Я сбросил ноговицы, куртку и с ног до головы вымазался чёрной краской, чтобы моя белесая спина не выдавала меня лунной ночью. Тут опять прибежал Маленькая Лошадка — притащил целую шкуру черного волка, да такую большую, что я мог накрыться ею весь — с руками, ногами и головой. Я решил, что это неплохая мысль: как раз мне на лицо волчья морда свисала спереди, и я мог смотреть через дырочки от глаз.

Выехали мы все семеро, как только совсем стемнело, и миль двадцать скакали рысью по степи, в высокой траве; потом спешились и ещё мили три прошли пешком, ведя лошадей под уздцы. Эти три мили идти было трудно, потому как местность изменилась — пошли овраги, поросшие кустарником, все время приходилось карабкаться по склону — то вверх, то вниз. На небе только молодой месяц, да и тот за облачком спрятался, как за ширмой, и, похоже, решил эту ширму через все небо с собой протащить. Так что я руки своей — и то не видел, она ведь чёрным была намазана. Но Тень шагал уверенно, словно днём, а я шёл четвертым; лошадь свою пустил вперёд — пусть сама выбирает дорогу.

Мы добрались до глубокой лощины, которая вывела нас к Ручью Вздорной Женщины, и там, за ручьем увидели деревню Ворон. Типи светились изнутри, словно фонари, потому что в каждом горел костёр, а шкуры, которыми их кроют, со временем становятся почти прозрачными, как вощанка, и порой ночью, стоя снаружи, сквозь шкуру удается разглядеть обитателей. Ну, для этого мы были слишком далеко, но вообще зрелище было здорово красивое, игрушка да и только; а ветерок дул от них к нам, из деревни тянуло жареным мясом. Рядом со мной Жёлтый Орёл, потянув носом, сказал: «Может быть сначала сходим к ним в гости?» Да, мы могли бы мирно и открыто прийти к ним в деревню, и пришлось бы этим Воронам кормить нас — никуда бы они не делись. Так уж у них, у индейцев, заведено.

— Лошадей оставим здесь, — сказал Тень, — ты и ты, останетесь стеречь, — он положил руку на плечо мне и Младшему Медведю.

Меня это устраивало. Но Младший Медведь начал возражать, да так горячился, что чуть не плакал. Это взбесило Желтого Орла. Я плохо знал этого воина — он только несколько месяцев назад прибился к нашему стойбищу — но у него была громадная коллекция скальпов, а ещё капсюльный карабин, что в те времена было у Шайенов большой редкостью. Довольно долго это было единственное огнестрельное оружие в нашей деревне, и толку от него не было никакого, потому как капсюли закончились, а белых мы избегали, даже торговцев, как и учил нас Старая Шкура Типи. Правда, Лакоты и другие кланы Шайенов время от времени устраивали небольшие набеги на переселенцев, что двигались по Орегонскому Тракту, забирали у этих эмигрантов кофе, не дожидаясь приглашения, а иногда и все остальное впридачу. В коллекции у Желтого Орла я заметил несколько скальпов, которые для Поуней или Арапахов были слишком светлыми. Небось, и карабин принадлежал одному из хозяев этих волос.

Орла вывело из себя недостойное поведение Младшего Медведя и он принялся его бранить: «Ты прожил уже достаточно зим, чтобы понимать, что опытный воин у Шайенов знает лучше, чем мальчишка, как воровать лошадей. Дело не в том, кто храбр, а кто нет: среди Шайенов трусов нет. Тебе сказали остаться здесь, потому что кто-то должен стеречь лошадей; это не менее важно, чем идти в деревню Ворону, и ты знаешь, что добычу мы разделим поровну. Вот Маленькая Антилопа — он не жалуется. Он лучший Шайен, чем ты, хоть он и бледнолицый».

За всё это время никто не проронил ни слова, а Жёлтый Орёл говорил еле слышным шепотом, но когда он умолк, наступила такая пронзительная тишина, словно после страшного крика.

Младший Медведь был, конечно, не прав, но Орёл совершил более серьёзную ошибку. С того самого дня, как я остался жить у Шайенов, ни один из них ни словом не обмолвился о моём происхождении. Даже Младший Медведь, который меня ненавидел, ни разу себе этого не позволил. Об этом просто не говорили — краснокожие твёрдо верили, что эти разговоры приведут к беде, и Жёлтый Орёл сразу понял свою оплошность.

