«Дорогая Рут! (На студии, 6 августа 1948 года.)

О моя дорогая! Вот уже седьмая неделя ожидания. Съемки начались вовремя, девятнадцатого, но из-за десятиминутных дублей Хича график запаздывает на неделю после каждого съемочного дня. У здешних техников мало опыта или его совсем нет. Иногда кажется, что им все безразлично. Я жду, жду, но каждый день слышу одно и то же: «Сегодня мы не будем снимать эту сцену, а вот завтра утром...» Наконец через четыре дня мне сказали, что Хич решил отложить съемку той сцены и начинает работать со мной. Я была счастлива. Порепетировала, и в тот же день мы сделали первый дубль. Когда делали второй, огни вдруг погасли, осветители спустились по лестнице вниз и ушли. Забастовка! Весь день мы ждали, пока они закончат свое собрание и вернутся, но они не пришли. Утром я встала в шесть, в девять мне сказали, что они еще не возвращались. «Пока отдыхайте в своей уборной». Я была вне себя, но все остальные, казалось, действительно отдыхали. В общем, ничего нового. После войны у них постоянные забастовки. Причиной последней явилось то, что два человека были уволены из-за плохой работы и нескольких опозданий на работу.

Хич пытается полностью обновить группу осветителей. Пока это не произойдет, мы не обретем покоя. Они бастуют уже второй раз. Операторы и звукооператоры превосходны. Но на площадке царит враждебная атмосфера, которая просто убивает. Люди едва на тебя смотрят, еле-еле разговаривают. Когда у меня была первая проба, вся группа свистела, отпускала шуточки. Я была в шоке, ошеломлена, ведь ты знаешь, какие милые люди меня всегда окружали. Не думай, что все плохи, просто есть несколько особ, которые предают всему соответствующий оттенок. Сценарий сейчас интересен, у нас получился довольно хороший конец, но новая техника Хича мне совсем не нравится. У меня еще нет опыта для работы с ней, и первое мое появление снимали как обычно. Но я наблюдала, как он работает с другими. Эта техника пугает и актеров.

и съемочную группу. Представляешь, если хоть что-нибудь сработает не так... Чувствую, что у меня с Хичем будет масса разногласий. Он хочет снимать весь фильм целиком, камера следует за мной повсюду, мебель, декорации — все отодвигается в сторону. Это значит, что целый день нам необходимо репетировать, а на следующий день все сцены снимаются. Мы безумно нервничаем, но он не сдается. Мы уже слегка поспорили насчет моего первого появления, и мне удалось настоять на своем. Я знаю, что могу добиться своего, но терпеть не могу ссоры. Ко всем прочим неудачам прибавляется еще медлительный парикмахер. Я должна быть здесь в 7.30. Гримируют очень быстро, довольно скучно и очень серо. Никакой помады, никаких ледяных компрессов. Все время уходит на волосы. И к девяти часам у меня уже разламывается не только спина, а все тело.

Видела в Париже Ноэля. [Ноэль Хоуард был техническим советником в «Жанне д’Арк». — А. Б.] Он собирался с Капой на Капри и жестоко страдал по поводу отношения Капы к деньгам. Ноэль нищ, как и должно художнику. Ужасно. А за Капу я не беспокоюсь. Он работает над новой книгой, а старую продал в кино. Много работает на телевидении и так же много играет. Так что, думаю, Ноэль тяжким грузом ляжет на его беспутные цыганские плечи.

Смотри, какое длинное послание подарила тебе забастовка. Сейчас 11.30. Полное затишье. Боюсь, что пробуду здесь до рождества. Пиа и Петер прибывают сегодня из Ливерпуля в 11 вечера. Бедный ребенок. Что за поездка; из Лос-Анджелеса поездом в Нью-Йорк, восемь дней на пароходе и пять часов в поезде до Лондона. Но я была против того, чтобы она летела самолетом. Мне хотелось, чтобы она поняла, как велик мир. Теперь она это знает. Я очень беспокоюсь. Все время курю и пью больше, чем всегда. Прибавила по крайней мере фунтов десять. В общем, я вполне готова для Петера! Карандаш мой кончается, нет смысла начинать новый лист бумаги. Передай мою любовь Голливуду. Чудное место, где можно работать вопреки забастовке. В следующий раз опишу свою встречу с Джорджем Бернардом Шоу».

Встреча началась с телефонного звонка. Звонил Габриель Паскаль — колоритный, вечно кипящий венгерский продюсер, который в 30-е годы эмигрировал в Англию и быстро добился там успеха. В те начальные дни Габриель, несколько стесненный в средствах, собрал денег на железнодорожный билет до Херфорд-Вилледж, откуда на такси докатил до дверей дома Шоу. На его стук вышел слуга.

— Я специально проделал такой длинный путь из Лондона, — сказал Габриель, — чтобы увидеть мистера Шоу по очень важному делу.

— Какая досада, — отвечал слуга. — Мистер Шоу спит. До трех часов дня он вне досягаемости.

Габриель помолчал.

— Так, — сказал он. — В таком случае возникает одно небольшое затруднение личного характера. Вы не смогли бы одолжить мне денет на такси, с тем чтобы я мог вернуться к трем?

Слегка удивленный слуга вручил ему фунт.

Шоу, услыхав об этом, был в высшей степени изумлен появлением иностранного джентльмена, который имел наглость занять деньги на такси у его слуги. Когда Габриель вернулся, его попросили пройти в ; кабинет.

— Что сделало ваше путешествие столь безотлагательным? — спросил Шоу.

Габриель пересек комнату и, подойдя к Шоу, положил руку на колено великого драматурга.

