1

16 сентября 2008 года. Вторник. Москва. 21:15.

И зачем только она влезла в койку этого Самойлова? Тот с полчаса неуклюже возился в миссионерской позе, прежде чем девушка беспардонно скинула его и начала одеваться.

— Ты чего? — Мужчина растерянно сел в кровати.

— Не хочу больше, — она рывком натянула штаны.

С точки зрения этики шашни с коллегами не приветствовались, и Ливанская вовсе не собиралась путаться с Самойловым из кардиологии. Ей просто хотелось секса, а этот милый лысеющий толстячок подвернулся под руку. Хотя, теперь ей было уже все равно — работать в восемнадцатой городской больнице оставалось всего три недели. Считай, уже «доработать».

Девушка решительно закинула на плечо рюкзак, махнула на прощанье рукой и хлопнула входной дверью, оставив мужчину недоуменно смотреть ей вслед.

Забравшись в машину и поразмыслив пару минут, завела двигатель и направилась к Вере Дмитриевне. Решила: чем снимать другого парня, лучше отвлечься, поработать — подготовиться к завтрашней операции. Был шанс, что ассистировать возьмут.

Подъехав к дому пожилой профессорши, девушка оставила машину во дворе и поднялась на шестой этаж. Но, как только дверь открылась, поняла, что пришла не вовремя. У старушки были гости — квартира оказалась битком набита людьми всех возрастов: от пенсионеров до горланящих детей. Посетительница опешила — она совершенно не намеревалась приходить в разгар семейного торжества.

Сама именинница была нарядна и слегка подшофе. Профессорша жила одиноко, всю жизнь посвятила медицине. Сейчас уже не преподавала, но держала огромную библиотеку, писала научные статьи и охотно помогала молодым хирургам, таким, как Патрисия Ливанская.

— Извините, я не вовремя, — девушка сделала шаг назад, но старушка цепко схватила ее за рукав — она действительно оказалась навеселе. Обычно Вера Дмитриевна была до тошноты чопорна, склонна к долгим нудным расшаркиваниям, не приемлющим панибратства. У нее была горделивая осанка еще советской профессорши, неспешная речь и мудрые глаза старой черепахи. Однако толпа гостей совершенно изменила пожилую женщину, и она превратилась в странно-суетливую хихикающую старушку.

Втянула посетительницу в квартиру и, не терпя возражений, зачастила:

— Милочка, вы же за книгами пришли? Уж извините, у меня гости, — пожилая женщина засмеялась. — Так редко собираемся, почти не вижу их. А тут, — она обвела рукой распахнутые двери в комнаты, — смотрите, сколько понаехало! Не знаю, как справиться! – по счастливым глазам старушки было ясно, что ворчит она для виду — лицо сохраняет.

— Вы уж разберитесь сами. Проходите в библиотеку, берите, что нужно. Я потом отмечу.

У Веры Дмитриевны была весьма неприятная, но очень правильная привычка — отмечать кто, что и когда берет у нее почитать. И впервые на памяти Ливанской старушка не стала делать запись в потрепанной синей тетради, а просто впустила ее в святая святых.

Она прошла в кабинет и захлопнула за собой дверь. Сразу стало тише. Даже в состоянии подпития в библиотеку старушка гостей не впустила. Девушка расслабилась, бросила рюкзак на диван и только в этот момент заметила, что не одна. Обложившись книгами, за письменным столом, сидел парень — пацан-подросток, вероятнее всего, ученик Веры Дмитриевны. Высокий, жилистый. В присутствии мужчины у нее снова возбужденно закипела кровь: после незадачливого свидания нестерпимо хотелось разрядки. Девушка повернулась к стеллажам, но лопатками почувствовала, как он смотрит и оценивает ее взглядом. Вернулось настойчивое ноющее напряжение — ей хотелось секса. Девушка сделала шаг влево, освобождая место возле себя — тот понял и сразу же встал рядом.

Ливанская перебирала тома, парень молчал. Но, будто ненароком глянув вбок, она тут же уткнулась в заинтересованный беззастенчивый взгляд. Это, конечно, не взрослый мужик, но он высокий, наглый, у него сильное поджарое тело и подростковый период гипертрофированной потребности в сексе. Она повернулась и облокотилась о стеллаж:

— Прокатиться хочешь?

Парень кивнул, не задумываясь.

2

17 сентября 2008 года. Среда. Москва. 04:20.

Девушка, задыхаясь, уткнулась в мокрую простыню, чувствуя капли пота и спермы даже на лице. Легкие жгло нехваткой кислорода. Она оперлась на дрожащие от напряжения локти и выдохнула:

— Лет-то тебе сколько?

— Шестнадцать, — парень, раскрасневшийся, со все еще горящими глазами сел, подминая под себя одеяло. Еще не совсем зрелый, с детством он давно распрощался. Даже и не смущался.

Девушка рассмеялась и покачала головой:

— Только не говори, что ты в школе учишься.

Если она хотела поступить правильно, то останавливаться надо было вчера, когда стало понятно, сколько ему лет. Но тогда она была возбуждена, и это даже заводило. Сейчас раскаиваться тоже не имело смысла: секс был классный, горячий. Не столько умелый, сколько жадный.

— Шестьдесят восьмая гимназия. Одиннадцатый «А».

— О господи, — девушка рассмеялась и села, взъерошив мокрые, коротко стриженые волосы. — А что ты у Веры Дмитриевны делал?

— Она меня репетирует. Мне поступать будущим летом — буду на хирурга учиться, — в голосе зазвучал юношеский апломб.

Ливанская усмехнулась: максимализм. Впрочем, в таком возрасте простительно. Она сама перегорела буквально пару лет назад. А до того тоже просиживала ночи в анатомичке, обложившись талмудами и препаратами[1], фанатично заучивая наизусть страницу за страницей.

Она чиркнула зажигалкой, глубоко затянулась — по телу прошла привычная теплая волна — и бросила:

— Валяй, спроси. Тебе же неймется.

Парень потянулся, без спросу взял ее сигареты и тоже закурил, сложив ладони лодочкой.

— Ну, считай, что спрашиваю.

— Двадцать пять. Я хирург в восемнадцатой. — Это была не совсем правда — ординатор второго года обучения.

— А у Веры Дмитриевны? — он выпустил из носа вонючий сизый дым.

— Библиотекой пользуюсь. Я не помню, как тебя зовут?

— Андрей. А тебя?

После прозвучавшего слова «хирург» в воздухе что-то ощутимо изменилось, и вместо естественного самодовольства в глазах парня загорелось едва скрываемое уважение. Что, пожалуй, было приятно.

[1] Анатомический препарат (от лат. Ргаераго — приготовляю) — вид наглядных пособий, материалом для изготовления которого служат настоящие ткани, органы и части организма человека и животных.

 

ЧАСТЬ 1

9 октября 2008 года. Четверг. Москва, Шереметьево 1. 22:40.

Ливанская открыла глаза и выпрямилась в кресле. Оказывается, она успела задремать. Девушка отодвинула шторку иллюминатора. За то время, что она проспала, самолет не тронулся с места, продолжая стоять боком к вывеске аэропорта. Врачи провели в Шереметьево уже больше шести часов: сначала их очень долго оформляли, дотошно проверяя выездные документы, потом они ждали, когда на борт загрузят оборудование — гуманитарную помощь, щедрый дар Российского здравоохранения (по слухам, куда более щедрый на бумаге, чем в действительности).

— Давай знакомиться, — в пустующее соседнее кресло плюхнулся высокий, тощий, как жердь, африканец. Интеллигентный и приятный, с усиками, в очках с тонкой оправой. — Я Муки.

Он бросил на пол битком набитую спортивную сумку и протянул ей ладонь. Девушка ответила на рукопожатие и приветственно кивнула:

— Патрисия, — но тут же запнулась и поправила себя, — Патрисия Ливанская, — совсем уже ни к чему добавила: — Патрисия Яновна. Но можно Рита. Приятели так зовут… — и совсем сбилась, — в институте звали.

Мужчина окинул ее насмешливым взглядом:

— Нервничаешь? Первый срок что ли?

Та сконфуженно кивнула:

— Да. Это так заметно?

— Первый раз все такие серьезные, — Муки беспечно улыбнулся, сверкнув ослепительно-белыми зубами, и откинулся на спинку сиденья. — Как тебя угораздило сюда попасть?

Теперь ей показалось даже странным, что еще неделю назад она работала в своем отделении в привычной, никогда не меняющейся восемнадцатой городской больнице.

— Да-да, войдите.

Девушка, услышав приглашение, распахнула дверь и стремительно вошла в кабинет. Уселась напротив стола, не удосужившись спросить разрешения.

Зав. хирургией восемнадцатой городской больницы, Олег Анатольевич Валеев, сначала окинул ее недовольным взглядом, но почти сразу улыбнулся. С первого дня, когда Ливанская пришла в отделение интерном, он относился к ней благосклонно. Может, ему нравился ее характер, а, может, просто приятно было смотреть на молодую девчонку. Она не то чтобы красивая, зато приметная: сухопарая, с угловатыми мужскими манерами, но в хирургии не так уж много женщин — не на ком глазу остановиться.

Хотя Ливанская не была, что называется, приятным человеком: за три года в больнице у нее почти со всем коллективом появилось тщательно скрываемое, но все же вполне ощутимое, неприятие. Кому не нравился ее тяжелый недевичий взгляд, кому — то и дело прорывающееся упрямство. Да и вообще, она не очень-то умела ладить с людьми.

— Ну и чем обязан? — заведующий посмотрел на девушку поверх очков и несколько удивленно улыбнулся. За эти три года она ни разу не попросила его помощи, улаживая все свои проблемы сама.

Выслушав, Валеев с досадой хлопнул ладонью по столу.

— Что за чушь?! — заведующий негодовал. Он уговаривал, читал нотации, даже голос слегка повысил. Ливанская только едва заметно улыбалась. Как ни странно, такая властная забота Валеева ее не раздражала, а даже немного умиляла, будто брешет старый добрый пес — и сторожить вроде уже нечего, а он все лает, лает. Заведующий был единственным, к кому она испытывала в этой больнице искреннее уважение.

Год в интернатуре, два в ординатуре. Разборы, консилиумы, зачеты. А в ближайшем будущем — хирургическое отделение в больнице где-нибудь на окраине. В Москве не было никаких перспектив. Конечно, последние несколько недель Валеев начал разговоры — мол, «оставлю в штате». Но это его «оставлю в штате» шло в обязательной привязке к «останешься при кафедре». А она никогда не собиралась заниматься научной работой. И аспирантура, и кандидатская были ей ни к чему. Она хотела оперировать, работать у стола, по-настоящему.

Чтобы получить назначение в миссию Красного Креста пришлось пройти по всем кругам бюрократического ада. Если навскидку назвать любой официальный документ, можно не сомневаться — он был в той пачке, которую Ливанская подготовила для поездки. Копии, выписки, справки. В этой кипе бумаг была собрана вся ее жизнь. Несколько месяцев она провела, бегая по инстанциям, делая прививки и направляя запросы в Польшу — там, в Лодзи, остались почти все ее официальные документы.

И после этого Валеев хотел, чтобы она отказалась.

Заметив ее ухмылку, заведующий раздраженно захлопнул дверь перед носом ожидающей медсестры и повысил голос:

— Ну вот чего ты смеешься?! Думаешь, самая умная?! Умней меня?! Никто для тебя не авторитет, — Валеев впервые заговорил так откровенно. Раньше он умело делал вид, что не замечает дрязг в коллективе, и с девушки разом слетело веселье. Под его пристальным, умудренным жизнью взглядом она почувствовала себя неуютно.

Мужчина уселся на стул напротив и, наклонившись, по-отечески посмотрел ей в глаза:

— Куда поедешь? Ты хоть понимаешь, что это такое? Ты даже не представляешь, что там творится. Ну возьму тебя в штат, месяц ведь всего остался. Кандидатскую защитишь.

Ливанская покачала головой. Может, он и прав, опыта у нее маловато, но не так уж много врачей готовы бросить все и отправиться в Сомали, в рассадник заразы и оголтелого исламизма, где двадцать лет идет гражданская война.

— Что ты ожидаешь там найти? — заведующий укоризненно нахмурился. — Больницу, в которой сможешь делать все, как пожелаешь?! Где тебя сразу допустят к операциям? Что ты рассчитываешь там увидеть?

— Вот поеду и посмотрю, — девушка улыбнулась и вдруг взяла его за руки, нарушая всякую субординацию. — Олег Анатольевич, вы же сами знаете, что напрасно стараетесь. Все равно же сделаю так, как решила, — она прищурилась. — Просто пожелайте мне удачи, — глядя, как против воли разглаживаются суровые морщинки на лице заведующего, Ливанская рассмеялась: — Ну, и живой остаться.

Девушка снова мельком глянула в иллюминатор, с нетерпением ожидая взлета, и повернулась к соседу:

— А вы тоже из миссии?

— Я-то? — Муки заразительно улыбнулся. — И да, и нет. Я от Красного Креста, но я местный.

 

4

10 октября 2008 года. Пятница. Сомали. Могадишо. 07:24.

Перед посадкой в столице Сомали самолет сорок минут кружил над аэропортом. Она сначала подумала — это из-за трафика, но новый приятель объяснил, что пилоты просто ждали от военных подтверждения безопасности.

— Добро пожаловать в Могадишо, — Муки поднялся, предлагая девушке руку.

В длинной очереди на выход они были последними. Люди двигались медленно, неуклюже перетаскивая сумки и рюкзаки. Между их плеч Ливанская старалась рассмотреть солнце в проеме двери, через пару минут ей предстояло впервые увидеть Африку и Могадишо.

— А где аэропорт? — девушка растерянно замерла в проходе. Тело окатило горячим воздухом, от которого она мгновенно покрылась липким потом, дышать стало трудно.

— А это и есть аэропорт, — мужчина, поторапливая, легонько подтолкнул ее в спину, старый трап жалобно скрипнул под ногами.

Аэропорта не было. Зато были жара, пыль, грязь и горы мусора. Самолеты не взлетали и не садились, не заправлялись, не стояли у терминала, а те три старых борта, что еще оставались, уныло пылились у ангаров. Одна-единственная, видавшая виды бетонка была сплошь испещрена ржавыми искореженными обломками и кусками покривившейся арматуры. На их счастье, врачи просто не знали: это остатки самолетов, взорванных и разбившихся здесь на протяжении последних пяти-семи лет — то, что не успели растащить местные. Все строения, все, чего касался взгляд, покрывала пыль. Ливанская никогда раньше не видела, чтобы она была такого странного, будто смешанного с желчью, оттенка.

Над головой с утробным урчанием заглохли двигатели, и повисла оглушительная тишина. Иностранные врачи растерянно топтались на взлетно-посадочной полосе: за ними никто не приехал.

— На чем мы поедем? — девушка, несмотря на жару, зябко передернула плечами и поправила сумку.

— Грузовик должны пригнать, ждем пока.

Подтверждая абсурдную правоту своих слов, Муки спокойно уселся на землю, поджал ноги и достал из кармана сигареты.

— И долго нам ждать?

Мужчина только невозмутимо пожал плечами.

Помедлив, Ливанская тоже бросила сумку, села сверху и осмотрелась. Что она тут делает?!

Она торопливо пробежала глазами по строкам графика, потом еще раз, чтобы удостовериться. И раздосадовано ударила ладонью по стенду. Напротив фамилии поступившей вчера пациентки значилось «Прокофьев И.Б.». Девушка бросила на стол историю и стремительно вышла из ординаторской.

— Куда так торопишься? — добродушный немолодой хирург улыбнулся, и Ливанская снизила скорость, подстраиваясь под его неспешный шаг.

— Почему на резекцию поставили Прокофьева?

— Это та пациентка, которую вчера привезли? — он пожевал губами. — Так случай непростой, вот и поставили. А чем тебе Прокофьев не угодил?

Девушка досадливо передернула плечами:

— Я же принимала пациентку. Я анамнез собирала, диагноз ставила, к операции готовила — я!

— Ты думала, тебя поставят?! — хирург недоверчиво посмотрел на коллегу и рассмеялся. — Ты что, девочка, — он добродушно приобнял ее за плечи, — маленькая ишшо, — и, не разделяя ее разочарования, покачал головой: — Да не переживай. Ты же знаешь, Игорь Борисович — отличный специалист, все сделает как надо. А ты посмотришь, поучишься.

— Чему я научусь, глядя из-за плеча?! Третий год рядом стою! — девушка запальчиво повысила голос. — Я должна была операцию взять, это моя пациентка!

— Гонору у тебя, Ливанская, — мужчина неодобрительно покачал головой и убрал руку с ее плеча. — Помнишь, что инициатива наказуема? Мало получала за это?!

Ливанская вспыхнула и прикусила язык.

— Вот то-то же, — он довольно кивнул. — Все через это проходили: не ты первая, не ты последняя. Хирург учится, глядя на коллег. Притом молча.

И, немелодично напевая себе под нос, свернул во второй палатный блок.

Ливанская, сжав зубы, посмотрела ему вслед. Она нисколько не сомневалась — Прокофьев прекрасно проведет операцию. Что с ее участием, что без такового. А она опять будет неделю маяться, заполняя истории, собирая анализы и освобождая категорированных хирургов от аппендэктомий, свищей и грыж, в традициях больничной геронтократии лебезя перед старшими врачами. Хирург-интерн, хирург-ординатор — не врач и не сестра.

Она зло хлопнула дверью лестничного пролета, на ходу сдирая с себя халат. Было что-то странное и ненормальное в том, чтобы целый день ходить в хирургической пижаме, при этом, даже не поднимаясь на операционный этаж.

Ждать грузовик пришлось совсем недолго, но это она поняла только через несколько месяцев жизни в Сомали. Два часа, по местным меркам, — мелочь, не стоящая внимания. Могли и вообще не приехать.

Увидев грузовик, уставшие, вымотанные, сварившиеся на солнце люди сначала радостно подобрались, но пришлось снова ждать, пока двое местных и Муки торопливо затянут борта кузова плакатами с символикой Красного Креста.

Эти двое парней были первыми настоящими сомалийцами, которых увидела Ливанская. Высокие худые парни эбонитово-черного цвета, с короткострижеными курчавыми волосами любопытно смотрели на европейцев, скаля в улыбках белые крупные зубы. Сомалийцы, в отличие от врачей, одеты были очень легко, отчего наверняка чувствовали себя намного лучше. Их простые белые рубашки и закатанные до колен хлопковые штаны значительно больше подходили для местного климата.

Через полчаса врачей, словно скот, погрузили в кузов, и грузовик, чихнув, тронулся с места.

Сидя на жестком грязном полу и, то и дело прыгая на колдобинах, Ливанская разглядывала столицу. Особой красотой Могадишо не блистал. Муки немногословно дал ей понять, что правительство едва-едва контролирует лишь треть города, поэтому их увозят по трущобным окраинам.

Город был нищ и убог. Дома, неасфальтированные улицы, крыши, магазины, машины: все было грязно-желтого душного цвета — цвета пыли и разрухи. Ни один дом из тех, что они видели, не имел стекол в окнах, зато многие зияли сколами от автоматных очередей. Районы казались обезлюдевшими. Большая часть населения сбежала еще двадцать лет назад, когда на улицах столицы начали стрелять в открытую. Теперь Могадишо был городом естественного, как воздух, бандитизма.

Иногда навстречу попадались местные парни, крест-накрест обвешанные оружием. В старой, рваной и заштопанной военной одежде вперемешку от всех армий мира. Они с любопытством смотрели на грузовик, будто размышляя, стоит ли он их внимания.

Но то ли помогла сень Красного креста, то ли кучка европейцев, затравленно озиравшихся по сторонам, выглядела так жалко, что не представляла интереса даже для местных мародеров. Их так никто и не тронул. Спустя полчаса грузовик выехал на проселочную дорогу, и путешествие превратилось в ад: дышать стало практически невозможно, а кузов нещадно затрясло.

 

5

Сомали. Деревня. 23:40.

Девушка больно ударилась плечом о жесткий борт и проснулась: грузовик остановился. Она осмотрелась, но разглядеть что-то было сложно — стояла ночь. Усталые измученные люди в кузове были покрыты слоем пыли и теперь сами походили на эвакуируемых беженцев.

