В «Санди таймс» Гаролд Хобсон опять высказал недовольство по поводу того, что Ингрид играет еще одну англичанку, произнося текст с «изысканной старательностью иностранки». Но театральные критики признали постановку «самым остроумным спектаклем в Лондоне», а «Дейли телеграф» назвала ее «необычайно развлекательной». В театре был постоянный аншлаг.
Многие газеты поместили большое объявление: «Г. М. Теннант с гордостью уведомляет, что поставленный Джоном Гилгудом спектакль «Преданная жена» с участием Ингрид Бергман, Джона Маккаллума, Барбары Феррис, Майкла Аллисона и Дороти Рейнолдс за неделю с 29 сентября по 6 октября побил все рекорды кассовых сборов в театре «Олбери»».
Тогда Ингрид и взялась за телефонную трубку.
Впервые я увидела мышей в «Олбери», когда гримировалась в своей уборной. Первые недели две я никому об этом не говорила, но когда появилось объявление в газетах, я набрала номер дирекции и спросила: «Билеты еще раскупают?»
В ответ прозвучало: «Это грандиозно! Потрясающе! Продано абсолютно все». — «Тогда, может быть, вы что-нибудь сделаете с моей уборной? Ее не мыли и не красили с тех пор, как построили театр. Ковер в грязи. На диван я сесть не могу, потому что проваливаюсь между пружинами. Я не хотела вас беспокоить до тех пор, пока не удостоверилась, что спектакль пользуется успехом. И сейчас вы, может быть, займетесь ремонтом?» Дирекция так и сделала.
Когда Ингрид после спектакля давала интервью, она не скрыла, что ей исполнилось уже пятьдесят восемь лет. «Но грусти это у меня не вызывает. Я еще буду праздновать свои дни рождения года два, а то и больше, а потом перестану. В «Преданной жене» у меня очень хорошая роль, со множеством смешных диалогов. Пьеса, правда, старомодна, но в новой драматургии я никак не могу найти вещь, которую могла бы понять. Раньше я играла в основном в серьезных пьесах, но так приятно слышать, когда публика смеется».
Опровергнув слухи о том, что ее брак с Ларсом подходит к концу она сказала: «Разберемся сами. Больше я не хочу об этом говорить».
Они еще «разбирались», когда ей пришлось срочно позвонить Ларсу в Париж, чтобы сообщить важные новости.
Я только что вернулась из театра в свою квартиру и лежала в постели, просматривая газеты. На глаза мне попалось письмо женщины, рассказывающей о том, как она прочитала статью о раке груди. Если бы не эта статья и те меры, которые она своевременно предприняла, ее бы, возможно, уже не было в живых.
В то время публиковалось множество статей о раке груди. Газеты рассказывали о том, как перенесла операцию Бетти Форд, жена президента, потом писали о госпоже Рокфеллер, подчеркивали, что все женщины должны время от времени проверяться, потому что любая опухоль, независимо от ее величины, может вызвать серьезные последствия. Прочитав статью, я почти бессознательно ощупала себя. Вдруг моя рука остановилась. «Боже, — подумала я. — Нет, этого не может быть. Не может быть со мною».
Я тут же позвонила Ларсу в Париж.
— Немедленно обратись к врачу, — сказал он. — Немедленно. Завтра же.
— Но я занята в пьесе, а впереди тур спектаклей. Сейчас я ничего не могу предпринимать.
Первые несколько дней я никому ничего не говорила и никуда не обращалась. Я только спросила Гриффа:
— Мне будут выплачивать страховку, если я не смогу играть?
Сквозь стекла очков в роговой оправе Грифф кинул на меня быстрый серьезный взгляд:
— Страховку? А что случилось? Ты больна? По-моему, на больную ты не похожа.
— Понятно, — произнесла я. — Значит, я не застрахована. Это все, что я хотела узнать.
— Конечно, ты не застрахована. А зачем это нужно?
Нет Ингрид Бергман — нет спектакля. Если ты не сможешь играть, он просто сойдет со сцены.
Вот так обстояли дела. Поэтому я продолжала играть. Но все-таки пошла к врачу, который успокоил меня, сказав: «Вы, безусловно, должны будете этим заняться, но спешить пока что не стоит».