— Мистер Шоу, — произнес он с подкупающей искренностью. — Я приехал, чтобы сделать вас знаменитым!

В конце длительного и захватывающего визита Габриель Паскаль оставил дом Шоу, увозя права на экранизацию всех его пьес.

Габриель Паскаль пару раз приезжал повидаться со мной в Калифорнию. Он хотел, чтобы я снималась в фильме по «Кандиде», а если меня не привлекает идея создания фильма, он возьмется за спектакль. Но меня как-то не увлекло ни то, ни другое. Поэтому я была немного удивлена, когда он сказал:

— Мистер Бернард Шоу хотел бы встретиться с вами в его доме.

—О, это было бы замечательно. Я буду счастлива встретиться с мистером Шоу.

— Но он хочет увидеть вас, — предостерегающе произнес Габриель, — потому что знает, что в Америке вы играли не его Жанну д’Арк. А он посылал вам свою пьесу.

Мы подъехали к коттеджу в Хертфордшире и увидели Шоу, девяностодвухлетнего старика с усмешкой лепрекхона, ожидавшего нас повиснув на воротах. Мы с Габриелем вышли из машины. Не отворяя ворот, мистер Шоу спросил:

— Почему вы не играли в моей пьесе?

— Здравствуйте, мистер Шоу. Могу я сначала войти?

Он открыл ворота и сказал:

— Конечно, вы можете войти. Мы пойдем пить чай. Так почему вы не играли в моей пьесе?

— Я не играла в вашей пьесе, потому что она мне не нравится, — ответила я.

Совершенно убитый, мистер Шоу остановился. Мне показалось, что он обдумывает, не выставить ли меня обратно за ворота. Я почувствовала, что никто в мире никогда не говорил мистеру Шоу, что ему не нравится его «Святая Иоанна». Может быть, ему говорили это о других пьесах, но не о «Святой Иоанне».

Он уставился на меня.

— Что вы говорите? Вы что, разве не знаете, что это шедевр?

— Я уверена, что это шедевр, но ваша святая Жанна не настоящая французская девушка. Вы сделали ее слишком умной. Вы переписали ее речи. Вы заставили говорить ее многие вещи, которые настоящей Жанне даже не снились.

Мы все еще не зашли в коттедж. Мы медленно продвигались к дверям, и я подумала: «Он так взбешен, что мы никогда не попадем в дом, не говоря уж о чаепитии».

Но Шоу начал смеяться, ввел нас в дом, продолжая смеяться, и смеялся даже за чаем. Потом он сказал:

— Никто в мире не осмелился бы сказать мне подобную вещь. А вот вы, малышка из Голливуда... Кстати, как ваше имя? Мне сказали, что вы великая актриса, но вы не хотите играть мою «Святую Иоанну». А в каких других моих пьесах вы играли?

— Я не играла ни в одной из ваших пьес.

— Ну, моя милая девочка, тогда вы вообще еще не начинали.

Мы сидели и говорили, говорили о разных пьесах и актрисах, которых он знал, о том, что я играла, кто такой Максуэл Андерсон. И, конечно же, мы очень серьезно обсуждали саму Жанну.

— Я делала Жанну простой крестьянской девушкой, — сказала я. — Ваши слова превосходны, но это слова Джорджа Бернарда Шоу, а не Жанны. Я знаю слова Жанны д’Арк наизусть, потому что ее ответы суду были зафиксированы, это исторические документы. Она была необразованна, и мужество ей придавал только врожденный здравый смысл. Она не испугалась ни одного из тех людей, которые сначала допрашивали ее, а потом поставили перед судом. Да, они были ученые, мудрые, их научили читать и писать, а она ничего этого не умела, но она встала перед ними и отвечала им. Вы заставили ее произнести слова: «Я люблю быть среди мужчин. Я ненавижу юбки, не хочу сидеть дома и прясть пряжу». Но это было как раз то, что она хотела: сидеть дома, пасти овец и прясть пряжу. Меньше всего она жаждала вести за собой солдат на поле битвы. Наконец пришло время прощаться. Я видела, что мистеру Шоу страшно трудно подняться из кресла, но я сказала себе: «Ни за что на свете не предложу ему свою помощь. Он горд, этот старый человек. И ему этого вовсе не хочется».

Он снова и снова старался встать. Наконец Габриель подошел к нему и помог подняться. Шоу был просто взбешен. Когда мы подошли к автомобилю, он спросил:

— Вы приедете повидаться со мной?

— С большим удовольствием. На следующей неделе прибывает мой муж, и мне бы хотелось представить его вам. Мы могли бы приехать к вам на уикенд.

Он посмотрел на меня своими маленькими, искрящимися юмором и задором глазками и сказал:

— Меня нисколько не интересует встреча с вашим мужем. Я хочу увидеться с вами.

И в его глазах было столько юмора, лукавства и желания снова увидеть эту женщину. Ему было 92! Мне так жаль, что я больше никогда его не видела.

Идея Капы о поездке в Россию с Джоном Стейнбеком возникла вновь. И как раз тогда же Ингрид пришла к выводу, что их отношения нужно завершать. Она писала Рут, которую всегда беспокоило, тревожило ее увлечение Капой:

«Я знаю, что такое «венгерское влияние», и всегда буду благодарна ему за это. Не знаю, в чем дело, но чувствую: многое во мне изменилось. Я должна смотреть будущему прямо в глаза. Надеюсь, все будет хорошо, хотя находятся и такие, которые предсказывают худшее. Но он знает, что мы заканчиваем нашу главу. Плохо то, что у него много других неприятностей. Но трудно выбрать подходящее время. Мы пьем нашу последнюю бутылку шампанского. Я отрываю от себя дорогой мне кусок жизни, но мы постараемся, чтобы оба пациента не пострадали при этом и жили счастливо дальше.... Что за пасха.... К счастью, она бывает только раз в год. С огромной любовью к тебе, мой лучший друг».

