такое происходит на белом свете? Прошкин сгорал от любопытства и снова заглянул в ванную, едва Баев скрылся за дверями гостиной.

Зеркало было разбито, а за ним, как оказалось, располагалась довольно объемистая и уже совершенно пустая ниша. На торчащих из рамы осколках все еще горели алые капельки крови: Саша оцарапался, когда разбивал зеркало. Значит, мистическое зеркальное послание наконец-то дошло до адресата. Только что же было в нише, так и осталось загадкой, во всяком случае для Прошкина, ведь выходил Баев, как и зашел, с совершенно пустыми руками!

Прошкин вздохнул, на всякий случай мысленно перекрестился и для порядка заглянул в нишу. Там было полно пыли и паутины, похоже, что ниша пустовала много лет: никаких следов от предметов на ее пыльном полу не наблюдалось…

Прошкин вздохнул еще раз — особого желания у него не было, но он все же снял с изящного медного крюка полотенце и стал елозить им по пыльным внутренностям ниши со смутной, почти неосознанной надеждой, объяснить которую он сам рационально не смог бы. Действительно, через несколько секунд внутри раздался какой-то не то всхлип, не то скрип, и пол медленно поплыл куда-то вниз прямо из-под ног. Прошкин громко заорал от неожиданности и ухватился за край прочной старинной ванны, чтобы не свалиться в разверзшуюся прямо под ним бездну…