Из глубины кузова раздался хриплый окрик на ломаном английском:

— Фарах. Ливанский.

Ливанская с трудом поднялась — ноги подгибались, и, спотыкаясь, начала пробираться к выходу. У самого борта ее подхватил под локоть Муки:

— Давай помогу, — мужчина скинул вниз ее сумку и подал руку: — А ты, оказывается, к нам? Значит, повезло.

Он помог девушке, спрыгнул на землю сам, а потом несколько раз громко стукнул по кузову, выкрикнув на местном диалекте, что можно трогать. Грузовик чихнул странным вонючим выхлопом небензинового происхождения, мотор, трескуче кашляя, заработал на полных оборотах, и машина скрылась в непроглядной темноте.

— Пошли.

Специалистов в Сомали давно уже не было. С тех времен, когда началась война, врачей на всю страну оставалось не больше двухсот. А на раздираемой голодом, эпидемиями и гражданской войной земле больных были сотни тысяч. Гепатит, малярия, билхарция, желтая лихорадка — тут было все. Вирусы процветали независимо от времени года. Дети умирали от голода, женщины истекали кровью при родах пятнадцатого ребенка.

— Ну вот, здесь мы и будем жить! — Муки указал куда-то вперед, но усталая девушка даже не подняла глаз. С наступлением ночи жара спала, и теперь в мокрой насквозь майке стало зябко. Куда они шли, Ливанская не видела, спотыкаясь в темноте на каждом шагу и полагаясь только на его руку.

Наконец, скрипнула деревянная дверь, и в глаза ударил свет, показавшийся режуще ярким после мрака улицы. Из комнаты доносился удивительно-знакомый рокот — хрипя и потрескивая, работал телевизор. Потом, через пару месяцев, она притерпелась к успокаивающему бормотанию Аль-Джазира, а пока непривычные интонации арабского заставили почувствовать себя неуютно.

— Не стой рядом с мужчинами, бесстыжая!

Ливанская почувствовала, как ее больно толкнули в плечо, и резко повернулась. Но увидела только спину быстро пересекающей комнату женщины в длинном, до пола, балахоне, скрывающем даже голову. Она собралась ответить, но прежде чем придумала, что сказать, дверь за женщиной захлопнулась.

— Это… — Муки смущенно замялся, — Ясмина. Ты не обращай внимания. Она, в общем, неплохая, просто не действуй ей на нервы.

Он взял девушку за локоть и решительно провел ее внутрь.

В общей комнате добровольцы Красного Креста проводили все свободное время. Старый потертый диван, телевизор (такой стоял еще у ее деда, в Балашихе), стеллаж с разномастными томами и обтрепанными журналами. На полу — полосатый коврик. А в центре — большой деревянный стол, исцарапанный до такой степени, что от лакового покрытия ничего не осталось. На нем черный чугунный чайник и куча разных по цвету и размеру кружек, перевернутых кверху донцами. Муки сконфуженно пожал плечами, оправдывая неказистое жилище:

— Это временно. Скоро нас в новое здание переведут. Будем жить со всеми удобствами.

— Он всем так говорит! — сначала раздался громкий веселый голос, а спустя секунду его обладатель поднялся с дивана. Это был молодой чернявый парень с широкой улыбкой. — Бойд. Но меня все зовут Додди, — парень, радостно ухмыляясь, протянул ей руку.

Ливанская представилась, машинально пожала ладонь и с грохотом бросила на пол тяжелую спортивную сумку.

Барак. Настоящий деревянный барак, самодельными ширмами разделенный на клетушки комнат. Старый, наверняка источенный термитами, и с такими тонкими перегородками, что в каждой комнате слышно, что творится в соседней. И этот барак теперь — ее дом.

Она устало вздохнула:

— Удобства, надо полагать, на улице?

— Да, — Муки охотно указал на дверь. — Если выйти, сразу домик такой. У нас там и душ, и туалет. Правда, вода не всегда бывает. — Он смущенно пожал плечами и сочувственно предложил: — Может, тебя в комнату проводить?

Комната, в которой поселили Ливанскую, ничем не отличалась от всего здания. Крошечная, будто шкаф, и обшарпанная. Крашеные стены облупились, в окне вместо стекла — москитная сетка в три слоя. Скрипучий пол, жесткая казарменная койка, стул и пара гвоздей, вбитых в стену. Вот и весь уют.

6

11 октября 2008 года. Суббота. Сомали. Деревня. 05:10

Проснулась она рано, едва рассвело. Не умываясь, потому что воды не было, вышла на улицу. И впервые увидела деревню, в которой ей предстояло жить.

Каменистая почва выгорела до светло-серого цвета и покрылась мельчайшей, словно мука, пылью. Девушка стояла спиной к бараку — ветхому каменному зданию, с провисшей деревянной дверью и, не в силах двинуться, смотрела вокруг.

Маленькое поселение было пустынно. У ее ног расстилалась единственная улица, не мощеная и не наезженная. По ней, скорее всего, больше ходили пешком, чем передвигались на транспорте.

Несколько больших бетонных коробок, похожих на сараи, образовывали своеобразную площадь — центр поселения. Вместо стекол в них зияли черные дыры, а из щербатых стен торчали искривленные металлические прутья. Почему-то у них были абсолютно одинаковые двери — старые, рассохшиеся и выкрашенные одной и той же голубой краской. А дальше вразнобой стояли слепленные из белесой глины, крытые соломой хижины. По большей части, прямоугольные, но иногда и какой-то странной цилиндрической формы.

По сравнению даже с Могадишо, деревня выглядела ужасающе бедной. Здесь не было ничего: ни заборов, ни машин, ни магазинов. Только грубо сколоченный навес в конце улицы, накрытый покореженным листом металла — что-то вроде лавки, да ржавеющий, давно лишившийся колес и окон автобус, лежащий на боку у одной из лачуг.

За домами, сколько хватало глаз, расстилалась пустыня — желтоватая, мрачная, с редкими вкраплениями невысокой темно-зеленой растительности.

Маленький, лысый, черный, как смоль, ребенок, наряженный в серый балахон, стоял у дома напротив и, сунув в рот палец, пристально на нее смотрел. Девушка вздрогнула — то ли мальчик появился здесь совершенно бесшумно, то ли она так задумалась, что не заметила его.

— Привет, — Ливанская неуверенно позвала его по-английски и в звенящей тишине смешалась от звука собственного голоса. Ребенок не ответил. Он только склонил голову слегка набок, продолжая безмятежно ее разглядывать.

Сзади скрипнула дверь, девушка обернулась и с облегчением увидела Муки:

— Почему он так смотрит?

Мужчина недоуменно проследил за ее взглядом, а потом буднично пожал плечами:

— Ну, так ты новая белая — аттракцион, по местным меркам. Пошли, я покажу госпиталь.

Он вышел на дорогу — мальчик сделал шаг назад, не меняя выражения лица и не выпуская пальца изо рта. Она нерешительно пошла следом, через плечо продолжая смотреть на ребенка, который провожал их отрешенным взглядом. Кроме него, на улице не было ни единой живой души.

— И кого мы здесь должны лечить?

Муки не ответил, свернув за угол. А спустя секунду, представшее перед глазами зрелище заставило девушку пораженно остановиться:

— Господи боже!

Перед дверями старого, ничем не отличающегося от их барака здания сидели сомалийцы.

Двумя длинными очередями, прямо на дороге. И все, как один, смотрели на двери госпиталя. Их были десятки, даже сотни. Худощавые и высокие, почти все они были одеты в полосатые рубашки и брюки, парадоксально сочетающиеся с их позой. Многие были босыми, у некоторых на ногах красовались растоптанные кожаные сандалии.

— Откуда их столько?

Мужчина открыл деревянную дверь с наклейкой Красного Креста:

— Кочевники. Скот в пустыне разводят. У нас единственная бесплатная больница на триста километров вокруг, идти больше некуда.

Ливанская задумалась: «А сколько здесь врачей? Семь? Десять? Двенадцать?» За вчерашний вечер она видела всего четверых. Пациентов было явно больше, чем мог принять такой госпиталь.

— Ладно, идем. Ты ко всему привыкнешь.

Дверь за спинами врачей захлопнулась, и ей показалось, что они спустились в погреб.

14 октября 2008 года. Вторник. Сомали. Деревня. 06:10

В три комнаты, которые громко именовались хирургическим крылом, она попала только на третий день. Константин Аркадьевич Лисото, старший хирург забытого Богом госпиталя в глухой деревне на юге Сомали, был приятным мужчиной. Не особо общительным, но спокойным и уравновешенным. Ливанская приехала на место его ассистента, сменить Сэма Уилсона, у которого через полгода заканчивался контракт.

— Освоилась?

— Вполне, — девушка стояла около стола и смотрела Лисото в затылок. Тот, не поднимая головы, кривым малоразборчивым почерком заполнял кипы бумаг.

Первые два дня она просидела на приеме и уже насмотрелась такого, чего в Московской клинике не увидишь и за год. Мужчины с пулевыми ранениями, дети с ножевыми, старухи с раздробленными костями — осколочные и взрывные ранения шли потоком. Хирурги лучше всех чувствовали: в стране идет война. А бороться с инфекциями в условиях жаркого африканского климата, без необходимого количества медикаментов и даже элементарных средств гигиены — было все равно что в одиночку усмирять эпидемию чумы.

За рассохшимся шатким столом, обливаясь потом, она заполняла бесконечные сводные формы, пытаясь запомнить основные слова, которыми сомалийцы описывали свои хвори. Слов таких было немного, но вот гамма переживаний, которую они передавали, потрясала воображение. Местные в принципе не понимали такого вопроса, как — «опишите боль». Они не различали ее, а, преданно заглядывая в глаза врачу, в сотый раз повторяли: «Болит, болит…», — тыча себе пальцем в грудь. Это тоже, кстати, не гарантировало, что болит именно в груди. Такой жест мог означать все что угодно, от сердечного приступа до желудочной колики.

— Отлично, отлично, — Лисото в очередной раз покачал головой. По-английски старший хирург говорил нарочито правильно, как бывает у людей, которые едва отучились, и им недостает практики бытовой речи.

— Когда я смогу оперировать?

— Оперировать? — хирург непонимающе поднял голову. И развел руками: — Как только найдешь чистые перчатки.

Крошечное помещение три на три метра было окрашено давно. Очень, очень давно. Вся краска со стен уже осыпалась, явив наружу бетон, от которого в прямом смысле слова отваливались куски. Кое-где проступала плесень. Даже удивительно, как она приживалась, учитывая жару и сухость, царящие повсюду. Оперировать здесь было нельзя. Это она поняла, едва открыв дверь.

Вместо операционного стола стояла старая железная каталка. В московской больнице, тоже не особо радовавшей оборудованием, на таких перевозили трупы. В сущности, это просто лист стали, вогнутый внутрь, и пара сваренных между собой труб на колесиках, прижатых камнями для верности. Над каталкой допотопный ячеистый светильник, по виду — старше самой Ливанской.

И это все. Ни переносного рентгена, ни хирургических микроскопов, ни эндоскопического, ни лазерного оборудования. Ничего.

Уже лишенный колес хирургический отсос, и советского производства аппарат ИВЛ.

Девушка еще осматривалась и рылась в скрипучих ящиках в поисках хоть одной пары целых перчаток, а в смотровую под руководством Муки уже затащили первого пациента. Молоденький мальчишка, с укрытыми чьей-то грязной курткой ногами, лежал на импровизированных носилках и методично стонал на одной ноте.

Когда Ливанская откинула куртку, даже у неё тошнота подкатила к горлу. Правая ступня парня была раздроблена. На судебной медицине она, как и все, изучала повреждения мягких тканей, но не так, чтобы с ходу определить, чем нанесено подобное ранение. В сплошном кровавом месиве костных отломков разглядеть что-то цельное было невозможно. Отрывки сухожилий, жировой клетчатки и кожных лоскутов образовывали беспорядочный фарш «рваного мяса».

Хорошо хоть кто-то догадался перетянуть ногу поперек голени, так что в отекшую синюшную конечность кровь уже не поступала. Даже в Москве был бы большой вопрос, а можно ли это вообще собрать.

Девушка подняла голову, взглянув на принесших носилки сомалийских мальчишек, и, пытаясь перекрыть стоны раненого, спросила:

— Что это было?

Парни ее не поняли — переглянулись, а потом один, видимо, взявший на себя роль главного, начал торопливо что-то объяснять, то и дело переходя на крик и оживленно размахивая руками.

— Мина. Лепесток. Российская, кстати, — спокойно заметил Муки, пододвигая к раненому каталку. — Обычная перестрелка. Они — местные боевики.

Ни одному из ребят, стоящих перед ней, не было больше пятнадцати лет.

Оперировали мальчика вдвоем с Лисото, в качестве сестры присутствовала молчаливая Ясмина, закутанная в темный хиджаб, служивший ей стерильной хирургической пижамой. Ливанская исполняла обязанности и ассистента, и анестезиолога, попутно следя за наркозом.

— Суши.

Девушка кивнула и большим тампоном начала промокать рану. Лисото взялся за скальпель и сухо бросил:

— В средней трети будем делать, — уверенным движением сделал два дугообразных надреза. На секунду поднял голову и раздраженно прикрикнул: — Голову отодвинь. Свет.

Девушка торопливо сделала шаг в сторону — в старой хирургической лампе не горели две крайние ячейки. Константин Аркадьевич рассек надкостницу на уровне ампутации:

— Помогай, держи так, чтобы нога не смещалась.

От жуткой жары на лбу и под маской над губой выступили крохотные капельки пота. Неприятно засвербел визг хирургической пилы. Мужчина перепилил малоберцовую кость, потом, тремя сантиметрами ниже, большеберцовую.

— Сшиваем. — Прошло уже больше получала, Лисото устало повел взмокшей шеей и тяжело вздохнул — оставалось лигировать[1] сосуды и усечь нервы, а на нем удушающая жара сказывалась еще тяжелее, чем на молодой Ливанской. — Что там с пульсом?

— Норма.

— Доделаешь сама? Я там старика в смотровой оставил.

Хирург поднял глаза, и ассистентка согласно кивнула:

— Конечно. Ясмина, иглу.

Он не спросил, может ли она, не засомневался, не прикинул в уме — не напортачит ли хирург-ординатор. Просто попросил, как равную, и это было то, ради чего она старалась, ради чего бросила все и приехала сюда, на другой конец земли, в войну и нищету.

Ясмина среагировала, беззвучно и молниеносно, будто её собственный двойник, но от Ливанской не ускользнул неприязненный взгляд женщины.

Ливанская ушила лоскуты восьмерками, наложила одиночные узловые швы на кожу и выпрямилась.

— Все.

— Иншалла[2].

От шелестящего голоса операционной сестры Ливанская передернулась. Хирурги не были особенно религиозны — не та профессия, чтобы полагаться на силу Господа.

Но женщина, будто и не заметив этого, меланхолично прикрыла глаза, читая молитву, а потом спокойно, не обращая внимания на хирурга, начала собирать инструменты в большой жестяной таз.

Вместо того, чтобы уйти, Ливанская продолжала недоуменно следить за Ясминой. Самое жуткое, противоречивое, неестественное крылось в том, что она не была сомалийкой. Она была белой — европейкой. Но девушка еще ни разу не видела, чтобы та сняла хиджаб. Да и разговаривать Ясмина предпочитала по-арабски. Поэтому, кроме тех слов, брошенных ей в дверях в первый день, Ливанская не услышала от женщины ни одной понятной ей фразы.

Закончив, Ясмина распахнула дверь и выкрикнула что-то в коридор. Спустя минуту прибежал Абдис. Абдиссалям у них служил медбратом, хотя доверить ему можно было только перевозку каталок. Улыбчивый, как и большинство сомалийцев, рослый парень был на удивление бестолковым. Он вытряхнул камни из-под колес «операционного стола», схватился в изголовье за ручки перевозки и бодро покатил ее к двери.

Вперед ногами.

— Эй, стой! — Ливанская торопливо отбросила грязные перчатки и схватила парня за рукав. Абдис повернулся и светло-дружелюбно улыбнулся. — Так не делается, — она попыталась на пальцах объяснить, чего хочет. — Наоборот. Поверни каталку наоборот.

— Не правда, докта, — парень широко, радостно улыбнулся, — Абдис хорошо делать. Красиво. — И, продолжая посмеиваться над причудами доктора, повез каталку в коридор.

[1] Лигировать — накладывать нити на кровеносный сосуд для остановки или предупреждения кровотечения при операции.

[2] Иншалла(х). (арабск. — «во имя Аллаха») — во имя Бога, с Божьей помощью, во имя Аллаха — молитвенная ритуальная формула у мусульман.

7

17 октября 2008 года. Пятница. Сомали. Деревня. 11:40.

Неделя пролетела незаметно. Она слилась в единое месиво дней и ночей, с той лишь разницей, что усталость накапливалась постепенно: если поначалу Ливанская действовала бодро и азартно, то теперь уже без излишней горячности, будто на автомате. И пациенты для нее смешались в единую нестройную толпу под названием «местные».

— выходной по законам ислама — для врачей была днем самым тяжелым. Местные не работали, и очередь у дверей возрастала вдвое. Только после полудня девушка взяла маленький перерыв и зашла в общую комнату. Если в больнице было просто жарко, то на улице невыносимо жарко. Здесь же, при закрытых ставнях, стояли полумрак и прохлада.

В комнате никого не было. Девушка прошла к рукомойнику — такие допотопные сооружения вешали в советские времена на приусадебных участках — щедро намылила руки, смыла. Подумала, и намылила еще раз. Потом помыла чайник, свою чашку. И только после этого налила свежей воды и разожгла единственную конфорку, забросив в рот две большие зеленые капсулы.

Таблетки ей дал Муки на следующий день после приезда, во избежание, как он выразился, «мелких неприятностей».

Мелкими неприятностями оказались сильнейший понос и рвота. С санитарными нормами в Сомали было не очень хорошо, если не сказать ужасающе плохо. И совет Муки: «Выходя из барака — воду не пить, фрукты не есть, стаканы в больнице в рот не брать, а руки мыть до, после и вместо», — был отнюдь не лишним.

Запрета Ливанская не нарушала, но диарея началась на второй же день. А она всего лишь раз поела с остальными врачами. По словам Муки, сомалийская кухня должна была походить на итальянскую, как-никак, бывшая колония. Равиоли, паста. Но поваром у них работал Азиз — местный мужик, и представления о еде у него были тоже очень местные, сомалийские. Считая, что раз тут полно русских, значит, надо готовить по-русски, он делал какую-то дикую бурду, гордо именуя ее щами.

После «щей» Ливанская два дня питалась одной соленой водой. Поэтому и чай готовила с такой осторожностью, даже завела индивидуальную кружку поприметней, с аляповатыми красными маками.

— А ты у нас, оказывается, калинка?

Ливанская вздрогнула и обернулась. Додди, весело смеясь, беззаботно дунул в свою чашку и плеснул туда кипятку.

— В смысле, русская? — она забралась в продавленное кресло и зажала чашку между коленей, не торопясь пить и наслаждаясь отдыхом.

— Да нет, — Додди звонко расхохотался. — Это у местных есть такое слово — «qalinka». Хирург значит.

— Серьезно? — девушка усмехнулась: — Тогда, да. Калинка.

— Ты к нам ненадолго, — замечание он сделал не злобно, просто факт констатировал.

Девушка удивленно подняла голову:

— Почему?

— Сломаешься, — парень развалился на диване, тот жалобно скрипнул. — Тут для хирурга адское место. Никто долго не держится.

— А мне нравится, — и, пожав плечами, пояснила: — По крайней мере, здесь работать дают.

Но Додди только рассмеялся:

— Устанешь. Тут все устают. Сэм вон дни считает, ему уже скоро сваливать. Если бы ты не приехала — мы бы опять в неполном составе сидели. — Он иронично глянул на девушку: — У нас вечно народу не хватает. Особенно хирургов и гинекологов. Знаешь, почему сюда гинекологи не едут? — парень дождался, пока она отрицательно покачает головой, и цинично хмыкнул: — А вот посмотришь с полгода, как местные бабам половые органы сшивают и распарывают перед каждыми родами — и крыша начинает ехать, — Додди со злой иронией проиллюстрировал слова жестом.

