По каким-то причинам, непонятным ей и по сей день, Ингрид не отправила письма ни Джозефу Брину, ни отцу Донсюру. (Обнаружив их 2 мая 1951 года, она скрепила листки, положила в папку и дописала: «Двумя годами позже. Я была как затравленная собака. Хорошо, что эти письма не были отосланы, ведь сейчас я совершенно по-другому отношусь к тем событиям».)

От многих ближайших друзей стали приходить письма, выражающие участие, поддержку. Айрин Селзник писала из Нью-Йорка:

«Я знаю, что призывать к сдержанности — самое трудное. Но сейчас для сохранения твоего уважения к себе, для благополучия Пиа и твоего собственного жизненно важно, чтобы твое поведение оставалось в рамках приличий. Я настаиваю на этом, независимо от того, как будет складываться твоя дальнейшая жизнь. Если все, что происходит с тобой, временно и несерьезно, то цена за это чрезмерно высока. Но если это действительно твой жизненный путь, то пусть он начинается без покровительства скандала! Умоляю тебя следовать по нему с благородством и осмотрительностью.

Прости, если мои слова звучат как нравоучение. Но, милая моя, я тебя очень люблю и не могу не сказать тебе правду. Ведь я хочу только одного; чтобы ты была счастлива и выбрала путь, достойный тебя.

Ты так чиста сердцем, так глубоко умеешь чувствовать, что, я не сомневаюсь, должна преодолеть и преодолеешь все невзгоды. Мне не нужно заверять тебя, что я сделаю для тебя все, о чем бы ты ни попросила, — и теперь, и прежде, и всегда...»

Эрнест Хемингуэй писал карандашом с виллы «Эйприл» в Кортина Д’Ампеццо:

«Дорогая Ингрид! Наконец-то, дочка, я тебя нашел. Как Стромболи? Как Калабрия? Я немного представляю, что это такое. (Красиво и очень грязно.) А как ты? Вот это действительно важно. (Может, тоже красивая и очень грязная?)

Твое письмо с прекрасной припиской Петера пришло сюда, в клинику Падуи, где я лежу с больным глазом. Инфекция попала в него как раз в тот день, когда ты прибыла в Италию. Как насчет контактов на таком расстоянии?

В меня всадили пять миллионов кубиков пенициллина. (Они дырявят мой зад каждые три часа, как по будильнику), но жар спал. Инфекция дала эрисипелас (ничего общего с сифилисом), но пристукнули и это».

(Продолжено 5 июня на вилле «Финка Вихия» в Сан Франсиско-де-Паула, Куба)

«Так случилось, что, когда я прочитал ту первую часть, что написал, мне стало хуже. Пришлось опять взяться за пенициллин, а глаз был слишком плох, чтобы я мог писать.

Потом я прочитал весь этот бред о тебе, Росселлини и Петере и теперь даже не знаю, что написать. У меня было время все обдумать (не зная толком, что происходит) , и я знаю только одно: я тебя очень люблю и я твой самый верный и надежный друг, независимо от того, что ты сделаешь, что решишь и куда пойдешь. Единственное — я очень по тебе скучаю.

Послушай, дочка, сейчас я скажу речь. У нас есть одна и единственная, как я однажды уже объяснял тебе, жизнь. И для знаменитых, и для незнаменитых. Ты великая актриса. Я это знаю по Нью-Йорку. Рано или поздно у больших актрис возникают большие трудности. Если не возникают, они тогда и дерьма не стоят. (Плохое слово можешь вычеркнуть.) Но все, что ни делают большие актрисы, им прощают.

Речь продолжается. Все принимают неправильные решения. Но часто неправильные решения — это правильные, сделанные наоборот. Конец речи.

Новая речь. Не страдай. Это никому никогда не помогало.

С речами покончено. Пожалуйста, дочка, не переживай, будь храброй, хорошей девочкой. Ты знаешь, что не так далеко от тебя есть два человека, Мэри и я, которые тебя любят и верны тебе.

Будем веселы нынче, как в те дни, когда вместе выпивали... Помни, что идет Священный год, когда отпускаются все грехи. Может, ты родишь пятерню в Ватикане, и я впервые стану крестным отцом...

Если ты по-настоящему любишь Роберто, передай ему нашу любовь и скажи, что лучше ему быть с тобой чертовски хорошим парнем, иначе Папа убьет его однажды утром, когда у него выберется свободное утро.

Эрнест.

Р. S. Письмо получилось вшивое, но мы живем в самые вшивые времена из всех, что, как я думаю, бывали. Но это наша одна и единственная жизнь, поэтому не стоит так уж жаловаться на площадку, где мы играем.

Мы чудесно провели время в Италии. Я люблю Венецию и все места вокруг нее в нетуристский сезон. А Доломиты — лучшие горы, которые я знаю. Мне бы хотелось, чтобы ты не работала, а приехала и побыла с нами в Кортина Д’Ампещю. Я пробовал дозвониться до тебя из клиники, но мне ответили, что там, где вы находитесь, нет телефона.