— Я не должен был этого говорить, — сказал он, обращаясь ко мне. — Моим языком владел злой дух.

Я в этот момент как раз натягивал на себя волчью шкуру, которая в дороге болталась у меня за спиной на шнурке; я приладил волчью шкуру мордой себе, на лицо и попытался смотреть сквозь дырочки от глаз. Было темно, и плохо видно, и все вокруг казалось волосатым.

— Я не думаю о тебе плохо, — был мой ответ, — потому что ты недавно живешь в нашей деревне.

— Я не думаю, что сегодня подходящая ночь, чтобы воровать лошадей, — проговорил Тень, и начал было разворачивать своего коня, а остальные забормотали что-то себе под нос, соглашаясь с ним, и последовали его примеру.

— Нет, — сказал Жёлтый Орёл, — это я отпугнул удачу. Она вернётся, если я уеду.

И он вскочил в седло и поскакал в ту сторону, откуда мы приехали.

— Я останусь здесь и буду стеречь лошадей, — с раскаянием в голосе проговорил Младший Медведь, опустив голову. — Вместе с этим.

Он имел в виду меня.

На том и порешили. Ему отдали поводья трёх лошадей, и мне — столько же, а чтобы нас не заметили из деревушки, если вдруг выйдет луна, мы с ним прижались к левому склону лощины, которая глубиной была футов семь или восемь — самый раз, чтобы укрыть и людей, и лошадей. Четверо Шайенов, все — здоровые крупные парни, зашагали через ручей вброд, направляясь в сторону деревни Ворон. Через минуту их было уже не видно, а через две — и не слышно, А вскоре месяц, наконец, выглянул из-за облачка, за которым прятался, и стало чуть-чуть светлее, но ненамного — кусты по-прежнему не отбрасывали тени.

Я сидел в своём волчьем костюме, в котором было тепло, очень довольный, что взял его с собой, и ни капли не жалел, что не я крадусь в эту минуту в деревню Ворон. Ну, а если бы мне пришлось отправиться туда — лучших спутников, чем те четверо, и придумать было нельзя. Як этому моменту начал немного соображать, что Шайены имеют в виду, когда говорят о смерти: я начал понимать, что такое преданность друзьям. Одного я только не мог понять — как это: я умру, а жизнь будет продолжаться без меня?..

Теперь, когда все ушли, Младший Медведь опять начал ныть.

— Напрасно они меня оставили, — ворчал он. — Надо было взять меня с собой. Ты бы здесь один справился.

— А я думаю, — отвечаю я, — что это ты справился бы здесь один, а я мог бы пойти с ними.

— Ты бы испугался, — не унимается он. — Твоей храбрости хватает только на игру. Но Ворон не обманешь. Здесь надо быть настоящим мужчиной.

Он стоял, выпятив грудь колесом, как обычно, хотя уже не был таким крепышом, как раньше, а превратился в долговязого подростка.

Уж не знаю, на что бы я отважился в этот момент, лишь бы не дать этому краснокожему переплюнуть меня. Может быть, бросил бы поводья, да махнул бы рукой на лошадей — раз уж он не хочет их стеречь — и побежал бы во вражеское стойбище вслед за четырьмя Шайенами, чем погубил бы себя и на друзей своих навлек бы смертельную опасность.

А спасся я очень любопытным образом. Вдруг в лощинку сверху прыгает огромный индеец-Ворона — откуда он взялся, не знаю — и своей боевой дубинкой бьет Младшего Медведя по башке — тот так и рухнул без чувств. И все это — в полнейшей тишине, потому как спрыгнул он в своих мокасинах прямо в песок — почти бесшумно, а дубинка об голову Медведя стукнула так тихонько — чок! — словно камушком угодили в пень.

Я и глазом моргнуть не успел, а этот индеец-Ворона уже выхватил нож, а левой рукой изо всех сил тянет Медведя за косички — чтобы скальп сразу отрывался по надрезу.

