СТАРШАЯ СЕСТРА ЧИТАЛА КНИЖКУ

«Что толку в книжке, — подумала Алиса, — если в ней нет ни картинок, ни разговоров?»

Она сидела и размышляла, не встать ли ей и не нарвать ли цветов для венка; мысли ее текли медленно и несвязно — от жары ее клонило в сон. Конечно, сплести венок было бы очень приятно, но стоит ли ради этого подыматься?..[1]

— Кхм, — над головой девушки раздалось покашливание, и она поспешно захлопнула книгу. На обложке отложенного тома красовался яркий рисунок: девочка в розовом, с кружевами платье, белый кролик и скалящий зубы в улыбке кот.

— Да. Что у вас? — привычно спросила библиотекарша, даже не глянув на посетителя, заранее подтягивая к себе журнал регистрации.

Библиотека в этот дообеденный час была почти пуста. Из длинной череды одинаковых ветхих, похожих на школьные парты столов заняты были только два-три, остальные пустовали. В единственное окно, расположенное аккурат напротив стола библиотекарши, виднелся зеленый, шумящий деревьями сад[2]. И иногда девушке отчаянно хотелось выбраться из темного зала — побродить между яркими цветочными клумбами и прохладными фонтанами[3].

Впрочем, народ в библиотеке никогда не толпился. Не те были времена. Люди пытались заработать и выжить. Так же, собственно, как и сама библиотекарша. Она тоже работала не из альтруизма, а в поисках хоть какого-то приработка.

Не поднимая головы, взяла у посетителя два истертых от времени тома. Распахнула журнал и принялась мелким убористым почерком заносить:

02.09.1992 Инв. № 1957123 «Некоторые варианты пасторали» Уильям Эмпсон[4].

Девушка очень соответствовала своей профессии. Такая блеклая и неприметная, что ее едва ли можно было узнать на улице. Симметричные черты лица, только если хорошо присмотреться, имели что-то индивидуальное. Все в ней было как-то смазано, неярко. Не оставляло впечатления. Худая, бледнокожая, немного болезненная. С вдумчивым и серьезным взглядом водянистых глаз, бескровными губами и тонкими ломкими волосами, аккуратно убранными в хвост.

Такой же девушка была и по темпераменту. Мягкая, интеллигентная. Молчаливая — из таких слова не вытянешь. Похожие на нее люди никогда не становились душой компании.

— Спасибо, Алиса Аркадьевна, — гнусаво в нос просипел мальчик, и библиотекарша, которую он назвал Алисой, только тут подняла голову.

Улыбка у нее тоже была на удивление незапоминающейся. Но приятной:

— Ой, Стасик, это ты, я тебя не узнала, — рассмеялась она в ответ полному еврейскому мальчику в очках.

Тот был частым гостем в библиотеке и даже расписание смен знал наизусть, поэтому очень серьезно, с озабоченным выражением лица заметил:

— А вам уже уходить пора, в институт опоздаете.

Молоденькая библиотекарша снисходительно рассмеялась и поспешно глянула на часы:

— Ничего, Стасик, не опоздаю — сменщицу жду, — тут, будто в ответ на ее слова, в дверях показалась запыхавшаяся толстуха пенсионного возраста, в вязаной кофте и толстых, до неприличия нелепых очках.

Алиса торопливо подхватилась.

По тому с какой поспешностью девушка принялась собирать вещи, стало очевидно, что сменщицу она ждала с большим нетерпением и озабоченностью. Девушка сунула книгу с Алисой и кроликом в сумку, уже набитую учебниками, сдернула с вешалки пальто, на ходу бросив:

— Счастливо, Стасик. До завтра, — и, — здравствуйте, Вера Семеновна, журнал на столе, — почти бегом направилась к дверям.

Низкие удобные каблуки ее осенних ботинок застучали по полу.

Было двенадцать, в два у нее начинались занятия в институте. На первую пару которых Алиса не собиралась.

Алиса бежала не в институт, а в общеобразовательную школу № 168.

До которой от ее работы было всего два квартала. Так, что в любой момент можно было сорваться и домчаться бегом, даже не застегнув пальто.

Девушка взлетела на подъездной пандус и распахнула тяжелую деревянную дверь. Окунулась в прохладный сумрак холла, на минуту остановилась — привыкнуть к полумраку. В холле ближе к обеду уже собрались бабушки первоклашек — забирать и разводить по домам внуков.

Алиса, поминутно извиняясь, протолкалась к закрытой остекленной двери и постучала. Там, на стуле у доски с объявлениями, восседала гроза и сторож младших классов — консьержка тетя Зина.

При виде Алисы лицо пожилой женщины озарилось узнаванием:

— Али-исочка, — заулыбалась она беззвучно с той стороны стекла. Распахнула дверь, одним взглядом отстранив прочих нетерпеливых родителей и, впустив девушку, снова захлопнула.

Коридор был заполнен детьми всех возрастов. Только что прозвенел звонок, и со второго этажа сбегали рослые ребята с рюкзаками, сновали пяти-шестиклассники, под ногами с гиканьем носились малыши.

Этим летом в школе сделали ремонт, так что коридор еще слегка пах свежей краской. Алиса, запыхавшись от быстрого шага и тяжело дыша, ощутила душок особенно остро.

— Меня Елена Павловна вызвала, — извиняясь, пожала плечами Алиса, пытаясь перекричать стоящий гвалт.

Консьержка сочувственно и понимающе закивала.

Куда идти — показывать не стала: Алиса и без того прекрасно помнила маршрут. Ее длинная, немного школьная юбка била по ногам, когда девушка поспешно шла в самый дальний конец коридора, туда, где в небольшую рекреацию выходила дверь с надписью «2Б».

Перед тем как постучать, она суетливо сняла пальто, накинув его на руку. Приличия ради поправила воротник, сделала два глубоких вдоха.

Только потом, дежурно стукнув, заглянула.

Класс гудел, как улей, — так, что закладывало уши. На перемене ребята не занимались, но учительница — видимо, в педагогических целях — оставила их сидеть в кабинете, не позволив носиться по коридору.

Алиса, прежде чем поздороваться, стрельнула глазами на третью парту. Где смешливый чернявый постреленок давал концерт, заливисто хохоча и размахивая руками. На стул ему встать не разрешили, и он стоял на собственном портфеле, размахивая руками и громко вещая. «Артист», — в сердцах подумала Алиса. Мальчишки прыгали вокруг кипучего деятеля и вопили. Алиса пошла красными пятнами.

Удивительно флегматично относящаяся к царящему бардаку учительница подняла голову. И девушка, постаравшись придать лицу вежливое до угодливости выражение, пробормотала:

— Здравствуйте, Елена Павловна.

Полная женщина лет сорока, поднялась, грузно опершись на стол. Одернула блекло-сиреневую мохнатую кофту, поверх которой едва выделялась тонкая серебряная цепочка, и, одним взглядом пригвоздив к местам расшалившуюся детвору, направилась к дверям.

Едва она закрыла створку за спиной, из класса раздался вой стада беснующихся павианов. Алиса покраснела и зачем-то поздоровалась во второй раз.

— Здравствуйте, Алиса, — холодно кивнула учительница.

— Вы… — девушка, почувствовав, что пальто выскальзывает из рук, и неловко скособочившись, подхватила сползающую полу. — Просили зайти, — в последних словах против воли промелькнула жалобная интонация.

Брови Елены Павловны угрожающе сошлись на переносице. Она глянула на девушку строгим, внушительным взглядом.

— У нас произошел очень неприятный, я бы сказала, безобразный инцидент, — повышая голос к концу фразы, громовым тоном отрезала классная руководительница.

И все, что смогла беспомощно выдавить Алиса, было:

— Да, я поняла…

В ногах она ощутила противную слабость. Так всегда бывало, когда старшие принимались ее отчитывать. Алисе было восемнадцать. Она сама не так давно вышла из детского возраста. И еще не привыкла, что теперь взрослая — она.

— …и сами понимаете, я была вынуждена наказать и оставить после школы.

Алиса пропустила первую часть фразы из-за стоящего вокруг детского крика, но постыдилась переспрашивать. Вместо этого согласно покивала.

Впрочем, уж ей ли было не знать, что Ромку вряд ли могли наказать незаслуженно. Скорее уж, ему влетело меньше, чем положено. Потому что не обо всех хулиганствах взрослые, в конце концов, узнавали.

— И вы представляете, что он мне сказал?! — глаза учительницы заблестели от негодования… и слез обиды. Так, во всяком случае, показалось Алисе. — Он мне сказал: «отстань, жирная свинья!»

Алиса охнула.

Причем, на мгновение ей показалось, что учительница в самом деле чуть-чуть напоминает… Курносый нос, покатые плечи, короткие полные ступни, втиснутые в туфли. Но эту мысль Алиса тут же отогнала. Ведь ей не восемь лет.

Ромка так безобразно метко придумывал всем прозвища. Стоило тому один раз взглянуть на человека, и он безапелляционно громко просвещал Алису: «глянь, Кролик!» «смотри, Сумка идет, с ручками!» «Розовый Бармаглот ест банан!»

Заливисто смеялся, и Алиса, как ни пыталась сдержаться, тоже невольно улыбалась. Полная женщина в ярком летнем платье с цветочной аппликацией и юбкой-колоколом в самом деле отчаянно напоминала нелепую дамскую сумочку. А ее волосы, старательно зачесанные и политые лаком, сбившись от ветра на две стороны… изогнутые ручки.

— Простите, — с чувством то ли пробормотала, то ли сразу простонала она.

— Вы понимаете, он ведь оскорбил меня не только как учителя. Но и как человека, как женщину, — строго, подрагивая от негодования, договаривала классная. — Мне даже пришлось выгнать его из класса

— Я понимаю.

— Вы должны объяснить ему, — с нажимом внушала учительница, — что так не делается. Он мальчик, будущий мужчина. Он должен понимать, что оскорблять женщину — это самый крайний край!

— Да, я объясню, — Алиса и сама чувствовала, что поминутно то краснеет, то бледнеет. И от волнения у нее так взмокли пальцы, что опять начало выскальзывать пальто. — Я… я все объясню… я ему скажу… — невнятно бормотала она. Будто это она — Алиса, а вовсе не восьмилетний Ромка — страшно оскорбила классного руководителя.

И, по всей видимости, выглядела такой виноватой и расстроенной, что Елена Павловна, посмотрев на нее, вздохнула:

— Ну, хорошо, — смягчилась она, возможно, почувствовав, что и сама несколько перегнула палку. — Я уж не хотела вас так расстраивать. Рома в целом милый мальчик. Веселый, смешливый. Его все любят. Был бы только немножко потише.

— Да-да, конечно, — поспешно поддакнула девушка. — Он хороший, добрый. Он еще просто не понимает, — и торопливо добавила: — Но я все объясню, я накажу. Обязательно.

Тут классная, будто что-то вспомнив, посмотрела на нее с сочувствием:

— Да не переживайте вы так. Со всеми детьми бывает. А у вас такая тяжелая ситуация, — она на мгновение замялась, явно подбирая тактичные слова. — Мы — школа — со своей стороны сделаем все, чтобы помочь…

Алиса почувствовала, как нервно и болезненно заныло внутри, и невольно сжала плечи. Она не знала что сказать, но учительница, видимо, решив, что понимает ее лучше, участливо похлопала девушку по холодным пальцам, стискивавшим ручку сумки:

— Вы обращайтесь, если понадобится помощь. И педсовет, и мы — учителя — мы все поможем.

Тут, к облегчению Алисы, разрывающее-громко прозвенел звонок. Заглушив ее невнятное «спасибо».

Учительница вздрогнула — участливое выражение ее лица мгновенно сменилось угрожающим, и она, кивнув посетительнице напоследок, рывком распахнула классную дверь:

— Что здесь творится?! — окативший было их гвалт мгновенно стих, и голос учительницы зазвучал гудящим колоколом. — Я на минуту выйти не могу! Сразу ведете себя как обезьяны! Полозов, быстро слез со стола! Родзиевский, кончай концерт! Ты что, в цирке?!

Алиса, на мгновение заглянув в класс через плечо классного руководителя, выхватила взглядом «циркача Родзиевского»: тот как раз заталкивал что-то под столешницу, явно пряча от учительницы, — и угрожающе погрозила ему пальцем.

Угроза и страшное выражение лица Алисы вызвали у мальчишки только приступ озорного смеха. Но тут учительница захлопнула дверь, и девушка не успела призвать его к порядку.

Она осталась в коридоре одна. Со смятым в руках пальто и горящими щеками.

На вторую пару она, конечно, опоздала.

Впрочем, преподаватели тоже «знали ситуацию» и «входили в положение». Родзиевской разрешалось тихо войти в аудиторию в середине занятия и, не здороваясь и никого не отвлекая, устроиться сбоку с конспектом.

Шла уже вторая пара русского — профильный для филологов предмет, очень важный. На который Алиса без конца опаздывала.

Но переводиться на заочку упрямо отказывалась.

Алиса, с трудом сдерживая дыхание после быстрого шага и все еще чувствуя, как бешено колотится в горле сердце, достала ручку и принялась поспешно записывать лекцию с середины. Еще плохо понимая, о чем идет речь.

* * *

[1] Л. Кэрролл «Алиса в Стране Чудес».

[2] Кэрролл, будучи одним из хранителей библиотеки колледжа Крайст Черч, нередко работал в маленькой комнате, окна которой выходили в сад, где играли в крокет дети доктора Лидделла.

[3] Л. Кэрролл «Алиса в Стране Чудес» — искаженная цитата.

[4] В своей книге «Некоторые варианты пасторали» Уильям Эмпсон в том числе трактует шутки и головоломки Льюиса Кэррола, которыми наполнена «Алиса в Стране Чудес».

* * *

До дома Алиса добралась только к вечеру, через ритуальные: аптека — продуктовый — соседний двор. В соседнем дворе она рассчитывала поймать Ромку. Но в этот вечер там было на удивление тихо — только малыши под приглядом мамаш возились в песочнице. А бойкой стайки мальчишек-второклассников видно не было.

Дальше искать было бесполезно, и Алиса поднялась к себе. Отперла толстую металлическую дверь, вошла в квартиру.

Бам… Бам!

Встретил ее у порога властный бой старинных напольных часов. Часы были бабушкины и раньше стояли в зале, дополняя могучий книжный шкаф мореного дуба, занимавший всю правую стену от пола до потолка, от лева до права. Но теперь, когда мать заболела, их переволокли подальше — в кухню. Где инвалида и ее пожилую сиделку не оглушал громогласный бой.

Алиса, устало сгрузив пакеты и сумку на пол, принялась расшнуровывать ботинки. Со стены на нее пристально и насмешливо смотрели бабкины фотографии. Их, наверное, здесь была целая сотня: во всех ролях, в которых та успела сыграть.

— Али-иса! — услышав шум в коридоре, громко и надрывно позвала из спальни мать.

— Иду-иду, мама! — девушка принялась поспешно стягивать с плеч пальто.

Мать не любила ждать, болезнь делала ее капризной и нетерпеливой. И Алисе постоянно приходилось напоминать себе о терпении и понимании.

Вешая пальто, она глянула на бабушкины часы — было уже восемь, а Ромка еще где-то бегал.

При бабушке все здесь было по-другому. Впрочем, бабушкой Софью Станиславовну никому звать не разрешалось. Даже пятилетняя Алиса звала ее Софочкой.

Именем, которое катастрофически не подходило большой грузной старухе с такими густыми черными бровями, что временами казалось, будто это единая, нависающая над глазами жердь. Хотя, может, такой старуха запомнилась только маленькой Алисе.

Ромка бабушку уже не застал: родился через год после ее смерти. Софья Станиславовна умерла единомоментно. Ночью у них еще были гости: пели, шумели до утра. А к обеду, когда старуха обычно вставала, она не проснулась. Врачи констатировали разрыв аневризмы, они давно предупреждали, что так могло случиться. С этим диагнозом София Станиславовна жила последние пять лет.

Деда своего Алиса не помнила. Даже сомневалась, что он вообще был. Мать шутила, что бабка вышла замуж только ради звучной фамилии. Хотя, зная бабушку, можно было и поверить. Не зря же она настояла, чтобы, даже выйдя замуж, дочь продолжала звучно зваться Родзиевской. А также и родившаяся внучка. И даже после смерти Софьи Станиславовны дочь не посмела заочно спорить с покойницей, и Родзиевским стал и Ромка. Что сыграло свою роль в надвигавшемся разводе.

При жизни бабка любила сиять. Театральная артистка, она вечно, даже на склоне лет, толстой старухой с крашеными волосами, была окружена толпой. Все ее обожали. На нее молились в театре. Ее боготворили друзья. По ней с ума сходили мужчины — был даже целый альбом, наполненный фотографиями бабушкиных ухажеров. И только дома ее боялись.

При бабушке все домочадцы ходили по струнке. Алиса затаивала дыхание, стоило ее величественной фигуре появиться в зоне внимания девочки. Даже несмотря на то, что обычно бабушка бывала веселой.

Она хохотала, много пила, курила как паровоз, прекрасно пела низким грудным голосом, дома у них вечно толпились гости. Все детство Алиса засыпала и просыпалась под звуки музыки и шум голосов. Друзья бабушки расходились только в пять утра, пьяные и счастливые. А всю ночь напролёт звенели бокалы, мужчины и женщины играли на антикварном рояле, пели и читали стихи листами и часами.

Алиса выросла в мире бабушки и антикварных вещей. Дорогой старинной мебели, картин, императорского фарфора, тяжелых густых ковров, в ворсе которых нога утопала по щиколотку. И на которых им — детям — категорически запрещалось играть.

Но пьяной и смешливой бабушка бывала не всегда.

Стоило только кому-то вздумать ей перечить — Софья Станиславовна впадала в буйство. Она кричала, ругалась, материлась, доводя дочь до слез и до смерти пугая маленькую Алису.

Бывало, что старуха просыпалась в дурном настроении, или кто-то случайным шумом будил ее до трех часов дня, и тогда она закатывала бурную сцену: орала и била посуду. Выгоняла мать и Алису за порог. Иногда падала на пол и принималась биться о него головой. Алиса плакала от испуга, мать визжала и причитала.

Сколько раз после таких сцен робкая боязливая уборщица, ползая на коленях, выметала из-под диванов и буфета на тонких гнутых ножках осколки хрусталя. Раз даже бабушка порезала ножом картину, только чтобы та «не досталась проклятой дочери». А потом еще несколько месяцев не позволяла ни выкинуть ту, ни отдать в реставрацию.

Бабушку в буйстве боялись все. Как-то, когда Алиса была уже достаточно большой, чтобы что-то понимать, мать в сердцах обмолвилась, что Софья Станиславовна уже лежала «в диспансере». Но правда это или нет — Алиса не узнала. Второй раз мать такого не повторила.

— Алиса, — не успела еще девушка, оставив сумки на полу в прихожей, пройти в комнату — из той показалась пожилая соседка. — Ты опять опаздываешь, — с укором сказала та.

Девушка виновато кивнула. Соседка-старушка была единственной сиделкой, которую могла себе позволить Алиса.

При жизни бабушки деньги в доме не переводились. Они появлялись как-то сами собой. И вся жизнь крутилась беспечно легко. Потом при матери они жили хоть и беднее, но особенно этого не замечая — тратили старухины накопления. Теперь же, частью потраченные, частью сгоревшие от инфляции, сбережения растворились.

А с пособием и Алисиной копеечной библиотекарской зарплатой прожить было очень тяжело.

Алисино счастье, что соседка тетя Вера согласилась сидеть с больной матерью за гроши. Но у нее тоже внуки, уборка, готовка. А у Алисы никак не получалось приходить домой в обещанные семь часов.

Девушка виновато и поспешно принялась копаться в сумке. Вытащила две запасенные купюры:

— Вот. Это вам, — за год она так и не научилась расплачиваться, не краснея, — спасибо, теть Вер. Я больше не опоздаю, — соврала она.

Соседка деньги взяла, недоверчиво покачала головой и вышла.

Алиса закрыла дверь и нехотя прошла к матери.

Та, насупленная и недовольная, лежала на кровати. Голову женщины по-старушечьи прикрывал платок. В комнате висел удушливый густой запах медикаментов и кислого пота.

— Привет, мам. Чего душно-то так?

— А ты не видишь? — недовольно укорила мать. — Я больная. Мне простужаться нельзя. Это, вон, вы все здоровые, — тут ее голос сорвался, и женщина, всхлипнув, отвела глаза.

Когда бабушка была жива, то занимала большую спальню. Обычно запираясь на ключ. Замки были во всех комнатах — Софья Станиславовна была помешана на индивидуализме. Она советского коммунизма не выносила и даже вслух. Но ей все сходило. Громким своим царственным голосом она могла позволить себе орать все, что взбредет в голову. И на это закрывали глаза.

Все хотели числиться в друзьях знаменитой Софьи Родзиевской. И быть званными «на вечера», для которых предназначался большой зал.

Мать с Алисой жили в маленькой комнате. Даже когда периодически с ними снова жил отец Алисы, все они ютились там.

После смерти бабушки поначалу никто не мог решиться занять ее комнату. Та стояла пустой два года. Потом туда поселили маленького Ромашку. А мать так и осталась в своей.

Алиса, не слушая возражений, распахнула окно — в комнату проник едва ощутимый прохладный ветерок, и девушка смогла, наконец, нормально вздохнуть.

После того, как год назад у матери случился инсульт, жизнь круто переменилась — очень круто. Все получилось так же неожиданно, как и с бабушкой. Утром ушла на работу — а вечером уже лежала в реанимации.

Первый месяц Алиса днем училась, ночью дежурила в больнице. Ставила судно, переворачивала и растирала, кормила с ложки. А Ромка жил у тети Веры.

Потом Алиса забрала мать домой. Та не ходила, почти не садилась. Не пользовалась правой рукой. Единственное, что не пострадало — речь.

Впрочем, им повезло. Если бы поражена была не правая, а левая сторона — это мгновенная смерть. А так… был еще шанс встать на ноги.

— Ну что, как ты себя чувствуешь? — присела Алиса на стул возле кровати. В изголовье стоял табурет с мутной водой вместо чая. Таблетками, банками, тампонами.

Мать плаксиво скривила губы:

— Как я могу себя чувствовать?

Она не могла принять своей болезни. Стенала, плакала, без конца жаловалась. И потихоньку начинала ненавидеть Алису за то, что та молода и здорова.

Но все это приходилось терпеть. Больше было некому.

К отцу у Алисы претензий не было. Его довела бабушка. С самого начала она его терпеть не могла, изводила этим дочь. И вообще не понимала, как можно выйти замуж за человека с нелепым именем Аркадий, да еще рожать от него детей. Поэтому родители то сходились, то расходились. То мирились, то отец снова не выдерживал и собирал вещи.

Только после смерти бабушки супруги с облегчением съехались. На радостях родился Ромка. Но надолго их не хватило. Бабушка будто продолжала жить, и мать, чувствуя какую-то странную подсознательную вину за то, что вернула мужа, сама сделала все, чтобы развалить брак. Как итог — едва Ромке исполнился год, отец ушел. На этот раз уже окончательно.

Кажется, он уехал за границу — в Болгарию. И вроде бы там у него появилась новая семья. Но толком о нем ничего не слышали уже несколько лет.

— А вы пробовали сегодня садиться? — Алиса дежурно потянулась за тонометром, обхватила липучкой материну руку и принялась качать грушу. За время болезни женщина сильно похудела, и теперь кожа ее обвисла старческими складками. В нос ударил кислый запах немощи.

— Помолчи, я слушаю, — привычно замерла девушка, медленно выпуская воздух. Спустя минуту удовлетворенно кивнула: — Хорошо, почти в норме. Попробуем сесть сегодня.

При этих словах мать недовольно поджала губы и посмотрела почти с ненавистью. Но тут же сменила тактику и жалостно, как маленький ребёнок, вымогающий конфету, заныла:

— Али-исочка, я сегодня не могу, — в голосе ее слышались хныкающие капризные интонации.

Ее трудно было заставлять шевелиться.

Хотя Алиса и знала, что это нужно, необходимо, что это во благо. Но самым тяжелым для нее оставалось насилие. Когда приходилось проявлять жестокость и заставлять больного человека, через силу, через боль делать то, на что нет ни сил. Ни веры.

— Мам. Я же тебе говорила, — покачала она головой. И отвела глаза. — Сейчас погрею тебе поесть. С Ромкой уроки сделаю, а потом будем садиться, — и поднялась.

В спину ей понеслось сначала раздраженно-слезливое, потом негодующе-возмущенное и, наконец, откровенно злое:

— Говорила-говорила! Ты хоть понимаешь как это тяжело?! Ты хоть понимаешь, что ты со мной делаешь! У тебя нет жалости! У тебя сердца нет, мерзавка! Души у тебя нет! Мне больно! Бо-ольно, понимаешь, ты это или нет?!

Алиса, стоя на кухне и переливая суп из большой кастрюли в маленький ковш, который собиралась поставить на плиту, твердила себе, стараясь подавить стыд и жалость, что так надо. Это правильно — так велел врач. Движение — это жизнь. А не будет двигаться — умрет. И именно она, Алиса, должна…

Под ковшом разгорелась конфорка и, наконец, раздался звонок в дверь.

* * *

— Ой, Алиска! А ты пришла уже…

Ромка застыл в дверях и испуганно вытаращил глаза.

И смех и грех. Так бывало каждый день, за редким исключением. Мать лежит, Алиса в институте. Кому тут присматривать за ребенком? Алиса выкручивалась как могла, оставляла его в продленку. Но там они тоже заканчивали заниматься в четыре, максимум — в пять. И тогда Ромка, вырвавшись из цепких рук образовательного учреждения, мчался во двор к приятелям. Где они, побросав портфели в пыль, носились как угорелые до самой темноты.

И каждый день, прибежав домой и наткнувшись на Алису в дверях, Ромашка искренне удивлялся: «как, а ты уже пришла?»

Она ловко отвесила воспитательный подзатыльник и за руку втащила мальчишку в прихожую. Весь пиджак у него был в пыли и почему-то в известке — наверняка опять на стройку лазили, сколько бы ни запрещала Алиса. Ромка был потный, запыхавшийся. И счастливый донельзя.

Щеки у мальчишки разгорелись, и маленькая вертлявая фигурка все еще дышала впитанным теплом последнего осеннего солнца.

— Ну? — строго спросила Алиса, отряхивая ему плечи. Под быстрыми ударами ее руки мальчишка качался и объяснял путаной скороговоркой:

— Ой, ты понимаешь…

До чего он был похож на бабку. Алиса быстро пригладила торчащие спутанные волосы, которые тоже ранней сединой припорошила известка. Облизала палец — стерла грязь со лба.

Ромка был красивенький, как картинка. Софья Станиславовна в молодости была поразительно хороша — это видно по фотографиям в коридоре. Жгучая брюнетка с магнетическим взглядом. Такой эффект по большей части достигался контрастом иссиня-черных волос и серых, почти прозрачных глаз. Бабка всегда утверждала, что в молодости они были голубыми. Но в это Алиса не верила, серые — значит, серые. Глаза с возрастом цвет не меняют.

К тому же в доме росла живая бабкина копия. Бледный вертлявый мальчишка со смоляными волосами и серыми глазами унаследовал ее черты один в один. Когда Ромка изредка попадался на глаза ее институтским знакомым-подружкам и, едва увидев малознакомых взрослых, принимался улыбаться, все восторженно ахали: «ты чей такой?» И Ромка-болтушка заливисто хохотал и принимался балагурить и выдумывать, выдумывать… Иногда ему даже верили. К нему все проникались.

Он едва ли был похож на блеклую, похожую на тень собственной тени Алису.

— …Ну и вот, — вдохновенно объяснял он, — а мы гулять не собирались. Честно-честно. Мы со Славкой, — Алиса только вздохнула: все такие истории начинались со «Славки», — мы уже собирались из класса уходить, а тут училка…

— Не «училка», а Елена Павловна, — строго поправила Алиса.

— Ага, — согласился Ромка, — училка попросила нас со Славкой у пятого класса на уроке посидеть. Потому что мы ответственные.

Алиса поперхнулась.

— А у нее кошка заболела, и ей нужно было домой срочно идти. А я Славке сказал: «меня Алиса ругать будет, мне домой надо». А Славка учи… Елену Павловну пожалел. И тогда мы оба пожалели и согласились.

Алиса, улыбаясь уголками губ, слушала Ромку, скрестив руки на груди.

— Какие вы молодцы. У пятого класса, — покачала она головой. Ромка и сам чувствовал, что ему не особо верят. Но Алиса знала: нипочем не сознается, что выдумывает. — А почему тогда не Машу Кузнецову оставили? — спросила Алиса с намеком. Маша была хорошая девочка. Толстенькая отличница в очках, со строгим выражением пухлощекого лица. Пожалуй, даже не по-детски строгим.

— Ха! — беспечно бросил Ромка. — Она же девчонка. А там нужна мужская рука! — и продемонстрировал зажатый кулак. Руки у него были худенькие, кулаки ободранные. Ну, цыпленок! На него невозможно было сердиться.

Алиса только вздохнула:

— Как ваша?

— Ну да! — гордо кивнул Ромашка, уже понимая, что сказка удалась, и наказывать его вряд ли будут.

— И как урок прошел? — полюбопытствовала она напоследок.

— Хорошо прошел! — уже окончательно раздухарился мальчик. И по опыту Алиса знала: дай ему волю — сейчас начнет заливать, не остановишь до утра. Такого накрутит — сам запутается.

И махнула рукой:

— Книжки бы тебе писать, артист. Иди ешь, и будем уроки делать.

Ромка тут же взгрустнул. Миловидная детская мордашка скуксилась, и черные бровки встали домиком. Если он чего и не любил в жизни — так это слово «уроки».

И что обидно, Ромка был очень неглупый мальчик. Алиса сама еще в пять лет научила его и писать, и считать, и умножать до пяти. Но вот стоило ему только сесть за уроки — все вылетало из Ромкиной головы. Он просто не мог сосредоточиться дольше, чем на пять минут. И в школе шли одни тройки.

Такой милый ребенок — и такой бестолковый.

Алиса с нежностью обняла его за плечи и подтолкнула к ванной:

— Иди руки помой.

И принялась отряхивать от пыли рюкзак.

Так или почти так проходил каждый Алисин вечер.

Она заставляла Ромку умыться, быстро кормила ужином, то и дело срываясь, чтобы заглянуть к матери. Той было скучно лежать одной. И если днем она изводила соседку, то по вечерам, то и дело, звала Алису. Даже при том, что прекрасно знала: дочери нужно заниматься с Ромашкой: проследить, чтобы он сделал хоть что-то из уроков, чтобы прочитал пару страниц книги, искупался и вовремя лег спать.

И без того поднять его по утрам стоило больших хлопот. Пока Алиса бегала по дому, оставляя на кухне еду для матери, меняя ей пеленку, отсчитывая мелочь на метро, она то и дело залетала в комнату к брату и дергала его за ноги:

— Ромка, вставай!

— Ромашка, подъем!

— Рома, быстро вставай, ты опоздаешь в школу!

И даже при этом не всегда удавалось проследить, чтобы он действительно пошел заниматься. Временами, когда Алиса, выбегая в последнюю минуту, чтобы не опоздать на работу, совала ему ранец в руки, Ромка его брал. А потом клал обратно на обувницу и, едва волоча ноги, шел досыпать. В такие дни Алисе на работу звонила классная руководительница, и обычно девушке не хватало духу признаться, что он прогуливает. И приходилось врать про больное горло. А Ромка, как ни в чем не бывало, бежал после обеда гулять.

— Ну что? Что тебе задали? — распахнула она дневник, в котором как всегда не было ни единой записи, сделанной детской рукой. Зато почти каждую неделю находилось замечание учителя.

Иногда Ромка под строгим взглядом Алисы что-то вспоминал. Иногда приходилось звонить маме Маши Кузнецовой.

Ромке же большого труда стоило просто усидеть на стуле. Он возился, то подбирал ноги, то спускал на пол, то ронял ручку, то принимался болтать. И в каждое слово и каждый пример приходилось тыкать самой:

— Пять на два?

— Девять.

— Не девять.

— А давай — пусть будет девять?

— Что значит — «пусть будет»? — не могла удержаться от смеха Алиса. — Ну же, ты знаешь ответ. Сколько?

Тот возился на стуле и умоляюще смотрел чистыми серыми глазами, опушенными длинными бабкиными ресницами.

Алиса хмурилась:

— Прекрати паясничать, ты просто ленишься. Ну?

Ромка вздыхал и принимался записывать правильный ответ. Учеба, казалось, просто не занимала его. Ему было скучно.

А вот почерк у Ромки был красивый — даже не скажешь, что выводила эти буквы и цифры корявая детская рука. И тоже очень похож на бабушкин, каким Алиса видела его в старых письмах.

«5*2=10», — вывел Ромка.

— Давай дальше, — Алису к этому времени уже начинало клонить в сон. — Рома, а ты знаешь, зачем меня в школу вызывали? — вкрадчиво поинтересовалась она.

Это тоже бывало часто. Ее вызывали как минимум раз в месяц — именно поэтому ее уже узнавали в лицо и пропускали консьержки.

Ромка беспокойно заерзал на стуле и поджал губы. Видимо, конкретного повода он не знал — мало ли за что могли вызвать Алису.

— Тебе не стыдно? — наклонила она голову, чтобы посмотреть в глаза.

Ромка, если не чувствовал угрызений совести сразу, после Алисиных нотаций обычно понимал, в чем его вина. Когда Алиса его ругала, отчитывала — ему становилось стыдно. Хотя и больше не за саму проказу, а за Алисино огорчение. Но, по неустойчивости характера, в следующий раз он просто не мог устоять — и снова хулиганил.

— Ром, а ты понимаешь, что ты учительницу обидел, а? Нельзя ведь такие вещи говорить.

Он коротко зыркнул на сестру, пробормотал что-то неразборчивое и принялся ковырять пальцем скрепку на тетради. Ага — значит, понял, за что его на этот раз.

— Понимаешь? — принялась допытываться Алиса.

Ромка запальчиво надулся и буркнул:

— А чего она цепляется? Мы просто играли! — мордашка его загорелась, и мальчик недовольно надул губы.

— На уроке, — укоризненно напомнила сестра.

Ромка понял, что ляпнул не подумав, и залился краской.

И тут Алиса применила тяжелую артиллерию. То единственное, что работало всегда:

— Вот ты нахулиганил, а ругали меня. И мне было очень стыдно, — серьезно проговорила она.

Алису он огорчать не хотел. Учительницу Ромке, конечно, жалко не было. Но вот Алису…

Он как-то весь понурился. Коротко глянул и быстрее заскреб ногтем скрепку.

— Ну… — через силу выдавил он. — Я больше не буду. Я не хотел.

Алиса отчетливо понимала, что не хотел он, чтобы ругали Алису, а не обидеть учительницу. И потому настаивала:

— Чего не будешь?

— Ну, чтобы тебя не ругали — хулиганить не буду.

— Ага, — строго кивнула она, — а что надо, чтобы меня не ругали?

Деваться было некуда:

— Не буду обзываться и на уроках играть.

— Ром, обзывать ведь не поэтому нельзя. Вот ты обидел Елену Павловну. А если меня кто-то так обидит? Тебе будет приятно?

Ромка посмотрел на нее удивленно и недоверчиво. Будто ему в голову не пришло, что Алиску может кто-то обидеть. Задумался на минутку, а потом нехотя признал:

— Ну, я правда больше не буду, — глаза стали круглыми и доверчивыми. Чистыми-чистыми, как слеза.

Алиса, спрятав улыбку, покачала головой:

— Ой, не верю я тебе.

— Пра-авда, — прогундел он в нос.

И Алиса, не выдержав, рассмеялась. Знала, что это не педагогично, что сделав внушение, нельзя так быстро прощать и смеяться, но поделать с собой ничего не могла.

— Ладно, — с улыбкой потянулась она за следующим учебником, — давай дальше. Что там у тебя еще? Говори, а то сейчас буду Машиной маме звонить!

Ромка только тяжело вздохнул и опять поменял позу на стуле, будто само сидение на месте уже давалось ему с трудом.

— Мам, — в комнату матери Алиса зашла уже поздним вечером. Только тогда, когда заставила Ромку собрать учебники на завтра и улечься спать. — Мам, давай попробуем сесть, — решительно сказала она с порога.

И женщина на кровати сразу капризно скуксила лицо.

Временами Алисе казалось, что она насильник в доме. Мучает Ромку уроками и воспитанием, мучает мать упражнениями. И тогда приходилось напоминать себе, что все это надо, — и заставлять уже себя.

— Ты же сама все знаешь, — не позволяя себе жалости, беспощадно сказала девушка, решительно направляясь к кровати. — Сейчас поднимем подушку, и ты будешь садиться. А я — только помогать.

— Господи, Алиса, не мучай меня, — жалобно и просительно хныкала мать. Руки ее дрожали, когда она пыталась приподняться. Вены на шее вздулись.

— Надо, — жестко бросила девушка, поддерживая мать со спины. Только одной рукой, чтобы той было тяжелее. У нее уже несколько раз появлялись пролежни, их лечили, смазывали. Они заживали, а потом появлялись снова.

— Али-иса, я не хочу. Не заставляй меня, — из глаз матери покатились слезы. Даже здоровую ногу она светила с кровати с трудом. Второй, высохшей, почти не владела.

— Помогай себе сама, — Алиса убрала руки.

— У тебя нет жалости! Ты изверг! Ты хочешь родную мать извести. Я тебе мешаю! Хочешь гулять, хочешь мужиков водить. Инвалидка тебе помешала!

— Я знаю, что больно. Но надо садиться. Через месяц будем вставать. Тебе надо встать на ноги, нельзя лежать всю жизнь.

Сердце у Алисы колотилось, и зубы стучали. Но она уже начала привыкать, обрастать толстой кожей. Если каждый раз рыдать будут обе — дело не сдвинется с мертвой точки. А жалеть нельзя.

— Сидишь? — беспокойно спросила она мать, боясь убрать поддерживающую руку.

— Уйди, убирайся! Ты тварь, а не дочь! — с ненавистью крикнула мать. Упираясь трясущимися руками в матрац, с трудом поддерживая тело в вертикальном положении.

— Ладно, — вздохнула Алиса, убирая руки. Та сидела сама, — я принесу тебе чаю. Ты выпьешь сидя, а потом ляжем.

Быстрыми ловкими движениями взбила подушку и расправила простынь за материной спиной. И тут почувствовала запах.

— Ма-ма.

Женщина злобно и ненавидяще отвернулась.

— Мама, господи, — простонала Алиса, — ну что ты делаешь, а? — ей самой вдруг захотелось кричать от беспомощности. — Ну ты же взрослый человек! — вскинула она руки. — Зачем? За что? Ты ведешь себя как старуха в маразме! Чего добиваешься? Объясни мне, чего ты добиваешься?

Но та только зло плакала и молчала. Плакала и молчала.

Еще полчаса ушло на то, чтобы уложить мать, подмыть, сменить испачканное белье, проветрить комнату.

С туалетом давно не было проблем, та делала это нарочно. Назло. Будто была вина Алисы в том, что вчера молодая женщина вдруг оказалась на положении инвалида, разом превратившись в беспомощную старуху.

В прошлом году, в сентябре, мать отвела Ромку в первый класс. А через неделю уже была в реанимации. В школе все жалели и ее, и Алису. Соседи жалели, врачи жалели. Только толку было от той жалости?

— Ладно, мам, — вздохнула девушка, — спокойной ночи.

Иногда после таких сцен мать вдруг принималась плакать и просить прощения. Обнимала Алису, каялась, лила слезы. Иногда нет. Сегодня Алиса рада была, что мать просто плачет, отвернувшись к стене.

Сегодня у Алисы были силы только на то, чтобы уже в постели открыть книгу и сквозь сонную поволоку закрывающихся глаз немного почитать:

«— А не пролечу ли я всю землю насквозь? Вот будет смешно! Вылезаю — а люди вниз головой! Как их там зовут?.. Антипатии, кажется…

В глубине души она порадовалась, что в этот миг ее никто не слышит, потому что слово это звучало как-то не так.

— Придется мне у них спросить, как называется их страна. «Простите, сударыня, где я? В Австралии или в Новой Зеландии?»…[1]

[1] Л. Кэрролл «Алиса в Стране Чудес».

 

НАПЛАКАННОЕ МОРЕ

НАПЛАКАННОЕ МОРЕ

— М-м-м… — глухой надрывный стон нарушил ночную тишину.

Алиса беспокойно шевельнулась во сне — повернулась на другой бок. Из ее безвольной руки выскользнула книга. Раскрылась на лету, ударилась углом в ворс ковра.

И одновременно с глухим звуком падения раздался второй стон:

— А-а…л-и-и…

Из материной комнаты.

Алиса, мгновенно лишившись сна, подскочила на кровати. Сердце ее гулко испуганно забилось. Она на секунду замерла, еще не понимая, что ее разбудило.

И тут же услышала:

— М-м-м…а-а…

Вскочила, уронив одеяло на пол, бегом кинулась в спальню. Так и оставив на полу раскрытую книгу с детскими иллюстрациями.

— Мама! Мама, ты чего? — на бегу включила она свет, зажмурилась, проморгалась и, едва ворочая языком от страха, выдавила: — Мамочка, тебе плохо?

