Интуитивно угадывая, что юная Ингрид Бергман — актриса, выходящая за рамки привычных представлений, нью-йоркская пресса тепло приветствовала ее возвращение в город.

«Представьте себе возлюбленную викинга, — писал Ёосли Краутер в «Нью-Йорк таймс», — вымытую душистым мылом, поедающую персики со взбитыми сливками из дрезденской фарфоровой чашки в первый теплый день весны на высоком морском утесе, и вы получите полное представление об Ингрид Бергман. Она спокойно сошла с парохода с Пиа, повисшей у нее на руке, и сказала репортеру, как само собой разумеющееся, что весь следующий день ей придется просидеть с Пиа в отеле, так как у девушки, присматривающей за беби, выходной день. В английском языке для мисс Бергман все еще есть проблемы. Конечно, она им усердно занимается. Во время разговора за ленчем она заколебалась, какое слово ей употребить: oldest или eldest. Когда ей сказали, что годится и то, и другое, она с улыбкой отчаяния спросила: «Зачем вам тогда нужны оба?»»

Они не хотели, чтобы я приезжала в Калифорнию. Им нечего было мне предложить. Дэвид Селзник был занят войной, и они решили, что мне лучше, пожалуй, какое-то время оставаться в Нью-Йорке. На два-три месяца там вполне можно было найти какие-то занятия. Я могла ходить по театрам. Могла водить Пиа в зоопарк... Как раз в те дни у Кей, которая знала, что я схожу с ума, когда нет работы, раздался звонок. Это был продюсер Винтон Фридлей. В пьесе под названием «Лилиом», сообщил он, есть роль, которая могла бы меня заинтересовать. Главную роль должен был играть Бёрджесс Мередит. Мне ничего не сообщили о роли, просто прислали текст. У меня тогда не было большого опыта игры на сцене; в течение двух недель, в перерывах между съемками, я играла в стокгольмском «Комеди Тиэтр» и получала хорошие отзывы, а в 1937 году группа шведских актеров и актрис сняла театр «Оскар», где поставила комедию венгерского драматурга Бус-Фекете. Спектакль держался два месяца. Но на английском-то я никогда не играла на сцене. Я спросила Кей: «Что делать?»

«Возьмем учителя, — сказала она. — Но, конечно, за одну ночь тут не обернешься». Я прочитала пьесу и немного удивилась. Второй героиней была Мари, молоденькая, забавная, вечно смеющаяся толстушка, подружка возлюбленной Лилиома — Джулии. Я перезвонила Винтону Фридлею.

— Думаю, вы сделали ошибку. Я недостаточно весела и толста для этой роли... У меня совершенно другой тип...

— Весела и толста? — спросил он. — О ком вы говорите? Джулия совсем не толстая и не веселая.

Я чуть не уронила трубку.

— Джулия! Вы хотите, чтобы я играла Джулию, главную роль?

— Ну разумеется, — сказал он.

— Тогда вам придется снова прислать мне пьесу, — сказала я. — Так как я читала совсем не ту роль. Но вы знаете, что мой английский еще очень слаб?

— Выучите. Возьмите учителя.

Я согласилась и взяла нового учителя, мисс Руни, потому что Рут Роберто была занята в Калифорнии.

Она писала Рут Роберто:

«Происходят грандиозные события. Ты не думаешь, что история с «Лилиом» — это слишком прекрасно, чтобы быть правдой? Кей прелесть! Вчера звонил Дэвид. Бедняжка, он не мог бороться с нами обеими — двумя сильными женщинами — и сдался. Он сказал «да», и теперь я буду это играть!!! Я так счастлива. Рут. Мне нравится пьеса. Так замечательно снова быть на сцене. Конечно, я страшно трушу, но от радости забываю об этом. Я помню о Жанне, но сейчас думаю постоянно только о Джулии. Надеюсь, Дэвид сразу займется «Жанной» и не будет больше думать ни о каком другом фильме.

Премьера должна быть 24 мая. Если публика пойдет, то будем играть 6—8 недель».

Оба — и Джек Уитни, и Кей — слегка волновались за мой голос, поэтому однажды они пришли немножко пораньше в театр, сели на галерке и крикнули: «Ну-ка, скажи что-нибудь из роли». Я сказала. «Прекрасно, — решили они. — Тебя слышно отлично».

Вскоре прибыл Винтон Фридлей и слегка изумленно спросил:

— Что здесь происходит?

— Видите ли, я так мало играла на профессиональной сцене. Всего лишь пару месяцев.

— То есть как пару месяцев? О чем вы говорите? Вы же играли в «Королеве Марии Шотландской», в «Девочках в униформе», вы играли....

— О нет, это была не я. Это была Сигне Хассо.

Я отчетливо поняла, что произошла ошибка. Сигне прибыла в Америку шестью месяцами позже моего первого приезда. Она пользовалась успехом, у нее была прекрасная реклама. Она действительно сыграла в Швеции в нескольких пьесах.

Воцарилось мертвое молчание. Наконец Винтон произнес:

— Господи, я взял не ту актрису. — Взбешенный, он повернулся к Кей.

— Откуда нам знать, кого вы хотели взять? Вы интересовались Ингрид. Сигне сейчас работает в Калифорнии. Но вы спрашивали Ингрид.

— Боже! — воскликнул Винтон. — Ведь сейчас уже поздно что-либо менять.

Итак, я стояла накануне большой нью-йоркской премьеры, но я была не та актриса. И мой английский был не очень хорош.

