В дни наступленья армий ленинградских,             в январские свирепые морозы,             ко мне явилась девушка чужая             и попросила написать стихи…             Она пришла ко мне в тот самый вечер,             когда как раз два года исполнялось             со дня жестокой гибели твоей.             Она не знала этого, конечно.             Стараясь быть спокойной, строгой, взрослой,             она просила написать о брате,             три дня назад убитом в Дудергофе.             Он пал, Воронью гору атакуя,             ту высоту проклятую, откуда             два года вел фашист корректировку             всего артиллерийского огня.             Стараясь быть суровой, как большие,             она портрет из сумочки достала:             — Вот мальчик наш,             мой младший брат Володя…—             И я безмолвно ахнула: с портрета             глядели на меня твои глаза.             Не те, уже обугленные смертью,             не те, безумья полные и муки,             но те, которыми глядел мне в сердце             в дни юности, тринадцать лет назад.             Она не знала этого, конечно.             Она просила только — Напишите             не для того, чтобы его прославить,             но чтоб над ним могли чужие плакать             со мной и мамой — точно о родном…             Она, чужая девочка, не знала,             какое сердцу предложила бремя,—             ведь до сих пор еще за это время             я реквием тебе — тебе! — не написала…

            Ты в двери мои постучала,             доверчивая и прямая.             Во имя народной печали             твой тяжкий заказ принимаю.             Позволь же правдиво и прямо,             своим неукрашенным словом             поведать сегодня             о самом             обычном,             простом и суровом…

            Когда прижимались солдаты, как тени,             к земле и уже не могли оторваться, —             всегда находился в такое мгновенье             один безымянный, Сумевший Подняться.             Правдива грядущая гордая повесть:             она подтвердит, не прикрасив нимало, —             один поднимался, но был он — как совесть.             И всех за такими с земли поднимало.             Не все имена поколенье запомнит.             Но в тот исступленный, клокочущий полдень             безусый мальчишка, гвардеец и школьник,             поднялся — и цепи штурмующих поднял.             Он знал, что такое Воронья гора.             Он встал и шепнул, а не крикнул: — Пора!             Он полз и бежал, распрямлялся и гнулся,             он звал, и хрипел, и карабкался в гору,             он первым взлетел на нее, обернулся             и ахнул, увидев открывшийся город!             И, может быть, самый счастливый на свете,             всей жизнью в тот миг торжествуя победу, —             он смерти мгновенной своей не заметил,             ни страха, ни боли ее не изведав.             Он падал лицом к Ленинграду.             Он падал,             а город стремительно мчался навстречу…            …Впервые за долгие годы снаряды             на улицы к нам не ложились в тот вечер.             И звезды мерцали, как в детстве, отрадно             над городом темным, уставшим от бедствий,             — Как тихо сегодня у нас в Ленинграде, —             сказала сестра и уснула, как в детстве.             «Как тихо», — подумала мать и вздохнула.             Так вольно давно никому не вздыхалось.             Но сердце, привыкшее к смертному гулу,             забытой земной тишины испугалось.

           …Как одинок убитый человек             на поле боя, стихшем и морозном.             Кто б ни пришел к нему,             кто ни придет,             ему теперь все будет поздно, поздно.             Еще мгновенье, может быть, назад             он ждал родных, в такое чудо веря…             Теперь лежит — всеобщий сын и брат,             пока что не опознанный солдат,             пока одной лишь Родины потеря.             Еще не плачут близкие в дому,             еще, приказу вечером внимая,             никто не слышит и не понимает,             что ведь уже о нем,             уже к нему             обращены от имени Державы             прощальные слова любви и вечной славы.             Судьба щадит перед ударом нас,             мудрей, наверно, не смогли бы люди…             А он —             он о т д а н Родине сейчас,             она одна сегодня с ним пробудет.             Единственная мать, сестра, вдова,             единственные заявив права,—             всю ночь пробудет у сыновних ног             земля распластанная,             тьма ночная,             одна за всех горюя, плача, зная,             что сын —             непоправимо одинок.

            Мертвый, мертвый…             Он лежит и слышит             все, что недоступно нам, живым:             слышит — ветер облако колышет,             высоко идущее над ним.             Слышит все, что движется без шума,             что молчит и дремлет на земле;             и глубокая застыла дума             на его разглаженном челе.             Этой думы больше не нарушить…             О, не плачь над ним — не беспокой             тихо торжествующую душу,             услыхавшую земной покой.

            Знаю: утешеньем и отрадой             этим строчкам быть не суждено.             Павшим с честью — ничего не надо,             утешать утративших — грешно.             По своей, такой же, скорби — знаю,             что, неукротимую, ее             сильные сердца не обменяют             на забвенье и небытие.             Пусть она, чистейшая, святая,             душу нечерствеющеи хранит.             Пусть, любовь и мужество питая,             навсегда с народом породнит.             Незабвенной спаянное кровью,             лишь оно — народное родство —             обещает в будущем любому             обновление и торжество.            …Девочка, в январские морозы             прибегавшая ко мне домой,—             вот— прими печаль мою и слезы,             реквием несовершенный мой.             Все горчайшее в своей утрате,             все, душе светившее во мгле,             я вложила в плач о нашем брате,             брате всех живущих на земле…            …Неоплаканный и невоспетый,             самый дорогой из дорогих,             знаю, ты простишь меня за это,             ты, отдавший душу за других.