Прибытие в Рим напоминало сон. Так меня не встречали нигде в мире. Это была фиеста — все вокруг смеялись, что-то кричали, махали руками, просто сходили с ума. В аэропорту было такое количество людей, что можно было подумать, будто встречают не меня, а королеву. Роберто вручил мне громадный букет цветов, и мы бросились к машинам. Почти втолкнув меня в свой красный спортивный автомобиль, он прямиком повел его в Рим, в отель «Эксцельсиор». У входа тоже собралась толпа, через которую мы не могли пробиться.

Роберто сразу же затеял драку с репортерами — это был его обычный способ общения с ними. Пытаясь проложить дорогу к дверям, он пустил в ход кулаки. Одному из фоторепортеров он порвал рукав пиджака. На следующий день он ужасно сожалел об этом и послал пострадавшему новый пиджак. Наконец нам удалось пробраться в апартаменты Роберто, где нас уже ждали. Собрались все его друзья. Федерико Феллини развесил по стенам прелестные маленькие карикатуры, на которых он изобразил меня и Роберто на острове Стромболи. Потом было шампанское, все смеялись, болтали. Роберто разложил повсюду небольшие сувениры. Я была просто потрясена.

Смысл происходящего более, чем кто-либо другой, поняла Лиана Ферри, переводившая в свое время первое письмо Роберто, адресованное Ингрид.

«Чтобы понять поведение римлян, нужно знать, через что они прошли, — говорит Лиана. — Мы выдержали войну, в которую не хотели вступать. Нас вовлек в нее этот идиот Муссолини. Мы пережили немецкую оккупацию. День и ночь мы слышали топот немецких сапог по улицам. Нам было страшно, очень страшно.

Девять месяцев подряд дороги на север, на юг, все дороги, ведущие из Рима, ежедневно бомбили. Мы были полностью отрезаны от мира. Особенно тяжело было с едой. Мы не получали ее ни с севера, ни с юга. Мы голодали. Буквально голодали. Впервые в жизни мы постигли смысл нашего ежедневного обращения к богу: «Хлеб наш насущный дай нам на сей день». Но никто нам его не давал. О! Я не думаю, что историки потеряют сон, узнав тот факт, что Рим голодал девять месяцев, а я потеряла девять килограммов веса. Скорее всего, союзники думают, что это пошло нам на пользу».

Лиана Ферри улыбается. «Конечно, мы ждали, что союзники будут отличаться от немцев. В каком-то смысле так оно и было. Во-первых, американцы носили ботинки на каучуковой подошве, так что мы могли спокойно спать по ночам. Но вскоре очарование улетучилось, и мы вслед за освобожденной Европой стали повторять общеизвестные жалобы на янки, у которых всего было «слишком» — еды, денет, секса и так далее. Они заняли все отели, целые улицы отелей, указывали, что нам делать, что им нравится. Около площади компании возник целый квартал заведений с красными фонарями. Многим фашистам, выглядевшим покорными, раскаявшимися, исправившимися, дали ответственные посты. Римлянки спали с любым американским солдатом. Казалось, каждая женщина в Риме влюблена в американского солдата.

Это стало той основой, которая позволила молодому Росселлини сделать два великих фильма — «Открытый город» и «Пайзу». Потом он поймал Ингрид. Знаменитая актриса приехала в Италию сниматься в фильме, и влюбилась в нашего Роберто Росселлини. «Браво, Роберто, браво!» Она оставила своего холодного нордического мужа. Теперь она поймет, что такое истинная жизнь и истинная любовь. «Браво, Роберто, браво, Ингрид!»

Это было вознаграждением за все, через что мы прошли: за голод, за унижения. Да, мы кричали: «Ура, Роберто!» Правда, я-то не кричала «ура», потому что слишком хорошо его знала. Кроме того, я переводила все его письма Ингрид. А когда она прибыла, я видела ее и в аэропорту, и на приеме в ее честь. Меня поразили ее простота и честность. Она была влюблена и абсолютно далека от каких-либо гнусных помыслов.