Я бросился на него — на меня-то он, видать, внимания не обратил, потому как решил, наверное, что Медведь с живым волком разговаривает — для индейца это вполне в порядке вещей. Так вот, бросился я на него, запрыгнул ему на плечи, и вишу, словно на дерево карабкаюсь, потому как роста он громадного, просто чудовище какое-то, и жилистый весь, мышцы железные, а кожа — как дубовая кора. Ну вот, сижу я на нем — и не знаю, что мне дальше-то делать с этим зверем. Из лука уже не выстрелишь — слишком близко, да и бросил я лук, когда прыгал на него. Шарю я рукой у себя на боку — рукоятку ножа хочу нащупать — ищу, но волчья шкура вся перекрутилась, и ничего я теперь найти не могу.

Ну, а Ворона, конечно, не то чтобы стоит и терпеливо ждёт, что я там придумаю. Он плечами только повел, здоровый, чёрт, и сбросил меня — на другой конец лощины. При этом я своим собственным коленом угодил себе в подбородок, в глазах у меня потемнело и — я отключился…

В себя пришёл ровно через секунду, когда лезвие его ножа надрезало кожу у меня над правым ухом и поехало дальше по кругу — к затылку.

Я дёрнулся, и он ножом задел мне кость. А звук при этом такой гнусный, что до самых кишок продирает.

Надо вам сказать, что волосы у меня были, конечно, подлиннее, чем в те времена, когда я жил со своей белой родней, но Шайен не такие длинные, как у краснокожего. По той простой причине, что они у меня от природы растут, как скрученная проволока: стоит мне месяц не стричься, и стану я не похож ни на индейца, ни на белого, ни на мужчину, ни на женщину, а буду смахивать на брюхо того козла, который полежал на своём собственном дерьме. Волосы у меня, да будет вам известно, имбирно-рыжие были, а чем сильнее скручивались, тем темнее становились, а отрастая, приобретали бурый оттенок, а от обильного смазывания бизоньим салом местами отливали зеленью.

Вот потому-то я, как только они до середины шеи дорастали, брал ножик да отхватывал себе причёски — то там, то сям. И вот этот самый Ворона, который уже начал было, скальпировать меня, вдруг на долю секунды усомнился, потому как почувствовал левой рукой что-то не то: явно не шайенские волосы.

А я, словно во сне, словно зачарованный наблюдал со стороны, как мне отрезают верхушку головы, и кровь тёплой струйкой забегает мне в правое ухо. Но то, что он замешкался на мгновение, вывело меня из этого забытья, и я начал лихорадочно соображать. Побороть его я не мог, оружия у меня не было, Младший Медведь, похоже отдал концы; остальные Шайены уже, конечно, в деревне — слишком далеко, чтобы спасти меня, а если я подниму шум — всполошится вся деревня, и нам всем тогда конец. Это был тот самый случай, ради которого Старая Шкура Типи и рассказывал нам, мальчишкам, историю про то, как Маленький Человек дрался с людьми-Змеями.

Старик знал, что рано или поздно она нам пригодится. Я просто не мог допустить, чтобы какой-то Ворона одолел меня, Шайена!

Я рванулся изо всех сил, оскалил зубы и прошипел: «На-зе-ста-э!» — «Я Шайен!» Если бы я мог прокричать это по всем правилам, как боевой клич — конечно, получилось бы убедительнее. Но шуметь было нельзя — я уже сказал, почему. И что бы вы думали сделал этот Ворона? Он опустил ноги, присел на корточки и прикрыл рот ладонью левой руки, потому что от изумления у него отвалилась челюсть. Когда я вырвал голову из его рук, он большим пальцем левой руки чиркнул меня по лбу, и стёр слой чёрной краски, сделанной из сажи и бизоньего жира, отчего на лбу у меня осталась белая полоска. Понять он меня, конечно, не понял, потому как Вороны и Шайены говорят на разных языках, но он заговорил словно бы в ответ, и к тому же по-английски:

— «Маленький белый человек! Обманул бедный Ворона! Ха-ха, обманул — здорово! Ты хочет есть?»

Он испугался, что я обижусь, потому как, видите ли, Вороны всегда американцам, — то есть, белым, — пятки лизали. Вот и этот туда же, хотел отвести меня к себе домой. Конечно, его вины тут нет — ни капли. Он был ни в чем не виноват. Его смерть легла тяжким грузом на мою совесть, я потом всю жизнь мучился. Он, видать, бродил где-то ночью один, по своим делам, а возвращаясь, наткнулся на меня и Младшего Медведя. Дальше действовал тихо, потому как не знал, сколько тут нас ещё поблизости прячется. Но в тот момент я этого, конечно, знать не мог. И объяснить ему ситуацию — так или иначе — времени у меня не было. И уж совсем никак нельзя было мне идти к нему в гости, в деревню. И даже разговаривать — так громко — не мог я ему позволить.