Капа и Ингрид остались большими друзьями. Время от времени он вторгался в ее жизнь. Но отношения были уже другого рода.. Так продолжалось до мучительной финальной трагедии.

В конце августа 1948 года Ингрид писала Рут:

«Мы с Петером были на уикенде в Париже, праздновали мой день рождения. Время провели прекрасно. Два дня подряд ложились спать в пять утра.

Фильм «Под знаком Козерога» наполовину закончен. На днях я взорвалась. Камера должна была следовать за мной целых одиннадцать минут. Это означало, что нам пришлось репетировать весь день среди декораций и мебели, падавших вслед проезжающей камере. Все это, конечно, не могло делаться достаточно быстро. Конечно, я все высказала Хичу: и как я ненавижу его новую технику, и сколько мучений и переживаний приходится мне испытывать на съемках. Два моих главных партнера Майкл Уайлдинг и Джо Коттен, присутствовавшие тут же, не произнесли ни слова, но я знаю, что они согласны со мной. Я наговорила за всю группу. Малыш Хич повернулся и ушел. Не сказав ни слова. Просто ушел домой. Ох, моя дорогая...»

Месяцем позже, в следующем письме Рут, Ингрид уже была готова найти что-то хорошее в новом методе Хичкока:

«Картина почти готова. Некоторые из этих проклятых длинных сцен получились очень хорошо. В одной сцене я говорила все десять с половиной минут. Камера ни на секунду не оставляла меня, и вышло все это прекрасно. Должна сказать, что так работать гораздо лучше, чем ждать потом всяких вырезок или сокращений.

Я еще раз услышала от мистера Росселлини, что его будущий фильм получил название «Terra di Dio» — «Божья земля». [О названии «Стромболи» тогда еше никто не думал. Фильм окрестили «Стромболи» после грандиозного скандала. — Прим. А. Б.] Я ответила.

что считаю идею картины очень интересной, но где же сценарий? Как долго продлятся съемки? На каком языке придется мне играть? Конечно же, нам было бы гораздо лучше встретиться и обо всем переговорить. Роберто сообщил, что собирается ехать для съемок в Амальфи, но прежде хочет приехать в Париж,- где мы могли бы встретиться в удобное для меня время в отеле «Георг V». Я отправила телеграмму в его отель в Амальфи, предложив дату, когда мы с мужем сможем приехать в Париж, чтобы встретиться с ним».

23 сентября она писала Рут:

«...после уикенда увижусь с Роберто Росселлини. Жду этого с нетерпением».

Конечно, посылая в Амальфи телеграмму Роберто Росселлини, я совершенно не представляла, что следствием ее станет нечто вроде семейного скандала. Я не знала, что с ним была Анна Маньяни, а она почти ничего не слышала обо мне. По причинам, которые теперь мне понятны, многие вещи он держал в секрете. Но она «была женщиной, и она почувствовала в воздухе какие-то колебания.

Роберто Росселлини выехал из Рима с Анной Маньяни. По прибытии в Амальфи он попросил главного Администратора в его любимом отеле Альберго Луна Конвенто» ни в коем случае не давать и не показывать «другим» телеграммы или письма с английской маркой, если таковые придут на его имя, а вручить их самому адресату тихо и незаметно. Обеденный зал в «Альберго Луна Конвенто» — длинный, торжественный, он обставлен старинной мебелью, столы стоят близко один к другому и окружены стульями с высокими спинками. В тот день за ленчем сидело много гостей, приходящих в себя после римской жары. Главный Администратор с таинственным видом прокладывал себе путь между шумными едоками, ошибочно полагая, что указание насчет «других» не касается столь Слизкого Роберто человека, каким была Анна. Он приложил губы к уху маэстро и театральным шепотом, «пышным в кухонном подвале, произнес:

— Синьор Росселлини, вы сказали, что, если на Ваше имя придет телеграмма из Англии, я должен вручить ее вам лично. Вот, пожалуйста.

— Ah, grazie, — пробормотал Роберто с видом полнейшего безразличия и, не взглянув на бумажку, положил ее в карман.

Вспыхнувшие темным огнем глаза Анны отметили происшедшую сделку, но она продолжала перемешивать горку спагетти с маслом, перцем, солью и густым томатным соусом. Рим — город, где сплетни распространяются со скоростью света. И чуть слышное жужжание по поводу союза Роберто с этой новой шведской актрисой по имени Ингрид Бергман уже достигло маленьких изящных ушей Анны Маньяни.

— Ну, — произнесла она ласково, подливая ложкой соус из большой миски. — Все в порядке? А, Роберто?

Роберто сидел с отсутствующим взором, что, впрочем, не могло провести Анну.

— Ah, si, si, grazie.

— Прекрасно. Тогда получи вот это.

Обеими руками Анна взяла большое блюдо и швырнула гору спагетти в лицо Роберто.

Думаю, этот момент можно считать началом наших отношений. Я многого не знала об Анне Маньяни. Мне было известно только, что она играла главную роль в «Открытом городе» и была в ней великолепна. Догадываюсь, что после того инцидента между ними произошла жестокая схватка, но боролись друг с другом они постоянно. Это составляло неотъемлемую часть их совместного существования. Однако в то время я практически ничего не знала ни о нем, ни о ней. Я не знала, женат ли он. Я думала о нем как о великом режиссере, с которым я хочу работать. С такими честными намерениями я и приехала на нашу первую встречу.