Может, ты никогда не получишь это письмо. Разумеется, не получишь, если я его не отправлю. Удачи тебе, моя дорогая. Мэри шлет тебе свою любовь.

Эрнест (Папа) «.

Письма от друзей помогали. Но они не могли заставить ее не реагировать на осуждение. Письмо Петера, искреннее, правдивое, отчаянное, огорчило и расстроило ее. Она не находила себе места от сознания того, что все это отразится на Пиа. Она счастливо ринулась навстречу отношениям, которые, казалось, решат все ее проблемы, и оказалась один на один с дилеммой, разрывающей ее сердце.

Это был сущий ад. Я столько плакала, что казалось, слез не хватит. Я чувствовала, что газеты правы. Я оставила мужа и ребенка. Я была ужасной женщиной... Но я не представляла, что все так получится. Я написала то самое письмо Петеру, где говорила: «Я не хочу морочить тебе голову. Я не вернусь. Ты никогда не захочешь быть со мною после того, что произошло. Давай подадим на развод». Зачастили телефонные звонки, посыпались телеграммы, и Петер приехал повидаться со мной в Италию. Финалом стала встреча в Мессине, на Сивдшии.

А потом начались сложности с Роберто. Как только разбушевались все эти страсти, Роберто совершенно определенно решил не отпускать меня обратно к Петеру. Ни на час, если только это в его силах. Теперь я, конечно, понимаю, что это было глупо. Если бы я встретилась с Петером и мы смогли бы обсудить все как два ответственных человека, скольких переживаний и несчастий мы смогли бы избежать. Роберто с его фантазией вообразил, что Петер может похитить меня навсегда, что мы убежим посреди ночи. Он отказывался поверить, что человек приехал только для того, чтобы поговорить со своей женой, сказать ей: «Давай все обсудим».

Возможно, какой-то резон в поведении Роберто и был. Он ведь знал, как я боялась Петера.

Он видел все слезы, что я пролила на Стромболи... Все вокруг думали, что я блаженствую, купаясь в любви, а я без конца плакала, потому что меня точило чувство вины. Я была виновата перед всеми, кто писал мне, я погубила их фильм, я погубила себя, моя карьера погублена навеки... Каждый наставлял меня, я терпеливо это сносила и не знала, что же делать дальше...

Петер предлагал закончить работу, которой я была связана, а потом вернуться в Америку, где мы могли бы все обсудить. Конечно, исходя из здравого смысла, я соглашалась с этим.

Но, увы, во время нашей дневной встречи в отеле в Мессине здравый смысл отсутствовал. Столкновение произошло сразу же, потому что, пока я говорила с Роберто, он приводил одни доводы, когда слушала Петера, тот доказывал другое. Я поняла, что мне не справиться с ними обоими. И я сказала: «Неужели мы не можем сесть втроем и выслушать один другого?»

Все это было так ужасно, что не могу вспоминать об этом — я постаралась вычеркнуть это из своей памяти. Наступил вечер, Петер заказал двухкомнатный номер. Поскольку он проделал столь долгий путь из Америки, то, очевидно, имел право поговорить со мной. Поэтому мы поднялись к нему, он запер дверь, а Роберто сходил с ума.

Кей Браун тоже была участницей этих событий. В то время она работала в нью-йоркском отделе студии «МКА . Ингрид была ее клиенткой, и Кей несла за нее личную ответственность. «Я попала в самый водоворот. На мой взгляд, это была чистейшей пробы итальянская мелодрама, — рассказывает она. — Помню, раздался телефонный звонок. Это был Лью Уоссерман, глава «МКА» в Голливуде.

— Упаковывай чемоданы, — сказал он.

— Зачем? Куда? Я никуда не собираюсь ехать.

— Остров Стромболи. Похоже, твоя девушка собирается свернуть себе шею. Она слишком много болтает. Она никак не может остановиться.

И вот я полетела в Италию, там села на ночной пароход. До Стромболи шло только небольшое рыболовецкое суденышко. В норковом манто, в туфлях на высоких каблуках, я прибыла туда в шесть часов утра. Казалось, будто я попала на край света. Рыбачье судно ныряло вверх-вниз, рядом то и дело исчезала в волнах лодка, на которую мы должны были пересесть, а другая, еще меньше, должна была доставить нас до берега. Не было ни трапа, ни лестницы, по которой я могла бы спуститься, поэтому мне пришлось съезжать вниз по холщовому спуску для рыбы, прямо в манто и прочем. Затем меня посадили в лодку, и мы направились к берегу, где один из рыбаков, перекинув меня через плечо, как мешок с углем, прошел метра полтора до берега. Там, протягивая мне руки, стоял Роберто, говоря: «Доброе утро, мисс Браун». Я шла по берегу, как миссионер, приехавший обращать туземцев в христианскую веру.

