И вот в послевоенной тишине к себе прислушалась наедине… . . . . . . . . . . . . . . . . Какое сердце стало у меня, сама не знаю, лучше или хуже: не отогреть у мирного огня, не остудить на самой лютой стуже. И в черный час зажженные войною, затем чтобы не гаснуть, не стихать, неженские созвездья надо мною, неженский ямб в черствеющих стихах. Но даже тем, кто все хотел бы сгладить в зеркальной, робкой памяти людей, не дам забыть, как падал ленинградец на желтый снег пустынных площадей. Как два ствола, поднявшиеся рядом, сплетают корни в душной глубине и слили кроны в чистой вышине, даря прохожим мощную прохладу, – так скорбь и счастие живут во мне единым корнем – в муке Ленинграда, единой кроною – в грядущем дне. И все неукротимей год от года, к неистовству зенита своего растет свобода сердца моего, единственная на земле свобода.