Когда у той случился первый удар — Алиса этого не видела. Мать упала на работе — туда и вызвали скорую. Поэтому сейчас ее охватил ступор — ноги стали вялыми и бездвижными, в ладонях почувствовалась противная пугающая слабость. В первые мгновения ей даже показалось, что это дурной сон — она спит, лежа в кровати, а не стоит, держась за косяк.

Но нет, мать действительно лежала, откинувшись на спину и, нелепо вскинув здоровую руку, размахивала ею, будто отгоняя что-то от себя. И надрывно хрипела.

— Мама, мамочка, тебе плохо? — кинулась Алиса к постели.

Больная сморгнула какими-то будто даже невидящими глазами и тонко просипела:

— О-ой…

Лицо матери посерело, приняло какой-то восковой оттенок.

Алиса запаниковала.

— Сейчас, я сейчас… Сейчас давление померим, — кинулась она за аппаратом.

С трудом путаясь в жгутах, окольцевала материну руку, дрожащими пальцами сунула в уши дужки. Слыша только громовый, перекрывающий все стук собственного сердца. И начала качать грушу.

Раз-два-три-восемь.

Начала спускать. Тихо засипел воздух.

Мать тоже как-то в ожидании притихла. Алиса, не спуская напряженных глаз с циферблата, отчаянно прислушалась… ничего. Тишина. Будто давления не было.

Наверное, она прослушала. Сердце билось неровно — Алиса нервничала — пропустила стук.

— Сейчас-сейчас, еще раз, — запаниковала она, увидев страх в глазах матери. Принялась поспешно переодевать липучку на другую руку.

Принялась заново качать грушу.

Раз, два… восемь.

С тихим шуршанием начал выходить воздух.

Алиса ничего не слышала.

И тут вдруг мать вздохнула, глубоко втянув в себя воздух. И потянула руку к лицу. К щекам ее прилила кровь, появился румянец. Женщина сморгнула и посмотрела на Алису. Беспокойно, но осмысленно.

Девушка трясущимися руками оперлась о кровать:

— Что, мамочка, что болит?

Та снова перевела дух, будто прислушиваясь к себе. Раскрыла рот и достаточно внятно пробормотала:

— Да ничего… вроде, — неуверенно, с сомнением охватила подрагивающими пальцами шею, будто пыталась удержать дыхание. — Алиса… я что-то не пойму… как-то мне…

— Мам, давай вызовем «скорую», — пробормотала девушка.

— Да… — простонала женщина. — Да, Алиса, вызови.

— Сейчас, — подскочила, чтобы бежать в комнату, к телефону.

Но тут мать вдруг отчаянно громко засипела. Алиса бегом кинулась назад.

И как раз в ту секунду, когда она, наклонившись над кроватью, протянула к матери руки, та будто приподнялась на матраце. Ее глаза на мгновение расширились, рот раскрылся.

Но вместо слов на грудь хлынула черно-коричневая мутная жижа. Ее рвало вечерним чаем и лекарствами. А потом женщина невнятно что-то промычала. И обмякла в руках Алисы, повалившись обратно на мокрую простынь.

— Мама… — одеревеневшим голосом прошептала девушка.

Спазм сжал ее горло, не давая дышать. Казалось, пульс замер — прекратил биться в ушах. Она, еще не соображая, что происходит, застыла истуканом.

Но тут за спиной раздался сонный тонкий голос:

— Алис… а что такое?

В дверях стоял Ромка. Маленькие пальчики сжимали косяк, он смотрел на сестру настороженными, немного испуганными глазами. Прямо из постели — в одних трусиках и майке, зябко поджимая пальцы босых ног.

Он смотрел на Алису. И она вдруг почувствовала, что горло отпустило.

— Ничего, — услышала она со стороны свой спокойный голос.

И увидела, как сидит вполоборота, плечами и грудью прикрывая мать. Так, чтобы мальчику ничего не было видно. Поджимает простынь, не давая разглядеть черные потеки предсмертной рвоты.

И ласково говорит:

— Ты чего встал? Иди в постель. Спи. Утром в школу рано вставать.

От ее обыденного тона, от упоминания о школе зачатки испуга в детских глазах почти сразу улеглись. Ромашка неуверенно вытянул шею:

— А маме что, плохо? — не обеспокоенно, а скорее любопытно спросил он.

И Алиса кивнула:

— Немножко. Иди в постель, не мешай. Я маме лекарства дам.

— А-а-а… — глаза его снова стали сонными. Ромка закусил нижнюю губу, потом все же не удержался и зевнул: — Ну, я по-ойшол…

— Иди, — одобрительно кивнула Алиса и улыбнулась.

Продолжая сжимать и прикрывать телом мертвую мать.

Ни в какую школу назавтра Ромка, конечно, не пошел.

Алиса даже не будила его утром, хотя делала это почти каждый день, кроме выходных. Ромка вечно капризничал, не желал вставать, обижался, выдумывал болезни и иногда даже плакал.

Сегодня Алиса сама боязливо прислушивалась, стараясь ходить на цыпочках и говорить шепотом. Не хотела и боялась разбудить Ромашку. Этой ночью у них умерла мать. И это ей, Алисе, предстояло поутру, когда мальчик, недоумевая и потирая заспанные глаза, выйдет из спальни, остановить его в дверях, присесть перед ним на корточки и сказать:

— Ромашка, мама умерла. Мы теперь вдвоем.

С этой мыслью она вызывала «скорую» для освидетельствования. Стараясь не шуметь, встретила и проводила женщину-врача в спальню. С этой мыслью звонила участковому, и утром, когда он пришел, молча отдавала ему материн паспорт и свидетельство, выписанное медиками.

Потом обзванивала материных подруг по недлинному списку в телефонной книге. В то время как причитающая и всхлипывающая тетя Вера стояла у нее за плечом.

Когда Ромашка, наконец, проснулся, он как ей показалось, ничего не понял. Только удивленно моргнул. Посмотрел на соседку, на сестру и недоверчиво спросил:

— Значит, я сегодня в школу не пойду?

Тетя Вера негодующе поджала губы. Но Алиса не дала ей раскрыть рта, поспешно взяв мальчика за плечи, развернула к двери в спальню:

— Пойдем, оденемся, — и увела.

Весь следующий день Алиса занималась похоронами. Странно и непривычно было быть главной. Наверное, она не осознала еще этого, не прочувствовала в полной мере. Тот груз ответственности, который теперь полностью лег на ее узкие плечи.

Все еще происходило автоматически, как в тумане. Морг, перевозка, гроб, поминки. Красная, обтянутая тканью с приколоченным сверху крестом крышка у двери подъезда. Табуретки, вынесенные соседями. Верная тетя Вера заботливо помогла во всем. И Алисе казалось, что в одиночку она бы не справилась. Не накопила еще за свою короткую жизнь всех этих неприятных, но необходимых знаний.

Ромку Алиса отправила гулять. Радуясь его отсутствию. Не нагружая уроками, не заставляя мыть руки. И сидеть дома, где в соседней с его спальней комнате лежала обмытая покойница.

На ноябрьском кладбище было тихо и остро-холодно. Ледяное колючее солнце ярко, до рези пронизывало прозрачный утренний воздух. Морозило, и лужи подернулись первым ледком. Деревья мрачно и отчужденно вздымали вверх, подальше от людей, голые, готовые к мучительной зиме стволы.

Было грустно и торжественно.

Длинная процессия медленно тянулась по кривой аллее загородного кладбища. Между старых заржавленных крестов, согнутых из простых металлических дуг, новых мраморных памятников. С портретами, никогда не похожими на оригинал. Уже грязными, но все еще яркими на осеннем свету венками.

Плакала только Алиса.

Точнее не плакала: слезы сами текли по щекам, хотя девушка этого не замечала. И очень удивилась бы, увидев себя со стороны. Мысли ее были заняты. Еще нужно было добираться до кафе, в котором намечены поминки. И она не знала, правильно ли все организовала и не ошиблась ли с залом и с количеством мест.

Половины пришедших проститься она не знала. Потому что из материных друзей здесь было всего три-четыре женщины. В основном с работы. У той было мало знакомых. Властная бабка при жизни не позволяла иметь подруг. Не привились они и после ее смерти.

Почти все здесь пришли потому, что помнили Софью Станиславовну. И были такими же старыми высохшими мумиями, развлекающимися собственными воспоминаниями. Помнящими покойницу маленькой девочкой с косичками. И удивлявшимися, что у нее осталась взрослая Алиса. И маленький Ромка.

Странные это были люди. Старушка в вуалетке, на которой черными мохнатыми насекомыми сидели нашитые мушки. Старичок в потертом смокинге и бабочке поверх полосатой бело-синей рубашки. Стайки незнакомых, перешептывающихся людей, знающих Алису лишь понаслышке.

Родственников у них не было.

Не было никого, кто мог бы разделить Алисино горе и подставить плечо, на которое она могла бы опереться.

Самое страшное было — остаться старшей. И даже при том, что последний год все держалось на одной Алисе: больная мать, Ромка, работа, дом. Как-то это не ощущалось. Ведь была жива мама — кто-то, кто старше, больше знает, всегда подскажет и поможет. Пусть больная, пусть не ходячая. Но мама. Взрослая.

Теперь взрослой была Алиса. И очень страшно было сознавать, что есть только ты, и старше никого нет. И у тебя на руках ребенок.

Алиса прижимала к себе за плечи Ромку. Не давая ему вертеться и крутить головой. А он все порывался поднять к ней личико и что-то спросить. Но Алиса только шикала и гладила его по макушке, машинально заправляя черную челку под вязаную шапку. Проститься и подойти к гробу она ему не дала. И на этот раз тетя Вера ее одобрила.

За сутки лицо матери страшным образом изменилось. Половина его — та, на которую пришелся второй инсульт, — покраснела, затем стала темно-бордовой и, наконец, — почти черной. Алисе и самой страшно было наклониться и поцеловать мать в лоб.

Ромка бы не узнал ее в гробу. Алиса сама не узнала бы, если бы не помогала ее укладывать. Мать в белом платочке стала какой-то маленькой и старой. Личико ее будто усохло вдвое, стало размером с детский кулачок. И черты лица совсем изгладились.

Алиса не хотела, чтобы мама осталась в Ромкиной памяти такой. И без того воспоминания о ней будут смутными.

Сам Ромка совсем не плакал. Ему было скорее любопытно, он вертелся под жесткой хваткой рук Алисы и томился от скуки. Детская энергия не давала ему спокойно стоять на месте. А горя он не чувствовал.

Это было понятно, и Алиса даже обрадовалась, что смерть матери не произвела на него такого мучительного, страшного впечатления, как на нее. Здоровой он мать видел последний раз в прошлом году, когда та водила его на линейку первого сентября. И он тогда стоял, в своем темно-синем школьном костюмчике с огромным букетом хризантем и казался своем-совсем маленьким.

С того дня прошло больше года, а для детей это все равно что целая жизнь.

С тех пор мама для него была как больная бабушка. Которая лежит за закрытой дверью, неприятно пахнет, ругается и капризничает. Из-за которой домой приятелей не приведешь и в школе про такую не расскажешь. Которая периодически зовет к себе и начинает неприятно обнимать холодными дрожащими руками. И одна рука у нее почти не работает и больно цепляется за детское плечо.

Алиса понимала — ребенку тяжело, когда в доме лежачий инвалид.

И не винила его в том, что отпусти она — Ромка бы побегал, погонял голубей по заросшим аллеям, разбил бы первый ледок на лужах. А на сами похороны смотрел бы с безразличным любопытством.

Пусть уж лучше считает ворон, глядя по сторонам.

А горевать за обоих будет Алиса.

 

ВОЛШЕБНЫЙ ГРИБ И ПУЗЫРЕК

— Tienes un buen culo[1].

— Что? — Алиса покраснела и оторвала глаза от фотографий в альбоме. Она догадывалась, что ей сделали комплимент, но не поняла его значения.

Парень, сидящий рядом, тихо посмеялся и приобнял ее за плечи:

— Глаза у тебя очень красивые, — сказал он, приблизившись настолько, чтобы мог ощутить запах волос девушки. — Очень красивые глаза.

Алиса смутилась еще сильнее. Она сидела на самом краешке мягких диванных подушек. Скованно, напряженно, по-ученически зажав ладошки между коленей. И потирая пальцы друг о друга. Щеки заливал непривычный для ее бледного лица румянец.

— А ты почему именно испанский начал учить? — только чтобы что-то сказать и прервать повисшую многозначительную паузу, пробормотала она.

— А что?

— Ну… — замялась Алиса.

Она отчаянно боялась проявить нетактичность, а молодому человеку — Олегу, казалось, нравилось ее смущать.

— Просто обычно все английский учат, — пожала она плечами.

— I speak English, as you can see[2]. А еще по-потругальски и по-французски.

— Господи, — Алисе, с ее плохим школьным английским, стало стыдно.

— Да ладно тебе, — рука на ее плече мягко сжалась, — давай фотки смотреть.

На коленях у Олега лежал красочный альбом. Только-только появились моментальные фотоаппараты — чудо современной техники. Щелчок — и спустя минуту готовый снимок. Алиса о таких только слышала, у Олега аппарат был уже год.

Пределом мечтаний Алисы пока что было купить Ромке велосипед. Последнюю пару месяцев она ходила по спортивным магазинам, присматривалась. Но запросто выдернуть из бюджета такую сумму не могла.

Выход был один. Множество ломбардов на первых этажах соседних домов.

Алиса, сама того не замечая, потихоньку распродавала оставшиеся от бабки вещи. Сначала золотые украшения — их было немного, сохранились только те, что не успела распродать мать. Потом фарфор, безделушки — на это был сосед снизу, он оказался любителем и знатоком. А платил хоть немного, зато брал почти всегда.

Алисе частенько нужны были деньги: школа, секция, одежда, обувь…

— А это мы на Майорке — в том году ездили, — перелистнул Олег хрустящую прозрачную страницу с вкладышами.

Такие виды девушка видела только в календарях. Дома они даже телевизор не включали. Ромка больше бегал на улице, а сама Алиса читала книги.

Фотографий у Олега было много — они просмотрели уже несколько альбомов. А на диване рядом лежала еще целая груда таких же. В глазах у Алисы давно смешались пальмы, фуксии, море, солнце, яркие вывески, красивые здания, памятники, скверы…

— Красиво, — признала она. — Любишь Испанию?

Испания в ее сознании мало отличалась от Италии, или Франции, или Нигерии. Все это было так далеко — будто на другой планете.

— Люблю, — хмыкнул Олег, переворачивая страницу. Там тоже были сочные виды, яркие краски, буйная зелень. И солнце.

За окном лил дождь.

— Поначалу не любил. Меня первый раз мать с собой потащила, мне двенадцать было.

Как Ромке сейчас — мелькнуло в голове Алисы.

— А я как из самолета выглянул — сушь, все желтое. Ни куста, ни тени. Солнце палит. Я так разорался, ты не представляешь, — рассмеялся молодой человек, — уперся в дверях и на трап не спускаюсь: «ты куда меня привезла? Давай домой. Никуда не пойду». Опозорил мать на весь самолет.

Алиса необычно для себя звонко рассмеялась:

— Ты шутишь! — Олег качал головой, но она не поверила. — Ты не такой, не могу себе представить!

— А какой я? — парень вдруг подался вперед и, заглядывая девушке в глаза, навис над ней. Так, что застенчивая Алиса вжалась в спинку дивана.

Они познакомились в библиотеке. Олежка как-то пришел взять книги — он учился в аспирантуре на иностранных языках. У Алисы была рабочая смена. Так и познакомились.

Ухаживал Олег красиво. Дождался ее после работы, подвез на своей девятке до дома. На следующий день пришел с цветами. А Алисе никто еще цветов не дарил.

Сначала гуляли в парках, потом театр, кафе. И Олег каждый раз дарил букет. Это были ее первые в жизни свидания. И первые отношения. Если не считать платонической влюбленности в своего научного руководителя, с которым случалось время от времени обедать в институтской столовке.

Когда молодой человек пригласил Алису домой, то клятвенно заверил — там будет мама. Заодно и познакомятся.

— Хороший, — зарделась Алиса. И потупилась. Так что поцелуй пришелся нелепо — в нос.

Первый поцелуй Алисы Родзиевской состоялся месяц назад — вызвал бурю эмоций, основной из которых было смущение. Но сейчас она уже несколько пообвыклась.

Молодой человек приобнял ее, вжимая в диван, и раздвинул языком привычно сжатые зубы. Но тут за его спиной некстати раздалось:

— Ой, детишки, а я вам чаю принесла.

У Олега была прекрасная мама. Не мама, а сокровище.

Алису она встретила как родную. Ни одного нетактичного вопроса, никакого вмешательства в личную жизнь. Только дружелюбие и деликатность.

— Спасибо, мамуль, — неторопливо, нехотя оторвался парень от Алисы. А девушка вся залилась пунцовым цветом, зачем-то неловко оправляя юбку, и без того чинно прикрывавшую колени.

Женщина принялась расставлять на низком журнальном столике чашки и блюдца. Алиса от растерянности не сразу спохватилась:

— Ой, давайте помогу.

Олег глянул на нее с некоторым скучливым разочарованием.

У низкого журнального столика на металлических ножках была стеклянная столешница. Алисе поначалу даже страшно было на него что-то класть, прежде чем Олег, смеясь, объяснил, что его почти невозможно разбить.

Все в этом доме было непривычно. Живя в квартире бабки, Алиса сама не ощущала, что это практически музей. Антикварная мебель, картины в громоздких, собирающих пыль рамах, старые фотографии. Статуэтки и вазы, альбомы, книги и канделябры — все это так густо покрывало стены и полки, что квартира принимала вид чего-то сумбурно-нафталинового.

Впрочем, Алиса, потихоньку продавая наследственное имущество, добавляла в комнаты воздуха.

Здесь же все было новое и современное. Диваны и кресла, блестящая бытовая техника — Алиса в большинстве случаев не представляла, каково ее назначение, — полосатый ковер.

Олег хорошо зарабатывал. Ему было двадцать восемь, он работал переводчиком, учился в аспирантуре, которая понадобилась ему только для престижа, ездил по заграницам, привозил вещи.

— Ну, я пойду, оставлю вас вдвоем. — Улыбнулась Олегова мать и, не слушая вялого «а, может, вы с нами чаю попьете?», понимающе вышла.

Молодые люди снова осталась наедине.

Олег наклонился и почти в самое ухо прошептал:

Hojeeusei e naovoumentir poissovoce vais me fazerfeliz. [3]

У Алисы вспотели ладони.

— Мне уже тоже идти пора… — пробормотала она. Искоса глянув на настенные часы.

В хроме и белом глянце они выглядели совсем иначе, чем бабушкины — старинные, в полтора метра высотой. Оглашавшие боем всю квартиру и мешавшие спать.

— Еще рано, — пробормотал парень, прижимаясь и целуя Алису сначала в щеку, потом двигаясь ближе по направлению к губам. — Тебе с испанцем надо было встречаться.

— Почему? — растерянно повернулась Алиса, и парень, наконец, смог ее беспрепятственно поцеловать, обнимая за талию и притягивая к себе. — А они очень скромные, — пробормотал он ей в самые губы, — прямо как ты.

Поцелуй длился так долго, что забытый чай на столе успел остыть. А Алиса — забыть обо всем на свете.

— Олежка, мне правда пора… — наконец вяло засопротивлялась девушка. Дома у нее в одиночестве сидел Ромка, а его если не заставить делать уроки — он ведь не сядет.

— Брось, время еще детское, — парень гладил Алису по спине, ласково посасывая ее нижнюю губу.

Но девушка, хоть и с трудом напоминая себе, кто она и где, и едва шевеля языком, упрямо пробормотала:

— У меня Ромка один сидит… Я не могу долго… Мне правда пора…

Спустя пятнадцать минут Алиса поспешно собиралась в коридоре. Торопливо застегнула босоножки, оглянулась в поисках сумки.

— Позвони мне, как до дома доедешь, — попросил парень, подавая сумочку.

Алиса замерла, не успев как следует застегнуть пиджак. Последний раз о ней кто-то так заботился в далеком детстве — настолько давно, что трудно было вспомнить. Опекать и беспокоиться уже давно было ее утомительной обязанностью.

У девушки болезненно-сладко сжалось сердце.

— Позвоню, — пообещала она.

И через силу заставила себя открыть дверь и выбежать в коридор.

Домой она шла почти бегом, так что каблуки босоножек отбивали на асфальте заполошную дробь. Прохладный вечерний ветер быстро охладил щеки, которые все еще пылали румянцем, когда девушка выходила из подъезда.

Она всегда очень торопилась домой по вечерам. Ромка и без того возвращался из школы в пустую квартиру — сам грел себе еду, сам должен был садиться за уроки. И у Алисы сердце было не на месте, если приходилось опаздывать вечером.

Но когда она бегом взлетела на этаж и отперла дверь, оказалось, что в квартире пусто.

— Рома! Рома, ты дома? — крикнула Алиса от дверей. Хотя понимала, что его нет — в квартире было темно и тихо. И школьный ранец не валялся у дверей — а это значило, что на обед Ромка тоже не прибегал.

Алиса раздосадовано бросила сумку на обувницу. В последнее время, когда у нее вдруг появились отношения, и Алиса начала бегать на свидания, он то ли на радостях, то ли из детской ревности тоже принялся нет-нет — да и гулять дотемна. Хотя это было строго-настрого запрещено. Сестра безжалостно наказывала, если его не оказывалось дома в назначенный час.

Т-т-тр-р…

Резкая трель телефонного звонка в тишине пустой квартиры заставила ее подскочить на месте. Алиса, не снимая туфель, кинулась в комнату. При жизни бабки аппаратом пользовалась только она — в своей комнате. Давно пора было протянуть кабель в зал или коридор, но на такое баловство не было лишних денег.

Деньги — как раз то, чего у Алисы не бывало никогда.

После смерти матери она почти сразу перевелась на заочку. Учиться очно уже стало слишком большой роскошью. Работала на полную ставку в библиотеке, но какие там заработки? То, что они не жили впроголодь, обеспечивалось только рефератами и курсовыми, которые Алиса писала по ночам и на работе.

На кафедре она тоже, конечно, не осталась. Хотя, поступая в институт, планировала преподавать, получать степени.

Но не сложилось.

— Да, Анфиса Петровна, я вас слушаю! — ответила она, услышав голос в трубке.

И сразу почувствовала недоброе. Если звонила классная Ромки — значит, тот что-то натворил.

— Алиса, — строго сказал низкий гортанный голос, — я многое ему прощаю, но это уже переходит всяческие границы.

— Да, Анфиса Петровна, — покаянно проговорила девушка, давая понять, что вся внимание. Сама же спокойно села в кресло, придерживая трубку плечом и расстегивая босоножки. Классная всегда начинала с одной и той же фразы, если проступок был невелик. Вот если бы она закричала: «забирайте вашего хулигана из моего класса, чтобы глаза мои его больше не видели!» — стоило начинать беспокоиться.

— Сегодня Рома поспорил с одной девочкой из нашего класса, — сухо и очень раздельно принялась отчитывать ее классная. — Я не буду называть имени, — чванливо добавила она, — это значения не имеет — нечего позорить девочку еще сильнее. Но ссора произошла на моих глазах. Я буквально все видела. Особой причины для спора не было, — тон классная постепенно повышала, давая понять, что приближается к кульминации, — но она обозвала вашего Рому — да, некрасиво, но девочке это простительно. И Рома хотел ее ударить — я сама видела, — а потом подбежал и задрал девочке юбку. При всем классе! — последняя фраза была произнесена с патетическим негодованием. — Вы представляете, что она почувствовала? Вы понимаете, какой стыд испытала девочка?! Это же такая травма! Такое унижение! — голос классной приобрел несколько фальшиво-наигранные интонации.

Алиса сочувственно охнула.

Классная, казалось, была довольна произведенным эффектом:

— Вы поймите меня правильно. Ваш Рома очень обаятельный мальчик, он веселый — его все любят. Но я обязана вам сообщить! Вы знаете, что Рома закатывает скандалы каждый раз, когда он чем-то недоволен? Он вообще понимает слово «нет»? На прошлой неделе ему поставили тройку по истории, так он устроил настоящую истерику, кричал на учителя. Рома про это вам говорил? Вы в курсе? Его выгнали с урока, сделали запись в дневнике.

Алиса устало выдохнула и потерла висок. Классная Ромки была, пожалуй, чересчур бдительна. Но и Ромкиных проступков это отменяло.

Девушка кивнула, хотя женщина не могла этого видеть, и клятвенно заверила:

— Хорошо, я поняла вас. Я разберусь, — пообещала она вполне искренне.

И устало положила трубку. Хорошего настроения как не бывало.

Ромка примчался только к десяти вечера. Уже в темноте. Ворвался в дверь, с грохотом швырнув портфель. Весь грязный, потный, встрепанный.

С порванной штаниной. А это была единственная школьная форма, незаменяемая.

— Рома! — грозно окликнула его Алиса у дверей.

И он тут же замер испуганным зайцем. Когда сестра бывала в таком настроении, даже Ромке хватало ума не нарываться.

Алиса грозно скрестила руки на груди:

— Рома. Мне звонила Анфиса Петровна. Ты сам мне ничего не хочешь рассказать? — и выжидающе нахмурилась.

Он боязливо и в то же время недовольно насупился. Глаза забегали.

— А че такого? — выдавил Ромка.

— Что значит — «че»? — громко по слогам переспросила Алиса и тут же взъярилась, повысив голос: — Рома, ты вообще понимаешь, что натворил? Как ты себя ведешь?!

Тот приготовился к обороне:

— А чего? Ничего я не сделал!

Вот что больше всего не нравилось Алисе — в последнее время он совершенно перестал признаваться в собственных проделках. Даже когда его ловили буквально за руку, Ромку невозможно было заставить сознаться в том, что он действительно виноват. И прощения он если и просил, то видно было, что не искренне, а просто прогибаясь под обстоятельства.

В глубине души продолжая упорствовать в своей полной и абсолютной невиновности.

— Не сделал? — возмутилась Алиса. — А кто девочку унизил при всем классе? Рома, ты подумал, как ей было стыдно? Ты себя на ее место поставил?!

— Она меня обозвала! — набычился тот, не отходя от дверей. И хмуро добавил: — А я ее не обижал.

— Как это не обижал, Рома?! — прикрикнула Алиса.

Он, набычился, повернулся к ней боком, будто отгородился. И, обиженно посмотрев на сестру, поправился:

— Когда она моя девушка была — не обижал. А раз она обзывается и меня не уважает — значит, она уже не моя девушка!

Алиса сначала опешила, а потом ее неудержимо потянуло смеяться, и сохранить серьезное выражение лица удалось с большим трудом.

— А вы, значит, встречались? — очень серьезно спросила она.

Ромка задумался на пару секунд, потом кивнул:

— Ну, типа… — как-то не очень уверенно протянул он. — Ну да.

— И в чем это выражалось?

— Ну, — он искоса глянул на сестру, — как ты со своим Олегом.

Алиса даже немного испугалась, прежде чем он спокойно продолжил:

— За руки держались, — снова задумался, — в столовку вместе ходили, — у него покраснели щеки и алым цветом полыхали уши.

В Ромкином классе некоторые мальчики ростом уже догоняли Алису. А Ромка наивный — ну просто обнять и плакать. Его даже наказывать рука не поднималась.

— Ну а зачем ты ее унизил-то? — вздохнула Алиса.

Ромка вспыхнул от негодования:

— А чего она обзывается?! — глаза загорелись от искренней детской обиды. — Она мне сказала, что я дурак и не понимаю! А она сама дура! Тупая клуша! Все девчонки тупые клуши!

— Рома, — упрямо покачала головой девушка и попыталась вкрадчиво объяснить: — Такие проблемы надо мирно решать. Она же девочка…

— Ну и что — девочка? — Ромка пошел пятнами. — Ей, значит, обзываться можно?! И вообще! Ей мало досталось! Завтра добавлю!

— Рома! — прикрикнула Алиса, — ты что, меня не слышишь? Девочек не обижают и тем более не бьют!

— Но она же меня обозвала! — не понимал и кипел от негодования он. — Значит, ей можно, а мне нельзя?!

— Так, как сделал ты, Рома, поступать нельзя!

— Но она же сама была виновата! Это несправедливо! — и обиженно посмотрел на Алису: — И вообще! Меня уже классная отругала. Чего ты-то лезешь? — насупился и неожиданно для Алисы бросил: — Гуляла бы лучше со своим хахалем.

Она сначала вспыхнула:

— Ромка! Ты где таких слов набрался? Ты следишь что говоришь? Ни завтра гулять не пойдешь, ни послезавтра! И никакого лагеря тебе летом не будет!

И уже твердо решила, что сейчас его накажет. Так накажет, что… Еще не хватало, чтобы Ромка делал ей замечания и учил, с кем и когда встречаться…

Но тут сама Алиса умолкла и начала заливаться краской стыда. Она вдруг подумала: а что, если правда? Пока она с мужиком встречается — Ромка тут один. Сам по себе. И растет, как сорняк.

Все негодование с Алисы как ветром сдуло. Ведь, в самом деле, она проводит время с кем-то посторонним. А потом его же — Ромку — и наказывает.

А тот будто услышал ее мысли:

— Вечно у тебя я один виноват! — звонким тонким голосом воскликнул мальчик. — Все хорошие, один я плохой!

И ведь он был прав. Так получалось, что она о нем вспоминала, только чтобы наказать.

Алиса почувствовала себя виноватой:

— Ну, ты что говоришь, Рома, — взяла она его за плечи, хотя тот попытался увернуться.

Ромка был такой маленький. Худой, слабый. Чуть что — сразу в слезы.

Это все потому, что не было матери. А она — Алиса — наделала кучу ошибок, не смогла объяснить элементарных вещей. А теперь сваливала их на ребенка.

— Ну, Ромашка, ну посмотри на меня. Ну что ты такое говоришь? — насильно поворачивала она к себе обиженное лицо мальчика. — Ты у меня самый дорогой, слышишь? Самый-самый, с тобой никто не сравнится, — Ромка смотрел на нее недоверчиво, но с надеждой. — Ты мне только должен пообещать, что больше так не сделаешь.

— Как «так»? — буркнул он под нос.

— Как с этой девочкой. Ты ведь понимаешь, что ты ее унизил, правда?

Мальчишка громко зло засопел, стиснув зубы:

— Она сама виновата!

Все пошло по второму кругу. Сейчас она опять начнет угрожать — а он опять в крики и слезы.

— Рома, просто пообещай, — просительно заглянула она ему в глаза. — Пообещай, что ты так делать больше не будешь.

Полностью понимая: он победил.

— Ла-адно, — бросил он сквозь зубы. И оба поняли: точно победил.

Алиса сдалась:

— Ладно, иди мой руки, голодный же.

А тот радостно убежал.

Девушка посмотрела ему в спину и дала себе слово: в следующий раз она не позволит так брать себя на шантаж.

Одновременно испытывая стыдное облегчение от того, что буря прошла стороной и мир восстановлен.

И, только склонившись над очередным рефератом, вспомнила, что совсем позабыла позвонить Олегу.

* * *

[1] У тебя красивая задница (исп.).

[2] Как ты видишь, я говорю по-английски (англ.).

[3]Сегодня я точно знаю и не собираюсь лгать,

ведь только ты

можешь сделать меня счастливым (порт).

* * *

— Привет, — улыбнулась Алиса в дверях.

Но не успела переступить порог, как Олег жарко обнял и притянул девушку к себе.

— А ты чего не позвонила вчера? — невнятно пробубнил он, утыкаясь лицом в ее шею и проводя горячими губами по ключицам. Алиса вся покрылась мурашками и замерла. — Я жда-ал… — добавил он медленно, с чувством и поднял голову.

От Олега пахло алкоголем.

Алиса почувствовала это и почему-то растерялась, замерев и нелепо прижимая к себе сумку:

— А где мама? — не подумав ляпнула она.

— А ты что, к маме пришла? — грубовато бросил парень и тут же убрал руки, сделав шаг назад. — Проходи, чего на пороге стоишь, как неродная.

Алиса неуверенно шагнула внутрь. Дверь за спиной захлопнулась, и они оказались в полумраке прихожей.

— Так чего не позвонила-то?

— Да, понимаешь, — начала она оправдываться, будто маленькая девочка, — Ромка вчера дел натворил, классная звонила. Ну, я и… закрутилась, — закончила неловко, а молодой человек уже снова ненароком приблизился к ней вплотную и, стоило Алисе замолчать, поцелуем накрыл губы.

Пол медленно поплыл под ее ногами.

— М-м-м… — через минуту парень отстранился и причмокнул. — Сладенькая, — в голосе его и, особенно в жесте, которым он словно попытался распробовать вкус, оставшийся на губах, Алисе почувствовалось что-то странное — будто насмешка.

— А, да, — кивнула она сконфуженно, — я батончик купила. Есть хотелось. Ромке не разрешаю, а сама… — и неловко от того, что парень по-прежнему стоял вплотную, принялась расстегивать босоножки.

— Проголодалась девочка — надо что-то в ротик положить, — чему-то своему усмехнулся он. И приобнял выпрямившуюся Алису: — Ну пошли, чаю попьем. Я тут праздную немного, — увлек он ее в сторону зала. Олег был немного пьяный, а Алиса с самого детства, с того времени, когда была жива бабка, не любила пьяных людей. Было в них что-то смущающее, конфузящее. Пьяны они — а неловко Алисе. Бабкины гости всегда оставались добрыми, смеялись и, нелепо хихикая, совали ей конфеты, а Алиса почему-то пугалась и убегала в комнату. Ей неприятна была испарина на их лбах, горячно-алые щеки и этот кисловатый, неприятный душок. — У меня фирмачи объявились, ну те, — говорил между тем Олег и чересчур широко для трезвого человека размахивал руками, — я тебе говорил.

— А, да, помню, — машинально кивнула Алиса.

Похоже, Олежка праздновал в одиночку. На столе была початая бутылка коньяка, открытая и нетронутая коробка конфет, еще какая-то закуска. И фрукты — мать Олега всегда держала в доме фрукты, что Алисе представлялось верхом роскоши.

— Садись, — скомандовал он.

Девушка опустилась на диван, сложив ладони на коленях.

Про фирмачей она помнила. Сейчас все старались работать с фирмачами — там платили лучше. Алиса вполне могла понять его радость, но было странно, что Олег пил один. Хотя, может, ждал ее прихода…

Девушка с легким волнением подняла глаза — Олег как раз открывал для нее бутылку минералки:

— Ты теперь в Испанию уедешь? — спросила Алиса. Потому что работа с фирмачами была тесно связана с вопросом отъезда.

— А-ага, — хмыкнул он с глумливой оттяжкой. — На месяцок. Пообвыкнусь — манатки соберу — и с концами. Чего тут, — парень неприязненно глянул на окно, за которым у подъезда была припаркована его девятка. Подержанная и с битым правым крылом. — И работа не работа, и машина не машина.

Он сел и налил в высокий бокал шипящей минеральной воды. А в два круглых — по капле коньяка.

— Женюсь. И жену с собой заберу, — со значением посмотрел он в глаза Алисе. То ли всерьез, то ли в шутку. И широким жестом закинул руку на спинку дивана за плечами девушки.

У Алисы на секунду перехватило дыхание.

— А в Испании знаешь как хорошо? — медленно, перекатывая во рту гласные, затянул Олег. И задумчиво погладил пряди Алисиных волос. — Солнце, море. Люди не такие как тут. Там все добрые, знаешь… — он скривил губы в улыбке. — Расслабленные. Спокойные, — и с каким-то презрением хмыкнул: — Посмотри на себя, — повел подбородком в сторону напрягшейся девушки.

Она смешалась, не понимая, о чем речь, а парень коснулся пальцами ее виска, медленно провел по щеке, подбородку и шее, остановившись на ключицах, там, докуда была прилично застегнута рабочая блузка:

— Ты сидишь, как кролик перед удавом. Мы тут все, — он неопределенно повел плечами, — напряженные. Вечно всего боимся. Подвоха ждем. Друг друга ненавидим, — голос Олега приобрёл злые, обиженные интонации, — от соседей прячемся. Бизнес! — бросил он с громким отвращением нетрезвости. — Кидалово одно! Кто наебал — молодец. Кто по-честному отработал — лох. Задрало, — и легко, одним глотком выпил опрокинутый в рот коньяк. Закусывать не стал, налил еще.

И требовательно сунул второй бокал в руки Алисы. Девушка через силу заставила себя пригубить, крепкий алкоголь неприятно обжег губы, и она сразу отставила бокал. А Олег за компанию выпил и второй раз. И налил третий.

— Вот только бабок накоплю. Чтобы норма-ально жить, — он быстро, на глазах пьянел, и речь его становилась все горячее и задиристее. — А то если туда жену тащить — надо хоть знать, куда едешь. Квартиру там, машину. Работу, — он потянулся за яблоком, но на полдороге забыл. Вместо этого выпил еще раз. — И чтобы дома ждали. Меня же, — он шутливо усмехнулся, — кормить надо, любить, воспитывать.

И наклонился к Алисе так близко, что краска хлынула ей в лицо.

— Поедешь?

— Куда? — растерянно пробормотала она.

Но Олег вместо ответа вдруг навалился, вдавив ее в спинку дивана и настойчиво поцеловал. Так, как раньше не делал. В первую секунду Алиса испугалась — ведь он пьяный. Но потом стало приятно. И даже нашлось что-то упоительное в таких крепких объятиях. И поцелуе, при котором невозможно вздохнуть, а твой рот настойчиво и жадно ласкает чужой язык, проникая так глубоко, что этому невозможно сопротивляться…

Руки парня, прижимавшие ее к себе, ослабили хватку, Алиса почувствовала, как его ладонь прошлась вниз по спине, алчно сжав талию. А потом пальцы стиснули ее бедро, охватив ногу. Тело Алисы заныло в приятной истоме, под закрытыми веками медленно поплыли круги.

И тут она ощутила, что та же рука гладит ее уже не поверх юбки, а протискивается между ног, задирая ее.

Алиса распахнула глаза.

Лицо парня исказилось, делая его непохожим на самого себя, глаза алчно по-животному сузились. Будто Олег — вовсе и не Олег… Парень наваливался на нее, хрипел, дышал горячо, жадно и неровно. Это был совсем чужой человек — незнакомый!

И Алиса испугалась.

— Ну ладно, ну че ты ломаешься, — бормотал он в самые губы, прижимаясь все сильнее.

— Не надо, — пробормотала она вяло, пытаясь вывернуться из-под навязчивых поцелуев. — Нет-нет-нет-нет! — Алиса и сама не поняла, что это кричит она. А главное — зачем. — Нет-нет-нет, не надо! — сжавшись в тугой комок, стиснув руки на груди, отчаянно замотала она головой. Сердце у нее гулко забилось от испуга, глаза рефлекторно зажмурились. — Не надо, не надо, не надо!

И только через пару секунд она поняла, что ее вообще-то никто не держит.

— Ты чего орешь? — Олег сидел, отпрянув и глядя на нее расширенными от удивления глазами. Он, казалось, совсем не понял, что произошло. Протрезвел и даже сам ее испугался.

Девушка тяжело надрывно задышала, пытаясь прийти в себя от испуга. И это ей почти удалось. Но тут взгляд Алисы упал на джинсы, которые были надеты на парне — оказалось, он когда-то успел расстегнуть пуговицу над молнией. И концы ремня вызывающе топорщились в разные стороны.

Алиса охнула, рывком сорвалась с дивана и опрометью кинулась в коридор.

— Ты чего? Алиса! Эй, погоди! Да что с тобой такое?! — неслось ей в спину.

Но она, лишь на мгновение задержавшись, чтобы обуться, распахнула дверь и кинулась вниз по лестнице.

Ее никто не держал, не догонял.

Как добралась до дома — Алиса толком не помнила.

И впервые в жизни, когда ей хотелось, чтобы Ромка бегал во дворе, тот оказался дома.

Сидел тихим послушным мальчиком и, кажется, даже делал уроки.

Алиса, с усилием взяв себя в руки, спокойно сняла босоножки, повесила на вешалку сумку. Только тут заметила, что в панике криво застегнула кофту и в таком позорном виде ехала в метро, — теперь поспешно, отвернувшись к двери, привела ее в порядок.

— А чего так рано? — Ромка, откинувшись на стуле, закачался на задних ножках, выглядывая из-за двери зала. — С хахалем своим поцапалась?

— Осторожно, упадешь, — улыбнулась Алиса. Так уже бывало пару раз — кончалось синяками на лопатках. Она прошла в зал и привычно потрепала мальчишку по черным, как смоль, волосами. — Неужели уроки делаешь?

— Ага, — Ромашка, довольный собой, осклабился, заблестели ровные белые зубы. Но тут же лицо его приняло кислое недовольное выражение: — По алгебре завтра контрольная. Ивановна сказала, кто напишет на трояк — тот будет после уроков сидеть. — И видно было, что мысль эта не доставляет Ромке большого удовольствия.

— Мудро, — улыбнулась Алиса, — надо тоже попробовать, — глянула в тетрадь: — Тебе помочь?

И уселась рядом.

За уравнениями они просидели час и второй, и третий. Никто не спрашивал, хочет ли Алиса сейчас смотреть в детскую тетрадку. Или вникать в простейшие алгебраические упражнения.