То, что я увидела, показалось мне сумасшествием и настоящим бедствием. Когда мы встретились с Ингрид, это был совсем не тот человек, которого я знала раньше. Она никого не хотела видеть, в том числе и меня... В тот момент я как-то не осознавала тот факт, что «РКО» и «МКА», представлявшие фактически всю Америку, стали врагами Роберто, а следовательно, и Ингрид. Я разрывалась на части. Я знала, что Ингрид имела право делать то, что она считает нужным. Если бы она вздумала жить на Соломоновых островах с вождем людоедов, я бы все равно любила ее, стояла бы за нее и работала для нее. Но это вовсе не значило, что я ее во всем оправдывала. Наши разговоры были совершенно бесполезны. Я говорила: «Ингрид, ты теряешь своего мужа, дочь, карьеру — вообще все». На что Ингрид кратко отвечала: «Да, знаю». У нее был потерянный, измученный вид.

Мне не удалось сделать ничего путного. Через несколько дней я вернулась в Рим. А затем отправилась в Мессину, где должна была произойти встреча Ингрид и Петера. Выглядело все это несколько театрально. Был праздник 1 Мая, площадь была заполнена итальянскими коммунистами, а я только что приехала из Америки, где Маккарти пугал всех угрозой коммунизма. Я, кстати, сама думала, что у них растут рога на голове.

в нашем отеле все было организовано итальянцами — Роберто и его окружением. С момента прибытия Ингрид в Италию его друзья были подавлены прессой и, я думаю, считали сумасшествием наш приезд на Сицилию. Поэтому все происходило в обстановке полной секретности. Дальними закоулками меня провели во двор отеля, мы попетляли по каким-то коридорам, потом мой сопровождающий постучал в дверь, и в этот момент я подумала: «Боже, что я здесь делаю? У меня двое детей, я живу в Нью-Йорке. Зачем, для чего я здесь?» Дверь открылась, на пороге стояла Ингрид — я вернулась в сценарий. Моя миссия заключалась в том, чтобы тайком провести Петера в номер Ингрид, что я и сделала, вернувшись затем в свою собственную комнату. Естественно, я ничего не знала о той ссоре, которая началась по моей вине, хотя мне было слышно, как гудел всю ночь этот проклятый автомобиль».

Роберто не раз, размахивая револьвером, предупреждал меня, что, если я оставлю его, он покончит с собой. Он был одержим и другой идеей о конце жизни: смерть в автомобиле. Он врезается в дерево и разбивается. Самое ужасное, что это не было пустой угрозой. С Роберто никогда нельзя было знать, что он сделает в следующий момент. Если он добивался чего-то, у него появлялась невероятная сила, энергия. Ничто не могло остановить его. Он ни на секунду не задерживался, чтобы сказать: «Я устал» — или засомневаться: «Стоит ли это делать?» Он просто шел и шел вперед, пока не достигал результата. Так происходило и во время съемок. Если он говорил: «Мне нужна такая сцена», то такая и получалась.

Временами он мог впадать в бешенство, пугавшее меня, по-настоящему пугавшее. Но эта ярость исчезала так же быстро, как и появлялась. В хорошем настроении он был нежен и ласков, как ягненок. Когда все шло именно так, как он хотел, когда он получал то, что хотел, он был просто очарователен. Помню, как однажды я спросила его: «Как мне понять итальянский характер? На улице они выскакивают из автомобилей, орут, кричат, все это выглядит так, будто они собираются убить один другого. А потом садятся в свои машины и разъезжаются как ни в чем не бывало. Меня это ужасно пугает, ведь я воспринимаю все это серьезно».

Позднее, в Риме, я как-то зашла на кухню, откуда доносился страшный шум, и увидела повариху и служанку с ножами, нацеленными друг на друга. Я чуть не упала в обморок. Мне и в голову не пришло, что это было стилем, нормой итальянской жизни, что им необходимо взбадривать себя таким образом — шумом, криками, — что в этом проявляется их страсть к театральным жестам, драме, трагедии. Я страдала понапрасну, ведь для итальянцев все это в порядке вещей.

Однажды, когда Роберто был в хорошем расположении духа, я сказала ему: «Знаешь, ты меня очень пугаешь, когда приходишь в ярость». Он ответил: «Тебе нужно в этот момент просто помочь мне. Ты думаешь, мне самому это нравится?» «Что же мне нужно сделать?» — спросила я. «Только обнять меня, — сказал он. — Обнять и крепко держать, чтобы я мог почувствовать твое тепло и любовь». «Хорошо, — сказала я. — Я попробую».

В следующий раз, когда произошел очередной из его взрывов, я подбежала к нему, взяла за руки, начала что-то говорить... И вдруг — бам! Он отбросил меня к стене так, что я чуть не разбилась. «Ну, — подумала я. — Тут уж я ничем не могу помочь. Приблизиться к нему — уже риск для жизни».