Тогда же, пока шла «Преданная жена», я договорилась с Сиднеем Люметом о съемках фильма по роману Агаты Кристи «Убийство в Восточном экспрессе». Алберт Финни играл знаменитого бельгийского сыщика Эркюля Пуаро. Сидней нашел больше дюжины первоклассных актеров и для остальных ролей. За обедом он рассказал мне о блистательной группе, которую он собрал: Лорен Бэколл, Ванесса Редгрейв, Жаклин Биссе, Шон Коннори, Джон Гилгуд, Уэнди Хиллер и много других известных имен.
— Мне бы хотелось, чтобы ты сыграла восхитительную русскую княгиню, — сказал он.
Он прислал мне сценарий, я прочитала его и обнаружила там роль шведской миссионерши, которая мне очень понравилась. Я перезвонила Сиднею Люмету.
— Зачем мне надевать на лицо маску из грима и играть русскую княгиню, когда там есть прекрасная роль шведской миссионерши, будто специально для меня написанная? Я постараюсь изобразить чудный шведский акцент. Мне бы очень хотелось сыграть эту полусонную миссионершу.
— Нет, нет. Это совершенно ни к чему. Твоя роль — русская княгиня, красивая старая дама с экстраординарной внешностью.
— А я хочу играть маленькую шведскую миссионершу, которая не менее оригинальна, — настаивала я.
Но Сидней считал, что роль шведской миссионерши для меня недостаточно хороша. Я старалась переубедить его: «Весь фильм держит Альберт Финни, который играет Эркюля Пуаро. Все остальные роли приблизительно одного калибра — маленькие виньетки, и мне кажется, что я буду выглядеть весьма забавно в этой небольшой партии. У меня полно идей по поводу того, как ее играть. Я в ней буду настоящим страшилищем». Наконец он согласился, а роль русской княгини получила Уэнди Хиллер, которая прекрасно с ней справилась.
Нам очень хорошо работалось вместе. Многие из нас играли в театре, поэтому каждый вечер приходилось мчаться после съемок на спектакли.
«Одним из главных качеств характера Ингрид, которые я обнаружил в ней, — говорил Грифф, — оказалось ее постоянное стремление делать что-то новое, отличное от того, что она делала раньше. Есть много актеров и актрис, которые идут своей проторенной дорожкой, но не Ингрид. В «Преданной жене» она играла многие месяцы. И вот в пятницу, перед последними двумя спектаклями, в ложу пришел Джон Гилгуд, который был режиссером постановки, и сказал: «Попроси всех актеров остаться после спектакля на сцене. Я хочу с ними попрощаться».
— Все очень хорошо, — начал он, придя за кулисы после спектакля, — просто прекрасно. Но кое-что мне все же хотелось бы изменить.
И это после восьми месяцев работы, в тот момент когда впереди оставалось всего два представления!
Любой из актеров мог бы сказать Джону Гилгуду: «Оставьте, пожалуйста! Я играю это восемь месяцев подряд. Какой смысл что-то менять?» Любой, кроме Ингрид. Она моментально оживилась. Ей всегда бывает интересно сыграть что-то совсем по-другому! Даже на последнем утреннике и в субботу вечером она готова была внести новшество в свое исполнение. Да, она никогда не перестает учиться».
Мы заканчивали представления «Преданной жены», и я снова обратилась к врачу: «Спектакли уже закончены. Я хотела бы поехать в Америку, чтобы повидать Пиа». Пиа продолжала работать на телевидении в Нью-Йорке, а к тому времени встретила прекрасного молодого человека Джо Дэйли. Он был агентом по продаже недвижимости. Они поженились, и у них родился первый ребенок. «И кроме того, если вы не возражаете, я бы хотела узнать мнение американского врача».
Английский доктор проявлял такое неколебимое спокойствие, что я с легкой душой полетела в Нью-Йорк навестить Джастина, моего первого внука. Как ни удивительно, но единственными родственниками (кроме отца, конечно), ожидавшими в клинике рождения ребенка, оказались два отчима: Ларс и Роберто. Они как раз оказались в то время в Нью-Йорке. Раньше они никогда не встречались друг с другом. Послушать Роберто, так можно подумать, будто они были злейшими врагами. Но в Нью-Йорке тогда вместе с Роберто находилась Изабелла, и от нее я узнала, что там происходило.
