Я каменная утка, Я каменная дудка, Я песни простые пою. Ко рту прислони, Тихонько дыхни — И песню услышишь мою. Лежала я у речки Простою землею, Бродили по мне журавли, А люди с лопатой Приехали за мною, В телегах меня увезли. Мяли меня, мяли Руками и ногами, Сделали птицу из меня. Поставили в печку, В самое пламя, Горела я там три дня. Стала я тонкой, Стала я звонкой, Точно огонь, я красна. Я каменная утка, Я каменная дудка, Пою потому, что весна.

Мне осень озерного края, как милая ноша, легка. Уж яблочным соком играя, веселая плоть налита. Мы взяли наш сад на поруки, мы зрелостью окружены, мы слышим плодов перестуки, сорвавшихся с вышины. Ты скажешь, что падает время, как яблоко ночью в саду, как изморозь пала на темя в каком неизвестно году… Но круглое и золотое, как будто одна из планет, но яблоко молодое тебе протяну я в ответ. Оно запотело немного от теплой руки и огня… Прими его как тревогу, как первый упрек от меня.

Слезам моим не веришь, тоски моей не знаешь, чужой тропинкой зверьей идешь, не вспоминая. Ты близко ли, далеко ли, ты под каким же небом? То кажется — ты около… То чудится — ты не был… Ты — ястребом, ты — волком, ты — щукою на дне по Вырице, по Волхову, по Северной Двине. Ты песням не поверишь, тоски моей не знаешь, чужой тропинкой зверьей идешь — не вспоминаешь…

…А у нас на Неве — ледостав. Длинный ветер с залива пришел. Переходим на зимний устав, снаряжаем в путь ледокол. Он стоит, широкий в груди, песни разные на борту. Три субботника как один отработали мы в порту… Год кончается. Непременно город сдержит слово свое. Все бессонней ночная смена, смена первая в ночь встает. Рождество допотопной громадой надвигается — ждет к себе. Не одна молодая бригада в самый звездный ушла пробег. Я вот тоже — готовлю лыжи, выбираем маршрут, поем… Ты все дальше. А мне все ближе имя радостное твое. Ты ведь помнишь гранитную зернь тех прямых приневских камней, тот октябрьский        сутулый                     вечерний сумрак города,               сеть огней?.. Как шатались, не замечая, что, негаданная, сама первым снегом своим помечала наш маршрут морская зима…

Мы с тобой договорились, повторив сто раз подряд: самый лучший город в мире — это город Ленинград! Отработаем, а к вечеру все шагаем да бубним под нос песенку, и плечи нам кроет белый невский дым… Отлюбили — отгуляли и, не чуя ног, земли,— на Расстанной мы расстались, на Разъезжей разошлись… И не раз я до утра думала — что станется? Как же город Ленинград без тебя останется?.. Ленинград стоит на месте, белый, строгий ночью, только ходим мы не вместе, ходим — в одиночку…

Будет весело тебе со мною, если ты со мной захочешь жить: и спою и расскажу смешное, руки протяну тебе — держи. Приведу к товарищам, к подругам (как я долго этого ждала!). — Вот, — скажу, — еще нашла вам друга, самого хорошего нашла. Жалуйте, любите, не робейте. Он упрямый, ласковый, простой. Но прошу, подруги, не отбейте: я сама отбила у другой. Вот что я товарищам сказала б, вот как жили б весело с тобой — без обиды, горечи и жалоб, без прощаний в полночь на вокзалах…

Слышала — приедешь к нам не скоро ты. Говорят товарищи: не ждем. Брошу все. Пойду бродить по городу, по дорогам, пройденным вдвоем. До Невы дойду, спущусь по лесенке. Рядом ходит черная вода. На унылой, безголосой песенке вымещу обиду навсегда. Все следы размоет дождик начисто. Все мосты за мною разведут. А приедешь, пожалеешь, схватишься — не найдешь, и справок не дадут.

И вот   в лицо пахнуло земляникой, смолистым детством, новгородским днем… В сырой канавке, полной лунных бликов, светляк мигнул таинственным огнем… И вновь брожу, колдуя над ромашкой, и радуюсь,          когда, услыша зов, появятся сердитые букашки из дебрей пестиков и лепестков. И на ладони, от букетов липкой, нарочно обещая пирога, ношу большую старую улитку, прошу улитку выставить рога… Ты все еще меня не покидаешь, повадка, слух и зрение детей! Ты радуешь, печалишь, и взываешь, и удивляешься,              пьянея от затей. Но мне не страшно близкого соседства, усмешек перестарков не боюсь, и время героическое детства спокойно входит в молодость мою. Рассвет сознания. Открытые миры. Разоблаченье старших до конца: разгадано рождение сестры и появленье птицы из яйца. Все рушится. Все ширится и рвется. А в это время — в голоде, в огне — Республика блокаде не сдается и открывает отрочество мне. Сплошные игры держатся недолго, недолго тлеет сказка, светлячок: мы ездим на субботники за Волгу, и взрослый труд ложится на плечо. Джон Рид прочитан. Месяцы каникул проводим в пионерских лагерях. Весь мир щебечет, залит земляникой, а у костров о танках говорят. Республика! Но ты не отнимала ни смеха, ни фантазий, ни затей. Ты только, многодетная, немало учила нас суровости твоей. И этих дней прекрасное наследство я берегу как дружеский союз, и слух,       и зрение,               и память детства по праву входят в молодость мою.

Недосыпали. В семь часов кормленье. Ребенок розовый и мокрый просыпался, и шло ночное чмоканье, сопенье, и теплым миром пахли одеяльца. Топорщилась и тлела на постели беззубая улыбка. А пока стучал январь. Светало еле-еле. Недолго оставалось до гудка. Рассвет, рыжее утреннего чая, антенн худую рощу озарял. Мы расходились,                даже не прощаясь, шли на работу, проще говоря… А вечером, как поезд, мчался чайник, на всех парах              кипел среди зимы. Друг заходил, желанный и случайный, его тащили — маленькую мыть. Друг — весельчак,                  испытанный работник, в душе закоренелый холостяк — завидовал пеленкам и заботам и уверял, что это не пустяк. Потом маршруты вместе составляли (уже весна прорезывалась с силой), и вдруг,         стремглав, окачивали дали, крик поезда сквозь город доносило. И все, чем жил               любимый не на шутку большой Союз, и все, что на земле случалося на протяженье суток,— переживалось наново в семье. Так дочь росла,                и так версталась повесть, копилась песенка про дальние края, и так жила,            сработана на совесть, в ту зиму комсомольская семья.