Ей нужно было быть спокойной и рассудительной — и она была:

— Нет, икс в квадрате, не забывай, — поправляла она через раз.

— Неправильно. Ну, давай, подумай, — внимательно следила за решением. — Что тут больше будет, ну?

— Давай сначала к общему знаменателю приведем.

Она никогда не решала за Ромку, только тыкала в ошибки и заставляла думать самостоятельно. Тот недовольно сопел и ерзал на стуле — он терпеть не мог алгебру и за такие добровольные муки заслуживал награду.

Алиса улыбалась уголками рта:

— Будь внимательнее, это уравнение похожее — у нас такое было. Надо только… — она буквально на одну секунду задумалась, глядя в учебник. Изнутри начала подниматься муторная, тошнотворная волна. То, что Олег был пьяный, непохожий на себя, подняло смятение в душе Алисы. Она так привыкла видеть Олега, знала его, доверяла. Ей казалось, он всегда будет такой ровный, мягкий, спокойный. А тут он вдруг стал каким-то другим и…

— Да ладно тебе, Алиска, — раздалось над самым ухом.

Ромка бросил на нее косой взгляд и, смешно поджав губы, выплюнул:

— Пошел он. Между прочим, мне он с самого начала не нравился, — авторитетно добавил он.

Дыхание у Алисы перехватило. Так, что она не сразу и только через силу смогла выдавить:

— Ты о чем? — и, не вполне совладав с собой, закончила едва слышно.

А мальчишка только плечами пожал и надулся:

— Про этого твоего. Ну его, — свел он к переносице черные изогнутые брови. И снисходительно предложил: — Ну хочешь, я ему за тебя морду набью?

Алиса раскрыла рот, закрыла. А потом рассмеялась.

И расплакалась одновременно:

— Никого за меня бить не надо, — улыбалась она, глотая слезы и прижимая Ромку к себе. А он, хоть нежностей этих не любил, стоически, по-мужски терпел. — Золото ты мое, — Алиса целовала его в макушку, оставляя мокрые следы на волосах. — Не обращай внимания, это все ерунда. Ну, правда, ерунда. Не важно.

А потом отпустила, поправив растрепанную челку, и назидательно кивнула:

— Алгебра важнее. Давай дальше.

Самое главное, на самом деле, было тут — вот тут, с Ромкой и его алгеброй.

На следующий день Олег позвонил на работу. Трезвый и взволнованно-суетливый.

— Слушай, ты как-то все не так восприняла, — говорил он в трубку, перебивая шум конторы. — Я же тебя не насиловал.

Алиса заполняла бланки, принимала книги и держала трубку одной рукой.

— Я понимаю.

— Да что ты понимаешь? — досадовал он. — Нам надо нормально поговорить. Все как-то нелепо получилось, бред какой-то. Давай сегодня встретимся?

В голосе его звучало больше недоумение, чем раскаяние. Но сегодня, когда прошла ночь, Алиса и сама не понимала, зачем закатила истерику. Чего испугалась, почему заорала? Ей уже было как-то стыдно и неловко.

И в то же время она не могла перебороть в себе страх. Поэтому слишком поспешно вставила:

— Погуляем лучше, — глупо поправившись, — погода хорошая.

И, очевидно, Олегу это было неприятно. Потому что он коротко и сухо бросил:

— Да успокойся ты, мать будет дома. А на улице дождь — в окно-то выгляни. — Замолчал ненадолго, а потом переспросил: — Так ты придешь?

— Приду, — тихо ответила Алиса. — Только домой забегу, Ромку предупрежу.

Ромка, против ее ожиданий, даже обрадовался. У него дома толклись мальчишки-приятели: Славка и Сашка. Вечная компания, с которой Алиса ничего не могла поделать.

Вытащив своего в прихожую, она сдвинула брови:

— Вас одних-то оставить можно?

Ромка, которому явно уже не терпелось, чтобы Алиса ушла, беспечно пожал плечами:

— А то! Мы же уже мужики.

— Ро-ма, — раздельно проговорила она, — ничего не поджигать, на балконе не курить. Еще раз поймаю — знаешь, что тебе будет?

Она знала, что большинство мальчишек в этом возрасте так или иначе таскают у родителей сигареты. Курение считалось крутостью неимоверной, а отставать никому не хотелось. Но как-то раз, обнаружив бычки на балконном полу, Алиса пришла в ужас. Ее Ромка — курит!

Но эта блажь быстро прошла. За два-три скандала ей удалось внушить, что это ему даром не пройдет. Да Ромка и сам, казалось, потерял к сигаретам всякий интерес.

Вот и в этот раз равнодушно пожал плечами:

— Да больно надо.

Алиса недоверчиво покачала головой:

— Вообще не хулиганьте, ладно? — просительно посмотрела на пацана, и он добросовестно кивнул. — Я скоро.

Дверь за спиной Алисы захлопнулась с такой поспешностью, что едва не ударила ее по лопаткам.

* * *

Матери Олега, конечно, дома не оказалось.

На что парень равнодушно пожал плечами:

— В магазин вышла, — и впустил Алису в квартиру.

Сегодня в этом доме ей уже не было страшно. Но и той уютной радушной атмосферы, какая была раньше, Алиса тоже не чувствовала.

Олег был хмур и трезв, как стекло.

Он даже не пытался до нее дотронуться в коридоре и куртку не взял, чтобы повесить. А сразу провел девушку в зал. На этот раз журнальный столик был пуст — ни бутылки, ни закуски.

Алиса присела на самый край мягкого кресла и, опустив глаза в пол, сжала пальцы в замок на коленях.

Олег, ничего не имея против — сел далеко, напротив. Так же уперев взгляд в пол и на несколько минут замолчав. Повисла тишина.

Он, казалось, не знал, с чего начать. А когда, наконец, заговорил, то так и сидел, уперев локти в колени, в раздражении не глядя в глаза:

— Слушай, ну я не буду говорить вот эту всю байду, что я мужик и все такое, — начал он резко и с самого главного, — но ты сама не понимаешь, что это детский сад? — парень коротко зло на нее глянул и снова отвернулся. — У тебя самой что, вообще гормонов нет? Не хочется?

Алиса смотрела в пол, не зная, что ответить. Она уже чувствовала себя виноватой. В том, что говорил Олег, была доля истины. Ведь им не пятнадцать.

А он, будто услышав ее мысли, вскипел:

— Блин, да! Я вообще-то хочу трахаться, как все нормальные люди. И извиняться за это не буду! Мне женщина нужна, а не старшая сестра. Я тебе не папа и не мама, чтобы сопли вытирать, — неожиданно повысил голос к концу фразы. Сам этого смутился, почувствовав, что перегнул палку, и медленно устало выдохнул:

— Ладно, Алис, я сам весь издергался. Ну, прости, — выдавил он явно через силу и протянул руку, чтобы деликатно дотронуться до ее холодных пальцев. Но Алиса отчего-то вздрогнула, и он сразу же убрал ладонь.

Девушка залилась краской стыда.

А Олег посмотрел ей в глаза долгим пристальным взглядом:

— Тебе нормальная жизнь вообще нужна? — неожиданно сухо и вкрадчиво проговорил он. — Вот такая, как у всех? — и жестко, безжалостно добавил: — Ты сама не видишь, что не живешь?

Алиса побледнела, неуверенно повела плечами и почувствовала, как холодеет под ложечкой.

— Тебе двадцать три, — продолжал парень, — а ты сидишь в этой своей библиотеке и света божьего не видишь. Библиотека — дом, дом — библиотека. Ты же молодая, свободная женщина. Никому ничем не обязана. Надо же когда-то начинать жить!

И он был прав. Почему-то у Алисы ничего не складывалось. Мать умерла, а Ромка остался. И с профессией не получилось, и с наукой. Все ее мечты и планы: научная степень, преподавание, исследовательская работа — все не сложилось, прошло мимо.

Она очень любила Ромку, обязана была его вырастить. Но ведь, в самом деле, своей-то жизни у нее не было. И Олег, сам того не зная, был первым и единственным парнем, с которым она встречалась. Наверное, в этом и была проблема. Когда тебе двадцать три, и у тебя первые отношения, уже как-то сложно переступить привычные грани, выйти из рамок обыденного. Все это легко в семнадцать, когда в голове ветер.

Когда на тебе столько ответственности и беспокойств — уже сложно.

— Ты прав, — чуть слышно, едва шевеля губами, пробормотала она.

Так тихо, что Олег ее и не расслышал:

— Что?

Алиса, решимости ради, стиснула руки в кулаки и подняла голову:

— Ты все правильно говоришь. Мне нужна своя жизнь, — кивнула она через силу.

Увидела, как у молодого человека недоверчиво вытянулось лицо, и поспешно добавила:

— Только не сегодня. Сегодня Ромка домой приятелей притащил, а их одних оставлять нельзя. Они там натворят чего-нибудь. Или балкон подожгут, или будут прохожих водой обливать. И опять соседи придут жаловаться. Но ты во всем прав. И в другой раз — я обещаю, только не сегодня, я сегодня…

Алиса замолчала на полуслове. Потому что парень смеялся, уткнув в руки лицо.

— Ну ты даешь, — сквозь смех с трудом проговорил он. — Господи, ну ты даешь. Тебя только в пионерки принимать.

И еще несколько минут он не мог успокоиться — в изумлении качал головой и повторял: «ну ты даешь, пионерка, ну ты даешь».

Потом выдохнул, потер лицо ладонями и первым поднялся:

— Давай, я тебя до дома провожу. Поздно уже — иди, лови своих хулиганов.

Алиса вскочила. И ее удушливой, стискивающей сердце волной накрыла благодарность.

— С-спасибо, — пробормотала она неловко, боязливо заглядывая Олегу в лицо, и оправляя юбку.

Он глянул на девушку вопросительно. А потом медленно, прощупывая почву, сделал шаг вперед. И обнял. Теплые сильные ладони легли на спину, прижали к себе.

Алиса с облегчением уткнулась в плечо, вдохнув ставший уже привычным запах, и замерла. Стало так тепло и спокойно, что уже не хотелось никуда идти. Она бы вообще навсегда осталась так стоять.

Если бы Олег сам, едва уловимо прикоснувшись губами к ее макушке, не прошептал:

— Ну ладно, пошли. Правда, уже поздно.

У дверей своего подъезда Алиса беспокойно подняла голову. Мысли ее уже были заняты тем, что творится в квартире. В окнах которой почему-то не горел свет.

Алиса занервничала: неужели Ромка мог убежать так поздно, заранее зная, что она скоро вернется?

Но с другой стороны — у него там Славка с Сашкой. Ах, как не любила Алиса всех этих его приятелей. Потому что очень чувствовала — вот сам он бы еще и не натворил ничего. Но стоит только Ромку подбить — тут уж никто не остановит.

— Ну, мне пора, — заторопилась она. — Отругать еще надо, — виновато улыбнулась и вывернулась из-под руки, обнимавшей ее за плечи.

Олег терпеливо смолчал и улыбнулся:

— А что, уже есть за что?

Алиса махнула рукой:

— Меня два часа не было — точно есть.

— Цербер ты мой, — парень рассмеялся и быстро, не дав ответить, поцеловал ее в сомкнутые губы.

От этого слова «мой» сердце у Алисы сладко и больно сжалось.

— Ладно, мне правда пора, — с трудом заставила она себя пробормотать. И сделала шаг назад. Потом еще один и еще, и только после этого, улыбнувшись на прощанье, развернулась и побежала к подъезду.

На этаж Алиса взлетела как на крыльях. Даже забыв о не горящих окнах.

Но когда хотела отпереть, ее окатило холодом — дверь была открыта.

— Рома, — позвала она, распахивая створку, — Рома, ты где?

В квартире было темно и тихо. В воздухе стоял какой-то знакомый запах. Но Алиса от растерянности не сразу сообразила, что это.

Не разуваясь и не выпуская из рук сумки, кинулась в комнату, включила свет.

— Ромка, ты чего, спишь? — растерянно позвала она. Но уже чувствуя — случилось что-то недоброе. Ромка лежал на бабкином роскошном диване, у которого от старости сильно слежались и продавились подушки. И молчал, уткнувшись лицом в велюр.

— Ромашка, ты чего? Заболел? — бросила она сумку в сторону и потрясла его за плечо.

А он не пошевелился.

Алисе стало страшно.

— Рома… — сипло прошептала она. И тут же, не помня себя, закричала во весь голос: — Рома, Ромка, ты чего?

Она трясла мальчика за плечи, звала, теребила, а тот кулем болтался у нее в руках.

Следующее, что Алиса смутно помнила — как в панике звонила в «скорую». Которая приехала на удивление быстро, через каких-то пятнадцать минут. Вызов к ребенку без сознания считался экстренным.

Врач, поднявшаяся в квартиру, сначала глянула без интереса, но уже через минуту засуетилась, занервничала. Принялась щупать пульс, смотреть зрачки. Потом выбежала в прихожую и крикнула в приоткрытое окно водителю:

— Саныч, поднимайся!

А пока одышливый небритый водила поднимался по лестнице, успела сноровисто поставить один за другим два внутривенных укола.

Алиса стояла в углу ни жива ни мертва. Казалось, она даже не дышит. В глазах ее застыл ужас.

Как она выбежала за носилками, как спустились вниз, как тряслась в старенькой «скорой» — потом ничего не помнила. Даже квартиру закрыть забыла, так и оставила распахнутую створку. Позже узнала, что добросердечная старушка-соседка, выглянувшая на суматоху, сама прикрыла створку, когда «скорая» отъехала от подъезда.

В детской клинической больнице Ромку сразу забрали наверх, не сказав Алисе ни слова. Последнее, что она видела и слышала, — как железная каталка с разболтанными колесами грохочет по бетонному с выщерблинами полу, и закрывается белая дверь с мутным, закрашенным стеклом.

Сестра ночной смены хмуро и равнодушно бросила в ответ на немой вопрос:

— В реанимацию, куда его еще с остановкой дыхания. У вас документы с собой?

Документов у Алисы не было.

От слов «реанимация» и «остановка дыхания» пол поплыл у нее из-под ног. На вопросы сестры она не смогла вспомнить ни имени, ни возраста брата. Ни собственного имени тоже.

Только после того, как девочка-сестричка принесла ей воды с валерьянкой, Алиса худо-бедно смогла помочь заполнить карту. И даже пообещала с утра, как только откроется метро, подвезти Ромкино свидетельство о рождении и собственный паспорт.

Больше от нее ничего не было нужно, и Алису оставили одну в полутемном ночном коридоре.

Уборщица возила засаленной тряпкой, лампочка в потолке мигала. Минуты медленно тянулись одна за другой.

Ночью пациентов было немного. Только изредка распахивались двери, входили какие-то люди — по преимуществу женщины, несущие на руках завернутых в одеяла и орущих детей. Один раз ввезли каталку. Но всего этого Алиса почти не видела. Каждый раз при появлении врачей она вскакивала с места, кидалась навстречу, спрашивала. Но никто ей ничего не говорил.

Рядом на соседних скрипучих стульях неловко устраивались, чтобы скоротать ночь, мужчины. Матери оставались наверху, с детьми — а эти спали здесь. И только Алиса сидела прямо, как палка. С силой сжимая на коленях кулаки.

Невольно вспоминалась ночь, когда умерла мать. И то, что тогда Алиса даже отдаленно не испытала такого панического парализующего страха.

В голове ее без перерыва крутилось:

Реанимация… остановка дыхания… реанимация…

Только перед самым рассветом в коридоре показался молодой врач в мятом халате, который спускался, когда Ромку увозили наверх. К тому времени Алиса дошла уже до крайней точки, больше этой неизвестности она бы не выдержала и, бросившись к врачу с каким-то исступленным умолянием, схватила его за белый рукав:

— Рома. Рома Родзиевский, — только и смогла выговорить она. Даже не зная, что хотела спросить.

Молодой человек посмотрел на нее сначала удивленно. Потом в глазах его мелькнуло какое-то понимание, он качнул головой и нехотя кивнул:

— В реанимации. Утром смена заступит — в общую палату переведем.

Сердце Алисы пропустило удар:

— А что, что с ним такое? — проговорила она, запинаясь.

Но на этом словоохотливость молодого врача была исчерпана, он в некотором сонном раздражении буркнул:

— Говорю же вам, утром переведем — там палатный врач с вами поговорит. Успокойтесь.

Пальцы Алисы ослабели и сами собой выпустили рукав белого халата. Врач, равнодушно отвернувшись, скрылся за дверью в коридор. Щелкнул замок.

Алиса опять осталась в холле, одна среди спящих и понурых людей.

В голове забилось:

Утром… утром… в отделении — палатный врач…

— Родзиевская. Кто тут Родзиевская?

Казалось, она так и задремала — с открытыми глазами в напряженной прямой позе. И от невнятного недовольного голоса медсестры подскочила на месте.

Ослабевшие от страха и затекшие от неудобной позы ноги ее не слушались — Алиса даже не сразу смогла встать, оступившись в волнении. Голос ее осип, и девушка с большим трудом выдавила:

— Я. Я Родзиевская.

Сестра глянула на нее безо всякого интереса и протянула кусок плотной грязно-белой бумаги пять на восемь с фабрично расчерченными графами. В которых уже чьей-то рукой было заполнено: «Родзиевская А.А. этаж 3. Отд. 2. Палата 5».

— За дверью лестница, — буркнула сестра устало и натужно, — подниметесь на третий этаж. Во второе отделение.

Алиса взяла пропуск дрожащей рукой. И кинулась было уже к дверям, когда ей в спину донеслось сварливое:

— Халат возьмите и бахилы!

Уже на третьем этаже в белом халате на плечах, в хрустящих бахилах, сжимая заветный пропуск, Алиса бежала по отделению.

По коридору сновали женщины в халатах, малыши, медсестры. Стоял нестерпимый ор: дети плакали, визжали, смеялись.

Третья палата, четвертая. Алиса все ускоряла шаг.

Пятая была открыта настежь. И оттуда тоже доносился гомон мамаш и детей. Но громче всего — недовольный сварливый голос:

— Лежи! Лежи ты смирно! Зачем капельницу выдрал?

И за ним другой: родной — тот, который она бы отличила от любого другого:

— Пусти-пусти! Не дам колоть!

Сердце Алисы пропустило удар. Сквозь открытый дверной проем она увидела, как полная немолодая медсестра, грузно склонившись над пружинной кроватью, пытается поставить капельницу, то и дело задевая локтем раскачивающийся стенд.

А с койки кто-то надрывно кричит Ромкиным голосом:

— Пусти-пусти, старая корова, пусти!

— Ромка! — не помня себя, закричала Алиса и кинулась внутрь.

— Алиска! — завопил он в ответ, наверное, впервые в жизни искренне обрадовавшись при виде сестры.

Он лежал на продавленной пружинистой кровати, орал и извивался ужом, чтобы вырвать руку, которую сестра пыталась насильно удержать в неподвижном положении. В кулаке та сжимала грязно-оранжевый резиновый жгут, и в пылу борьбы он бился о металлический край кровати. Остро пахло спиртом и еще чем-то неприятным.

Но сам Ромка выглядел почти здоровым, таким же, как всегда. Каким она оставила его вчера вечером со Славкой и Сашкой.

— Ромка! Ромашка! — разрыдалась Алиса, еще не веря и трясущимися руками охватив его щеки. Склонившись к кровати, она толкнула сестру, но даже не заметила этого.

— Девушка, да поаккуратнее вы! — сварливо огрызнулась та, пытаясь оттеснить Алису плечом. — Нарожают с детского сада, потом ревут.

Но девушка ничего этого не слышала. Она жадно и испуганно вглядывалась в бледное Ромкино личико. Под глазами у него залегли тени, в уголках рта чернели пятна. Но Ромка был абсолютно, совершенно живой!

— Не трогай — не трогай! — кричал он. — Алиска, скажи ей! — выгибался дугой, выворачивая руку из пальцев сестры и пытаясь лягнуть женщину ногой.

Та тоже злилась и шла на принцип:

— Ну-ка угомонись! — рявкала она на мальчишку, изо всей силы сжимая запястье. — Сейчас, вон, врача позову! Тогда будет тебе больно! Минуту потерпеть не можешь?!

— Не хочу, не хочу! Алиска, забери меня домой! Я тут не останусь, не останусь тут! — орал он, краснея от злости и натуги. В глазах стояли обиженные слезы. Ромка с ненавистью смотрел на медсестру и так доверчиво, с надеждой — на Алису, что у той екнуло сердце:

— Рома, — принялась она уговаривать, уже в четыре руки пытаясь удержать его на кровати. — Подожди минутку, всего минуточку.

Но тот ни в какую не желал терпеть:

— Нет, не буду, я хочу домой! Алиска, забери меня домой!

— Ты что, как домой? — в ужасе воскликнула она. И с испуганной поспешностью повернулась к сестре: — Погодите-погодите минутку!

Никто не знал Ромашку так, как знала она. Никто другой никогда бы с ним не справился.

Алиса схватила сестру за руку, отводя страшную и ужасную иглу:

— Рома, послушай меня, я сейчас схожу к доктору и все спрошу. Хорошо? И домой заберу. Ты вот только сейчас погоди немножко, пока капельницу поставят. А я пока сбегаю, хорошо? И сразу же вернусь!

Ромка при звуках ее вкрадчивого голоса замер, на секунду недоверчиво затих. Обдумал что-то, сосредоточенно морща лоб. Потом с ненавистью глянул на медсестру, пытливо — на Алису.

— А ты точно вернешься? — боязливо спросил он. В глазах у Ромки стоял такой страх — будто в самом деле она могла сейчас уйти, а потом передумать и не вернуться. Алиса, чуть не плача, рассмеялась:

— Ой, Ромашка, ну куда я денусь? Я только до врача сбегаю. Пять минут — и приду. Ну? Хорошо? — с надеждой посмотрела она на него.

Тот сморщил нос, тяжело вздохнул. И, нехотя кивнув, запросто подставил руку.

Медсестра одним движением проткнула кожу и ввела иглу капельницы. Ромка даже глазом не моргнул.

Уж кто-кто, а Алиса прекрасно знала, что он совершенно не боялся уколов.

— Ладно, — с облегчением выдохнула она, глядя, как сестра крест-накрест приклеила трубку к детской руке. Потом боязливо глянула на Ромку — у того в глазах блестели невыплаканные слезы, — и умоляюще прошептала: — Я сейчас схожу к врачу, а ты меня подожди спокойно. — Кинулась к дверям, но, уже выходя, поспешно обернулась: — Только подожди спокойно, не вытаскивай иглу. Я быстро.

В коридор она выбежала бегом. Ромка — ее Ромка — остался там один, испуганный, несчастный, больной.

А, кроме того, уверенности, что без ее — Алисиного — присутствия он вытерпит спокойно, без скандала пять минут, не было никакой.

— …доктор! — запнувшись, воскликнула девушка. Сначала ей вдруг, как маленькой девочке, захотелось закричать: «тетя-тетенька, помогите!»

Хмурая женщина в белом халате остановилась и обернулась. Руки ее были засунуты глубоко в карманы, на груди висел старенький, видавший виды стетоскоп.

Алиса подбежала и, задыхаясь, выпалила:

— Рома, — от волнения ее трясло с головы до ног, даже зубы стучали друг о друга, — Рома Родзиевский… в пятой палате. Он плачет, капельницу не хочет ставить.

— Плачет? — флегматично спросила женщина. Ее крупная грубая фигура была какая-то кряжистая, монолитная. Рядом с этой женщиной Алиса чувствовала себя совсем беспомощной. Лицо врача под белой тюбетейкой казалось усталым и будто неровным, состоящим из выпуклостей и углов: широкий мясистый нос, выступающие скулы, нависшие над глазами брови. И скривленные годами, накрашенные ярко-красной помадой губы, застывшие в вечно брезгливом недовольном выражении. — Так у меня тут все плачут, — повела она рукой. По коридору разносился детский рев.

До Алисы запоздало дошло, что отделение было даже не заполнено, а забито. И непонятно было, где могли спать ночами все эти матери, «болеющие» со своими детьми.

Колкие маленькие глаза врача смерили Алису взглядом.

Та умоляюще стиснула пальцы на груди:

— Он кричит, домой просится. Я не могу его…

— Забирайте, — равнодушно пожала женщина плечами. И голос ее показался Алисе похожим на карканье престарелой вороны.

— К-как забирайте? — ахнула девушка.

От удивления она так растерялась, что опустила руки, уставившись на врача.

А та брезгливо передернулась и равнодушно бросила:

— А мы с наркотическим долго не держим. Документы подпишите и забирайте.

Алиса, ничего не понимая, сначала подумала, что что-то перепутали. Потом — что она сама не то сказала. А может, ошиблись при оформлении. И вся гамма чувств, видимо, отразилась на ее растерянном, полном недоумения лице. Потому что женщина в белом халате вдруг спросила своим сварливым каркающим голосом:

— А вы ему кто?

— Сестра, — слабо промямлила Алиса.

— А мать где?

— Мать умерла, — нелепо пожала она плечами. Будто оправдывалась перед этой большой строгой женщиной, и в сложившейся ситуации была ее вина. — Опекунство на мне — у него только я и… а отца нет, — Алиса сама не знала, что еще хотела добавить. Но тут в глазах врача мелькнуло что-то похожее на сострадание. Лицо, изрытое морщинами, на мгновение разгладилось. И бусинки глаз, неприязненно сверлившие Алису, вдруг приобрели матерински-сочувствующее выражение.

— Ясно, — проговорила она каким-то жалостливым тоном и посоветовала: — Ну, вы заполните документы. Домой его можно забрать, чего мучить, если орет. А дома два дня отлежится — будет как новенький. Ему, девушка, в «скорой» налоксон[1] поставили, — с непонятной для Алисы значительностью добавила она. — Так что вы учтите, я уже в милицию звонила — мы обязаны.

Алиса совсем ничего не поняла и ахнула:

— Как в милицию? Зачем?

— Ну а вы как думали? — снова посуровела врачиха. — С наркотическим отравлением мы в милицию сразу звоним.

— Каким наркотич-ческим? — запнулась Алиса, чувствуя, как онемел и перестал слушаться язык. Так, что даже слова выходили невнятно.

— Ну, барышня, я-то откуда знаю, чем он отравился? Я ему анализов не делала, у нас такой лаборатории нет. У нас, вон, — снова махнула она рукой на обшарпанный коридор, — лекарств-то нет. Так что, сами разбирайтесь. — И тут отвлеклась, забыв про Алису. — Надежда Павловна, я как раз вас ищу! — окрикнула она трубным гортанным голосом кого-то в конце коридора. И, забыв о растерянной собеседнице, мощным кораблем ринулась к дверям отделения. Полы белого халата заколыхались вокруг ее крупной кряжистой фигуры.

* * *

[1] НалоксОн (новолат. Naloxonum) — антагонист опиоидных рецепторов, применяется как антидот при передозировках опиоидов, в первую очередь героина.

* * *

Чтобы доехать до дома, Алиса вызвала такси. Впервые в жизни она позволила себе такую роскошь.

Но она так устала и истерзалась за ночь. Так долго ждала, пока кончится раствор в капельнице, пока оформят и подпишут выписку. Что под конец не нашла в себе сил спуститься в метро. Да и Ромку не хотела таскать по электричкам.

Хотя после капельницы тот ожил, даже заулыбался. В такси оживленно смотрел в окна, болтал с шофером, паясничал. Для него поездка была почти приключением. Это ведь совсем не то же самое, что душный автобус или многолюдное метро. Таксист — поначалу хмурый раздраженный мужик — тоже быстро развеселился. Смеялся, поддакивал пацану, шутил с ним.

Только Алиса всю дорогу ехала молча. Напряженно и испуганно прижимала к себе Ромку и гладила его по голове.

В подъезде, едва они поднялись на этаж, навстречу выскочила соседка:

— Алисонька, — беспокойно заохала старушка. — А я вчера ключи у тебя из двери вынула, — сжимала она связку в сухоньком кулачке. Дрожащем от старости и волнения. — А… — смотрела она на Ромку беспокойно. — То я думаю. Ты-то прям не в себе была. Что у вас? Как?

— Ничего, — неловко, уходя от вопросов, пожала плечами Алиса. Ей нечего было сказать. Старушка-соседка, услышь она слова «наркотическое отравление», уже будет смотреть на них другими глазами. А врать Алиса не умела, — спасибо-спасибо, — комкала она слова, поспешно и невнятно, только чтобы отвязаться от соседки, отпирая дверь и заталкивая Ромку в квартиру, — все уже хорошо.

И захлопнула створку прямо перед носом недоумевающей старушки. С ужасом прижалась спиной к стене. Одно дело в больнице — там вообще все не так, как обычно. Другое — дома. Где перед ней стоит двенадцатилетний Ромка, в своей старой олимпийке и домашних штанах. В кедах на босу ногу.

Ромка, которого вчера скорая помощь увезла с остановкой дыхания. С наркотическим отравлением.

— Рома, скажи, что это было? — едва внятно простонала Алиса. — Чем вы отравились? Скажи, или я сойду с ума…

Веселость с Ромки сдуло, как ни бывало. Он коротко, загнанно глянул на сестру. Набычился.

И ушел в глухую оборону:

— Ничего.

— От ничего, Рома, «скорую» не вызывают. И в больницу не увозят, — безжалостно отрезала Алиса, сверля его пристальным взглядом. — Говори. У вас были наркотики?

— Не было! — запальчиво взъерошился он. — Вечно ты меня обвиняешь. Не было у нас никаких наркотиков!

Нервы у Алисы зазвенели.

— Скажи! — вдруг закричала она так, что там, за дверью, ее голос наверняка расслышала соседка. Кинулась вперед и жестко схватила Ромку за плечи: — Что это было? Что?! Рома, скажи мне прямо сейчас! — и больно тряхнула. Так, что голова его замоталась из стороны в сторону.

Ромка побелел, и со щек его сошел румянец. Алиса заметила это по тому, как посерели вдруг губы. Это особенно отчётливо контрастировало с его черными волосами и бровями. Даже ресницы выделились на щеках, отбрасывая острые иглистые тени. Которые медленно начали сглаживаться, сливаясь со сгустившейся под глазами темнотой.

— Г… голова болит, — запнувшись, вяло пробормотал мальчик. И опустил голову, будто хотел пристроить у Алисы на плече вдруг ставший непосильно тяжелым лоб.

Алиса испугалась.

— Да-да, давай я тебя уложу, — беспокойно засуетилась она.

— Тошнит, спать хочу, — вяло, заплетающимся языком бормотал Ромка, пока Алиса торопливо и испуганно отвела его в комнату, уложила на диван. Туда, где вчера нашла, придя домой. Стащила с ног кеды, укрыла серым в полоску пледом.

— Ну, что? — провела она рукой по его лбу, убирая с глаз челку. — Получше? — впрочем, лоб у него, против ожидания, был не влажный и не холодный. И на дневном свету, не в полутемном коридоре, Ромка уже не казался таким бледным.

— Ага, — сонно ворочая языком, пробормотал он и, свернувшись калачиком, закрыл глаза.

И так и проспал на диване почти до самого вечера. Поднимался только когда Алиса приносила ему поесть, заботливо кормила прямо на диване. А потом снова поспешно засыпал.

Настойчивый звонок в дверь раздался только после шести.

Когда Алиса сидела за срочной работой, которую нельзя было отложить. Одним глазом глядя в реферат, другим — на спящего Ромку.

— Я ваша участковая. Скворцова Анна Петровна, — сказала женщина, стоявшая в коридоре.

И решительно шагнула в квартиру.

Участковая была полненькой, невысокой женщиной лет пятидесяти. С пышной шапкой кудрявых седеющих волос. От нее терпко пахло потом и старой машиной. Пиджак, который участковая не стала снимать, казался таким же усталым и истрепанным, как его хозяйка. На левом рукаве даже виднелся нестертый белый след известки.

В руках участковая держала пухлую папку, натруженную и зажеванную. Алиса видела ее впервые. Четыре года назад, когда умерла мать, вместо этой женщины приходил молоденький безусый мальчик.

— Вы… — нервно сглотнула Алиса. — По поводу Ромки?

— Ну а кого же? — голос у участковой, несмотря на ее измученный вид, был громкий и властный. — Будем разбираться и, — отчеканила она приговор, — ставить на учет.

У Алисы подкосились ноги.

— Нет, это какая-то ошибка. Понимаете, Рома — он ни в чем не виноват. Он домашний мальчик, хороший, — неубедительно оправдывалась она.

Хотя участковая, с трудом расшнуровывавшая грязные ботинки, ее не слушала.

— Рома даже не курит. Ему же двенадцать лет, — дрожа и задыхаясь, лепетала Алиса, — он просто не мог ничего такого принимать.

— Мог-не мог, — устало бросила участковая, без приглашения проходя в открытую дверь кухни, — сейчас разбираться будем. — Она бросила на стол и раскрыла папку. Утомленным жестом пригладила растрёпанные после езды в машине волосы. — Отравление было — значит, принимали, — безжалостно отрезала она. И, повернувшись к Алисе, заговорила с укоризненным удивлением: — Что-то вы, девушка, легко относитесь — а у нас целая эпидемия. Думаете, он у меня один такой? Вон, целая папка! — хлопнула она ладонью по плотной кипе бумаг. — Не успеваю на учет ставить! В двенадцать начинают — к восемнадцати уже свидетельство оформляю, — и вдруг тяжело, с какой-то очень искренней болью вздохнула: — Я их, знаете сколько, забираю? Малолеток этих. Ведь гниют уже заживо. Час как умрут — смердит, как будто старик столетний откинулся. Пацанов забираю, понимаете, по пятнадцать лет! Ему бы жить и жить. Дите! А он уже вот этой вот, — с отвращением скривилась она, — пакостью отравился, и все! Дело-то минутное.

В ее голосе было столько личного, что и у Алисы подкосились ноги.

— И что теперь будет? — безо всякой надежды спросила она.

— Что будет. Учет будет — списки, в школу сообщу. У нас все наркоманы на учете.

— Но Рома не наркоман! — в отчаянии воскликнула Алиса.

Участковая, видимо привыкшая к такой реакции, равнодушно вынула из папки чистый бланк. Достала шариковую ручку, подула в стержень с обратного конца.

— Все они у вас не наркоманы, — досадливо бросила она. — Родители, вместо того чтобы следить, первым делом — «не наркоман!» — бросила на Алису хмурый взгляд. — Документы давайте. Раньше инциденты были?

Девушка, сама не веря, что это происходит взаправду, подала сначала паспорт, потом свидетельство о рождении, потом документы об опеке. И все не могла остановиться:

— Вы поверьте, он хороший мальчик. Ничего не было никогда. С сигаретами ловила, два раза. Но отучила!

Участковая ее не слушала. Наверное, у всех родителей бывало одно и то же.

— Дома наркотики есть?

— Какие наркотики?! — в ужасе воскликнула Алиса. — Нет, конечно! Я даже не видела никогда!

Та подняла глаза и хмыкнула:

— А вам и не надо. Девушка, у вас может лекарства дома есть? — вкрадчиво спросила она. Алиса отчаянно замотала головой. — Ну, может, остались от кого-то? Или вы сами что-то принимаете, а он нашел?

— Да нет — нет ничего такого! — судорожно принялась копаться в памяти Алиса. Были — были лекарства от матери, даже и не вспомнить, что конкретно. Но Алиса все выбросила, а часть соседка себе забрала. Им ни к чему, а срок годности проходит. — Аспирин есть, — пыталась она вспомнить, — но-шпа. Еще… цитрамон, кажется, или…

Участковая махнула рукой:

— Где он у вас? Зовите — сейчас разберемся.

Алиса бросилась в комнату:

— Рома, Рома вставай.

Растормошила она сонного горячего, ничего не понимающего Ромку. И, схватив за руку, потащила в кухню.

А там, сама того не сознавая, поставила посреди комнаты — как преступника на допросе:

— Рома, — перебивая участковую, первой спросила она, — Рома, пожалуйста, скажи! — и умоляюще, готовая хоть на колени перед ним встать, заглянула в глаза.

Сейчас уж было все равно — пусть только скажет! Слова участковой саму Алису напугали до полусмерти. Она была готова и на учет, и лечить, и все, что угодно. Лишь бы не вот так!

— Рома. Рома, вы, может, таблетки какие-то пили? Может, тебе ребята давали? Рома, бога ради, скажи!

С минуту он стоял, поджав скривленные губы. Испуганно и непонимающе глядя то на Алису, то на участковую. Сжимал руки в кулаки, будто собирался драться. Алиса пальцами, стискивавшими его плечи, чувствовала, что Ромка весь напрягся, как натянутая струна. И уже готова была к тому, что он сейчас начнет кричать, что ни в чем не виноват. Или что Алиса придирается, или что…

А он вдруг скуксился. Посмотрел на нее жалобно и разочарованно. Отвернулся… и заревел.

Сквозь всхлипы и слезы, заикаясь и обиженно отталкивая ее руки:

— Ни-ичего мы не-е принима-али!

Глотая слезы и сопли, ревел он, как маленький. У Алисы опустились руки.

— Ничего-о у нас не было, никаких нарко-отиков!

— Мальчик, — строго пробасила участковая. — Ну-ка успокойся! Ты большой — надо уже отвечать за свои поступки. Что вы принимали?

Ромка при звуках неприятного ему голоса, не раскрывая глаз, спрятал лицо в скрещенных руках и громко визгливо закричал:

— Не было ничего — ничего не было! Отстаньте от меня, ничего не было! У меня ничего не было!

Взрослые заговорили разом, перебивая друг друга:

— Рома, ты же не один был? Рома, у тебя Саша со Славой были?

— Мальчик, кто твои друзья? Это они тебе что-то дали?

— Рома, Рома, я тебя прошу, ну скажи!

— Предательница! — отталкивал он руки сестры. — Ненавижу тебя! Сука!

— Они… — дрогнувшим голосом проговорила Алиса. — Они в нашем подъезде живут. Слава Халиков — на третьем этаже.

Участковая, уже несколько минут хмуро смотревшая на Ромку и, видимо, тоже не знавшая, как подступиться, хлопнула ладонью по разложенным бланкам:

— А давайте-ка сходим, — и поднялась.

Не забыв скрупулезно собрать бланки — так, чтобы ни листа не осталось на столе.

Вниз спустились почти бегом, оставив Ромку одиноко стоять посреди кухни и реветь, закрывшись руками так, что наружу торчала только встрепанная смоляная макушка.

В дверь на третьем этаже Алиса почему-то принялась стучать кулаками. В нервном напряжении, она даже позабыла о звонке.

Сначала из квартиры раздались детские крики, потом топот, ребячий голосок, спросивший:

— Кто там?

Но не успела Алиса ответить, дверь распахнулась сама, и на пороге появился Николай Иннокентьевич — отец Славки. После работы он был небрит, помят, и грязно-белая растянутая майка дыбилась на его животе, заправленная в тренировочные штаны.

Алиса едва ли доходила мужику до плеча.

Дверь он распахнул с раздражением усталого человека, потревоженного неурочными гостями. Лицо соседа приняло медвежье выражение.

Но Алиса ничего не замечала:

— Моего Рому вчера в больницу увезли, — не здороваясь, пробормотала девушка, — на «скорой».

Николай Иннокентьевич, подслеповато разглядев маленькую фигурку Алисы, отмяк, снисходительно расслабился.

Но тут ее перебила участковая. Властным начальственным голосом бросив:

— Отравился он. Наркотиками. Говорит, с вашим вчера играли.

— С моим? — недоуменно переспросил мужик. А потом выпрямился, отчего круглый живот угрожающе выпятился, а бугристые мышцы на трудовых руках напряглись. — Оп-па! Это со Славкой, что ли? — секунду он горой возвышался над женщинами. А потом густым басом взревел: — Славка, поди сюда!

Детей в квартире было трое. И визг за спиной соседа стоял не прекращавшийся. Но двое из малышей были погодки трех и четырех лет — они и гомонили. А тринадцатилетний Славка, интуитивной чуйкой понявший, что пришли по его душу, до этой секунды молчал.

Однако перечить отцу не посмел и даже ждать себя не заставил. Тут же из комнаты высунулась озабоченная мальчишечья физиономия:

— А? — спросил он, как ни в чем не бывало.

Хотя любому было ясно, что подслушивал под дверью.

— А ну иди сюда! — проревел мужик.

И стоило только тому сделать шаг вперед, как отец одной рукой цепко схватил пацана за ухо, а второй потянулся за многозначительно висевшим среди верхней одежды ремнем.

Пацан, на голову выше Ромки, уже плечистый, с носом картошкой, не произнося ни слова, взвыл.

— Ромку, — вкрадчиво до жути начал папаша, грозно глядя на отпрыска, — приятеля твоего, говорят вчера в наркологию увезли. Ничего не знаешь? — и, на всякий случай чуть тряхнув пацана за зажатое ухо, предупредил: — Посмей мне только соврать! Сам вчера слышал, как ты матери говорил, что к ним пойдешь. Втроем вы были. Так что не ври! — рыкнул он так, что у самой Алисы екнуло сердце.

У пацана забегали глаза. Он быстро глянул на Алису, участковую, задержался долгим пронзительным взглядом на ремне.

И выдал все, как на духу — единым визгливо-заполошным речитативом:

— Да мы не хотели его оставлять! Испугались просто! — зачастил он повинно. Не спуская глаз с карающего инструмента. — Вот и разбежались! А он ничего, мы только испугались сильно.