Они столкнулись плечом к плечу у стеклянной перегородки, откуда оба смотрели на новорожденного. Съемочная группа Эн-би-си прибыла на место, чтобы запечатлеть одну из своих коллег-знаменитостей: Пиа и ее малыша. Между прочим они сфотографировали и двух незнакомцев, стоявших рядом, совершенно не подозревая, какой большой куш упустили.
«Ты не представляешь, до какой степени они были вежливы друг с другом, - смеялась Изабелла. — Распахивали друг перед другом двери: «Только после вас, мистер Росселлини». — «Нет-нет, только после вас, мистер Шмидт». Предлагали друг другу сигареты, а потом: «Занимайте такси первым, мистер Шмидт». «Нет, первое такси — ваше, мистер Росселлини». — «Ну, если вы настаиваете...»»
Но как только машина отъехала, Роберто взглянул на Изабеллу, ухмыльнулся и изрек: «Что то его пневмония взяла!»
Пожалуй, это было самое смешное свидание во всем Нью-Йорке.
Но вот когда я пришла к американскому врачу, все оказалось совсем не смешным. Резко, отрывисто сообщил он мне новости, которые я так боялась услышать:
— Вам нужно срочно ложиться на операцию.
— Но дело в том, что Ларс одиннадцатого июня отмечает свой день рождения, — произнесла я довольно легкомысленно. — И кроме того, мне хотелось бы взглянуть на шале, которое мы купили в Швейцарии. Потом мы должны встретиться с Гансом Остелиусом, нашим хорошим другом, с которым путешествовали по Азии. У него скоро семидесятилетие, а сейчас он находится в Португалии. Пятнадцатого июня у него день рождения. Вот после этого я смогу лечь на операцию.
Ответ был, конечно, глупым, но врач по-настоящему напугал меня.
— Как можно мешкать? — рассерженно произнес он. — Просто смешно! Немедленно в клинику, сегодня же!
— Ну, не-ет. Ни в коем случае, - протянула я. — Я нахожусь сейчас в Нью-Йорке, у меня масса планов, и вот когда я все сделаю, тогда лягу в клинику.
— Я свяжусь с вашим лондонским доктором, — сказал он. — Если вы не хотите, чтобы вас оперировали завтра, вы должны немедленно вернуться в Лондон.
я сейчас же переговорю с вашим доктором.
Он дозвонился до моего врача, и я слышала, как они разговаривали. Затем он передал трубку мне, и лондонский врач сказал:
— Я вынужден согласиться с моим американским коллегой: вы очень и очень запустили болезнь. Вам нужно немедленно вернуться в Лондон.
— Я не могу сейчас вернуться, потому что завтра я обещала Пиа покататься с ней и внуком на велосипеде в Сентрал-парке. И потом, я не хочу делать операцию здесь. Если я и решусь, то сделаю ее в Лондоне, где рядом Ларс и дети. И не могу же я разрушить планы Ларса насчет его дня рождения.
Я положила трубку. Врач-американец был зол не на шутку.
— Что важнее, в конце концов? День рождения вашего мужа или ваша жизнь?
—- День рождения моего мужа! — ответила я не задумываясь.
После этого разговора он отказался иметь со мной дело, и я уехала. Мы отпраздновали день рождения Ларса, потом поехали в Швейцарию посмотреть наше шале, но были там всего лишь один день. А в Португалию, где нас ждали в день рождения Ганса Остелиуса, мне так и не удалось попасть. Вместо этого я прилетела в Лондон и легла в клинику. Оперировали меня как раз в день его рождения.
Роберто прислал ко мне в Англию всех троих детей. Из Америки прилетела Пиа. Приехал Ларс.