Пьеса «Лилиом» — фантазия, написанная в 1908 году венгерским драматургом Ференцем Мольнаром. Ее ставили уже в пятый раз. Позднее из нее сделали мюзикл «Карусель» — историю о шикарном ярмарочном зазывале, за которым бегают все девушки и которого любит Джулия, простая служанка.

В дополнение ко всем нашим волнениям приехал сам Ференц Мольнар, которому уже далеко за 70. Он видел многие постановки пьесы, и не думаю, что он так уж жаждал увидеть Ингрид Бергман и Бёрджесса Мередита в ролях Лилиома и Джулии. Он долго смотрел на меня, заметив, что я намного выше Бёрджесса, а потом, устремив такой же долгий взгляд на Бёрджесса, спросил: «Он играет Лилиома? Да?» И, повернувшись ко мне: «А почему не вы играете Лилиома?»

Это было огромной поддержкой с его стороны.

Проблему роста мы решали довольно легко. Каждый раз, когда Бёрджесс подходил ко мне близко, я садилась, и он наклонялся ко мне. Такого рода вещи часто делаются в кино. Если рост партнеров не совпадает, приходится садиться, ложиться, облокачиваться на что-то.

Приблизительно за час до поднятия занавеса я услышала музыку, доносившуюся из уборной Бёрджесса Мередита. Вбегаю и вижу, что он сидит в кресле, окруженный скрипачами-цыганами. Они играли как безумные, чтобы вдохновить его.

Впервые я оказываюсь лицом к лицу с американской театральной публикой. Винтон Фридлей не уверен в том, что по его вине сейчас не разразится великая американская катастрофа. Я пока тоже в этом не уверена. Знаю только, что английским я занималась усердно. Играя на родном языке, чувствуешь малейшую ошибку и тут же можешь ее исправить. Но сейчас, произнося текст, я могла сделать чудовищную ошибку, даже не подозревая об этом.

Кроме того, сцена, конечно, пугала. Камеры — другое дело, их не боишься. А здесь всюду — в партере, на балконе — сидят люди, ждущие меня. От этого цепенеешь. Вдруг я не сумею и рта раскрыть, не смогу вымолвить хотя бы слово?

Мой выход. Я на сцене. Открываю рот. Вылетают слова. Спектакль начинается.

Позднее она неоднократно отмечала, что обладала странной способностью встречать большие события в театре, кино с поразительным спокойствием. Да, сцена пугает, но опыт научил ее, что страх проходит, как только она оказывается перед публикой. К ней тотчас возвращались спокойствие и уверенность. Она могла забыть строчку из текста, могла перепутать слова — такое случалось на первых спектаклях, — но она всегда знала: публика, что бы ни произошло, поймет ее и будет к ней снисходительна. В глубине души она была уверена, что будет не просто хорошей актрисой, но великой актрисой. Это не было самомнением. Она намеревалась достичь вершин или умереть на пути к ним. Середина ее не устраивала.

Если бы можно было купить желанное за изнурительный труд по двадцать четыре часа в сутки все 365 дней в году, она бы с радостью заплатила эту цену. Неуверенная в себе в обыденной жизни, на сцене или перед камерой она обретала силу, спокойствие и хладнокровие.

Хорошие новости появились вместе с последним закрытием занавеса; Ференц Мольнар объявил, что ему чрезвычайно понравилось исполнение мисс Бергман. Вообще все отзывы были хорошими. Уолтер Уинчелл озаглавил свою статью: «Лилиом Бёрджесса Мередита — это прекрасно», а далее написал: «Спокойствие, сдержанность, магнетизм Ингрид Бергман близки к совершенству и потрясают».

Критик «Дейли ньюс» назвал Джулию — Ингрид «самой удачной, искренней и менее всего похожей на «пейзанку»».

Другой критик заявил: «Мистер Мередит и мисс Бергман могут заставить плакать так же легко, как и смеяться. Во втором акте эти двое достигают таких вершин, которые редко увидишь в театре нашего века».

Бёрджесс Мередит обладал многими превосходными качествами — он был добр, великодушен, общителен.

В Голливуде меня предупреждали: «Если человек хорошо к тебе относится, значит, ему что-то от тебя нужно. Не верь, если он приглашает тебя на обед просто так. Бесплатно ничего не достается — даже обед». Но Бёрджесс не ухаживал за мной, он просто присматривался. Конечно, он слегка был увлечен мною — надеюсь, что был. Он пел такую маленькую песенку: «Если я не смогу поймать тебя, прощай, моя птичка, прощай». Но он не сказал «прощай».

Бёрджесс был со всеми необычайно мил. Со всеми он находился в прекрасных отношениях, все у него ходили в закадычных друзьях. Благодаря ему с самого начала я поняла и полюбила американский характер. Он был первым, кто открыл мне колоссальную дружескую приветливость американцев, их умение смеяться над собой. Для шведов, итальянцев и даже французов как раз это представляет чрезвычайную трудность тогда, когда смех направлен против них. Американцы ничего не имеют и против чужого успеха. Это не похоже на реакцию шведов. Они ревниво относятся к чужому успеху, расстраиваются, если кто-то зарабатывает больше денег или получает лучшую роль. В Америке успех — это то, чем гордятся, а не стыдятся. «Молодец», — говорят они. Этот смех и полное отсутствие зависти были, пожалуй, первыми моими открытиями. Поэтому я всегда буду помнить Бёрджесса Мередита.