Среди друзей зеленых насаждений я самый первый,                самый верный друг. Листвы, детей и городов рожденья смыкаются в непобедимый круг. Привозят сад, снимают с полутонки, несут в руках дубы и тополя; насквозь прозрачный, отрочески тонкий, стоит он, угловато шевелясь. Стоит, привязан к палкам невысоким, еще без тени тополь каждый, дуб, и стройный дом, составленный из окон, возносится в приземистом саду. Тебе, сырой и нежный как рассада, родившийся в закладочные дни, тебе,      ровеснику мужающего сада, его расцвет,             и зелень,                      и зенит…

Так родился ребенок. Няня его берет умелыми руками, пошлепывая, держит вверх ногами, потом в сияющей купает ванне. И шелковистый, свернутый что кокон, с лиловым номером на кожице спины, он важно спит. А ветка возле окон царапается, полная весны. И город весь за окнами толпится — Нева, заливы, корабельный дым. Он хвастает, заранее гордится невиданным работником своим. И ветка бьется в заспанную залу… Ты слышишь,            спящий                  шелковистый сын? Дымят, шумят приветственные залпы восторженных черемух и рябин. Тебя приветствует рожок автомобиля, и на знаменах колосистый герб, и маленькая радуга,                    над пылью трясущаяся в водяной дуге…

Свободная от мысли, от привычек, в простой корзине, пахнущей теплом, ворочается,            радуется,                     кличет трехдневная беспомощная плоть. Еще и воздух груб                  для этих пальцев и до улыбки первой —                     как до звезд, но родничок стучит под одеяльцем и мозг упрямо двигается в рост… Ты будешь петь, расти и торопиться, в очаг вприпрыжку бегать поутру. Ты прочитаешь первую страницу, когда у нас построят Ангару!

У нас еще с три короба разлуки, ночных перронов,                 дальних поездов. Но, как друзья, берут нас на поруки    Республика, работа и любовь. У нас еще — не перемерить — горя… И все-таки не пропадет любой: ручаются,          с тоской и горем споря,    Республика, работа и любовь. Прекрасна жизнь,                 и мир ничуть не страшен, и если надо только — вновь и вновь мы отдадим всю молодость —                           за нашу Республику, работу и любовь.

Как маленькие дети умирают… Чистейшие, веселые глаза им влажной ваткой сразу прикрывают. . . Четыре дня — бессонница и жалость. Четыре дня Республика сражалась за девочку в удушье и жару, вливала кровь свою и камфару… Я с кладбища зеленого иду, оглядываясь часто и упорно на маленькую красную звезду над грядкою сырого дерна… Но я — живу и буду жить, работать, еще упрямей буду я и злей, чтобы скорей свести с природой счеты за боль, и смерть, и горе на земле.

Путешествие. Путевка. Изучение пути. И на каждой остановке так и хочется сойти! В полдень еду, в полночь еду, одинешенька-одна. Только дым летит по следу, только легкая весна. И висит в окне вагона безбилетная звезда. Сквозь пустынные перроны пробегают поезда. Поезда меридианы перешли наискосок, бьются ложечки в стаканах, точно кровь звенит в висок. И бормочут вслух колеса, и поют в любом купе, и от самого откоса золотая кружит степь. Если просят — запеваю, не попросят — помолчу. Никого не вспоминаю и открыток не строчу. Не гуди ты, сердце злое, ты свободно, ты одно. Перестукнется с тобою встречный поезд за окном. Только поезд, — мы не встретим ни зазнобы, ни тоски. Только марево да ветер, зеленые огоньки…

На углу случилась остановка, поглядела я в окно мельком: в желтой куртке, молодой и ловкий, проходил товарищ военком. Я не знаю — может быть, ошибка, может быть, напротив, — повезло: самой замечательной улыбкой обменялись мы через стекло. А потом вперед пошел автобус, закачался город у окна… Я не знаю — может быть, мы оба пожалели, может — я одна. Я простая. Не люблю таиться. Слушайте, товарищ военком: вот мой адрес. Может, пригодится? Может, забежите вечерком? Если ж снова я вас повстречаю в Доме Красной Армии, в саду или на проспекте — не смущайтесь,— я к вам непременно подойду. Очень страшно, что, случайно встретив, только из-за странного стыда, может быть, вернейшего на свете друга потеряешь навсегда…

О девочка, все связано с тобою: морской весны первоначальный цвет, окраина в дыму, трамваи с бою, холодный чай, нетронутый обед… Вся белизна, сравнимая с палатой, вся тишина и грохот за окном. Все, чем перед тобою виновата,— работа, спешка, неуютный дом. И все слова, которые ты знала и, как скворец, могла произносить, и все, что на земле зовется «жалость», и все, что хочет зеленеть и жить… И странно знать и невозможно верить, что эту память называем смертью.

Мы с мертвыми прощаемся не сразу: все не смириться сердцу, не понять… К зиянью смерти не привыкнуть глазу, устам не разомкнуться, не сказать. И в миг прощанья с гордым и любимым, когда сквозь город двигался лафет, «Да!» — грозно говорил рассудок,                                 «Нет!» — ответила душа неукротимо.