Мы с Петером прилетели в Париж на встречу в отеле «Георг V». Роберто пришел с двумя мужчинами. Один из них был переводчиком, а другой имел какое-то отношение к финансам. Нас представили друг другу. Петер что-то сказал мне, но я его не слышала: я не могла оторваться от этих темных глаз, глаз Роберто.

Он был лет на десять старше меня. Очень застенчив и совсем не похож на «человека кино», в том плане, к которому я привыкла. Наши вопросы и ответы тоже отличались от обычного голливудского диалога.

Я, например, спросила:

— Сколько времени продлятся съемки? Сколько недель?

На лице Роберто появилось выражение крайнего изумления.

— Недель? Ну, наверное, четыре-пятъ.

— Вы думаете, это реально? Каждый голливудский фильм делается три месяца. То есть это тот минимум, который значится в контракте. Но потом контракт в случае необходимости пролонгируется еще на десять дней.

Слегка расстроенный, он ответил:

— Ну хорошо, если вы хотите, я попробую продлить съемки и сделать их как можно длиннее. Правда, я не знаю, как это делается, но постараюсь.

Этот ответ показался мне забавным. Потом я спросила:

— А на каком языке мы будем делать фильм?

— На каком языке? Да на любом, который для вас легче. Разве шведский для вас не самый простой?

Я почувствовала, что начинаю раздражаться.

— Как же я буду произносить текст по-шведски? Вы ведь даже не поймете, что я говорю. На каком языке вы будет писать сценарий?

— Я напишу его на итальянском, но для диалога это не имеет никакого значения. Вы можете говорить на любом, который вам нравится, поскольку потом все это будет дублироваться.

Я немного поразмыслила над его словами, а потом продолжила:

— А что с костюмами?

Он пожал плечами.

— С костюмами? Да какое это-то имеет значение? Мы приобретем самые дешевые платья, такие же, какие купила бы эта бедная женщина, живущая в лагере для перемещенных лиц.

Позже я выяснила, что вначале он хотел снимать фильм с Анной Маньяни. Но потом появилась я, и он дал роль мне. Неудивительно, что она запустила в него спагетти. Но мне он понравился с первого же взгляда. Может быть, оттого, что был полной противоположностью болтливым голливудским киношникам. Нельзя сказать, что он был необычайно красив, но у него была превосходной формы голова и умное, очень подвижное лицо. Однако больше всего мне понравилось, как он говорил; слова, образы, воодушевившие его, резко отличались от обычной манеры речи.

Петер принял участие в обсуждении фильма. Его волновало не подписание контракта, этим потом должны были заняться агенты, а материальная сторона дела.

Он был настроен весьма сурово. Поэтому я вмешалась, обратившись к нему по-шведски:

— Не мог бы ты выйти на минуту в другую комнату, я хочу поговорить с тобой.

Мы вышли, и я сказала:

— Умоляю тебя, не будь так строг с ним. Я хочу работать с этим человеком. Мне так понравилось все, что он говорил, он так не похож на остальных. Не создавай дополнительные трудности, они никому не нужны. Все, что я хочу, — это поехать в Италию и сниматься в его фильме. Не заставляй меня отказываться от этого.

Петер быстро ответил:

— Тебе и не нужно отказываться. Но я хочу, чтобы ты заключила хорошую сделку. Просто глупо, что они будут использовать тебя задешево, когда в Америке ты проходишь первым номером. Нелепо ехать в Италию и сниматься в этой ленте за гроши.

— Я все это знаю, Петер, но и ты понимаешь, какие трудности заложены в условиях контракта.

— Они необходимы.

— Ладно, только не забудь, что я хочу сниматься именно в этом фильме, — закончила я.

Мы все распрощались. Я вернулась в Англию с Петером, закончила с Хичем фильм «Под знаком Козерога», а потом отправилась в Калифорнию.

В начале ноября, еще до подписания контракта, я получила письмо:

«Дорогая миссис Бергман!

Как было обещано, посылаю Вам краткое содержание моего рассказа. Я не могу назвать это настоящим, полноценным рассказом, потому что это, собственно, не рассказ. Я привык следовать нескольким основным идеям, выстраивая их мало-помалу в процессе работы как сцены, очень часто вытекающие впрямую из реальности. Не знаю, могут ли мои слова обладать той же силой, что и мои образы. Во всяком случае, могу Вас уверить, что во время этой работы мои собственные ощущения были сильны и напряженны, как никогда прежде. Мне хотелось бы поговорить с Вами о нем, о ней, об острове, о мужчинах и женщинах этого острова, чья гуманность страшно примитивна, хотя это древняя гуманность, возведенная мудростью опыта столетий. Можно подумать, что они живут так просто и бедно именно благодаря пониманию суетности всего того, что мы почитаем цивилизацией и необходимостью.

Уверен, что Вы найдете в этой истории много неровностей, что Вы как личность будете задеты, оскорблены некоторыми поступками героя. Вы не должны думать, что я одобряю его поведшие. Я сожалею о дикой, почти животной ревности островитянина; я воспринимаю ее как пережиток древнего, примитивного мышления. Я описываю ее, потому что она часть того, что их окружает, как колючие груши, как сосны, козы. Не стану отрицать, что в глубине души я испытываю тайную зависть к тем, кто может любить так дико, так страстно, забывая о всякой жалости и нежности к тому, кем они обладают. Цивилизация укротила силу чувств, — конечно, гораздо удобнее подняться на вершину горы фуникулером, но, может быть, радость будет стократ больше, если ты вскарабкаешься на нее, преодолевая опасность.

Прошу извинить за массу отклонений от темы, но меня заполонили мысли. Боюсь, что письмо не даст Вам возможность понять меня как следует. Мне страшно хочется узнать Ваше впечатление от рассказа. Прошу Вас также учесть, что перевод делался в невероятной спешке, людьми, не вполне владеющими языком.