Она писала Рут:

«Я рада, VTO ты отдохнула после своей картины. Будет прекрасно, если мы вместе начнем через месяц делать фильм. Но нет. Ничего подобного не случится. Дэвид и Кей все еще выжидают, а мне сейчас все равно, потому что через неделю Петер уедет из Швеции, а первого числа «Вашингтон» покинет берега Италии. Просто не верится, что пришло время, когда он увидит свою жену и ребенка. Если, конечно, в последнюю минуту что-нибудь не случится. Даже по телефону я почувствовала, как он ждет и надеется. Последний спектакль будет в субботу, а мне так жаль уезжать. Ужасно, когда что-то кончается. Помнишь «Интермеццо»? Я тогда плакала.

Поначалу я думала поехать прямо к тебе, поместить Пиа с няней в симпатичном бунгало «Сады Аллаха», а потом, к прибытию Петера, вернуться в Нью-Йорк. Но потом решила, что это все-таки очень дорого. Поэтому надумала вывезти их за город и там ждать Петера. Деньги, которые я сейчас берегу, хочу истратить на шикарный номер на тридцать четвертом этаже с видом на Сентрал-Парк. Хочу посмотреть на лицо Петера, когда он увидит сверху этот замечательный город, город с восьмимиллионным населением, город, от которого я никогда не устаю».

Все получилось совсем не так, как я хотела. Я встретила его в аэропорту, привезла в отель. Его не обрадовала перспектива жить так высоко, среди облаков, и смотреть оттуда вниз. «Как грязно всюду в Нью-Йорке, как грязно» — первое, что сказал он. Ну конечно, в Нью-Йорке довольно грязно. Потом он ходил в носках по номеру и брюзжал: «Ну вот, из-за грязных ковров и носки у меня стали грязные». Я пыталась гнуть свою линию: «Посмотри в окно. Посмотри на этот дивный город. Разве это не самое волнующее зрелище в мире?» Но Петер остался совершенно равнодушен ко всему этому и вскоре вернулся в Швецию, чтобы закончить свои дела перед окончательным переездом в Америку. Так что успеха мое мероприятие не имело.

Она писала Рут из Уинмилл-Коттедж, Амагансетта, 20 августа 1940 года:

«Чувствую себя очень одинокой с тех пор, как уехал Петер. Лонг-Айлетд надоел мне бесконечно. Решила уехать в Нью-Йорк на следующей же неделе. Если 15 сентября не буду занята в спектакле, то приеду сразу к тебе. Все еще веду переговоры. Дан О’Нил, представитель Дэвида Селзника в Нью-Йорке, говорит, что скоро мне предстоят съемки, но я этому больше не верю. Не хочу снова разочаровываться. Между прочим, ты нигде не читала в газетах, что я не снимаюсь потому, что у меня кровная вражда с Дэвидом Селзником? Поэтому-де он и отдал «Жанну д’Арк» Джоан Фонтейн. Сейчас я все принимаю близко к сердцу, и, как ты понимаешь, эта маленькая новость не подняла мое настроение. Насколько я знаю, все это выдумки, но в принципе нам мало что известно».

2 сентября из отеля «Волней» в Нью-Йорке:

«Слава богу, мы наконец вернулись, проведя все лето на чемоданах. Я была просто счастлива разложить свои вещи на чистых полках. Хочу попробовать найти школу для занятий английским и приняться за гимнастику, чтобы сбросить фунтов пять лишнего веса, которые я набрала с отчаяния. (Поправляюсь оттого, что временами себя очень жалко и тогда наедаюсь мороженого.) Но скоро опять стану красивой и буду в состоянии общаться с людьми.

Кей говорит, что Дэвид долго не будет снимать «Жанну». Он отверг все ее предложения. Господи, если бы я могла играть Жанну вместо этого гнусного безделья и поедания мороженого. Не думай, что я умираю от желания снова появиться на сцене. С большим бы удовольствием я снялась в фильме. Я из тех актрис, кто действительно считает, что кино —чудо (к деньгам это не имеет никакого отношения). Хорошая роль в фильме — вот что мне нужно. Работу, ради бога, работу!»

Я уехала в Голливуд с Пиа, поскольку шведская няня решила вернуться в Швецию. Как только я туда прибыла, то сразу же поняла, что Дэвид и студия полностью изменили свое мнение о Жанне д’Арк: «В сюжете нет никакой любовной линии; англичане и французы сейчас союзники и вместе воюют против нацистов, так что для них это будет плохой пропагандой. И вообще это скучно». Но, раз уж я появилась в Голливуде, Дэвиду пришлось что-то для меня сделать, чтобы я не оккупировала его апартаменты. Поэтому он одолжил меня студии «Коламбиа пикчерс», где режиссер Грегори Ратоф экранизировал роман «Наследство». В кино его называли «У Адама было четыре сына». Я играю гувернантку, которая приезжает воспитывать юных сыновей Уорнера Бакстера. Его жена умирает, сам он разоряется во время кризиса 1907 года, и меня отсылают обратно во Францию. Через десять лет после первой мировой войны его дела вновь поправляются, он посылает за мной, сыновья возвращаются с войны. Адам наконец понимает, что влюблен в меня, и все благополучно заканчивается.