Той ночью в Мессине Роберто тщательно продумал план действий. Он был уверен, что Петер будет уговаривать меня уехать с ним или просто попытается похитить меня. Он знал, что в отеле три входа. Поэтому у каждого входа он поставил своего человека и потом на машине медленными кругами объезжал дом, будучи готовым к погоне, если вдруг мы попытаемся уехать. Мы с Петером находились в номере. Роберто кружил за окном, и через каждые полминуты раздавалось «вруум-вруум-вруум». А я только повторяла: «Вот он опять едет... вот опять!» Он ездил всю ночь, час за часом, а я сидела у окна, смотрела вниз и слушала, что говорил Петер. Это был кошмар.

Я сказала Петеру: «Сейчас я не могу уехать. Я должна закончить фильм, поскольку «РКО» вложила в него деньги».

Он согласился. Он понял это, но сказал: «Ты должна обещать, что сразу же после конца съемок вернешься в Америку. Там мы все обговорим». Я решила, что это самый лучший выход. Я думала, что смогу это сделать.

Продолжает Кей Браун: «Я должна была пролить елей на разверстые раны, но во всей Италии не хватило бы елея, чтобы умастить их. Я пыталась как-то разрядить ситуацию, сочинить некое заявление от имени Ингрид, которое должно было успокоить мировую прессу. Там говорилось, что она проясняет свои отношения с мужем, что она вернется на Стромболи, дабы закончить съемки, а потом встретится с мужем в Швеции или Соединенных Штатах. Все, что я написала, Арт Кон переделал, и все равно этот документ получился малоубедительным. Было еще одно условие, соблюдение которого могло притушить шум; Ингрид не будет жить в доме Роберто, они будут вести себя так, словно их не связывает ничто, кроме отношений между режиссером и актрисой. Позже я поняла, насколько выполнение этих заповедей было нереальным. Ведь для Роберто следовать им показалось бы большим безумием, чем для Ингрид решиться переплыть Атлантический океан. Тем не менее договоренность была достигнута. Оттенок фарса придал этой драме совершенно невероятный эпизод. Все было сделано для того, чтобы одурачить прессу и репортеров. Газетчики и не догадывались о том, что в Мессине что-то происходит. Тем не менее друзья Роберто тайком подходили ко мне и конфиденциально сообщали о тех мерах, которые были предприняты, чтобы сохранить в тайне наш стремительный бросок из отеля. Как только часы пробьют два, мы должны будем собраться наверху в коридоре, потом, следуя белым отметкам, спуститься вниз по черной лестнице к ожидающему нас автомобилю, быстро вскочить в него и умчаться на полной скорости.

Мы встретились в нужное время. Петера Линдстрома, конечно же, никто не предупредил о наших приготовлениях, и он не имел к этому никакого отношения. «Я не собираюсь пробираться через черный ход, — сухо сказал он. — Моя жена и я спустимся по лестнице и выйдем в вестибюль как обычно». Поэтому Роберто пришлось срочно бежать на задний двор за машиной, и, когда мы спустились, на улице стоял только юный фотограф лет шестнадцати. Ингрид и Роберто прыгнули в их красную гоночную машину и умчались. Я пристроилась на заднем сиденье маленького «фиата», где уже поместился итальянский адвокат, удостоверилась, что наш шофер не обратил никакого внимания на машину Роберто, и мы медленно отъехали.

Прокатив милю или что-то около этого, мы увидели Ингрид и Роберто, сидящих у обочины дороги. То ли случилась поломка, то ли в баке кончился бензин, после того как Роберто всю ночь кружил у отеля. Да, не повезло. Им пришлось втиснуться в нашу машину, я села на колени Роберто, а Ингрид на колени адвоката. Как мне удалось сохранить непроницаемое выражение лица, не знаю. Конечно, в тот момент Ингрид чувствовала себя слишком несчастной, чтобы заметить смешную сторону происходящего».

Мне безумно действовало на нервы все, что происходило в Мессине, Роберто просто сводил меня с ума, мне казалось, что он вел себя ужасно. Я смотрела на этих двух мужчин, сражающихся за меня, и думала, что они просто чудовища. С каменным выражением лица я поднялась на борт нашего суденышка и до самого Стромболи не произнесла ни слова. Единственное, что я могла вымолвить: «Наверное, ни с кем я не смогу больше разговаривать, ни с кем и никогда».

Ингрид была угнетена и глубоко несчастна. Петер полагал, что уезжает, обговорив основные пункты проблемы. Если Ингрид вернется в Америку и увидится с Пиа, он даст ей развод. Письма, которыми они обменивались, служили той благоразумной основой, на которой взрослые люди, жившие вместе и некогда любившие друг друга, пытались теперь найти общее разрешение своих отношений. Но письма шли дни, недели, а мировая пресса могла за секунды родить любое заявление, полное намеков и инсинуаций, многие из которых являлись чистейшей выдумкой.

Петер писал постоянно, порой с укором, из Рима и Парижа. Он говорил, что больше не в состоянии давать ей какие-либо советы, пусть она действует так, как считает нужным. Его устраивало, что он теперь не занимается «контрактным бизнесом», после окончательного выяснения их отношений он собирается больше внимания уделять медицине, хирургии. Теперь у нее появилась возможность стать наконец-то взрослой. Иногда его письма были полны заботы и воспоминаний о прошлом. В письме, посланном из дома Сиднея Бернстайна в Кенте, он напоминал, что завтра — годовщина их свадьбы. Он извинялся, что в последние десять недель, пребывая в глубокой депрессии, не мог уделить ей столь необходимые внимание и помощь. Что бы ни случилось, они должны поддерживать дружеские отношения и, самое главное, решать свои вопросы наедине.