Я хочу, чтобы Вы знали, как страстно я желаю воплотить мои мысли в образы и освободиться от этого смятения в мозгу.

В ожидании Вашего приговора,

искренне преданный Вам Р. Росселлини».

Роберто была присуждена премия нью-йоркской кинокритики за «Открытый город» — как за лучший иностранный фильм 1948 года. Он был приглашен в Нью-Йорк для ее получения. Поскольку контракт на итальянский фильм еще не был подписан, Росселлини решил нанести визит Линдстромам в Калифорнии, чтобы продолжить обсуждение финансовых вопросов. Ингрид сочла эту идею блестящей.

Из Нью-Йорка Роберто телеграфировал: «Прибыл с дружеским визитом». Ингрид улыбнулась, прочтя эти слова, и ответила: «Жду Вас на Диком Западе».

В то время я еще не знала, кто будет финансировать картину, кто должен заниматься этими вопросами. И поэтому решила, что лучше всего будет, если Роберто приедет в Голливуд, где мы все и обсудим.

Со мной хотел делать фильм Сэм Голдвин. Я познакомилась с ним через Дэвида Селзника. Он был очень внимателен ко мне. Мы много беседовали. Иногда я заходила к нему в офис, где мы с ним сидели, разговаривали. «Я хочу снять с тобой фильм. Давай попробуем. Нужен только сценарий». Он обзвонил своих сценаристов и заявил им: «Эту девушку нашел Дэвид Селзник, а теперь я могу откупить ее у него. Но у меня нет сценария». Но сценаристы никогда не писали специально для меня, и он так никого и не нашел. Поэтому теперь я позвонила Сэму Голдвину и сказала: «Сэм, у меня есть сюжет, который мне нравится. Хотите сделать по нему фильм? Сценарий написал итальянец по имени Роберто Росселлини». «Разумеется», — ответил Сэм.

Он просмотрел первые страницы экземпляра, присланного Роберто.

— Звучит очень артистично, — сказал он и я почувствовала, что он уже охвачен идеей создания престижного фильма. — Дай-ка мне поговорить с этим парнем.

Разговор состоялся. Роберто начал его на французском, я немного знала этот язык, но затем он очень быстро перешел на английский с ужасающим акцентом. Поскольку он знал латынь, то и произносил латинский корень, окончание отбрасывал, и получалось английское слово с неправильным ударением. Но вы вполне могли понять, что он имеет в виду. Он вообще умел говорить с людьми. Голдвин в результате беседы с Роберто просто влюбился в него. Все складывалось прекрасно, Голдвин вознамерился финансировать фильм. Тот должен был стать грандиозным детищем Сэма Голдвина. Мы провели пресс-конференцию. У меня сохранились фотографии, где мы с Голдвином, улыбаясь, подписываем контракт, где мы, сияя счастьем, сидим, как в школе, на сцене, а журналисты снизу взирают на нас. Я себя чувствовала по-дурацки, восседая наверху, как учительница. Тем не менее мы таки сидели — Голдвин в середине, а мы с Роберто по краям — и слушали репортеров:

— Мистер Голдвин, о чем будет фильм? Сколько все это будет стоить?

— Где будут происходить съемки?

Голдвин отвечал на вопросы совершенно неверно.

Наконец мне все это надоело, и я сказала:

— Сэм, БЫ абсолютно не то говорите. Это совсем не о том, что мы собираемся делать. Съемки будут проходить на острове Стромболи. Пожалуйста, дайте сказать Роберто. Он-то знает, что собирается делать. Дайте ему хоть слово вымолвить.

Начало получилось ужасное.

Когда мы ушли со сцены, Сэм сказал:

— «Открытый город» я видел, но мне бы хотелось посмотреть еще что-то из картин Роберто. У него что-нибудь есть с собой?

Разумеется, «что-нибудь» у Роберто было. Он привез ленту «Германия, год нулевой». Это была третья часть трилогии, куда входили фильмы «Пайза» и «Открытый город».

Как-то я сказала Роберто: «Не могу понять, почему первые два фильма такие теплые, человечные, они заставляют меня плакать. А вот «Германия, год нулевой» не вызывает слез». Он ответил: «Да, я не могу заставить вас плакать, потому что после того, что пришлось испытать итальянцам, я ненавижу немцев. Я приехал туда, как только закончилась война, и снимал все, что видел. А мне очень не понравилось то, что я видел».

Фильм получился очень холодным, жестоким, но чрезвычайно интересным. В нем ощущалось родство с предшествующими лентами.

Сэм Голдвин устроил прием в честь первого просмотра фильма «Германия, год нулевой». Он пригласил многих деятелей из Голливуда. Картину смотрели после обеда. Когда фильм кончился, зажегся свет. Никто не произнес ни звука. Не было ни слов, ни аплодисментов. Полная тишина. Двадцать человек — и полная немота. Все эти люди источали холодную тишину. Чисто инстинктивно я встала и направилась к Роберто, обняла его, поцеловала в щеку, показывая всем, что... Я и сама толком не знала, что я хотела им показать. Но я защищала его. А потом началось обсуждение.

— Это не совсем то, что мы ожидали.

— Когда это снималось?

— Как долго вы над этим работали?

Я видела, что Роберто страшно несчастен, ведь никто не понял его фильм.

А через пару дней мне позвонил Сэм Голдвин и сказал: «Очень сожалею, но не смогу делать фильм. Я не понимаю этого человека. Я не могу разобраться в том, что он делает, о чем говорит. Он не имеет никакого представления ни о смете, ни о графике. В такой фильм я деньги вкладывать не буду».