В своей «Книге» я записала:

«Октябрь—декабрь 1940 года. На этот раз мои зубы вонзились в не очень аппетитное яблоко. Пришлось все время исправлять текст, никто понятия не имел, как закончить фильм. Но огромную помощь оказала Рут Роберто. Много внимания уделял мне сумасшедший Грегори Ратоф, так что все вместе взятое оставило приятные впечатления».

Фильм был не очень хорош. Но до тех пор, пока в роли есть смысл, характер, наделенный человеческими чертами, я пытаюсь быть естественной, так как не могу изображать людские характеры. А если в изображаемом персонаже ничего нет, то никакими средствами не заставишь зрителей поверить в его жизненность.

Критике понравилась ее работа в этой роли.

«В нее как-то веришь», — писала Мэри Эллен Лиэри из «Сан-Франциско ньюс».

«Актрису, сумевшую сыграть такое барахло, — сказала Кей Браун, — ждет великое будущее».

Кое-что из сделанного чрезвычайно понравилось и Ингрид. Просмотрев отснятые куски, она сказала: «Замечательно. Наконец я сама понимала, что говорю».

Она закончила съемки в фильме «У Адама было четыре сына» в три часа утра, а через семь часов приступила к «Лихорадке в раю» с Робертом Монтгомери и Джорджем Сандерсом. Дэвид Селзник прекрасно понимал: если он хочет доставить радость этой даме, то должен предоставить ей работу. И он одолжил ее в «Метро-Голдвин-Майер».

Но он нашел ей не только работу, он нашел для нее и новые хлопоты.

в первый же день Роберт Монтгомери зашел ко мне в уборную. Я знала, что к тому времени он приобрел статус звезды в студии «МГМ», снявшись в фильме «Ночь должна наступить». Он сыграл психопата и имел огромный успех. Думаю, что «МГМ» пробовала повторить удачу, давая ему похожую роль. Но у Боба были идеи другого плана. Очень мило он заявил, что играть не будет. Я не поняла, что он имеет в виду. Как может актер не играть»?

— Мне очень жаль проделывать все это с тобой, но я намерен только проговаривать текст. Никакой игры.

— Но как же все это будет выглядеть?

— Не знаю, как все это будет выглядеть. Мне все равно. Я не хочу делать то, что они говорят. Я слушаю их и не обращаю на эти слова никакого внимания, только говорю: бла-бла-бла, и все. Играть не буду.

Потом он все мне объяснил. У него был семилетний контракт с «Метро-Голдвин-Майер», такой же, как у большинства актеров в те дни; ему платили каждый месяц, но количество и характер фильмов определяла «МГМ». Роберт стал очень популярен как первоклассный комедийный актер. Его имя пользовалось большим спросом, поэтому стоило ему закончить один фильм, как его тут же переводили в другой. Это была конвейерная система, и он был крайне измучен. Он умолял руководителей студии: «Я смертельно устал, я не могу переходить из одного фильма в другой. Я хочу побыть с семьей, уехать куда-нибудь на месяц». «Ничего не можем сделать», — отвечали ему. Так он оказался в фильме «Лихорадка в раю». «Если я откажусь, они оставят меня без гроша. А у меня жена, дети, большой дом, бассейн. Мне нужны деньги. Но когда-нибудь я не вынесу и выскажу им все».

Предупреждение, которым он меня огорошил, Роберт повторил и Джорджу Сандерсу, тот кивал головой и слушал его с мудрым видом. Хотя думаю, что понимал он не больше моего. Но вот начались съемки, и мы сразу все поняли. Режиссер начинал объяснять, что он хочет от Роберта; тот смотрел в потолок, будто не слышал ни слова. Режиссер спрашивал: «Ну, теперь, Боб, вам понятно, о чем я говорю?» Боб утвердительно кивал головой. «Значит, мы можем снимать эту сцену?» — «Конечно». И раздавалось монотонное «бла-бла-бла» — без эмоций, без выражения.

Первый режиссер продержался две недели. Затем прибыл второй, но Роберт продолжал свое, ни на секунду не меняя выражения лица. Второй тоже скоро исчез, и тогда-то на сцене появился мистер В. С. Ван-Дайк II.

В. С. (Вуди) Ван-Дайк II был голливудским ветераном, знающим режиссерское ремесло как свои пять пальцев. Когда седеющий, коротко стриженный, одетый в бриджи Ван-Дайк появился на съемочной площадке «МГМ», ему, по мнению Ингрид, недоставало только хлыста и револьвера.

я поняла, что все считают Ван-Дайка тяжелым человеком. У него были повадки настоящего военного: всюду слышался его громкий начальственный голос, ходил он в сапогах, бриджах. С ним было очень трудно, и он мне ужасно не нравился. Для Боба все это не имело никакого значения, он продолжал свое «бла-бла-бла». Я же выкладывалась как могла. Боб должен был играть прячущегося маньяка, сбежавшего из французского сумасшедшего дома. Для него это было раз плюнуть». Джорджу Сандерсу ситуация безумно надоела, поэтому большую часть времени он спал. Зевая, он выходил из своей уборной, быстро что-то проговаривал и опять отправлялся спать. Его абсолютно ничто не волновало. Подумаешь, еще один слабый фильм.

Я совершенно не могла работать в такой обстановке. «Поворачивайтесь быстрее!», «Эту сцену нужно скорее закончить», «Не задерживайте съемку» — только подобные фразы и раздавались на площадке. Придя к Дэвиду Селзнику, я сказала:

— Вы всегда говорили мне, что поможете, если возникнут какие-то трудности. Может быть, вы попросите их еще раз сменить режиссера или заберете меня из этой картины? Я не могу работать с этим человеком. Ему надо командовать солдатами, а не актерами; он понятия не имеет, как обращаться с людьми, их чувствами.