Ливанская только фыркнула:

— Я не гинеколог. Сам-то ты зачем приехал?

— Я? — Парень будто задумался, а потом бросил: — Дурак, вот и приехал. Как и все, — он разочарованно глядел в кружку. — Сюда обычно одних русских да белорусов возят. Валят за приключениями и большими бабками. А как поработают недельку, начинаются охи-ахи. Вот и я, дурак, приехал. Жду не дождусь, когда контракт кончится, чтобы убраться отсюда.

Девушка сочувственно спросила:

— Долго работаешь?

— Второй год. Вас только двое новеньких: ты да Лисото. Он с месяц назад прибыл. Знаешь, что тут самое поганое? — видно было, что ему давно не терпелось выговориться кому-то новому, кто этого не знал: — Местные, — он почти с ненавистью стиснул зубы. — Они же как дурные дети. Бегают, радуются. А чему радуются? Тому, что жрать нечего?! Что, того и гляди, все от заразы какой-нибудь подохнут?!

Девушка ничего не ответила, хотела сделать еще глоток, но посмотрела в чашку и, передумав, выплеснула бурду в ведро: желудок снова начало скручивать легкими спазмами. От Додди не ускользнуло это движение и он пророчески хмыкнул:

— Сломаешься. Да я не виню, это правильно. Сломаешься и свалишь отсюда. Эти места невозможно любить.

В коридоре раздался неопределенный шум, и оба обернулись. Мимо, шелестя подолом длинного одеяния, прошла Ясмина. Не поднимая головы и глядя в пол, она несла несколько больничных жестяных тазов. Додди проводил ее неожиданно-неприязненным взглядом. Подождал, пока за женщиной закроется дверь, и бросил, глядя вслед:

— Или станешь — как эта.

8

20 октября 2008 года. Понедельник. Сомали. Деревня. 14:20.

Выскочить на улицу Ливанскую заставили не крики, доносящиеся снаружи — это у них было делом привычным — а тарахтение и клекот грузовика. Автотранспорт в поселке — не частое явление.

Грузовик был старый, ржавый, с блестящими лысыми покрышками и без левого борта. Двигатель трещал, стучал, клокотал и свистел с такой силой, что почти перекрывал отчаянные крики четверых парней.

Таких она уже видела. Моджахеды. Они ездили на обрубленных джипах по городам и деревням, силой устанавливая власть. А через пару часов приезжали другие — короткая перестрелка — и на какое-то время главными становились они. Сколько здесь разных бандитских группировок, не знали даже местные.

А нашпигованные пулями тела попадали на стол хирургам Красного Креста.

Парни стояли в кузове и размахивали руками. Их головы были обвязаны полотенцами на манер тюрбанов, а поверх курток крест-накрест висели автоматы. Сомалийцы прыгали, возбужденно орали, сверкая зубами на черных лицах. В первую секунду девушка не поняла, в чем дело, и только потом разглядела лежащую меж их ног бесформенную массу, а еще через секунду — автомат. Значит, еще один боевик. Раненый.

— Иди внутрь! — Муки, выбегая, больно толкнул ее в плечо, выскочил на залитую палящим солнцем улицу и побежал к грузовику.

Девушка, даже не поняв, что он имел в виду, кинулась следом. Но когда врачи забрались в кузов, боевики встретили их неожиданной яростью. Они с такой злобой размахивали оружием, что ей показалось — их сейчас вышвырнут обратно на дорогу.

Рискуя быть затоптанной, Ливанская кинулась к дальнему борту, наклонилась и успела бегло осмотреть пострадавшего. Открытые ранения. Пулевые. И не одно.

— Давай, бери. Выносим его отсюда, выносим! — Муки подбежал, схватил раненого за куртку, как мешок, подтягивая к борту. Девушка спрыгнула на землю, подняв тучу пыли.

— Держи! — врач начал сталкивать тело вниз, с усилием держа его за плечи. Парни продолжали осыпать их бранью.

Она схватила раненого за ноги, и тут же почувствовала ослепительную боль в плече. Выпустив ношу, девушка полетела в дорожную грязь. Муки в одиночку не удержал вес парня, и тело с грохотом упало рядом.

Удар был не столько сильным, сколько неожиданным. Парень, стоявший в кузове грузовика, попросту ткнул ее прикладом автомата. Приложи он чуть больше силы, ей бы вывихнуло плечо. А так Ливанская даже не поняла, что произошло, и тут же вскочила.

— Муки, помоги! — не дав ему сцепиться с моджахедами в перебранке, она с усилием подняла пострадавшего за плечи. Вдвоем врачи кое-как поволокли тело к больнице, стараясь передвигаться как можно быстрее, чтобы укрыться за ее стенами. Угрозы в любое мгновение могли перейти в действия.

— ШармУта! БАрра шармута! Ник уммак! Хинзи! Шармута-хаволь! [1] — тот самый агрессивный парень, который ударил ее, прыгал и выкрикивал вслед ругательства, но за ними пойти не решался.

Ливанская даже не обернулась, с трудом втаскивая раненого на крыльцо.

— Что он сказал?

Мужчина тяжело выдохнул и поднатужился, удобнее перехватывая тело:

— Что-то типа того, что ты шлюха. А я, — он замялся, — ну, тоже что-то в этом роде.

Мокрая от крови куртка выскальзывала из пальцев, с девушки градом лил пот:

— Как мило.

— Я же сказал тебе — иди внутрь, — Муки ожесточенно пропыхтел. Они, наконец, ввалились в дверь больницы, и Абдис торопливо захлопнул ее за спинами врачей, отрезая от них боевиков.

Они сбросили тело на пол в темном коридоре и, тяжело дыша, разогнулись. Девушка убрала с лица прилипшие мокрые от пота волосы:

— А в чем дело?

— Это же исламистские группировки. Шариат. Говорю тебе — не суйся на улицу!

— Что у нас тут? — в коридор выбежал Лисото и наклонился к брошенному на пол раненому.

Забыв о Муки, Ливанская присела на корточки с другой стороны:

— Два пулевых: одно — в область сердца, другое — в левую ногу. Это все, что я увидела сходу, но, может, есть еще.

— Ладно, давайте перенесём его в смотровую, — и уже Ливанской бросил: — Беги мойся!

— Пять, десять, двадцать. Пять, десять, двадцать. — Была у нее такая привычка: каждый раз, когда Ливанская волновалась перед операцией, она начинала считать, сколько раз трет по пальцам мылом. Так учил ее в свое время наставник: двадцать раз сверху, двадцать раз снизу, двадцать — между пальцами. Этот монотонный счет себе под нос помогал собраться, успокаивая нервы. Можно было и пренебречь мытьем рук, просто ополоснуть спиртом и надеть перчатки, но ей требовались эти лишние две минуты, чтобы собраться.

В операционную она вошла, сцепив в замок стерильные руки. Лисото был уже внутри, в маске и чепчике в яркий синий горошек — дешевый сомалийский самопал.

Пациент лежал на столе. Над его головой болтались мешки капельницы, равномерно цедя жидкость в катетер. Ясмина в белом, заляпанном кровью хиджабе продолжала методично качать ему в легкие кислород и громко читать слова молитвы.

— Готова? — хирург кивнул ассистентке и недовольно глянул на сестру, которая своим бормотанием сбивала с мыслей, не давая настроиться. Но перебить ее не посмел. Наконец, она закончила и, видимо по праву старшинства — дольше всех работая в этой больнице — провозгласила:

— Хизмия.

Ливанская уже слышала это слово — по-арабски оно значило «с Богом, пора».

— Подключите его к ИВЛ и следите за аппаратом. Он, бывает, отключается.

Сестра с готовностью отпустила мешок, переключая пациента на аппарат, а Ливанская удивленно вскинула на Лисото глаза — в голове не укладывалось, как аппарат ИВЛ может отключиться в середине операции.

Но хирург на ассистентку уже не смотрел.

— Я беру грудь, ты — ногу, — он протянул руку, и Ясмина незаметно вложила в нее скальпель.

Ливанская едва успевшая занять место ассистента, растерянно взглянула на старшего:

— Но я никогда сама огнестрелы не оперировала.

В Москве никто и никогда не позволил бы ей самостоятельно взять новую операцию, без участия более опытного хирурга. Всегда был контроль, кураторство, наблюдение сверху. Возможность спросить и обратиться за помощью.

— Времени мало, я один не успею. Он не может лежать под наркозом год. Учись по ходу дела — я подскажу, — сварливо бросил хирург. — Ясмина, давление?

— Шестьдесят на сорок.

— Начнем.

Она глянула на Лисото, замешкалась на секунду, а потом решительно кивнула:

— Хорошо, я беру ногу. Ясмина, бетадин[2].

Ясмина так быстро и незаметно вложила в ее руки пинцет с пропитанным антисептиком тампоном, что, казалось, он материализовался там сам по себе, из воздуха. Девушка благодарно кивнула, но женщина демонстративно отвернулась, будто не видела.

Входное отверстие располагалось десятью сантиметрами ниже колена, выходного не было. Следовательно, пуля осталась внутри — ее надо искать.

— Раскрой рану, взгляни, в каком состоянии кость. — Лисото, сосредоточенно работал на своем участке, подсказывая и время от времени удостоверяясь, что у нее все в порядке. Место ассистентки, к удивлению Ливанской, заняла опытная Ясмина.

Хирург, не поднимая глаз, сменил скальпель на ретрактор:

— Когда начнешь удалять некротические ткани — не щади. Тут инфекций до чертовой матери, лучше перебдеть.

Девушка согласно кивнула.

— А как я найду пулю без рентгена? Вся нога распахана. — Ливанская сделала разрез вдоль мышцы: — Кровит мало. Видимо, сосуды не задеты, — она сделала еще одно движение скальпелем и выругалась: — Черт, нет, задеты! — рана начала быстро наполняться кровью — еще и вена рассечена.

Некоторое время ушло на то, чтобы пережать кровеносные сосуды и высушить рану.

— Тут везде отломки. Часть кости раскрошилась — ткани в кашу.

— Кость полностью раздроблена?

Девушка присмотрелась:

— Нет, только часть.

— Вынимай отломки, удаляй все, что можно. Ты видишь пулю?

— Теперь да. Она чуть ниже кости, — Ливанская уже приготовилась вынимать сплющенный снаряд, когда Лисото предупредил:

— Извлекай осторожно — у нее края острые, как бритва. Здесь рассадник гепатита. Действуй наверняка. Без героизма.

— Хорошо, — она бережно взяла пинцет.

Через несколько минут извлеченная пуля маслянисто поблескивала в жестяном тазу.

— Сейчас буду зашивать, — девушка уже спокойно, без суеты, перевязала кровеносные сосуды. Осталось всего лишь зашить рану.

— Помоги мне! Быстрее!

Ливанская мгновенно вскинула глаза, такой отчаянный голос главного хирурга она слышала впервые — Ясмина стояла, запустив руки по локоть в полость, ее хиджаб был забрызган кровью, лицо перекосилось.

— Я не закончила.

— Бросай! Бросай, мне нужна твоя помощь!

Теперь она увидела и повернутое к ней лицо Лисото, и капли пота на лбу хирурга. Бросив иглу, девушка кинулась занимать место Ясмины.

[1] ШармУта, хавОль, бАрра, ник уммак, хинзи (араб.) — различные эпитеты нецензурной брани, как то: шлюха, проститутка, свинья (грубое оскорбление, так как свинья считается нечистым животным) и пр..

[2] Бетадин — антисептик, в том числе применяется для дезинфекция рук, дезинфекция кожи или слизистых оболочек перед хирургическим вмешательством

9

Сомали. Деревня. 17:20

Спустя два часа она сидела на улице за бараками и все никак не могла унять сердцебиение. Пациента уже давно перетащили на койку в палате, а ей все казалось, что в теле дрожит каждая жилка.

В этом тихом тенистом углу ее и нашел Сэм. Хотя до того они едва ли перекинулись несколькими фразами за пределами госпиталя, он был моложе Лисото и лучше других понял ее состояние. Мужчина невозмутимо подошел, присел рядом на корточки:

— Ну, как?

Все случилось слишком быстро и неожиданно. Пуля практически вошла в сердечную сумку. А без рентгена определить, где она, до операции было невозможно. Лисото сам увидел это, только когда раскрыл рану полностью. Ему срочно понадобилась помощь, а Ливанской еще никогда в жизни не доводилось работать с открытым сердцем, когда от тебя так много зависит. Одна маленькая ошибка — и все.

Она нервно дернулась и усмехнулась:

— Потряхивает.

В ответственности и самостоятельности в сомалийском госпитале можно было утонуть. Никого не интересовало, что ты можешь, а чего не можешь. К чему готова, а к чему нет. Работу надо было делать в любом случае. И если не ты, то больше некому.

— Выжил же. Значит, вы справились.

Девушка выдавила смешок:

— Да уж, справились. Я думала, умрет. — Она возбужденно терла друг о друга руки, будто пыталась их согреть, хотя пальцы и без того горели.

Сэм понимающе усмехнулся:

— Испугалась? А Лисото тебя хвалил.

— Серьезно?

— Угу. На, держи, — мужчина вынул из кармана халата маленькую фляжку и сунул ей в руку. Девушка взяла ее — внутри плескалась жидкость:

— Это что?

— Что-то вроде самодельной водки.

— В смысле, самогон? — она торопливо отвинтила колпачок.

— Ну да. У местных нет даже самопального алкоголя. Муки сам его делает, — он с омерзением скривился: — Даже знать не хочу, как. Пей. Тебе понравится.

Из фляжки потянуло чем-то кисловатым. Ливанская с сомнением поднесла ее ко рту:

— Сейчас же день. — Сердце горячо и удушливо билось в горле.

— Ничего. Это вроде седативного. У тебя кровь кипит. Тебе это — как слону дробина.

На вкус «седативное» оказалось еще гаже, чем на запах. Девушка сделала пару глотков, но на третьем не выдержала и сплюнула. Подумав, завинтила крышку, сунула фляжку обратно. Сэм опустил ее в карман и улыбнулся:

— Не помогает?

Она выдохнула и, откинувшись на стену, прислушалась к себе:

— Не особенно.

— Красивая ты девчонка, — мужчина несмело провел рукой по ее плечу.

— Ты со мной что, заигрываешь?

Сэм смутился, а она резко встала.

— Пошли, за сарай зайдем.

Торопливый потный секс помог сбросить напряжение — ее слегка отпустило. Слишком много нервов и усталости накопилось.

— Ты все? — Ливанская тяжело выдохнула, застегнула брюки и устало похлопала его по плечу: — Спасибо.

Выйдя из-за барака, она подняла лицо к палящему солнцу, глубоко втянула в себя горячий воздух — полегчало.

10

21 октября 2008 года. Вторник. Сомали. Деревня. 05:20.

На следующее утро, едва рассвело, в комнату постучался Муки. Поздоровался в дверях и сунул ей в руки перевязанный веревкой сверток. Девушка машинально приняла его, сжала пальцами и почувствовала внутри что-то мягкое:

— Это что?

Ответ показался ей странным и уклончивым.

— Для тебя.

Девушка недоуменно подняла на приятеля глаза и одним движением разорвала бумажную упаковку — на пол упал комок свернутых, туго уложенных отрезов ткани. Не глядя на девушку, Муки торопливо сел на корточки и начал собирать их с грязноватых досок.

— Муки, что происходит? — она неуверенно наклонилась помочь.

Тот сначала молчал, а потом принялся тщательно подбирать слова:

— Слушай, ты здесь не местная, поэтому…

— Не мнись. В чем дело?

Мужчина медленно поднялся, отряхивая колени.

— В том, что ты женщина. Не надо их злить.

— Кого?

— Их, — Муки, наконец, поднял голову. — Рита, эти места принадлежат исламистам. Я же просил тебя не выходить вчера на улицу. Это они из-за тебя взбесились. Женщина, не носящая хиджаб, в этих местах все равно что шлюха.

Ливанская неверяще вскинула на него глаза:

— Муки, это что — хиджаб?

— Речь идет о твоей безопасности. Ты работаешь — это харам[1]. Здесь для женщины вообще все харам: без хиджаба ходить — харам, руку пожимать — харам. Если мы с тобой вместе по улице пройдем — нас арестуют или забьют до смерти.

Девушка стиснула зубы:

— Мне не говорили, что я должна буду надеть хиджаб.

— А тебя никто и не обязывает, — он отвел взгляд. — Каждая женщина приходит к этому сама, — и, помолчав, добавил: — Рано или поздно.

Ливанская развернула ткань — это и в самом деле было платье: простого покроя, почти до пола, с длинными узкими рукавами.

— Рита, пожалуйста, не буди лихо.

Она растерянно пожала плечами.

— Я даже не мусульманка.

На что мужчина только с горечью усмехнулся:

— Здесь это не имеет значения. Может быть, в Могадишо, но не здесь. По этому дому можешь ходить как хочешь. Здесь все свои — никто не выдаст. Но в больницу и на улицу, — он сунул в руки девушки скомканные платки, — надевай хиджаб, хорошо? Так далеко от столицы все женщины надевают, если хотят, чтобы их не трогали. Надо было сразу тебе сказать.

Она сжала в руках платье и раздосадовано выдохнула:

— Господи, бред какой-то.

— Нас не тронули только потому, что им надо было раненого лечить. В этих районах правит Аль-Шабааб[2], помощи просить не у кого. А ты вчера перед боевиками на улицу выбежала, — Муки замялся. — Тебе помочь? В первый раз сложно завязать платок.

Он выжидательно смотрел, а девушка все теребила и теребила платки, ничего не отвечая. И, только хорошо подумав, решительно вздернула упрямый подбородок:

— Иди к черту. Я хиджаб не надену.

В подтверждение своего решения бросила платье на пол, перешагнула через него и вышла за дверь — пора было начинать прием, она и так опоздала.

Сомали. Деревня. 23:20.

Ливанская постучала и прислушалась: сначала была тишина, но спустя пару минут, дверь открыла Сюзон.

— О, salut! Еntres! Пр'оходи! — француженка поздоровалась на ломаном русском и улыбнулась — молодая рыжая девушка ей сразу приглянулась, они уже несколько раз пили вместе чай, болтая на жуткой смеси языков.

Ливанская неуверенно пожала плечами:

— Да нет, мне бы Муки.

Девушка машинально отметила про себя, что Сюзон даже в своей комнате надевает длинное, в пол, одеяние — боится. И почувствовала себя неуютно:

— Я на улице подожду. Покурю.

Та понимающе кивнула и скрылась за дверью.

Муки появился через пару минут, присел рядом и протянул руку за сигаретой. Оба понимали, что она не согласится на хиджаб. Но надо было как-то мириться.

Пару минут Ливанская молча курила, прислушиваясь к гулким ночным звукам. Деревня спала. Она подняла голову — от такого количества звезд даже на улице было вполне светло.

Только сегодня она поняла, почему сомалийские мужчины подчас так странно себя вели: при виде врача-женщины с оголенными руками и без платка, некоторые из них начинали прятать глаза, а старики, как раки, пятиться к дверям.

— И давно здесь так?

Муки пожал плечами:

— Так плохо — последние лет десять, — он тоже посмотрел вверх и грустно усмехнулся: — Знаешь, местные ведь совсем не такие. На самом деле, им просто страшно.

Ливанская затянулась.

— Муки, почему здесь так мало женщин? Из пятерых, приходящих на прием, четверо — мужчины. Мы же благотворительная больница — платить не надо.

Приятель, до того вертевший сигарету в руках, тоже прикурил:

— Боятся. Здесь раньше совсем другие традиции были, а теперь женщинам выходить нельзя, работать нельзя, национальную одежду носить нельзя. А где ее взять-то другую, если денег нет?! Вот и сидят по домам. Опять-таки, они же сами толком шариатских законов не знают. Тем более, что эти порядки в каждом городе свои — насколько хватит воображения у местного имама. По незнанию сделаешь что-нибудь не то, и привет, — Муки кивнул сам себе: — Да уж, ситуация не очень. То ли на рынке торговать и детей кормить, то ли сидеть дома — смотреть, как они с голоду умирают. Вот и выбирай, — он горько улыбнулся. — Рита, не обижайся, я же для тебя хочу как лучше.