— Я знаю тебя, — сказала я Роберто. — Знаю твои истории с женой, с девушкой, которая была полугречанка-полурусская, с немецкой танцовщицей, с Анной Маньяни. Я знаю твои штучки. Я твой друг, но, если ты будешь плохо обращаться с Ингрид, если ты будешь злоупотреблять ее простотой и доверчивостью, я перестану быть твоим другом. Я никогда больше не скажу тебе ни слова. Потому что никому не позволено, а тем более такому хитрецу, такой лисе, как ты, пользоваться женской безобидностью и абсолютной беззащитностью.

— Ты всегда всех критикуешь, — отвечал Роберто. — Ты всегда разумна и осмотрительна. Я люблю ее, ты это понимаешь? Люблю.

У него всегда была масса проблем, связанных с деньгами, контрактами, женщинами. Он постоянно пребывал в лихорадочном состоянии, иначе он не мог существовать. Покой означал для него смерть. Ему нужна была штормовая погода. Как только начинали дуть ураганные ветры, он возводил баррикады и разворачивал сражения. Иначе он скучал. Просто скучал. Жизнь была битвой, фильмы тоже были битвой. Он просто не вставал с кровати до тех пор, пока не чувствовал приближение битвы. А если она не маячила впереди, он мог постоянно лежать в постели, жалуясь: «У меня болит голова, у меня не в порядке желудок, у меня страшная слабость»».

Лиана продолжает: «Однажды я написала о нем статью для итальянского журнала, где назвала его человеком эпохи Возрождения. Он обладал всеми достоинствами и пороками людей той поры. Он был человеком настроения, дилетантом. Он мог начать съемку потрясающего эпизода, сходить с ума от энтузиазма, а на следующий же день забыть о нем. Он мог тебя любить, целовать, падать перед тобой на колени, а на следующий деть с наслаждением нанести лучшему другу удар в спину, просто ради удовольствия от самого этого процесса.

Понять его натуру было невозможно. Он мог сделать что-то необыкновенно приятное едва знакомому человеку и через пару минут забыть о его существовании.

Ингрид совершенно ничего не знала о Роберто. Когда она появилась в Риме, то напоминала маленького невинного ягненка. И кому-нибудь надо было постоять за нее. Это-то я и собиралась сделать».

Как и Петер Линдстром, Роберто Росселлини был замечательным и самобытным человеком. Но если бы прозвучала команда: «Настоящий Петер Линдстром, выйти из строя!», Петер не колеблясь сделал бы шаг вперед, стойкий, уверенный и решительный. Но будь та же команда адресована Роберто, на зов пришлось бы откликнуться по меньшей мере дюжине различных людей. К своим банкирам, адвокатам, финансистам он поворачивался одним боком. С детьми он был олицетворением любви, тепла, нежности. С коллегами по кино он становился человеком, который попеременно то осыпает их бранью, то ублажает похвалами, а то просто не замечает. Для Анны Маньяни он был рулевым, который проложил ей путь через великую кинороль, и человеком, с которым она вела страстную битву противостоящих друг другу желаний. Для Ингрид Роберто в первую очередь явился тем великим режиссером, который смог дать ее творчеству свежий импульс, направление движения, а возможно, и тем человеком, который сумел угадать ее смутную внутреннюю тоску и недовольство. Одно очевидно. Если бы строгого, беспристрастного судью спросили, влюблен ли Роберто Росселлини в Ингрид Бергман, а Ингрид Бергман в Роберто Росселлини, приговор звучал бы, несомненно, утвердительно и кратко: «Да».

Для Роберто Ингрид оказалась своего рода вызовом. Она была красива. Она принадлежала другому человеку. Она была жизнерадостна и смешлива, хотя обладала той напряженной целеустремленностью, в которой он не всегда мог разобраться. В отличие от Роберто она никогда не подбрасывала в воздух десять мячей одновременно, поскольку была не уверена, сможет ли поймать их, не уронив. Ингрид сосредоточивалась на чем-то одном, она была просто не в состоянии отвлекаться на что-либо еще. Ее улыбка освещала все ее существо, а внезапный смех звучал радостно и искренне. Роберто, как и все итальянцы, был уверен, что о женщинах ему известно все. Однако Ингрид всегда удавалось преподнести ему сюрприз.