Папаша, тяжело вздохнув, медленно отпустил ухо пацана и, занеся лопатообразную ладонь, выпятил нижнюю губу:

— А ну говори, чего нажрались? А то сейчас не посмотрю — так всыплю! Мне тут сын-наркоман не нужен! А ну признавайся, что жрали?!

Наверное, из всех присутствующих только Алиса и разглядела в глазах родителя настоящий, искренний страх.

Но и пацан здорово струхнул, забыв даже мысль об отпирательстве:

— Мы у тебя взяли! В я-ящике! Но мы же только по глоточку! Честное слово! Мы водой разбавляли. А потом Ромка, — тут он запнулся, соображая, как бы выставить себя в более благоприятном свете, не нашелся, продолжил нелепо: — Он вроде как уснул. А мы его разбудить не могли. Ну, мы и, — окончательно слил он, — убежали…

Мужик сморгнул раз, другой. А потом лицо его озарилось пониманием.

И начало наливаться багрянцем:

— Ах, вы сво-олочи, — удивленно протянул он. — Так вы, это что, спирт у меня таскали? Чистый спирт, заводской?! Из рабочего ящика таскали?! Прибью! — взревел он.

И поудобнее перехватил ремень.

Пацан взвыл заполошным зайцем:

— Это не я, не я! Я только сказал, а они! Да мы не хотели. Мы только попробовать! — верещал он в страхе перед тяжелой отцовской рукой. — Мы же капельку! Взрослые мужики — все же пьют! А мы что? Мы открытую банку брали! В пузырек отлили и водой развели. Мы только попробовать — мужики же уже, — тут он повернулся к женщинам, ища поддержки и защиты, и зачастил: — Мы с Сашкой большие — нам ничего! Мы не пьянели даже! Мы неразбавленный могли. А разбавили. А Ромка — он один глоток выпил. И того — отрубился. А мы…

— Один глоток, — медленно, нараспев протянул папаша, поднимая руку с ремнем, — вот тебе сейчас будет один глоток…

Участковая посмотрела на мужика, на пацана. На Алису.

И, не прощаясь, закрыла дверь. Оттуда как раз раздались визгливые крики, будто кто-то резал свинью. И матерная ругань, которая, впрочем, не сопровождалась ударами. Видимо, сосед все же рассчитывал на внушающее уважение отцовское слово.

Алиса, еще не поняв толком, что произошло: хорошо это или плохо, — продолжала смотреть на закрытую дверь. А за спиной ее вдруг раздалось короткое нервное хихиканье. Сначала неуверенное, но быстро перешедшее в добродушный, веселый смех.

— Ну вы, девушка, даете! — Алиса обернулась и увидела, как плечи под кургузым пиджаком участковой мелко, облегченно трясутся. А сама женщина легко, переливчато, как девочка, смеется. Так, что на внезапно-подобревших глазах ее выступают слезы. — Даже и наказывать грешно, — отсмеялась она, захлопывая портфель, в который убрала незаполненные бланки, — сам уж себя наказал.

И, развернувшись к лестнице, тяжело спустилась на первую ступень.

Алиса на дрожащих ногах сделала шаг следом:

— Как, и все? — боязливо переспросила она. — И в школу не заявите?

— А мы, девушка, — улыбнулась участковая, — алкоголиков на учет не ставим, — рассмеялась собственной шутке и покачала головой: — А вы, правда, не наказывайте. Маленький он у вас какой-то — алкоголик ваш.

И принялась тяжело спускаться по лестнице.

Когда Алиса вошла в квартиру, Ромка спал на диване. Накричался, наревелся и уснул.

Даже не стал дожидаться, как они там решат его судьбу. То ли надеялся на честность приятеля, то ли, что более вероятно, рассчитывал, что это она — Алиса — все уладит и исправит.

Девушка на негнущихся от всего пережитого ногах присела возле дивана. Погладила мальчика по волосам, убирая пряди с высокого чистого лба.

Изогнутые брови под ее рукой дернулись, длинные слипшиеся от слез ресницы на мгновение сонно стиснулись. А потом распахнулись заспанные глаза.

— Алис, — пробормотал он вяло, заплетающимся языком, — это не я.

Девушка уткнулась лбом в диванный велюр и затряслась в беззвучном смехе, из глаз потекли слезы. Хотя она все еще продолжала не глядя гладить Ромку по голове. Всегда у него только так: все виноваты, а он — «не я».

— Почитай мне, — сонно пробормотал он, сворачиваясь в клубок под пледом.

Алиса устало подняла голову и улыбнулась:

— Ты что? Ты же взрослый мужик уже, — с мягкой укоризной покачала головой.

Но тот насупился и с непререкаемой настойчивостью дернул за руку, заставляя сесть рядом.

— А я сказал — почитай, — и закрыл глаза. — Давай, читай, — скомандовал он, да так и уснул, не выпуская из пальцев сестриной руки.

«— Откусишь с одной стороны — подрастешь, с другой — уменьшишься!

С одной стороны чего? — подумала Алиса. — С другой стороны чего?

Гриба, — ответила Гусеница, словно услышав вопрос, и исчезла из виду», — тихо читала Алиса книгу, оказавшуюся на диванной спинке.

Тихо, боясь разбудить.

«— Интересно, какой из них какой? — подумала она и откусила немножко от того, который держала в правой руке. В ту же минуту она почувствовала сильный удар снизу в подбородок: он стукнулся о ноги!»

Т-тр-р-р-р…

Трель телефонного звонка раздалась над самым ухом — Ромка беспокойно заерзал во сне — и Алиса поспешно схватила трубку.

— Да, — шепотом сказала она.

— Ну, ты и с-сука, — нетрезвым голосом, едва ворочая непослушным языком, проговорил Олег. — Я тебе, бля, весь день… я тебе звоню, а ты даже трубку не берешь? Много о себе понима-аешь, да? Дура безмозглая. Да ты, бля, мне благодарна должна быть! На карачках ползать. Что я тебя заметил вообще. Хоть бы раз из жалости трахнул! А ты нос воротишь! С-сук-ка без-змозгла-ая…

Алиса покрепче прижала трубку к уху, так чтобы не разбудить Ромку. И не переставая гладила того по голове.

 

ПУСТЯКОВЫЙ ПОДАРОК, КАКИХ НЕ ДАРЯТ НА ДНИ РОЖДЕНИЯ

Осень пришла как-то неожиданно. Лето долго сопротивлялось — держалась нестерпимая, надоевшая жара, солнце нещадно жгло, дети бегали по двору, брызгаясь водой из самодельных пистолетов. И вдруг как отрезало. Небо затянуло тучами, ежедневно принялся моросить дождь. Противный ветер то и дело продувал куртку.

Алиса шла с работы уставшая. Выдавать книги в библиотеке было вполовину не так нервно, как заключать договора на изготовление пластиковых окон. Эта работа тоже не ахти как оплачивалась, но с филологическим образованием и патологическим неумением устраиваться лучшего Алиса не нашла.

Впрочем, она была рада и этому. Поначалу приходилось тяжело, окна они делали не сказать чтобы качественные, главное — недорогие. Клиенты этого зачастую не понимали: каждый хотел и дешево и богато. Так не получалось, и потому потоком шли жалобы, претензии, капризы. И все это сваливалось не на директора, до которого большая часть негодования не доходила, а на девочек-менеджеров — таких, как Алиса.

В первый год к этим склокам и дрязгам трудно было притерпеться. Потом она немного обросла носорожьей кожей и втянулась. Взяла две смены: три дня в неделю по десять часов сидела на Кутузовском, остальные три дня — на Варшавке. Уставала страшно, но это уже был какой-никакой заработок.

Алиса, с усилием заставляя себя передвигать ноги, вошла в сумрачную арку — оставалось всего ничего, рукой подать до родного подъезда. В этот час на их тихих улочках было уже безлюдно. Темнело.

Стук ее каблуков звонким дробным эхом прокатился под сводом. В полумраке было уже зябко и сыро после шедшего весь день дождя.

— Ложись, война!!!

Алиса, рывком вдохнув от испуга, инстинктивно прижала к себе сумку и шарахнулась назад, под спасительный свод.

Но тут над самым ухом раздался звонкий хохот.

— Ромка! — воскликнула и в сердцах замахнулась на него Алиса. Но промахнулась, и мальчишка свалился с ветки вяза почти что ей на голову. Вяз рос у самой стены, впритык к арке, и с нижних его веток отлично просматривался тротуар и подъездная дорога.

— Ты что тут делаешь? — негодующе напустилась на него Алиса. — Прохожих пугаешь? — сердце, отойдя от испуга, отчаянно заколотилось в груди.

Ромка заливисто расхохотался, и молодая женщина против воли улыбнулась. А всего минуту назад казалось, так устала, что ее ничем не развеселишь.

— Каких людей, дурында, тут нет никого! — отмахнулся он от сестры.

— Следи за языком, — машинально одернула Алиса, поправляя сумку, висящую на плече. — А откуда узнал, что это я? — все еще пыталась она строго хмуриться. Но не получалось. На Ромку невозможно было по-настоящему сердиться.

Тот заливался задорным смехом:

— Али-иска, — покровительственно закинул ей руку на плечо и потянул к подъезду, — ты самый-самый скучный человек на свете.

К своим четырнадцати годам Ромка так вытянулся, что уже обогнал Алису. От старой олимпийки терпко пахло мальчишеским потом — ее нужно было постирать. А лучше сразу выкинуть, потому что запястья из ставших короткими рукавов уже торчали нелепо.

Алисе почему-то взгрустнулось. Она продолжала улыбаться, снисходительно косясь на разливающегося соловьем мальчишку. А сама думала о том, как Ромка вырос. И это произошло как-то вдруг. За один год, а может, за лето.

Неожиданно он оказался таким взрослым красивым мальчишкой, что невозможно было узнать. Нелепый и маленький, он теперь стал очень ладным. Хотя и худощавым — ленивый Ромка не любил спорт, ненавидел физкультуру, вечно ныл, клянча справку. Даже в футбол на улице играть он не любил.

При этом, будь его воля, целыми днями носился бы по улицам, пропадая с приятелями.

Алиса редко таскала его в парикмахерскую, и потому черная челка почти всегда закрывала лоб. И ему это шло. А прекрасные бабкины глаза теперь смотрели на мир с задорным, чисто пацанским самомнением.

На него уже вовсю заглядывались девочки. На домашний телефон нет-нет — да и звонили какие-то одноклассницы, смущаясь и хихикая, просили позвать Рому.

И, конечно, ему было обидно казаться хуже других. Старые олимпийки, которые он носил годами, школьная форма — скучная и дешевая.

А ему хотелось модные джинсы, кроссовки «Адидас», солнечные очки. Все то, что было у других ребят — и не было у него. Мопед, компьютер, карманные деньги.

— Слушай, ну серьезно, чего ты такая кислая? А давай мы тебе мужика найдем, а? — насмешничая, трещал он. — Богатого! Он на тебе женится. А меня усыновит. Давай? — Ромка висел на ее плече, дергая Алису на себя, и со смехом заглядывая в лицо.

Для него же не существовало понятия «устала». Раз ему весело, весело должно быть и Алисе.

Впрочем, она, в самом деле, искренне смеялась:

— Давай, ищи. Я готова.

И чувствовала себя виноватой. Постоянно виноватой за то, что не могла воспитывать его как следует. Ведь Алиса не мать — что она могла толком ему внушить или посоветовать? За то, что не проводила с ним достаточно времени — сидела на работе допоздна и даже в выходные оставляла его болтаться по улицам на свое усмотрение. И больше всего — за то, что за всю эту работу получала гроши. На которые не могла обеспечить всего, что была должна. И за это его стеснение перед товарищами.

— Тогда лучше арабского шейха. Знаешь, какие они богатые? Представь, будем жить в пустыне, кататься на верблюдах. А тебя мы нарядим в паранджу — тебе пойдет!

— Ромка, у шейхов многоженство, — напомнила Алиса.

— Да? — нисколько не огорчился он. — Ну, тогда пусть будет не шейх. Пусть это будет… Слушай, а тебе кто больше нравится: политики или футболисты?

Алиса расхохоталась.

— Нет, я серьезно! — Ромка никак не унимался, теребя и теребя ее за плечи. — Мое дело найти — а ты обязательно должна выйти!

— Ну-у… — с деланной манерностью протянула Алиса. — А вдруг мне не понравится?

Только Ромка мог заставить ее смеяться после десятичасового рабочего дня.

Все же нужно было купить ему новую олимпийку взамен этой. И осенние ботинки, потому что старые уже совсем никуда не годились.

А ведь осталось всего несколько лет — нужно будет как-то отмазывать его от армии, устраивать в институт. Эти мысли вечной головной болью сидели в сознании Алисы, не давая покоя.

И только Ромка беспечно улыбался:

— Ну, пошли быстрее, чего ты плетешься, — тянул он ее за собой. — Я же есть хочу! Вот никогда ты обо мне не думаешь!

По утрам Алиса металась по квартире, как ураган. Ее собственные сборы времени почти не занимали — дисциплина и порядок, порядок и дисциплина царили в рассудке Алисы. Ей ничего не стоило позавтракать, одеться и быть готовой к выходу за десять-пятнадцать минут.

Но Ромка…

— Рома, вставай! — едва стукнув, распахнула она дверь в спальню брата и громко, стараясь перекричать надрывный звон будильника, крикнула прямо в ухо.

Ромка спал.

Последнюю пару лет у него бывали проблемы со сном. Он по несколько дней, а то и больше недели мучился бессонницей, слонялся всю ночь по квартире, не давая Алисе сомкнуть глаз. И ничего от этой напасти не помогало: ни валерьянка, ни теплое молоко, ни безобидные травяные отвары. Засыпал Ромка только под утро, намаявшись, с синяками под глазами. И далеко не каждый раз Алисе хватало мужества поднимать его в школу. Бывало, что не поднималась рука — и тогда она сама звонила классной, отговариваясь простудой.

А потом Ромка вдруг начинал спать так крепко, что его невозможно было добудиться. В окно светило солнце, работало радио. Будильник надрывно звенел прямо у него над ухом. Но ничего не доходила до глубин Ромкиного сна.

— Ромашка, вставай! В школу опоздаешь! — во второй раз заглянула Алиса в комнату.

Она не стеснялась распахивать дверь его спальни. Для нее самой — для Алисы — Ромке все еще было восемь лет.

И его приходилось по три-четыре раза окликать, а то и поднимать силком, сдирая одеяло.

В этот еще теплый осенний день одеяло и без того валялось сброшенным на пол. Ромка крепко спал, уткнувшись носом в подушку так, что даже непонятно было, как он дышит.

Время поджимало.

— Все, Рома, поднимайся, — на этот раз Алиса не ограничилась окриком, а решительно потрясла его за плечо, — осталось пятнадцать минут до выхода.

— М-му… — вяло и недовольно замычал мальчишка, злобно дернувшись из-под руки сестры. Отвернулся и, сжавшись в комок, показал, что не собирается вставать.

— Хватит ныть, — решительно пресекла Алиса, — ты опоздаешь в школу!

И не больно, но звучно шлепнула по голой спине.

Ромка отбрыкнулся от ее руки, злобно стукнув кулаком по подушке.

Но, покочевряжившись для вида еще полминуты, нехотя сел. И потер глаза.

По лицу сразу было видно, что проснулся Ромка не в духе. Злобно сузил глаза и демонстративно медленно принялся зевать во весь рот.

Алиса, недовольно поджав губы, бросила:

— Давай завтракай бегом, уже семь пятнадцать.

Сама она ела всегда на ходу, не тратя время на сидение за столом. Но Ромка по установленным ей же самой правилам непременно должен был нормально поесть с утра.

На кухню он заплелся, едва волоча ноги. Не глядя в тарелку, плюхнулся на стул и снова зевнул. Только после этого нехотя потянулся за ложкой.

Но вовсе не для того, чтобы начать есть.

— Ты опять не те хлопья купила! — раздался его громкий, как выстрел, окрик.

Звон брошенной на пол ложки заставил Алису подскочить как раз тогда, когда она складывала в сумку конспекты для очередной курсовой — иногда на работе удавалось выкроить полчаса для такой халтуры.

— Ты это нарочно! — негодующе донеслось с кухни.

— Рома, — быстро вышла Алиса из спальни, чтобы мягко урезонить. Или хотя бы попытаться.

Хотя сама уже отлично знала — это никогда не помогало. Ромка нечасто просыпался в плохом настроении. Но если уж встал не с той ноги — тут ничего не поможет.

— Ты нарочно! — ярился он. Глаза превратились в щелки, крылья носа ходили ходуном. Алисе ли было не знать, как именно выглядит обиженное Ромкино негодование. — Ты всегда так делаешь! — кричал он на весь дом. — Хочешь показать, что ты мной командуешь! А я этого не ем!

— Ром, ну перестань, — вкрадчиво попросила Алиса, — я просто забыла. — В самом деле: те хлопья, эти. Он ел то одни, отказываясь от всех остальных, то вдруг менял свое мнение. Это было сложно упомнить. И иногда Алисе казалось, что это был просто способ ее извести. — Давай я тебе кашу сварю, — примирительно предложила она.

— Я в школу опаздываю! — злобно выкрикнул мальчишка и ткнул рукой в часы. Которые она же показывала ему пять минут назад.

В самом деле, пора было уже выходить. И даже не пора, а поздно.

— Ром, ну поешь эти. Ну не отравишься же ты! — с невольно прорвавшимся раздражением воскликнула Алиса.

И сделала это очень зря. С Ромкой, когда он в плохом настроении, ни в коем случае нельзя было спорить.

— Мне теперь давиться?! — раскричался он, уже выскакивая в коридор. — Давиться?! Из-за того, что ты так хочешь? Почему всегда все должно быть так, как хочешь ты? — возмущенно акцентировал он последнее слово. — А я не хочу! Ты мне не мать! Хватит мной командовать!

Он схватил школьный рюкзак — жидко обвисший, явно пустой, не собранный с вечера:

— Ты меня специально поздно разбудила! Так что теперь отвяжись — я голодный пойду! — и, выскочив в коридор, с грохотом захлопнул за собой дверь.

Сумев с утра напрочь испортить Алисе настроение.

Ну, казалось бы, — спор по пустяку. И ничего с ним не случится, если походит голодным полдня. Да и не стоит обращать внимания — подростковые скандалы. Для мальчишки нормально негодовать на правила, не желать подчиняться или просто устраивать истерики, потому что лень вставать. Все ерунда — и ничего страшного!

Но Алису после таких разборок начинало лихорадить, она болезненно воспринимала крики и ругань. Мучительно и подолгу переживала ссоры.

И Ромка это знал.

Как знал и то, что теперь она будет весь день на работе прокручивать утренний скандал, сначала негодовать, а потом винить себя за глупую оплошность. В самом деле, нелепо было забыть, что он не ест эти проклятые хлопья!

Ведь она купила их только потому, что дешевле. А Ромке они не нравились никогда — тут он прав. И уж никак не было его вины в том, что Алиса не в состоянии нормально заработать и экономит на каких-то паршивых хлопьях.

* * *

В контору Алиса пробежала взвинченная и расстроенная.

Никто из девочек-менеджеров не любил работать в центральном офисе. Во-первых, тут всегда было начальство: на втором этаже — кабинеты директора, зама и бухгалтерии. Во-вторых, здесь приходилось обсчитывать корпоративные заказы. А это всегда долго, муторно и ответственно. Кроме того, «большие начальники» никогда ничего не могли решить с первого раза, поэтому уже приготовленные расчёты со всеми эскизами, чертежами, допами, особенностями, видами профиля, ламината и остекления приходилось по несколько раз пересчитывать заново, подгоняя под требуемую сумму.

— А ты чего? Кто-то уже приходил? — Алиса поспешно бросила сумку под стол и ногой выдвинула из-под него компьютерную тумбу на колесиках. По утрам у них обычно клиентов не бывало. Вадик, едва поздоровавшись, тут же снова уткнулся в монитор, что вообще-то для раннего утра было не характерно.

Единственным плюсом центрального офиса для девочек являлся Вадик. И пусть тот был безнадежно женат, на лбу у него поблескивала залысина, а над обтягивающими джинсами компрометирующе выступала первая складка, Вадик был единственный парень из толпы девочек-менеджеров. Которые, к слову, менялись так быстро, что иногда Алиса не успевала запомнить их имена.

Единственным, кто оставался в конторе постоянно, был именно Вадим Станиславович. Его ценил директор, и зарплата у того была несправедливо завышена, по сравнению с остальными. Но у Вадика имелся инженерный диплом, и парень был единственным, кто по-настоящему понимал что-то в этих чертежах и конструкциях. Даже мог спроектировать примитивный фасад или входную группу. Что, несомненно, было большой ценностью.

Для девочек же ценность Вадика определялась проще — он неизлечимо клеился ко всему, что носило юбку. С чувством юмора, шуточками, смехом. Маленькими подарками. А легкий флирт и нелегкие служебные интрижки были единственным развлечением в скучном однообразии работы.

Не клеился Вадик только к Алисе. И можно было сказать, что они дружили. С подругами у нее как-то не складывалось — с подругами нужно было ходить в кино, гулять по магазинам, обсуждать парней. На все это у Алисы не было ни времени, ни денег, ни интереса. А с Вадиком она чувствовала себя комфортно.

— Обезьяна наша с утра устроила разнос, — буркнул парень, не отрываясь от монитора. Он сидел и в старом файле менял местами цифры. Создавал ИБД. Имитацию бурной деятельности. Алиса хмыкнула и тоже включила монитор.

В ожидании, пока директор не уедет по объектам, нужно было сосредоточенно пялиться в пустой экран. Директору не объяснишь, что иногда работы не бывает вовсе. А иногда случается запарка. Тому казалось, что если подчинённые ничего не делают именно в ту минуту, когда он на них взглянет — значит, зря получают зарплату.

— Да, кстати, — Вадик нагнулся под стол, отчего узкая рубашка барабаном натянулась на спине. И выудил маленький букетик хризантем, спрятанный на компьютерном блоке. — С днем, — буркнул он, подавая девушке цветы. — Сама понимаешь, всего-всего.

Алиса удивленно опустилась в кресло:

— Ой, не поверишь, забыла, — благодарно взяла она скромный подарок и понюхала — цветы почти ничем не пахли, но получить их было приятно. — Неделю назад помнила, а сейчас совсем выветрилось из головы.

И тут же обиженно сжалось сердце — а Ромка-то тоже забыл. Поздравил, называется.

— Ты чего? — сразу заметил ее настроение проницательный Вадик.

— Да так, — Алиса повела плечом. — Ромка разорался с утра — нервы вытрепал.

Парень скрипнул стулом, отворачиваясь к своему монитору:

— Слушай, чего ты его все дергаешь? — дружески посоветовал он. — Клевый пацан у тебя растет — веселый. Отпусти вожжи, чего ты его все строишь.

— Да не строю я, просто в школу разбудила. А он истерику закатил.

— И ты расстроилась? — хмыкнул Вадик. — Нашла повод. Что ты все так близко к сердцу принимаешь? — попенял он.

Алиса и сама понимала, что, наверное, напрасно так огорчается. Но с другой стороны, Вадику не объяснишь, что он видит Ромку изредка и только на работе. Тот всегда влетает в контору с широкой улыбкой: шутками, байками. Юморит, обезьянничает, концертирует. И безумно всем нравится.

А вот когда Ромка кричит и устраивает скандал дома — это совсем другое. Это и больно, и обидно. И еще больнее от того, что почти всегда он говорит правду. И даже если изначально Алиса так не думала, через какое-то время, поразмыслив, она с удивлением ловила себя на том, что начинает верить Ромке. Понимать, что все обстоит так, как он сказал. И чувствовать свою вину.

— Да, наверное, — только чтобы закончить разговор, согласилась Алиса. А сама подумала о том, что если даже Ромка и был прав насчет этих проклятых хлопьев, — он все же забыл о ее дне рождения.

В честь праздника девочки-коллеги накрыли стол, женщины из бухгалтерии нарезали салат, Вадик еще и принес маленький тортик. Фирма за пару лет выросла из крошечного семейного бизнеса, никто еще не привык к тому, что персонал меняется как на конвейере. К работникам все еще относились по-домашнему. В бухгалтерии сидели жена директора, сестра и тетка зама. Зам был другом с институтских лет. И постоянно в офисе болтался тринадцатилетний директорский сын — Лешка. Алиса смущалась, благодарила и чувствовала себя неловко от того, что не подумала купить вина.

Кроме того, ей было не по себе от того, что чужие люди вспомнили. А Ромка нет.

Даже вечером, когда она вышла с работы, сжимая в руке букет Вадика, ее все еще грызла маленькая досадная обида.

А Ромка сидел на низком заборе напротив входа в их контору. В школьной форме и с рюкзаком, он болтал свешенной ногой и провожал глазами каждую проходящую мимо девушку.

— Алиска! — при виде нее он слетел с забора, подхватив свой тощий рюкзак и, не глядя, кинулся через дорогу.

Слава богу, что в этот поздний час ни одной машины на узкой кривой улочке не виднелось ни в ту, ни в другую сторону.

— С днюхой, старуха! — как ни в чем не бывало, со звонким смехом кинулся он ей на шею. Ромка уже заливался смехом и кричал на всю улицу: — Ты глянь, глянь, что я тебе купил! — и насильно совал ей в руки упакованный в яркую цветную бумагу с бантом сверток.

Ромка, не в силах устоять на месте, то дергал ее за руку, торопя раскрывать подарок, то вис на одном плече, то на другом. Глаза его горели.

Алиса, еще толком не придя в себя, уже смеялась:

— Да погоди ты, погоди, — неловко придерживая сумку плечом, принялась развязывать закрученную тесемку. Но та не поддавалась, выскальзывала из рук. У Алисы никак не выходило поддеть ее коротким ногтем.

— Ну, ты что, кулема! — досадливо вскликнул Ромка и грубо вырвал у нее подарок. Одним движением разрывая в бахрому оберточную бумагу.

Алисе стало жаль упаковки:

— Ну, ты что? — протянула она невольно. — Такая красивая.

Ромка звонко, весело расхохотался:

— Дурища! Обертку рвать надо! В этом весь интерес! — азартно вскинулся и тут же снова сунул ей в руки подарок. Уже без обертки. — На! Нравится?! — жадно и нетерпеливо заглядывал он ей в глаза.

Алиса ахнула.

Это был толстый том Кэрролла. Подарочное издание. Блестящая глянцевая обложка с тиснением по рисунку — так, что тот будто оживал под пальцами. С дорогой журнальной бумагой, толстой, скользкой. С иллюстрациями на каждой странице, специально прорисованными именно для этого издания.

«Алиса в Стране Чудес».

— Ну, че молчишь? — нетерпеливо теребил Ромка. — Не нравится? Ну? — толкнул он ее в плечо. — Давай, радуйся! Кто у нас молодец?! — и, глядя на растерянное лицо сестры и ее слабую, неуверенную еще улыбку, потребовал: — А ну хвали меня, восхищайся!

Ромка паясничал. Алиса смеялась.

— Спасибо, — все утреннее выветрилось из головы, как ни бывало. Алиса притянула его к себе за тощие плечи и рассмеялась: — Спасибо, Ромашка!

А когда обнимала, явственно почувствовала душок алкоголя. Но день был такой хороший, и Ромка был такой хороший, что она отбросила эту мысль.

Мальчишка по привычке закинул руку ей на плечо, таща за собой, чтобы Алиса подстраивалась под его неровный, то прыгающий, то замедляющийся шаг, и поволок в сторону дома, строя радужные планы:

— А давай торт по дороге купим! Шоколадный!

Очень кстати пришелся подаренный шефом конверт. Алиса благодушно улыбнулась, в чем Ромка увидел согласие. И тут же добавил:

— И шампанское!

— Ром, — укоризненно, но снисходительно протянула она.

— А что? — делано возмутился пацан, пожав плечами, зная, что сегодня, в день рождения Алисы, он точно вправе требовать шампанского. — Праздник же! И пирожные.

Алиса, глядя на эту детскую восторженность, рассмеялась:

— У тебя ничего не склеится?

Но тот беспечно отмахнулся:

— Не, не склеится. Не каждый день моей старухе двадцать пять исполняется!

По дороге купили все, что захотел Ромашка.

Торт — шоколадный. Пирожные с кремом и розочками, дорогую колбасу. И, после долгих споров, — маленькую бутылку шампанского, какой хватит только на два бокала.

Собственно, Алису это немного беспокоило. Понятно, что всем мальчикам в этом возрасте хочется «пивка», да и вообще, чего не сделаешь за компанию. Но как-то уж очень Ромка этим увлекался. И, стоило подвернуться мало-мальскому поводу, первое предложение, которое звучало от Ромки, — «а давай купим пива». По этой причине Алиса даже вовсе перестала давать ему деньги. Хотя и понимала, что ему необходимо хоть что-то на карманные расходы. Даже просто на метро.

Но Алиса предпочитала купить проездной.

И только по праздникам, в ее присутствии разрешала официально и честно выпить один-единственный бокал шампанского.

Праздники они всегда отмечали только вдвоем. Подруг у нее так и не было — не пригласишь же Вадика — у того своя семья, родители, родители жены. Вообще у Вадика, кажется, было родственников больше, чем обычно хочется иметь человеку.

У Алисы с Ромкой их не было вовсе. При жизни бабка отсекла все связи, «всю эту деревню» — провинциалов она за людей не считала. И мать, а тем более Алиса, уже даже и не помнили, что где-то на Камчатке у них большая родня, что кто-то есть в Тирасполе и в Благовещенске. Все эти люди были чужими.

Оставались только она и Ромка.

Алиса разложила на тарелке нарезку, спешно нарезала и заправила салат. И уже перекладывала торт на плоское блюдо, когда раздался звонок в дверь.

Недоумевая, что могло понадобиться старушке-соседке в такой час, Алиса вышла в коридор. На ходу облизнув с пальцев сладких крем.

По инерции, открывая дверь, она даже начала было:

— Да, Вера Павлов… — но, не договорив, недоум, енно замерла в дверях.

В подъезде почему-то стоял ее шеф — Алексей Николаевич — хозяин фирмы.

Первой мыслью Алисы было — с расчетом напортачила. Ошиблась на крупную сумму, и вот начальник даже приехал домой разбираться. Мысль была глупая, сегодня Алиса даже не составляла ни одного договора больше, чем на тридцать тысяч.

— З-здравствуйте, — почему-то запнулась она, посторонившись, чтобы пропустить начальника в дверь.

Тот сделал шаг в прихожую, но дальше проходить не спешил. Не снимая обуви, остановился в коридоре и посмотрел на Алису своим тяжелым взглядом.

Алексею Николаевичу уже стукнуло пятьдесят, он был крупным, даже полным мужчиной. Одевался дорого, импозантно, отчасти даже слишком — пережиток долгого безденежья, в котором он начинал свой бизнес.

И, в общем, очень добродушным. Несмотря на суровый вид, который часто пугал подчиненных, несмотря на громкий голос и приказной тон, на мат, который по волшебству заставлял рабочих двигаться живее, по сути шеф был очень добрый мужик — помогал и трудягам, и офисным сотрудникам, и на компромиссы шел, и все прощал. Хотя поначалу Алисе не раз приходилось реветь из-за его выволочек. Но он был немолод, характер имел взрывной, а нервы изношенные. Так что когда срывался в крик, то обычно не по делу. И резко остывал, задабривая подчиненных такой же неуместной добротой.

— Я не по поводу работы, — сразу начал он. И лицо его стало непривычно хмурым и каким-то усталым.

— Может, пройдете? — все еще недоуменно предложила Алиса.

Но тот еще раз отрицательно покачал головой. Вздохнул и:

— Пацаны в цеху деньги украли.

В горле у Алисы закрутился холодный болт. Голова чуть поплыла из-за отхлынувшей разом крови.

Шеф, не глядя ей в глаза, кашлянул и поправился:

— Ну — как украли… взяли уж. Я как кражу-то это не рассматриваю…

И ясно было, что сказал это он для нее — для Алисы.

И еще яснее, что за «пацаны». Это Алиса поняла как-то сразу. Первые полгода, когда она только начала работать в конторе, — почти все время просидела в центральном офисе, под присмотром Вадика. А это недалеко от школы. И Ромка то и дело забегал — то ключи отдать, то сумку оставить, то денег попросить. Болтался у нее по часу и больше.

А там Лешка — директорский сын. Мальчишки-погодки быстро скорешились, носились где-то вместе, в цех с директором ездили — больше чтобы на машине покататься.

А тем летом директор сам предложил — давайте возьму пацанов на лето поработать. Работа у них сезонная, в теплое время года заказов всегда больше, так что помехой не будут. И к труду приучатся — увидят, чего деньги стоят.

Алиса тогда обрадовалась — и Ромка при деле, она всегда будет знать, что не по улицам мотается. И, может, начнет понимать, что такое работа. Деньги считать научится.

Но получилась ерунда. Вместо того чтобы делать что-то самим, пацаны по большей части просто крутились вокруг мужиков-работяг. Тем тоже резона не было — учить мальчишек и тратить на это время, когда проще и быстрее сделать самому. В итоге единственное, чему те научились, — пить пиво после смены.

— Ребята говорят, — не глядя в глаза, густым низким голосом начал шеф, — они сегодня в цеху болтались, — ему самому было стыдно, и на щеках этого немолодого человека горел нездоровый румянец. — Так-то ничего не делали — в складской сидели, лоботрясничали. А потом из шкафа деньги пропали, — и пояснил Алисе, — я там ребятам на обед оставляю. Всегда так делали. Никого чужого не было, а свои не возьмут. Так что, — он тяжело вздохнул и развел руками, — больше некому.

Алиса помертвела, пальцы у нее похолодели и покрылись липким ледяным потом.

— И сколько они взяли? — едва слышно спросила она.

— Да ерунда, — отмахнулся мужик, — триста рублей[1], — и тяжело вздохнул: — Я на своего-то давно рукой махнул: что из него вырастет — не знаю даже. Ничего не помогает. А вам просто сказать хотел. Чтобы вы знали. Ну, — он замялся, — сами понимаете. Ваш-то сам бы не додумался, да и не знает он, где брать. Но все-таки…

Алиса, побледнев, на негнущихся ногах метнулась к сумке:

— Я вам отдам. У меня сейчас столько нет, — запиналась она, — но я с первой зарплаты…

Тут Алексей Николаевич поднял на нее тяжелый отеческий взгляд и нахмурил уже наполовину седые мохнатые брови:

— Да вы что, вы за кого меня принимаете? — пробасил он. — Чтобы я у вас еще деньги брал, — махнул на Алису большой рабочей рукой в дорогом костюме. — Я только предупредить хотел. Чтобы вы знали.

И сам, едва попрощавшись, открыл дверь и вышел.

Алиса в оцепенении опустилась на обувницу. Уткнувшись лбом в сжатые кулаки.

[1] Средняя зарплата в 1998 году составляла 1051,5 рублей.

* * *

До кухни она дошла, как в тумане. В вязком тумане неверия и непонимания. В ее голове не укладывалось, как все это могло быть на самом деле.

А в кухне на столе стояла бутылка шампанского, пирожные. Так и не выложенный на блюдо торт.

И подаренная книга с яркой глянцевой обложкой. Очень дорогая — такая стоила треть ее зарплаты.

Сейчас важнее всего было кто — кто из мальчиков придумал, чья это была идея.

Ромка сидел за столом, подтянув колено к подбородку, и пальцем — там, где это было незаметно, свозил с торта слой крема и увлеченно слизывал. За спиной его надрывно орало радио, так что он даже не услышал, что кто-то звонил в дверь.

— Вы пили пиво? — глухо, механическим голосом спросила Алиса.

Так тихо, что Ромка ее поначалу даже не расслышал — выключил приемник:

— Чего? — повернул он к ней улыбающееся лицо. Светлые лучистые глаза смотрели открыто и весело.

— Вы пиво пили? — громче и уверенней проговорила Алиса. Чувствуя, как стискиваются ее зубы. — С Лешей. Вы сегодня ходили в цех и пили там пиво?

— Ты чего, старуха? — рассмеялся он задорным непосредственным смехом. — Какое пиво? — и моргнул чистыми глазами.

Алиса ужаснулась — как нагло и легко он врет. Никаких эмоций на лице. Ни один мускул не дрогнул. Он не отвел взгляд, не покраснел, даже не стушевался.

Под ложечкой холодно затянуло — так, как бывает перед приступом тошноты или обмороком. Сейчас Алиса отчетливо представляла себе последовательность действий. Сначала они взяли деньги, потом в городе купили ей подарок. А остальное потратили на пиво, которое выпили на улице. И поэтому возле работы от него пахло.

А если он сейчас врет так запросто, не моргнув глазом, сколько же он вообще ей врет?!

Тут Алиса должна была сорваться на крик — и она сорвалась:

— Ромка, не смей мне врать, слышишь?! Скажи правду! Где ты взял деньги, на что купил книгу? Вы их своровали? Своровали в цеху? Кто это придумал: ты или он?! Отвечай!

— Какие деньги? — все еще беспечно пожал плечами мальчишка. Но Алиса, к ужасу своему, уже увидела в глубине его глаз беспокойство. Признание — так и было, нет ошибки. — У тебя чего, крышняк поехал?

И улыбка его стала на секунду натянутой, будто ненастоящей.

А потом глаза заволокло мрачной марью. Алиса увидела, как Ромкины пальцы, выпачканные в креме, сжимаются в кулаки. Веки сузились, желваки проступили на лице.

— Рома, скажи, — вкрадчиво, через силу, проговорила Алиса. — Скажи мне сейчас правду, — решительно, преодолевая собственное нежелание, потребовала она.

— Чего тебе сказать?! — вдруг рванулся он со стула так, что тот полетел на пол. Спинка ударилась о стол — звякнули бокалы, сдвинулась скатерть, липкий, выпачканный в креме нож, соскользнул на чистую салфетку. — Чего тебе от меня надо?! — заорал он. И глаза Ромки невменяемо загорелись.

— Не можешь меня ни в чем не обвинять, да?! — заорал он визгливым мальчишеским голосом, от которого лампочка дрогнула в плафоне и отозвалась тоскливым тонким свистом. — Надо обязательно показать, что ты начальница? Что ты мной командуешь? — кричал он все громче и громче. — У тебя вечно я во всем виноват! — орал с дикой обидой. — Я у тебя самый плохой! У тебя все лучше меня!

Венки на шее у него вздулись. Глаза горели и были такие стеклянные, будто Ромка перед собой ничего не видел. Он размахивал кулаками, лицо его покраснело, исказилось.

— Я же сволочь, вор, алкаш, наркоман — я хуже всех! Всем можно, только мне нельзя!

— Рома, — тоже сорвалась в визг Алиса, — ты что, не понимаешь? Это же деньги! Это кража!

— Да какие, нахуй, деньги?! — орал он, рот исказился, перекосились щеки и брови. — Сраные триста рублей. Да этот урод их даже не заметил! А у нас вечно ничего нет! Мы же бомжи! Что я, бля, хуже других?!

— Что ты говоришь?! — волосы у Алисы от ужаса вставали дыбом. — Это чужие, слышишь, чужие деньги! Это моя работа! Ты понимаешь, что я теперь уволиться должна?! А это все, что у нас есть — мы на это живем! — впервые в жизни, впрядая в истерику, Алиса замахнулась на стол, заставленный праздничной едой. — Все! Понимаешь? Ты вообще сознаешь, что хорошо, что плохо?!

— Плохо? — взъярился Ромка и вдруг дико расхохотался, отчего Алисе захотелось сжаться и спрятаться. Столько злобы было в его смехе. — Плохо — это быть такой неудачницей, как ты! Ты же убогая! Это у тебя работа? — издевательски изогнулся он. — Что, правда, работа? Да ты там пашешь — получаешь копейки. Потому что ты — дура! Хроническая! Неудачница! Тебя ни мужики не хотят, ни бабок тебе не платят. А я из-за тебя живу, как бомж! У меня все позорное! — схватил он со стула старую заношенную олимпийку. Из которой давно вырос.

И яростно бросил Алисе прямо в лицо. Она не успела увернуться, и металлическая молния больно саданула по щеке.

— Все заношенное. В этой сраной квартире все разваливается! — ударил по столешнице, и держащаяся на одной петле дверца шкафчика тут же раскрылась, демонстративно скрипнула и обвисла.

— А у тебя только и разговоров, какой я плохой! Работу она пожалела! Бедняжечка! А меня ты жалела?! Ты хоть раз в жизни обо мне думала?! Это из-за тебя я не такой, как все! У пацанов у всех все нормальное — и матери нормальные. И работают нормально, и зарабатывают! Только ты убогая! Со своей работой носишься, как курица. А над тобой все смеются! А сама мужика хочешь! И я тебе мешаю! Только и думаешь, куда меня сбагрить! Я тебе обуза! Сначала хотела в детдом — так не получилось, хочешь в ментуру сдать, да? Чтобы меня посадили — освободили тебя, да?!

Алиса быстро теряла цепь обвинений. Уже не понимая, откуда что взялось. В чем он обвиняет, о чем сожалеет, почему негодует. И каждая новая мысль появлялась из ниоткуда, как дуло из тумана.

У нее уже плыло перед глазами, она тоже что-то в ответ кричала. И тоже уже не понимала — что. Что-то о совести и стыде.