Я долго не могла прийти в себя после наркоза и все время повторяла: «Боже, как утомительна эта женщина. Плачет и плачет без конца. Пожалуйста, попросите ее больше не плакать». Кто-то сказал мне: «Милая, это ты плачешь». Руки мои были скрещены на груди, из-за повязки я совершенно не могла ими двигать. Но откуда-то из глубины сознания прорывалась успокоительная мысль: «Все позади, больше со мной ничего уже не сделают». Пришел доктор. По его лицу можно было читать как в открытой книге. Мне стало жаль его: должно быть, это тяжкий труд — сообщать женщинам о том, что их изувечили. Однако и в этом случае приходит выздоровление.
Наверное, оттого, что я находилась в кругу своих детей, я не восприняла все случившееся со мной столь трагично, как ожидала.
Но все это, конечно, очень грустно. Не отрицаю, что какое-то время мне не хотелось смотреть на себя в зеркало. Наверное, будь я моложе, переживаний было бы больше.
Через две недели я отправлялась в Жуазель, чтобы набраться сил перед курсом облучения. Когда я покидала клинику, за мной на такси приехали все дети. Я уже приготовила свой чемодан и договорилась с аэропортом насчет коляски, поскольку решила, что не в состоянии буду осилить переходы по длинным коридорам аэропорта. Мы прибыли в аэропорт, и тут выяснилось, что билеты Ингрид и Изабеллы действительны только для возвращения в Рим. Билет Пиа до Парижа тоже не годился. Пришлось ей покупать новый. Она побежала в одну сторону, девочки помчались в другую, а я металась по аэропорту, надеясь задержать рейс. Казалось, ничего не получается. Чемоданы были погружены в самолет, а я побежала звонить Робину. Он меня успокоил: «Ничего страшного, не один же самолет летает в Париж!» Прибежали Изабелла и Ингрид с криком: «У нас есть билеты!» Я схватила Пиа и прокричала: «Садись в следующий самолет, а мы полетим на этом, потому что в Орли нас ждет с машиной Ларс, мой багаж уже на борту. Мы тебя будем ждать там, в Париже». Я помчалась по коридорам, вскочила в автобус за секунду до того, как захлопнулись двери, и увидела Робина. С лукавой усмешкой он спросил меня:
— А что с коляской, мама?
— У меня для нее нет времени, — задыхаясь, проговорила я. И тут, за захлопнувшимися дверями, я увидела несущуюся с бешеной скоростью Пиа.
— Стой, стой, — закричали мы шоферу. Он остановился, и всем нам удалось поспеть на самолет, долететь до Парижа и оказаться в Жуазели.
Через две недели я вернулась в Лондон для облучения. Меня мутило от страха. Меня предупредили, что могут возникнуть побочные эффекты: усталость, тошнота, ужасная депрессия и просто нежелание жить. Ингрид и Изабелла по очереди приходили в клинику и оставались рядом со мной, чтобы хоть как-то мне помочь. Первое время после сеанса я, опираясь на одну из них, добиралась до дому и ложилась отдыхать.
Но постепенно я стала понимать, что на меня действуют не столько болезнь и усталость, сколько просто страх. Поэтому первой же из близнецов, которая оказалась рядом, я сказала: «Пойдем-ка по магазинам».
Это было замечательно! Мы обошли Риджент-стрит, Пиккадилли, и Ингрид (или Изабелла?) наконец с беспокойством спросила: «Ты не устала?» — «Нет, но, пожалуй, пора домой», — отвечала я. Мы пришли домой, и я объявила: «Ужасно глупо, что мы ведем себя так, будто я инвалид. Пошли в театр». Мы отправились в театр, и жизнь стала входить в свою колею. Утром я облучалась, а в полдень и вечером жила нормальной жизнью.
Я опять вернулась в Жуазель. Силы понемногу возвращались ко мне. Поначалу я не могла держать даже ложку. Рука была совершенно беспомощна, я просто не могла ее поднять. Но я делала упражнения, разрабатывая руку, кисть, и постепенно дела шли все лучше. Каждый день я отмечала карандашом на двери моего гардероба, насколько высоко могу поднять руку. Плавала в бассейне. Плавала, плавала, и наконец карандашная отметка на двери забралась довольно высоко. Но понадобилось более двух месяцев, прежде чем я смогла свободно поднимать руку и почувствовала себя совсем хорошо.
О моей операции знали только несколько человек.