Я пришла домой и сказала Роберто, что сделка не состоялась.

Как это ни смешно, но порою причиной осложнений между людьми становятся ничтожные инциденты. Когда в январе 1949 года Роберто приехал в Америку, он из-за итальянских валютных законов смог взять с собой очень небольшую сумму денег. В Голливуде он сначала остановился в отеле «Беверли-Хиллз», но там было слишком дорого, мы пригласили его пожить в нашем доме на Бшедикт-Каньон-Драйв.

Перед рождеством мы с Пиа ходили по магазинам, прикидывая, что можно купить для рождественских подарков. Пиа должна была получить новый велосипед. Мы зашли в магазин игрушек и там, в углу, увидели громадную глупую игрушечную корову. Ее звали Элси, и она была наряжена в фартук. Пиа взглянула на Элси и влюбилась в нее с первого взгляда: это было именно то, что она хотела на рождество, — велосипед был тут же забыт.

Элси стоила 75 долларов! Я пришла к Петеру и спросила:

— Можно я куплю для Пиа на рождество Элси? Это единственное, что она хочет.

— Глупости! — ответил Петер. — Категорически нет. Корову за 75 долларов? Чтобы поставить в угол? Корова, стоящая в углу, да еще в фартуке?

— Да, ты прав. Наверное, прав. Велосипед, конечно же, нужнее.

И вот Пиа получила на рождество свой велосипед, а Элси никто не купил.

Когда Роберто остановился у нас, денег у него не было. Он занял у Петера 300 долларов. Ему хотелось привезти в Италию подарок для Ренцо, его сына от первой жены.

— Я знаю, что хочу, — сказал он. — Ковбойские сапоги, шляпу и индейский головной убор из перьев.

Мы зашли в мой магазин игрушек, где все еще стояла Элси. Роберто взглянул и тут же в нее влюбился.

— Эта корова, — сказал он, — как раз то, что нужно Пиа.

«Господи! — подумала я. — Петер решит, что я его взяла с собой специально для того, чтобы купить Элси». Поэтому я запротестовала. Но уж если Роберто Росселлини пришло что-то в голову, никто и ничто не заставит его изменить решение. Тот факт, что он потратил 75 долларов, одолженные Петером, на столь бесполезную вещь, как Элси, не имел для него никакого значения.

Деньги никогда не влияли на поступки Роберто.

Ему хотелось отблагодарить нас за то, что мы пригласили его в свой дом, ухаживали за ним, а что могло быть приятнее, чем сделать нашей дочери подарок, который, он это знал, ей очень понравится.

Решение Ингрид стать хорошей женой и матерью трещало по швам. В глубине души она давно уже знала, что, если придет необходимый ей человек и скажет необходимые ей слова, она пойдет за ним. Роберто Росселлини успел сделать это за один короткий , месяц. Он не пытался скрыть истину, не искал оправдания. Он не говорил: «Мы должны подумать об Анне Маньяни и Петере». Он просто сказал: «Пойдем со мной».

Съемки фильма на бесплодной земле Стромболи, к которым они готовы были приступить, походили на грандиозное совместное приключение. Почему же они должны были лишать себя такого приключения в личной жизни?

В дневнике Ингрид 25 января 1949 года, во вторник, появилось краткое сообщение: «Росселлини здесь». В тот вечер они вместе обедали, а в среду покатили на побережье Тихого океана, где ужинали вместе с Билли Уайлдером, известным кинорежиссером и писателем. Так и продолжалось: завтраки, обеды, прогулки по побережью, где чаще они были не одни, встречи, вечеринки, сценарные совещания.

Во вторник 4 февраля дневник открывается записью о начале давно обдумываемой перестройки дома Линдстромов. Спустя два месяца, по пути в Рим, Ингрид была вынуждена признаться Кей Браун: «Каждый раз, как раздавался удар молотка по крыше, казалось, будто чей-то ноготь вонзается мне в голову».

Тем временем возникла другая неотложная проблема. Поскольку Сэм Голдвин отказался финансировать картину, кто же займет его место?

Я спросила совета у Петера, он ответил:

— Почему бы тебе не обратиться к Говарду Хьюзу в «РКО»? Он заинтересуется этим делом.

— Нет, только не это. — Я даже вздрогнула.

Тогда Петер произнес, холодно и отрывисто:

— Уверен, что ты сможешь уговорить его.

Я познакомилась с Говардом Хьюзом через Кэри Гранта и Айрин Селзник, когда была в Нью-Йорке.

Кажется, это было годом раньше. Кэри и Айрин предложили сыграть в гольф двумя парами. Мы вместе провели вечер за игрой, а закончили его в дансинге в «Эль Марокко». Хьюз был очень мил. Мы танцевали, болтали, и я помню, как он сетовал: «Я так одинок, ужасно одинок. Вы знаете, у меня совсем нет друзей».

Я подумала, как глупо говорить подобные вещи. Особенно такому человеку, как Хьюз, — очень богатому и известному. Я читала в газетах о том, что он был отважным летчиком, о том, каких знаменитых кинозвезд он постоянно сопровождал... И он одинок? Я засмеялась и сказала: «Должно быть, вы сами виноваты — никуда не ходите, не ищете друзей. Как бы то ни было, мы сейчас прекрасно проводим время, и вы сегодня не одиноки, не так ли?»

Он, очевидно, решил, что я хочу стать одной из его подруг, потому что телефон стал звонить без конца, и голос Кэри Гранта, обычно это был он, произносил: «Он просто умирает от желания тебя увидеть». В конце концов я сказала Кэри: «Мне вовсе неинтересно опять с ним встречаться. И почему тебя это так волнует? Сам он не может мне позвонить?»