Вот и пришлось мне его убить. Взять и убить — такого милого приветливого парня. К тому же, выстрелить ему в спину, что ещё страшнее. Поднимая с земли свою волчью шкуру, которую потерял в борьбе, я нащупал свой лук и колчан. Индеец-Ворона как раз полез вверх по склону лощины — забрать лошадь, которую оставил наверху…

Три шайенских стрелы вонзились ему в спину — танг! танг! танг! — одна за другой, строго по прямой вдоль позвоночника. Руки его упали, и огромное тело сползло вниз по склону, уперлось мокасинами в дно лощины и застыло в неподвижности.

Первый раз я отнял человеческую жизнь, и — уж не знаю, как вы отнесётесь к такому заявлению — этот раз понравился мне больше всех, которые последовали потом. Я спасал своих друзей, а за это краснеть не приходится. Да и, в конце концов, он ведь уже почти скальпировал меня — наполовину! И хоть потом он стал премило улыбаться, всё равно — такое не забывается, уж вы поверьте. Вся правая сторона головы и шея у меня были, липкие, как патока, от крови — моей крови, такой родной и дорогой мне — и мне было страшно прикасаться к голове; я боялся, что мой надрезанный скальп сейчас оторвется и отскочит. Тут в глазах у меня потемнело, и я провалился в черноту….

Когда я открыл глаза, я обнаружил, что лежу в маленьком типи, а рядом на корточках сидит какой-то парень в уборе из бизоньей головы — с рогами и свалявшейся челкой — и он поет и машет бизоньим хвостом прямо мне в лицо. Голова болела страшно, череп трещал — будто он съёжился, как сушеная горошина. Мне показалось, что голова у меня обмазана глиной, которая высохла, и я хотел было осторожно потрогать её пальцами, но шаман в этот момент захрапел, как бизон, и вдруг выплюнул мне прямо в лицо целое облако пережеванных цветочных лепестков.

Я достаточно долго жил среди Шайенов и сразу сообразил, что к чему. К тому же боль в голове, накатив волной, стала понемногу утихать. Я сел, и Леворукий Волк — ибо так звали шамана — стал танцевать вокруг плаща, на котором я лежал, и петь заунывную целительную песню, время от времени похрапывая и завывая. И все время жевал сушеные цветы, которые извлекал из небольшого кисета у себя на поясе, а потом выплевывал их в меня с четырех сторон света. Потом он наклонился ко мне и небольшой палочкой тихонько стукнул меня по макушке — и глиняная маска раскололась и упала на пол двумя половинками, в которых застряли кое-где жесткие рыжие волосинки. Теперь голове моей стало прохладно, словно с меня и впрямь сняли скальп. Но тут шаман выплюнул на неё жеваных цветов, и она совсем перестала болеть.

Потом он стал медленно кружиться передо мной и помахивать своим бизоньим хвостом совсем рядом, но так, чтобы я не дотянулся. Я пару раз вяло попытался схватить его, но всякий раз шаман успевал отступить на шаг. Потом я почувствовал, что сила возвращается ко мне, она поднимается от ступней вверх по ногам, и как только она дошла до груди, — я встал и шагнул за шаманом, все ещё пытаясь ухватить бизоний хвост, которым он тряс передо мною, то и дело завывая и покачивая рогами. Лицо он вымазал черной краской, а глаза и ноздри обвёл кроваво-красным ободком.

Волк пятился в сторону выхода из типи, я шёл за ним, всё сильнее желая схватить бизоний хвост, а когда вышел за ним наружу, я увидел всю деревню, все — воины, женщины, дети, младенцы, собаки — собрались здесь и выстроились параллельными рядами, которые протянулись от входа в шаманский типи до самой реки. Все они своим присутствием помогали моему исцелению. Шайены не оставляют человека страдать в одиночестве. Я был очень тронут их участием, оно придало мне силы, и я расправил плечи и зашагал вперёд, почти как здоровый.

Когда вышли на берег реки, Волк сказал: «Потянись».