— Дело в том, — сказал Дэвид, — что я не могу вмешиваться в дела режиссеров других студий. Ван-Дайк — большое имя, он очень опытен. И, в конце концов, это только кино. Через пару недель все закончится. В следующий раз все будет намного лучше — у меня относительно тебя масса идей.

Да, я знала, что, одолжив меня в этот фильм, Дэвид получил много денег, но мне самой не хотелось бросать начатое дело — я никогда не делала это раньше и, думаю, не сделаю впредь. Но я решила по крайней мере высказать режиссеру все, что о нем думаю. Когда в следующий раз он зашел в уборную, я сказала:

— Почему бы вам не пойти в армию? Там принято кричать, маршировать. Вы ведь совсем не разбираетесь в чувствах людей, вы не умеете обращаться с женщинами. Вас не интересует ничто, кроме количества отснятых кадров. Вам неважно, какой получится фильм. Вы не даете нам возможности играть; вы не даете нам никаких советов. Почему вы не догадались надеть роликовые коньки? Ведь тогда можно еще быстрее передвигаться от одного места к другому.

Он был удивлен, даже поражен.

— Так-так, моя девочка, если вы позволяете себе разговаривать в таком тоне, то вот что я вам скажу: вас надо просто уволить.

— Это было бы великолепно. Это то, на что я надеялась, когда шла к мистеру Селзнику. Но он не захотел забрать меня из фильма. Поэтому не будете ли вы так добры уволить меня сейчас же?

Он затих и ушел. Немного погодя вынулся снова.

— Неужели я действительно так груб и неприятен в общении с людьми?

— Да. Мне никогда раньше не приходилось работать с людьми вашего типа.

— Ну что же, не знаю, как это получится, но попробую измениться. А вы, кстати, мне очень нравитесь в этой роли.

— Да, я делаю все, что могу, но радости от этого не испытываю.

На том все и кончилось. Фильм вышел на экраны. Боб Монтгомери получил за свое исполнение восторженные отклики, оно было признано необычным и оригинальным. У него был легкий, комедийный дар, он находился в самом зените славы, все его обожали, а поскольку он играл этого психопата в непривычной манере, все решили, что это просто грандиозно.

Никто понятия не имел, что происходило на самом деле, поэтому все обернулось как нельзя лучше. Для него.

Пресса не сказала ничего хорошего ни о сюжете, ни о режиссуре. Говард Барнс в Гералд трибюн» начал свое обозрение следующими словами: « Лихорадка в раю» наделена всеми неприятными сторонами темы сумасшествия, но лишена ее мелодраматического накала. Одна Ингрид Бергман создает настроение ужаса одержимости. Если наше кино и дальше так будет относиться к ее большому таланту, это станет настоящим «черным шаром» против него самого».

Голливудская обозревательница Лоуэлла Парсонс писала: «Ингрид Бергман — прекрасная актриса. И непонятно, почему «Метро-Голдвин-Майер» так печется о повышенной восприимчивости Гарбо, когда появилась столь одаренная шведская актриса здравого смысла». Лоуэлла Парсонс даже не подозревала, что Ингрид давно обожала несравненную и прекрасную Гарбо и была совершенно далека от каких-либо попыток превзойти ее или попытаться соперничать с нею.

Она была самой красивой женщиной, и я считала все ее роли верхом совершенства.

Но Гарбо не хотела встречаться со мной; может быть, она думала, что я собираюсь стать ее конкуренткой. Когда я впервые прибыла в Голливуд, Петер посоветовал мне послать ей цветы, что я и сделала. Я получила телеграмму, где говорилось, что она хотела бы повидаться со мной, когда я буду свободна. Еще она спрашивала номер моего телефона.

Я пробыла в Голливуде три месяца, а цветы послала в самую первую неделю. Телеграмма же пришла за несколько дней до моего отъезда.

Помню, как спустя некоторое время я рассказала об этом Джорджу Кьюкору, так как Джордж и Грета были большими друзьями. Я посетовала на то, что мы так и не встретились, отметила, что она проявила такую доброту, прислав мне телеграмму — правда, перед самым моим отъездом. Джордж засмеялся и сказал: «Ну конечно. Грета не послала бы телеграмму, не зная точно, что вы вот-вот уезжаете».

Мне довелось увидеть Грету на «Коламбиа Пикчерс», где я снималась в моем втором голливудском фильме «У Адама было четыре сына». Мне дали уборную в Доме для артистов, хотя по своему положению я могла претендовать на помещение в Доме для кинозвезд. Но там все уборные были заняты. Если вы имели титул звезды, ваше имя появлялось на экране до названия фильма, а если простым артистом, то после. Конечно, уборная Греты располагалась в Доме для кинозвезд.

Около Дома для кинозвезд постоянно дежурили два громадных черных лимузина — один для Греты, так как съемки часто проходили в миле от студии, и другой для меня. «Мне не нужен автомобиль, — сразу же сказала я. — Я люблю ходить пешком». Тогда Рут сделала мне внушение, ответив: «Прекрати. Если ты будешь ходить пешком, шофер потеряет работу, а у него жена и дети. Поэтому садись в машину!»