Как уходила по утрам и как старалась быть веселой! Калитки пели по дворам, и школьники спешили в школы… Тихонько, ощупью, впотьмах, в ознобе утро проступает. Окошки теплились в домах, обледенев, брели трамваи. Как будто с полюса они брели, в молочном блеске стекол, зеленоватые огни сияли на дуге высокой… Особый свет у фонарей — тревожный, желтый и непрочный.. Шли на работу. У дверей крестьянский говорок молочниц. Морозит, брезжит. Все нежней и трепетней огни. Светает. Но знаю, в комнате твоей темно и дым табачный тает. Бессонный папиросный чад и чаепитья беспорядок, и только часики стучат с холодной пепельницей рядом…

А ночь шумит еще в ушах с неутихающею силой, и осторожная душа нарочно сонной притворилась. Она пока утолена беседой милого свиданья, не обращается она ни к слову, ни к воспоминанью…

И утренний шумит вокзал. Здесь рубежи просторов, странствий. Он все такой же, как сказал,— вне времени и вне пространства. Он все такой же, старый друг, свидетель всех моих скитаний, неубывающих разлук, неубывающих свиданий…

Я люблю сигнал зеленый, знак свободного пути. Нелюбимой, невлюбленной, хорошо одной брести. Снег легчайший осторожно вертится у самых губ… О, я знаю — все возможно, все сумею, все смогу. Разве так уж ты устала, беспокойная душа, разве молодости мало мира, круглого как шар? И твердят во всей природе зеленые огоньки: проходите, путь свободен от любви и от тоски…

А помнишь дорогу и песни того пассажира? Едва запоем — и от горя, от счастья невмочь. Как мчался состав по овальной поверхности мира! Какими снегами встречала казахская ночь! Едва запоем — и привстанем, и глянем с тревогой друг другу в глаза, и молчим, ничего не тая… Все те же ли мы, и готовы ли вместе в дорогу, и так ли, как раньше, далекие манят края? Как пел пассажир пятилетье назад, пятилетье! Геолог он был и разведчик — скитался везде потому. Он пел о любви и разлуке: «Меня дорогая не встретит». А больше всего — о разлуке… И все подпевали ему. Я слышала — к этим годам и желанья становятся                                  реже, и жадность и легкость уходят, зови не зови… Но песня за нас отвечает — вы те же, что были, вы те же!.. И верю я песне, как верю тебе и любви.

Белый город, синие заливы, на высоких мачтах — огоньки… Нет, я буду все-таки счастливой, многим неудачам вопреки. Ни потери, ни тоска, ни горе с милою землей не разлучат, где такое трепетное море кропотливо трудится, ворча, где орлы и планеры летают, где любому камешку — сиять, где ничто-ничто не исчезает и не возвращается опять.

Ночная, горькая больница, палаты, горе, полутьма… В сиделках — Жизнь, и ей не спится и с каждым нянчится сама. Косынкой повязалась гладко, и рыжевата, как всегда. А на груди, поверх халата, знак Обороны и Труда. И все, кому она подушки поправит, в бред и забытье уносят нежные веснушки и руки жесткие ее. И все, кому она прилежно прохладное подаст питье, запоминают говор нежный и руки жесткие ее. И каждый, костенея, труся, о смерти зная наперед, зовет ее к себе:                 — Маруся, Марусенька…—               И Жизнь идет.

Колеблет зной холмов простор, земля чадит вечерней мятой. Орел распластанный, крылатый висит, качаясь между гор. И камни, видные едва со дна прибрежного селенья, здесь принимают форму льва, монгола, женщины, оленя… Бывает — другу укажи на то, что неприметно даже,— сама собой заблещет жизнь и о себе сама расскажет. Но пусть любимым будет друг, пусть выбран будет не случайно, чтоб для него открытой тайной и сам ты изумился вдруг: ведь все, что творчеством зовут, любовь или стихосложенье, берет начало только тут — в понятном другу удивленье… …Вот так и шла я и вела, указывала на обрывы, на мыс, как ржавая стрела летящий в полукруг залива, на берег в розовых огнях, на дальний остов теплохода… И благодарная природа все рассказала за меня.

Должно быть, молодости хватает, душа, наверно, еще легка — если внезапная наступает на жажду похожая тоска, когда становится небо чище, и тонкая зелень мерцает везде, и ты пристанища не отыщешь в любимом городе, полном людей,— тоска о любви, еще не бывшей, о не свершенных еще делах, о друзьях неизвестных, неприходивших, которых задумала и ждала…

Рыженькую и смешную дочь баюкая свою, я дремливую, ночную колыбельную спою. С парашютной ближней вышки опустился наземь сон, под окошками колышет голубой небесный зонт. Разгорелись в небе звезды, лучики во все концы; соколята бредят в гнездах, а в скворечниках скворцы. Звездной ночью, птичьей ночью потихоньку брежу я: — Кем ты будешь, дочка, дочка, рыженькая ты моя? Будешь ты парашютисткой, соколенком пролетать: небо — низко, звезды — близко, до зари рукой подать. Над зеленым круглым миром распахнется белый шелк, скажет маршал Ворошилов: — Вот спасибо, хорошо! Старый маршал Ворошилов скажет: — Ладно, будем знать: в главный бой тебя решил я старшим соколом послать. И придешь ты очень гордой, крикнешь: — Мама, погляди! Золотой красивый орден, точно солнце, на груди… Сокол мой, парашютистка, спи…       не хнычь…                  время спать… Небо низко, звезды близко, до зари рукой подать…

Сама я тебя отпустила, сама угадала конец, мой ласковый, рыженький, милый, мой первый, мой лучший птенец… Как дико пустует жилище, как стынут объятья мои: разжатые руки не сыщут веселых ручонок твоих. Они ль хлопотали, они ли, теплом озарив бытие, играли, и в ладушки били, и сердце держали мое? Зачем я тебя отпустила, зачем угадала конец, мой ласковый, рыженький, милый, мой первый, мой лучший птенец?

На Сиверской, на станции сосновой, какой мы страшный месяц провели, не вспоминая, не обмолвясь словом о холмике из дерна и земли. Мы обживались, будто новоселы, всему учились заново подряд на Сиверской, на станции веселой, в краю пилотов, дюн и октябрят. А по кустам играли в прятки дети, парашютисты прыгали с небес, фанфары ликовали на рассвете, грибным дождем затягивало лес, и кто-то маленький, не уставая, кричал в соседнем молодом саду баском, в ладошки: — Майя, Майя!                         Майя!..— И отзывалась девочка: — Иду…

Нет, я не знаю, как придется тебя на битву провожать, как вдруг дыханье оборвется, как за конем твоим бежать… И где придется нам проститься, где мы расстанемся с тобой: на перепутье в поле чистом иль у заставы городской? Сигнал ли огненный взовьется, иль просто скажет командир: — Пора, пускай жена вернется. Пора, простись и уходи…— Но в ту минуту сердце станет простым и чистым, как стекло. И в очи Родина заглянет спокойно, строго и светло. И в ней, готовой к муке боя, как никогда, почуем вновь нас окрылявшую обоих единую свою любовь. И снова станет сердце чистым, разлука страшная легка… И разгласит труба горниста победу твоего полка.