Я потянулся, и при этом из ранки у меня над виском, где Ворона надрезал мне кожу своим ножом, брызнула чёрная кровь, несколько капель её упали в реку и растворились в стремительном потоке. Потом из ранки пошла здоровая красная кровь и Волк остановил её высушенными лепестками.

— Теперь я здоров, — сказал я.

Видит Бог, это была сущая правда. На том вся история и закончилась, В тот день я смотрел в зеркало и обнаружил у себя над виском только тоненький голубоватый шрам, а ещё через пару дней и он исчез.

Эта история имела далеко идущие последствия морального плана. Во-первых, сразу после этого по всей деревне стал расхаживать глашатай — крикун, который распевал песню про мой подвиг и про то, каким героем я оказался, и, приглашал людей на трапезу, которую Старая Шкура Типи устраивал в мою честь. По случаю торжества вождь раздал чуть ли не всех своих лошадей бедным Шайенам, у которых лошадей не было, а затем после угощения он вручил подарки всем, кто пришёл: одеяла, бусы и все такое — в конце концов он остался почти голым. Ещё он произнёс речь, которую я из скромности опущу, за исключением самых важных моментов.

Сначала он очень многословно и долго воспевал мой подвиг в поэтическом стиле, который по-английски прозвучал бы просто глупо, а потом сказал: «Этот мальчик доказал, что он Шайен. Сегодня в палатках Ворон слышен плач. Когда он идёт — дрожит земля. Когда он приближается — Вороны плачут как женщины! Он настоящий воин! Он Шайен! Он вел себя совсем как наш великий герой, Маленький Человек, который приходил к нему во сне и дал ему силы одолеть Ворону!»

Ну, тут он, конечно, хватил лишку, хотя, если помните, я и впрямь подумал о Маленьком Человеке — и вырвался из-под ножа, отчего Ворона и задел меня рукой по лбу и увидел что я белый. А я-то вождю рассказал только о том, как пример Маленького Человека меня воодушевил — решил, что ему будет приятно. Так что старик не случайно о нем вспомнил.

Еще минут пять он продолжал в том же духе, и меня это ничуть не смущало потому что все вокруг, глядя на меня, так и расцветали лучезарными улыбками, в том числе и несколько девчонок, которым по такому случаю разрешили приподнять снаружи шкуру типи и заглянуть вовнутрь — я в этот период своей жизни как раз начал интересоваться девчонками — а потом вождь сказал:

— Дух Маленького Человека дал этому мальчику большую силу. Он мал телом, и он уже настоящий человек — воин. А сердце у него большое. Поэтому отныне мы будем называть его Маленький Большой Человек.

Вот так. С тех самых пор Шайены так всегда и называли меня. По индейскому обычаю, настоящего моего имени никто никогда не произносил. Да его никто и не знал. А меня зовут Джек Крэбб.

А конокрадная экспедиций — если не считать моего приключения — прошла как по маслу. Четверо наших прокрались в деревню Ворон — ни одна собака не гавкнула — увели лошадей штук тридцать, или около того, и погнали их скорее в нашу деревню, потому как ночь была уже на исходе. Когда добрались до лощинки, где оставили нас с Младшим Медведем, он уже оклемался. Шишак у него на макушке был, конечно, здоровенный, нов остальном — ничего, полный порядок. Нам ещё повезло, что этот Ворона шастал ночью по прерии без лука, а то просто подстрелил бы нас сверху, как куропаток — мы бы и чирикнуть не успели. Вот такие дела. Ну, а меня привязали к седлу моей лошади и отвезли домой.

Из общей добычи мне досталось четыре коня и, значит, я превратился в довольно-таки состоятельного человека, хотя отнесся к этому спокойно. Меня гораздо больше тронуло, когда ко мне подошёл парнишка лет восьми-девяти по имени Сопливый Нос и сказал: «Теперь ты воин. Можно я буду пасти твоих лошадей?» То есть, я мог теперь не вставать рано утром и не отправляться с мальчишками на луг, к лошадям — пасти, купать и все такое… Да, может, и мог. Но, вообще-то, у Шайенов не принято слишком нажимать на свои привилегии. Вот Тень, например: он был старшим в этом набеге, и вообще опытный воин, а взял себе только три лошади, из которых две лучших сразу отдал Старой Шкуре и Горбу. И не потому, что они вожди — на это ему было наплевать, потому как Шайены никогда начальству задницу не лизали — а за то, что мудро руководили. Потом, Птичий Медведь и Холодное Лицо — оба отдали по лошади Желтому Орлу, который хоть и совершил ошибку, но сумел её исправить. Я тоже отдал ему одну из своих — по той же самой причине, а ещё потому, что это я был невольным виновником того недоразумения. Ещё одну лошадь я предложил Леворукому Волку, но тот отказался, потому как у Шайенов не принято брать плату за лечение. Хотя он не возражал, чтобы я подарил её его брату — что я и сделал.