— Спасибо, — девушка помолчала. Потом вспомнила и смущенно пожала плечами: — Это платье Сюзон? — и, не дожидаясь ответа, сунула ему аккуратно перевязанный сверток.

— Не надо, оставь, — он отвел ее руку. — Может, пригодится.

Мужчина помолчал немного, с наслаждением вдыхая сигаретный дым. Потом спросил:

— У тебя с Ясминой конфликт?

Ливанская равнодушно пожала плечами:

— Да нет, не конфликт. Это она меня терпеть не может. Мне-то все равно, — Ливанская посомневалась и закурила вторую — по собственной глупости она взяла с собой всего блок сигарет, осталось от него три пачки, так что в скором времени ей предстояло бросать курить — в деревне сигарет не достать. — Почему она такая странная? Я понять не могу — она кто по национальности?

Муки как-то странно глянул на девушку и усмехнулся:

— Ясмина венгерка. Она имя поменяла, приняв ислам, — мужчина замолчал на секунду, а потом отрезал: — После того, как ее до полусмерти избили на улице за то, что она шла под руку с мужчиной. Так что с психикой у нее нелады не от хорошей жизни.

Ливанская выдохнула и глухо спросила:

— Почему она не уедет отсюда?

Он неторопливо затушил бычок и хмыкнул:

— А куда ей ехать? У нее здесь муж.

— В смысле, местный?

— В смысле, закопан, — Муки замолчал, вглядываясь в ночь, а после резко поднялся. — Ладно, я спать. Спасибо за сигарету.

Мужчина ушел в барак, оставив девушку сидеть на земле и ежиться от холода в тридцатиградусную жару.

[1] Хаpам, харамный (араб. однокоренное слово — гарем) — в шариате запретные действия.

[2]Джамаат Аш-Шабааб (Аль-Шабаб, Хизбул Шабааб — «Молодежное движение моджахедов»), Народное Движение Сопротивления в Стране Двух Государств — группа сомалийских исламистов, прежде всего действующих в Сомали.

 

11

12 ноября 2008 года. Среда. Сомали. Деревня. 17:40.

Ливанская упала на кровать и с силой сжала виски руками. Пальцы тут же запутались в мокрых от пота волосах. Она просто не знала, куда едет. Первой мыслью было: Додди прав — бежать отсюда. Куда угодно, как угодно, на чем угодно, хоть пешком. Лишь бы подальше от Сомали.

даже не сняла заляпанный кровью домотканый хирургический халат. Сомали, Сомали, кругом Сомали. Здесь все такое — ломкое, грязное, ветхое. Даже операционный костюм — старый, уже нигде не используемый евростандарт. И застиран так, что цвет невозможно определить — застарелая кровь на нем буреет темными пятнами.

Пятнадцать минут назад у хирурга Ливанской на столе впервые умер пациент.

Она не раз видела, как умирают люди. Но первая смерть под собственными руками для молодого хирурга всегда потрясение. Странно, но каких-то особых эмоций она сперва даже не испытала. Только злость, досаду и разочарование. Констатировав смерть, она бросила в таз окровавленные перчатки и вышла за дверь, оставив тело на попечение Ясмины.

И уже там отчаянно вцепилась пальцами в крошащуюся ломкую стену и ее вывернуло наизнанку.

Спазмы следовали один за другим. Только когда рвать стало уже нечем — одна слюна и желчь — она, наконец, отдышалась и сплюнула. Было жарко. Девушка прижалась лбом к нагретой стене и закрыла глаза, ноги не держали. С той стороны здания слышался тихий говор местных: они ждут. И будут сидеть здесь, пока их кто-то не примет. Пора было возвращаться, но вместо этого она выпрямилась и нетвердой походкой направилась к спальному бараку.

Кровь, жара, зловоние. Москиты, зараза, стрельба. Африканцы, нескончаемой толпой тянущиеся к госпиталю. И черные ублюдки с автоматами.

Ливанская приняла того старика одна. Он был едва живой, шел, опираясь на плечи сына. Точного диагноза она не поставила, но, судя по тому, что живот был напряжен и тверд как доска, случай хирургический.

Но она даже сделать ничего не успела, только раскрыла брюшную полость, а у старика остановилось сердце, и он перестал дышать. Ливанская попыталась завести его вручную, и, кажется, один раз ей это удалось. И тут отключился аппарат ИВЛ. Девушка даже не сразу поняла, что происходит — Ясмина среагировала первой и кинулась крепить к интубационной трубке[1] мешок Амбу[2]. Это заняло всего несколько секунд, но к тому времени у сомалийца катастрофически упало давление. Проблемы нарастали, как снежный ком. Ясмина не могла отпустить мешок, Ливанская не могла прекратить реанимацию, и помочь было некому.

Полчаса тщетных усилий — и смерть.

Девушка тяжело переступила порог, окунувшись в полумрак. На ватных ногах прошла по коридору и захлопнула за собой дверь комнаты.

И теперь, уже лежа на кровати, пыталась отогнать от себя мысли, что она сделала неправильно. И не перебирать в который раз события предыдущего часа. Тело было липким от пота и крови. Там, впопыхах, она уже не смотрела, что пачкается в ней по локоть. А теперь дышать было невозможно от металлического запаха.

Ливанская закрыла глаза, проваливаясь в муторный неспокойный сон. Было нестерпимо жарко

Тело покрывалось липкой испариной, духота стояла невыносимая.

— Тебя ничто не смущает? — она перевернулась на живот, с усмешкой глядя на парня. Постель заливал солнечный свет, он бил прямо в глаза, заставляя щуриться.

— Нет. А должно? — он, не задумываясь, пожал плечами.

— Вообще-то, да, — девушка рассмеялась и добавила: — Мне двадцать пять.

— Наоборот, прикольно, — самоуверенный, даже немного нагловатый, он заразительно смеялся.

Девушка с улыбкой покачала головой. И у него были на удивление голубые глаза, очень-очень яркие.

Ливанская поднялась на локтях и потянулась вперед, уже хотела прикоснуться, как парень вдруг резко отвернулся:

— В окно дует. Чувствуешь?

Прохладный ветер пробежал по комнате, и спина покрылась мурашками.

Ливанская вздрогнула и проснулась. День кончился — за окном стояла неожиданная сомалийская ночь. Здесь всегда было так: днем адская жара, превращающая комнату в душегубку, но, едва наступает время заката, и через каких-то пятнадцать минут зной сменяется промозглым холодом и кромешной темнотой.

В окно дул неприятный колючий ветер, мгновенно выстудивший комнату.

Она с силой перевела дух, избавляясь от сна. Странно, что ей приснился этот парень — за месяц ни разу не вспоминала. Хотя, на самом деле, ничего удивительного — последняя веселая беззаботная неделя. Ей хотелось отпраздновать отъезд на кураже, так, чтобы звон стоял. И она развлекалась, не задумываясь о завтрашнем дне.

Ливанская поднялась с койки, ощущая, как все тело болит и ноет от напряжения.

— Чего не спишь?

Она вздрогнула и повернулась к стоящему в дверях Муки.

— Не могу.

Мужчина, не спрашивая разрешения, зашел и закрыл за собой дверь:

— Говорят, у тебя сегодня старик на столе умер.

— Угу, — девушка делано-равнодушно пожала плечами и теплой вонючей водой ополоснула возле таза руки.

— Давай я у тебя посижу. Первый раз всегда не по себе.

Она завинтила колпачок и коротко бросила:

— Мне не нужна нянька.

Муки только улыбнулся. Спорить не стал, но и не ушел, присев на шаткий стул у стены.

— Слушай, можешь мне новую форму достать? — девушка вынула самую последнюю, оставленную на черный день пачку сигарет и улеглась обратно на кровать — самое время.

Давно нужно было попросить форму — ту одежду, которую она привезла с собой, пришлось просто выкинуть. Тут либо хиджаб, либо военная куртка.

— Мужскую могу.

— Да мне все равно, давай мужскую, — девушка неловко перевернулась на бок и почувствовала, как ногу прострелило резкой болью — она упала пару дней назад на бегу. Тогда не обратила внимания, теперь ощутимо хромала. Впрочем, тело болело все, не только колено. — Черт, я разваливаюсь на части. — Чувствовалось, что от нее уже остро пахнет потом и все еще кровью. — Когда вода-то будет?

— Ждем.

— Шикарно. Просто слов нет, — девушка раздраженно выдохнула и жестом предложила мужчине сигареты, но он отрицательно покачал головой. Задумчиво на нее посмотрел и спросил:

— У тебя парень есть?

Ливанская медленно, с наслаждением выдохнула дым:

— Замуж предлагаешь?

Муки хлопнул себя руками по коленям и расхохотался:

— Нет, у меня жена есть, мне больше не надо. Просто интересно. Ждет ли тебя кто-то.

Ливанская хмыкнула. Понятно было к чему он — хочет ее отвлечь, видимо, чувствует, как мерзко и тяжко у нее на душе.

— Да, есть, — она весело улыбнулась. — Шестнадцать лет — в школе учится. Ко мне на каникулы приедет.

Почему она так пошутила? Наверное, потому что скучала: по Москве, по цивилизации, по беззаботной жизни, когда самой большой твоей ошибкой остается глупая интрижка с подростком-школьником.

Муки пару секунд сверлил ее недоуменным взглядом, а потом громко расхохотался:

— А что, мне нравится! Шестнадцать лет — отличный возраст! Член уже есть, а мозгов еще нет.

Девушка рассмеялась. От одного вида его задорной белозубой улыбки хотелось смеяться. Смеяться-смеяться-смеяться.

Она хохотала до слез, пока не стало легче, пока не отпустил образ старика с раскрытой брюшиной и ощущение хрупких выступающих ребер под пальцами.

Наконец, Муки внимательно посмотрел на девушку, удостоверившись, что ей полегчало, и замолчал. Ливанская тоже. Она тяжело выдохнула:

— Муки, а где их хоронят?

— Этого в город увезут. Он не местный.

— А вообще?

— А вообще, там, на кладбище, — он неопределенно мотнул головой в сторону. — Камни видела?

Девушка кивнула. Недалеко от деревни — всего с полкилометра пройти — прямо посреди пустыни стояли обсеченные камни. Она видела их, но не думала, что это кладбище. На них не было ни имен, ни дат. Ничего. Просто голые булыжники.

— А как они узнают своих?

— Кого?

— Ну, не знаю, своих: родных, друзей. Должны же они иногда туда приходить.

— Просто знают. — Муки решился-таки взять сигарету и теперь задумчиво крутил ее в пальцах. — Ты туда лучше не ходи.

Ливанская села на кровати:

— Почему?

— Тебе не понравится, — мужчина горько усмехнулся. — Дикий народ. Такая нищета, будто бьешься головой о бетонную стену и ничего не можешь изменить, — он замолчал на секунду, глядя в доски пола, а потом решительно тряхнул головой и пояснил: — Тут земля тяжелая. Закапывают неглубоко. Вонь стоит такая, что мертвецы просыпаются.

Ливанская передернулась и невольно посмотрела в окно. Будто рассчитывала в непроглядной темноте рассмотреть далекое пустынное кладбище.

[1] Трубка интубационная — приспособление в виде трубки особой формы, изготовленной из резины или пластмассы, реже из металла, предназначенное для введения в гортань, трахею или бронхи с целью восстановления или улучшения проходимости дыхательных путей или для проведения ингаляционного наркоза.

[2] Мешок Амбу — ручной аппарат для искусственной вентиляции лёгких, применяемой к пациентам с нарушением дыхания.

 

12

16 ноября 2008 года. Воскресенье. Сомали. Деревня. 08:00.

Письмо привезли на старом, насквозь проржавевшем джипе, который с грохотом остановился перед больницей, окутав ее клубами пыли. Водила выпрыгнул, залпом выпил три стакана воды и оставил сумку корреспонденции для иностранных врачей. Этот парень приезжал раз в неделю, иногда — в две. Но раньше Ливанская не получала писем: она не оставила номера почтамта, на который их можно было бы прислать. Да и это было отправлено на адрес Красного Креста с указанием ее имени.

Отец умер. Открыв письмо, девушка несколько минут молча смотрела на него, пытаясь собраться с мыслями. И что-то почувствовать. Ведь у нее были хорошие родители, они любили ее, растили. И она по-своему их тоже любила. Наверное, в этот момент надо было заплакать. Она собралась с духом, чтобы перечитать еще раз, и в это мгновение ее одернул окрик:

— Ливанская! Ливанская, бегом, вы очень нужны!

Она подхватилась, торопливо поставила чашку с той безвкусной бурдой, которая называлась здесь кофе, и выбежала на улицу.

Слишком много работы, операций и пациентов. Перевязки, кровь, кости, кишки. Два шага от госпиталя до барака, жесткая койка, несколько часов глубокого обморочного сна. И снова — скальпель, пила, игла, ретрактор[1]. Гной, затрудненное заживление, гангрена.

Снова подумала о смерти отца она только через несколько дней. Кто-то (скорее всего, аккуратная Ясмина) убрал оставленное второпях письмо со стола на полку. Ливанской пришлось долго искать его по комнате, прежде чем на глаза попался одинокий смятый лист с коричневым кругом — следом от кофейной чашки. Но из всех эмоций где-то на границе сознания появился только стыд. Ведь ей часто снилась Москва, городская больница, тот парень-школьник. Но не Польша и не родители.

24 ноября 2008 года. Понедельник. Сомали. Деревня. 04:30.

И все же хиджаб пригодился. Хотя прошло больше недели, прежде чем у нее появился шанс позвонить матери. Телефон был только в городе, попасть в это небольшое поселение без машины оказалось невозможно, а в деревне транспорта не держали.

В город ездил только Муки. Раз в две-три недели за ним прибывал старенький внедорожник, и мужчина отправлялся за провизией. По его словам, при определенном везении из города можно было дозвониться в Польшу. Хиджаб стал обязательным условием, если Ливанская хотела поехать, и она надела плотный льняной балахон прямо поверх брюк, что принесло дополнительные неудобства — день обещал быть жарким.

Встали даже раньше обычного. Муки объяснил, что дорога плохая, добираться долго, а рынок начинает свою работу на рассвете. Поэтому уже в половине пятого джип с бодрым улыбающимся сомалийцем стоял у дверей спального барака.

Это был УАЗик — самый настоящий старый советский УАЗик, еще из тех, у которых вместо второго ряда сидений квадратный кузов с двумя скамейками по бокам. В кабине с чисто сомалийской находчивостью на давно сгнившие передние сиденья была приколочена доска. Когда врачи забрались внутрь, сомалиец расцвел большезубой улыбкой, радостно всплеснул руками и, что-то громко выкрикивая, схватился за рычаг. Он лупил тощими длинными ногами по педалям, будто исполнял какой-то дикий национальный танец, ритуал этот был изучен им до мелочей, и через пару минут древний движок чихнул, крякнул и разразился душераздирающим воем. УАЗик с шиком вылетел из деревни на немыслимой для этих мест скорости в сорок километров в час, подпрыгивая на рытвинах и поднимая огромный столб пыли.

Дорога была адом: впрочем, как и во всей провинции. Неасфальтированные грунтовки только ближе к Могадишо становились более или менее отличимыми от пейзажа. Девушка отчаянно вцепилась в приваренную к приборной панели перекладину — ремней безопасности в джипе не было.

Как ни странно, зелени по обочинам было куда больше, чем в деревне, даже назвать это место пустыней не поворачивался язык. В поселке все более или менее пригодные деревья давно пустили на дрова местные, разжигая печи для готовки — газовые баллоны были далеко не у всех. А здесь сухая земля то и дело перемежалась темно-зелеными зарослями кустарника с тонкой бурой листвой и частыми вкраплениями рыжины сухостоя.

Ливанская тряслась в неуютной кабине и смотрела на пустыню. В этом месте было что-то завораживающее. В тишине, в сладком текучем воздухе. В бесконечной, убегающей вдаль серо-зеленой равнине. Сам горизонт казался таким странно близким — вот протяни руку и дотронься. Но это обманчивое ощущение исходило от чересчур ровной поверхности земли, где не было ни холмов, ни спусков, ни подъемов. И никаких изменений пейзажа, за которые мог бы уцепиться глаз. Только необъятный серый простор, где невольно хочется прибавить скорость, в попытке нагнать горизонт.

Неестественно длинная бесформенная тень джипа прыгала по сухой колкой почве, а справа вставало солнце. Светло-желтый, слепящий глаза диск медленно поднимался над землей, поражая резкими очертаниями в чистом воздухе. Казалось, над ним уже вьется жаркий дымок, который через пару часов превратит Сомали в пылающее пекло.

Сомали. Район Джамаме. 07:00.

Как и обещал Муки, приехали в город около семи. Поселение, названия которого она не запомнила, поразило Ливанскую обилием народа. В отличие от их деревни, здесь жили сотни, а то и тысячи человек. И все это кипело, бурлило, клокотало. Местные уже вовсю начали торговлю, горячо споря и перекрикиваясь между собой. Почти одни только мужчины, они оживленно махали руками, существенно обогащая и без того жаркий процесс торга.

УАЗик влетел прямо на небольшую грязную площадь и с визгом остановился, распугав утренних торговцев, которые в ответ окатили водилу едкой бранью. На врачей поглядывали без особого интереса. Они были здесь если не частыми, то регулярными гостями. К тому же Муки, похоже, слыл завидным клиентом — к нему тут же кинулись, расталкивая друг друга, несколько торговцев, наперебой тараторя и норовя утащить к своей лавке.

Здесь не было саманных хижин, вместо них город состоял из маленьких бетонных коробок с рассохшимися дверьми и незастекленными окнами. От гвалта рыночной площади закладывало уши. Муки двигался вперед, расталкивая местных локтями, переговаривался, приценивался, щупал овощи и ругался с продавцами. А когда выбрал более или менее пригодную с его точки зрения лавку, то приступил к долгому азартному торгу, который скорее служил ритуалом, чем способом договориться о цене.

Покупка двух сеток невзрачных овощей заняла у него больше получаса. Ливанская уже нервно переминалась на затекших ногах, когда он наконец ударил по рукам с хитрого вида торговцем. Врач распахнул сумку и достал толстую, в шесть пальцев, пачку денег. Он сам ездил в Могадишо обменивать доллары на сомалийские шиллинги. На купюру в сто американских долларов можно было получить шестнадцать пачек. Банкноты были старые, рваные, в стопки собирались резинками, а то и скотчем, отчего деньги потом липли к рукам. Их даже не считали. Продавец определил сумму на глаз, пощупав толщину пачки и, видимо так же на глаз, собирался отсыпать товар.

Ничем особенным здесь не торговали: связки бананов, картошка, лук — это, как объяснил Муки, привозное, из Эфиопии. Смущали только грязные по локоть руки торговца, и тучами вьющиеся над овощами мухи.

Вскоре Ливанская поняла, откуда берется такое жуткое зловоние. Козлятина и верблюжатина — два единственных доступных здесь вида мяса — лежала прямо на земле, в мокрой от крови пыли. Здесь насекомых было еще больше. Они не слетали с торговцев, даже когда те жарко размахивали руками, ведя торг. Между двух здоровенных туш неуклюже ползал крошечный, еще слепой котенок и тыкался мордочкой в сырое мясо. Девушка так и прикипела к нему взглядом, не в силах оторваться, пока откуда-то из-под прилавка не выпрыгнула тощая, грязная, в бежевых подпалинах кошка и не утащила его, легко схватив за загривок. Муки состояние мяса нисколько не смутило. Он довольно окинул взглядом туши козлов, выбрал две наиболее, по его мнению, свежие и, расплатившись, велел торговцу отнести их в машину. Сам пошел следом — обещания, данные европейцам, здесь исполнялись через раз. Торговец мог донести туши, а мог и свернуть по дороге, и потом сделать честные глаза и сказать, что видит врача впервые в жизни. Интеллигентный доктор в тонких очках здесь своим не считался и почти приравнивался к белым европейцам.

— Пить хочешь? — Муки забросил заполненные овощами сумки в кузов и смахнул пот со лба.

— Было бы неплохо, — девушка усмехнулась. В хиджабе поверх формы и тугом платке на голове ей было намного жарче, чем мужчине, пот лился градом: — А что здесь можно попить?