Ты у жизни мною добыт, словно искра из кремня, чтобы не расстаться, чтобы ты всегда любил меня. Ты прости, что я такая, что который год подряд то влюбляюсь, то скитаюсь, только люди говорят… Друг мой верный, в час тревоги, в час раздумья о судьбе все пути мои дороги приведут меня к тебе,     все пути мои дороги     на твоем сошлись пороге… Я ж сильней всего скучаю, коль в глазах твоих порой, ласковый, не замечаю искры темно-золотой, дорогой усмешки той — искры темно-золотой. Не ее ли я искала, в очи каждому взглянув, не ее ли высекала в ту холодную весну…

Вот я выбирала для разлуки самые печальные слова. На прощанье многим жала руки, с горя ни мертва и ни жива. Только о тебе еще не спела, об единственном в моей судьбе: я словам глухим и неумелым не доверю песню о тебе. Потому что всю большую дружбу, всю любовь прекрасную твою в верности, любви и дружбе мужа, Родина, все время узнаю. Все твои упреки и тревоги, всю заботу сердца твоего… Даже облик твой, родной и строгий, неразлучен с обликом его. Осеняет шлем литые брови, Млечный Путь струится по штыку… Кто еще любимей и суровей, чем красноармеец начеку? Для кого ж еще вернее слово и прекрасней песня — для кого? Сорок раз спою для прочих снова и единожды — для одного. Но с такою гордостью и силой, чтобы каждый вздрогнул: красота! Чтоб дыханье мне перехватила вещая, как счастье, немота…

Синеглазый мальчик, синеглазый, ни о чем не спрашивай пока. У меня угрюмые рассказы, песенка — чернее уголька. А душа — как свечка восковая: пламенея, тает — не помочь. Ведь ее, ничем не прикрывая, я несу сквозь ледяную ночь. Свищет ветер, хлопьями разлуки мой бездомный путь оледенив. Мечется и обжигает руки маленький огонь свечи-души. Сколько лет друзья корят за это, свой убогий светик обложив малыми кульками из газеты, матовыми стеклышками лжи. Синеглазый, ты меня не слушай, ты один совет запомни мой: ты неси сквозь мрак и ветер душу, не прикрыв ни песней, ни рукой.

Все пою чужие песни о чужой любви-разлуке. О своей — неинтересно, только больше станет скуки. Все прислушиваюсь к этим песням, сложенным другими, значит, не одна на свете я с печалями своими? Милые мои, хорошие, неизвестные друзья, значит, все вы были брошены иль не найдены, как я? Значит, минет? Значит, сбудется! Значит, песня обо мне никогда не позабудется в нашей дружной стороне?

Я уеду, я уеду по открытию воды!.. Не ищи меня по следу — смоет беглые следы. А за мною для начала все мосты поразведут и на пристанях-вокзалах даже справок не дадут. …Вспоминай мой легкий голос голос песенки простой, мой послушный мягкий волос масти светло-золотой… Но не спрашивай прохожих о приметах — не поймут: новой стану, непохожей, не известной никому. И когда вернусь иная, возмужалой и простой. поклонюсь — и не узнаешь, кто здоровался с тобой. Но внезапно затоскуешь, спросишь, руку не отняв: — Ты не знаешь ли такую, разлюбившую меня? — Да, — отвечу, — я встречала эту женщину в пути. Как она тогда скучала — места не могла найти… Не давала мне покою, что-то путала, плела… Чуждой власти над собою эта женщина ждала. Я давно рассталась с нею, я жила совсем одна, я судить ее не смею и не знаю, где она.

О, сколько раз меня смущали, друзей тревожили моих слова разлуки и печали, невнятно сложенные в стих. Ну что в них? Дальняя дорога, зеленые огни земли, усмешка, грустная немного, рука, махнувшая вдали… Но я дышу одним дыханьем с людьми любимейшей страны. Все помыслы, дела, желанья тобою, Родина, сильны… И, может быть, потомок дальний услышит явственней всего биенье сердца твоего в невнятной песенке прощальной.

Брожу по городу и ною безвестной песенки напев… Вот здесь простились мы с тобою, здесь оглянулись, не стерпев. Здесь оглянулись, оступились, почуяв веянье беды. А город полн цветочной пыли, и нежных листьев, и воды. Я все отдам — пускай смеются, пускай расплата нелегка — за то, чтоб снова оглянуться на уходящего дружка!

Мы прощаемся, мы наготове, мы разъедемся кто куда. Нет, не вспомнит на добром слове обо мне никто, никогда. Сколько раз посмеетесь, сколько оклевещете, не ценя, за веселую скороговорку, за упрямство мое меня? Не потрафила, — что ж, простите, обращаюсь сразу ко всем. Что ж, попробуйте разлюбите, позабудьте меня совсем. Я исхода не предрекаю, я не жалуюсь, не горжусь… Я ведь знаю, что я — такая, одному в подруги гожусь. Он один меня не осудит, как любой и лучший из вас, на мгновение не забудет, под угрозами не предаст. …И когда зарастут дорожки, где ходила с вами вдвоем, я-то вспомню вас на хорошем, на певучем слове своем. Я-то знаю, кто вы такие,— бережете сердца свои… Дорогие мои, дорогие, ненадежные вы мои…

Точно детство вернулось и — в школу. Завтрак, валенки, воробьи… Это первый снег. Это первый холод губы стягивает мои. Ты — как вестник, как гость издалека, из долин, где не помнят меня. Чье там детство? Чьи парты, снежки, уроки, окна в елочках и огнях? А застава? Баюканье ночью? Петухи и луна на дворе? Точно первый снег —                    первый шаг у дочки, удивительный, в октябре. Точно кто-то окликнул знакомым тайным прозвищем. Точно друг, проходя, торопясь,                   мимоходом припомнил и в окно мое стукнул вдруг. Точно кто-то взглянул с укоризной, и безродный чистый родник стукнул в сердце, возжаждал жизни, ждет, чтоб песней к нему приник… Что же, друг мой, перезимуем, перетерпим, перегорим…

Так еще ни разу — не забыла — не клонилась книзу голова… Где же вы, которые любили, говорили разные слова? Что? Теперь невесело со мною? Я не успокою, не спою… Я сама гляжу, кто б успокоил непомерную тоску мою… Разве я вымаливала клятвы, разве вам подсказывала их? Где же вы? Должно быть, на попятном верные товарищи мои… Вспоминаете ль по крайней мере все, что обещали мне тогда, все, чему меня просили верить, умоляли помнить навсегда?