Но он был все еще «нем и потерян». Он пытался примирить прошлое, настоящее и будущее, которое казалось весьма расплывчатым. Однако, как и Ингрид, он надеялся, что время все уладит. Письмо заканчивалось словами: «Если бы я знал, куда идет письмо».

Ингрид отвечала: «Мы простаиваем на Стромболи из-за дождей. Никто никогда не поймет, как много физических усилий было потрачено на этот фильм. Покидая Мессину, я дала тебе три обещания:

1. Роберто покидает дом.

2. Фильм завершается.

3. Ты находишь кого-нибудь в Риме, кто может дать из первых рук информацию о Р. Со своей стороны я обещаю не вдаваться ни в какие обсуждения наших дел с посторонними и не делать никаких заявлений прессе.

Кстати, я прочитала одно из тех, что сделал ты: «Никакого развода ни теперь, ни в будущем». Это обижает меня, потому что говорит о твоей обиде. Но факт остается фактом: ты просишь меня, чтобы я наконец стала взрослой. Ты надеешься, что та жуткая ситуация, в которой я оказалась, пойдет мне на пользу, заставит меня повзрослеть. Да, мне хотелось бы подрасти, но ты сам не даешь мне сделать это. Мы не раз договаривались не прерывать наших отношений, пока я все не обдумаю и пока не закончатся съемки. И вот это оказалось бесполезным и неожиданно жестоким.

Я не хочу быть жестокой, потому что знаю, как ты страдаешь, но мне приходится бороться твоим оружием. Я посылаю адвоката в Лондон с поручением начать развод. Я все обдумала, Петер, все решила. Я не вижу другого выхода. Два твоих последних письма ужасно растрогали меня своей грустью и добротой. Мы можем вспомнить много хорошего, и я тебя благодарю от всего сердца, со слезами, которые катятся из моих глаз, когда я вспоминаю наше прошлое. И у нас есть Пиа. Я не знаю, почему ты так долго остаешься в Лондоне. Боюсь, ты планируешь нашу следующую встречу, подобную той, что была в Мессине. Но я ее вынести не смогу: у меня просто не хватит сил для дальнейшего обсуждения. Боюсь еще больших слез, боюсь сойти с ума.

Пиа так долго одна. Мне бы хотелось, чтобы она была с тобою. Никогда раньше она не оставалась так долго в одиночестве. Позаботься о ней, поезжай домой или привези ее в Лондон... Возьми ее с собой, если поедешь в Швецию. Или дай мне побыть с нею, хотя бы недолго. Я не забыла ее, как ты, наверное, думаешь. Я пишу ей один-два раза в неделю. Рада, что ты с ней говорил по телефону и рассказал о нашей переписке. Возможно, она не получила все мои письма, так как мне пришло от нее только одно, а не двадцать, которые, как ты сказал, она мне послала.

Дорогой Петер, давай не будем обострять нашу ситуацию. Я решила все окончательно. То, что произошло, не сотрешь. Нельзя вернуться к прошлому и начать жизнь сначала. Все, что можно сделать сейчас, нужно делать скорее. Только тогда мы сможем думать о будущем. И только тогда обретем душевный покой. Пожалуйста, пойми, что нам повредят бессмысленная борьба и упорный отказ увидеть и понять то, что происходит в действительности, моя судьба, и я тоже устала.

Кэтт».

23 июня 1949 года Петер отвечал, что ему нужно время на размышление и что не следует форсировать события. Он уверял ее, что сказал журналистам слова «никаких комментариев», что он никогда не упоминал слово «развод», не говорил «никакого развода». Он напоминал, что нет причин считать, что газеты будут цитировать его слова более правильно, чем ее. Он всегда будет защищать «мать Пиа» от нападок прессы.

Он опять заверял ее, что никогда не собирался заставлять ее остаться с ним против ее воли, что он попытается взглянуть на все ее глазами. Перед тем как покинуть Европу, он хотел бы повидать ее «наедине, найти ее успокоившейся, расстаться с ней по-дружески». Он не упрекает ее ни в чем, она не увидит его слез. Ей нужно только сказать ему, что она хочет и что ему сказать Пиа. Что касается его самого, он только хотел напомнить Ингрид, что для него она осталась «маленькой девочкой в сером воротничке».

Я пыталась втолковать Роберто: «Послушай, я съезжу туда, поговорю с Петером и добьюсь развода, уговорю его. Мне плохо от того, что я всех бросила и не могу вернуться».

«Нет, — отвечал Роберто. — Петер никогда не отпустит тебя обратно. Он запрет тебя, поместит в психиатриическую лечебницу или еще куда-нибудь. Ты никогда не вернешься в Италию».