— Сейчас сока купим.

Выжимали и разливали сок под грязным дощатым навесом, прикрытым цветными тряпками. Сам продавец смотрел на них зазывным взглядом бывалого бармена и элегантным, полным снобизма движением разливал свежевыжатый сок по кружкам, с ловкостью фокусника добавляя в них сиропы. За полдоллара наливали четыре громадные грязные кружки. Мужчине он подал стакан в руки, для женщины поставил на заляпанный сладкими потеками и сплошь покрытый мухами стол. Ливанская с сомнением посмотрела на Муки, но он бесстрашно отхлебнул из плохо отмытого стакана, и она тоже поднесла свой ко рту. После пары глотков дышать стало легче. Девушка втянула воздух полной грудью — сюда не доносилась вонь мясного ряда, зато легкий ветерок смешивался с едва уловимым ароматом специй, которыми торговали за углом. Он прилетал с каждым порывом, легкий, едва ощутимый, делающий воздух цветным и фактурным.

— Теперь можно и звонить, — Муки протер запылившиеся очки и снова водрузил их на нос. Ливанская почувствовала, как желудок неприятно сжался от волнения, и отставила недопитый стакан. Но вслух ничего не сказала, только согласно кивнула, и они вместе вышли с рыночной площади, свернув за угол.

Узкие кривые улочки разбегались от площади, как мелкая паутина. И были тихи и безлюдны. Только полуголые детишки играли там и пасли коз. При виде иностранцев они замерли, глядя с настороженным любопытством. Шедшая навстречу, замотанная в платки сомалийка опустила голову и поспешно свернула с дороги.

Выбранная Муки улочка оказалась торговой, о чем красноречиво возвещали рисунки на дверях и заборах. На одном была изображена загадочная геометрическая фигура, в которой, при некотором размышлении, узнавались штаны. А треугольник с двумя отростками по бокам, видимо, означал платье. Хозяин лавки напротив обладал большим талантом, или большим чувством юмора: его дом был старательно изрисован овцами, козлами и верблюдами, у которых было почему-то всего по две ноги, зато такие длинные, что они доставали от крыши почти до самой земли. Судя по тоскливому блеянию, раздающемуся из-за забора, хозяин не соврал и действительно торговал скотом.

— Вообще-то они не дают телефон иностранцам, — Муки видел эту «настенную живопись» не одну сотню раз и пробегал мимо, почти не глядя. — Но тут старичок один есть — добрая душа. Мы с ним давно сговорились, проблем не будет.

Слишком напряженная перед звонком, девушка только кивнула. Врач шел уверенно, без раздумий сворачивая вправо-влево и безошибочно отличая один узкий переулок от другого. Но когда они, наконец, добрали до нужной лачуги, она оказалась заперта — дверь подпёрта палкой снаружи.

Муки обескураженно замялся, но, на их счастье, в этот момент появился хозяин. Бодрый старикан, щегольски одетый по местным меркам, радостно ковылял к ним из конца переулка, ощутимо припадая на левую ногу. При виде него врач издал радостный возглас, и мужчины принялись обниматься, оживленно тараторя на местном диалекте. Ливанская из всей речи поняла едва ли десяток слов. Потом старик заметил ее и, еще активнее жестикулируя, начал тыкать в девушку пальцем, горячо что-то выспрашивая у Муки.

— Doctor. Doctor, russian.

При слове «русская» на лице старика отразилось сначала недоумение, потом смутное понимание, и, наконец, искренняя детская радость. Он подскочил к девушке, дотронуться до нее он, по исламским канонам, не посмел, подменяя это пламенно-горячим лопотанием на дикой смеси сомалийского и английского:

— Oh руси, руси! Good good people.

Ливанская не впервые сталкивалась с парадоксальной любовью африканцев к россиянам. Едва заслышав, что врачи в клинике русские, они приходили в неописуемый восторг, с несусветной радостью прыгая и горячо размахивая руками. Основными достоинствами русских, как правило, считались автомат Калашникова, с которым в Сомали ходили даже малые дети и который, как верили сомалийцы, «дал свободу Африке», и «добрость» — что понимали местные под этим словом, Ливанская представляла себе смутно.

Корни этой странной любви к нации, о которой сомалийцы, в сущности, не знали практически ничего, шли оттуда же, откуда и ржавые УАЗы, из старого СССР. Когда-то, еще в семидесятые годы, русские спешно пришли в Сомали в тщетной попытке построить здесь уголок социализма. Вместо социализма они построили дома, больницы, школы и огромную военно-морскую базу в Бербере. Потом началась война и, бросив все, русские ушли. От домов и больниц не осталось ничего. Зато осталось от танков, которыми русские продолжали снабжать местных даже после ухода. Их проржавевшие останки до сих пор гнили у некоторых дорог, и в них играли дети. Однако русских в Сомали по-прежнему наивно любили.

Наконец, Муки удалось вклинить слово в страстную речь старика, и он выкрикнул тому практически в ухо:

— Надо позвонить! Телефон!

Услышав, что требуются его услуги, бодрый старикан пришел в еще большую радость, вскинул руки, будто призывая Аллаха в свидетели такого знаменательного события, и бросился «отпирать» дверь.

После уличной жары дом показался прохладным и очень темным. Девушка едва могла разглядеть что-то в полумраке, только низкий деревянный стол да несколько ковриков на полу. Телефон был тут же — стоял на прислоненной к стене тумбочке. Муки сам набрал номер, дождался гудков, а потом передал потертую трубку девушке и деликатно вышел, увлекая за собой говорливого сомалийца.

Ливанская глубоко вздохнула и прислушалась к гудкам. Три, четыре, пять…

— Алло.

Голос матери не изменился и звучал спокойно. Девушка почему-то не подумала о том, что со дня смерти отца прошел уже месяц, и слезы пролиты. Она неуверенно опустилась на жесткий неудобный стул и глухо выдавила:

— Привет, мам, — в горле пересохло и стало трудно дышать. — Я получила письмо.

На секунду воцарилась тишина, после чего девушка услышала глухой выдох:

— Господи, Патрыша!

Она уезжала в Сомали, будто на выходные. Не освободила съемную квартиру, а заплатила за полгода вперед. Не вывезла вещи, не попрощалась с друзьями. И даже не сказала родителям. Мать узнала почти случайно, за три дня до ее отъезда, и позвонила: кричала, плакала, уговаривала. А Ливанской тогда не хотелось ничего обсуждать: в ее постели был веселый смазливый мальчишка, у дверей туго набитые спортивные сумки, и забота злила ее и унижала.

Наверное, теперь стоило раскаяться и пожалеть, но и сейчас этого не получалось.

— Когда ты узнала? — голос матери задрожал.

— Неделю назад. Как это случилось?

— Обширный инсульт. Правая сторона, — голос женщины звучал почти спокойно, видимо, ей уже столько раз приходилось повторять это, что слова превратились для нее в ритуал, утратив смысл. — Его в Северную больницу увезли, ну, ты ее помнишь. — Женщина сглотнула комок. — Там врачи хорошие, все друзья. В общем, три дня пролежал, а потом… — она не закончила и судорожно вздохнула.

— Ясно, — девушка поколебалась, потом выдавила: — Мне жаль.

Надо было сказать что-то другое: важное, душевное. Но она никак не могла придумать, что именно.

— Патрыша, — мать горячо вздохнула, — отец так переживал за тебя. Родная, послушай, ну не хочешь жить с нами — не живи, я же не заставляю. Но, может, мы ужмемся, купим тебе квартиру в Москве и…

Девушка вспыхнула и упрямо стиснула в кулаке трубку:

— Не надо! — получилось зло и резко, но она не смогла сдержаться. — Я здесь работаю. У меня все нормально, — Ливанская на секунду замялась, вдохнула и отрезала: — Мне идти пора.

И оборвала звонок.

Спустя минуту девушка встала, оправила хиджаб и вышла на улицу. Лицо опалило жарким солнцем.

Муки со стариком ждали ее в теньке, весело переговариваясь о чем-то своем. Увидев девушку, мужчина бросил на нее беспокойный взгляд, хотел что-то сказать, но она не дала ему раскрыть рта, буркнув:

— Пошли.

И, не оборачиваясь, двинулась обратно по улице. Муки торопливо и витиевато поблагодарил старика, подкрепил благодарность стопкой денег пальца в три толщиной, и нагнал ее бегом.

До машины шли молча. Ливанская напряженно думала о своем: на лице остро выделились скулы, она хмурилась, сжимала губы в тонкую полоску. И Муки не лез с разговорами. На рынке он на секунду отстал, купив у маленького черного мальчика странный зеленый веник, похожий на пучок петрушки.

Их водила лежал под деревом с таким же зеленым пучком, но при виде врачей торопливо отбросил его, вскочил на ноги и принялся заводить мотор. Девушка, молча и ни на кого не глядя, забралась в кабину и уставилась в окно, погруженная в себя.

Она все еще злилась на мать, и в висках гулко пульсировала кровь. Но даже если не хотела об этом думать, в голове настойчиво крутились мысли о Москве. Чистоте и комфорте, где всегда есть вода, любая еда, удобная кровать. Клубы, пиво, веселые беззаботные ребята. А в больницах нет перебоев со шприцами и перчатками. Когда она ехала сюда, то толком не понимала, куда и зачем. И сейчас у нее был реальный шанс, послав все к черту, убраться из этой проклятой нищей страны.

— Хочешь? — Муки тихонько тронул девушку за рукав. Едва машина выехала из города, он достал свой зеленый травяной букет и выдернул одну веточку.

— М? — она вздрогнула и повернулась. — Это что?

Мужчина смотрел смущенно и сочувственно:

— Кат. Трава, — он кхекнул и поправил на носу очки. — Слабенький галлюциноген.

Она неопределенно хмыкнула, посомневалась. А потом протянула руку:

— И что мне с ним делать?

— Жевать, — Муки оторвал лист и положил себе в рот. Ливанская недоверчиво проследила и последовала его примеру. Трава как трава.

Муки довольно улыбнулся:

— Ну как?

Она еще пару раз сжала зубы, чувствуя во рту неприятный лиственный привкус:

— Никак, — и, сплюнув за борт, емко заключила: — Мне лучше водки.

Мужчина разочарованно пожал плечами и отправил в рот еще один лист. Кат оказывал действие только при постоянном употреблении, если его начинали жевать с детства. Поэтому девушка не почувствовала даже отдаленного прихода, а только неприятную горчинку во рту.

[1] Ретрактор — хирургический инструмент, применяющийся для разведения краев кожи, мышц или других тканей с целью обеспечения необходимого доступа к оперируемому органу.

13

Сомали. Район Джамаме. 21:45.

Колесо отвалилось ближе к ночи. Им и ехать-то оставалось не больше получаса, когда вдруг раздался громкий хлопок, и машина, резко накренившись, отчаянно качнулась влево. А потом уткнулась носом в земляной вал у обочины и заглохла. Девушка не успела ничего понять, только болезненно ударилась лбом о металл и прикусила язык.

Пара секунд ушла на то, чтобы прийти в себя. Потом девушка проморгалась и, почувствовав металлический привкус, сплюнула кровью. Быстро глянула на Муки, убедилась, что он в порядке, и спрыгнула на землю. Вокруг машины уже бегал водитель, размахивая руками и отчаянно ругаясь. Колесо даже не лопнуло — оно отлетело, целиком, вместе с диском, оставив машину стоять на оси.

— Приехали. Приехали, вылезай!

Девушка резко и удивленно обернулась и увидела, как Муки с дурным хихиканьем выпал из кабины и уселся на желтую пыльную дорогу.

— Ты чего? — в первую секунду ей показалось, что мужчина в состоянии шока. Она сделала было шаг назад, но в этот момент он радостно рассмеялся:

— Мы сейчас пойдем пешком, и нас съедят дикие звери. А ты знаешь, что тут есть дикие звери?

В первое мгновение она зябко поежилась и оглянулась. Ведь в Африке действительно могли водиться львы, гиены, кто-то еще. Но, кроме лысой пустыни, пыльной дороги и матерящегося шофера, ничего не увидела.

И только тут поняла, что Муки попросту пьян — у интеллигентного доктора очки съехали набок, а из кармана куртки топорщился обглоданный пучок ката. Мужчина раз за разом пытался встать на ноги, но колени подгибались, и Муки садился на дорогу, поднимая тучку пыли.

Ливанская посмотрела на него и, неожиданно рассмеявшись, протянула руку:

— Пойдем.

Трезвел доктор медленно. И поначалу шел, не попадая на дорогу, то по правой обочине, от по левой, то юзом наискосок, балансируя при помощи туши козла. Иногда он принимался разговаривать сам с собой и пугать дикими животными, но звучало это уже неубедительно. Ливанская поглядывала назад, посмеивалась, на что Муки обижался и грозил ей пальцем.

Только через пару часов доктор отошел и пристыженно замолчал. Долго собирался с духом, то и дело, оправляя очки, шмыгал носом, перекладывал с плеча на плечо тяжелую тушу, а потом робко глянул на девушку и спросил:

— А что я с машиной сделал? Сломал?

Так смеяться Ливанской не доводилось уже давно. Она безжалостно хохотала, а Муки сутулился и смущался. Глянув на это, девушка сжалилась и на ходу забросила ему руку на плечо:

— Ну ты дал!

Водила-сомалиец неприязненно на них глянул и отошел подальше.

— Да ладно тебе, не смейся. Тут все его жуют, — черные щеки Муки пылали со стыда. — Везут из Эфиопии и живут от самолета до самолета. Утром кат привезли — до вечера радость.

— А что, здесь есть аэропорт?

Муки утвердительно кивнул, охотно сменяя тему.

— Тогда какого черта мы на грузовике столько часов тряслись?

— Ой, лучше тебе не видеть этот аэропорт.

Они, раскачиваясь, как пьяные, шли по дороге, смеялись и обнимались. В полумраке поблескивали радужки очков добродушного Муки. Дневная жара спала, и идти по холодку, без платка, чувствуя затылком ветерок, было удивительно приятно. В бараке их ждала стряпня Азиза, а на следующей неделе из Могадишо должна была прийти машина с медикаментами, в которой наверняка окажется пара ящиков новых шприцов.

И, может, даже перчаток.

26 ноября 2008 года. Среда. Сомали. Деревня. 14:30.

Муки вошел в смотровую случайно. Заглянул по своим делам, хмурясь и бурча что-то под нос, но, увидев Ливанскую, поспешно захлопнул за спиной дверь:

— Что ты задумала?!

Женщина на кушетке истошно заверещала по-арабски, прикрывая почему-то не тело, а лицо. На столе у окна, завернутый в тряпки, лежал крошечный черный ребенок. Он хныкал и сучил костлявыми кривыми ножками. Доктор не ожидал застать в приемном гинекологический осмотр. Таких пациенток брали только экстренных, остальных отправляли в Джамаме.

— Собираюсь сделать аборт. — Ливанская демонстративно спокойно открыла ящик, доставая завернутые в кипяченые бинты инструменты.

Муки глянул на черную женщину на кушетке, которая, закрыв лицо широкими рукавами, скорчилась и отвернулась к стене, и жестко схватил девушку за локоть:

— Пошли со мной.

По коридору он практически бежал, грубовато таща ее за собой, затем затолкнул в пустую складскую комнату и неожиданно яростно на нее напустился:

— Ты с ума сошла?!

— А что не так?! — она вызывающе вздернула подбородок.

Муки глянул на закрытую дверь и свистяще зашептал:

— Это не твоя работа.

— Ну и что? — девушка упрямо стиснула зубы. — Гинеколога у нас нет, а я знаю, как это делается. Муки, у нее небольшой срок, там два раза кюреткой[1] махнуть и все.

— Ты что — идиотка?! А если она после этого рожать не сможет?!

Ливанская впервые видела, как всегда спокойный, дружелюбный доктор вышел из себя.

— Ну и слава Богу! Куда ей еще рожать?! Она пришла к нам, она сама этого хочет!

От заявления девушки мужчина пришел в негодование:

— Да мало ли чего она хочет! Ты что, не понимаешь: если про это узнают, исламисты ее убьют! И тебя заодно!

Спор обещал быть жарким, оба начали горячиться.

— У нее двенадцать детей! Ты что, не видишь, в какой нищете они живут?! Они голодают, умирают! Пойми ты, с нее хватит!

В глазах мужчины на секунду мелькнуло понимание и даже сочувствие. Но только на секунду. Он тут же взял себя в руки, коротко отрезав:

Ты не имеешь права.

— А я тебе не о праве. — На щеках Ливанской выступили красные пятна. — Это ее жизнь, и я пытаюсь ее продлить. Они ничего не узнают.

Этих женщин было так много, бесконечная очередь. Несчастные, больные, обездоленные. С десятком голодных детей на руках. Они смотрели на нее пустыми затравленными глазами, боясь открыть рот или взглянуть на одетую не по шариату врачиху. А эта пришла сама — решилась, попросила. В сравнении с тупым забитым стадом сомалийских женщин, ее мужество поразило Ливанскую. И девушка была готова отстаивать ее право оставаться человеком.

Муки наверняка видел в ее глазах упертую решимость, но в ответ только покачал головой:

— Узнают. Ты не понимаешь их психологию. Местные живут кланами. Вся ее семья знает о беременности. Она с ума сошла, если пришла сюда.

Ливанская в отчаянии сжала кулаки:

— Она на грани, неужели ты не видишь?! Я должна помочь!

— Чем ты ей поможешь, если ее зарежут через неделю?

— Чушь, — девушка мотнула головой. — По медицинским показаниям аборт можно сделать.

— Их нет!

— Значит, скажем, что есть.

— Что ты говоришь?! Да они не знают таких слов. Как ты будешь им объяснять?! На каком языке?! — Мужчина выдохнул и стал неожиданно мрачным. — Рита, это вера, они не против ее смерти, понимаешь? Для них это воля Аллаха.

Девушка открыла рот, чтобы спорить и яростно доказывать свою правоту, но неожиданно поняла, что ответить нечего. Ее аргументы, правильные и логичные, отступали перед суровой прямолинейной правдой ислама. Муки прав: они не поймут. Эти ограниченные дикие люди просто не станут ее слушать. С ними бесполезно разговаривать.

Спустя пару минут, девушка глухо выдохнула:

— Как я ей скажу?

Мужчина благодарно кивнул и дружески сжал ее плечо:

— Никак. Я сам скажу.

Он повернулся и направился обратно к дверям приемного, девушка поколебалась пару секунд, а потом медленно, нога за ногу, поплелась за ним.

Войдя в палату, врач аккуратно прикрыл дверь за собой и Ливанской и только после этого подошел к сидящей на полу женщине. Все это время та терпеливо ждала, по сомалийскому обычаю пристроившись у стены на полу. Она держала на коленях своего тощего уродливого ребенка и мерно раскачивалась, отчего черные босые пятки младенца колотили ей по боку. Увидев врачей, женщина встрепенулась и уставилась на вошедших. Ливанская посмотрела на нее и отвела глаза.

Муки присел на корточки и начал говорить по-арабски: мягко, как с ребенком. Поначалу женщина кивала, соглашаясь, потом на ее лице отразилось недоумение, и она отчаянно взглянула на застывшую в углу докторшу, но та не сделала ни малейшего движения в ее сторону. Сомалийка все поняла и разразилась гневными и одновременно жалобными криками.

Муки молча поднялся и отошел.

— Что она говорит? — Ливанская мрачно наблюдала за ее горем из своего полутемного угла.

— При прошлых родах она чуть не умерла. Знахарь сказал, ей не пережить еще одного ребенка.

Девушка выдохнула:

— Муки, посмотри на нее. Я тебе без УЗИ и анализов скажу, что она не выносит его. Взгляни, она же вся желтая! У нее гепатит. Ты хочешь ее смерти?

Мужчина отвел глаза и коротко заключил:

— Иншалла.

Женщина встрепенулась, вскочила на колени, горячо забормотала и вдруг поползла к Муки, не переставая причитать. Отчаянно вцепилась черными, костлявыми, как паучьи лапки, руками в халат врача и разразилась воем.

Мужчина отскочил от сомалийки, как ошпаренный, с трудом сбросив с себя ее пальцы. Она с утробным стоном опустилась на пол.