Всей земною горечью и болью навсегда во мне останься жить; не забуду, не скажу — довольно, не устану бережно любить. В мире, счастьем, как росой, омытом, буду щедрой, любящей, простой — если ты не будешь позабыта, если ты останешься со мной.

Любовные песни, разлучные отпела, поди, сполна. Девчоночки их заучивали, многие, не одна. Девчоночки наши русские, радуясь и любя, моими песнями грустными выплакивали себя. Услышав счастливый голос их, не выдержу — улыбнусь. На милую, милую молодость не выдержу — оглянусь. Ау, дорогая, лучшая, румянец, июнь, весна! И песней моей разлучною откликнется мне она…

Ты в пустыню меня послала,— никаких путей впереди. Ты оставила и сказала: — Проверяю тебя. Иди. Что ж, — я шла… Я шла как умела. Было страшно и горько, — прости! Оборвалась и обгорела, истомилась к концу пути. Я не знала, зачем Ты это испытание мне дала. Я не спрашивала ответа: задыхалась, мужала, шла. Вот стою пред Тобою снова,— прямо в сердце мое гляди. Повтори дорогое слово: — Доверяю тебе. Иди.

…И снова хватит сил увидеть и узнать, как все, что ты любил, начнет тебя терзать. И оборотнем вдруг предстанет пред тобой и оклевещет друг, и оттолкнет другой. И станут искушать, прикажут: «Отрекись!» — и скорчится душа от страха и тоски. И снова хватит сил одно твердить в ответ: — Ото всего, чем жил, не отрекаюсь, нет! — И снова хватит сил, запомнив эти дни, всему, что ты любил, кричать: — Вернись! Верни…

Осень, осень! Над Москвою журавли, туман и дым. Златосумрачной листвою загораются сады, и дощечки на бульварах всем прохожим говорят, одиночкам или парам: «Осторожно, листопад!» О, как сердцу одиноко в переулочке чужом! Вечер бродит мимо окон, вздрагивая под дождем. Для кого же здесь одна я, кто мне дорог, кто мне рад? Почему припоминаю: «Осторожно, листопад!»? Ничего не нужно было,— значит, нечего терять: даже близким, даже милым, даже другом не назвать. Почему же мне тоскливо, что прощаемся навек, невеселый, несчастливый, одинокий человек? Что усмешки, что небрежность? Перетерпишь, переждешь… Нет, всего страшнее нежность на прощание, как дождь. Темный ливень, теплый ливень, весь — сверкание и дрожь! Будь веселым, будь счастливым на прощание, как дождь. …Я одна пойду к вокзалу, провожатым откажу. Я не все тебе сказала, но теперь уж не скажу. Переулок полон ночью, а дощечки говорят проходящим одиночкам: «Осторожно, листопад!»…

Летит новогодняя вьюга, сверкая, колдуя, трубя. Прибор запоздавшему другу поставим на стол у себя. И рядом, наполнив до края, веселую чашу вина, чтоб, в искрах и звездах играя, была наготове она. Быть может, в промерзшие двери наш друг постучится сейчас и скажет: — За ваше доверье! — и чашу осушит за нас. Так выше бокал новогодний! Наш первый поднимем смелей за всех, кто не с нами сегодня, за всех запоздавших друзей.

Мне старое снилось жилище, где раннее детство прошло, где сердце, как прежде, отыщет приют, и любовь, и тепло. Мне снилось, что святки, что елка, что громко смеется сестра, что искрятся нежно и колко румяные окна с утра. А вечером дарят подарки, и сказками пахнет хвоя, и звезд золотые огарки над самою крышей стоят. …Я знаю — убогим и ветхим становится старый наш дом; нагие унылые ветки стучат за померкшим окном. А в комнате с мебелью старой, в обиде и тесноте, живет одинокий, усталый, покинутый нами отец… Зачем же, зачем же мне снится страна отгоревшей любви? Мария, подруга, сестрица, окликни меня, позови…

На асфальт расплавленный похожа память ненасытная моя: я запоминаю всех прохожих, каждое движенье бытия… След колес, железных и зубчатых,— ржавый след обиды и тоски. Рядом птичий милый отпечаток — дочери погибшей башмачки. Здесь друзья чредою проходили. Всех запоминала — для чего? Ведь они меня давно забыли, больше не увижу никого. Вот один прошел совсем по краю. Укоризны след его темней. Где-то он теперь живет? Не знаю. Может, только в памяти моей. В наказание такую память мне судьба-насмешница дала, чтоб томило долгими годами то, что сердцем выжжено дотла. Лучше б мне беспамятство, чем память, как асфальт расплавленный, как путь,— вечный путь под самыми стопами: не сойти с него, не повернуть…

Перешагнув порог высокий, остановилась у ворот. Июльский вечер светлоокий спускался медленно с высот. И невский ветер, милый, зримый, летел с мостов гремя, смеясь… …Но столько раз мне это снилось, что не обрадовалась я. Я не упала тут же рядом в слезах отважных и живых,— лишь обвела усталым взглядом унылый камень мостовых. О, грозный вечер возвращенья, когда, спаленная дотла, душа моя не приняла ни мира, ни освобожденья…

Все, что пошлешь: нежданную беду, свирепый искус, пламенное счастье,— все вынесу и через все пройду. Но не лишай доверья и участья. Как будто вновь забьют тогда окно щитом железным, сумрачным                          и ржавым… Вдруг в этом отчуждении неправом наступит смерть — вдруг станет                               в с е  р а в н о.