Поэтому Сопливый Нос получил от меня такой ответ: «Убить одного из племени Ворон ещё не значит сравняться с великими воинами Шайенов. Я, как и раньше, сам буду ухаживать за своими лошадьми, но всё равно — ты хороший мальчик, и я подарю тебе своего черного коня».

Все сказали: «Хай, хай!»

Вот так. И, выходит, никто из тех, кто рисковал жизнью, ничего на этом не нажил, разве только честь и славу — но за это как раз любой Шайен в те времена и впрямь жизнь готов был отдать.

Младший Медведь на пир не пришёл — оно и понятно. Трапеза затянулась — засиделись до глубокой ночи. Кормили варёной собакой, и я объелся, потому как, надобно вам сказать, я этот харч постепенно распробовал и полюбил, но вот беда — так и не научился, как индейцы, сначала поститься целый месяц, потом обжираться. Когда наш раут, наконец, закончился я ушёл подальше в прерию, помочился и присел на бугорок отдохнуть немного. Месяц был чуть-чуть — на волос — тоньше, чем вчера, но теперь, он светил вовсю и никуда не прятался… А всё равно к утру будет дождь, я это точно знал — по тому, как пощипывало в носу, по тому, как похрустывала жухлая осенняя трава под мокасинами. По тому, как от земли тянуло сыростью. И никто меня этому не учил. Когда живешь, как мы, — это приходит само собой. Ну, как в городе, к примеру — увидел вывеску над лавкой — и знаешь, что там торгуют табаком.

Где-то в прерии, примерно в миле от меня, лаял койот. Потом стал скулить и повизгивать, жалобно подвывая. Потом завыл вовсю, словно зарыдал — и все в разном ключе, словно там целая стая собралась. А он-то был один единственный — просто они койоты, чревовещатели от природы. Где-то к северу лесной волк отозвался — завыл жалобно, протяжно. А, может, это были Вороны — под волка работали: это у них любимая уловка. Но он все выл и выл, и все в одной и той же точке — целый час, так что, скорее всего это был настоящий волк.

Просидел я там долго — аж земля подо мной нагрелась. Откуда-то из прерии приползла гремучая змея: ветер немного утих и я услышал, как она шуршит прямо на меня, Эти бедняги вечно мерзнут, им только дай — в постель к тебе влезут, лишь бы чуть-чуть согреться. Но тут я её надул; хлопнул, словно орёл крыльями — она и поверила, развернулась и поползла прочь.

А я все сидел и думал: «Вот так. Выходит я, Джек Крэбб, теперь Шайен. Самый натуральный краснокожий и уже убил человека стрелой из лука. Меня уже скальпировали, а потом настоящий шаман исцелил меня заклинаниями — как в цирке. Мой отец теперь — столетний дикарь, который по-английски слова не знает, а моя мать — толстуха цвета шоколада. А братом у меня — парень, которого в лицо не знаю, потому как у него лицо всегда вымазано глиной или краской… Живу в шкуряной палатке, ем щенков…

Странно все это, чёрт побери…»

Вот такие мысли теснились у меня в голове, и они были насквозь белые, эти мысли. Мальчишки, с которыми я играл в Эвансвиле, в жизни не поверили бы, если б им рассказать, как все повернулось. И наши попутчики из обоза тоже не поверили бы. Они, конечно, знали, что я испорченный тип, но не до такой же степени… Вот так — в день своего величайшего триумфа я сидел и страдал от унижения. Потому как в городе все — кроме моего чокнутого папаши, разве что, — знали: краснокожий это ещё хуже, чем чёрный раб…

Тут я опять услышал какой-то шелест и подумал, что это гремучка, наверное, передумала и вернулась. Упрямая тварь — небось, поразмыслила не спеша: и что это орёл тут делает ночью? И решила ещё раз попытать счастья — подобраться к теплу поближе.