Врачи молча стояли у стены, но женщина не уходила. Она лежала, едва слышно причитала, глядя в потолок, будто разговаривая с Богом, и билась головой о доски пола. В унисон ей выл ребенок, возясь в своих грязных пеленках. Стали видны искореженные недоеданием конечности, костлявое личико с выступающей челюстью. На самом деле ему было, наверное, около двух лет, но голод не дал ребенку нормально развиться.

— Ты права, давай.

Ливанская не успела даже понять, что он имеет в виду, как Муки поспешно запер дверь на ключ и кинулся занавешивать окна. Через секунду девушка уже присоединилась к нему, молча набирая в шприц пропофол[2].

— Муки, забери отсюда ребенка, — девушка, не оборачиваясь, кивнула на дверь и начала торопливо натягивать чистые перчатки. В поселке не было одноразовых, их мыли, дезинфицировали и использовали, пока не порвутся.

Сомалийка безропотно позволила сделать себе укол и сразу обмякла. Детский плач начал ввинчиваться в уши.

— Я его успокою, — мужчина поднял с пола ребенка. — Тебе понадобится помощь.

Девушка, уже усевшаяся было на стул у ног сомалийки, подняла голову:

— Муки, это моя затея. Я не хочу тебя подставлять.

— Это наша затея. И отвечать вместе будем. Начинай, надо поторапливаться.

[1] Кюре?тка, или хирургическая ложка — медицинский инструмент, используемый в хирургии для удаления (выскабливания) патологических мягких тканей из костей, а также в гинекологических операциях.

[2] Пропофол (МНН, propofol) — короткодействующее, предназначенное для внутривенного введения, снотворное средство.

14

Сомали. Деревня. 15:50.

Сомалийка приходила в себя в смотровой. Остальным врачам Муки сказал, что там старик с малярией. Сэм недовольно отчитал его, но сам соваться не стал.

Заперев дверь и удостоверившись, что женщину никто не побеспокоит, врачи вышли на улицу. Ливанская прислонилась к стене, подставляясь палящим лучам солнца:

— Покурить бы.

Муки сочувственно хмыкнул:

— Не принимай близко к сердцу. — Он пожевал губами, сомневаясь, а потом усмехнулся. — Знаешь, наверное, за все годы здесь, я сейчас совершил самый правильный поступок. — Мужчина повернулся к ней, несколько секунд разглядывал, а потом улыбнулся: — Ты здесь на месте.

Девушка вскинула не него непонимающие глаза:

— В смысле?

— В том смысле, что ты здесь — то, что надо. Знаешь, почти все приезжие ненавидят Сомали. Иностранцы, на самом деле, только и мечтают убраться отсюда. Их, в принципе, можно понять, мало, кто сможет полюбить эту страну. — Мужчина горько усмехнулся: — Для этого здесь слишком часто стреляют. А вот ты — наша.

Ливанская недоверчиво заглянула в себя: она любит Сомали? Нет, она ненавидела эту страну до дрожи. Ненавидела запах, жару, кровь, раны. Ей не нравился климат. Девушка как раз собиралась сказать об этом Муки, но ее мысли прервал капризный старческий голос:

— Эй, русская!

Услышав его, Ливанская обернулась и расплылась в радостной улыбке: явился-таки. Маххамеда не было уже три дня, и девушка всерьез начала подумывать, не сходить ли проведать старика. Но он пришел сам, как ни в чем не бывало, и выжидающе стоял в паре метров от нее, косолапо поджимая артритные ноги в черных сандалиях.

— Привет, Маххамед. Как твоя язва? — девушка пошла навстречу, привычно, слегка повышая голос: он был глуховат. Хотя, стоило сказать ему об этом, пожилой сомалиец приходил в ярость и остервенело доказывал, что слух у него, как у пустынного льва.

Старик с довольным видом улыбнулся и погладил себя по животу, будто говорил о собственной заслуге:

— Болеть, болеть.

Ливанская рассмеялась и кивком позвала его за собой:

— Пошли чай пить.

Ливанская не заметила, как привязалась к нему. Уже чувствовала себя неуютно, если он не появлялся больше двух дней и не смотрел на нее с выжидательным лукавством, напрашиваясь на чаепитие.

Чай старик любил. Особенно уважал с добавками и запахами: жасминовый, бергамот, лимон. Сначала долго держал кружку в руках, принюхиваясь, а потом черные выступающие губы расплывались в счастливой улыбке. И, только насладившись ароматом, он делал первый неторопливый глоток.

По местным меркам, Маххамед был уже древним — восемьдесят лет. Хотя на поверку был еще недостаточно стар, чтобы не любить общества молодых женщин. Но и не достаточно молод, чтобы принимать все "новые причуды". О чем он сам же с гордостью и сообщал. Маххамед был мусульманином, как и все сомалийцы, но, на взгляд Ливанской, мусульманином правильным. Назвать его исламистом не поворачивался язык. Он до сих пор не понимал и не принимал женщин в хиджабах, часто жалуясь на них молоденькой докторше. А еще запросто брал ее за руку, разговаривая, и шел рядом от больницы до барака, чего местные женщины сделать никогда бы не посмели. Этот смешливый непоседливый старикан казался ей воплощением настоящего сомалийского народа. И она каждый раз искренне радовалась, завидев ковыляющую к ней скособоченную фигуру.

Но где-то там, в глубине души, еще скучала по Москве. Нечасто, но ловя себя на мысли: «А как там сейчас?»

15

2 декабря 2008 года. Вторник. Москва. Специализированная гимназия № 68. 12:30.

— Сил моих больше нет, сядь! — Алоиза Халиковна звучно припечатала стол ладонью.

Старшеклассник Андрей Гадетский равнодушно пожал плечами, опускаясь на место.

— Получил?! — его приятель искоса глянул на учительницу и перегнулся через парту.

— Да пошла она, — смотрел парень почему-то не на доску, а на Маринку — симпатичную девчонку за соседней партой.

Кирилл глянул на него завистливо и неприязненно. Тот был высоким и смазливым, с бойко подвешенным языком, а такие парни девчонкам нравились. Маринка никогда бы не обратила внимания на пухлощекого старосту — Кирилла Останьева, у которого вечно потные ладони и застенчивый румянец, а у Андрея таких был десяток.

— Ты в четверг тачку увести сможешь? — стоило учительнице гистологии отвернуться, Андрей снова завертелся на стуле.

О том, сможет ли Кирилл уйти из дома среди ночи, он спросить не удосужился. Андрей рос сам по себе, практически без опеки взрослых — как сорняк. И отношения сверстников с родителями его не интересовали.

В свои шестнадцать Кирилл еще не считал это ужасным. Напротив, он втайне даже завидовал такой свободе — мечтал избавиться от родительского беспокойства и опеки. Когда учительница анатомии поймала парней-старшеклассников на том, что они на спор совали голые руки в трупную бочку, отец не постеснялся — отлупил Кирилла ремнем. На Андрея накричала классная, позвонила тетке, но та даже в школу не пришла.

Отец Гадесткого приезжал из Германии хорошо если раз в три года. Андрей, конечно, врал — говорил, что тот звонит, воспитывает. Но Кирилл в это не верил. Тетка, на попечении которой пацан жил с девяти лет, тоже была к нему равнодушна. Зато учителя жалели сироту при живом родителе. Конечно, и орали, и после уроков оставляли, но по-настоящему взяться за него руки ни у кого не доходили — у всех были свои дети и свои заботы.

— Кир! Так что с машиной? — Гадетский повернулся и одернул его раздраженным шепотом: — Пригнать сможешь?

— Ну… — парень неуверенно глянул на спину Алоизы Халиковны и пожал плечами, — наверное.

В отличие от Останьева, Андрей учителей не боялся. И трупов тоже. В то время как большинство одноклассников в «шестьдесят-восьмую анатомическую» приткнули родители-медики, Гадетский сюда рвался сам. Он был единственным из параллели, кто мог уверенно, с первого раза, назвать сосуды и мышцы на вытащенной из формалина кисти и без запинки выделить все каналы височной кости на блестящем от долгого использования черепе. И в гимназии его хулиганство терпели, чтобы не расставаться с мозговитым мальчишкой в преддверии выпуска. В классе верили, что уж Андрей-то Гадетский точно станет хирургом.

— Черт, ну давай! Сегодня Ахмер будет на старой бехе, сделать можно как…

— Останьев, Гадетский, встать! — от зычного голоса учительницы класс подпрыгнул, и парни торопливо вытянулись по стойке смирно.

16

2 декабря 2008 года. Вторник. Сомали. Деревня. 10:10.

Грузовик громко тарахрел и поднимал клубы пыли. Мужчины в нем кричали и размахивали автоматами, но никто из врачей не трогался с места. С одной стороны, в происходящем не было ничего экстраординарного. Но, с другой, каждый чувствовал: в воздухе висит что-то нехорошее. Наверное, больше всего испугало то, что это были не боевики. За два месяца Ливанская научилась с первого взгляда отличать их от местного населения. Да, и те, и другие носили оружие. Да, многие мирные жители, за неимением другой одежды, тоже носили военную форму. Но было у боевиков нечто характерное: горящие фанатичные глаза и озлобленный взгляд.

А эти были местные. Хотя такой ярости Ливанская не видела даже на лицах моджахедов. В этот раз у них не помощи просили. Им угрожали. Те, кто проработал здесь чуть дольше, сразу все почувствовали. Едва Ливанская выбежала за дверь, как Сэм жестко схватил ее за плечо, не давая двинуться. А через секунду ей и самой расхотелось бежать навстречу сомалийцам: ноги будто свинцом налились.

Врачи столпились на пороге, закрывая собой двери в госпиталь. Толпа сомалийцев, ожидающих у крыльца, испуганно шарахнулась в сторону, и теперь они наблюдали издалека — кто с испугом, кто с непонятным осуждением. Но в сторону машины не двигался никто.

Старый грузовик был полон вооруженных мужчин вперемешку с истошно орущими детьми. Они так кричали, что закладывало уши, и резкие надрывные вопли отпечатывались в мозгу. Дети хватали мужчин за полы одежды и на манер плакальщиц заламывали руки. Ливанская окинула их взглядом: мал-мала-меньше, самому старшему вряд ли исполнилось двенадцать. Но уже совершенно по-взрослому, проникшись трагизмом момента, малыши охотно подыгрывали в этом жутковатом спектакле.

Мужчины продолжали кричать, потрясая оружием в сторону врачей и больницы. Ливанская явно видела среди них лидера — старого изможденного сомалийца в грязной рубашке с закатанными до плеч рукавами. Он стоял у самого борта, ногами почти прикасаясь к разложенному на дне грузовика длинному тюку и, изредка что-то выкрикивая, размахивал автоматом, с горячим негодованием ссылаясь на пророка. Ливанская не понимала ни слова, но физически ощущала волну агрессии.

Все это длилось не больше двух-трех минут, после чего мужчины спихнули с кузова тело. Для хирурга понять, что завернутым в тряпье тюком у ног сомалийца было именно человеческое тело, труда не составляло. Это труп. Свежий, даже не окоченел еще.

Во внезапно наступившей тишине сверток с чавкающим звуком гулко упал в дорожную пыль, куски ткани, в которые он был завернут, всколыхнулись напоследок и опали.

Дети разразились жалобным воем, а мужчины — едкой бранью.

Старик шагнул к самому борту и, отчаянно взмахнув рукой в сторону врачей, что-то громко выкрикнул. После чего грузовик тронулся и с дребезжанием начал набирать скорость. Испуганные детишки разом осели на дно кузова, а мужчины еще несколько минут продолжали, размахивая оружием, посылать проклятия в сторону отдаляющейся клиники.

Только после того, как грузовик окончательно скрылся в облаке пыли, на дорогу выбежали мужчины. Ливанская почувствовала, как Сэм отпихнул ее в сторону.

Ей не надо было бежать. Она до сих пор с трудом различала сомалийцев, да и разглядеть лицо в кровавой каше, пропорционально смешанной с пылью, было невозможно. Но узнала хиджаб. Темно-серый, в разводах. С белесой полосой по нижнему канту. Девушка прислонилась спиной к стене — ноги подкосились, подкатила тошнота. А потом она услышала, как закричал Муки.

Сомали. Деревня. 11:15.

— Вы правда это сделали?! — Лисото неверяще смотрел на коллег. Стоять посреди комнаты отдыха в качестве ведущего совещание ему было явно некомфортно. В больнице так повелось, что старший хирург брал на себя обязанности заведующего. Но Константин Аркадьевич в Сомали был человеком новым, сам еще с трудом разбирался в местных порядках и обычаях и инстинктивно искал помощи у старожилов.

Сидящие перед ним врачи чувствовали, а, соответственно, и вели себя по-разному. В зависимости от того, кто сколько прожил здесь. И какова на нем была степень вины. Терапевт Василенко встревожено мял в руках край халата. Сюзон просто смотрела на Лисото. Сэм спокойно мешал кофе, и, казалось, его больше волновало, как заставить раствориться их странный сахар. Додди вообще лениво развалился в кресле, воспринимая собрание как внеплановый перекур.

К счастью, младший медперсонал здесь не присутствовал — это уберегло их от горящего взгляда Ясмины, которая пятнадцать минут назад при всех плюнула Ливанской в лицо. Если бы не удержал Муки, та бы ударила в ответ. Ударила так, что вышибла мозги «этой чокнутой твари». Но Муки подоспел вовремя.

Сомалийку похоронили утром. Через два часа после того, как ее муж привез труп и сбросил его в грязь перед врачами, которые совершили такой страшный харам с ее телом.

Лисото ошарашено посмотрел на Муки, ожидая ответа, но Ливанская, стоящая в глубине комнаты, решительно опередила его:

— Да, мы сделали аборт.

Несмотря на то, что все уже знали о произошедшем, сама непреклонная вызывающая констатация факта грохнула, как взрыв. Повисла тишина.

Первым ее нарушил Додди:

— Твою мать, — парень усмехнулся, непонятно было: то ли он восхищается их мужеством, то ли ужасается сделанной глупости.

Лисото нервно сглотнул и перевел взгляд на Сэма:

— И что теперь будет?

Второй хирург, не торопясь, оторвался от кофейной кружки и пожал плечами:

— Они поклялись, что взорвут нас к чертовой матери.

Лисото, явно не понимая спокойствия остальных, неуверенно переводил взгляд с одного лица на другое: Ливанская стояла в углу, агрессивно подняв подбородок; Муки, глядя в пол, сидел у окна; Сэм продолжал мешать кофе; Додди — листать столетней давности журнал.

— Они правда могут это сделать?

Сэм на секунду глянул на взволнованного Лисото и равнодушно пожал плечами:

— Вполне.

Ведущий совещание хирург вконец растерялся от этого беспечного спокойствия и развел руками:

— И что теперь делать?

— Ничего не делать, — молчавшая до того Сюзон хмыкнула. — В первый раз что ли? Нас тут по восемь раз в год взорвать обещают. Поорут и перестанут. Мало ли тут поводов?

Да, поводов в Сомали было немало. Редко кто из детей теперь учился в школе, да и прошлое поколение выросло, не обременяя себя лишним грузом знаний. Единственной книгой, которую здесь читали, был Коран. Ничего другого местные жители не признавали.

А поводом могло быть все что угодно. Хотя бы то, что врачи не прерывали работу в шесть часов и мешали молиться. Тот, кто не помолился в шесть — не попадет в рай. Кто помешал помолиться в шесть — попадет в могилу.

Весь ужас этой гражданской войны был как раз в наличии оружия у темных необразованных людей с пещерными представлениями о мире. Они вполне искренне могли верить: Красный Крест сидит тут, чтобы ставить эксперименты над их детьми, или чтобы похищать их жен. Такие слухи здесь были вполне жизнеспособны.

Сюзон пожала плечами:

— Чего мы тут время тянем? Меня пациенты ждут.

Женщина поднялась, всем своим видом показывая, что готова уйти. Вслед за ней оживился Сэм, поспешно допивая кофе. Лисото окинул коллег взглядом — никто явно не проявлял того волнения, которое испытывал он сам. Мужчина задумался на секунду, а потом смирился. В конце концов, он тут человек новый:

— Значит, продолжаем работать. Все продолжаем.

Врачи с облегчением поднялись, потянувшись к двери. Додди лениво зевнул, Ливанская молча отлепилась от стены.

В дверях Сэм столкнулся с девушкой плечами и усмехнулся, восторженно на нее глядя:

— Ну вы даете.

17

4 декабря 2008 года. Четверг. Москва, ул. Донецкая. 20:10

— Да ты просто дрейфишь! — парень задиристо вздернул подбородок, сверля Чечена вызывающим взглядом.

Он здорово нарывался. Не то чтобы ребята побаивались Ахмера, он был шпендрик — Андрею по плечо. Но Чечен слыл мутным парнем, и связываться с ним считалось последним делом. Никто толком не знал, как и на чем он зарабатывает, но тачки у него менялись раз в два-три месяца. И какие тачки! Затрапезный клуб стритрейсинга таких не видывал. Впрочем, поговаривали, что толкался он тут совсем не из-за гонок. Чечен держал автомастерскую, так что все царапины, бои и вмятины были его законной добычей, собственно, как и сам тюнинг.

А еще он продавал битые за небитые и ставил старые запчасти как новые. Но об этом вслух не говорили.

За глаза все так и называли Ахмера — «Чечен», хотя реально он был то ли даргин, то ли аварец.

Парень презрительно скривился:

— Не, сопляк, я с тобой на интерес гонять не буду.

— А на деньги? — школьник азартно зажегся.

Ахмер сначала покачал головой, но вдруг передумал и кашляюще рассмеялся:

— А хули, давай. На пять рублей. Только один раз, реванш не проси.

У Чечена сегодня была не новая, но вполне ходкая беха, а у ребят старая, даже допотопная Suzuki, с разболтанной коробкой и проблемной рулевой рейкой.

Андрей тут же вытащил из кармана пятитысячную банкноту (месячные карманные деньги) и показал Чечену. Парни ударили по рукам, отчего по ночной улице прокатился громкий звон.

Спустя минуту Андрей забрался в машину и тут же выставил руки вперед, грея их у вентилятора:

— Твою мать, холодно! Ну и что думаешь?

Кирилл равнодушно пожал плечами:

— Продуешь.

— Посмотрим, — парень азартно хохотнул и, вынув из кармана куртки фляжку, быстро сделал пару глотков. Кирилл горючее пить не стал.

Андрей проводил взглядом прошедшую мимо Audi. Все, что ревело движком его завораживало.

— Мать не заметила? — парень спрятал фляжку обратно в карман, нетерпеливо глядя на дорогу.

— Нет, спала уже.

Собственно, через гонки ребята и скорешились. Кирилл имел возможность без спросу уводить отцовскую Suzuki, старую и битую, но, по местным меркам, еще вполне шуструю, а это был непреодолимый соблазн для Андрея.

Сами гонки начались ближе к девяти, когда на Донецкую вяло подсобрался народ. Ребята из клуба специально выбрали такое глухое место, где меньше шансов попасться ментам, и почти нет прохожих. Клуб был неброским, можно сказать, затрапезным. И тусовка тут быстро менялась. Люди, в основном, кучковались в клубе после работы: отдыхали, расслаблялись, разбивались по группам, обсуждая свои водительские дела. А после гонок всей компанией пили дерьмовое пиво в кафе за углом. Когда Кирилл впервые приехал на рейс, он был по-детски разочарован: ни крутых тачек, ни грудастых девок. Менеджеры, инженеры, обычные, чуток тюнингованные двенашки с наклейками «SS» для понта и недорогие иномарки.

приехал Серега, неформальный лидер клуба, и дал отмашку к началу. У Серого была очень приметная машина. На самом деле, от старой советской Победы там оставался только кузов. Все остальное мужик переделал своими руками в гараже: что от Audi взял, что от мерса, что от швейной машинки.

Трое «дежурных» разбежались по соседним улочкам и гонки начались. Ребята почти час простояли на обочине, жадно провожая пары глазами и горячо обсуждая заезды. Было уже не до холода, азарт горел в крови мальчишек наравне с юношескими гормонами.

Когда впереди остались две последние пары, Андрей скинул куртку и побежал за машиной. Их очередь приближалась. Андрею не положено было соревноваться с Ахмером. Обычно машины делили по движку, и мерялись они только с одногруппниками. Но очень хотелось.