Конечно, в первое же утро Гарбо и я, будучи шведками, то есть предельно пунктуальными натурами, вышли из своих уборных ровно в девять и по пути к машине оказались в нескольких шагах друг от друга. Но она не обратила на меня ни малейшего внимания, поэтому я тоже решила не улыбаться, не здороваться. Мне показалось, что, может быть, я стесняю ее. Поэтому в дальнейшем я обычно ждала у окна, пока она выйдет, а потом спускалась к своему автомобилю.

В другой раз мы почти встретились, когда в Голливуд приехал Эйнар Нерман — шведский художник-мультипликатор, — которого я знала много лет. Он был знаком с Гарбо. Эйнар заявил, что хочет пригласить меня и Гарбо на ленч. Несколько позже, слегка удрученный, он сообщил мне, что она не готова к встрече со мной. Это меня удивило: не готова к встрече со мной. Я не представляла, что бы это могло значить. Потом, через некоторое время, я оказалась в доме Эйнара, и он сказал: «Не уходи пока. Через несколько минут должна прийти Гарбо. Останься. Ты должна увидеться с нею. Вы так похожи. Вы прекрасно вместе проведете время». «Я не могу этого сделать, Эйнар, — сказала я. — Я же знаю, что она не хочет меня видеть. Мне трудно тебе это объяснить, но я чувствую». Поэтому я уехала.

Спустя много лет я оказалась на Барбадосе со своим мужем Ларсом Шмидтом. Был большой прием, вошла группа людей, в центре которых находилась Гарбо. Что мне было делать? Неужели меня опять ждет холодная встреча?

Я спустилась вниз, в большой сад, где беседовали несколько гостей. Ларс и другие шведские друзья разговаривали с нею. Она, должно быть, спросила обо мне, потому что я поймала ее взгляд, устремленный на меня, затем она спустилась в сад и села рядом со мной. Я так волновалась, что не знала, что сказать. Но она сама начала разговор:

— Мне кажется, вы очарованы Барбадосом. Я слышала, вы хотите купить здесь участок земли?

— Да, — ответила я. — Нам очень нравится побережье немного подальше отсюда. Мы хотим построить там небольшой дом.

— На вашем месте я бы этого не делала. Здесь все крадут.

— Но это будет вовсе не роскошный дворец, а просто небольшой дом с грубой деревянной мебелью. Никакого антиквариата или чего-либо похожего на это. Мы собирались пользоваться им только пару месяцев в году, а на остальное время будем сдавать в аренду.

— Но у вас украдут всю одежду.

— Одежду? Но я привезла на Барбадос только купальник, пару шорт и пару брюк. Пусть приходят те, кто на это позарится.

Она ничего не сказала, встала и ушла. Больше мы не виделись.

Может быть, этот разговор объясняет ее отношение к жизни: она боялась, что кто-то у нее все отнимет.

По-моему, самым грустным и ироничным в нашей голливудской встрече было то, что я начинала там свою карьеру, не зная, что триумф ее близится к концу. Она снялась в фильме под названием «Двуликая женщина», его ждал провал. Грета была так убита этим, погрузилась в такую депрессию, что решила больше вообще не сниматься. Как это вообразить? Представить? Ей было только тридцать пять лет, она была красивейшей и талантливейшей актрисой. Но с той поры она больше не снималась. Страшно представить, как все последующие годы она вставала по утрам и думала, чем же ей занять себя. Когда есть дети, внуки, это другое дело... Но остаться такой одинокой...

Дэвид Селзник, очевидно, понимал, что нарушил постоянно повторяемое им обещание предоставить Ингрид Бергман самую лучшую роль, и поэтому выглядел слегка озабоченным. Он предложил ей сниматься в экранизации известного классического романа ужасов Роберта Луиса Стивенсона «Странная история доктора Джекила и мистера Хайда». Селзник приберег для нее еще одну хорошую новость: после завершения «Доктора Джекила она получит главную роль в пьесе Юджина О’Нила «Анна Кристи». Спектакль пойдет в новом летнем театре Селзника, в Санта-Барбаре. На ее небосклоне зажглась еще и третья звезда, о чем сообщал журнал «Лайф». Эрнест Хемингуэй сам отобрал актеров и актрис, подходящих, по его мнению, для фильма по его роману, ставшему бестселлером, о гражданской войне в Испании «По ком звонит колокол». На роль Марии — молодой девушки, изнасилованной фашистами и нашедшей приют в горах у партизан,— он выбрал Ингрид Бергман. Он запомнил ее еще по «Интермецио» и решил, что эта роль — для нее.

Ингрид была наверху блаженства. Она, конечно же, обожает «Доктора Джекила и мистера Хайда», ей всегда нравилась «Анна Кристи» О’Нила. Но это!.. Она не могла поверить в свое счастье. Она не представляла себя в этой роли. Мария была испанка и должна быть смуглой, темнокожей южанкой. Но если автор считает, что подходит она, — да, она готова и с радостью и нетерпением начнет эту работу.

Телефон Дэвида Селзника продолжал звонить с истинно шведским упорством. «Да, Ингрид, конечно, я видел «Лайф». Да, ты, конечно, создана для этой роли. Но это относится к студии «Парама5Шт». Конечно, я могу оказать влияние на них и могу позвонить им, но послушай меня, моя милая; сейчас тебе нужно работать над «Доктором Джекилом», а потом начать репетиции «Анны Кристи». Да, да, я обещаю, что сделаю все, что в моих силах. Да, я знаю, что Эрнест Хемингуэй выбрал именно тебя. Если мое слово что-нибудь да значит, ты получишь эту роль. А теперь, сердце мое, будь хорошей девочкой, иди и учи роль для «Доктора Джекила». Это прекрасная роль».