Но это была не змея. Это был Младший Медведь — незаметно подошёл и уселся неподалёку. Вот как опасно бывает забивать голову белыми мыслями, сидя посреди прерии в стране краснокожих. Если 6 это был враг я мог сейчас остаться без скальпа — без того самого который мне только что залечили.

Он сидел футах в десяти, уставившись к темноту и, я так полагаю, думал краснокожие мысли. Я молчал. Наконец он взглянул в мою сторону и сказал: «Эй, иди сюда!»

— Сам иди. Я раньше пришёл, — сказал я.

— Иди, посмотри что у меня есть, — говорит он, — я дам тебе кое-что, иди сюда.

Теперь, после того как я спас ему жизнь, я не верил ни одному его слову, поэтому я просто отвернулся, и он тут же встал и притащился ко мне.

— У меня для тебя подарок, — сказал он. — Подарок для Маленького Большого Человека.

Он держал руки за спиной, и я не видел, что у него там. Хотел, было, заглянуть, а он вдруг сунул мне прямо в лицо — что бы вы думали? — скальп того самого индейца-Вороны — большой, лохматый. Сунул и захохотал как бешеный.

— Ты сделал глупость, — говорю я ему. — Я никогда не встречал такого глупца, как ты.

Он бросил скальп и уселся на траву.

— Я просто хотел пошутить, — говорит. — Это красивый скальп, и мускусом пахнет. Понюхай, если не веришь мне. Возьми — он твой. Это я снял его, но он принадлежит тебе. Ты убил Ворону и спас мне жизнь. Теперь я сделаю для тебя все, что захочешь. Можешь взять мою лошадь или лучшее одеяло, а хочешь — я буду пасти твоих коней.

Мне было все ещё противно из-за его дурацкой выходки. Это была типично индейская шутка, но явно неуместная и неискренняя. Я ни на секунду не поверил в его дружеские чувства.

— Ты же знаешь, что Шайен Шайену не платит за спасённую жизнь.

— Да, — сказал он еле слышно. — Но ты не Шайен. Ты белый человек.

В языке Шайенов нет ругательств, и если Шайен хочет оскорбить, он говорит, что ты трус, или, к примеру, что ты женщина. А я, хоть и злой был, но сказать что-нибудь в этом роде Младшему Медведю мне и в голову не пришло. Кроме того, за ним было серьёзное преимущество: он словно прочёл мои мысли и сказал вслух то, что я сам только что — минуту назад — думал про себя; Но вы ведь знаете, как оно бывает… Это как у женщин: она спит с тобой за деньги, а назовешь её шлюхой — обидится.

Вот и я точно так же — обиделся за правду. Уязвил меня этот краснокожий, задел за живое. И тут мне, конечно, надо было бы повести себя по-индейски: надуться, объявить голодовку и поститься, пока он не извинится. И никуда бы он не делся: извинился бы как миленький; при моём-то авторитете в деревне он долго бы не устоял. Да Младший Медведь и сам не очень-то верил в то, что сказал. Просто его заела зависть и ревность, и решил он сказать мне гадость, а худшей гадости и придумать не сумел. И если бы я был умнее, я бы нашёлся, что ответить. Она бы ему боком вышла, эта гадость; я-то, как раз, доказал, что я Шайен, и все это признали, а вот у него ещё всё впереди.

Но я в тот момент не сообразил. Я взбеленился и прошипел ему: «Да, ты прав, глупец. Я спас тебе жизнь, и теперь ты мой должник. И ты не расплатишься со мной ни скальпами, ни одеялами, ни лошадьми — только жизнью! Когда мне потребуется твоя жизнь — я тебя найду!»

Младший Медведь сунул скальп Вороны себе за пояс и встал.

— Я слышал тебя, — сказал он и зашагал назад в деревню.

Он вывел меня из себя, мне хотелось ответить ему как следует, ну, вот я и наговорил ему. Что именно я имел в виду насчёт жизни-то — а Бог его знает. Скорее всего, это был просто мальчишеский блеф — я тут же обо всём забыл. Правда, ещё какое-то время старался быть начеку и помнить, что от него любви ждать не приходится. Но потом и про это забыл, потому как он своего отношения ко мне ничем не выдавал, прекратил делать мне всякие мелкие пакости и наоборот — изо всех сил делал вид, что считает меня стопроцентным Шайеном, словно это не он сам убедился в обратном.