Начало заезда ознаменовалось ревом двигателя и визгом пережигаемой резины. Соперники рванули со старта, разорвав барабанные перепонки свистом покрышек. Кирилл затаил дыхание.

В ночном воздухе машины утопали в белых облаках выхлопных газов. Сзади на глаз было почти не определить, какая идет первой. Но, когда до финиша оставалось всего ничего, выхлоп правой машины неожиданно заметался по дороге. Разглядеть что происходит, Кирилл не смог, понял только одно: Андрей выиграл!

— Еще раз? И дальше, за поворот! — Гадетский махнул рукой, указывая в сторону дороги. С азарта гонки он еще кипел адреналином на морозе.

— Идет! — глаза у Ахмера так же нездорово загорелись, и парни, ударив по рукам, вперились друг в друга горящими взглядами.

Кирилл разговор поймал буквально краем уха. Все уже разъезжались, когда Чечен сам к ним подошел. Его дурные глаза блестели невыплеснутой агрессией. Андрей выиграл до обидного случайно. Ахмер, конечно, шел первым, но потом то ли не рассчитал, что беха его уже не первой свежести, то ли подрасслабился, не считая пацана за соперника, но, объезжая люк, слишком сильно крутанул рулем — его слегка занесло, а пока выправился, Suzuki успела вылететь за линию финиша.

Ахмер развернулся и побежал к машине. Кирилл рывком схватил приятеля за рукав:

— Ты что, охренел?!

Глаза у пацана горели, щеки тоже, он даже не замечал, что стоит на морозе в одной толстовке:

— Мы быстро. Сейчас один заезд, за угол, до светофора и обратно. Это пять минут!

— Да ты что, совсем сбрендил?! Все уже! Сегодня все откатались!

И откатались. И собрались. И «патруль», отлавливающий случайных прохожих, уже разошелся. Кроме того, они договорились ехать по траектории с поворотом, а старенькая Suzuki и на простой драг была совсем не рассчитана. У нее легко могло сорвать рулевую тягу, а на повороте — тормоза.

— Мы быстро!

Андрей выдернул руку, дверца машины с грохотом захлопнулась.

— Твою мать!

Кирилл в бессильной злобе саданул кулаками воздух: еще минута, и тот угробит отцовскую машину.

Тачки, на секунду замерев на старте, в вонючих клубах дыма рванули вперед, распугивая весело переговаривающихся рейсеров. Те, кто еще не успел уехать, кинулись к ограждению.

BMW решительно обошла Suzuki уже на первой половине отрезка. Андрей выжимал из движка все, что можно, старушка отчаянно выла на максимальных оборотах, но ей не хватало лошадей. Близился поворот. Триста метров, двести, сто…

Оглушающий хлопок, юз, вонь покрышек, и Suzuki с отчаянным свистом полетела вбок, оставив жирный черный след на асфальте и пропахав снег обочины. Через секунду Suzuki с душераздирающим скрежетом впечаталась задним крылом в ограждение.

Рейсеры у дороги громко закричали и побежали к Suzuki.

18

4 декабря 2008 года. Четверг. Сомали. Деревня. 22:05.

Жарко. Невыносимо, иссушающее жарко. Первым инстинктом было — вдохнуть. Диафрагма дернулась, расширилась и приняла в себя воздух пополам с едкой пылью. Девушка поперхнулась и зашлась в кашле, от которого огнем полыхнули легкие. Замерев на секунду, она перетерпела спазм, а потом вдохнула еще раз. Сначала с опаской, через силу, но пронесло — боль утихла, и она начала отчаянно и жадно глотать кислород, давясь тошнотворным запахом гари и жженого масла. Горло сводило в рвотном позыве, носоглотку саднило, но кислород забурлил в крови, пробуждая сознание, и через пару минут она понемногу начала ощущать свое тело. Сначала пересохшие, покрытые коркой дробленого бетона губы. Потом саднящие локти рук, и странно онемевшие ноги.

Голову мерным гулом наполнял звон. Он шел откуда-то из ушей, поднимаясь вверх и разливаясь в мозгу. Ливанская дернулась и попыталась пошевелить руками. Тело среагировало не сразу, будто восстанавливая связи нервных окончаний, но все же среагировало. Сначала она смогла двинуть локтем, потом кистью, пальцами. Девушка с трудом выдернула из-под себя правую руку и подтянула ее к лицу. Ощупывая, прижала дрожащие, потерявшие чувствительность пальцы к голове. Щеки, уши, шея: все было покрыто липкой мокрой кашей. Пыль, колкий жесткий песок и кровь. Много крови.

Паника подхлестнула изнутри, заставляя выбираться из мутной вязкой темноты.

Глаза открывались с трудом, веки слиплись, налились свинцом. Секунды, в течение которых она думала, что ослепла, показались часом. Только неимоверной силой воли Ливанской удалось заставить себя разжать веки. Сначала перед глазами все поплыло, сливаясь в сплошное серое месиво. Девушка сквозь резь сморгнула раз, другой. Первое, что она увидела более или менее отчетливо — грязное белое пятно — медицинский халат. Ливанская с трудом разогнула левую руку, почувствовав тупую ноющую боль в сухожилиях, и потянулась вперед, хватая мужчину за плечо. Ссохшееся спрессованное крошево песка и известки стягивало кожу, как гипсом, и трескалось на руках, не давая двигаться.

— Сэм! Сэм!

Ливанская даже не поняла, свой ли голос слышит. Он доносился настолько издалека, что она едва различала произнесенное имя. Она попыталась кричать, но горло оказалось плотно закупорено слипшимся слоем пыли.

Пальцы сжали плечо мужчины, и девушка принялась отчаянно трясти его. Несколько минут прошло, прежде чем сознание прояснилось достаточно, чтобы понять: он ее не слышит. Из раздробленного черепа мужчины вытекает серая кашица мозговой массы — он мертв.

Испуг накрыл мутным покрывалом. Она видела немало трупов, она их препарировала, училась накладывать швы на телах, копалась во внутренностях. Но впервые это был человек, которого она знала лично. Близко знала. Коллега, почти друг: они работали вместе, оперировали вместе, ели за одним столом.

Ливанская отдернула руку и перекатилась на спину. Глубоко втянула, потом вытолкнула из себя воздух. Мысль была одна: не паниковать — думать! Девушка зажмурилась, пытаясь собраться с мыслями, поняла, что она на полу в операционной. Со страхом, тяжело дыша, прислушалась к своему телу: она почти оглохла — в ушах стоял звон, по шее и лицу была размазана кровь, реакции казались заторможенными. Она попыталась абстрагироваться и поставить диагноз: скорее всего, ее просто контузило.

Хотя, возможно у нее раздроблены ноги и повреждены внутренние органы, но она еще не чувствовала — так бывает. Девушка резко, до боли, зажмурилась, отгоняя страх. Одним волевым усилием заставила себя перевернуться, зло, до скрипа сжала челюсти. И поползла.

То, что Ливанская двинулась в сторону палаты, а не к выходу, было не осознанным выбором, а трусостью. Она боялась прикасаться к мертвому Сэму. Поэтому не могла двигаться к двери. Только назад, к запасному выходу.

Она опиралась на локти, с трудом подтягивая ноги. Взрыв разворотил комнату, превратив в груду развалин. Обломки чудом не смяли под собой трех людей, находящихся в этот момент в операционной, балки уперлись друг в друга буквально в паре метров над ее головой, не давая подняться и грозя в любой момент погрести под собой. Она не помнила самого взрыва, только то, как вбежал Сэм и начал ей что-то говорить, оттаскивая от стола, но она отказывалась уйти.

В густом облаке пыли, висевшем в воздухе, было не видно дальше одного-двух метров. Ливанская пробиралась сквозь завалы битого камня и вывороченной, искривленной взрывом арматуры. Шкафы, столы, аппарат ИВЛ: все было перемолото в кашу, и острые обломки впивались в обнаженные локти, пальцы, колени.

Пол был сплошь покрыт раздробленными фрагментами стен и потолка — побелкой, штукатуркой, цементом. Руки тонули в этом крошеве на несколько сантиметров, свозя песчаную кашу в стороны при движении. Не удивительно, что она не заметила припорошенный обломками инструмент. Но стоило локтю коснуться его, как лезвие легко прошило кожу, оставив небольшую, но грязную рану. Девушка коротко и зло взвыла, отбросив от себя искривленный ударом скальпель, и сжала пальцами порез, пытаясь унять кровотечение. Запах железа усилился. Ей понадобилось замереть на несколько минут, чтобы собраться с силами, успокоиться и двигаться дальше.

Дверь в палату вынесло ударной волной. Иначе она не смогла бы открыть ее и выбраться. На самом деле, даже то, что она добралась до дверного проема и нашла его, было настоящим чудом. Привычные очертания комнат исказились: ее больницы больше не было.

В палате едко пахло гарью, гораздо сильнее, чем в операционной. Белое пыльное марево, застилавшее глаза, здесь приобрело черноватый оттенок. Видно стало еще хуже. Первым порывом было вернуться, попробовать выбраться с другой стороны. Но это означало повторить весь проделанный путь.

Она ползла наугад, теперь уже наученная опытом, сначала ощупывая пол перед собой. В воздухе висел удушающий запах крови и обгоревшей плоти. По мере продвижения тело постепенно оживало: почти полностью вернулась чувствительность конечностей. Звон в голове уменьшился, она даже начала слышать свое хриплое надрывное дыхание, которое доносилось будто сквозь гулкое железное ведро. Немного посомневавшись, Ливанская все же решилась попробовать встать на четвереньки. Сердце болезненно отбивало сильные удары, в висках пульсировала кровь. Сначала колени задрожали, тонкая острая боль пробежала по позвоночнику, но, уже спустя полминуты, она поняла, что все в порядке — кости целы.

В вязком полумраке Ливанская только смутно угадывала, что сломанные металлические трубы по обеим сторонам от нее — койки. Вернее, еще с утра это были койки, на которых лежали люди. Несколько часов назад она здесь проводила обход, делала назначения, перевязки. Распределяла по времени операции. Осматривала лежащих в палате пациентов. Они и сейчас были здесь. Но мертвые. Она знала это, видела тела в полутьме. Натыкалась на их ноги, руки, вытянутые в проход, будто просящие помощи. Все они были мертвы. Чтобы понять это, не нужно было даже прикасаться к ним. Сначала она отгоняла от себя страх, мысленно ругалась, злилась, чтобы не впасть в истерику. Потом перестала обращать внимание. Ее охватила усталость и отупение. Девушка скользила пальцами по липким мокрым конечностям, размазывая грязь по своему телу, уже давно не осознавая, что ее кровь смешивается с кровью десятков мертвых пациентов.

В голове пульсировала только одна мысль — вперед, к выходу.

Рука неожиданно натолкнулась на что-то теплое, влажное. И тут раздался стон. Он донесся издалека, контузия притупляла слух. Но голос был знакомый. Сердце заколотилось с немыслимой скоростью, пробиваясь сквозь глотку к горлу. Не пациент, это кто-то из своих.

Ливанская мотнула головой, пытаясь рассмотреть, на кого натолкнулась. Под белесым слоем крошеной побелки и цемента было трудно даже определить цвет кожи. Она проследила глазами за вытянутой вдоль прохода рукой, потянулась в темноту между койками и выдохнула:

— Господи, Ясмина! Ясмина, это ты?!

Женщина лежала между двумя кроватями. Ее тело было немыслимо перекручено и плотно зажато исковерканным днищем кровати. Но оно же и спасло ее, не дав обломкам погрести под собой.

Ясмина тяжело дышала, в ее груди клокотало. Ливанская судорожно заскребла коленями по выщербленному полу, пробираясь в закуток между развороченными плитами, буквально вырванными из стен и потолка. Голова женщины была откинута назад, глаза широко распахнуты.

Ливанская ощупывала пальцами ее плечи, уверяясь, что та жива. Лицо сестры было покрыто белой пылью, исполосованной грязными дорожками слез. Увидев девушку, она встрепенулась, протянула руки и умоляюще схватила ее ладони. Мокрые от крови, липкие пальцы переплелись с ее и отчаянно сжались.

Ясмина открыла рот, но смогла издать только булькающий хрип.

— Что?! Что?! — Ливанская наклонилась, вглядываясь в ее глаза.

Впервые на ней не было платка, сорванного взрывом, но девушка так и не смогла понять и запомнить, какого цвета ее волосы — бетонное крошево равномерно выкрасило голову в серый.

Раненая женщина, продолжая беззвучно открывать рот, схватила пальцами лицо Ливанской, ощупывая его, будто незрячая. Она пыталась что-то сказать, но у нее никак не выходило. Зрачки расширились от ужаса, в глазах стоял дикий животный страх, постепенно передававшийся и Ливанской.

— Что у тебя?! Где болит?!

— Ноги. — Ясмина прохрипела первое слово и, будто заново научившись говорить, завыла: — Рита, мои ноги! Я не могу подняться!

Ливанская глянула туда, дальше в пыль, где должны были быть ноги женщины, и к горлу подкатила тошнота.

Ее длинное одеяние задралось. Хаарам: ноги Ясмины были обнажены. И раздроблены куском стены в кашу. Осколки костей, ошметки мяса, лужа крови. Сколько крови. Ливанская попыталась нащупать бедренную артерию, но не смогла.

— Ясмина, Ясмина, держись, я… — Ливанская в панике подтянулась к голове женщины, заглядывая в глаза, и до боли сжала ее руку, — я приведу помощь. Ты только не шевелись, я приведу помощь. Не шевелись. Не шевелись!

Она все еще продолжала уговаривать Ясмину, убеждать ее, хотя женщина уже давно не могла ее слышать — девушка в панике ползла между рядами коек.

До выхода оставалась какая-то пара метров, когда дорогу преградили груды кореженной арматуры и камней. Обломки посыпались, ударяя по шее и плечам, едва она начала карабкаться вверх. Лицо царапали бетонные осколки развороченной стены.

Секунду спустя, доска под ее весом проломилась, раздался негромкий треск, и руку прошила дикая боль. Металлический штырь прошил ладонь насквозь. Никогда в жизни она не испытывала такой боли. Не успев ничего осознать, Ливанская напряглась всем телом и отчаянным рывком сдернула руку с арматуры. Потемнело в глазах и только тогда она закричала. Визг боли и страха прокатился эхом, разрывая барабанные перепонки.

— Боже. Господи, помогите, кто-нибудь, — девушка перекатилась на спину, сжимая между ног поврежденную руку, с отчаянным воем преодолевая боль.

— Мархаба! Руси! Мархаба! [1]

Голос раздался откуда-то сверху, Ливанская на секунду замерла, не поверив своим ушам. А потом, забыв про боль, отчаянно закричала:

— Аунни! Аунни![2]

Ливанская почувствовала, как хрустко запершило в горле, вместо голоса начал вырываться сиплый хрип. Она замолчала, прислушалась на секунду, и тут чьи-то руки грубо потащили ее наружу. Раненую кисть и спину со сдираемой каменной крошкой кожей обожгло болью, но это было уже не страшно.

В считанные секунды ее буквально выдрали из разлома в стене, и Ливанская зажмурилась от ослепившего глаза солнца. В легкие хлынул чистый сладковатый воздух, и голова закружилась от счастья. Она свободна, она дышит! На несколько секунд она буквально потерялась в пространстве. Девушка почти не могла видеть, ослепленная светом и пылью. Ливанская не видела, куда ее несут, пока не почувствовала, что ее мешком перевалили через борт старого грузовика. Снизу послышался слабый стон — она упала на груду других живых и неживых тел. Со смутным ужасом Ливанская поняла: ее сейчас увезут, а она чего-то не сделала, что-то не успела:

Стойте. Погодите! Там люди! — она кричала то на русском, то на английском. Тех нескольких слов, которым научил ее Муки, не хватало, чтобы объяснить. Кузов грузовика, в который ее бросили, был уже доверху наполнен людьми. Все они были черные. Только местные — никого из больницы, никого из врачей.

А парни, вытащившие ее, махали руками, как заведенные повторяя:

— Куллю тамам. Куллю тамам.[3]

Но они не понимали ее. Ливанская еще пыталась ухватить кого-то за рукав, но ткань выскальзывала из ее мокрых от крови и пота пальцев.

Девушка судорожно цеплялась за борт. Перед глазами плыло, еще несколько минут она отчаянно хрипела сорванным голосом:

— Там люди! Погодите. Там люди, живые. Там Ясмина!

А потом она просто отключилась.

[1] Мархаба! Руси! Мархаба! (араб.) — Привет! Русский! Привет!

Аунни. (араб.) — Помогите мне.

[3] Куллю тамам (араб.) — Всё в порядке.

19

Москва, ул. Донецкая. 22:30

Машина Чечена медленно подъехала сзади и бесшумно остановилась почти впритык к изуродованной Suzuki — крыло было всмятку, диск на заднем колесе смялся в дугу.

Ахмер открыл окно, высунулся и понимающе присвистнул:

— Что, пацаны, отцовская тачка-то? — парень ухмыльнулся. — А я могу помочь, — в раскосых черных глазах зажегся алчный огонек. — Быстро. — Он, полагаясь на какое-то внутреннее чутье, повернулся именно к Кириллу: — Папаша даже не заметит.

Останьев мысленно заметался: с одной стороны, ну бы этого Чечена к черту, с ним связываться — последнее дело. Но, с другой… Отец тачку увидит — голову снимет. Парень нерешительно глянул на Ахмера. Деваться было некуда.

— Сами справимся, — Гадетский громко отрезал из-за плеча приятеля и решительно выдвинулся вперед. Еще секунду Чечен поглазел на растерянного Кирилла, но, видимо, понял, что шанс уже упущен, с разочарованием окинул взглядом битое крыло и отвалил.

Андрей выдохнул и досадливо буркнул:

— Знаю, я мудак. Давай колесо менять, — упрямо сжал зубы и распахнул багажник.

Москва, ул. Новозаводская. 23:20

Андрей дернул на себя старую деревянную дверь подъезда и стрелой кинулся наверх. До того они сорок минут добирались по ночной дороге куда-то в район Филевского парка. Дом был еще из серии самых старых «хрущевок», сто лет не ремонтировался. Краска в подъезде облупилась, и сыростью воняло так, что вышибало слезу.

Парни вбежали на площадку пятого этажа, и Андрей начал остервенело тыкать пальцем в звонок. Прошло минут пять, прежде чем щелкнула задвижка, и в коридор вышел заспанный парень лет двадцати пяти. Он флегматично убрал с кнопки звонка руку Гадетского и уставился на пацана красными от недосыпа глазами.

На всклокоченном небритом парне была мятая майка с изображением голой бабы и пузырящиеся на коленях спортивные штаны. От него здорово несло куревом и перегаром — стоило парню открыть рот, как у остальных к горлу подкатывала тошнота. Особенно когда он широко зевнул и, вместо того, чтобы прикрыть рукой рот, почесал майку в районе огромной теткиной груди. Андрей по-приятельски пожал парню руку, тот буркнул в ответ какое-то приветствие и поскреб затылок, на минуту открыв волосатые подмышки.

— Тачка внизу. Посмотришь?

Тот отвлекся от почесывания и хмыкнул:

— Ну отчего ж не посмотреть. Щас оденусь только.

Он зашел обратно в квартиру и крикнул уже изнутри:

— Да вы заходите!

— Спасибо, мы тут подождем, — Андрей облокотился о перила — из квартиры смердело даже сильнее.

Алик смотрел машину долго и с удовольствием, немузыкально мурлыкая себе под нос. Гадетский ползал перед крылом вместе с ним, а Кирилл наблюдал со стороны, приплясывая от холода. Наконец, спустя пятнадцать минут, парень пришел к какому-то выводу и довольно щелкнул языком:

— Неделя.

— Какая, к черту, неделя?! Мне надо сейчас! — Андрей яростно подскочил.

— Ты что, охренел?! Здесь работы дохера. Рихтовка, грунтовка, покраска. — Алик для пущей наглядности загибал пальцы и, получив три штуки, емко заключил: — Неделя.

— Какая, к черту, рихтовка?! Поменяй крыло! Я отработаю!

Механик с сомнением посмотрел на машину:

— Ну, тогда три дня.