Не в характере Роберто было пытаться ограничивать любовь какими-то рамками. Он не умел черпать ее помаленьку. Его не заботил вопрос, не выглядит ли он при этом дураком. Ему были совершенно чужды англосаксонские осторожность и сомнения. Любовь захватила его сердце, спутала все мысли и бросила к ногам возлюбленной. Роберто был самым смелым любовником в мире. Его не мог остановить никакой риск, он был готов ради любви на любую жертву, победу, поражение. Он отчаянно, страстно полюбил Ингрид. Он жаждал ее. И он не собирался упускать ее.

Мне кажется, что в любовь к Роберто я погрузилась в тот самый момент, как увидела «Открытый город». Но это вовсе не значит, что он все время занимал мои мысли.

Очень может быть, что он совершенно бессознательно нашел возможность решения обеих моих главных проблем: семейной жизни и работы в Голливуде. Но в то время мне самой многое было неясно. Хотя я и писала те письма. Если, упомянув об Италии, я встречала чей-то подозрительный взгляд, то тут же с негодованием подчеркивала: «Я собираюсь делать картину и еду только для этого».

Я знала, что нравлюсь ему. Позже он рассказывал, что говорил Петеру о своей любви ко мне. Но у него тогда был такой английский, что Петер вряд ли его понял. Теперь-то я понимаю, что он собирался меня завоевать, как только я приеду в Италию. Он всегда получал то, что хотел. А на этот раз он захотел меня!

На следующий день после прибытия Ингрид все граждане Рима, казалось, решили продемонстрировать ей свой восторг и восхищение, заполонив пространство перед отелем «Эксцельсиор». На Виа Венето образовался плотный затор. Никто не мог ни войти в отель, ни выйти из него. Ингрид оказалась блокированной в своей спальне.

Роберто и управляющий решили пойти на хитрость: «Может быть, мисс Бергман лучше спуститься по черной лестнице и выйти через черный ход на эту узкую улочку?..» Несколько поворотов, несколько изгибов и... Ингрид с Роберто были на улице, наслаждаясь ярким солнечным светом. Конечно, их скоро обнаружили фотографы. Естественно, вокруг собралась толпа. Но это была кроткая толпа, где каждый человек благодушно созерцал Ингрид.

Рим поразил ее. Поразили его шум, уличное движение, люди. Поразили узкие, извивающиеся улицы с высокими бледно-терракотовыми стенами домов, неожиданно открывающиеся прелестные, дивных пропорций площади, сверкающая вода фонтанов. Поразил дух античности.

Ее скандинавская душа не была готова к этому. Она отдала себя во власть красок, музыки, веселья и великой любви, которая буквально поглощала ее, куда бы она ни шла.

Роберто хотел познакомить меня со всеми своими друзьями. Он хотел показать мне Неаполь, Кати, Амальфи, множество мест, о которых я вообще никогда не слышала. Все было ново для меня: страна, люди, их образ жизни, открытый постороннему глазу, и красота всего этого. А Роберто, казалось, знал все, что только можно было знать.

В конце недели они выехали из Рима на юг. Гудящий алый автомобиль мчался по Аппиевой дороге, выложенной древними каменными плитами, мимо церквушек по обеим сторонам дороги и старинных храмов языческого Рима. Ингрид отдалась скорости, ветру, трепавшему ее волосы, солнечным лучам на лице и сознанию того, что слово «экстаз» вовсе не такое уж громкое для определения переполнявших ее чувств.

Они миновали расположенное в горах Монте-Кассино—аббатство, от которого после бомбежки осталось только кладбище с могилами двенадцати юношей различных национальностей. Наконец их глазам предстали весенние зеленые поля в окрестностях Неаполя. По обочинам медленно тянулись крестьянские повозки. Перед Капри они сделали привал на берегу широкого голубого залива, а потом въехали на паром, пропахший чесноком и сигаретным дымом, сопровождаемый криками чаек, плеском волн и хрипами репродуктора, откуда неслись песни итальянских теноров, воспевающих «Amore».