Конечно же, я боялась, что сломаюсь, когда увижу Пиа. Итак, я решила, что самое лучшее — остаться и рано или поздно получить развод. Но Петер не собирался так просто возвращаться в Америку. Он жил в Англии в доме Сиднея Бернстайна, откуда слал мне письма, спрашивая, почему мы не можем встретиться. В ответ я тоже писала письма, но все это был просто ад... ад...

«Милый Петер!

Во-первых, я не испытываю ненависти к тебе. Как ты мог поверить этому? Никто не пытается заставить меня ненавидеть тебя, да ни у кого бы это и не получилось. Петер, дорогой, не переживай так. Находясь в одиночестве, ты много нафантазировал. Я не собираюсь отбирать у тебя Пиа. Как ты мог подумать, что я могу быть такой бесчеловечной — захочу лишить тебя сразу обеих твоих малышек? Если ты разрешишь ей приехать ко мне на каникулы, я буду тебе благодарна. Для нее, я думаю, это тоже будет хорошо.

Не думай, что Роберто так жесток, что хочет убить тебя. Естественно, он сходит с ума, переживает из-за обстановки, созданной газетами, которые пытаются просто погубить его. Он знает, что ты, Кей Браун и «РКО» постоянно сплетничаете у него за спиной, выставляя его просто свиньей. Из-за меня он потерял свой престиж — и человека, и художника. Каждый день я получаю вырезки из американских газет, они так смехотворны и несправедливы по отношению к нему. Ты помнишь, какие прекрасные отзывы получил он в Голливуде после «Пайзы»? Помнишь, как мы прозвали его «маленьким гигантом»? А теперь они утверждают, что он не мог сделать такой фильм, что Бёрстин просто-напросто смонтировал кучу невероятных хроникальных кадров. И «Открытый город», оказывается, тоже не его работа! Они говорят, что Роберто жил на деньги Анны Маньяни, хотя на самом деле он отдал ей 100 процентов гонорара за картину «L’Amore». Я никогда не слышала о более щедром подарке актрисе.

Здесь, в Италии, он потерял друзей, возможность работать. После стольких лет, прожитых со мной, ты можешь понять, как мы, будто беспомощные животные, обреченные на страдание, мучаемся, читая всю эту писанину, призванную просто убить нас. Я чувствую, что мы обязаны сломать это, остановить бесконечный поток оскорблений. Мне очень жаль, но фильм еще далек от завершения. Боюсь, это вообще не случится. Слишком много проблем — личных и профессиональных.

Ты говоришь, что защищаешь меня, но тебе не кажется, что и я защищаю тебя? Или ты считаешь, что я превратилась в монстра?

Согласна, что тебе надо быть вместе с Пиа, когда объявят о разводе. Нас, как ты понимаешь, долго не будет в Риме. Пока мы все страдаем и ждем. Если же произойдет еще одна встреча, мы разорвем сердца друг другу и расстанемся в отчаянии.

Я напишу тебе, напишу Пиа. Но, чтобы окончательно не сойти с ума, давай попытаемся порвать сразу и думать только о будущем. Я, естественно, не хочу еще одного скандала. Самое лучшее, если все будет решено без шума и по-дружески.

Не переживай за меня, дорогой. У меня все будет хорошо, вот увидишь. Попытайся вспомнить того Роберто, с которым ты впервые встретился в Голливуде. Я вижу в нем так много хорошего. Он, как и все остальные, делает ошибки. Может быть, он и сейчас не во всем прав, но ведь он чувствует себя как раненое животное.

Подумай о собственном будущем. Твоя работа так важна и необходима. Если хочешь, оставайся в доме (пока не кончатся деньги!). Или переезжай туда, где удобнее работать. Все, что есть у нас в Калифорнии, принадлежит тебе и Пиа. Поезжай быстрее домой, поезжай к ребенку и собаке. Посиди подольше в парилке, ты ведь считаешь ее лучшим средством от недугов. Множество людей проходят в жизни через большие страдания, но они продолжают жить и порою выходят из них лучше и чище, чем были. Время лечит раны, а я всегда твоя.

Кэтт».

Она переживала за Петера, но она была влюблена. Она работала с человеком, которого любила. Они находились на безлюдном острове, и каждый день им светило солнце. Все выглядело вполне романтично. Однако список благотворительных пожертвований, сделанных Ингрид в эти месяцы, показывает, как ничто другое, истинное положение дел на острове:

«Двум церквам на Стромболи — 50 000 лир; пожертвование на починку испорченного невода — 20 000 лир; на одежду двум детям — 70 000 лир; больничные расходы за горничную — 15 000 лир; деревянный мужской протез — 30 000 лир; лежачей больной — 10 000 лир; одинокой женщине с несколькими детьми — 20 000 лир; глазная операция у ребенка — 30 000 лир; свечи, сигареты для интернированных, деньги для детей в лагере на Фарфе, где снимался фильм. Взнос на похороны одного из членов съемочной группы, умершего на вулкане, — 60 000 лир [он надышался испарениями и умер от сердечного приступа. — А. Б.]; участие в помощи его семье — 600 000 лир».