Затем в дело почему-то вмешался Джо Стил. Мне было сказано, что Хьюз хочет, чтобы Кэри, Джо Стил и я летели обратно в Калифорнию вместе с ним. Позднее я выяснила, что он закупил все билеты на калифорнийские рейсы того дня; пожелав лететь в этот день, мы неизбежно должны были стать соседями Говарда Хьюза.

Кэри, Джо и я проспали большую часть пути. Только однажды Хьюз разбудил меня, чтобы показать ровный край Большого Каньона. Это было фантастическое зрелище, и я сказала: «Большое спасибо, это потрясающе». На этом, как я полагала, все и должно было закончиться. Но нет. Говард пожелал устроить прием в мою честь, а мне вовсе не хотелось туда идти. Тогда меня попытался уговорить Джо Стил:

— Тебе понравится еда в «Бичкоумбере». А потом, там будет полно других людей, ты не останешься с ним наедине.

— Я не хочу больше ни видеть его, ни слышать о нем, — сказала я.

Мне было с ним как-то не по себе. Я знала, что должно последовать дальше. Все пытались как-то меня заинтересовать. Но мне-то этого совсем не хотелось.

Вряд ли в долгой истории американских миллионеров найдется человек более эксцентричный, чем Говард Хьюз. Если ему чего-то хотелось, он это, как правило, получал. За деньги можно было купить все. Или почти все. Значит, можно было купить и Ингрид Бергман. И Говард оставил надежду не сразу.

Однажды мне позвонил не кто иной, как сам Говард Хьюз. Это было забавно. Я только что вымыла волосы и сушила их, сидя на полу. Одной рукой я взяла трубку, не выпуская из другой сушилку. Голос произнес:

— Это Говард Хьюз. Я только что купил для вас студию.

Я выключила сушилку и переспросила:

— Что вы только что сделали?

— Я только что купил для вас киностудию «РКО». :Она ваша. Это мой подарок. Вы довольны?

— Значит, вы купили мне студию. Ну что же, это очень мило. Спасибо, — ответила я.

Я не могла понять, шутил он или нет, но, поскольку это был Говард Хьюз, вполне могло оказаться, что это не шутка. Если он действительно купил студию и наймется хороший сценарий, если у нас будет один из «моих любимых режиссеров и один или двое ведущих партнеров, почему бы в таком случае не попробовать Гонять фильм? Поэтому я сказала:

— Но этого недостаточно.

— Недостаточно?

— Я не знаю, что делать со студией. Мне нужен хороший сценарий и хороший режиссер...

—Ладно, ладно, назовите мне только имена сценаристов и режиссеров, с которыми вы хотели бы работать, и я вам их обеспечу.

Думаю, если бы я отнеслась к этому серьезно и действительно захотела иметь «РКО», то в тот же вечер пригласила бы его выпить мартини. Но я не восприняла это всерьез. Как и все, что касалось Говарда Хьюза. Я практически забыла этот эпизод, когда в мою жизнь вошел Роберто Росселлини, а Петер произнес имя Хьюза как возможного продюсера фильма.

— Хорошо, — сказала я. — Я позвоню ему.

В те дни он жил в бунгало отеля «Беверли-Хиллз», который находился в пятнадцати минутах пути от нашего дома.

Он был в белом теннисном костюме и белых туфлях. Сел, взглянул на меня и сказал низким, с техасским выговором, голосом:

— Да, конечно, я возьмусь за этот фильм.

Роберто находился здесь же, я представила его, но Говард Хьюз плохо понял, кто это такой.

— Сколько денег вам нужно?

— Послушайте, — сказала я. — А вы не хотите узнать, о чем фильм?

— Мне безразлично, о чем будет ваш фильм. Мне это неинтересно. Вы будете красивы в нем? У вас будут красивые костюмы?

Я рассмеялась:

— Нет. Я играю женщину из страшного лагеря для перемещенных лиц. На мне будет самая дешевая и скверная одежда, какую вам когда-либо приходилось видеть.

— Ужасно. В следующем фильме, который вы соберетесь делать, вы должны выглядеть великолепно. Это будет замечательный фильм «РКО», и вы сможете работать в нем с любым режиссером, который вам понравится. — С этим словами он взглянул на Роберто. — Ну, а теперь поразвлекайтесь немного, а когда вернетесь ко мне, мы сделаем грандиозный фильм.

Конечно, я не вернулась к нему, и, думаю, «Стромболи» он возненавидел с тех пор, когда решил переделать его по-своему и оказался втянутым в нашумевший на весь мир скандал.

Несмотря на это, он написал мне тогда письмо, но я отложила его, не читая, пока не обнаружила спустя двадцать пять лет, в тот период, когда решила навсегда оставить дом в Жуазели, во Франции. Мне пришлось разобрать массу старой корреспонденции, и среди нее я, почти не веря своим глазам, обнаружила письмо от Говарда Хьюза. Оно было послано мне в Италию, в разгар того грандиозного скандала. Это было очень трогательное письмо от человека, которого я разочаровывала, отстраняла от себя всеми возможными способами. Мне стало грустно оттого, что я вовремя не уделила его письму того внимания, которого оно заслуживало.

Письмо пришло из Калифорнии, датировано было 10 февраля 1950 года, то есть восемью днями позже рождения Робертино.

Он сообщал, что вначале колебался, писать ли ей, так как «никогда не был достаточно уверен» в том, что она считает его «своим близким другом».

Он не пытался осуждать ее решение. Он писал, что находится под впечатлением ее «мужества, простоты и искренности, отсутствия всякого кокетства и лицемерия» и того, как достойно встретила она исход событий, не возлагая ни на кого вину.