И до нее даже не сразу дошло, что Ромка схватил со стола книгу — новую подаренную ценную книгу — и яростно ее рвет, разбрасывая мохрящиеся листы по комнате, а те взлетают и опадают драной шелухой, оставляя бумажное мясо на корешке.

Который он бросил в Алису:

— Подавись, сука! Я для тебя хотел! Для тебя! А ты…!

И, не договорив, бросился к двери.

Раздался грохот, и створка захлопнулась за его спиной.

Следующие два часа Алиса металась по квартире, как невменяемая. Она не могла ни сидеть, ни стоять, ни выпить ромашковый чай, чтобы успокоиться. Ее будто несло по комнатам, не давая замереть и выдохнуть ни на секунду.

Потому что казалось — успокойся она, останься в неподвижности наедине со своими мыслями — и произойдет что-то страшное. Голова у нее взорвется, сердце остановится, кровь, гулко бьющая в горле, удушит.

Ромка украл деньги. Ее Ромашка. Украл деньги.

Он взял чужое, сознательно, понимая, что творит. Забыл все ее наставления, проигнорировал запреты. Оказалось, Алиса столько лет учила его и не научила ничему. Взять чужое — по ее мнению, было самым страшным грехом, чем-то непростительным.

А Ромка даже не раскаивался. Не сожалел о случившемся.

С другой стороны, он был не один. А ей ли не знать, какой он внушаемый. Ведь украсть деньги — это совсем не в Ромкином характере. Раскричаться, устроить скандал, сломать, разбить — это да. Она его не оправдывала, уж кто-кто, но не она.

Она-то знала, что Ромка может устроить, а что нет. Тихо украсть он не способен. Ведь ни разу не было, чтобы Ромка что-то взял дома. Даже если очень хотел и устраивал Алисе истерику, он никогда, ни единого раза ничего не брал без разрешения.

Зато она точно знала, кто мог надоумить: Алеша — директорский мальчик. Поначалу он показался Алисе неплохой компанией. Потом уже она узнала, как мучаются и бьются с ним родители. И сочувствовала им, потому что очень хорошо их понимала.

С первого класса было так, что стоило Ромке начать с кем-то дружить, он тут же попадал в неприятности. Сам по себе он еще ничего бы и не сделал — побоялся бы Алису, испугался наказания. Но как только другой мальчик задумывал какое-то хулиганство — у хорошего Ромы тут же все вылетало из головы. Уже ничто не могло его остановить. И, зная эту его черту, Алиса билась и билась, пытаясь оградить Ромку то от одной компании, то от другой. Но что дойдет до такого — что Ромка, кто бы его ни подбил, украдет деньги, — она не думала.

Да и разве только в деньгах тут была проблема?

«неудачница…

ты и мужикам не нравишься, и денег тебе не платят…

убогая…

у меня все позорное…»

— Звучало в ушах Алисы.

Она ведь и не знала, что Ромка так думает. Но только он был прав. В самом деле — она же неудачница. Глаза невольно остановились на лежащей на полу олимпийке, с размахрившимися резинками на рукавах. Такой заношенной, что, казалось, — на локтях вот-вот прорвутся дыры. Ничего она не зарабатывала, а сводила концы с концами, тянула. А не жила.

Не могла обеспечить Ромке море и летний лагерь, одежду и Макдональдс, игровую приставку, как у соседа по парте. Ничего она не могла ему обеспечить.

И себе не могла. Это только звучало хорошо, что она не имела личной жизни, потому что у нее Ромка. А на деле после Олега на нее ни разу никто не обратил внимания. Даже Вадик считал привлекательными всех, кроме нее одной. Даже откровенно некрасивых, даже глупых, толстых, наглых. Любых, только не ее.

А если бы? Если бы у Алисы все было, как у людей: был бы парень — муж, — то они мало того что очевидно лучше бы жили. Но главное — у Ромки был бы старший брат или отец — мужчина, который бы его воспитывал. А что могла дать ему Алиса? Ромке, который взрослеет, которому нужен пример, твердая рука.

И не случилось бы истории с этими деньгами.

А теперь она бегает по дому и обвиняет Ромку. Которого сама же не смогла нормально воспитать. И обижается на то, что он уже достаточно взрослый, чтобы видеть и понимать правду. Которую рано или поздно нужно было сказать.

Алиса на секунду прижала к лицу горячие от нервного напряжения ладони, пытаясь стереть усталость, а когда оторвала их — взгляд невольно упал на бабушкины часы.

Было двадцать минут одиннадцатого. Ромки дома не было.

К полуночи Алиса успела передумать и перебрать в голове все варианты и подспудно терзавшие ее страхи. Ромка выбежал из дома сам не свой. Куда он мог побежать, что мог натворить в таком состоянии?

Время шло — Алиса не знала, что и думать.

Она поминутно смотрела на часы, а время то мучительно тянулось, то неостановимо бежало. За окном очевидно сгустился сумрак, а затем наступила непроглядная темень. Алиса, выключив свет, то и дело выглядывала в окно — на пустынный, заросший тополями и вязами двор. Но тут ей начинало казаться, что если Ромка увидит темные окна, то решит, что она ушла. И, повинуясь этой глупой мысли, Алиса бежала к выключателю.

В какой-то момент она даже вышла на улицу. Обежала все окрестные дворы. Но она не знала, понятия не имела, где собираются и бегают мальчишки днем, когда она на работе и не может проконтролировать.

Неприкаянность и безлюдье улиц произвели на нее гнетущее впечатление. Все казалось, что где-то по таким пустынным темным улицам бродит в одиночку Ромка. Алисе было страшно.

Во всем, что произошло, была ее вина. Она не мать — не смогла его воспитать. Все сделала неправильно. И сейчас, когда по ее вине ситуация достигла такого предела, она снова совершила ошибку. Зачем, ну зачем она сразу начала ругать, обвинять, спровоцировала эту ссору, кричала. Алисе уже страшно вспомнить было, что именно она кричала.

Домой она возвращалась бегом, почему-то в уверенности, что Ромка ждет ее под дверью. И он представлялся ей несчастным и промокшим, хотя никакого дождя на улице не было.

Но у дверей было пусто. Так же, как и в коридоре, и в самой квартире.

У Алисы отнялись ноги. Близилось двенадцать. Она не позволяла Ромке гулять так долго. Хотя, бывало, конечно, что он прибегал и в час, и даже в два. Но сейчас Алиса об этом не помнила. Сейчас ее охватила паника.

Она не могла даже плакать. Неловко, дрожащими руками принялась листать записную книжку, в которую записывала телефоны учителей, соседей, родителей одноклассников. Не зная толком, кому, зачем собирается звонить среди ночи, она по чистой случайности первым набрала номер Паши Семенова — с которым Ромка сидел за одной партой.

И даже не подумала о том, что нарушает чужой покой за полночь.

Но в трубку ответил веселый женский голос, который, едва Алиса заплетающимся языком назвалась, воскликнул:

— А, Алиса Аркадьевна! Добрый вечер!

— Я… — дрожащим голосом пролепетала молодая женщина. — Простите… простите, что я ночью, я разбудила, — она невнятно формулировала, несвязно думала и даже толком не знала, что хотела спросить и зачем звонила.

Но мама Паши Семенова была доброжелательна и снисходительна:

— Да ничего, Алиса, что вы! Мы не спим еще. У вас что-то случилось?

— Нет, — выдавила та, — да. Я про Рому… — и не смогла договорить, у нее вдруг больно перехватило дыхание.

— Рому разбудить? — охотно предложила та. — Да они спят уже, в компьютер все играли, потом я уже сама выключила — а то утром в школу не добудишься, — и обеспокоенно проговорила: — Алиса, у вас случилось что-то? У вас такой странный голос. Рома не сказал, что будет у нас?

Алиса на подогнувшихся ногах села на диван. И, едва слыша себя со стороны, почти спокойно проговорила:

— Н-нет-нет, — даже удивительно было, как смогла она проконтролировать свой дрожащий, срывающийся голос, — я так, только… проверить… Спасибо.

И медленно, краем уха слыша, как женщина на том конце провода еще что-то весело говорит, опустила трубку на аппарат.

Еще долго Алиса молча сидела, глядя в стену. В голове было пусто и гулко. И не было сил ни на что, даже заплакать.

* * *

На следующий день Алиса уволилась с работы.

Шла с тяжелым сердцем: у нее почти ничего не было отложено, а быстро искать новые места и легко устраиваться она не умела. Страшилась завтрашнего дня, в котором не будет уверенности в пятом и двадцатом.

Пожилая бухгалтерша сначала пришла в негодование — всех девочек при поступлении убедительно просили предупредить за две недели. А лучше — за месяц.

Но от директора вернулась обескураженной. Тот ничего не спросил, не пенял. Не требовал отрабатывать законный срок. Подписал отпускные. И получку с премией.

Алиса его понимала. Вчера он ее пожалел: со своими проблемами они были в одной лодке. А сегодня, наверное, порадовался, что Родзиевская не будет больше мозолить глаза, напоминая о позорном инциденте. Ведь это же сын. Алиса его очень хорошо понимала.

Из денег, выданных в кассе, она отсчитала триста рублей и, ничего не объясняя, оставила в бухгалтерии. Главбух попыталась было переспросить и что-то воскликнула ей в спину. Но Алиса, промямлив неловкое прощание, поспешно вышла из кабинета.

— Ты чего вдруг? — не сразу понял, а потом переполошился Вадик. Все-таки они были почти друзья.

Но Алиса не нашлась что ему сказать и молча принялась собирать вещи.

Тот настаивать не стал и заботливо придержал провисающую дверцу шкафа, пока девушка выгребала скопившиеся в его глубинах личные вещи.

— Так ты что, на место или просто так? — сочувственно спросил парень.

— На место, — слишком поспешно, чтобы это могло оказаться правдой, ответила Алиса.

Вадик проницательно кивнул:

— Ладно, — принялся он копаться на своем столе. Там все вечно было завалено договорами, расчётами, бланками, чертежами, набросками. Вадик все это терял, а потом находил через месяц, когда никому не было нужно. Но порядок не наводил.

Но в этот раз парень, спустя всего пару минут, вытащил свернутый в восемь раз лист А4, на котором карандашом было написано «Светочка». Телефон и название фирмы- конкурента.

— Это моя, — неопределенно повел он плечами, — типа знакомая.

— Типа знакомая? — грустно усмехнулась Алиса. Знала она его «знакомых».

— Ну да, — беззастенчиво кивнул парень и добавил: — Ты позвони. Ее зовут Светочка — она девочка добрая, понятливая. Тебя возьмет. Там как раз офис новый открывают — набирают народ. Только позвони сегодня же, пока место не ушло.

Алиса сглотнула комок в горле:

— Позвоню, — кивнула она.

Вадик посмотрел на ее лицо и неожиданно предложил:

— Слушай, а может, поедешь с нами в выходные? Мы за город собираемся. Давай, а. Бери своего Ромку и…

— Ой, нет, Вадик, я… — Алиса даже не нашлась что ответить: такой неподходящий был момент.

Но тот ее не слушал:

— Да отличная идея. И тебе полезно — развеешься, а то, вон, зеленая. И пацан твой — лес на картинке видел. Давай-давай, не отнекивайся, вот в эти выходные и…

И Алиса бы, конечно, отказалась, но тут ее отвлек телефонный звонок. Она уже не работала в офисе, ответила по привычке.

Но абонент хотел поговорить именно с ней.

Кабинет директора школы располагался на самом видном месте, в центре третьего, и последнего, этажа. Как раз перед лестницей, по которой бегом взбежала Алиса.

Спина ее от быстрой ходьбы покрылась капельками горячего пота, ладони от страха — холодного.

Но она даже к двери подойти не успела — услышала доносящиеся оттуда возбужденные голоса. В этот час шел урок, двери классов были закрыты, и в коридоре звенела тишина — так, что Алиса разобрала каждое слово.

— Нет, Венера Борисовна, — глубокий женский голос звучал на повышенных тонах. Возмущенно и яростно.

Алиса невольно замерла.

— Вы что, хотите, чтобы я вот так на слово поверила? Что вы мне рассказываете? — негодовал голос, становясь все громче и настойчивее. — У меня хороший ребенок растет, понимаете, хо-ро-ший! — выделила она.

Тон директрисы тоже был далек от спокойного. От возбуждения она почти кричала на родительницу:

— Хороший? Алла Николаевна, то, что они натворили, — это ни в какие ворота! Это просто за всякими рамками! Это уже не детские шалости — они не малыши, а подростки. И не понимают, что есть вещи, которые… — она задохнулась от возмущения, не подобрала слова — тяжело, глубоко вздохнула, что было слышно даже Алисе, — и продолжила вкрадчивей: — Алла Николаевна, их счастье, что родители девочки в милицию не заявили.

— В милицию?! — ахнула родительница. Грудной низкий голос завибрировал: — Вы что говорите? Вы что, издеваетесь? Из-за болтовни какой-то, извините, — без тени раскаяния тонко вскрикнула она, — вертихвостки моего сына — в милицию?!

Снова послышался голос директрисы. Она что-то возмущенно запричитала, захлебываясь, горячась. Так, что слова перестали внятно долетать до замершей за дверью Алисы. А та никак не могла себя заставить сдвинуться с места.

— Нечего мне! — кричала родительница. — Я что, на слово верить должна? Ребенка своего огульно обвинять? Где вообще эта девица? Она мне — матери — хоть слово сказала?!

— Алла Николаевна! Она не будет с вами говорить. Девочка испугалась. Родители увели ее домой. Радуйтесь, что они не стали раздувать скандал. Но я со своей стороны…

— А вот что я вам со своей стороны скажу! Я своего ребенка знаю. Я его четырнадцать лет растила. У него от меня секретов нет. И в первую очередь я своего ребёнка буду спрашивать. И слушать буду его, понимаете?! А не наговоры. Тем более что мне в лицо ничего не говорят!

Алиса, даже не постучав, распахнула дверь и шагнула в кабинет.

На мгновение воцарилась тишина.

Директрису, Венеру Борисовну, она знала хорошо. Ромку вызывали к ней и в прошлом году, и один раз — в позапрошлом. А родительницу видела впервые. Мощная широкоплечая женщина на Алису едва глянула. Ей было сильно за сорок, а скорее даже под пятьдесят — под крашеными волосами проступала седина. Ее умудренное жизненным опытом волевое лицо было напряжено и выражало непреклонную решимость действовать.

— Здравствуйте, — слова давались Алисе не без труда. — Мне звонили…

Только после этого родительница повернулась и вперила в нее пристальный взгляд.

А за ее спиной, на придвинутых к стене стульях, Алиса увидела двух мальчишек. Ромку и еще одного пацана, которого она не знала.

Бледный, испуганный, в потрепанной толстовке, в которой выскочил вчера из дому и не удосужился зайти поменять — Ромка казался маленьким, как второклассник. И несчастным.

Он только на мгновение поднял на Алису затравленный, обреченный взгляд и тут же снова уставился в пол.

— А что случилось? — подняла Алиса глаза на директрису. Чувствуя, что, вопреки собственным словам, совершенно не хочет этого знать.

А произошло следующее: на большой перемене, когда всем ребятам полагалось идти в столовую, двое семиклассников, отстав от остальных, затащили под лестницу девочку-одноклассницу. Вернее, затащили они, или она сама с ними пошла — тут версии расходились.

Девочка, под пристальным взглядом матери, утверждала, сказала директрисе, что мальчики волокли ее силой. В темном пыльном закутке они распускали руки, щупали ее через одежду и в грубой форме предлагали вступить в сексуальные отношения. Она же твердо сказала, что не согласна (но уходить почему-то не спешила). Однако когда поведение мальчиков начало казаться ей чрезмерно грубым, девочка повысила голос. Спор на повышенных тонах привлек внимание. И на помощь ей пришла уборщица со шваброй. В результате чего мальчики были отправлены к директрисе.

По версии самих пацанов, они тихо-мирно беседовали о своем ученическом, когда их неожиданно прервала вездесущая уборщица.

У Алисы потемнело в глазах.

— Это все ваш негодяй! — в сердцах переключилась на потерявшуюся Алису родительница. На шее ее вздулись вены, глаза горели праведным негодованием. — Ваш хулиган подбивает других! Это все от него! — повышала женщина голос. — У меня ребенок нормальный. Вы слышите, нор-маль-ный! Он сам бы ничего подобного не сделал! А вот когда ваш..!

Продолжала она все громче и громче. Но Алиса ее совсем не слушала.

Она бы так не смогла. Не смогла бы так яростно защищать и вступаться. Вечно перед всеми чувствовала себя виноватой. И Ромка никогда не ощущал за спиной ее поддержки.

Алиса вдруг поняла, почему он ее презирает. Потому что никогда не чувствовал ее защиты. Она ни разу в жизни не смогла его отстоять. Всегда, когда Ромку ругали, ругала его и она сама.

И он, в отличие от остальных, рос, понимая, что никто не вступится. Что Алиса струсит. У него не было сознания, что есть родители, которые всегда на его стороне.

— Да, в самом деле, — солидарно вступилась классная, — в поведении вашего Ромы есть очень тревожные признаки. Алиса Аркадьевна, вы, может, не до конца осознаете, что его поступки не всегда адекватны. Он проявляет агрессию, даже несвойственную его возрасту, классный руководитель уже неоднократно…

И, конечно, директрисе сейчас тоже проще свалить все на Ромку.

Алиса смотрела на эту родительницу, чья мощная спина загораживала отпрыска. Слушала ее гортанный голос.

— Вы растите подонка! Он сейчас вот втравливает других в неприятности. А что будет потом? Я лично не хочу, чтобы вот такие учились рядом с моим ребенком!

Ее ребенок был на голову выше Ромки. В два раза шире в плечах.

Как Ромка мог приставать к девочке? К какой девочке, когда сам он такой еще маленький — не укладывалась в голове Алисы. В это совершенно невозможно было поверить.

— Переводите его в другую школу! Я ведь сама, — бушевала женщина, тряся короткостриженой головой, яростным низким голосом, — всех обзвоню — я добьюсь, чтобы педсовет собирали. Пусть исключают! — орала она, забыв вконец, что рядом стоит директриса. В компетенцию которой входило решение таких вопросов.

А директриса молчала.

Даже ласку Алиса не могла проявить на людях. Стеснялась, скукоживалась. В то время как мамаши обнимали, ласкали, баловали своих ребят. Алиса в лучшем случае скупо улыбалась. И почти никогда не хвалила.

А ведь дети — они все чувствуют. И потом не доверяют. Презирают.

— Я не дам вам все на Ромку сваливать, — тихо и зло вдруг сказала Алиса. Неожиданно для самой себя. И почувствовала, что это удивительно легко. Лица женщин вытянулись от растерянности. Повисла тишина. В которой неожиданно просто оказалось громко, решительно отчеканить: — Я вам не верю! Если Ромка что-то натворил — он мне сам расскажет. А делать его крайним не позволю. И позорить перед всей школой — тоже! — руки ее непроизвольно сжались в кулаки, короткие ногти впились в кожу. — Я сама его переведу. Чтобы оградить от вас, — бросила она свирепый взгляд на родительницу, — и вашего сына. Рома, идем!

Бросила она напоследок так резко, что Ромка подскочил на стуле как ужаленный. Неверяще глядя на Алису во все глаза.

На улице ее начало колотить. Алиса быстро шла по тротуару — так быстро, что Ромка едва за ней поспевал. А все тело ее била лихорадочная дрожь.

Казалось, там, в кабинете директора, она оставила все силы и все нервы, которые еще теплились в ее теле.

А сейчас наступил откат. Пальцы ее дрожали, виски и верхняя губа покрывались потом. Сердце лихорадочно, неровно билось то в груди, то в горле, то вдруг болезненно пульсировало в венке на шее.

Ромка приставал к девочке. Затащил ее под лестницу.

Он был груб и агрессивен. Он проявлял насилие.

«в грубой форме предлагали…»

«повел себя агрессивно…»

«тревожные признаки…»

Алиса не чувствовала прикосновений к тротуару, по которому бежала. В затылке у нее ломило, под левым глазом то и дело возникало нервное подергивание.

Ромка спешно трусил рядом, искоса бросая на сестру робкие, настороженные взгляды. Казалось, он хочет что-то сказать, но никак не может решиться.

Алиса же этого будто не замечала.

— Алиска… — неожиданно на ходу позвал он.

— Что? — она так же резко остановилась, как до этого бежала. И посмотрела на Ромку. Пристально, непонимающе — будто забыла, где находится.

— Алиска, — растерялся он, запинаясь на каждом слове, нелепо совсем по-детски теребя длинные рукава толстовки худыми ободранными пальцами, — ты это… спасибо. Я думал, ты… а ты…

И вдруг принялся путано, бессвязно объяснять:

— Это Лешка про деньги сказал. А никто не увидит. Он говорил, никто не увидит — мы и взяли. Я думал, что подарок тебе куплю, ты обрадуешься. Он там всегда берет, только помалу. А в этот раз мы все взяли. А сегодня, я не хотел. Мы просто… мы нечаянно… я думал, ты ругаться будешь… А эта Маринка, она сама нас позвала, а мы — дураки — поверили. А она просто подшутить хотела. Потому что мы в классе над ней смеялись, что страшная. А она разозлилась и… А потом взяла и заорала, и получилось… Мы ее вообще не трогали!

Алиса не слушала. До нее просто не долетали слова. В ушах стоял звон.

Она видела Ромку, понимала, что он, наверное, искренне раскаивается. И пыталась этому обрадоваться, но внутри была какая-то гулкая пустота.

— Алиска, — неожиданно тонко всхлипнул он и порывисто ее обнял, больно вцепившись в спину, — Алиска-Алиска, ты меня прости, я не хочу тебя расстраивать. Я не хочу, это просто так получилось. Но я больше не буду. Я правда больше не буду. Никогда-никогда! Алиска, ты только не расстраивайся, ладно? Ладно?

От Ромки остро пахло потом и мелом.

И пивом.

* * *

Пикник с Вадиком и его «знакомой» все же состоялся.

Хотя Алисе было неловко из-за Светочки. А Ромка вообще не заслужил никаких поездок. Но несмущаемый Вадик безапелляционно настаивал на своем. И откровенно дал понять, что Алисе совсем не лишним будет познакомиться со «Светочкой» заранее. Ну, на всякий случай. «Чтобы вакантное место вовремя нашлось».

Пришлось нехотя согласиться. Отказываться дальше было неудобно. И нецелесообразно.

— Веди себя прилично, — в сотый раз осматривала она Ромку с головы до ног. На нем были не новые, но еще сносные джинсы, ветровка с капюшоном, купленная ими на Черкизовском, и толстовка с забавным рисунком из комиксов — Алиса в этом не разбиралась, но Ромке нравилось. В целом, выглядело неплохо. — Рта не раскрывай, — отряхнула она невидимую пылинку у него с плеча. Тот стоял вполоборота и не обращал на нее внимания. — Рома, ты меня слышишь вообще? — строго нахмурилась Алиса.

Тот на секунду поднял голову, весело улыбнулся:

— Ага, — и тут же забыл о ее существовании.

Алиса с отчаянием простонала:

— Помалкивай, я тебя умоляю.

— Что-то вы меня больно притесняете, мамаша, — засмеялся Ромашка, закинув ей руку на плечо. И тут же радостно воскликнул: — О, приехали!

У тротуара медленно остановилась малиновая девятка с уже мятым крылом. Алиса, тяжело вздохнув, наклонилась поднять сумку. Но ту из-под руки выхватил Ромка:

— Давай сюда, старуха, — и собрался бежать к машине. Алиса только и успела, что шепотом цыкнуть:

— На людях меня так не зови!

— Обещаю, — беспечно бросил пацан.

В машину он влетел первым. И со счастливой улыбкой сходу повис на спинках передних сидений:

— Привет! — морда его светилась.

— Здорово, мужик! — Вадик при виде Ромки обрадовался так, что непонятно было, кого и ради кого он с собой звал.

Вадику нравилась Ромкина веселость. Пацан залихвацки пожал протянутую руку.

Алиса аккуратно, стараясь не запачкать половики, села рядом.

— А ты и есть Светочка? — Ромка беззастенчиво завис, просунув голову между передними сиденьями и глядя попеременно то на Вадика, то на его даму. По каким-то причинам выбрал Светочку — и веселый поток мальчишеского красноречия полился на нее: — А моя старуха, — легкий кивок в сторону сестры, — велела мне помалкивать.

— Рома, — вспыхнула Алиса.

Но никто не обернулся.

Светочка рассмеялась:

— Правда? За что тебя так?

Вадик сочувственно скосил глаза:

— Что, брат, притесняют?

— Да вообще! — веселому возмущению не было предела. — Безобразие. Никакой свободы инициативы!

У Алисы вспыхнули уши.

— А ты его девушка, да? Это он ради тебя жену бросил? — застенчивости в Ромке было ни на грош. Но говорилась вся эта ерунда так задорно, что еще ни разу никто на него не обиделся.

Ну, разве что Алиса. Но это не считалось.

— Ну а че?! — с деланой задумчивостью протянул он, не давая никому и слова вставить. — Понимаю, сознаю, оценил! — и всем весом уже повис на спинке девушкиного сиденья. Светочка смеялась, но одернуть и не думала.

Она оказалась низкорослой пухлощекой блондинкой. Не столько красивой, сколько миловидной. Добродушной и смешливой.

— Слушай, а ты ж реально клевая. Глаза у тебя такие, и улыбка тоже того. Зачем те этот пентюх? Глянь, у него уже пузо растет! — короткий тычок в Вадика. — Ты лучше меня погоди. Серьезно, мне немного осталось! Скоро вырасту!

— Эй, тормози! — Вадик смеялся нелепым квакающим смехом.

— Я?! — воскликнул Ромка. — Да у меня тормозов вообще нет!

— Рома! — в последнем жесте отчаяния попыталась окоротить Алиса.

Но…

— О, видали? — кивнул на нее Ромашка, и морда его стала грустно-сочувствующей, полной неизбывной тоски. — Стыдится меня. Воспитывает, — еще один протяжный, разрывающий душу вздох. — Меня ж из школы поперли, — и бесконечная грусть в глазах.

Ромка ссутулил плечи. По тону играл комедию, но личико взгрустнуло, бровки встали домиком.

Вадим вопросительно обернулся на Алису, но вставить слово она не успела.

— Да… — протянул Ромашка. — Грустно. Трагично! В самом расцвете загублена юная жизнь!

— Рома… — укоризненно открыла рот Алиса.

— За алкоголизм и аморалку! — гордо огласил на всю машину Ромка.

Светочка звонко расхохоталась.

— Рома, не сочиняй! — подала Алиса голос с заднего сиденья. Но о ней уже все забыли.

— Во, — с грустью и сочувствием проговорил мальчишка и озорно сощурил глаза. При этом сохраняя страдальческое, полное скорби, выражение лица. — Ей стыдно! Знаете, как она переживает? — сделал он движение, будто рвал толстовку на груди. — Ночи не спит!

— Рома, — так обычно и бывало. Ромка раскрывал рот, смеялся, заигрывал со взрослыми, детьми, стариками. И никого, кроме Алисы, уже не смущала его развеселая болтовня, — а ты помнишь, что о присутствующем человеке в третьем лице не говорят?

Глаза его расширились, стали гротескно-круглыми, и он со значением поднял указующий перст:

— Филолог! Слыхали, как чешет? Нам — простым смертным — не поня-ять!

Алиса сдалась. И тоже улыбнулась.

— Так за что из школы-то? — смеясь, спросил Вадик.

И понеслось…

— Мы с пацанами выпили три бутылки водки… а потом разгромили кабинет директора…

— А тут Пашка вынимает нож и…

— Крики, вой сирен, «скорые» подъезжают!

— А тут менты залегают за машины…

— А нас положили мордами вниз…

— А Пашке по почкам, по почкам, а мне по черепу…

Пока выезжали из города, Ромка успел наплести семь верст до небес. Все хохотали, солнце неожиданно решило порадовать и жарко светило в окна машины. День удался.

На берегу между озером и лесом оказалось неожиданно много отдыхающих. Горожане, воспользовавшись последними теплыми деньками, разводили костры, в воздухе висел запах шашлыков. Орала музыка, раздавался пьяноватый уже смех.

В общем, они оказались не первыми. И костер свой развели почти в толпе.

Впрочем, настроения это не испортило никому. Светочку развлекал Ромка, который от неожиданной радости вольного воздуха пришел в дикий восторг. Вадика радовало присутствие Светочки. А Алиса была довольна уже тем, что светило солнце.

В последние дни ей было как-то не по себе. Будто ныло что-то внутри, не давало покоя. Алиса нервничала, плохо спала. Без работы она с непривычки никак не могла успокоиться. Внутри было как-то тяжко, муторно.

— Ты чего такая кислая? — подошел к ней Вадим, вытирая руки, выпачканные в золе. Алиса потеснилась, и он присел рядом, на бревно у костра.

— А чему радоваться? — она неторопливо поворошила прутиком побелевшие поленья.

Ромка со Светочкой играли в бадминтон. С визгом, криками, хохотом.

— Знаешь, в чем твоя проблема? — деловито проговорил Вадик, занимаясь распаковкой магазинных шашлыков. — Ты слишком много нервничаешь. Думаешь — переживаешь. Плюнь.

Алиса уклончиво повела плечом и промолчала. Но проницательный Вадик настойчиво гнул свое:

— Ну, переводишь в другую школу и переводишь. Чего устраивать вселенскую трагедию?

Оба невольно посмотрели в сторону играющих.

Ромка паясничал, изображал кого-то. Откидывал со смеющихся глаз черную взлохмаченную челку. Светочка хохотала и пропускала удары.

Кажется, мальчишка выигрывал всухую, хотя совершенно не умел играть.

— Хороший же парень растет, — невольно улыбнулся Вадик. — Веселый, не злой. Ну чего ты переживаешь? Что они там на самом деле натворили?

Алиса тяжело вздохнула:

— К девочке какой-то приставали. Она говорит, силой под лестницу затащили — не знаю, может, и врет. Пиво пьет — я запах чувствую.

— И только-то? — Вадик рассмеялся ее наивности. — Это же нормально. Все мальчишки такие. Тебя что беспокоит: что пиво пьет и девчонок задирает? Так этап взросления, терпи.

Алиса и сама не могла разобраться, почему ей так не по себе. Может, и из-за Ромки — вечных ее переживаний. Она снова взглянула, как они бесятся со Светочкой. Ромашка был сейчас таким как обычно — веселым заводным мальчишкой.

А может, просто с ней самой что-то было не так.

— Живи своей жизнью и ему жить дай, — посоветовал Вадим. На что трудно было возразить.

Оба посмотрели на бадминтонную площадку. Игра там приостановилась — у Светочки все джинсы были в репьях. И Ромка, белым рыцарем встав на колено, почти по-мужски галантно помогал их отодрать. Те тут же повисали на его рукавах и, чем яростнее мальчишка их стряхивал, тем плотнее липли. Светочка хохотала.

— Так, — поднялся Вадим, отряхивая руки о штаны, — пойду-ка прищучу. А то уведет у меня девчонку.

— У тебя жена останется, — напомнила Алиса.

— Вот, — назидательно поднял палец парень, — ты слишком много думаешь.

Ромка бесился весь день. Рассказывал байки, анекдоты, какие-то хохмы. Корчил рожи, разыгрывал сценки. Даже стихи читал — в школе бы он так лицедействовал. Но нет, в школе Ромке было скучно.

Зато Светочка с Вадиком остались в восторге.

— Ты извини… — принялась было оправдываться Алиса, пока Ромка, просунув голову в раскрытое окно, прощался со Светочкой. А Вадик вытаскивал из багажника их сумку.

— За что? — непонимающе пожал плечами он. — Классный парень растет. И вообще, — сунул ей в руки сумку, — бери его всегда с собой. Чего ты его запираешь?

— Да ну, — повела плечами Алиса, — неудобно.

— Неудобно ей, — решительно перебил Вадим. — Отлично съездили. И еще поедем. И Ромку всегда тащи с собой.

И, забыв про Алису, пошел прощаться с пацаном.

Ромке это удавалось. Незнакомые люди его всегда любили.

Через неделю Алиса уже работала на новом месте.

Светочка приняла ее как родную. Суетилась, болтала, спрашивала про Ромашку.

Контора оказалась копией предыдущей. И изготавливала точно такие же дешевые, плохого качества окна. С подачи Светочки, взяли Алису быстро и без вопросов.

Место работы оказалось дальше от дома, теперь приходилось ехать на метро с двумя пересадками. Зато платить обещали немного больше.

Но и новое место не улучшило душевного состояния Алисы. Она по-прежнему нервничала, не находила себе покоя. То и дело дергала Ромку, выясняла, как дела в школе. Не натворили ли чего. Принюхивалась, пытаясь почувствовать запах пива. И плохо спала по ночам.

Сам Ромка, видя и чувствуя в Алисе что-то нездоровое, притих. И ходил робкий и послушный. В школу к первому уроку — из школы сразу домой.

И, боязливо поглядывая, не перечил, не устраивал сцен и ничего не требовал. Не возмущался из-за отсутствия карманных денег. И не было даже речи о пиве с пацанами.

Только к воскресенью настроение Алисы неожиданно улучшилось. И случилось это вдруг — будто само по себе. Осененная внезапной идеей, она почти бегом прибежала домой, распахнув дверь, кликнула Ромку. И не успел тот еще выйти в коридор, а она уже успела сбросить туфли и закричала:

— Ромка! Я решила работу писать — научную! Как в аспирантуре, как мечтала! По Кэрроллу! Я же всегда хотела. Еще с первого курса. В самом деле. Не понимаю даже, зачем бросила? Вместо всей этой ерунды — не буду больше курсовые брать — займусь научной работой!

Глаза Алисы горели от восторга, щеки пылали.

 

БИТЫЙ БИЛЛ

— Бом-бом… — громко забили антикварные старухины часы. И от их мощного гула в тягучей тишине квартиры содрогнулся воздух.

Но молодая женщина, сидящая за письменным столом, не обратила внимания. Казалось, она вовсе не слышала этого звука, сосредоточенно делая пометки в разложенных перед ней многочисленных записях и распечатках:

— Льюис Кэрролл — человек-загадка, — медленно вывела она и задумчиво уставилась на едва начатый лист.

Алиса привыкла к бабушкиным часам. Она родилась под их бой и всю свою жизнь провела с ними. Здесь, в этой квартире. Даже на море она ездила всего однажды — очень давно, маленькой девочкой. Такой маленькой, что воспоминания почти стерлись.

— …бом! — закончили часы.

На улице уже начало темнеть, хотя пробило всего восемь. Осень выдалась холодная и неприятная, дождливая.

Алиса равнодушно взглянула на окно, за которым моросило и низко висели сизые тучи. И отвела глаза. В квартире она была одна, но сейчас ее это не заботило. Алиса была погружена в размышления. Задумчиво подтянула к себе толстую распечатку, скрепленную обычным канцелярским зажимом. Принялась медленно листать страницы, взяла маркер.

Вся стена над головой молодой женщины была оклеена рисунками. Картинки были разные: распечатанные и вырезанные, неловко нарисованные карандашами и красками. Большие листы и совсем маленькие. Будто вырезанные или даже вырванные из детской книжки. Яркие, красочные, пестрящие в глазах — на них невольно останавливался взгляд. И, если начать разглядывать, можно было провести за этим занятием и час, и другой. И, возможно, третий.

Девочка в розовом платье с бантом. То с белыми волосами, то с каштановыми; то с кудрями, то с закрывающими лоб гладкими прядями. С детским кукольным личиком. Цветы. Алые маки, розовые розы, желтый, пестрящий львиный зев, белые лилии. Живые и смотрящие цветы, говорящие цветы, смеющиеся цветы. Широкие раскидистые дубы, подпирающие ветками облака, чванливо глядящие на девочку нарисованными глазами. Обнимающие веселые цветы. Улыбающиеся коты. Серые, полосатые, фиолетовые. Большие, маленькие. Задорные, хитрые, злые, хищные, милые, забавные. Или никакие — отсутствующие коты, оставившие на рисунке только улыбку, висящую в пустоте. Дремлющая Соня. Чашки и чайник. Шляпник в нелепой шляпе. Шляпник в котелке. Шляпник вовсе без шляпы. Белый кролик, бегущий по тропинке. Белый кролик, смотрящий в часы. Нелепый кособокий заяц, нарисованный неумелой детской рукой. С кривым бантом на шее. Бабочкина куколка, курящая трубку. Кольца дыма, завивающиеся вихрем в листве. Грибы: огромные и маленькие; ярко-красные, сплошь усыпанные белыми точками, фиолетовые, желтые — фантастические — и настоящие — похожие на сыроежки. Надкусанные и нет. Пузырьки и булочки, флакончики. И огромная девочка, нелепо выставившая ногу в красном башмачке из невероятно маленького дома.

— Льюис Кэрролл — загадочная личность, — написала Алиса на другом, чистом листе.

— Московский Метрополитен, — неприятный механический голос гудел над снующими толпами людей, — предлагает работу по вакансиям: машинист электропоезда… — голос скрипнул, запись застопорилась и пошла дальше: — Приемщик подвижного состава, электрик… — никто в толпе не обращал внимания на голос.

Метро гудело в час-пик.

Толпы пассажиров, мокрые, продрогшие, нагруженные вещами, пакетами, колющими прохожих зонтами, заплечными ученическими рюкзаками, спешили по делам. Стояли гул, промозглая сырость и нестерпимая духота. Люди толкались, мяли друг друга, терлись плечами, продираясь к своим выходам. У продажных касс толпилась бесконечная очередь.

— …достойная зарплата, полный соцпакет… — гудело над головами.

Справа, слева, спереди пестрели киоски. Торговали всем: от жвачек до носков.

— …дамские чулки, ажурные и с кружевами… подвязки… все размеры… — визгливо неслось в спины проходящим мимо. Накладываясь на механический голос «метрополитена».

— Толик, Толик, не лезь на эскалаторы! — голосила женщина, продираясь сквозь толпу в погоне за малышом лет пяти. Люди недовольно уклонялись с ее пути.

Поезда, со свистом рассекая воздух, остановились напротив друг друга, с шипением распахивая двери. Синхронно загудели голоса, объявляющие станции.

Разношерстная толпа, сметая все на своем пути, ринулась в двери. В вагоны за несколько отмеренных секунд ввалились стремительным потоком старушки с баулами, мужчины, женщины с детьми. Двери захлопнулись, электрички тронулись с места, с гулом набирая скорость, чтобы спустя несколько секунд с мучительным порывом ветра их место заняли следующие.

Внутри вагонов люди задыхались. Притиснутые друг к другу в плотной толпе. Терлись мокрыми плечами, пачкаясь брызгами грязи на плащах соседей, и оттаптывали друг другу ноги в промокшей сырой обуви.

И только для девушек-студенток стояла не слякотная осень, а практически знойное лето. Они проталкивались с вагоны поодиночке и группами, прижимаясь к пассажирам ногами в опасно-коротких юбках, сверкая глубокими вырезами в расстегнутых куртках. Что значила для молодой девушки осень, когда той хотелось быть красивой? Яркие сумочки, старательный макияж, приметные прически и обязательно высокие каблуки — все это привлекало внимание, заставляло задерживаться на них взглядом.

— Ой, — девушка невольно дернулась.

В ушах у нее торчали проводки плейера — так же, как и почти у всех в метро. Через дешевые наушники до окружающих долетало:

— …иногда я жду тебя, как звезда, веду тебя…

Она недовольно передернулась, но за ее спиной невнятно промямлили:

— Ив..н..те…

Девушка не стала оборачиваться.

Конечно, неприятно, когда тебя толкают в толпе. Особенно неприятно, когда ты привлекательная девушка в короткой юбке. Всегда есть подозрение, что это сделано не совсем непреднамеренно. Но в такой толкотне это вещь практически привычная — нет повода даже оборачиваться.

Тут ее снова толкнули. И чье-то горячее, мокрое от дождя тело с силой притиснулось к ней сзади. Девушка вспыхнула. Но той доли секунды, которая понадобилась ей для того, чтобы выдернуть наушники и обернуться, хватило наглецу, чтобы уйти из зоны внимания. Поезд приблизился к станции, вагон, гася скорость, начал тормозить, толпу с силой потянуло назад — она смешалась. И когда девушка обернулась, позади нее уже были только старушка и женщина с ребенком. За их спинами распахнулись двери, и в них начал вытекать народ. Девушка раздосадованно хмыкнула и отвернулась, снова прицепив проводки наушников.

— …иногда зову тебя, иногда пою тебя…[1]

— worldwide and real webbed, you sell all the living…[2]

В другом составе, мчащемся навстречу, стояли такие же прижатые друг к другу пассажиры и так же слушали музыку. И даже такие же девушки с глубокими вырезами прижимались к поручням, кисло глядя на мелькающие за окном серые, опутанные проводами стены.

Вагон качался, люди в сонном выжидательном оцепенении смотрели в пустоту. В наушниках играла музыка, перед глазами прыгали книжные строки, пестрели буквы.

— М-м-м! — девушка, которую только что сильно толкнули сзади, качнулась, едва не ударившись лицом о стекло двери, и недовольно глянула назад. У нее за спиной, плотно сжатые толпой, стояли трое мальчишек-школьников в промокшей форме с уныло обвисшими ранцами. Один — тот, что посмазливее, — смотрел в другую сторону. А два других — мерзких жидковолосых кривозубых чмошника — о чем-то переговаривались на ухо и глумливо хихикали.