На Капри она стояла рядом с Роберто и смотрела вниз, на голубое море, которое бурлило, пенилось и разбивалось о скалы, встречавшие когда-то Тиберия.

Жизнь будто состязалась с ее затаенными мечтами.

У меня есть прелестная фотография, на которой я выгляжу неправдоподобно счастливой. Мы — в маленьком дансинге. Наверное это был единственный раз, когда я танцевала с Роберто, поскольку он уж точно не танцор. Но в тот вечер он танцевал. Думаю, он делал все, чтобы завоевать меня.

Он был просто великолепен, когда рассказывал мне историю Италии. Он знал все, что происходило тысячелетия назад. А если чего-то не знал, то тут же придумывал. Он знал все о памятниках, о развалинах, знал все легенды. Он знал, насколько я могла понять, практически каждого итальянца.

Когда мы бродили по окрестностям, за нами повсюду следовали репортеры. Но Роберто был так тих, спокоен, счастлив, что даже не кидался на них с кулаками. Тогда-то и было сделано это знаменитое фото, которое напечатал «Лайф»: на побережье Амальфи мы поднимаемся по ступенькам в одной из круглых башен. Мы идем рука об руку, что должно было продемонстрировать всему миру, какая я распущенная женщина.

Если бы кому-нибудь надо было отыскать берег редкой красоты, изрезанный, вытянутый вдоль моря, овеянный древними легендами, умиротворяющий глаз и душу, побережье Амальфи подошло бы как нельзя лучше.

В 1949 году ни его острые изгибы, ни крошечные городки в крошечных бухтах не беспокоил какой-либо транспорт. Дорога, ведущая на юг, за Амальфи круто поднимается, и на вершине, не более чем в ста метрах от города, стоит отель «Альберто Луна Конвенто». С XII по XVI век здесь располагался монастырь капуцинов, и в отеле до сих пор поддерживаются простые монашеские порядки. Этот отель всегда был одним из любимых прибежищ Роберто. Именно здесь случилась та история с Анной Маньяни и спагетти. Рядом с Ингрид у него такого рода проблемы не возникали.

Из окна Ингрид виднелась полоса широкого гладкого залива, изрезанного отрогами гор, круто обрывающимися в глубокую темную воду. Когда поднималась полная луна, она освещала верхушки гор и блестящую гладь моря.

Роберто сразу же вспомнил старинную легенду, связанную с этим мысом. Когда смелый Одиссей, возвращаясь с Троянской войны, потерпел кораблекрушение, он очутился на острове, где обитала прекрасная волшебница Цирцея.

Ингрид улыбалась, слушая рассказы Роберто, подсознательно проводя параллель; она сама была красива не менее любой из цирцей и так же знаменита. Казалось, будто жизнь и любовь не изменились за прошедшие десять тысяч лет.

Случались, конечно, и ссоры. Поводом для них могло стать все что угодно. Лошади, например, — тощие, худосочные клячи, нагруженные непомерными тяжестями и нещадно избиваемые своими владельцами. Каждый раз, как Ингрид становилась свидетелем такой экзекуции, она заставляла Роберто останавливать машину и выскакивала на узкую дорогу.

— Как ты смеешь? — кричала она по-английски возчику. — Прекрати сейчас же. Посмотри на бедную лошадь. Она хилая, тощая. Как ты мог взвалить на нее такую тяжесть? Ты должен стыдиться самого себя! Стыдиться, слышишь ты меня?

Крестьянин, слегка ошарашенный натиском этой золотоволосой святой Жанны, лишь приблизительно догадывался, что причиной взрыва могло стать столь обычное дело, как избиение лошади. Поэтому он таращился, открыв рот и медленно озираясь вокруг. Наконец его взгляд останавливался на «коммендаторе», сидящем за рулем, и как бы просил у того помощи или разъяснения.