«Действительность заключена в Ваших намерениях, — сказал он ей. — Она приходит изнутри, а не из официальных документов или юридических бумаг».

Он надеялся и верил, что к тому времени, когда Робертино будет в состоянии все понять, отношения между людьми станут немножко правдивее и шире. На ее сыне не будет лежать позор. Напротив, он получит в наследство мать, которая, «может быть, и не обладает невероятным умом, мудростью и проницательностью, но тем не менее является одной из самых блестящих и мужественных женщин нашего поколения».

Теперь, спустя двадцать пять лет, я действительно не знала, что делать с этим письмом. Вскоре я услышала, что он остановился в одном из лондонских отелей. Поэтому я тут же написала ему, что после стольких лет я была до слез тронута его посланием, что всегда хранила ого и что никогда по-настоящему не осознавала, как он добр. Больше я о нем ничего не слышала. Да и не ждала этого. Я только надеялась, что в один из моментов просветления кто-нибудь скажет ему о своем письме. Думаю, что встречаться с ним не было никакого смысла.

В понедельник 28 февраля 1949 года Петер и Ингрид отправились в горы кататься на лыжах, а Роберто Росселлини выехал в Рим. Но процесс катализации уже начался.

в Когда я была с Петером в Аспене, то умоляла его разрешить мне пораньше выехать в Рим. Он сказал:

«Но ведь съемки начнутся нескоро». «Знаю, — отвечала я, — но мне хочется побыть в Риме, хочется изучить язык, хочется пожить среди тамошних людей. Мне кажется, будет лучше, если я приеду туда пораньше».

Я надоедала Петеру с просьбами отпустить меня. Я испытывала страстное желание услышать Роберто. Услышать, что он говорит и как он говорит.

Его телеграмма из аэропорта «Ла Гуардиа» была краткой: «Уезжаю. До свидания. Роберто». Но Ингрид была благодарна за любое сообщение.

«Аспен. 4 марта 1949 года.

Благодарю бога, твоя телеграмма сообщила, что ты долетел. Я ждала ее вчера вечером, а когда не получила ее и сегодня утром, то начала искать в газетах сообщения о происшествиях. Я катаюсь на лыжах, горы здесь высокие. Стараюсь быть осторожной, чтобы приехать к тебе целой. Мне так хочется приехать сейчас же. И у нас все в порядке, но Петер считает, что до девятнадцатого еще много времени. Я рассказала ему о нашем будущем путешествии — на Капри, в Амальфи, Мессину, — но он ужасно рассердился и заметил, что я еду не развлекаться. И вообще, это недопустимо — ехать куда-либо с тобой. Нам лучше начать съемки вовремя, потому что «РКО» начинает платить мне с 1 апреля.

Ты уехал пять дней тому назад. У нас впереди 15 дней. Напиши мне обо всех своих проблемах. Думаю, мы уедем из Аспена 7-го. Я рада, что ты дома.

И.»

7 марта 1949 года Линдстромы покинули Аспен и 9 марта уже были в Беверли-Хиллз. Через два дня, в пятницу вечером, Ингрид села на нью-йоркский поезд. Багажа у нее почти не было, а денег — всего триста долларов в чеках. Если бы кто-нибудь предсказал, что пройдет семь бурных лет, прежде чем она сможет вернуться в Соединенные Штаты, она бы просто в это не поверила.

Ее телеграмма Роберто дышала восторгом:

«Не слышу. Не говорю. Не понимаю. Прибываю Нью-Йорк двенадцатого. Отель «Хэмпшир-Хаус». Уезжаю Нью-Йорка девятнадцатого самым лучшим самолетом. Прибываю Рим 11.20 воскресенье ночью. Рейс TWA 916».

12 марта Роберто позвонил из Италии в «Хэмпшир-Хаус». Как только Ингрид положила трубку, она тут же принялась за письмо:

««Хэмпшир-Хаус», 12 марта 1949 года. Суббота. После телефонного разговора.

Ради бога, можешь звонить по десять раз в день, если тебе нравится быть таким недотепой. Я люблю оставаться по вечерам дома и разговаривать с тобой — так же, как и ты. Но где та свобода, о которой ты говоришь, если я должна быть дома каждый день в два часа ночи? Глупо звонить мне в отель, который поддерживает тесный контакт с прессой. О нас и так уже много понаписано — я это обнаружила, когда вернулась с гор. Мой брак распался, отныне все мои фильмы будут делаться только тобою — все это мы услышали в городе. Говорят, что я поехала за тобой в Нью-Йорк, Голливуд потрясает новая драма любовного треугольника. В газетной хронике снова и снова повторяются эти сплетни. Все это меня ужасно удручает, и мне бы не хотелось добавлять к этой пище ежедневные телефонные звонки. Пожалуйста, пойми меня и помоги.

У меня не было времени попрощаться со всеми и впасть в сентиментальность, пока я не увидела Петера, стоявшего в аэропорту, такого одинокого и молчаливого. Я снова осознала свой эгоизм, и теперь, здесь, я ничего не могу делать, кроме как ходить по театрам и снова ждать.

Все меня расспрашивают о сплетнях, касающихся нас, поэтому я вернулась домой, чтобы взглянуть на твою фотографию. Я все еще смотрю».

Роберто телеграфировал:

«Все решено. Я очень счастлив. Три дня тянутся бесконечно. Еду в Неаполь готовиться к съемкам. Мой адрес: отель «Эксцельсиор». Вернусь в Рим в субботу. Твой Роберто».

В дневнике Ингрид за 20 марта 1949 года написано одно-единственное слово — «Рим». Оно подчеркнуто дважды.