Девушка брезгливо передернулась и отодвинулась, хотя плотная толпа почти не оставляла пространства для маневра.

Но стоило только ей успокоиться и отбросить мерзкое ощущение плотно прижатого к спине чужого тела, как ее неожиданно резко и больно толкнули. Кто-то с силой навалился сзади. И, пока девушка еще ничего не успела понять, чужая рука вдруг прошлась между ее бедер чуть ниже юбки. Такой короткой, что короче уже некуда.

Над ухом она почувствовала горячее дыхание, и от чужого сдавившего плеча стало по-настоящему больно.

Но главное — противно!

— Эй! — яростно взвилась девушка, оборачиваясь. Она сжала крупную руку в кулак, судя по ее громкому решительному возгласу — девушка оказалась не из робких. И легко бы подняла скандал, а то и сама б накостыляла хулигану.

Но тут двери вагона распахнулись, и поток понес людей к выходу.

Туда же рванули с громким гоготом и пацаны.

Девушке оставалось только проводить их злобным взглядом. Но выпрыгивать вслед за ними и поднимать крик она не спешила — происшествие все же не стоило таких жертв.

— Видал, как я ее! — громко, как гусак, взгоготал пацан, потрясая ранцем.

Кадык на его тощей цыплячьей шее ходил ходуном. Лицо горело так, что прыщи ярко выделялись, наливаясь кровью.

Трое мальчишек-девятиклассников неслись вверх по эскалатору, расталкивая прохожих. На ногах у каждого были старые расхлябанные кеды, насквозь промокшие и набравшие воды. Они хлюпали и чавкали влажными носками. Пустыми рюкзаками они потрясали на бегу, как боевыми томагавками.

— Да, бля, пиздец! Ваще! — глаза у Ромки горели, губы то и дело складывались в кривую усмешку, создавая на лице причудливую алчную гримасу.

На фоне приятелей его красивое лицо особенно бросалось в глаза. Ромка только со стороны казался хрупким и ненадежным, если приглядеться мальчишка вырос ладным, смазливым. Черная челка била по глазам. Пацан размахивал на бегу рюкзаком, сжимая лямку длинными, по-родзиевски аристократическими пальцами.

— Да ты че! — ухнул Вовка и на бегу толкнул плечом приятеля. — Да она чуть не кончила! Отвечаю.

— Да им только и надо! Они сами только и ждут! — кривлялся Пашка.

Зубы во рту у Пашки шли через один. И глаза вечно слезились. Но Ромка ему верил — тот очень уверенно обо всем рассуждал. Пашка был эксперт!

— Да пиздос, они все только об этом и думают! — авторитетно рычал он.

— А то! Нет, ты видал, где у меня рука была?! Видал?!

— Да ты лох, надо было… я б ее… — тут Пашка на бегу влетел в крупного солидного человека и сбился. А потому, вместо того чтобы договорить «как он ее», по инстинктивной детской привычке вякнул: — Ой, извините, дяденька.

Пацаны грохнули глумливым хохотом.

Полный мужчина, которого Пашка едва не сбил с ног, крякнул от неожиданности. Его тонкие губы сложились в брезгливую гримасу, когда он окинул взглядом мальчишек.

— Смотрите, куда несетесь, молодой человек, — гнусным менторским тоном прошамкал он и, прежде чем продолжить путь, приосанился, привычно выставив вперед округлое интеллигентское брюшко.

Мальчишки еще громче расхохотались ему в спину. Им было смешно!

Смешно и от внешнего вида упитанного растерянного дядьки, которому Пашка своими грязными кедами заляпал светлые бежевые ботинки. И от блеска его лысой макушки, сочно переливающейся в искусственном освещении.

И особенно от этого нелепого «молодой человек»!

— Бля, ща будет еще! — воскликнул Ромка, которого маленькое происшествие, казалось, возбудило и развеселило больше других.

Они уже успели добраться до верхнего вестибюля — не такого многолюдного — тут без труда можно было оглядеться.

Но в то же время народу оставалось и не так мало, чтобы невозможным казалось кого-то «нечаянно» толкнуть.

Ромка присмотрелся, выбрал жертву. А потом, пружиной сорвавшись с места, набрал скорость. И на бегу со всей силы ткнул плечом немолодую тетку с пакетами.

Раздался короткий ох. Сумка полетела в воздух. И с чавкающим звуком приземлилась на грязный, затоптанный мокрыми ботинками пол вестибюля.

Под ноги другим пассажирам с грохотом покатилась банка консервов, влажно шлепнулся сырой пакет молока, посыпались: масло, кругляш с плавлеными сырками, плюхнулся квадратный неаппетитный кирпич хлеба.

— Ах ты, паразит! Бестолочь! — ахнула тетка.

— Ой, извините, тетенька! — разворачиваясь на бегу, вскрикнул Ромка.

Глянул невинными чистыми глазами, полными раскаяния. Лицо его приняло растерянное покаянное, совсем детское выражение.

И тетка поверила. Снисходительно махнула толстой гробастой рукой:

— Да ничего, бывает-бывает…

А Ромка, уже не слушая на бегу, лавируя в толпе, скрылся за углом.

— Бля, круто! Давай еще! — гаркнул он вовремя подбежавшим пацанам.

Глаза его нездорово блестели, на щеках выступили красные пятна. Ромка, дрожа от возбуждения, подпрыгивал на месте.

— Точняк, давай еще, — приятели были с ним отчаянно согласны. — Теперь я! — зарычал Пашка.

Тем более что как раз в этот момент на глаза им попался бомж.

Вернее, никто не поручился бы, что он именно бомж, вполне возможно, что у чувака было какое-то жилье. Но выглядел он до того одиозно, нелепо, вызывающе. Что его так и хотелось пнуть!

Он шел невпопад с толпой. Медленнее и против течения. Люди, сторонясь, обходили его по бокам, стараясь не задеть плечами серый, не то чтобы замызганный, но невероятно дешевый плащ. Длинные белые лохмы свисали на плечи, густые седые брови клочками торчали над глазами, едва не закрывая их обладателю свет. А впереди, далеко выступая из лица, торчал огромный тонкий со втянутыми крыльями нос. Нос — плавник акулы.

— Давай! — напутственно ткнул Ромка Пашку в спину.

А того и подначивать было не надо. Он мгновенно сорвался с места. Разбежался и…

— Извините!

Бомж-не бомж повалился на пол, как пучок соломы. Молча, без единого вскрика упал он, сметенный сильным мальчишеским телом. И даже не попытался вскинуться, чтобы защититься. Даже не выставил руки, чтобы смягчить падение.

Большой акулий нос так и впечатался в пол с сочным хрустом, сопровождаемым звоном рассыпавшихся из кармана монет.

Упав, бомж недвижно замер и на несколько мгновений остался лежать, нелепо раскинув руки, вжавшись носом в грязный пол метрополитена. Расхристанные полы дешевого плаща явили тощие кривые ноги в пузырящихся, заправленных в разношенные ботинки трико.

Поток людей огибал его нелепую фигуру. А тот лежал, слушал звуки мироздания и не шевелился.

Только спустя полминуты бомж-не бомж спокойно и так же безэмоционально принялся подниматься. Медленно и карикатурно он встал на ноги, оправил вислые седые волосы, полы плаща. И, не спеша, не вливаясь в толпу, в прежнем темпе двинулся дальше. Будто все окружающее по-прежнему не имело для него значения и люди не стоили не только его взгляда, но даже и презрения.

Только теперь он шел, приволакивая левую ногу. Из-под акульего носа, жирно поблескивая, ползла по верхней губе одна-единственная капля крови.

— Бля, Пашка, красава!

— Точняк! — Ромка со всей дури хлопнул того по плечу, глаза его возбужденно горели, крылья носа вздувались.

Пашка гордо склабился. На его некрасивой прыщавой морде сияла довольная улыбка. С зубами через один.

Ромка дрожал от удовольствия. Кровь у него бурлила. Дышал он тяжело и часто, гормоны кипели в крови. Ему сейчас не нужно было даже одобрение приятелей, он сам готов был это делать.

И потому, снова сорвавшись с места, даже не обратил внимания, что восторженные подбадривающие окрики вдруг сменились предостерегающими.

И недоуменными.

Ромка перед собой ничего не видел. И даже не заметил, что они уже не в шумном вестибюле метро, где полно народу, а в примыкающем к нему пешеходном переходе. Тихом и сумрачном. Серые бетонные стены которого сплошь изрисованы граффити. На полу, там, где разливалась длинная черная лужа с грустно плавающими окурками, были разбросаны осколки битых пивных бутылок. Ядрено воняло мочой и пролитым пивом.

В переходе практически никого не было.

Ромка на бегу с силой врезался в плечо единственного пешехода. Но на этот раз почему-то удар получился особенно острым и болезненным. И не прохожий потерял равновесие. А сам Ромка, будто врезавшись на бегу в стену, оступился, пошатнулся и едва не упал лицом в ту самую лужу, которая блестела под ногами его и без того мокрых кроссовок.

— Из-вини…те… — по инерции начал он, с трудом, путаясь в ногах и оскальзываясь, выпрямляясь и оборачиваясь. И невольно нелепо закончил: — …дяденька…

Язык заплелся у него во рту.

Ведь он толком даже не смотрел, куда бежит. И влетел в огромного, выше самого Ромки на голову, спортивного вида парня. В модной черной кожаной куртке, от которой ядрено несло дешевым одеколоном и табаком. И в мощных горных ботинках на рифленой подошве.

Глаза парня злобно сузились.

Ромка инстинктивно сделал шаг назад. Уже готовый объяснять, что он нечаянно.

Но никаких извинений от него не хотели.

— Ты че, поц, охуел? — одним рывком пнул парень мальчишку в грудь, и Ромка, оступившись, едва не полетел кубарем на спину.

— Веселишься, пиздюк? — каким-то интуитивным чутьем парень сразу понял, как пацаны развлекались. А он не тетка с кошелками, которую можно толкнуть безнаказанно, и не бомж-не бомж. С ним не забалуешь.

И мощный парень еще раз для острастки ткнул Ромку кулаком в плечо:

— Попизди мне, школота! — и ткнул того под дых. Не сильно, но очень обидно, показывая, кто тут шкет, а кто начальник. И с кем не надо заедаться.

— Понял? — и, презрительно выплюнув напоследок: — Говнюк, — парень уже развернулся уходить. Грязные горные ботинки ступили в лужу, взбаламутив воду и подняв мутные брызги. Плавающие у «берегов» окурки заколыхались.

Вовка с Пашкой, предусмотрительно прятавшиеся за углом, выдохнули.

Они, конечно, парня не испугались — втроем как-нибудь справились бы. Но им-то было понятно, что еще два здоровых мужика с пивными бутылками в руках толкутся тут не сами по себе. Раскладка: три пацана на троих взрослых — Пашке с Вовкой не нравилась.

Но вроде пронесло. Ромке даже не сильно досталось. Ведь мог и лопатку разбить. А это пройдет.

Но тут вдруг Ромка, который стоял, согнувшись, пытаясь продышаться после удара, напружинился. И, не разгибаясь, с яростным ревом:

— Ах ты, гнида! — бросился лбом на парня. Тот шел спиной, не сразу успел среагировать. И от резкого удара, полетел вперед, пропахав грудью больше метра грязной вонючей лужи. Поднялись брызги, окатившие парня с головы до ног.

Мальчишки за углом охнули. Взрослые мужики не успели ничего понять и, соответственно, среагировать.

А Ромка, с дикими горящими глазами, бросился сверху на лежащего. И даже успел раз ударить ногой. Попав прямо в живот так, что у мужика вырвался короткий то ли стон, то ли рык.

И тут его принялись бить.

— Ты че творишь, мурдо?

— Ах ты, припадочный!

— Придурочный уебок!

Первыми его начали молотить подбежавшие мужики. Они, едва разобравшись, в чем дело, побросали свои бутылки — раздался звон разбитого стекла, сильнее завоняло пролитым пивом — и ринулись на помощь.

Поднялись крики и глухие звуки — те самые, которые раздаются, когда кулак встречается с податливым телом. Прохожие, сунувшиеся было в проход, мгновенно развернулись, торопливо зачастив по лестнице.

Удары сыпались один за другим. Справа, слева, под дых. И еще раз. К ним уже присоединился и лежавший парень. Вся одежда его была в мокрой вонючей грязи, лицо перекосилось от бешенства.

Ромка по инерции еще несколько секунд даже стоял. Потом третий-четвертый удары сбили его с ног. И он полетел в ту же самую лужу, в которой минуту назад лежал его противник.

Упал, но попытался встать. Из разбитого рта уже хлестала кровь, лицо его было перекошено. Но невменяемые глаза горели яростью:

— Твари! Твари, суки! — орал он тонким, совсем мальчишечьим голосом. И вскакивал, пытаясь броситься на противников. Но слабые замахи даже не достигали цели. А его вместо этого все били и били. Из разбитого носа брызнула кровь, заливая подбородок и школьную рубашку. Брызги ее остались на руках нападавших и на асфальте.

— Ложись, ложись! — уже набравшись смелости, верещал Пашка из-за угла.

Но Ромка его то ли не слышал, то ли не понимал.

Бессмысленно повторяя:

— Твари, твари, — он все вскакивал и вскакивал, пытаясь ужалить противников.

Пока его уже окончательно не уложили на землю. Где еще раз, другой, третий добавили тяжелыми ботинками: по почкам, в живот, по колену.

Ромка громко жалобно застонал. Но звук этот шел, казалось, сам по себе. Не от него. Потому что глаза пацана, когда он не жмурил их от боли, горели все той же бесконтрольной яростью. И он вовсе не собирался сдаваться или отступать. Он пытался встать — встать и бить!

Но мужики, казалось, были удовлетворены. Услышав стон, они, как по команде, отступили. Несколько секунд вглядываясь в пацана, который, тяжело дыша, корчился на асфальте, и удостоверяясь, что тот получил свое.

Наконец, первый парень, утерев мокрое от грязной воды и слюны лицо, в последний раз пнул пацана коротким унижающим тычком под зад и плюнул на лежащее тело:

— Будешь знать, на кого лезешь, п-пиздюк, — последнее слово он с явным удовольствием прокатил между зубами. — Пошли, ребят, — кивнул он своим.

Но едва только повернулся спиной, Ромка из последних уже явно сил поднялся на колени и рывком бросился вперед. С диким злобным ревом вцепился парню в штанину и, кажется, даже пытался укусить того за ногу. Но вовремя получил мощный удар прямо под подбородок. Отлетел в сторону и там уже затих.

* * *

[1] Алсу «Иногда» — песня, бывшая популярной в 1999 г.

[2] Marilyn Manson «Rock Is Dead» — песня бывшая популярной в 1999 г.

* * *

«Что случится, если упасть «в тоннель, проходящий через центр Земли»…

Алиса перелистнула страницу и продолжила чтение:

«…во времена Кэрролла по этому вопросу в популярной литературе высказывались различные догадки»…

Увлеченная, она не обращала внимания на то, что просидела за столом уже несколько часов, и стоит глубокая ночь.

Правда, не так давно ей показалось, что бабушкины часы пробили двенадцать. И Алиса даже подумала, что Ромки нет дома, и начала было беспокоиться. Но снова увлеклась чтением, и эта мысль выветрилась из головы.

«Галилей дал правильный ответ: тело будет падать с возрастающей скоростью, но с убывающим ускорением, пока не достигнет центра Земли, где ускорение равно нулю».

И только раздавшийся звонок в дверь заставил ее оторваться от размышлений. Алиса вздрогнула и подняла голову. За окном стояла непроглядная осенняя темень, и моросил дождь.

Уже на ходу, по дороге в коридор, она мимоходом глянула на часы — миновала полночь. Алиса торопливо отперла дверь.

Ромка стоял у порога, низко опустив голову.

Мокрый, грязный, заляпанный кровью. Рюкзак он держал в опущенной руке, и тот жалко волочился по полу. Школьная форма была до дыр прорвана на коленях, рукав пиджака — выдран с мясом, из ткани торчали нитки и лохмотья подкладки. На носках грязных промокших кед виднелись капли крови.

— Рома, опять… — только и выдохнула Алиса.

Не сказать, что она привыкла. К этому нельзя было привыкнуть. Но такого, как в первый раз, когда Алиса почувствовала, как холодно, предобморочно потянуло в горле, и сама схватилась за косяк, — уже не бывало.

Ну да, Ромка подрался. Ну, так не в первый раз и, к сожалению, почти наверняка не в последний.

Алиса молча и поспешно впустила его в квартиру. Принялась помогать стаскивать с плеч грязный пиджак. Раз шевелится — значит, ничего не сломано. А раз сам дошел до дома, то и не отбито. Хотя форма была испорчена безнадежно. Но сейчас это меньше всего волновало Алису.

— Ну, где ты опять так? — больше по привычке дежурно причитала она. При том, что прекрасно знала — ответа от него не добьешься и не дождешься. — Нос сломан? — беспокойно, не позволяя Ромке оттолкнуть ее руку, прощупала переносицу — но та была цела. Значит, просто отек — спадет через пару дней.

Зато левый глаз, заплывший в красноте, почти не открывался. И губы были разбиты в кашу.

— Может, в больницу? — боязливо спросила Алиса.

Но Ромка отрицательно покачал головой и замычал, сам, уворачиваясь от сестры, поплетясь в сторону ванной.

Алиса, захватив чистое белье и полотенца, зашла следом. А там битый час промывала Ромке ссадины на лице, твердой рукой смазывала йодом бровь скулу, губу, пальцы, подбородок. Время от времени повторяя:

— Потерпи, потерпи.

Ромка отталкивал ее руку и недовольно отворачивался, когда начинало саднить.

— Ну что, все? — заглянула она мальчишке в глаза. Вернее, в глаз, потому что второй окончательно заплыл и не открывался.

Тот неуверенно повел плечами.

— Еще что-нибудь болит?

Живот и ноги у него тоже были все синие. Алиса бы предпочла съездить в травматологию. Но если Ромка уперся, значит, уперся.

— Ладно, — сдалась она, — пошли, я с тобой посижу.

Когда что-то случалось, Ромка, как в восемь лет, просил, чтобы та с ним посидела. Рядом на кровати, иногда подставив для головы колени. И рассказывала или читала, пока он не уснет.

Алиса любила Ромку таким.

Она бережно, стараясь не задеть только переставшие кровоточить ссадины, убрала с его лица отросшую челку. Единственным чистым, нетронутым местом оказался лоб. Все остальное — красное в синеву, отекшее, воспаленное и покрытое едва намечающейся кровавой коркой. Губы к утру распухнут, спекутся и почернеют, и еще долго будут трескаться и кровить.

Ромка долго возился под одеялом, пытаясь найти наименее болезненную позу. То ложился на правый бок — но так у него ныла разбитая скула; то на левый — и тогда болело плечо, на котором красовался багровый синяк.

Наконец, он смирился, лег на спину и затих. Покорно позволяя Алисе гладить себя по волосам.

На минуту задумался, а потом задрал голову, чтобы видеть ее лицо, и не то чтобы вопросительно, а утвердительно проговорил:

— А я завтра в школу не пойду.

В этом году у Ромки начал ломаться голос.

То звучал прежний мальчишеский фальцет, то вдруг мягкий бархатистый тон мужчины. Но все интонации остались родными — Алисе они еще слышались теми, детскими.

А сейчас еще и ватными, невнятными, потому что Ромка старался говорить, не шевеля губами и не раскрывая рта.

— Не пойдешь, — улыбнулась она насмешливо и снисходительно. Лежит избитый, смотрит в прищур, а всех забот — как бы в школу не пойти. Алиса беспокойно наклонилась: — Дай глаз посмотрю.

Она бережно, едва касаясь кончиками пальцев, оттянула опухшее вздутое веко — глаз под ним тоже налился кровью. Так, будто в нем лопнули все капилляры разом.

— Видишь?

Ромка послушно зажмурил второй глаз и кивнул:

— Страшна ты мать, как смертный грех. Хоть бы красилась.

Алиса рассмеялась и убрала руки:

— Жить будешь. А чего дома краситься? На работу пойду — накрашусь. Глаз болит?

Ромка хмуро кивнул, заелозив затылком по ее коленям:

— Болит.

— А живот? — Алиса все боялась, как бы не отбили почки, не случилось разрыва селезенки, перитонита. От этих мыслей у нее холодело внутри.

Тем более что Ромка согласно кивал:

— И живот болит. Завтра точно в школу не пойду.

И, не дав ей как следует вздохнуть с облегчением, выдал новую идею:

— А давай ты завтра Вадику позвонишь? — мысль так его захватила, что Ромка забыл о боли и, запрокинув голову, просительно уставился на Алису. — Пусть он нас на речку свозит. Дождя не будет — костер запалим. Шашлыков пожрем, музон послушаем.

Алиса с улыбкой облегчения покачала головой:

— Ты же болеешь, — и с мягкой укоризной напомнила: — И в школу не идешь.

— А я на сиденье полежу. А? — мгновенно нашелся он.

— Ром, вообще-то завтра рабочий день. Работают все.

Ромка категорически не понимал, что такое работа. Не желал понимать. Алиса несколько раз пыталась пристроить его в каникулы на подработку. Не столько даже ради денег. Сколько просто для того, чтобы Ромка понял, как тяжело достаются эти бумажки, на которые они живут: едят, пьют, одеваются, платят за квартиру. Но нет — никогда ничего путного не выходило. Он сначала с жаром хватался за новую идею. Но почти так же мгновенно остывал. Начинал прогуливать, ссорился с работодателями и другими мальчишками. И никогда не выдерживал больше недели.

— Ну вот всегда ты так, — надулся и умолк Ромка.

Хотя, в самом деле, не мог же он всерьез рассчитывать, что завтра Вадим со Светой повезут их за город. Светочка была на сносях — уже, кажется, на восьмом месяце. Так что в законной семье у Вадика родился сын. А в незаконной ждали дочь.

Счастливая и толстая, как пароход, Светочка источала радость и оптимизм. Она почему-то свято верила в то, что с рождением ребенка все как-то непременно устроится. И то ли жена у Вадика рассосется, то ли они общей семьей заживут.

Алиса таких вещей не спрашивала. И вообще больше помалкивала. В последнее время ей как-то тяжело становилось общаться с людьми. Она все больше замыкалась в себе. Чувствуя, что ей и интереснее и комфортнее наедине со своими мыслями. Светочка же, твердо решившая, что Алиса ее вечная и настоящая подруга, трещала за двоих. Постоянно прибегала к той на рабочее место, о чем-то бесперебойно говорила, говорила, говорила…

Алиса не улавливала и трети. И даже когда Вадик со Светой приглашали ее поехать с ними за город — подышать свежим воздухом, соглашалась через силу. Только ради Ромки.

— …Тогда купи мне настоящие «Левис»! — вдруг сказал Ромка. И Алиса поняла, что и тут пропустила часть говоримого. И уловила только окончание фразы.

— Какие «Левис»? — не поняла она.

— Джинсы, старуха! — возмутился Ромка. — Скоро совсем плесенью со своими сказками зарастешь.

— А это прекрасные сказки, — ласково улыбнулась Алиса и погладила его по волосам. Почему-то подумалось, что Ромка похож на Чеширского кота.

Хотя он вовсе не был на того похож.

— А на джинсы, — Алиса, если и не знала, то могла догадаться, что вещь дорогая, — у нас денег нет. Ты же знаешь, — и почувствовала стыд из-за того, что в очередной раз вынуждена была отказывать.

— А ты на день рождения подари, — тут же беспечно предложил он.

Алиса только рассмеялась:

— Ром, до дня рождения еще полгода.

— Зато мне шестнадцать исполнится! На что спорим, что Пашке родак мотоцикл подгонит? — хмуро укорил он. Невнятно, шепелявяще.

— Так уж и мотоцикл? — снисходительно улыбнулась Алиса уголками рта. У Пашиных родителей денег было не больше, чем у нее. Во всяком случае, жили те небогато.

И Паша ей не нравился. Как не нравился и Вова. Но почему-то, промаявшись год в новой школе без друзей, придя пару раз избитый после драк, вытрепав Алисе кучу нервов, Ромка сошелся именно с этими двумя мальчиками. Хотя Алиса, откровенно говоря, предпочла бы, чтобы у него вовсе не было друзей, чем такие.

— А я просто джинсы прошу, — продолжал настаивать Ромка.

Его разбитое в кровь лицо своим видом вызывало у Алисы дрожь и жалость. Глаз отек, губы опухли, скула покрылась коркой. Все это было невероятно больно. И Алиса ощущала эту боль почти физически. И, если бы могла, забрала бы ее себе.

— Ну ладно, куплю, — сдалась она.

Ромка недоверчиво заглянул в лицо:

— Серьезно?

И Алиса с внезапной радостью утвердительно кивнула:

— Конечно.

— Ну, тогда я буду спать, — он, удобнее устраиваясь, завозился головой на ее худых коленях.

А Алиса попыталась прикинуть, сколько могут стоить эти джинсы и как выкроить деньги на то, чтобы их купить. Ведь шестнадцать лет, в самом деле, — дата. И можно ему раз в жизни почувствовать себя наравне с другими мальчишками.

Но мысли почему-то расползались и не желали концентрироваться на важном. Навязчиво нашептывая:

— Варкалось. Хливкие шорьки

Пырялись по наве,

И хрюкотали зелюки,

Как мюмзики в мове…

Ромка уже задремал. И Алиса, боясь шевельнуть затекшими ногами, медленно откинулась на спинку дивана. Прикрыла глаза. Она тоже устала, нестерпимо хотелось спать. А еще, наверное, стоило бы подумать об этих джинсах, прежде чем обещать.

Но Алиса думала:

— О бойся Бармаглота, сын!

Он так свирлеп и дик,

А в глуще рымит исполин —

Злопастный Брандашмыг.

Сон незаметно сковывал члены, тяжелые веки опустились. Алиса задремала…

— Hо взял он меч, и взял он щит,

Высоких полон дум.

В глущобу путь его лежит

Под дерево Тумтум…

 

ЧАСЫ И БЕЗУМНАЯ АЛИСА

— Ой, как красиво! Это у вас ребенок рисует? — пожилая женщина, сидящая перед Алисой, почти легла грудью на стол менеджера по продажам. Туда, где Алиса как раз делала пометки на чертеже изделий.

Эта клиентка сидела в офисе битый час. Заказывала, в общем, самый дешевый и простой вариант, но при этом долго, дотошно расспрашивала, щупала, придирчиво щурилась — будто планировала навесной фасад, а не два окна в однокомнатную «хрущевку».

Она отчаянно хотела сэкономить. И по советской привычке считала, что окна-то на самом деле ничего не стоят, и если хорошо подольститься к девочке-менеджеру, та сознается и оформит бесплатно.

— У меня вот тоже внук рисует, рисует, а я ему говорю: учиться надо, — частила словоохотливая старушка, подслеповато щурясь и придвигаясь еще ближе. Хотя это не имело никакого смысла — рисунки можно было рассмотреть и сидя на месте.

На столе Алисы всюду были пришпилены картинки: сбоку на принтере, на краю монитора, за спиной на стене, в рамочке на столе. Яркие, красочные и бесцветные графические.

Алиса, почувствовав некоторую досаду, оскорбленно поджала губы:

— Это не детские рисунки. Это же Кэрролл. Первые иллюстрации!

Найти их стоило определенных усилий. И тем неприятнее было пустое недоумение в оловянных глазах старушки. Та не понимала, что такое «первые иллюстрации», и вряд ли знала, кто такой Кэрролл. И ей, похоже, было все равно. Она просто не могла оценить уникальность этих вещей.

Поэтому глуповато осела на кресле, явно недовольная тем, что ей перечат.

— Вы что, не понимаете? Это самые-самые первые иллюстрации. Те, которые рисовал Доджсону[1] Джон Тенниел, — с легким негодованием буркнула Алиса. И принялась заполнять бланки договора, ставя прочерки резкими возмущенными взмахами.

— Он всегда считал, — раздраженно говорила она, — что иллюстрации так же важны, как и сами сказки. Помните, как было в «Алисе»: «что толку в книжке, если в ней нет ни картинок, ни разговоров»?

Глаза клиентки стали оловянными. Она откинулась на стуле, глядя на Алису с некоторым недоумением.

— Ведь это же не зря! — со внезапным жаром заговорила Алиса. — Не зря придавали такое значение. Это все безумно важно! Вы знали, что Доджсон сначала сам рисовал эскизы? Да, представляете, — сам. А потом он нашел рисовальщика, того единственного, который ему подходил. И это как раз был Джон Тенниел[2]. Но он тоже имел свое мнение. Видите, как все интересно? Так вот, когда он начал работать с эскизами Кэрролла, то сам на свой вкус переделал Алису. Из девочки с темными короткими волосами сделал длинноволосую блондинку. Как думаете, это правильно? — она забыла про договор и со своей стороны наклонилась к столу, с интересом глядя на вынужденную собеседницу.

Та промолчала, и Алиса, не получив ответа, продолжила сама:

— А мне вот кажется, нет. Белые волосы — это так пошло. К тому же, это ведь отсылка к мифологии. В этом есть что-то неправильное. Да? И гонец. У гонца из зазеркалья на рисунке Кэрролла были усы. А Тенниел их сбрил. Разве он имел право? — она загорячилась. — По-моему, нет. Ведь только автор решает, как должен выглядеть его персонаж. Но с другой стороны — иллюстрации замечательные. Они сами по себе чудо — произведение искусства. Это живая история! И ведь каждый читатель — он и создает для себя мир книги. То есть, я хочу сказать, — она, восторженно улыбаясь, смотрела поверх старушки, вся захваченная новой, озарившей ее мыслью, — вот говорят, что автор пишет одну книгу, а читатель читает другую. Так и есть. И, наверное, когда мы читаем, мы создаем новый мир. Там, у себя в воображении. И это касается не только сути, это касается и внешнего облика. И героев. Травы, цветы. Вот скажите, когда вы читаете, каким вы видите Львиный Зев? Почему-то я вижу его именно желтым. Но ведь это не обязательно так. Вот, скажем, вы прочитаете и уверенно скажете: «нет, он оранжевый». И кто из нас прав? Ведь обе мы будем по-своему правы…

Старушка сидела удивительно прямо, напряженно и с подозрением глядя на менеджера и почему-то с силой вцепившись в сумку, которую она держала на коленях.

— Ой, вы знаете, девушка, — вдруг неловко промямлила она, — я, пожалуй, пойду…

Алиса резко замолчала и опешила:

— А как же договор?

Но та уже поднималась:

— Да, я вот подумала, наверное, мне пока рановато еще. И погода не та, — на дворе стояла ранняя весна: ни тепло, ни холодно — в самый раз для монтажа, — да и дороговато у вас, девушка, — решительно закончила она. И торопливо, громко шаркая ногами, направилась к дверям.

Алиса недоуменно посмотрела ей вслед, уже машинально складывая так и не подписанный договор в стопку черновиков.

На автобус Алиса опоздала.

И это было тем более огорчительно, что, выбирая между остановкой и станцией метро, она выбрала остановку. И пошла в противоположную сторону от станции. Теперь предстояло возвращаться. А от той Тмутаракани, в которой она сейчас работала, до метро и без того было полчаса быстрым шагом.

Сегодня это оказалось очень некстати. У Ромашки был день рождения.

И она торопилась, боясь огорчить. Чем старше он становился, тем сильнее — это уже понимала и сама Алиса — использовал эмоциональный шантаж, играл на ее чувствах. То есть шесть дней в неделю у Ромки было хорошее настроение — и его невозможно было не любить. Так думала не одна Алиса — она была сестра, а потому пристрастна, — но и девчонки-ровесницы, которые теперь вились вокруг него мошкой. Ромка шутил, Ромка смеялся, Ромка кривлялся. И под его невероятное обаяние попадали все. Этого просто невозможно было избежать. Алиса даже жалела временами, что не отвела его в детстве куда-нибудь в театральную студию или кружок. В такие дни он нравился всем, все его обожали.

Но вот стоило чему-то пойти не так, как он хотел, не получиться, не сложиться. Кому-то сказать «нет» — и Ромка становился сам не свой. Кричал, ругался, обвинял в чем-то. И чем больше Алиса пыталась его успокоить, тем сильнее он ярился. Причем, каждый раз выходило как-то так, что Алиса чувствовала свою вину. Раньше, когда Ромка был маленьким, и сестра начинала его ругать, то твердо знала, что права. А потом это чувство как-то уменьшалось, уменьшалось… Ромка невероятным образом выворачивал все так, что Алиса начинала понимать — это все ее вина, она испортила настроение. И если поначалу даже в пылу ссоры было чувство, что Ромка передергивает, все выворачивает наизнанку, то теперь она уже была готова со всем согласиться. Во всем покаяться и уступить. Лишь бы только он перестал кричать. Потому что Алиса уже боялась того, что Ромка может сказать.

И боялась его плохого настроения, всеми силами стараясь его не портить. Обманывая себя, идя наперекор собственной совести. Даже понимая, что так нельзя, она постепенно сдавалась перед этой тиранией плохого настроения.

А сегодня Алисе еще нужно было купить что-нибудь вкусное: любимый Ромкин сыр, виноград, шампанское; и обязательно — самое важное — шоколадный торт. Это была их традиция: на каждый день рождения Ромки, с тех пор, как ему исполнилось восемь лет, Алиса покупала шоколадный торт.

А кроме того, ей не хотелось прийти домой уже в темноте. На их улице построили новый дом, который перекроил старый план дворов. И теперь приходилось идти в обход, узким переулком. В котором временами в темноте бывало страшновато.

Поэтому Алиса спешила, и ее каблуки отбивали по тротуару несколько нервную торопливую дробь.

В дальнем офисе никто не хотел работать. Менеджеры теперь сидели на сделке — сколько договоров заключишь, столько и заработаешь. А в той точке почти никогда не бывало клиентов, да и район бедный. Единственным его достоинством была грошовая аренда. Поэтому директор не закрывал офис. А мучительно подбирал девочку, которая согласится в нем сидеть.

А у Алисы что-то не клеилось с работой в последнее время. Ее мысли занимала научная работа — ее изыскания, исследования. Это было важнее, в конторе ей становилось скучно. И с продажами тоже стало не очень. Так что, когда директор сказал: «или в дальний офис, или увольняйся», — она предпочла дальний офис. Почему-то искать новое место, устраиваться, привыкать к коллективу сейчас Алисе было невыносимо тягостно.

К тому же в маленьком офисе она сидела одна, никто не донимал ее разговорами, не отвлекал. Не было девочек, которые почти насильно тащили пить чай, не было утомительных ритуалов, совместных обедов. И Светочки, с ее отвлекающей суетной трескотней.

Впрочем, при некотором усилии напоминала себе Алиса, Светы не было в офисе уже несколько месяцев — она родила и сидела в декрете.

С Вадиком и Светой Алиса почти не общалась. Те были заняты пеленками и семейными разборками и почти не звонили, что сама Алиса восприняла с облегчением. Ей не очень-то нужна была компания, она чувствовала себя лучше наедине со своими мыслями.

Мысли Алисы занимали: маленькая девочка то ли с каштановыми, то ли с русыми волосами, Белый Кролик, Бабочкина Куколка, Валет, Тик и Тец, Соня, Маргаритка, Львиный Зев, Мышь, Герцогиня, Перчёный поросенок, Омар, Королева, Шляпник, Чеширский кот, Мартовский заяц…

Алиса внезапно остановилась посреди дороги, и дробный стук каблуков затих, растворившись в тишине сквера. Молодая женщина пробегала через этот садик по два раза на дню: утром в одну сторону, вечером в другую. И почти всегда здесь раскидывался стихийный книжный рынок. Развал, полный старых потертых томов никому не нужной литературы, вроде собраний сочинений Ленина, философии марксизма и подшивок газеты «Правда» за семьдесят второй год; старых и ободранных значков и медалей; коллекций монет, не интересных нумизматам; разной хозяйственной утвари, вплоть до чайников.

Все это было разложено на парапете неработающего фонтана весной и на наружной изгороди — летом, когда фонтан все же включали.

Над развалом шумели раскидистые тополя, издали доносились крики гуляющих детей. А вокруг продаваемых товаров никогда не сновала толпа покупателей. Только мамаши с колясками изредка проходили мимо, не глядя на импровизированный рынок.

Алисе казалось, что здесь еще ни разу никто ничего не продал. Но, возможно, старичкам и старушкам просто нечего было делать дома. Раз те готовы были проводить целые дни в полной безнадежности.

Сама Алиса тоже всегда пробегала мимо развала в спешке и своих мыслях.

И только сегодня ее будто кто-то толкнул. И внутренний голос неожиданно осадил: «стой! Посмотри».

И Алиса, остановившись, огляделась.

Алиса практически вбежала в квартиру:

— Ромка! — крикнула она с порога, еще не сняв туфель и не выпуская сумки из рук. — Ромашка, иди сюда, я тебе такую вещь купила!

К тому мужичку в сквере она подошла почти случайно. Ничем не примечательный безвозрастной мужик, уже, очевидно, слегка принявший с утра, переругивался с соседом:

— А я говорю, это ценность, этот… как его, — он отчаянно взмахнул рукой, в горячке спора вспоминая слово, — раритет!

Другой мужичок, такой же неопрятный и поддатый, высокомерно оппонировал:

— Тьфу это, а не раритет. Такой вон раритет, — махнул он сухой рукой со вздутыми венами, — у каждой бабки в серванте лежит, — и небритые обрюзглые щеки его насмешливо задрожали.

— Дур-рак, — пробасил первый, — это ж…

— Извините, а вот это можно посмотреть? — Алисе пришлось повторить дважды, прежде чем ее заметили.

Только тогда мужик недовольно повернулся: приход покупателя был для него уже настолько неожидаем, что и интереса не вызывал. Продавец больше раздраженно, чем заинтересованно хмыкнул:

— Чего показать?

— Вот это, — еще раз повторила молодая женщина.

— А тебе зачем? — недоуменно нахмурился мужичок, не делая попытки нагнуться к своему разложенному на старой газете товару.

— Купить, — Алису потихоньку начало охватывать раздражение.

— Зачем? — еще больше не понял горе-продавец и уставился на Алису с подозрением.

Но та была полна решимости:

— Брату подарю, — и наклонилась сама.

— Странный у тебя брат, — протянул мужичок и сочувственно добавил: — Дурак, что ли?

Алиса вспыхнула:

— Сколько стоит? — отчеканила она сквозь зубы.

И тогда мужичок, внимательно на нее глянув, озвучил такую цену, что впору было развернуться и уйти.

Но уйти Алиса не могла. У нее в руке матово поблескивали карманные часы. Их бронзовая, шершавая от времени поверхность родным теплом грела ладонь.

Именно так Алиса представляла часы Кролика. Еще в детстве, когда впервые читала:

«— Ах, боже мой, боже мой! Я опаздываю.

И это не показалось Алисе особенно странным. Но, когда Кролик вдруг вынул часы из жилетного кармана и, взглянув на них, помчался дальше…»[3]

Молодая женщина молча полезла в сумку за деньгами.

— Что купила? — почти сразу выглянул из комнаты Ромка. На нем была забавная полосатая футболка, еще ни разу не надетая: видимо, он Алису ждал, готовился.

Та принялась поспешно рыться в сумке, пацан не спускал с нее нетерпеливых глаз.

— Вот, смотри! — Алиса с торжеством вынула часы. Ее уже давно ничто так не радовало, как это случайная, в сущности, покупка.

Ромка посмотрел сначала на часы, потом на Алису, потом снова на часы.

И медленно, с расстановкой выцедил:

— Это че? — букву «ч» он презрительно растянул: «ч-ч-ч», выщерив плотно сжатые зубы.

— Ром, — Алиса и не рассчитывала, что он сразу поймет, и потому снисходительно засмеялась: — Посмотри, эти часы в точности, как были у Кролика. Ну, ты помнишь? — и уже хотела напомнить, когда он вдруг зло скривился:

— Такое забудешь!

Ну, вот оно — плохое настроение. Алиса невольно сжалась.

— Ромашка, ты пойми, они же в точности — в точности, как в…

— Я понял, — глаза у него сузились, и брат уставился на Алису пристальным взглядом. Скрестил руки на груди. — А ты торт купила? — быстро глянул он обувницу. Но пакета не было.

У Алисы упало сердце:

— Ромк, прости… я забыла, — и сама поразилась — как такое можно было забыть?! Все дело в том, что она увлеклась этими часами, а потом всю дорогу вспоминала тот эпизод и размышляла. Какие все же часы были у Кролика: все ли хорошо представляют себе карманные часы? Латунные они были или золотые? С цепочкой или без? И какой запор был у…

— То есть, — зло и брезгливо выцедил Ромка, кивнув на бронзовый кружок, который Алиса по-прежнему сжимала в руках, — это ты не забыла. А торт ты забыла?

И Алиса окончательно поняла — сейчас будет ссора.

— Эту хуйню ты не забыла?! — неожиданно громко воскликнул он, звенящий голос прокатился под потолком. Лицо Ромки исказилось от злости. Он был обижен. Раздосадован. Разочарован.

И хуже всего, что Алиса на этот раз действительно была виновата сама. Ему исполнилось шестнадцать лет, а она даже забыла поздравить.