Не искушай доверья моего. Я сквозь темницу пронесла его. Сквозь жалкое предательство друзей. Сквозь смерть моих возлюбленных детей. Ни помыслом, ни делом не солгу. Не искушай, — я больше не могу…

Изранила и душу опалила, лишила сна, почти свела с ума… Не отнимай хоть песенную силу, не отнимай, — раскаешься сама! Не отнимай, чтоб горестный и славный твой путь воспеть.                   Чтоб хоть в немой строке мне говорить с тобой, как равной                                 с  равной,— на вольном и жестоком языке!

Пахнет соснами, гарью, тленьем. Рядом бьется родник — лови! Это запах освобожденья, облик вечной нашей любви. Не считаем ни дней, ни сроков. Не гадаем, что впереди… Трезвый, яростный и жестокий полдень жизни — не отходи!

Когда испытание злое сомкнулось на жизни кольцом, мне встретилась женщина-воин с упрямым и скорбным лицом. Не слава ее овевала, но гнев, клевета и печаль. И снят был ремень, и отняли ее боевую медаль. Была в ней такая суровость, и нежность, и простота, что сердце согрела мне снова бессмертная наша мечта. Никто никогда не узнает, о чем говорили мы с ней. Но видеть хочу, умирая, ее у постели моей. Пусть в очи померкшие глянет, сурова, нежна и проста. Пусть Ангелом Смерти предстанет бессмертная наша Мечта.

Придешь, как приходят слепые: на ощупь стукнешь, слегка. Лицо потемнело от пыли, впадины        на висках. Сама я открою двери и крикну, смиряя дрожь: — Я верю тебе, я верю! Я знала, что ты придешь!

О, бесприютные рассветы в степных колхозах незнакомых! Проснешься утром — кто ты? где ты? Как будто дома — и не дома… …Блуждали полночью в пустыне, тропинку щупая огнями. Нас было четверо в машине, и караван столкнулся с нами. Он в темноте возник внезапно. Вожак в коротком разговоре сказал, что путь — на юго-запад, везут поклажу — новый город. Он не рожден еще. Но имя его известно. Он далеко. Путями жгучими, глухими они идут к нему с востока. И в плоских ящиках с соломой стекло поблескивало, гвозди… Мы будем в городе как дома, его хозяева и гости. В том самом городе, который еще в мечте, еще в дороге, и мы узнаем этот город по сердца радостной тревоге. Мы вспомним ночь, пески, круженье под небом грозным и весомым и утреннее пробужденье в степном колхозе незнакомом.

О, сонное мычанье стада, акаций лепет, шум потока! О, неги полная прохлада, младенческий огонь востока! Поет арба, картавит гравий, топочет мирно гурт овечий, ковыль, росой повит, играет на плоскогорьях Семиречья. …Да, бытие совсем иное! Да, ты влечешь меня всегда необозримой новизною людей, обычаев, труда. Так я бездомница? Бродяга? Листка дубового бедней? Нет, к неизведанному тяга всего правдивей и сильней. Нет, жажда вновь и вновь сначала мучительную жизнь начать — мое бесстрашье означает. Оно — бессмертия печать…

И вновь дорога нежилая дымит и вьется предо мной. Шофер, уныло напевая, качает буйной головой. Ну что ж, споем, товарищ, вместе. Печаль друзей поет во мне. А ты тоскуешь о невесте, живущей в дальней стороне. За восемь тысяч километров, в России, в тихом городке, она стоит под вешним ветром в цветном платочке, налегке. Она стоит, глотая слезы, ромашку щиплет наугад. Над нею русские березы в сережках розовых шумят… Ну, пой еще. Еще страшнее терзайся приступом тоски… Давно ведь меж тобой и ею легли разлучные пески. Пески горючие, а горы стоячие, а рек не счесть, и самолет домчит не скоро твою — загаданную — весть. Ну, пой, ну, плачь. Мы песню эту осушим вместе до конца за то, о чем еще не спето,— за наши горькие сердца.

И снова ночь… Молчит пустыня, библейский мрак плывет кругом. Нависло небо. Воздух стынет. Тушканчики стоят торчком. Стоят, как столпнички. Порою блеснут звериные глаза зеленой искоркой суровой, и робко вздрогнут тормоза. Кто тихо гонится за нами? Чья тень мелькнула вдалеке? Кто пролетел, свистя крылами, и крикнул в страхе и тоске? И вдруг негаданно-нежданно возникло здание… Вошли. Прими под крылья, кров желанный, усталых путников земли. Но где же мы? В дощатой зале мерцает лампы свет убогий… Друзья мои, мы на вокзале еще неведомой дороги. Уже бобыль, джерши-начальник, без удивленья встретил нас, нам жестяной выносит чайник и начинает плавный сказ. И вот уже родной, знакомый легенды воздух нас объял. Мы у себя. Мы дома, дома. Мы произносим: «Наш вокзал». Дрема томит… Колдует повесть… Шуршит на станции ковыль… Мы спим… А утром встретим поезд, неописуемый как быль. Он мчит с оранжевым султаном, в пару, в росе, неукротим, и разноцветные барханы летят, как всадники, за ним.

Какой сентябрь! Туман и трепет, багрец и бронза — Ленинград! А те пути, рассветы, степи — семь лет, семь лет тому назад. Как, только семь? Увы, как много! Не удержать, не возвратить ту ночь, ту юность, ту дорогу, а только в памяти хранить, где караван, звездой ведомый, к младенцу городу идет и в плоских ящиках с соломой стекло прозрачное несет. Где не было границ доверью себе, природе и друзьям, где ты легендою, поверьем невольно становился сам. …Так есть уже воспоминанья у поколенья моего? Свои обычаи, преданья, особый облик у него? Строители и пилигримы, мы не забудем ни о чем: по всем путям, трудясь, прошли мы, везде отыскивали дом. Он был необжитой, просторный… Вот отеплили мы его всей молодостью, всем упорным гореньем сердца своего. А мы — как прежде, мы бродяги! Мы сердцем поняли с тех дней, что к неизведанному тяга всего правдивей и сильней. И в возмужалом постоянстве, одной мечте верны всегда, мы, как и прежде, жаждем странствий, дорог, открытых для труда. О, бесприютные рассветы! Все ново, дико, незнакомо… Проснешься утром — кто ты? где ты? Ты — на земле. Ты дома. Дома.