Петер из Лондона заметил, что крайне разочарован ее неприятием «протянутой им руки». Конечно, ради блага Пиа и своего собственного он не собирается подвергать себя дальнейшему унижению. И он, естественно, не собирается появляться на Стромболи.

Он напоминал, что Роберто еще не получил развод и на оформление его может уйти года два. И что она тоже все еще замужем. Ей надо подумать о Пиа.

Он снова напоминал ей о своей любви. Говорил, что любил ее «так сильно и глубоко, как вообще может любить человек». «Но я родился на самом севере Швеции, — добавлял он, — где природа очень сурова...» Он спрашивал себя, зачем они поменяли Швецию на Голливуд, «место совершенно противоестественное для нас». Это было мучительное письмо, заканчивающееся словами: «Мы бедные, ничтожные создания».

Ингрид отвечала:

«Дорогой Петер, снова и снова я пишу тебе о своем ясном и твердом решении о разводе, чтобы внести определенность в ту ситуацию, которая будоражит весь мир. Петер, что я должна сказать или сделать, чтобы ты понял, что сейчас не время для игр? Мне кажется, ты считаешь себя единственным, кто страдает в этой ситуации. Единственное, что может спасти нас, — это полная ясность. Только тогда ты избавишься от преследований прессы на работе и дома. А Пиа обретет покой в школе, и за нами не будут охотиться, как за дикими животными.

Петер, я прекрасно понимаю, что разорвать брак — это ужасно, но это еще никого и никогда не убивало. Мне кажется довольно забавным, что именно за эти четыре месяца, прошедшие после моего отъезда, развелась Полетт Годар, в Англии после двенадцати лет брака Энн Тодд развелась и вышла замуж за режиссера Дэвида Лина; Вивека Линдфорс, Джинджер Роджерс, Джоан Фонтейн и Алида Валли подали в суд на развод. Не думай, что это конец мира, конец твоей жизни и твоей работы.

Как долго, по-твоему, сможешь ты «оберегать» Пиа? Поговори с ней по душам, передай мои письма попроси ее написать мне, и я сразу же отвечу. Нам нужно серьезно позаботиться о ней. Может быть, тебе труд но поверить в то, что это сейчас возможно, но это так Все устроится, мы все обсудим и поможем друг другу Петер. Но только для этого именно тебе нужно сделать первый шаг, самый трудный: осознать до конца, что наш брак кончился...»

Она написала Пиа:

«Милая моя, я хотела бы стать большой птицей, чтобы прилететь домой и поговорить с тобою, а не писать тебе письма. Но мне приходится разговаривать с твоей фотографий, которая стоит передо мной.

Наша жизнь, милая Пиа, изменится. Трудно говорить тебе об этом — ведь у нас была такая прекрасная, счастливая жизнь. Разница будет состоять в том, что ты останешься с папой, а мама будет вдали от тебя, как это бывало часто и прежде. Только на этот раз она будет отсутствовать намного дольше. Ты помнишь мистера Росселлини? Помнишь, как мы любили его, когда он жил с нами? Во время съемок я поняла, что он мне нравится все больше и больше и что я хочу остаться с ним. Это не значит, что мы никогда больше не увидим друг друга. Ты приедешь ко мне на каникулы. Мы будем путешествовать, и нам будет очень весело. Ты никогда не должна забывать, что я люблю папу и люблю тебя и всегда буду с вами. В конце концов, мы принадлежим друг другу, и это изменить нельзя. Но иногда людям хочется жить с кем-то, кто не входит в семью. Это называется разводом. Я помню, мы обсуждали, что у многих твоих друзей родители «разведены. Здесь нет ничего особенного, хотя это довольно грустно. Тебе придется стать для папы одновременно и дочерью, и «женой», придется, как раньше мне, все время быть с ним. Заботься о нем как следует. Твои друзья, конечно, будут обсуждать все это с тобой, поскольку о происходящем узнали газеты. Тебе нечего стыдиться. Отвечай просто, что твои родители живут раздельно. И отвечай по-доброму даже тем людям, которые зайдут далеко в своих любопытных и глупых вопросах. Пиши мне, а я буду писать тебе, и время до нашей встречи пройдет, надеюсь, очень быстро.

С любовью, мама».

Тем временем события на Стромболи достигли кризисной отметки. 21 июня 1949 года Ингрид получила проникнутое тревогой письмо от своего адвоката Менделя Зилбермана: «Если Вы помните, при первоначальном обсуждении предполагалось, что фильм будет закончен за шесть недель... С тех пор прошло больше десяти недель, и Вы понимаете, насколько обеспокоена администрация «РКО»».