— Я просил джинсы — ты мне что сказала?! — яростно закричал он. — Дорого, денег у тебя нет! Да хуй с тобой, обойдусь! — в любое другое время Алиса бы одернула — она ведь не позволяла материться, а сейчас трусливо промолчала. — Я у тебя сраные билеты просил! Ты купила?! Раз в жизни просил билеты купить — на «Точков»[4] все пойдут! Опять все, кроме меня! Ты мне приволокла эти блядские часы, как у б… блядского кролика?! — и громко, яростно крикнул: — Ты что, больная?!

— Рома… — только и смогла выдавить она. Пять минут назад Алиса, радостная, бежала домой, а сейчас с ней происходило худшее, что вообще бывало в жизни — Ромкино плохое настроение.

И ведь она была виновата в этом сама. Как же так получилось, что она забыла купить торт? Не будь этого — и скандала бы не было.

— Я вечно хуже всех! Все на концерт идут — я дома сижу. Все в джинсах — я в сраной школьной форме! Ты хоть знаешь, что меня сегодня Лерка послала?

Алиса только судорожно вздохнула, но не смогла ничего сказать.

— А знаешь, бля, почему? — с ненавистью орал он. — Да потому что все люди как люди! У нее папаша на «мерсе», а у меня, бля, сестра на метро! И покупает всякую никому не нужную хуйню! Которую нормальные люди в руки не возьмут!

И, пока Алиса молчала, он говорил сам:

— А мне надоело быть хуже других, слышишь?! Надоело! — он так яростно размахивал кулаками, будто собирался лезть в драку, Алиса под его криками все сжималась и сжималась. — Это же ты виновата! Ты мне не дала школу бросить! Закончил бы восемь классов и уже работал! Так нет же — ты прицепилась со своим сраным институтом! Понты у тебя — институт тебе подавай! Жрать скоро будет нечего — зато в институт!

Тут Алиса не выдержала:

— Рома, тебе обязательно надо поступать в институт — это не обсуждается! — даже сейчас от этого она не могла отступиться. Рома Родзиевский — внук своей бабушки, он не мог не пойти в институт, просто не мог работать где-то на стройке. Алиса бы не простила себе, угробив его жизнь. Институт не обсуждался.

— Не обсуждается, не обсуждается, — передразнил он, — а что у нас обсуждается? Книжки твои сраные обсуждаются?! И я пойду в институт, а одеваться буду, как бомж. А знаешь почему?! Потому, что у меня сестра ебнутая! Ты уже просто заебала — за-е-ба-ла со своими сказками! — Алису понемногу начинало трясти.

— Рома, я пишу работу, — дрожа, проговорила она, — ведь это же литература. Это наука.

Ведь работа — ее работа — это тоже важно. Да, она забыла про этот торт и испортила день рождения, но ведь не просто так. Ведь есть и другие важные вещи.

— Наука? — брезгливо скривился он и даже весь изогнулся в насмешливой пародийной позе, а потом с ненавистью закричал: — Да какая наука?! Ничего ты не напишешь! Два года уже сидишь! Пялишься, пялишься — и ни хрена! Ты хоть слово написала? — безжалостно допытывался он. — Ну? Ну хоть слово?!

Алиса похолодела, кончики пальцев покрылись липким потом.

Ромка только и ждал ее молчания как подтверждения:

— И не напишешь! — со злобой и злорадством припечатал он. — Потому что ты не ученая! Ты просто чокнутая! — и яростно, требовательно уставился ей в глаза, стиснув зубы и сверля ее взглядом. — Признай! Ты — просто — чокнутая, — отчеканил он каждое слово. — Моя сестра сумасшедшая!

— Рома… — едва слышно — в ушах у нее шумело — с трудом ворочая языком, прошептала Алиса. — Я куплю тебе билеты. Обещаю.

Но тот, скривив губы, брезгливо на нее посмотрел.

А потом коротко злобно бросил:

— Да пошла ты!

Развернулся и убежал в свою комнату.

Громко, со всей силы хлопнув дверью.

После такой тяжелой ссоры Алиса вполне обоснованно ожидала, что Ромка обидится, будет давить, трепать нервы, показывать, как она виновата. И разговаривать с ней не будет, и школу прогуляет.

Но нет. Все вышло наоборот.

Вечером, когда Алиса возвращалась с работы, она в густой толпе у станции метро случайно увидела двух подростков, висящих на парапете. Между теми была ограда подземного перехода, девочка стояла уже на первой ступени внутри, а мальчик — на тротуаре снаружи. И они, облокотившись об ограждение, повиснув на нем, наклонялись и тянулись друг к другу. Так, что их полудетские-полувзрослые мордашки почти соприкасались. Ребята о чем-то переговаривались, смеялись, ничего не замечая вокруг. А о них разбивалась и обтекала людская волна.

Алиса поспешно сделала шаг за угол, откуда ее не было бы видно.

С Ромой была та девочка, о которой он говорил, — Лера. Видимо, отсутствие у Алисы «мерса» оказалось не так уж и важно. Ромашка заразительно смеялся. Девочка краснела.

Алиса не пошла мимо — чтобы не смущать — обогнула дом, свернула во дворы, выбрала длинную дорогу. Улыбаясь сама себе.

Вечером Ромка прибежал довольный, счастливый и веселый.

У Ромы появилась девушка. И Алиса вздохнула с облегчением.

* * *

[1] ЛьЮис КЭрролл (англ. Lewis Carroll), настоящее имя Чарльз Лютвидж ДОджсон, или Чарльз Латуидж ДОджсон.

[2] Художник ведущего английского сатирического журнала Punch Джон Тенниелу (John Tenniel), английский карикатурист — первый иллюстратор «Алисы в Стране Чудес» Льюиса Керролла.

[3] Л. Кэрролл «Алиса в Стране Чудес».

[4] Рома искажает название группы «Многоточие». «МноготОчие» — российская рэп-группа из Москвы, существовавшая с 1998 года по 2007 год. «Многоточие» является одной из самых известных рэп-групп России; фанаты и критики приписывали эту группу к таким жанрам, как ганста-рэп («гоп-хип-хоп») и политический рэп.

* * *

— Фу, бля, кислая моча, гребанный киоск… — рослый пацан разразился бранью. А точнее — вывалил все известные ему матерные слова, не особенно заботясь об их сочетании и явном излишестве. Парни, очень довольные собой, рисовались друг перед другом. В Пашке уже было под метр восемьдесят роста, и он считал себя взрослым мужиком. Впрочем, соразмерным умственным развитием он похвастаться не мог.

Пацаны по привычке торчали «в гаражах». В самом дальнем, самом задрипанном, самом безлюдном и облезлом районе Москвы. Тут неподалеку жил сам Пашка, со своей мамашей и двумя братьями. Отец у него обитал в центре, неподалеку от школы. И поэтому учился пацан там, а тусовался здесь. А заодно с ним паслись и лучшие его приятели — Ромка с Вовкой. Среди гаражей было пусто, тихо. И никто их не трогал. Тут можно было курить, пить пиво, сидя на заборе и передавая друг другу одну на всех полуторалитровую бутылку. А если очень повезет, то и забить косяк, тоже один на всех.

Напоследок смачно сплюнув на землю, Пашка выпустил длинную склизкую кишку слюны. И принялся выливать в лужу остатки пива из «полторашки». Очень дешевого и кислого.

— Хули, ты че?! — возмутился было Ромка. Несмотря на миловидное личико, мат лился из его рта таким же, если не более густым, потоком. И, в отличие от Пашки, у него денег вообще не бывало.

Впрочем, ему охотно одалживали. Тот же Пашка, Вовка — да вообще кто угодно. Ромка у всех ходил в должниках.

— Да хули, пей, если в тебя лезет, — сунул ему почти пустой баллон Пашка и снова сплюнул. Между его желтоватых верхних зубов зияла дырка, через которую плевки при желании получались прицельно смачными. — А я щас с него блевану. Как будто гоблины нассали.

— Точняк, — Вовка заржал, — че, бля, у гоблинов пробовал?

— Да пошел в п… — вскипел Пашка.

Но Ромка, против воли, предотвратил намечающуюся потасовку — он, задумчиво крутя пластиковый пузырь, скривил губы:

— Где б бабла взять. Хули, пива охота. И Лерка вечером в киношку зовет, типа заплатить за нее надо, — пацан с обидой на жизнь снова скривился и отбросил с лица длинную челку.

— Ну, бля, телка — это тема. Телок надо ублажать, — авторитетно заявил Вовка.

— Ублажать — всегда пожалуйста, — парни заржали, — он у меня всегда готов! У меня с бабосами беда.

— А надо так ублажать, чтобы это она тебе бабосы платила. Плохо ублажаешь, — снова авторитетно заржал Вовка.

Но тут Пашка, осененный идеей, больно ткнул его в плечо:

— Эй, пацаны, а я знаю, где бабки взять.

Тут же глаза у всех загорелись. Пашку обступили с двух сторон, алчно впившись взглядами и заторопив:

— Где?

— Реально?

— Давай, не томи! — Ромка ответным тычком ускорил Пашкино словоизвержение.

У того вообще со словами было не очень. Чтобы что-то выдавить, Пашке временами требовалось несколько минут подумать. В течение которых он немо открывал и закрывал рот, будто перебирал слова и отбрасывал одно за другим, сочтя негодными.

Но сейчас пацаны не настроены были ждать.

— Давай рожай, че за идея, — буркнул Вовка.

И Пашка, наконец, «разродился»:

— У меня это, пацаны, тут чувак знакомый есть, — он шмыгнул носом, уже не очень уверенный в своей идее. Но под требовательными взглядами приятелей отступать было поздно, — ну типа не мой, а он как бы старшего братана друган. Ну, в смысле батька его…

— Короче, Склифосовский, — оборвал Вовка.

— Ну, короче, — Пашка, для пущего удобства словоизвержения, помогал себе руками. Легко и запросто из его рта вырывался только мат. Все остальное требовало определенного напряжения. Особенно в школе, где Пашку неизменно грозились оставить на второй год. Но никогда не оставляли, опасаясь перспективы видеть его на девять месяцев дольше. — У него «Газель». Рабочая. Ну, старая уже, ржавая вся, борта скрипят. Мы с братом на ней ездить учились.

— И? — Ромке уже наскучило слушать, и он нетерпеливо топтался на месте. Вообще, быстро переключаясь и легко заводясь, он так же легко остывал. Обещал и тут же забывал. Загорался чьей-то идеей, но если на ее реализацию требовалось несколько дней — он успевал растерять азарт по дороге.

— Ну и открывается она легко. Спичкой отпереть можно.

— Так уж и спичкой, — скептически хмыкнул Вовка.

— Ну, бля, гнидой буду, не вру, — нелепо ввернул матерное словцо из телевизора Пашка и тут же поправился: — Ну не спичкой, ну отверткой открою. Да там дверь уже кореженая, геометрия крыла ушла, — на этот раз глупо повторил он когда-то услышанную от брата-автомеханика фразу. — Короче, — чтобы больше не оправдываться, закруглился он, — зуб даю, открою. Отвертку бы только.

— Ну и че нам с той «Газели»? — кисло хмыкнул Ромка, снова взявшийся за почти пустой пузырь. Лениво потряхивая его и глядя, как на донышке бултыхается пахнущая кислой брагой жидкость. Цвета мочи гоблинов.

Ему хотелось хорошего пива.

— Да че «че» — у этого дурака тачка старая. А магнитола новая. Знаю, сам помогал устанавливать!

У Вовки и Ромки одновременно загорелись глаза:

— Пиздишь!

Тут уж Пашка слегка обиделся:

— Да на кой мне? Он — дубина — и панельку не снимает, так бросает. Во дворе. Открыть — снять, минутное дело! На базаре возьмут и адреса не спросят.

— И где она, твоя «Газель»? — уже в нетерпении спросил Ромка.

— Да говорю ж, не моя… — начал было глуповатый Пашка. Но ребята уже целенаправленно на него насели, и тот решительно махнул рукой: — Тут, в третьем ряду. У него бокса нет, он так ставит, за углом. У болота.

Дело было решено.

«Газель» на самом деле стояла в дальнем углу гаражного комплекса. Кооператив был стихийной постройкой: несколько рядов белых кирпичных боксов с торчащими вразнобой трубами вентиляции — хозяйственный народ массово делал погреба. С трех сторон боксы ограждались забором. С четвертой его от внешнего мира отделяло естественное препятствие — вонючее склизкое болото. Точнее, болотце, крошечная городская лужа, на которую пока не польстился никто из застройщиков, а у администрации не доходили руки. В нем квакали лягушки, плавали утки. Пашка клялся, что есть даже ондатры. Но пацаны сами их не видели. У болота вечно спали собаки. А иногда можно было повеселиться, кидаясь камнями в селезней, но те, к сожалению, быстро разлетались, и попасть удавалось редко.

«Газель» стояла за углом, накренившись на один бок, на крошечном пятачке между последним боксом и илистой кромкой воды.

Квакали лягушки. Высотки на том краю болота смотрели на пацанов пустыми безразличными окнами. Ни одна живая душа не тревожила гаражный комплекс среди бела дня.

С полгода назад тут еще была охрана. Но после кризиса народ резко обнищал, и дядька в охотничьем костюме исчез. Теперь будка стояла пустой, и именно поэтому пацанам так легко удавалось попадать на территорию.

К «Газели» крались на полусогнутых, вздрагивая от каждого шороха и лягушачьей трели. Будь пацаны поодиночке — ни одному бы в голову не пришло такое дело. Но сейчас… ни один не хотел ударить в грязь лицом. Они же не трусы!

У Вовки дрожали руки, у Ромки спина покрывалась потом. Пашка, как самый недалекий, был спокойнее всех.

— Ну че, давай? — боязливо и почему-то шепотом подначил Пашку Вовка и легонько подтолкнул его в спину.

— Да щас-щас, — отмахнулся тот. Видно было, что ему страшновато. Но под требовательными взглядами приятелей дрейфить было стремно.

Пашка нерешительно направился к машине. Вовка с Ромкой, не отставая, потянулись следом. Они не были примерными ребятами. Пили пиво и, если перепадало, даже водку. Филонили школу, таскали у родителей деньги, дрались и матерились. Но вот так красть еще никому не приходилось. И было страшновато.

— Сейчас-сейчас, — уже не Вовке, а сам себе пробубнил Пашка. Они уже подошли к «Газели» так близко, что чувствовали исходящий от нее запах. Пахло от нее рухлядью.

Бочина, и в самом деле, проржавела и пестрела желтыми в рыжину пятнами, давно не скрываемыми краской. Брезентовый тент, когда-то покрывавший кузов, истлел, видимо, уже год назад. Сейчас оставались только покривившиеся борта. Лобовое стекло наискось пересекала трещина.

— Ну, давай, — решился Пашка.

И, подбодрив себя, принялся за дело. Они еще ничего не сделали, а сердца уже колотились так, будто каждому могли дать минимум лет по десять.

Пашка, оглянувшись по сторонам и убедившись, что их не видит никто, кроме селезней и лягушек, приблизился к водительской двери. И только тут заметил вопиющую прореху в безупречном плане — ни у кого из пацанов не было с собой отвертки.

— Щас! — крикнул Вовка и кинулся бежать в сторону ворот. С полминуты он копошился у бывшей охранной будки. Его спина была отчетлива видна среди чахлых кустов сирени, окружавших этот «оплот безопасности». После чего так же отчаянно со всех ног Вовка кинулся обратно. А когда, запыхавшись и тяжело дыша, подбежал к пацанам, в руках у него была длинная металлическая пластина, которой в свое время сторож запирал дверь изнутри.

— Ага, давай, — не слишком-то обрадовался Пашка. Но, взяв рычаг и тяжело пыхтя, пристроил его к кромке двери.

За годы службы «Газели» ее хозяину — дяде Косте — дважды приходилось «отжимать дверь». Оба раза, когда он по пьяни захлопывал машину, оставив ключи внутри. С тех пор дверь открывалась легко — стоило только просунуть в нужном месте что-то тонкое и очень твердое. И как следует нажать, весом выворачивая из паза штырь запора.

У пацанов это заняло десять минут. В течение которых они, пыхтя, отдуваясь и отодвигая друг друга плечами, попеременно насиловали дверь. Наконец, под тяжёлой Вовкиной рукой та не выдержала и с громким щелчком распахнулась сразу на всю ширину. И приглашающе качнулась. Прохладный ветерок освежил взмокшие мальчишеские загривки. Изнутри «Газели» вонюче потянуло старым салоном, потом и въевшейся в обивку тошнотворной смесью запаха табака, освежителя воздуха и бензина. Загустевшая в нагретом запертом салоне, эта вонь хлынула наружу, вызывая приступ тошноты.

Путь был открыт, и после приложенных трудов уже никого поторапливать не пришлось. Пацаны разом вломились в салон. Первым впрыгнул привычный к машине Пашка. И тут же потянулся вытаскивать магнитолу. Следом за ним на сиденье примостился Вовка. Ромка, которому не хватило места, повис одной ногой на пороге, сунув внутрь голову и оттопырив наружу задницу в синих школьных брюках.

— Давай-давай, родная, — уговаривал Пашка, ковыряясь с проводами, пытаясь с мясом выдрать магнитолу из гнезда.

На что рассчитывал дядя Костя, ставя эту магнитолу, — было непонятно. В машине даже сигнализации не было. Не они — так кто-то другой ее непременно бы вытащил. Еще бы и окна разбил. Так что, посчитали пацаны, хозяину практически повезло.

— Все. Все, валим! — горячо и радостно скомандовал Пашка, когда магнитола оказалась у него в руках. И принялся выталкивать наружу Вовку. Который, в свою очередь, спихнул на землю неустойчиво стоявшего Ромку.

— Готово! Вышла, родимая! — сияющий Пашка выскочил из салона последним, прижимая к груди металлическую коробочку с топорщащимся мясом проводов.

И захлопнул дверцу. Машина приобрела первозданный одинокий вид.

— Все, валим-валим, — Вовка от облегчения принялся дурацки подхихикивать, теребя Пашку за плечо, не то подбадривая, не то поторапливая.

А тот и сам был готов рвать когти и не задерживаться возле злополучной «Газели». Всех пробирал истерический смех, чувство эйфории и восторга. Еще никто не мог толком поверить, что они на самом деле отважились и сделали это! Пацаны, с кипящей от адреналина и тревоги кровью, уже рванули бежать, Воввка с Пашкой даже успели промчаться пару метров. Только Ромка задержался за их спинами.

Глаза у него горели, щеки пылали. Непонятно, зачем он на минуту замешкался, не решаясь отойти и зачем-то вглядываясь в пустую одинокую «Газель» лихорадочным взглядом. А потом вдруг рванул, но не за пацанами, а налево, к соседнему гаражу. Схватил с земли валявшуюся там палку. На зиму большинство хозяев рачительно делали заготовки, которые бережно хранили в подполах. Эти погреба закрывали плотно подогнанными друг к другу досками, которые временами рассыхались, коробились, трескались, и тогда их заменяли, выкидывая старые. А иногда, не трудясь идти на мусорку, а бросали прямо под ноги, куда придётся.

Бам!

Громкий, взрывной удар разнесся хлопком над тихими гаражами.

Воздух всколыхнулся. И вдруг разом поднялась какофония звуков: кваканье, испуганный гам орущих и срывающихся с воды селезней, хлопанье крыльев и плеск отпускающей летунов воды.

Бам!

И надо всем этим — сначала хрусткий, а потом оглушительный (как показалось мальчишкам) звон бьющегося стекла.

Пашка со Вовкой замерли в нескольких метрах от «Газели». Судорожно вцепившись в магнитолу в четыре руки и в ужасе глядя назад.

Туда, где Ромка со всей силы яростно бил палкой по фарам «Газели».

Мутный от времени пластик разлетался, устилая землю. Осколки разбитых отражателей, крошево крошечных ламп, переливаясь на солнце, искрящимися брызгами взвивались в воздух.

Бам! Бам! Бам!

Вслед за левой Ромка яростно колотил правую фару. Лицо его исказилось от восторга.

— Да ты че, охуел? — первым пришел в себя Пашка. — Хули?! Кончай! — не по зову совести, а от испуга он кинулся назад, едва не уронив с такими трудами добытую магнитолу прямо в грязь. Счастье, что ту вовремя подхватила Вовка. Который, сжимая в руках трофей, присоединился к Пашке.

Вдвоем испуганные пацаны схватили Ромку за плечи:

— Бля, чувак, ты охуел?

— Кончай, ты чего?

— Пошли-пошли!

— Валим отсюда!

Тот сначала дернулся было, но тут же остыл. И Пашка легко вырвал у Ромки из рук палку. Со всей силы и дури запустив ее в воду.

Вовка уже тянул того за собой. А Ромка на бегу то и дело оглядывался — полюбоваться на дело своих рук.

Только когда ребята выбежали из гаражного кооператива, когда Вовка уже безопасно спрятал магнитолу под школьным пиджаком, они вдруг от накатившего облегчения почувствовали себя настоящими мужиками. Никому еще такого делать не приходилось!

А Ромка — Ромка-то отколол!

И пацаны согнулись в истерическом гоготе, хлопая друг друга по плечам:

— А ты?

— Да я!

— Да мы ваще!..

Невнятно делились они восторгами и впечатлениями. Никто почему-то даже не подумал, что с продажи краденой магнитолы им в лучшем случае хватит на пиво.

В гаражном кооперативе, куда никто из мальчишек больше никогда не собирался возвращаться, по болотной глади медленно плыла щербатая доска. Вокруг которой боязливо возвращались на водную поверхность селезни.

— А я бомж!

Стоял вечер. Мальчик с девочкой сидели на скамейке в парке.

Лера рядом с Ромкой отчаянно краснела и потому боялась поднять голову. Ковыряла носком асфальт, гоняя по выщерблинам мелкий гравийный камушек. На ее стройных ножках, обтянутых джинсами, красовались новые кроссовки «Nike» с красными вставками и белоснежными шнурками.

Мальчишка болтал, девочка пылала. Рома Родзиевский нравился ей отчаянно!

Лера сидела на скамейке, парень — на спинке. Он что-то рассказывал и широко жестикулировал. А когда касался коленом ее плеча, от этой близости девочку бросало то в жар, то в холод.

— А потому с баблом напряг, — с каким-то вызывающим бахвальством бравировал он, — так что, мадам, сопроводить в концерту вас мочи нет! — На ногах у Ромки были старые потертые кеды. И он их стеснялся. А Лера стеснялась самого Рому.

Он был всего вторым мальчиком, с которым она встречалась. До этого был Костик. А робкий вежливый Костя, с которым они ходили в кино и гуляли в парке, был совсем не то же самое.

У Родзиевского были такие глаза, что, глядя в них, становилось горячо, отчаянно, стыдно и немного страшно одновременно. Он нравился всем девочкам, и все смущались, встречаясь с ним взглядом.

А еще Рома всегда шутил, хохотал, кривлялся. С ним не бывало скучно.

— Я жертва социального безразличия и бездарного воспитания, — говорил он.

— Прямо уж и бездарного? — пыталась не отставать девочка, но у нее никак не получалось.

— А то! — картинно взмахнул он рукой. — Ты пойми, меня ж бить надо было. Бить ногами! Ан нет — любить норовили, — где-то внутри его смеха, под верхними переливчатыми нотами пророкотали глухие раскатистые, и у девочки по спине пробежали мурашки. — Нам, сиротам, нелегко!

— Почему сиротам? — Лера не поняла, шутит он или нет, и обернулась.

Но все равно не поняла. Ромка улыбался, озорно скосив глаза. Но при этом те были какие-то грустные, с тоскливой изломанностью в глубине.

— Серьезно, — не пойми честным, не пойми шутливым тоном засмеялся он: — Я же сирота. И живу на Казанском вокзале.

Тут Лера поняла, что он шутит, и тоже рассмеялась:

— Ну, тогда давай пойдем к тебе в гости, — предложила она. Обернулась и неожиданно наткнулась на такие грустные-грустные глаза, что екнуло сердце.

На этот раз сам Ромка поспешно отвел взгляд и даже отвернулся, отгородившись от нее длинной челкой.

— Ром, ты чего? — вскочила девочка с места, пытаясь заглянуть тому в лицо.

Но он не позволял, пожимая плечами и отговариваясь:

— Да так, ерунда.

А потом, когда Лера уже по-настоящему испугалась, неожиданно повернулся. И не дав заглянуть в глаза, подался вперед и поцеловал.

С Костей целоваться было скучно, девушка даже про себя думала «слюняво». А с Ромой у нее подкашивались ноги. Лера затрепетала и забыла обо всем на свете. Даже о том, что вокруг скамейки в парке ходит толпа народу.

А поцелуй, казалось, длился бесконечно. И еще дольше она не могла успокоить сердцебиение. Даже когда Ромка, уже вольготно расположившись на скамейке и положив голову ей на колени, увлеченно рассказывал:

— У меня бабка была большая артистка — очень знаменитая. В детстве мы с Алиской ездили с ней на гастроли. Это был передвижной театр, ты, наверное, таких и не видела.

Рассказывал и рассказывал…

— И тоже выступали. Все говорили, что я буду артистом. Только мать не хотела. Она как-то ночью приехала, выломала дверь и забрала нас с Алиской. Увезла от бабки. Ты бы слышала, как Алиса плакала. А мать только орала и не дала нам ни позвонить, ни повидаться. Бабушка с горя с ума сошла. Ее в дурдом забрали. А мы даже не узнали, в каком городе.

Лера слушала и дрожащими от волнения пальцами перебирала его черные волосы. Ей впервые клал голову на колени парень.

— А мать нас потом по всему миру таскала. Мы даже в Африке три года прожили, — рассказывал Ромка.

И смотрел ей в глаза, отчего у Леры сладко замирало внутри.

— А потом мать умерла — ты только не говори никому, — Лера поспешно замотала головой. Вообще-то она плохо улавливала, о чем идет речь: мысли были заняты не тем. Но Роме верила, — ее любовник зарезал, когда с другим застал. Алиса все видела. Ну и после этого мы одни остались.

И глаза его снова стали очень грустными:

— У меня только Алиска. Типа мама и папа. В одном флаконе, — он вдруг резко подскочил на сиденье и повернулся, уставившись девочке в глаза: — Ты только никому не говори, ясно? — просительно посмотрел он.

Лера, не успев еще толком обдумать мысль о том, какой Ромка мужественный: вырос совсем один, только со старшей сестрой — и как легко он об этом рассказывает — она бы, наверное, так не смогла, совсем без родителей и так запросто, — как в голову ее пришло понимание, что вот сейчас Рома рассказал ей очень важную, личную вещь. Почти тайну. Когда он говорил об Алисе, лицо его становилось грустным. А ведь Ромка всегда был веселым.

И Лере вдруг стало томительно жалко его — так, что сердце готово было разорваться от сочувствия. И одновременно окатило упоительной радостью — Рома рассказал ей — ей одной!

Девушка поспешно кивнула:

— Конечно, не скажу.

И Ромка снова успокоенно улегся ей на колени:

— А хочешь, еще расскажу? — улыбнулся он.

И Лера, все еще волнуясь, совсем другим, собственническим жестом провела по его волосам. Ведь Рома Родзиевский теперь ее парень.

— А она красивая? — спрятав умиление, улыбнулась Алиса.

Ромка с Лерочкой встречались уже три дня. Целых три дня! — по мнению Ромки, невероятно длинный срок.

Он бегал радостный, счастливый. И не думал даже прогуливать школу — пожалуй, за все годы учебы, впервые ходил на уроки с удовольствием.

И никаких перепадов настроения: Ромка фонтанировал весельем.

— Конечно! Она самая красивая в параллели! — он быстро с аппетитом ел, кажется, даже не глядя в тарелку.

— За ней все парни бегают, — громко и самодовольно излагал Ромка. Старенькая домашняя футболка на его раздавшихся плечах сидела косо и мило. Алисе все не верилось, что еще совсем немного — и перед ней будет сидеть взрослый мужик. — Лерка — класс, красотка, — бахвалился Ромашка. Непонятно было, кем он больше гордился: красоткой Лерой или собой из-за того, что это его девушка. — Да за ней вообще очередь. В том месяце два пацана из выпускного за нее подрались — одного в Склиф увезли. Говорят, сотряс — он в школу не ходит.

Ромка болтал, не переставая, то хмыкал, то смеялся. И такая подвижная мимика делала его красивое лицо очень живым. Алиса оперла голову о ладонь и с улыбкой любовалась разливом красноречия.

— Да за нее все дерутся. Лерка же в конкурсе красоты побеждала. Ей агентство работу предлагает. Только она сама не хочет, потому что учится. Отличница, на золотую медаль идет. Папашка ее уже в МГУ устроил — будет ей зеленая дорога. А она папаше заявила, что в МГУ не пойдет. Со мной будет поступать. Чтобы в одной группе учиться.

Выдумщик! Ромка взрослел, а так по-детски наивно продолжал выдумывать, будто все еще в детском саду разыгрывал спектакли. Фантазия у него была безграничная: он, казалось, сам не различал, где реальность, а где уже начинаются его выдумки. Часами мог болтать и смеяться, пока до смерти не заговорит собеседника. Алиса невольно вздохнула: если бы ему только хватало ровности характера всегда оставаться таким веселым и смешливым.

— Она за мной бегает, боится, что я на других девчонок смотреть буду, — хмыкнул и скривил уголок рта набок — эта привычка появилась у него недавно. Алиса краем глаза видела — тренировал перед зеркалом. Ухмылка девочкам нравилась и, вообще говоря, Ромке шла, — каждый день гулять зовет. В среду в «Мак» ходили, потом в киношку, виснет на мне, — ухмылялся он. — Вчера до ночи по парку таскались, в кафешке сидели. Потом еще в Нескучный ездили — типа на закат смотреть. Ничего, прикольно было.

— А как вы оттуда добрались? — забеспокоилась Алиса.

— На такси, — Ромка пожал плечами.

— Ром, — недоуменно нахмурилась Алиса, — а ты где столько денег взял? — у нее даже успела мелькнуть мысль: может, он ради девочки все же нашел подработку…

— Да ниоткуда, — беспечно хмыкнул тот и засмеялся светлым задорным смехом: — Лерка заплатила.

— Как? — ахнула Алиса. — Ром, ты что? Это же некрасиво. Это мальчики за девочек платить должны.

Ромку ее наивность так развеселила, что он зашелся хохотом:

— Ну ты даешь, старуха! Какая ты зануда. Можно подумать, ее деньги. У папашки берет.

— Ну какая разница, Рома? — укорила Алиса. Ее покоробило, что он так спокойно и доверительно ей это рассказал, будто сам считал такой поступок доблестью, хитроумной изворотливостью. — Нет. Так не пойдет, — Алиса решительно поднялась со стула и вышла в коридор. Озабоченно хмурясь, вынула из сумки кошелек, достала все крупные купюры, которые там были — себе оставила только на проезд: до получки оставалось два дня — и вернулась в кухню: — На, возьми.

Ромка недоверчиво глянул на сестру, на протянутые ему купюры:

— Ты мне лучше билеты купи. Ты обещала, — напомнил он с нажимом, — а я Лерку свожу.

— Я помню. Получу зарплату и куплю, — заверила Алиса.

Ромка удовлетворенно кивнул.

Впрочем, протянутые купюры тоже взял — сунул в задний карман старых джинсов.

«— Варкалось. Хливкие шорьки

Пырялись по наве»

Алиса, завороженная игрой слов, их невероятным фонетическим звучанием, раскладывала на столе распечатки, сделанные на офисном принтере. У нее были почти все переводы: Д.Орловская, Щепкин-Куперник, Щербакова, Орел Сергеев[1]. И, конечно, оригинал, с которым она то и дело сверялась.

Придирчиво вглядываясь в каждое слово.

— Наве… — повторяла она вслух. — Траве… пырялись…

Несуществующие слова… несуществующие вещи… подчиненные законам языка. «А почему мы знаем, — вилось в голове Алисы, — что слова, произносимые нами, существуют. А эти слова — нет: нава… трава…»

Через распахнутое окно ярко светило предзакатное солнце. С улицы раздавался истошный детский крик — ребятня носилась по двору, с громкими хлопками скакал чей-то мяч, визгливо шурша, пролетали под окном велосипеды. В комнате Алисы был слышен каждый звук, раздававшийся на улице.

Эти крики сбивали и отвлекали. Молодая женщина то и дело недовольно поводила плечом.

— Нава — трава под солнечными часами (простирается немного направо, немного налево и немного назад)… [2]

Алиса, опустив голову, задумалась.

А когда подняла глаза — за окном стояла непроницаемая темень. На столе горела лампа, в свете которой метался одинокий нервный комар, но Алиса не помнила, в какой момент машинально ее включила. Она увлеклась и не заметила, как наступила ночь. Пробило одиннадцать.

Крики на улице стихли и, по-видимому, уже давно.

Теперь там вполголоса переговаривалась какая-то юная парочка. Алиса отчетливо слышала голоса. Хотя слов не разбирала. Ей подумалось даже, что воркующий мальчишечий голос похож на Ромкин… но она почти сразу об этом забыла.

— О бойся Бармаглота, сын!

Он так свирлеп и дик…

Мысли Алисы перебил звонкий девчачий смех, но она не обратила внимания…

— А в глуще рымит исполин —

Злопастный Брандашмыг.

— Мне идти надо, мне пора! — смеялся голос.

— Но взял он меч, и взял он щит,

Высоких полон дум.

— Да пошла ты!

— И вдруг граахнул гром —

Летит ужасный Бармаглот

И пылкает огнем!

— Сука, бля, я сказал, что не пойдешь!

Алиса вздрогнула всем телом и резко выпрямилась на стуле.

Она не заметила, как голоса на улице стали громкими и яростными.

А теперь беспокойно прислушалась…

— Нет, бля, я так сказал!

Горло у нее холодно стянуло — на улице, и в самом деле, кричал Ромка.

Алиса кинулась к окну, перегнувшись через подоконник. В полумраке единственного на весь двор тусклого фонаря было видно плохо.

— Рома, — оправдывался девичий голос, — Рома-а, мне правда пора! Меня же мать убьет!

— Да кто тебя, бля, держит! Вали, обратно не приходи! — орал яростный Ромкин.

И в полумраке Алиса видела, как мальчишка возбужденно размахивает руками в паре метров от девушки. И сжимает в кулаке что-то длинное и тонкое.

У Алисы почему-то от ужаса захолонуло сердце.

Не помня себя, она выскочила из квартиры и бегом ринулась вниз по лестнице. Даже не заметив, как преодолела три этажа.

— Рома-Рома! — с громким окриком выскочила она из подъезда. И первым увидела Ромку — он стоял к ней боком, всклокоченный, заведенный, взбудораженный и злой. Кричал обиженным детским фальцетом и размахивал руками, сжимая в правом кулаке… обычную школьную линейку.

У Алисы от облегчения кровь отхлынула от лица. Когда Ромке было десять лет, он вот так же размахивал линейкой — не поделил с соседкой по парте учебник и подрался с ней на перемене.

Тут Ромка ее заметил и яростно повернулся:

— Тебе чего надо?! — вскрикнул он, и лицо его вспыхнуло от злости и унижения. — Чего ты приперлась, мы сами разберемся!

— Рома, — задыхалась Алиса после быстрого бега, — что ты так кричишь? — торопливо спустилась она с крыльца, вставая между ссорящейся парой. — Тебя на всю улицу слышно!

Будто в ответ на ее слова, в распахнутое окно второго этажа сварливый мужской голос выбасил:

— Прекратите орать! А то сейчас выйду — быстро успокою!

— Рома, — упреждающе протянула руку Алиса.

Она уже знала, как надо разговаривать с Ромой в таких ситуациях. И была почти уверена, что он успокоится, если…

— Рома-а, — жалобно и просительно попыталась уговорить девочка из-за ее плеча.

И у Алисы безнадежно сжалось внутри. Дурочка! Ну зачем она оправдывалась?

Глаза у Ромки злобно сузились, он стиснул линейку, выщерившись в яростном запале:

— Че ты ноешь, ебанутая? Хочешь сваливать — сваливай! Кто тебя держит-то?! Давай, вали к своей мамочке!

— Рома. Рома, перестань! — как могла, спокойно заговорила Алиса, закрывая собой девочку, пытаясь разделить их. Но самое лучшее, что сейчас могла сделать эта девочка, — уйти домой.

Алиса и без расспросов поняла, что тут произошло. Пока стояли миловались — все было хорошо. А потом девушке стало надо домой — и Ромка не понял.

Он ведь совершенно не понимал слова «нет». И Алиса вынуждена была признаться, что он не может держать себя в руках. И никогда не мог.

— Все, Рома, — вкрадчиво и спокойно сказала она, хотя сердце билось так, что шумело в ушах, — хватит, прекрати.

— Да не лезь ты! Тебе-то чего? — напустился он на Алису.

И она поспешно махнула рукой девушке, чтобы та уходила.

Секунду-другую Лерочка помедлила, топчась на месте. Она наивно растерялась, казалось, — сейчас расплачется. А потом все же развернулась и бегом побежала к метро.

Плача по дороге — была уверена Алиса.

— Давай-давай, шлюха! — подначил в спину Ромка и даже замахнулся кинуть вслед свое нелепое оружие, но наткнулся на руку Алисы. И только крикнул вдогонку: — У меня таких, как ты, девать некуда! Не первая! Завтра у меня другая будет! А ты с мамой дома сиди п… — и Ромка так громко и матерно крикнул напоследок, что Алиса ахнула. И, прежде чем поняла, что делает, резко и зло ударила его по щеке.

Раздался звонкий хлопок пощечины. Ромка сморгнул и замер…

— С-сука, — медленно и яростно выцедил он. Узкие, как щелки, глаза налились ненавистью. — Гребанная сука! — заорал он что было силы, лицо исказилось в гримасе бешенства, на шее вздулись вены, шея налилась багрянцем. — Сволочь, ты че, меня бьешь? Ты меня бьешь?! В мои дела лезешь! — несвязно, заплетающимся от злости языком закричал он и взмахнул трясущимися руками: — Че ты лезешь?! Тебе что, неймется? Понюхать хочешь? Неебанная сука! Сама не можешь и мне не даешь?

— Рома-Рома, что ты говоришь? — Алиса нелепо выставила вперед руки в ограждающем успокаивающем жесте.

— Отъебись от меня, слышишь? Ты мне не мать! Не лезь ко мне! Не лезь! — и вдруг, размахивая руками, он нечаянно — а может, нарочно — ударил ее линейкой, которая плашмя пришлась по лицу.

Удар был болезненный, как ожог. Алиса замерла на вдохе, горло перемкнуло, в глазах побелело. Не то от боли, не то от ужаса.

И она даже не услышала, как линейка выпала из испуганно онемевшей Ромкиной руки:

— Ал-лиска… — растерянно пролепетал он.

Она, не понимая, что делает, двумя руками схватилась за щеку. Первая ослепительная вспышка боли прошла, и кожа горячо запульсировала под пальцами.

— Алиса-Алиска, прости, я нечаянно, — лепетал перепуганный голос. Она чувствовала на себе Ромкино дыхание. Тот отчаянно заглядывал ей в лицо круглыми от ужаса глазами. — Алиска, ну прости. Это все она. Я же не виноват. Она меня вывела. Я же не нарочно. Она сказала «ладно». А потом — что ей домой надо. Она врет — никуда ей не надо! Я же знаю, что она врет. Это она нарочно. Это она просто хотела меня вывести. Поэтому врала. Алиска. Я нечаянно, слышь? Ну, Алиса, Алис. Ну, прости…

Он коротко, жалко всхлипнул и вдруг разрыдался. По ставшему совсем детским лицу градом потекли слезы, в тусклом свете фонаря глаза покраснели и стали совсем светлыми. Крупные капли стекали по щекам, по губам, подбородку.

А Ромка хватал ее за руки, рыдал и не мог остановиться:

— Али-иска, А-ал… ка прос-сти, — заикаясь, сглатывая слова, мямлил он. Судорожно всхлипывал и задыхался, — прости-прости-прости…

Жалкий, растерянный. Нелепый и испуганный.

— Л-ладно, — запнувшись, пробормотала Алиса. — Ладно, — и, судорожно притянув к себе, обняла. Она толком и сама не поняла, что же это такое ужасное произошло. И как же так получилось.

И долго так стояла, сжимая Ромкины плечи и чувствуя, как трясет ее постепенно уходящая истерика. Ромка не шевелился. Сглатывал слезы, которые промочили рукав ее свитера. И постепенно, медленно затихая, все бормотал и бормотал что-то невнятное и несвязное.

— Алис-ска, у меня, к-кроме тебя, ни-никого нет. Ты на меня не с-сердись, л-ладно? Л-ладно? Ты на меня только не сердись. Не серди-ись.

Когда шли домой, Алиса не чувствовала своих негнущихся коленей. На нее вдруг накатила непереносимая усталость. Казалось, она ничего не чувствует — внутри зияла какая-то мучительная пустота. Сил не было ни на что.

А Ромка уже обнимал ее за плечи и весело смеялся:

— Ты же меня простила, да? Правда, простила? — и заглядывал в глаза.

Алиса, не в силах произнести ни слова, только удрученно кивала.

— Ну ладно, старуха. Я тебя тогда тоже прощу, — в темноте подъезда весело заискрилась Ромкина улыбка, — только ты мне билеты все равно купи, ладно? Раз простила.