Дэвид хотел, чтобы Ингрид играла роль очаровательной, наивной невесты доктора Джекила, а Лана Тернер — роль Иви, дерзкой барменши, не сводящей завлекающих глаз с красивого доктора. Дэвид понятия не имел, что у Ингрид были совсем другие планы, которые она уже обговорила с блистательным режиссером Виктором Флемингом.

Разумеется, мне, как всегда, дали роль прелестной невесты, потому что я уже сыграла трех подобных девиц. Мне просто осточертело играть одно и то же. Поэтому я подошла к мистеру Флемингу и сказала:

— Не могли бы вы поменять нас ролями? Дать Лане Тернер роль невесты, а я бы сыграла эту маленькую колючку, избалованную шлюху Иви?

Он засмеялся.

— Это невозможно. Что ты сделаешь со своей внешностью? Тебе же никто не поверит.

— Откуда вы знаете? Вы видели меня в трех ролях и прекрасно понимаете, что эта роль та же самая, что и прежде. Но ведь я актриса!

Он усмехнулся и сказал:

— Я не верю, что ты сможешь это сыграть. Я имею в виду эту проститутку в баре. Это роль Ланы Тернер.

— Но вы разрешите мне попробовать?

— Селзник никогда не позволит тебе пробоваться в этой роли. Ты снялась в трех больших фильмах. Проба означает, что ты не уверена в том, что делаешь, то есть что ты — не звезда. А мистер Селзник не допустит, чтобы так обращались с его звездами.

— Быть может, нам сделать пробу, ничего не говоря ему?

Удивленный Флеминг спросил:

— Ты действительно способна на это?

— Ну конечно. Я до смерти хочу сыграть эту роль. Давайте сделаем пробу.

Под общим секретом Виктор вместе со своим оператором и другими членами съемочной группы ночью сделали пробу. Потом меня часто спрашивали, зачем я это сделала. Начнем с того, что я просто полюбила эту девушку, барменшу Иви. Я все время думала о ней. Думала, как она ведет себя, как реагирует на все и всех. Кроме того, мне необходимы были разные роли; я не собиралась создавать в Голливуде тип «персиково-сливочной героини».

Моя проба произвела впечатление на Виктора Флеминга. Он позвонил Селзнику и сказал:

— Дэвид, я хочу поменять роли. Ингрид жаждет играть Иви.

Дэвид закричал:

— Да она просто не сможет сыграть такой тип.

Дело в том, что Дэвид свято верил в голливудскую легенду: мальчик-лифтер всегда играет мальчика-лифтера, пьяница — пьяницу, медсестра — медсестру. В Голливуде получаешь роль и играешь ее веками. «Этого хочет публика, — говорят мне. — Она хочет видеть испытанный старый сюжет и знакомое всем лицо».

— Да нет, она может, — сказал Виктор. — Я сделал пробу. Хочешь посмотреть? Я отправлю ее тебе.

Отправил.

У Дэвида вытянулось лицо, и он произнес: «Ну ладно, я согласен».

Теперь уже было очевидно, что Европе предстоит долгая и жестокая война и едва ли она может дать будущее молодой шведской актрисе. Поэтому Петер и Ингрид решили, что их совместное будущее принадлежит США. Хотя Швеция казалась защищенной от вторжения, Петер готовился оставить ее. Ему удалось достать билет на скоростной рейс из Лиссабона в Нью-Йорк, но в последнюю минуту все места в самолете были отданы американским гражданам. В конце концов он нашел свободную койку на португальском грузовом судне и медленно двинулся через Атлантику. Спустя шесть недель он достиг Нью-Йорка. Петер прибыл в Голливуд на рождественские праздники 1940 года.

Итак, 1941 год. Петер наконец в Америке, и мы отправляемся в Сан-Вэлли на небольшие каникулы.

Раздается телефонный звонок. Это Дэвид, который сообщает, что проездом в Сан-Франциско остановился Эрнест Хемингуэй с женой, а потом он отправляется в Китай. Дэвид организовал мне встречу с Хемингуэем, если я смогу туда приехать. Ну как, смогу? Смогу ли я? Да я уже в пути. Мы с Петером кидаемся в машину, потом в поезд, и вот мы уже сидим рядом с Эрнестом и его женой Мартой Гелхорн в ресторане в Сан-Франциско. Целую неделю я провела в горах, у меня загорело лицо, шелушился нос. Глядя на меня с улыбкой, Эрнест говорит: «Ну что же, думаю, мне нет нужды волноваться .

Он спросил меня об ушах. Видимо, его интересовало, как они выглядят, ведь Мария носит очень короткие волосы, поэтому уши не должны быть слишком уж некрасивыми. Но я решила, что он имел в виду мой слух. Поэтому я ответила: «Благодарю вас, слышу я хорошо. Мне кажется странным, — сказала я, — что вы выбрали для этой роли меня, ведь я северянка. Никогда не думала, что вы выберете меня на роль испанки». и он ответил: «Я видел испанок, похожих на вас. Многие из них высокого роста, блондинки. Не волнуйтесь, вы получите эту роль».

Но я все равно волновалась, поскольку знала, что последнее слово остается за студией «Парамаунт», а не за автором. А там уже обсуждались другие претендентки. Итак, Эрнест Хемингуэй отправился в Китай. Вот, собственно, и все.