Пришла к тому обрыву, судьбе взглянуть в глаза. Вот здесь была счастливой я много лет назад… Морская даль синела, и бронзов был закат. Трава чуть-чуть свистела, как много лет назад. И так же пахло мятой, и плакали стрижи… Но чем свои утраты, чем выкуплю — скажи? Не выкупить, не вымолить и снова не начать. Проклятия не вымолвить. Припомнить и — молчать. Так тихо я сидела, закрыв лицо платком, что ласточка задела плечо мое крылом…

Стремясь с безумной высоты, задела ласточка плечо мне. А я подумала, что ты рукой коснулся, что-то вспомнив. И обернулась я к тебе, забыв обиды и смятенье, прощая все своей судьбе за легкое прикосновенье.

Как обрадовалась я твоему прикосновенью, ласточка, судьба моя, трепет, дерзость, искушенье! Точно встала я с земли, снова миру улыбнулась. Точно крылья проросли там, где ты            крылом коснулась.

Им снится лес — я знаю, знаю! Мне тоже снилась год подряд дорога дальняя лесная, лесной узорчатый закат. Мне снилось — я иду на в о л е, в живой и мудрой тишине. Ольха колдует, никнут ели, струится солнце по сосне… А всех милей — листва березы. И вот — не властны над душой ни гнев, ни счастие, ни слезы, но только в о л я  и  п о к о й. Им снится лес — зеленый, мудрый, березовый и молодой, родник безродный, мостик узкий, замшелый камень над водой… Им снится лес — я знаю, знаю! Вот почему, считая дни, я так же по ночам стенаю и так же плачу, как они.

Знаю, чем меня пленила жизнь моя, красавица,— одарила страшной силой, что самой не справиться. Не скупилась на нее ни в любви, ни в бедах я,— сердце щедрое мое осуждали, бедные. Где ж им счастье разгадать ни за что, без жалости все, что было, вдруг отдать до последней малости. Я себя не берегла, я друзей не мучила… Разлетелись сокола… Что же, может, к лучшему? Елка, елка, елочка, вершинка — что иголочка, после милого осталась только поговорочка. Знаю, знаю, чем пленила жизнь моя, красавица,— силой, силой, страшной силой. Ей самой не справиться.

Что я делаю?! Отпускаю завоеванного, одного, от самой себя отрекаюсь, от дыхания своего… Не тебя ль своею судьбою называла сама, любя? Настигала быстрой ходьбою, песней вымолила тебя? Краем света, каменной кромкой поднебесных горных хребтов, пограничных ночей потемками нас завязывала любовь… Так работали, так скитались неразлучные — ты да я, что завистники любовались и завидовали друзья…

Это все неправда. Ты любим. Ты навек останешься моим. Ничего тебе я не прощу. Милых рук твоих не отпущу. А тебе меня не оттолкнуть, даже негодуя и скорбя. Как я вижу твой тернистый путь, скрытый, неизвестный для тебя. Только  мне  под  силу,  чтоб  идти — мне — с тобой по твоему пути…

Не может быть, чтоб жили мы напрасно! Вот, обернувшись к юности, кричу: — Ты  с  нами!  Ты  безумна!  Ты  прекрасна! Ты, горнему подобная лучу! . . . Так — далеко, в картинной галерее,— тускнеет Демон, сброшенный с высот. И лишь зари обломок, не тускнея, в его венце поверженном цветет. И чем темнее бронзовые перья, тем ярче свет невидимой зари как знак Мечты, Возмездья и Доверья над взором несмирившимся горит…

…Вот когда я тебя воспою, назову дорогою подругою, юность канувшую мою, быстроногую, тонкорукую. О, заставских черемух плен, комсомольский райком в палисаде, звон гитар у кладбищенских стен, по кустарникам звезды в засаде! Не уйти, не раздать, не избыть этот гнет молодого томленья, это грозное чувство судьбы, так похожее на вдохновенье. Ты мерещилась всюду, судьба: в порыжелом военном плакате, в бурном, взрывчатом слове «борьба», в одиночестве на закате. Как пушисты весной тополя, как бессонницы неодолимы, как близка на рассвете земля, а друзья далеки и любимы. А любовь? Как воздух и свет, как дыхание — всюду с тобою, нет конца ей, выхода нет,— о, крыло ее голубое! Вот когда я тебя воспою, назову дорогою подругою, юность канувшую мою, быстроногую, тонкорукую…

О да, я иная, совсем уж иная! Как быстро кончается жизнь… Я так постарела, что ты не узнаешь. А может, узнаешь? Скажи! Не стану прощенья просить я,                            ни  клятвы — напрасной — не стану давать. Но если — я верю — вернешься обратно, но если сумеешь узнать,— давай о взаимных обидах забудем, побродим, как раньше, вдвоем,— и плакать, и плакать, и плакать мы будем, мы знаем с тобою — о чем.

Перебирая в памяти былое, я вспомню песни первые свои: «Звезда горит над розовой Невою, заставские бормочут соловьи…» …Но годы шли все горестней и слаще, земля необозримая кругом. Теперь — ты прав,                  мой первый                            и  пропащий, пою  другое,              плачу  о  другом… А юные девчонки и мальчишки, они — о том же: сумерки, Нева… И та же нега в этих песнях дышит, и молодость по-прежнему права.

С этой мной развернутой страницы я хочу сегодня обратиться к вам, живущим в дальней стороне. Я хочу сказать, что не забыла, никого из вас не разлюбила, может быть, забывших обо мне. Верю, милые, что все вы живы, что горды, упрямы и красивы. Если ж кто угрюм и одинок, вот мой адрес — может, пригодится?— Троицкая семь, квартира тридцать. Постучать. Не действует звонок. Вы не бойтесь, я беру не много на себя: я встречу у порога, в красный угол сразу посажу. Расспрошу о ваших неудачах, нету слез у вас — за вас поплачу, нет улыбки — сердцем разбужу. Может быть, на все хватает силы, что, заветы юности храня, никого из вас не разлюбила, никого из вас не позабыла, вас, не позабывших про меня.