Но в том-то и дело, что Младший Медведь ничего не забыл. Он запомнил все, что я сказал той ночью, на холме неподалёку от реки Паудер, и лет двадцать спустя милях в пятидесяти от того места, где мы с ним сидели, он отплатил мне сполна.

* * *

Я уже сказал, что в тот период как раз начал интересоваться девчонками. И примерно тогда же ситуация у нас в деревне вдруг переменилась таким образом, что я ни к одной девчонке моего возраста не мог и близко подойти: у них начались месячные — время пришло — и с тех пор мамаши и тетки ни на шаг их от себя не отпускали, держали подальше от мальчишек и заставляли носить между ног веревочный ремешок — покуда не выйдут замуж. (И замужние тоже такой носили — когда муж в отлучке). Так что если тебе приглянулась какая-нибудь девчонка — ничего не остаётся кроме как выпендриваться когда она смотрит. Может, вас удивят все эти строгости — вы небось, думаете, что индейцы трахаются вообще как кролики, при каждом удобном случае. Ничего подобного: среди своих, со своими шайенскими женщинами — ни-ни, Боже упаси, — только с женой. А уходя на войну, каждый женатый воин дает зарок — обет воздержания, значит. Ну, а воевали-то они, считай, все время без перерыву. Вот и выходит, что постоянно на голодном пайке — озабоченные ходили. Потому-то и вояки были хоть куда: Шайены верят, что эти вещи связаны между собой. Знаете, мне вообще не приходилось встречать мужчину, которому безразличен его собственный член. Но для Шайенов — ого-го! — для Шайенов это просто волшебная палочка!

Когда Младший Медведь ушёл, я немного успокоился и стал думать про девчонку по имени О-ва-ex, что значит — вы не поверите! — «Ничто». Когда мы были меньше и играли во взрослых, мне часто приходилось выбирать её себе в жёны понарошке, потому как другие мальчишки, которые пошустрее, всегда умудрялись разобрать себе всех хорошеньких девчонок, а мне оставалась эта — дурнушка дурнушкой.

Но потом она вдруг ни с того ни с сего — как это случается с девчонками — преобразилась, хорошенькая стала, словно жеребёнок — с большими робкими глазами как у антилопы, и грациозная как лань. Раньше, когда я её не замечал, я ей нравился; ну, а теперь, понятное дело, она меня в упор не видела. В общем, с Ничто у меня пока не выходило ничего. Поэтому я, помечтав немного, встал и пошёл назад в деревню.

Там встретил пса, который услыхал вой койота за холмом и теперь раздумывал — ответить или не надо? — хотя знал ведь, что делать этого нельзя, чтобы не указать дорогу в деревню врагу, который крадется в ночи. Потому я сказал ему: «Шайены так не поступают», и он закрыл пасть, поджал хвост и убрался куда-то.

Кроме этого пса вся деревня спала, костры остыли. Забравшись в типи, я отыскал свою шкуру, ну постель, и начал было в неё заворачиваться, но тут обнаружил, что это, кажется, не моя, а Маленькой Лошадки, потому как под шкурой был он сам. Тогда я улегся на свободное место справа, хотя обычно спал слева от него.

Но он не спал и вдруг прошептал в темноте: «Это твое место».

— Неважно, — говорю я ему. — Спи там.

— А ты? — спрашивает он как-то разочарованно. Я не отвечал, вообще не обратил на него внимания и скоро уснул… А вообще у Шайенов так: если кто чувствует, что жизнь воина ему не по плечу — никто его не неволит. Он может стать химанехом, то есть, полумужчиной, полуженщиной. Эти химанехи живут себе — никто им не мешает. Все их любят, и без дела они не сидят: иногда они знахари, фармацевты, так сказать — приворотное зелье готовят, а чаще — поют и пляшут, веселят публику, Они носят женскую одежду, могут замуж выйти за другого мужчину — если ему это по вкусу.

После того случая Маленькая Лошадка вскоре начал готовиться стать химанехом. Может, он той ночью просто по ошибке влез в мою постель — без всякой задней мысли… Может и так, не знаю. Но вообще-то, он был не в моём вкусе.