После отдыха Петер обосновался в Рочестере, штат Нью-Йорк, чтобы закончить двухлетние курсы, по окончании которых он получал степень доктора медицины США. А на другом конце Америки, в Беверли-Хиллз, Ингрид сняла небольшую квартиру с чернокожей служанкой по имени Мейбл. Пиа, которой исполнилось два с половиной года, постигала английский значительно быстрее, чем ее мать. Ингрид стала владелицей побитого драндулета «крысиного», по ее определению, цвета, в который никому не придет в голову заглядывать. Она в принципе отвергала черные лимузины с шоферами. Старший смотритель автостоянки студии «МГМ» не может забыть тот вечер, когда она обнаружила, что бампер другой машины сцепился с бампером ее автомобиля. Она с трудом оттягивала железки то вверх, то вниз, пытаясь расцепить машины. К тому времени, когда на помощь прибыл смотритель, она уже со всем ставилась сама и взглянула на него, сияя торжествующей улыбкой. «Первая кинозвезда в моей жизни, которая не испугалась испачкать свои руки», — прокомментировал он этот эпизод.

«Доктор Джекил» стал первым из моих американских фильмов, где я полностью изменила свой тип.

Спенсер Треси особого счастья не испытывал (не из-за меня, у нас все складывалось нормально), ему вовсе не нравилось играть два противоположных, исключающих друг друга характера — здравомыслящего доктора Джекила и монстра мистера Хайда. Он хотел играть самого себя, воплощать свою индивидуальность. А она была полна обаянием, теплом, что, собственно, и сделало его великой кинозвездой. Он с отвращением играл раздвоенность характера, показывая отвратительную сущность жестокости и зла человека, живущего в мистере Джекиле.

А я хотела играть именно это. Я жаждала стать совсем другой, приложить ко всему руку, играть все роли в мире.

Спенсеру не нравились в фильме некоторые сцены. Особенно одна, где ему надо было взбежать по лестнице, неся меня на руках в спальню для весьма определенной цели. Виктор Флеминг показал эту сцену. Большой, сильный, он поднимал меня и взбегал со мной по лестнице, как с пушинкой. Спенсер взвыл: «А что будет с моей грыжей?» Они наспех соорудили какую-то перевязь, одним концом которой обмотали меня. За другой тянули в то время, когда Спенсер взбегал по лестнице. Он был позади меня, поэтому казалось, будто он сам несет меня на руках.

Но все оказалось не так просто. Сначала меня подтянули так быстро, что Спенсер не смог даже ухватиться за меня. Виктор Флеминг сказал: «Поднимайте ее вверх с обычной скоростью. Попробуем еще раз». Это было самое трудное. Вверх-вниз, вверх-вниз, и так всю репетицию. Потом, на двадцатой попытке, перевязь оборвалась. Я свалилась прямо на руки Спенсеру. Он не смог удержать меня, и мы оба кубарем покатились по ступенькам. Каким образом ни один из нас не пострадал, не знаю. Это было просто чудо. Мы лежали внизу совершенно обессиленные, задыхаясь от хохота, пока Виктор мчался к нам — воплощение заботы и внимания. Он облегченно вздохнул, когда увидел, что его звезды в целости и сохранности и готовы к дальнейшей работе.

Виктор Флеминг был изумительным человеком. Хотя я общалась в Швеции со многими прекрасными режиссерами, этот человек многое добавил к моим познаниям. Когда он приближался ко мне, я уже по его глазам догадывалась, чего он от меня ждет; в моей жизни это бывало всего лишь с несколькими режиссерами. Я точно знала, когда Виктор доволен мною, когда сомневается, когда просто восхищен. Я долго не могла сыграть сцену, в которой он хотел показать встречу испуганной, истеричной девушки с жутким мистером Хайдом. Дело кончилось тем, что он подошел ко мне, взял за плечо, повернул лицом к себе и ударил крест-накрест по лицу — сильно и больно. У меня мгновенно потекли слезы. Отчего? От стыда, от удивления? Я была убита его поступком. Я стояла, плакала, а он вернулся к камере и прокричал: «Внимание, снимаем!» Даже операторы онемели, наблюдая, как я проплакала всю сцену. Но это было то, что он хотел. К тому времени, когда мы закончили фильм, я была страшно влюблена в Виктора Флеминга Но он вовсе не отвечал мне взаимностью. Я была только частью очередной картины, которую он снимал.

Она написала в своей «Книге»:

«Январь—март 1941 года. Ничто на тарелочке не преподносится. За все приходится платить. Я заплатила «Лихорадкой в раю» за «Доктора Джекила и мистера Хайда . Я заплатила бы любую цену за эту картину. Буду ли я когда-нибудь более счастливой в своей работе? Будет ли у меня роль лучше, чем эта малышка Иви Петерсон; режиссер лучше, чем Виктор Флеминг; партнер более замечательный, чем Спенсер Треси, и оператор лучше, чем Джо Рутенберг? Никогда я не была более счастливой, чем сейчас. Никогда не отдавала себя всю целиком. Впервые мне представилась возможность вылететь из своей клетки, которая отгораживала меня от окружающего мира. Я прикоснулась к вещам, которые существовали раньше, но я не осмеливалась на них смотреть. Я так счастлива благодаря этой картине. Я будто летала. Я не чувствовала никаких оков. Я улетала все выше и выше, потому что прутья моей решетки были сломаны».