Но крестьянин не получал ни того, ни другого. Безучастный и молчаливый, как Будда, Роберто ждал, пока Ингрид вернется на свое место в машине. Затем он медленно отъезжал, давая возможность последним каплям раздражения Ингрид вылиться на его голову.

— Что ты-то думаешь об этом? Ты видел что-нибудь более жестокое и отвратительное в своей жизни? Бедное животное! Ты заметил, у него ребра проступают через кожу?

Не меняя выражения лица, Роберто обычно философски замечал:

— Как ты не понимаешь; этого человека тоже били. Как еще может вернуть он колотушки, которые получил от жизни? Кого еще он может избить, кроме лошади? Как может дать выход своему гневу, своей душевной боли?

Такой ответ никогда не удовлетворял Ингрид, и она парировала:

— Пусть ищет другой путь, но не этот.

И, оставаясь настороже, ждала следующее несчастное животное, которое надо было спасти.

Бывали и другие случаи, когда Ингрид просто не могла уяснить, а уж тем более воспринять всерьез то, что делал Роберто. Как-то, когда они миновали прибрежный городок Салерно, Ингрид впервые стала свидетелем документального метода Роберто в подборе исполнителей. Он остановился на берегу, где несколько рыбаков возились у своих лодок. С тех пор как Ингрид приехала в Рим, она и Роберто разговаривали на смеси французского и английского. И теперь, когда он с обезоруживающей простотой объявил ей: «Подожди здесь, я только найду тебе партнера на главную роль», Ингрид восприняла это как шутку. Она сидела, счастливо улыбаясь, пока он спускался к лодкам. Через двадцать минут он вернулся в машину. «Я достал тебе двоих, — небрежно сказал он. — Высокого, симпатичного молодого человека и другого, пониже. Ты можешь выбрать любого, когда приедем на Стромболи».

Ингрид продолжала относиться к этой истории как к шутке до тех пор, пока они не прибыли на остров.

Оказалось, что Роберто внес имена обоих молодых людей в платежную ведомость, а им оставил адрес отеля, где они должны были встретиться с проезжавшей той ночью через Салерно съемочной группой.

В 1949 году прибрежная дорога была совсем узкой, а деревни и городки этого удивительно прекрасного края горных вершин и плодородных долин отличались уединенностью, затишьем. Они повернули к городку Кантанцаро, где Роберто решил остановиться на ночь. Очевидно, мэр был предупрежден об их прибытии своими карабинерами, и все жители высыпали на главную улицу приветствовать гостей. Автомобиль медленно двигался через человеческий тоннель к парадному входу маленького отеля.

Это было невероятно. Школы закрыли. Детям дали выходной день, и они стояли вдоль улицы, размахивая руками и выкрикивая приветствия. Все это напоминало королевский визит. Мы остановились в отеле. Повсюду были цветы; вестибюль заполонили люди, а когда мы поднимались по лестнице, они стояли с каждой стороны в три ряда. В моей спальне (видели бы вы эту спальню!) высилась громадная кровать, великолепно убранная чудесными шелковыми простынями, обшитыми кружевом. Присутствующий тут же мэр пояснил, что именно под этими простынями они с женой блаженствовали в первую брачную ночь несколько лет назад. Не буду ли я так добра дать ему свой автограф и навестить его с женой утром следующего дня?

В то время в маленьких итальянских отелях не было номеров с туалетными комнатами. После того как мэр закончил свою небольшую речь и ушел, я наконец закрыла дверь. Через некоторое время я решила выйти в туалет. Было уже довольно поздно, и я надеялась, что все разошлись. Но, осторожно выглянув за дверь, я обнаружила массу людей, стоявших рядами. Увидев мое лицо, они тут же начали аплодировать. Улыбнувшись, я вернулась в комнату. Выждав минут десять, я снова попробовала выйти. Но они были там. Раздались еще более бурные аплодисменты. Снова улыбнувшись, я закрыла дверь во второй раз. Еще десять минут — положение становилось критическим. Мне не оставалось ничего другого, как открыть дверь и выйти в коридор. Они были просто великолепны. Аплодисменты сопровождали меня по дороге в туалет и обратно. Такое происходило со мною первый раз в жизни.