Когда весна зеленая затеплится опять — пойду, пойду Аленушкой над омутом рыдать. Кругом березы кроткие склоняются, горя. Узорною решеткою подернута заря. А в омуте прозрачная вода весной стоит. А в омуте-то братец мой на самом дне лежит. На грудь положен камушек граненый, не простой… Иванушка, Иванушка, что сделали с тобой?! Иванушка, возлюбленный, светлей и краше дня,— потопленный, погубленный, ты слышишь ли меня? Оболганный, обманутый, ни в чем не виноват,— Иванушка, Иванушка, воротишься ль назад? Молчат березы кроткие, над омутом горя. И тоненькой решеткою подернута заря…

Голосом звериным, исступленная, я кричу над омутом с утра: —  Совесть светлая моя, Аленушка! Отзовись мне, старшая сестра. На дворе костры разложат вечером, смертные отточат лезвия. Возврати мне облик человеческий, светлая Аленушка моя. Я боюсь не гибели, не пламени: оборотнем страшно умирать. О, прости, прости за ослушание! Помоги заклятье снять, сестра. О, прости меня за то, что, жаждая, ночью из звериного следа напилась водой ночной однажды я… Страшной оказалась та вода… Мне сестра ответила: — Родимая! Не поправить нам людское зло. Камень, камень, камень на груди моей. Черной тиной очи занесло… …Но опять кричу я, исступленная, страх звериный в сердце не тая… Вдруг спасет меня моя Аленушка, совесть отчужденная моя?

Сосны чуть качаются — мачты корабельные. Бродит, озирается песня колыбельная. Во белых снежках, в вяленых сапожках, шубка пестрая, ушки вострые: слышит снега шепоток, слышит сердца ропоток. Бродит песенка в лесу, держит лапки на весу. В мягких варежках она, в теплых, гарусных, и шумит над ней сосна черным парусом. Вот подкралась песня к дому, смотрит в комнату мою… Хочешь, я тебе, большому, хочешь, я тебе, чужому, колыбельную спою? Колыбельную… Корабельную… Тихо песенка войдет, ласковая, строгая, ушками поведет, варежкой потрогает, чтоб с отрадой ты вздохнул, на руке моей уснул, чтоб ни страшных снов, чтоб не стало слов, только снега шепоток, только сердца бормоток…

Забыли о свете               вечерних окон, задули теплый рыжий очаг, как крысы, уходят                  глубоко-глубоко в недра земли и там молчат. А над землею             голодный скрежет железных крыл,              железных зубов и визг пилы: не смолкая, режет доски железные для гробов. Но все слышнее,               как плачут дети, ширится ночь, растут пустыри, и только вдали на востоке светит узенькая полоска зари. И силуэтом на той полоске круглая, выгнутая земля, хата, и тоненькая березка, и меченосные стены Кремля.

Я не видала высоких крыш, черных от черных дождей. Но знаю        по смертной тоске своей, как ты умирал, Париж. Железный лязг и немая тишь, и день похож на тюрьму. Я знаю, как ты сдавался, Париж, по бессилию моему. Тоску не избудешь,                  не заговоришь, но все верней и верней я знаю по ненависти своей, как ты восстанешь, Париж!

Быть может, близко сроки эти: не рев сирен, не посвист бомб, а  т и ш и н у  услышат дети в бомбоубежище глухом. И ночью, тихо, вереницей из-под развалин выходя, они сперва подставят лица под струи щедрого дождя. И, точно в первый день творенья, горячим будет дождь ночной, и восклубятся испаренья над взрытою корой земной. И будет ветер, ветер, ветер, как дух, носиться над водой… …Все перебиты. Только дети спаслись под выжженной землей. Они совсем не помнят года, не знают — кто они и где. Они, как птицы, ждут восхода и, греясь, плещутся в воде. А ночь тиха, тепло и сыро, поток несет гряду костей… Вот так настанет детство мира и царство мудрое детей.

Будет страшный миг — будет тишина. Шепот, а не крик: «Кончилась война…» Темно-красных рек ропот в тишине. И ряды калек в розовой волне…

Его найдут           в долине плодородной, где бурных трав                прекрасно естество, и удивятся силе благородной и многослойной ржавчине его. Его осмотрят             с трепетным вниманьем, поищут след — и не найдут                          следа, потом по смутным песням                        и преданьям определят:           он создан для труда. И вот отмоют             ржавчины узоры, бессмертной крови сгустки                          на броне, прицепят плуги,               заведут моторы и двинут по цветущей целине. И древний танк,               забыв о нашей ночи, победным ревом               сотрясая твердь, потащит плуги,              точно скот рабочий, по тем полям, где нес                      огонь и смерть.

Мечи острим и готовим латы затем, чтоб миру предстала Ты необоримой, разящей,                    крылатой, в сиянье Возмездия и Мечты. К тебе взывают сестры и жены, толпа обезумевших матерей, и дети,       бродя в городах сожженных, взывают к тебе:                — Скорей, скорей!— Они обугленные ручонки тянут к тебе во тьме, в ночи… Во имя       счастливейшего ребенка латы готовим, острим мечи. Все шире ползут                кровавые пятна, в железном прахе земля,                       в пыли… Так будь же готова                   на подвиг ратный освобожденье всея земли!

Не знаю, не знаю, живу — и не знаю, когда же успею, когда запою в средине лазурную, черную с края заветную, лучшую песню мою. Такую желанную всеми, такую еще неизвестную спела бы я, чтоб люди на землю упали, тоскуя, а встали с земли — хорошея, смеясь. О чем она будет? Не знаю, не знаю, а знает об этом июньский прибой, да чаек бездомных отважная стая, да сердце, которое только с тобой.

Я так боюсь, что всех, кого люблю,     утрачу вновь… Я так теперь лелею и коплю     людей любовь. И если кто смеется — не боюсь:     настанут дни, когда тревогу вещую мою     поймут они.