Да, Ингрид понимала. 5 июля она ответила: «Мы все расстроены тем, что съемки так затянулись, но в данный момент нет никакой возможности ускорить этот процесс. Я не думаю, что у «РКО» есть особые причины для беспокойства, поскольку в конце концов они получат за фильм 600 ООО долларов. Может быть, мы где-то и вышли из бюджета, как и из графика, но совсем ненамного. Вы ведь знаете, сколько стоили три последних фильма с Бергман. «РКО» получит картину, совершенно противоположную «Жанне д’Арк». А скандал, скорее всего, сыграет всем на руку: сейчас нет мужчины, женщины, ребенка, которому не было бы интересно взглянуть, что же случилось на Стромболи, даже если фильм окажется слабым. Мы сняли невероятные сцены извержения вулкана, ловли тунца и очень драматический финал в необычной атмосфере этого безлюдного острова. Мы работаем на пределе сил. Передайте моему агенту Лью Уоссерману большой привет и следующее сообщение: очень долгое время я намереваюсь не работать. Боюсь, что он разослал по Англии и Америке своих людей для поисков сценария. Сейчас это совершенно бесполезно, поскольку я обнаружила, что статус киноактрисы, сделавшей успешную карьеру, может обернуться своей убийственной стороной».

К середине июля и у Гарольда Льюиса, и у европейского отделения «РКО» терпение иссякло. Гарольд отправил Роберто ультиматум: «Заканчивайте картину через неделю, или ассигнования будут прекращены, а съемки приостановлены». Ингрид, Роберто, Коны, только что прибывший Джо Стил вместе с некоторыми другими членами группы собрались, чтобы сочинить ответную телеграмму. Она была отправлена Зилберману и подписана Ингрид.

«Отвратительная погода, болезни, всевозможные повреждения усугубили трудности работы на этом первобытном острове. Трудно поверить, что «РКО» информирована об этих трудностях. Иначе нас не изводили бы так в то время, когда мы работаем дни и ночи, чтобы как можно быстрее закончить фильм. Мы прибыли сюда, чтобы сделать лучшее, на что способны. Несмотря на множество задержек, мы едва ли превысили итальянскую смету, хотя нас обязали сделать два полных варианта фильма за дополнительное время и деньги. Нас никогда не знакомили с американским вариантом бюджета, с нами даже не советовались по поводу этой сметы. Киногруппа прошла через многие лишения, один из наших людей умер от серных испарений вулкана. Никогда в своей практике я не встречалась с подобными трудностями. Никто из нас не ждет за это премии, но мы никак не ожидали той клеветы, что получили в свой адрес. Пожалуйста, передайте эту телеграмму Лью Уоссерману и сообщите мне немедленно, следует ли посылать копию Говарду Хьюзу.

С наилучшими пожеланиями, Ингрид Бергман».

Ответ Менделя Зилбермана от 26 июля успокаивал: «Я связался со студией «РКО», откуда телеграфировали Льюису и предложили, в случае необходимости, продлить съемки на Стромболи до следующей субботы. Они подчеркивают, что изначально сроки на съемки фильма составляли шесть недель, по контракту — десять, но и после шестнадцати недель фильм не закончен. Думаю, что все заинтересованы в том, чтобы завершить фильм без каких-либо взаимных споров. Безусловно, они в курсе тех невероятных трудностей на Стромболи, в которых проходила работа над фильмом».

2 августа 1949 года в дневнике Ингрид коротко отмечено: «Покинули Стромболи». Никогда прежде она не уезжала с натурных съемок с таким колоссальным чувством облегчения.

За четыре коротких месяца она потеряла статус «Первой Леди Голливуда», чувствовала себя несчастной и удрученной. Она считала, что предала своих друзей и всех, кто принимал участие в финансировании и создании ее картин. Она оставила мужа и десятилетнюю дочь. Близкие Петера, его родители, все, кого она уважала, должны были ее ненавидеть. Ее силы, уверенность в себе убывали. Слезы не иссякали, депрессия не уходила. Больше всего ее убивали постоянные угрызения совести...

Она объявила прессе, что ее карьера в кино подошла к концу. Актеры и актрисы пользовались, бывало, прерогативой делать подобные заявления, чтобы затем в подходящий момент внезапно появиться из своего заточения, но Ингрид с ужасом начинала подозревать, что ее заявление не только правдиво, оно и неизбежно. Она была беременна. От человека, который еще не разошелся с женой. Она не могла представить, как посмотрит в лицо десятилетней дочери, как объяснит ей, что происходит. Ясно было одно: развод займет многие месяцы, даже годы. Она уже испытала на себе ярость общественного мнения и мировой прессы.

А рождение ребенка, наверное, вызовет скандал и огласку куда больших размеров.

Ингрид была полностью права в своих предположениях. В тот день, когда нью-йоркская пресса поместила сообщение о том, что в результате «внебрачной связи» Ингрид Бергман родила прелестного мальчика, Роберт Андерсон, писатель и драматург, чья жизнь впоследствии драматически пересечется с жизнью Ингрид, вышел из дома купить газету. У ближайшего киоска стоял мужчина, внимательно просматривающий заголовки. Когда Роберт Андерсон подошел, мужчина, словно озлобившись на весь мир, сказал: «Все-таки она оказалась настоящей шлюхой!»