Он распахнул дверь, и Алиса через силу заставила себя переступить порог:

— Зачем тебе? Ты же бросил девушку.

— Как бросил? — неподдельно изумился Ромка. — Завтра прощения попрошу — и все дела.

И почему-то Алиса ему поверила — так и будет.

* * *

[1] Переводы стихотворения Л. Кэрролла из "Алисы в Зазеркалье", сделанные в разные годы для разных изданий.

[2] Пояснение к первой строфе (перевод Д. Г. Орловской).

 

ПРЕКРАСНЫЙ САД И Б** КРОЛИК

— Здравствуйте, — поздоровалась Алиса в трубку и на всякий случай еще раз взглянула в старую, еще материну, записную книжку. По правде говоря, шансов на то, что бывшая бабкина подруга — и смех и грех — Нелли Алексеевна и ее дочь все еще живут по старому адресу с тем же номером телефона, было мало. Но и выбора у Алисы не оставалось никакого. Она торопливо добавила: — Меня зовут Алиса Родзиевская, внучка Софьи Родзиевской, — объясняла она.

Через силу. Ей не хотелось звонить этой старухе. Ей вообще никому не хотелось звонить. И каждый раз приходилось насиловать себя, напоминать: Рома — армия.

Это словосочетание в последнее время было самым важным в жизни Алисы. Во всяком случае, она постоянно себе об этом говорила. Лишь бы не забрали в армию. Только бы не Чечня, только бы не Дагестан.

Поэтому, стиснув зубы, приходилось звонить.

— Алиса? — проскрипел с той стороны провода сварливый старческий голос.

— Да, — поежилась молодая женщина и раздельно, чуть ли не по слогам, повторила: — Алиса Родзиевская, — сделав ударение на фамилии. Чтобы получилось доходчивее.

И принялась одной рукой раскладывать лежащие перед ней на столе иллюстрации. Перекладывая по сюжету.

Ей был тягостен этот разговор. Не было желания разговаривать с людьми.

— Родзие-евская, — медленно, с искрой понимания протянул дребезжащий старческий голос.

Белый кролик шел перед Абсалемом. Абсалем — после сварливой мыши…

— Софочка Родзиевская, — вдруг окрасился голос пониманием. Воспоминанием. Радостью узнавания. Но не успела Алиса допустить мысль, что бабкина подруга давно в маразме, старческий голос зазвучал необычайно здраво с властными надменными интонациями: — Вот уж забыла, что у Софочки была внучка. Неприметная такая девочка, — брезгливо добавила она. Алиса не обратила внимания.

Соня шла перед Шляпником. Рядом со Шляпником — Мартовский заяц.

По счастью, старуха не чувствовала Алисиного неудобства. Она с безапелляционной уверенностью говорила сама, не ожидая реплик с того конца провода:

— Будто и не Софочкина внучка, — тоном одностороннего вердикта резал скрипучий голос, — Софа была такая яркая, птичка наша. А внучка ни рыба ни мясо — и не узнаешь. — Тут голос замялся, и послышалось старческое чавканье, потом слегка презрительное: — А кто вы теперь? В театре играете?

Алиса не играла в театре.

— Нет.

Алиса работала все в той же конторе, торгуя дешевыми некачественными пластиковыми окнами. В самом дальнем офисе. Где клиенты появлялись раз в день. А все остальное время она была предоставлена сама себе.

Стол занимали книги и распечатки сказок Льюиса Кэрролла. Стену за компьютерным монитором оклеивали цветные иллюстрации. На стопке чистой бумаги стояла маленькая пластиковая фигурка Белого Кролика с золотыми часами.

Голос на том конце провода был предсказуемо разочарован:

— Кино? — на всякий случай уточнил он.

— Нет, я…

Но не успела договорить.

— Как грустно, — прошамкал голос. В котором, однако, была не грусть, а презрение. — Так как вас зовут? — вдруг вспомнила старуха.

— Алиса. Родзиевская.

— Да помню я фамилию. Я не в маразме, — раздраженно каркнула сварливая старуха. — Я забыла имя. Сколько вас таких. Всех не упомнишь! — и неожиданно сменила тон на елейный: — Ой, Алисочка, внучка моей Софочки, — так резко, что у Алисы невольно снова мелькнула мысль о маразме. — Как хочется вас увидеть. Софочку вспомнить. Так вы ко мне придете? — живо затребовал голос. — Навестить старуху.

И Алиса вздохнула с облегчением:

— Приду. Мне бы с вашей дочерью, Аленой Павловной… переговорить.

— Завтра, — снова с грубой безапелляционностью отрезал голос, — приходите завтра в шесть.

И, не дожидаясь ответа, старуха бросила трубку.

Все, что знала Алиса о старой бабкиной подруге, — что у нее дочь, Алена Павловна, — врач. И она может помочь.

Правда, говорили, дорого берет…

Вечером, после работы, по дороге к бывшему шефу Алиса чувствовала себя не в своей тарелке. Она ни разу не заезжала в тот офис после увольнения — не было повода. Неизвестно, вспомнит ли Алексей Николаевич временного менеджера. К тому же Алиса теперь работала у конкурента. Впрочем, вряд ли шеф об этом знал, и вряд ли ему это было важно.

Белый кролик перед Абсалемом, Грифон после Королевы…

— Вы меня, наверное, не помните, — начала она уже в кабинете бывшего начальника.

Вспомнив, кто она и где, только после этой фразы. Алиса задумалась по дороге, мысленно перебирая иллюстрации. Раскладывая их то в одном порядке, то в другом. Размышляя, где должна быть Королева: до Шляпника или после… а если встречается она и до, и после, то не правильнее ли будет…

— Ну почему-почему, — крякнул бывший шеф, грузно поднимаясь с места, — здравствуйте Алиса… — и добродушное лицо его озарилось улыбкой.

Алисе стало неловко. Сама она не могла сказать, что очень уж рада его видеть. На самом деле она бы предпочла сейчас пойти домой.

— Аркадьевна, — вовремя подсказала она. — Как Алеша? — спросила она первое, что пришло в голову, чтобы как-то начать разговор.

Повисла неловкая пауза. Мужчина, видимо, не имея большого желания отвечать, снова крякнул, с делано озабоченными видом переложил пару листов на громоздком письменном столе.

Ни тот, ни другая не испытывали желания общаться. Общество друг друга обоим было в тягость.

И Алиса судорожно напомнила себе: Рома.

— Алексей Николаевич, вы понимаете, — решительно и поспешно проговорила она через силу, — мне больше не к кому обратиться. А Рома в прошлом году в институт не поступил. Сейчас с этим сложно. А у вас супруга, — Алиса удушливо покраснела, почувствовала, как от стыда капли пота выступили на верхней губе и висках, — в технологическом работает, — и еще поспешнее добавила: — Я заплачу…

Разговор вышел муторным и тяжелым. И не только потому, что Алиса чувствовала себя неуютно и неловко, не умея просить и предлагать взятки. Но и потому, что длительные разговоры сами по себе стали для нее тягостными. Трудно становилось собраться с мыслями. Они то и дело ускользали в сторону Белого Кролика, Королевы, Говорящего сада…

Не находилось общих тем. То, что обсуждали окружающие, мало трогало и не занимало Алису. А то, о чем хотелось говорить ей, не вызывало отклика в других людях. Она замыкалась.

— Да не переживайте вы так, Алиса Аркадьевна, — донесся до нее будто издалека голос бывшего шефа, — все я постараюсь: и поговорю, и…

И Алиса нехотя отвлеклась от своих размышлений.

Принялась застенчиво благодарить, в который раз объяснять ситуацию, оправдываться…

Ромку нужно было устроить в институт. Это было важно. И о необходимости такого шага Алиса настойчиво ежеминутно себе напоминала. В конце концов, не так уж важно, что интересно и нужно ей. Куда важнее сейчас устроить Ромкину судьбу — другого шанса не будет.

В прошлом году он поступал сам, но не прошел. Совсем немного не хватило баллов. И почти всю зиму и осень проболтался на временных работах. Сначала была шиномонтажка, и вроде бы там Ромке нравилось. Но потом он с кем-то повздорил и ушел. Потом — салон сотовой связи, в котором Ромка продержался два месяца. Потом еще операторская в транспортной компании. Но в той конторе он даже не начал толком работать, начальник пункта почему-то Ромку невзлюбил, они пару раз повздорили, а под конец даже подрались — с этим делом тоже пришлось завязать.

Зато с одним из приятелей Ромка постоянно создавал какие-то прожекты. Он рассказывал, временами даже говорил об этом беспрерывно. Но мысли Алисы расползались, и она плохо понимала, о чем речь. Запомнила одно: Ромке очень нравилось. Он любил что-то выдумывать, создавать, строить грандиозные планы. И по уму стоило отдать его в театральный или на что-то современное, творческое. Может быть, даже на информатику или что-то подобное.

Но таких знакомых у Алисы не было. Скучные же технические специальности навевали на Ромку тоску.

Домой Алиса пришла усталая и выжатая.

— Кролик, я дома! — крикнула она от дверей, еще не сняв обуви.

Кролик по имени Кролик, конечно, не ответил. Но когда Алиса зашла в комнату, поднял голову от кормушки и благодарно запрядал ушами. Ждал: сейчас Алиса вытащит его из клетки, позволив, пока не пришел Ромка, побегать по квартире и насыплет свежего корма в жестяную плошку.

Кролик появился у них полгода назад. И, по правде говоря, был чрезвычайно глуп, плохо пах и раздражал Ромку. Но у него было одно неоспоримое достоинство, заставлявшее Алису отстаивать право кролика на место в квартире, — он был снежно-белым.

И так легко представлялись в его лапках часы. А под мерный топот кроличьих лап прекрасно думалось.

— Соскучился? — Алиса вытащила кролика из клетки, подхватив под бархатистое пушистое брюшко, и поднесла к губам.

Кролик напрягся и задергал задней лапой. Находиться в человеческих руках ему было некомфортно, но Кролик любил Алису и потому терпел.

— Голо-одный, — поцеловала она длинные теплые уши. Мех забавно защекотал нос. К ласке Кролик отнесся равнодушно, продолжая пучить бездумные глаза в стену. — Беги, — спустила его на пол Алиса. Тот на секунду замер, прижав уши к трепещущей спинке. А потом вздрогнул, навострился и, пулей рванув вперед, одним прыжком исчез под кроватью.

Алиса улыбнулась ему вслед и взяла с подоконника лейку. На окне ее ждал Прекрасный сад. На самом деле не такой уж прекрасный: две чахлые фиалки в дешевых коричневых горшках и никогда не цветущая бегония.

Но Алиса, ухаживая за ним, отдыхала душой. За этим мерным неторопливым занятием чудесно размышлялось. Первым делом она осторожно, стараясь не задевать мелкие, слегка жухлые цветы, полила фиалки. Протерла влажной губкой листья. Мысли текли ровно и убаюкивающе. Под ногами мельтешил кролик. Он уже успокоился, выбрался из-под кровати и занялся своими делами. Копал, прыгал — пытался грызть компьютерные провода, свисавшие со стола. Его лапки, тихо шурша, скребли по паркету.

Этим приятным занятиям Алиса обычно предавалась вечером, по приходе с работы. Когда Ромки еще не бывало дома. К цветам тот относился равнодушно, но вот Кролика не любил — кролик гадил в обувь. И его приходилось прятать в клетку. А иначе тот сам пугался, начинал отчаянно молотить по полу лапой, забивался под кровать и там долго мелко дрожал.

Впрочем, на самом деле Кролику жилось вполне вольготно — Ромка обычно гулял до полуночи.

Снова подумалось, что непременно нужно было в этом году пристроить Рому в институт. И обязательно на «очку». Чтобы он хотя бы поменьше шлялся со своими друзьями. И пораньше приходил домой.

В дверь раздался звонок, и Алиса вздрогнула от неожиданности. Шел всего лишь восьмой час. Это было непривычно, она даже успела обеспокоиться: не случилось ли чего. Потому к двери шла почти бегом.

Однако в дверях стоял улыбающийся Ромка. Живой и здоровый.

Только пьяный.

— Ой, Рома, — покачала головой Алиса.

Рома выпивал. И это беспокоило. Выпивал пива с приятелями, изредка бывало и что-то покрепче. Но пьяным раньше не приходил — и вот, пожалуйста.

Следующим вечером Алиса поехала к «старухе». Именно так, с неприязнью думала она о Нелли Алексеевне. Потому что не хотела ехать, не хотела просить, краснеть. Но приходилось.

Старуха жила в старом помпезном советском доме. С облупившимся фасадом, высоченными потолками, широкими мраморными лестницами и вычурными колоннами.

Дверь в квартиру, как ни странно, была обыкновенная деревянная.

Алиса нажала на утопленную от старости кнопку звонка. Прислушалась к тому, как по квартире разнеслась визгливая трель. И нажала еще раз.

— Иду-иду! — раздался изнутри сварливый каркающий голос. А вслед за ним — стук палки по паркету.

Алиса стиснула зубы и, пересилив себя, натянула на лицо вежливую улыбку:

— Нелли Алексеевна? Я — Алиса. Алиса Родзиевская, — сказала она, едва только открылась дверь.

На пороге стояла сама старуха. Алиса помнила ее очень смутно — а, возможно, ей только казалось, что помнила. Но никаких сомнений у нее не возникло: перед ней определенно стояла сама Нелли Алексеевна Дибич-Смоленская.

Никакая другая пенсионерка, кроме лучшей подруги покойной Софи Родзиевской, не могла выглядеть так. Седые, подкрашенные в какой-то блеклый фиолетовый цвет волосы дыбились на ее морщинистой голове копной искусственных кудрей. В свои девяносто с лишним Нелли Алексеевна одевалась в шелк. Нежный пастельный цвет которого плохо сочетался с розовыми кружевными перчатками, обтягивавшими дряблые старушечьи руки. В руках она сжимала толстую палку с набалдашником.

Низкорослая — на голову ниже Алисы, — полная, тяжеловесная старуха окатила посетительницу брезгливым, остро-проницательным взглядом. И молча замерла в дверях.

Осанку она имела до того величавую, что Родзиевская почувствовала себя маленькой и ничтожной.

— З…здравствуйте, — зачем-то еще раз поздоровалась она. Чувствуя себя все более неловко.

Старуха еще раз внимательно посмотрела на молодую женщину. Коротко унизительно хмыкнула. И, ни слова не говоря, принялась разворачиваться. Это, как и ходьба, давалось ей нелегко. Она грузно припадала налево, стуча по полу палкой, и шла медленно, едва волоча ноги.

Настолько, что Алиса успела разуться и закрыть за собой распахнутую входную дверь, а старуха еще не добралась до зала.

Алиса, неловко ступая, боясь задеть обтянутые тканью стены и уставленные фарфором полки, прошла за хозяйкой в зал.

В квартире Нелли Алексеевна была одна. Если не считать двух копошащихся под ногами собачек — круглых мохнатых шаров на цыплячьих лапках. Они неумолчно тявкали и норовили цапнуть гостью за лодыжку.

Алиса села, боязливо поджала ноги. Кресло было слишком большим и чересчур мягким, чтобы казаться удобным. Старуха расположилась напротив, откинувшись на подушки всем своим массивным телом, зажав между колен палку и сверля молодую женщину недоверчивым взглядом.

Собаки заливались лаем. Старуха молчала.

Ситуацию напряжённей трудно было придумать.

— Мама о вас часто вспоминала, — неловко, после длительной паузы соврала Алиса.

Она не знала, с чего начать.

Хозяйка не думала ей помогать. И в глубине ее старческих, с обрюзгшими и отвисшими веками глаз, Алиса различала смех. У нее же язык онемел во рту.

— Мне просто не к кому больше обратиться. А ваша дочь… — начала она, но сбилась. — Мама умерла в девяносто втором, поэтому я…

— Знаю, — грубо и каркающе прервала ее старуха. — Я была на похоронах, — и замолчала, с каким-то видимым злорадством наблюдая за гостьей.

— Роме тогда было всего восемь. Я его вырастила. Вы знаете, он очень хороший мальчик, — решилась, наконец, Алиса.

— В самом деле? — лицо старухи разочарованно скривилось. Крупные морщины сложились в складки, тонкие губы — в брезгливую гримасу. — Как странно, — прошамкала она с презрением, — я думала, внуки Софочки не такие, — и, окинув Алису взглядом с головы до ног, оставила той самой догадаться — «какие». — Внук Софочки не должен быть хорошим мальчиком, — слова «хорошим мальчиком» она проговорила с таким выражением, будто выругалась, — внук Софочки должен быть гулякой! — и Алисе отчаянно захотелось поинтересоваться, в каком веке та живет, но она, разумеется, промолчала. Дав старухе продолжить: — Он должен пить, он должен курить, играть в карты, волочиться за женщинами! — все больше распалялась та. Маразм был налицо. — Внук Софочки не должен быть скучным, — еще один взгляд в сторону посетительницы. И окончание предложения вырисовалось само собой: «как вы».

— Ему семнадцать лет, — с некоторой даже сухостью произнесла Алиса и нервно глянула на дверь.

— И это лучший возраст! — еще суше срезала ее старуха. А разгорячившись, пристукнула палкой по полу. — Он должен быть проблемой, должен в этой вашей милиции быть на учете, должен…

Но тут Алису спас звонок в дверь.

Собственно, ради этого Родзиевская и пришла сюда и сидела с этой невыносимой старухой. Алена Павловна никогда не была замужем и до сих пор жила с матерью.

Когда властная усталая женщина глубоко за пятьдесят вошла в комнату, Алиса невольно вскочила с кресла:

— Здравствуйте.

Женщина с забранными в строгий пучок седыми, неокрашенными волосами едва заметно сдвинула брови. И в комнате сразу повисло напряженное ожидание.

Эта маленькая, едва переросшая мать женщина одним своим властным спокойствием и тяжелым взглядом внушала уважение. В ее присутствии сварливая старая барыня как-то разом осунулась и присмирела. Припадая на палку, она вернулась в свое кресло, грузно опустилась и пояснила:

— Это внучка Софочки, — но тут же по привычке грозно каркнула: — Ты ведь помнишь Софочку?

— Такое забудешь, — едва слышно бросила женщина, не переставая строго оглядывать Алису. Та с трудом перевела дух, нервно стиснув худые пальцы:

— Я, собственно… — запинаясь, начала она. — К вам по делу.

Лицо Алены Павловны приняло лишь слегка недоуменное выражение.

Казалось, старый врач — она все уже видела, все знала. И только показывала, что удивляется. Потому что ничто в этой жизни уже не могло ее удивить.

— Мой брат… — с трудом проговорила Алиса. — Ему семнадцать…

Лицо женщины снова стало безразличным. Только уголки губ понимающе опустились вниз. Все стало ясно, как день. Она тяжело вздохнула и кивнула:

— Ну, пойдемте, — указала на дверь кухни, — поговорим.

Алиса вздохнула с облегчением. И поспешно, влекомая надеждой, последовала за хозяйкой дома.

И в этот момент спину им донеслось каркающее:

— Помоги ей, Лена! Слышишь? Помоги!

И стук палки.

Алису окрылила надежда — кажется, дело было готово сладиться. И пусть ей даже придется продать все, что есть в квартире, главное сейчас одно: ее Рома должен учиться в институте, а не идти в армию.

 

МНЕ БЫ ТОЛЬКО ПОПАСТЬ В САД — А КАК — ВСЕ РАВНО!

В армию Ромку не забрали.

Вместо призыва он поступил в Технологический Университет на факультет машиностроения. Хотя самому Ромке машиностроение было совершенно не интересно. Специальность не нравилась, на занятиях было скучно, точные науки интереса не вызывали.

Но других вариантов не было — приходилось терпеть то, что есть.

Впрочем, особо Ромка не утруждался. Не нужно было обладать особой проницательностью, чтобы понимать: он много прогуливает и редко готовится к семинарам. Экзамены и зачеты сдает еле-еле, через пять минут вытряхивая из головы наспех уложенные знания. Однако первые две сессии Ромка с грехом пополам сдал и перешел на второй курс.

Жизнь потихоньку налаживалась. Сам Рома стал намного спокойнее. Уживчивее. По-видимому, он преодолел какой-то шаткий возрастной порог, в котором его неустойчивый характер особенно штормило. И нащупал некий внутренний баланс. Теперь «плохое настроение» уже не пугало Алису так, как прежде.

Но приятели Ромки ей по-прежнему не нравились. И девушки с ним надолго не задерживались. Появлялась какая-нибудь Машенька, но проходила неделя — и от Машеньки не оставалось следа. Самого Ромку это, правда, почти не задевало. Девушек был вагон. Рома умел нравиться: располагал к себе, подкупал обаянием. Они вешались на него сами. Это уже потом он начинал показывать характер, и отношения быстро разлаживались.

Хотя Алису несколько нервировало то, что Рома был любитель порассуждать на эти темы. И делал это запросто, даже не задумываясь над словами. А ее такие разговоры смущали, Алиса не хотела знать, где и как он проводит время с девушками. Тем более слушать интимного плана подробности — от этого ей становилось неловко. А Ромка этого не понимал и не мог удержаться.

Еще очень беспокоило то, что он выпивал. Вместе с новыми «корешами» пришла манера глушить пиво каждый день. И если он не успевал перехватить где-то в компании, то обязательно приносил две-три банки домой и выпивал их за вечер. Пьянеть с этого не пьянел, но такая доза стала уже традиционной.

А пару раз бывало уже и такое, что Ромка приходил домой, не держась на ногах.

Как на этот раз.

— Да пошла на…й… — злобно ругался он, не в состоянии толком выговорить то, что начал. В таком состоянии Ромка становился злобным и агрессивным. Язык его не слушался. Слова застревали где-то между глоткой и ртом, и он нечленораздельно мычал, крутя головой.

— Рома-а, — с трудом увещевала Алиса, расстегивая на нем замызганную, пропахшую куревом куртку, — неужели остановиться нельзя? Обязательно вот до такого состояния?

Он вяло отталкивал ее руки:

— Пшла… бля…

— Сейчас так и сделаю, — пригрозила она. — Возьму и уйду, — но, конечно, и не думала уходить. С трудом подтянула его за плечи, подсунула под голову подушку. Ромка лежал на диване, до которого едва смог добраться.

— С-сука… пад-дла… н-не трогай… м… мен-ня… с-сука-а…

Явился он домой в половине пятого утра. Непонятно откуда и в совершенно невменяемом состоянии.

Иссиня-белая с вечера рубашка с принтами пропахла потом и табаком, штаны измялись. Он выглядел так, будто его валяли по полу.

— Рома, — Алиса хотела стянуть с него грязные кеды. Но не успела. Лицо парня вдруг стремительно, на глазах налилось синеватой бледностью, на мгновение став цветом как рубашка. И почти тут же начало синеть.

— Рома! — Алиса рывком повернула его на бок — тело показалось ей невероятно тяжелым.

— М-м-м, — гортанно промычал тот, и его зловонно вырвало прямо на подушку. Закашлялся и жалобно застонал.

Зато к щекам начал возвращаться нормальный цвет.

— Ну как так можно?! — досадливо ругала Алиса и одновременно беспокойно спрашивала: — Лучше? Лучше стало?

Ромку снова рвало, и он ругался.

Только после третьего раза он заметно посвежел лицом и перестал натужно дышать. Алиса унесла грязную мокрую подушку в ванную, замыла пол и половик. Стянула с Ромки кеды.

— Ну что, лучше? — спросила она, присев на край постели.

Ромка, по лицу которого было видно, насколько ему плохо, опять застонал и на этот раз жалобно проныл:

— Али-ис…ска…

И уткнулся лицом ей в колени. Их обожгло горячим смрадным дыханием.

— Ой, Ромка, — вздохнула она и погладила того по плечу.

Она его заранее жалела. Потому что по опыту знала, что плохо не сейчас — сейчас он просто уснет. А вот по-настоящему плохо будет завтра. Когда он проснется с головной болью, красными воспаленными глазами, высохшей гортанью. Будет пить воду, страдать и жаловаться.

Утром Алиса уходила на работу с тяжелым сердцем. Ромка успокоился и уснул только под утро. А до того еще долго хныкал, утыкаясь Алисе в колени, на что-то жаловался — сам не понимая, на что. Рвать его перестало, и больше не должно было. Но Алиса отчего-то чувствовала смутное беспокойство.

Весь день на работе она оставалась нервной и взвинченной. То и дело поглядывала на часы. Не могла найти себе места.

На домашний телефон не звонила — опасалась разбудить. Она и без того знала, что Ромка встанет не в духе. Тот не умел терпеть и болеть спокойно.

А потому еще сильнее нервничала. И не могла дождаться конца рабочего дня.

И, пользуясь тем, что сидела в офисе одна, заперла и сдала контору на сигнализацию на полчаса раньше, чем должна была. Такие вещи обычно узнавало начальство, и менеджеров штрафовали. Но сегодня Алиса не могла с собой справиться.

Когда она вышла на улицу, там стояла непроглядная дождливая темень — был уже конец ноября. Тротуары влажно блестели во всполохах редких фонарей, моросило. Молодая женщина, не раскрывая зонта, заспешила к станции метро. Ей было уже не привыкать идти домой в потемках. Особенно в старых дворах их района, где всегда стоял полумрак. Фонари были редки и не всегда светили. Поэтому даже в обычные дни Алиса старалась преодолеть расстояние до дома как можно быстрее.

Сегодня же она почти бежала. Даже не зашла в магазин, хотя сначала хотела купить Роме кефира и, может, бутылку пива. У него почти наверняка сейчас страшно болела голова, и он мучился, лежа в кровати и уставившись в стену.

Какое-то неосознанное тревожное беспокойство гнало ее вперед. Предчувствие чего-то нехорошего.

Алиса думала о том, что зря оставила Ромку одного, что стоило, пожалуй, отпроситься на день. Ему могло стать плохо. Напрасно, напрасно она пошла на работу.

И все ускоряла и ускоряла шаг.

— Стой, сука!

Алиса почувствовала — а может, и не успела почувствовать, и догадалась после — сильный удар в плечо. И, не успев еще ничего понять, сбилась с шага. Оступилась. Тело ее по инерции поволокло вперед — на тротуар. Она инстинктивно, чтобы смягчить падение, выбросила перед собой руки с раскрытыми ладонями. Ноги заплелись.

Но в этот момент кто-то, воспользовавшись этим движением, резко дернул на себя Алисину сумку, висевшую на плече.

На ходу она всегда по привычке прижимала ее к боку. Не потому, что боялась воров — брать там особо было нечего, — но у той были скользкие ручки. Они то и дело съезжали с плеча, сумку приходилось подхватывать. И Алиса всегда ее придерживала.

Вот и сейчас в ней первым делом сработал инстинкт. От рывка, когда сумку потянули назад, Алиса выправилась, нашла ногами опору. И, таким образом удержавшись от падения в промозглую осеннюю лужу, машинально вцепилась в скользкую от дождя сумку. Сделав это совершенно неосознанно.

— Отдай сумку. Гнида!

Голос над самым ухом оглушил растерянную Алису. Которая потерялась в пространстве. Все происходило так быстро, что она не успевала понять: что, где, почему. Где-то блестел фонарь, под ногами искрилась вода, шумел дождь, грохотал голос. И чьи-то руки почему-то тянули ее в бок. А сумка сама вырывалась из пальцев. Ее сумка — последнее стабильное, что было в мире, — Алиса вцепилась в неё изо всех сил.

И тут получила оглушающий удар в челюсть. Перед глазами встала белая пелена.

— Отцепись, сука!

Новый удар пришелся по скуле. На этот раз все заволокло красным.

— Пусти, тварь!

Колокол загудел в ушах, ноги не слушались. Мир перед глазами пестрел и размывался, все кружилось. Алиса держалась, чтобы не упасть. Не осознавая, что держится за ручку собственной сумки. Скользкой и мокрой от дождя.

Но новый удар обрушился на лицо, и перед глазами стало чернеть. Пальцы онемели и отпустили.

Держаться было больше не за что, и Алиса начала падать. Падать и падать в кроличью нору. Бесконечно долго, пока падение не остановил короткий удар затылком.

И на мгновение наступила тишина.

Дышать получилось не сразу. Алиса будто со стороны почувствовала бесплотные попытки своих легких впустить воздух. Когда она попыталась вдохнуть, но не смогла. И даже на мгновение успела испугаться. Но потом диафрагма, наконец, расширилась, кислород влился внутрь. И вместе с эйфорической радостью жизни пришли до тошноты резкая боль в затылке и мельтешащая рябь перед глазами.

Алиса глухо застонала.

Наверное, она на мгновение потеряла сознание. Потому что сидела в луже прямо на дороге. Одна. Шел дождь, его капли стекали по волосам и насквозь мокрому плащу. Улица была пуста. Никого, кто мог бы ее ударить и забрать сумку, не было. Рядом вообще никого не было.

Алиса через силу заставила себя сначала зажмуриться, а потом широко раскрыть глаза. Перед ними все расплывалось — не то от дождя, не то от боли. Ей не сразу удалось понять, почему так сильно саднит лицо. Только потом Алиса вспомнила и впервые осознала: на нее напали и били. Отбирая сумку. А потом толкнули, она ударилась головой — и вот почему сейчас все так отчаянно болит.

Двигаться было трудно, перед глазами все плыло.

Превозмогая боль и тошноту, уже не заботясь о порванных чулках и вымокшем в грязи плаще, она повернулась на бок, встала на колени. И, отчаянно цепляясь пальцами за склизкую кирпичную стену, поднялась на ноги. Сначала ее мучительно начало тошнить, тугим спазмом стягивая внутренности, увлекая их вниз. Но первый приступ удалось перетерпеть, и перед глазами прояснилось.

Не отрывая руки от мокрой стены кирпичного дома, о который она и ударилась, Алиса сделала первый нетвердый шаг. И, хотя ей трудно было сообразить, где она и в какую сторону идти, поплелась домой.

Ромка лежал на кровати с таким отчаянным похмельем, что не мог ни пошевелиться, ни скосить глаза. Под веки будто насыпали песка. В горле саднило и першило. Болели десны и язык. И вообще было так плохо, что он только молча злился, не в силах пошевелиться

Поэтому звонок в дверь заставил его передернуться. От его разрывающей въедливой трели показалось, что лопнут глаза и мозг, а потом разорвет тонкую черепную коробку.

Ромка застонал. До него даже не сразу дошло, что звонить могла только Алиса. Ей как раз время было возвращаться с работы.

А когда сообразил, яростно скрипнул зубами. Будто не могла она с утра запереть дверь сама, а сейчас открыть снаружи и войти тихо.

Медленно, через силу он заставил себя встать. Ромка не торопился — ничего, пусть подождет. Если у нее не хватило ума сделать по-человечески.

Он, шаркая, едва волоча ноги, выполз в коридор. Во рту стоял мерзкий привкус — так, что хотелось вытащить и выкинуть собственный язык. Голова будто искрилась от боли — так, что перед глазами прыгали точки, в ушах свербело, и кололо в висках.

Чертыхаясь про себя и копя запал раздражения, он отпер дверь, распахнул.

И обомлел.

Последнее, что успел отстраненно подумать Ромка, — это: «надо же, и голова прошла».

В милицию звонить не стали. Это не имело большого смысла.

В сумке ничего ценного, кроме паспорта, не было. А сама Алиса никого не запомнила. Даже место, где на нее напали, она описывала с трудом. Где-то между шестьдесят восьмым и семьдесят вторым домом. Но где точно — не знала.

Ссадина у нее на голове была небольшая. Даже почти не кровила. Пока Алиса дошла до дома, та уже успела подсохнуть и теперь спрессовалась жесткой коркой, к которой намертво присохли волосы.

Ромка, больше растерянный, чем испуганный, напрочь забыл о похмелье. Неуверенно заглядывая Алисе в глаза, он несколько раз за вечер спрашивал:

— Слушай, может, тебе «скорую» вызвать?

Но та только отрицательно качала головой.

По большому счету, ей удалось легко отделаться. Пустая сумка, ссадина на затылке и пара синяков на лице — невелик ущерб. По сравнению с тем, что могло быть — не о чем говорить.

Наученная Ромкиными подростковыми драками, Алиса сама ощупала нос, скулу и челюсть и пришла к выводу, что били хоть и сильно, но не так, чтобы что-то сломать.

И потому легла спать спокойная. Аккуратно опустилась на подушку. Улыбнувшись тому, когда Ромка — впервые в жизни — заботливо укрыл ее одеялом. И смежила веки.

За пару минут до того, как ее окутал сон, успев почувствовать себя как-то странно. Легко, невесомо. Будто она плыла в каких-то мягких волнах. А на душе стало удивительно свободно. Как в детстве. Как в сказке.

Ромка проснулся от звука Алисиного будильника. Обычно этот тонкий писк не мог его разбудить. Но в этот раз он в общей сложности проспал почти сутки, а потому сразу открыл глаза.

Подумалось, что это странно: Алиса должна была его выключить, когда встала. Ромка еще попытался повернуться на другой бок — на первую пару он все равно не спешил. Но въедливый шум ввинчивался в сознание, раздражающим комариным писком вися в воздухе.

Парень чертыхнулся и встал. От вчерашнего похмелья не осталось и следа

— Алис! — закричал он раздраженно, прыгая на одной ноге и натягивая штаны.

Ответа не последовало, и он крикнул громче, чувствуя, что начинает закипать:

— Алиска, твою мать, чего у тебя будильник орет, надрывается? Выключить сложно?

Только проходя по коридору в спальню сестры, он вспомнил о вчерашнем происшествии. Вылетело из памяти.

— Алиска, ты чего, не встала еще? — распахнул он дверь в ее спальню.

Комната как комната. Все было тихо и мирно. На окне — кажется, впервые — хило зацвела бегония. Под ногами прыгал и копошился кролик. Его вечно жующие зубки противно хрустели. При виде Ромки и раскрытой двери он навострил уши и отчаянно забил задней лапой сигнал опасности. Ромка с удовольствием пнул бы его по пути, но тот первым бросился под ноги и пулей выскочил в коридор.

— Мать твою, блядский кролик! — выругался Ромка. Он не выносил, когда Алиса выпускала того бегать по полу. Тем более по всей квартире. Тем более в коридоре, где стояла обувь. — Ты чего его выпустила с утра пораньше? Я ловить не буду! — огрызнулся он.

Алиса промолчала. Она сидела у себя на кровати. В короткой ночной рубашке, в которой вчера легла. Волосы со сна серой паклей рассыпались по плечам. Худые, как палочки, руки с синеватыми венками Алиса держала на костлявых коленях. Ее тонкие ноги с большой щелью меж бедер были спущены с кровати. И ступни по-детски правильно, параллельно друг другу, стояли на холодном полу.

В двух горстях Алиса держала кроличий корм. И неторопливо его перебирала. Зерна и гранулы высыпались из ее неловких пальцев, проскальзывали между ног и падали на пол. Вокруг кровати весь паркет был усыпан серо-желтыми крупитчатыми гранулами…

Взгляд Алисы, направленный куда-то за Ромкино плечо, был спокоен и умиротворен.

Парень не сразу кинулся вызывать «скорую помощь». Только через пять минут, когда, пару раз окликнув и не получив ответа, принялся тормошить Алису за плечо.

Та безвольно качалась под его рукой. Смотрела куда-то в пустоту. Уголки губ ее чуть приподнимались не то в удивлении, не то в улыбке.

Кроличий корм сыпался между пальцами на пол.

Ромка побежал к телефону.

На «скорой помощи» приехала женщина-врач — немолодая и полная. Посмотрев на Алису, сразу схватилась за чемоданчик.

— Вчера, говорите, ударили? — переспрашивала она, торопливо разматывая жгут тонометра.

— Вчера, — повторял попугаем Ромка, — но вроде не сильно. Мы и врача не вызывали.

Она отвлеклась и замолчала, прислушиваясь к стуку сердца в металлических трубках.

— А тошнота была, рвота? — спросила, снимая надувной рукав.

— Не было, — покачал головой парень.

Все было не так — так не должно было быть. Он привык, что Алиса всегда здесь, дома, всегда с ним. За столько лет сестра почти ни разу не болела. Ей некогда было болеть.

Ромка с испугом и растерянностью смотрел на врача. Как та сноровисто заполняет какие-то бланки. Невразумительным малопонятным почерком выводит строку за строкой, делает отсечки, ставит галки.

— Обмороки, головокружения были?

— Судороги?

— Головные боли?

— Хронические заболевания есть?

Он не успевал отвечать, судорожно пытаясь вспомнить. Бормоча:

— Нет. Нет. Вроде. Нет. Не было. Не было. Не было…

— Сейчас госпитализируем. Одевайтесь, молодой человек, ваша помощь понадобится, — обрушила она на Ромку приговор. Словно бетонную стену.

Алису, кое-как надев на ее плечи плащ, под руки свели вниз, к машине. Она не сопротивлялась, не высказывала эмоций. Молча, глядя в пустоту, передвигала ноги. У Ромки даже возникло нехорошее сравнение — как кукла. Казалось, сбрось ее с лестницы — и она вот с тем же выражением лица спокойно полетит вниз.

И вдребезги разобьется о ступени.

Рука Алисы, под локоть которой поддерживал ее Ромка, была холодной и тоже какой-то фарфоровой.

В скоропомощной больнице, куда бригада сдала Алису, было шумно, суетно и душно. Врачиха, к которой Ромка уже успел привыкнуть, сразу исчезла. А сестры, уведшие Алису в ближайший кабинет со стеклянными, занавешенными изнутри дверями, казалось, забыли о его существовании.

Молодой человек растерянно сел на один из неудобных металлических стульев, которые сцепкой по три стояли вдоль стен, и принялся ждать.

Сейчас он тоже еще не очень-то испугался. Больше недоумевал: что же такое могло случиться, чтобы Алиса вдруг впала в это странное состояние? Может, она просто устала? Где-то в глубине памяти крутились истории о том, что такое бывает, а потом проходит. Может, это такой знак окружающим. А может, последствия шока. В любом случае, думалось Ромке, наверное, стоило в ближайшее время быть с ней повнимательнее. Или, может, ей стоило взять отпуск? Или даже куда-то съездить?

Почему-то внутри у него была твердая уверенность, что через десять минут, максимум через час, Алиса, смущенная и пристыженная, выйдет из этих дверей. И примется суетливо объяснять, что это вышло случайно, и по сути эпизод незначительный. И ей будет очень неудобно от того, что плащ надет на ночную рубашку, из-под которой торчат голые ноги. В летних кедах, которые удобнее было на нее надеть, чем туфли. Она будет мерзнуть и смущаться.

Но прошли десять минут, полчаса, а затем и час. Но ничего не происходило.

Не вышла Алиса и спустя два часа, когда пробило десять. Ромка уже тревожился, нервничал и беспокойно поглядывал на стеклянные двери. В голове его теснились вопросы.

И он уже готов был обратиться к сестрам и спросить, когда одна из них подошла сама, сжимая в руке маленькую белую карточку.

Которую и протянула:

— Молодой человек, вы пройдите сейчас в ту дверь, — указала она куда-то за спину в сторону длинного темного коридора, — возьмите халат и поднимайтесь на второй этаж. Там спросите, куда идти — вам нужно шестое отделение. В двери звонок — позвоните, отдайте пропуск, к вам выйдет врач.

Пропуском оказалась карточка, которую Ромка уже машинально сжимал в руке.

Шестое отделение будто нарочно было спрятано в самом дальнем конце огромной больницы. Запутано коридорами, забаррикадировано дверьми, замаскировано бесконечными поворотами.

И когда Ромка его нашел, то, оторопев, замер у дверей:

«6. ОСТРОЕ ПСИХИАТРИЧЕСКОЕ ОТДЕЛЕНИЕ»

Он, еще ничего не поняв, нажал на кнопку. Раздался тихий звонок. И через несколько секунд дверь приоткрылась.

За ней стояла медсестра в бледно-зеленом костюме. Карточку она взяла, ничего не спросив, прочитала, и так же молча закрыла дверь.

А спустя еще несколько минут к Ромке вышел немолодой солидный врач с ранней сединой в бороде. И, едва сказав пару слов, пояснил непояснимое:

— У вашей сестры был психотический приступ. Сейчас мы его снимаем — это займет дня три, может быть, чуть больше. Все остальное я уже скажу ей, а она — вам.

— Но я брат, — робко, безэмоционально выдавил Ромка. Который ничего не понял, ничего не осознал. Находясь в какой-то отупелой прострации, не в целом веря в происходящее.

— Это, молодой человек, не важно, — привычно и спокойно прогудел ровный бас, — все остальное только с пациентом. А вы обсудите уже с ней. Пока что принесите все необходимое. Пижаму, белье, зубную щетку. Халат фланелевый — у нас прохладно. Возможно, потом еще что-то понадобится — вам передадут сестры.

Ромка впился в него глазами:

— А она когда… — неловко начал он. — В смысле, а ее когда выпишут? Через три дня? — вспомнил он слова врача.

Но тот задумчиво и в то же время равнодушно покачал головой:

— Ну, на этот раз недели три, — чуть посомневался, — может, месяц.

С этими словами врач отвернулся, собираясь уходить.

И когда Ромка понял, что вот-вот останется один перед этой глухой запертой металлической дверью, у него само собой вырвалось самое главное — беспомощное и потерянное:

— А я? А как же я?