Это было захватывающее, полное событий путешествие. И хотя в памяти Ингрид всплывало множество историй, указывающих на то, что Италия — страна, потакающая верным любовникам, совесть ее, выкованная бескомпромиссными служителями шведской лютеранской веры, становилась все более неспокойной по мере их приближения к Амальфи.

Во время ее пребывания в Риме вести от Петера приходили регулярно. В письме, посланном в начале марта, он напоминал о своем предостережении относительно того, чтобы она не надеялась, будто может поскользнуться в Риме незаметно для окружающих. И добавлял, что рад услышать, что она не расшиблась до смерти. Тридцать первого марта он поблагодарил Ингрид за письмо, где она описывала свой приезд в Рим, добавив, что надеется, что деньги, которые он выслал Роберто телеграфом, уже прибыли. Кроме того, он сообщал о всеобщем беспокойстве по поводу ее совместной работы с Росселлини.

В Амальфи Ингрид поняла, что настал момент, когда нужно быть предельно честной с Петером, даже если письмо, которое ей придется послать, станет для нее самым болезненным и трудным из всех ранее написанных. Она испортила несколько черновиков. Наконец на листе бумаги с эмблемой отеля «Альберго Луна Конвенто» она написала:

«Петер!

Тебе будет трудно читать это письмо, а мне трудно его писать. Но думаю, что это единственный выход. Хочу объяснить все с самого начала, хотя ты и сам знаешь уже достаточно. Я должна просить прощения, но это выглядит нелепо. Ведь это не только моя вина, и как можешь ты простить, если я хочу остаться с Роберто?

У меня не было намерения влюбиться и уехать навсегда в Италию. У нас с тобой было столько планов, мечтаний. Ты знаешь, это правда. Но что я могу сделать или изменить? Ты сам наблюдал в Голливуде, как росло мое увлечение Роберто, как много общего находили мы в отношении к нашей работе, в отношении к жизни. Я думала, что смогу побороть чувство, которое возникло у меня, когда увижу его в собственном окружении, так отличающемся от моего. Но вышло совсем наоборот. У меня не хватило мужества говорить о нем с тобой больше, чем я говорила. Я не знала глубину его чувств.

Петер, я знаю, что это письмо разорвется в нашем доме как бомба. Наша Пиа, наше будущее, наше прошлое, полное жертв и помощи с твоей стороны. А теперь ты остаешься в одиночестве среди руин, а я не могу помочь тебе.

Дорогой, я никогда не думала, что после всего, через что мы прошли вместе, может наступить такой момент. И теперь я не знаю, что делать. Бедная маленькая Пиа и такая же бедная маленькая мама».

По итальянским законам, прилети Петер Линдстром немедленно в Италию и застрели если уж не Ингрид, то хотя бы Роберто, его, возможно, признали бы виновным в убийстве, но сочли бы невиновным в любом другом преступлении, кроме вспышки глубокого и всем понятного человеческого чувства.

Однако Петер был не таков. Он отличался порядочностью, здравомыслием и уравновешенностью. Прежде чем действовать, он все тщательно продумывал. Газеты уже были полны слухов о романе между Роберто и Ингрид. Но, проходя по залитым ярким солнечным светом калифорнийским улицам, он не мог поверить в то, о чем написала Ингрид. Он не то что не хотел верить, он не верил. Десять лет нормального супружества, со своими взлетами, падениями, но у кого их не бывало? Чудесный дом, прелестная дочка, детская комната, построенная для сестренки или братика Пиа... Должно быть, с Ингрид случилось что-то не то. Он знал свою жену. Ему необходимо увидеть ее. Если все, что она написала, правда, пусть возвращается и сама скажет об этом Пиа. Он послал ей телеграмму и сел в самолет до Нью-Йорка.