— Бля, Алик, ты что, меня не слышишь?! Мне сейчас надо! — Гадетский оживленно жестикулировал, помогая себе донести мысль.

— Ебаны, где я тебе в три часа ночи крыло возьму?! Вот завтра склады откроются и с утра… — парень зевнул, и последнее слово вышло невнятным, — потом покрашу. Обещаю, займусь только твоей. Послезавтра сможешь забрать.

Гадетский схватился за голову, взъерошив волосы.

Кирилл безнадежно смотрел на вмятину. Ну все, выкрутиться уже не удастся. Он выдохнул и отчаянно махнул рукой:

— Ладно, Андрей, чего уж. Влипли мы.

20

4 декабря 2008 года. Четверг. Сомали, район Джамаме. 23:55.

Очнулась Ливанская в бараке, лежа на полу. Справа, слева — куда ни глянь — везде лежали раненые. На ее крик никто не обратил внимания, хотя мимо постоянно сновали черные ноги. Люди бегали, метались из угла в угол. Где-то за стеной истошно голосила женщина. Девушка зажмурилась и попыталась собраться с мыслями: голова раскалывалась. И поврежденная рука болела. Хотя кровь успела спечься, смешаться с грязью и спрессоваться в жесткую корку, а это значило, что времени прошло достаточно много. Она попыталась прикинуть сколько, и как оно отразилось на Ясмине. Жива ли она еще.

— Рита? Рита! Ты цела! — Муки, оскальзываясь, бежал к ней от дверей. Возле девушки он упал на колени, торопливо ее ощупывая, и зачастил: — Хвала Аллаху, живая! Я уже и не надеялся тебя найти. Тебя грузовик привез? Мне не сказали, что ты там!

— Какой грузовик? Муки…

За последние часы она уже настолько отупела от боли и страха, что связно мыслить почти не могла. Так что понимание пришло не сразу, а через пару секунд: Муки. Муки! «Он поможет, сейчас он все сделает, и Ясмину вытащат», — от непомерного чувства облегчения сдавило горло: «Только ноги ей не соберут — поздно уже, но главное — спасут».

Она опять принялась что-то бормотать про женщину, даже попыталась самостоятельно сесть. Но оперлась о раненую руку и упала обратно на спину, закричав от боли.

— Погоди, я помогу.

Ливанская почувствовала, как Муки подхватил ее под мышки и с силой потянул вверх, ставя на ноги. Колени задрожали, мышцы не слушались, но мужчина уже уволакивал ее в сторону распахнутой двери. Они шли, едва не наступая на людей, лежавших прямо на полу — окровавленных сомалийцев. Девушка даже не могла разобрать, кто из них жив, а кто уже нет.

Муки затолкнул ее внутрь крошечной полутемной комнаты и свалил на койку, достал из-под стола спрятанный там чемоданчик и принялся торопливо натягивать перчатки.

— У тебя из ушей кровь идет, — он повернул на бок ее голову и наклонился: — Слышишь нормально? Голова не кружится?

Ливанская попыталась уклониться — сейчас было не до этого, но мужчина решительно ее удержал, пощелкав у уха пальцами:

— Слышишь?

— Да, только сквозь вату.

Муки кивнул:

— Контузило. Но, раз слышишь, не страшно, жить будешь. Только уши потом обязательно проверь. Давай я пока руку посмотрю.

Он потянул на себя раненую ладонь, но девушка, сцепив от боли зубы, вырвала ее, приподнимаясь на локтях:

— Муки, да плевать! Послушай, там, в больнице, Ясмина! Понимаешь?! Под завалами!

— Шшш, тихо, — он бережно прижал ее к койке, не давая сесть.

От бессильной злобы девушке захотелось выть. Но мужчина сочувственно посмотрел ей в глаза и отрицательно покачал головой:

— Там нет живых.

— Нет, есть! Я же сама видела! Я с ней говорила!

— Дорога перекрыта. В деревню не вернуться, — он резко встал и отвернулся.

— Муки, какого хера здесь происходит?! Ты что?! — девушка крикнула так, что горло разорвало болью, а он продолжал равнодушно набирать шприц.

— Погоди. Полежи спокойно.

— Да пошел ты! Дай мне встать!

Через секунду она почувствовала, как предплечье больно стянул жгут, а потом быстрый укол в вену, после чего тело мгновенно расслабилось. Эмоции отступили, стало легко и где-то даже хорошо, появилось ощущение мерного раскачивания на волнах.

Муки подволок стул, оседлал его и, положив на стол ее руку, начал обкалывать новокаином, но она уколов почти не чувствовала, просто наблюдала за его действиями.

— Лежи пока тихо, сейчас руку обработаю, потом поговорим. — Пару минут он сосредоточенно осматривал ладонь, смывая грязь и кровь, потом чертыхнулся: — Без рентгена боюсь зашивать. Ты от всего привита?

— Что? — после анестетика соображалось туго: — А, да конечно.

Несколько минут Ливанская сквозь поволоку вялости наблюдала, как мужчина накладывает швы. Думалось настолько тяжело, что мысли никак не связывались друг с другом, мозги стали поролоновыми.

— Муки, а почему — ты? Где хирург?

Мужчина глянул на нее исподлобья и буркнул:

— Нет здесь хирурга.

— А наши?

Он не очень сноровисто, но старательно, вязал узлы.

— Наших нет. Их еще днем в Могадишо вывезли. Я не знаю, что там творится. Может, всех эвакуируют. Они, наверное, уже домой летят.

— Муки, а что случилось? — у Ливанской было ощущение, будто она здорово пьяна. Она сама десятки раз ставила пациентам сильные транквилизаторы, но на себе их действие ощущала впервые.

— Аль-Шабааб беснуется. Из Могадишо пару взводов прислали, но так просто порядок не наведешь. Наших с утра вывезли, за ними машина ходила. Все улетели часов пять назад. Тебя потом случайно местные нашли, которые пациентов вытаскивали.

Ливанская замолчала, пытаясь справиться с потоком информации. В голове крутилась мысль о том аборте — имел ли он значение, насколько он подлил масла в огонь.

— А ты почему здесь?

— Я местный, мне не страшно, — он передернул плечами. — Должен же хоть кто-то из врачей остаться. Хотя я мало что могу сделать: у меня ни лекарств, ни инструментов. И потом, я терапевт.

— Муки, я помогу, я хирург.

— Уже нет, — мужчина закончил и решительно поднялся. — Тебя терпели, пока тихо было. Женщине работать вообще харам. А уж тем более после того, что мы с тобой наворотили. Я посажу тебя в самолет и отправлю в Могадишо — сейчас тебе здесь нечего делать.

— Муки, как ты думаешь, это из-за нас? — она с замершим сердцем ждала ответа.

Мужчина пару секунд угрюмо сверлил взглядом свои ноги, потом буркнул:

— Трудно сказать. Может, и нет. А может, если бы мы вели себя тише, то нас бы не тронули. Я не знаю.

Девушка прижала к глазам перебинтованные руки и глухо выдохнула:

— Ясно.

Сквозь действие седативного пробился страх — что же она почувствует, когда сможет связно мыслить? От всего этого можно было сойти с ума.

Сомали, Джамаме — самая нищая и голодная провинция, где нет даже моря, которое бы помогло прокормиться. Здесь часто проносятся эпидемии, свирепствует голод. И здесь, как нигде, сильна власть Аль-Шабааб.

Беспорядки начались в четверг — четвертого декабря, в пять часов утра — со взрыва школы в Джамаме. А дальше все пошло по накатанной. Жестокая террористическая война с собственным народом шла здесь не первый год. Школа в Джамаме, здание городского муниципалитета, больница в поселке. Пока в город подоспели правительственные военнослужащие, провинция уже превратилась в пылающий костер. Местные группировки, моджахеды и войска вступили в ожесточенный конфликт, в котором ни у кого не было союзников.

Европейцам, даже врачам, там было не место. Машина, присланная управителем Джамаме, опоздала всего на двадцать минут. Она подхватила толпящихся у только что взорванного здания европейцев, испачканных и перепуганных. Приедь она чуть раньше, и врачей эвакуировали бы до взрыва. Белые кричали, что там еще остались их люди, требовали начать разбор завалов, но сомалийцы их не слушали. На гербе сомалийского МВД красовался козел, соответственно они себя и вели. Тех, кто был ближе, вывезли, остальных просто бросили. Хотели врачи того или нет, но их увозили — проще было избавиться от набивших оскомину европейцев — их присутствие только сильнее раззадоривало исламистов. Врачи не чтили ислам, одевались не как полагается и не молились в шесть. Они сеяли харам.

Когда Муки закончил промывать и перевязывать ее порезы, Ливанская уже дремала. Она сама не заметила, как уснула. Мужчина собрал инструменты, вышел и бережно прикрыл за собой дверь.

21

5 декабря 2008 года. Пятница. Сомали, район Джамаме. 02.10

— Рита, просыпайся.

Девушка разлепила глаза, не сразу поняв, где находится. В комнате стояла темнота, только мигающая лампочка в углу слабо светилась. Над ней нависал Муки:

— Давай вставай, я отведу тебя в аэропорт.

Голова была чугунная, девушка попыталась подняться на локте, но все поплыло перед глазами:

— А почему ночью?

Ни к чему, чтобы тебя видели. Пошли, раненых увозят в Могадишо, я тебя посажу в самолет.

Они бежали по ночным улицам, стараясь держаться ближе к домам. То и дело мимо пролетали грузовики, ослепляя светом фар. В кузовах, свесив ноги, сидели увешанные оружием боевики. По форме невозможно было отличить, кто это — Аль-Шабааб, местные группировки или правительственные войска. Все они были одинаково разномастно и убого одеты и поголовно вооружены калашами. Грузовики у всех были старые, с давно некрашеными и подбитыми досками бортами. Только раз или два Муки буркнул: «Войска», — видимо, узнав по лицам эфиопов — девушка их не различала.

Каждый раз, когда приближался грузовик, мужчина быстро вжимал ее в тень, закрывая своим телом. Ливанская понимала серьезность ситуации и на рожон тоже не лезла, спрятав волосы под тряпкой.

Бежать по городу было по-настоящему страшно. Местного населения не было, стояла напряженная тишина. А когда ее прерывал скрежет автомобильного двигателя, крики или автоматные очереди, раздающиеся буквально в паре кварталов, по спине прокатывался нервный холодок. От трех наполненных разгоряченными боевиками грузовиков пришлось прятаться, спешно нырнув под кривой железный стол, прибитый к стене. Только когда моджахеды скрылись в переулке, и врачи вылезли из укрытия, Ливанская поняла, где они — на рынке. Ночью он производил удручающее впечатление. Полумрак, тени, слабый свет луны, в котором лотки торговцев выглядели дряхлыми скелетами давно сгнивших животных. Ни громких криков, оглашавших площадь днем, ни горячих споров и ударов по рукам. Тишина. Ночью здесь было жутко.

Добирались едва ли больше получаса, но девушка уже чувствовала, как от слабости подгибаются ноги. Здание аэропорта возвышалось серой бесформенной массой, на которой горели два окна. Муки втолкнул ее в дверь.

Внутри кипела жизнь. Пол сплошь был покрыт сидящими, лежащими, стонущими от боли сомалийцами. В основном, мужчинами, но встречались и женщины, и дети, и старики. Несколько молодых ребят в военной форме, но без оружия, шустро мелькали туда-сюда, вынося раненых за двери. Муки заставил девушку вжаться в угол, туда, где она не будет сильно попадаться на глаза, и тоже побежал к дверям. Там, у самого выхода, стоял молодой сомалиец с тощим личиком и хитрыми бегающими глазками. Врачу он разулыбался, как родному, однако уже через две минуты между ними начался ожесточенный спор. Плутоватого вида торгаш, вероятно, был при аэропорте продавцом билетов, а, увидев, что дело европейца щекотливого свойства, не смог устоять перед искушением поживиться.

Ливанская прислушалась, слов она не разбирала, но смысл разговора поняла — парадоксально, но он просил купить билет.

Парень растасовал перед Муки веер криво нарезанных бумажек, предлагая тому любую на выбор:

— Вахад битака Борама, Бурьо, Харгейса, Афон.[1]

Не то чтобы Муки был против заплатить, но такая вопиющая наглость пробуждала в мужчине чисто сомалийское желание спорить. Врач отмахивался от его билетов — ему не надо было ни в Афон, ни в Бораму, вообще никуда. Он хотел, чтобы сомалиец пропустил одну женщину, и только. Муки для наглядности потряс указательным пальцем перед носом торгаша: «Одну. Одну женщину. В Могадишо. Вот на этом самолете», — он указал на борт. Но продавца нисколько не смущал тот факт, что все самолеты были реквизированы правительством для перевозки раненых. Он настойчиво требовал купить билет. Его не волновали ни раненые, которых, как мешки, переносили через зал аэропорта, ни стрельба на улице. Он хотел, чтобы у него купили билет.

Ливанская глянула в окно и увидела самолет, тот самый, в который так отчаянно хотел посадить ее Муки. Такой старый, что на него страшно было смотреть. Краска на фюзеляже живописно облупилась, создав причудливый леопардовый рисунок из желтого цвета покрытия и проглядывающего металла. Винты на крыльях скорбно смотрели вниз, потускневшими от долгого использования лопастями. Кроме того, он был маленьким. Рассчитанным не больше, чем на десяток пассажиров. И вот в этот самолет на ее глазах заносили десятки раненых. Сквозь распахнутую дверь она отчетливо различала, что людей не сажают, их складывают прямо на пол, друг на друга, одного за другим.

Больные, раненые, истекающие кровью — их даже не осматривали, просто втаскивали наверх и сваливали в кучу, не разбирая, кто жив, кто мертв. Ноздри щекотал запах крови.

— Муки… — Ливанская сделала шаг в сторону и потянула друга за рукав, привлекая его внимание. Мужчина не обернулся, поглощенный спором, и она окликнула громче: — Муки, я не сяду в этот самолет.

Тот обернулся, открыв было рот, чтобы отмахнуться, но столкнулся с холодным решительным взглядом, и замер.

— Я останусь. — Ливанская твердо посмотрела ему в глаза и кивнула на дверь. — Уведи меня отсюда.

Ему понадобилась пара секунд, чтобы справиться с замешательством и загореться гневом:

— Я уговорю его! Мне нужно-то две минуты, и ты улетишь.

— Да не хочу я!

— Подумай, ты из Могадишо сможешь домой улететь, понимаешь?! Домой!

Только сейчас она поняла, что он имел ввиду, велев «потом» проверить уши. Муки рассчитывал, что все закончено, и она уезжает обратно, в Россию.

Девушка устало выдохнула и отрицательно покачала головой.

— Муки, я не хочу никуда лететь. Я хочу спать. Я устала. Мне нужно просто лечь.

В этот момент с улицы раздались ожесточенные крики — шел короткий, но бурный спор. Местный пилот, среднего возраста сомалиец с тощими кривыми ногами, комично торчавшими из шорт, размахивая руками, доказывал, что, если продолжать погрузку, он не взлетит. Парни убеждали: отлично он взлетит, и эта крошка возьмет на борт еще человек двадцать. Обе стороны кипятились и призывали в свидетели Аллаха, но уже через минуту авторитет победил. Дверь в самолет захлопнулась, а пилот, отличавшийся от парней только смешной наклейкой сомалийского аэрофлота на куртке с атрибутикой Британского ВМФ, горделиво выпятив впалую грудь, прошествовал к кабине.

Ливанская и Муки проводили взглядами натужно кряхтящий самолет, а потом мужчина молча подхватил ее под локоть, уводя к дверям.

Сказать «остаюсь» оказалось куда проще, чем сделать — снять комнату было невозможно. Никто бы не принял белую женщину в мужской форме в неспокойное время. С одной стороны, местные жители давно притерпелись к беспорядкам, как-никак война шла уже двадцать лет, но и тревожить лихо никто не хотел.

Муки понял это сразу. Ливанская — чуть погодя, когда они вернулись в город и бежали по спящим улочкам, прячась в переулках от грузовиков. Сначала она думала, что мужчина ведет ее обратно, в то здание, где она очнулась и провела после этого несколько часов. Но, миновав рынок, они неожиданно свернули не направо, а налево.

девушка узнала не сразу, а только когда в полумраке испугалась странных, будто колышущихся теней на доме. Через пару секунд она поняла, что это верблюды, нарисованные на фасаде. Те самые, которые пару недель назад вызвали у нее смех. Сейчас они выглядели достаточно жутко, чтобы напугать.

Добравшись до дома дедка-телефониста, Муки решительно толкнул девушку в полумрак за углом, а сам подбежал к дверям. Колотить пришлось долго. Прошло не меньше десяти минут, прежде чем хозяин хибары с опаской приоткрыл щелку и выглянул наружу.

Поначалу, увидев Муки, старик не проявил ни тени страха. Он радостно подался вперед, тихо лопоча по-своему. Но потом мужчина разъяснил цель своего прихода, и сгорбленный, еле шаркающий дед с удивительной прытью попытался ускользнуть обратно в дом.

этот раз она была уже не «руси» и не «добрий». В провинции поселился страх. Единственным средством, после долгих уговоров заставившим старика изменить своей непреклонности, оказались деньги. Тут покупалось все, даже смелость. Врач посулил сомалийцу награду, обрисовывая ее размер сначала разведенными пальцами, потом двумя руками. Когда стопка воображаемых денег выросла до десяти сантиметров, глаза старика недоверчиво округлились, в них зажегся алчный огонек, и он, коротко и недовольно зыркнув в темноту, туда, где пряталась девушка, наконец кивнул.

И тут же скрылся в доме, будто по забывчивости оставив дверь открытой. А Муки подбежал к Ливанской:

— Все, я договорился. Идем.

Он подхватил девушку под локоть, и она с трудом оторвалась от стены. От усталости, шока и потери крови ее шатало и тошнило, ноги подгибались, и думать она могла только об одном — лечь.

Они, спотыкаясь на цементном полу, прошли через ту комнату, в которой она уже бывала, и, вслед за стариком, нырнули в крошечную дверь в задней стене. Она была такой низкой, что обоим пришлось наклониться, чтобы попасть внутрь. Там стояла какая-никакая мебель, газовый баллон — сомалийская роскошь, кровать и даже ковер на полу.

Старик быстро проковылял через комнату и указал белым на шаткую лестницу. Ливанская на негнущихся ногах тяжело влезла по скрипучим ступенькам, выбралась на пол второго этажа и перевела дух. Следом за ней взобрался хозяин со светильником и махнул рукой, демонстрируя:

— Ууда.[2]

Комната была крошечная, потолок практически касался макушки. Сомалиец жестом указал на продавленную железную койку в углу, на которой были навалены затхлые тряпки и прорванное в нескольких местах одеяло. Едва он брякнул лампу на стол, как Ливанская тут же опустилась на кровать. Сначала садилась с опаской, но сразу днище под ее весом не провалилось, и девушка успокоено легла, тут же закрывая глаза.

Уже сквозь сон она слышала, как старик требовательно теребил Муки, а мужчина что-то отвечал. Из всего разговора она поняла только два слова: «Нукуд, нукуд»[3]. Видимо хозяин не хотел так просто полагаться на обещание и с пустыми руками уходить отказывался, требуя обещанной оплаты за риск. Муки спорил и пытался отложить до завтра, но тот не давал ему прохода до тех пор, пока не выцыганил все, что было в карманах у мужчины. После чего заметно повеселел и довольно зашелестел бумажками, измеряя толщину стопки в пальцах — считать в Сомали мало кто умел. Но это уснувшая девушка уже не услышала.

[1] Вахад битака — один билет до (араб.)

Борама, Бурьо, Харгейса, Афон — относительно крупные населенные пункты.

[2] Ууда. — комната (араб.)

[3] Нукуд, — наличные (араб.)

22

5 декабря 2008 года. Пятница. Москва. Специализированная гимназия № 68. 07:55.

Кирилл влетел в класс почти перед самым звонком и с грохотом бросил на стол рюкзак.

— Ну, что? Мать видела? — Андрей тут же спрыгнул с Маринкиной парты и уставился на приятеля беспокойным взглядом.

— А ты как думаешь?! — Останьев, не поднимая глаз, зло рванул молнию и начал ожесточенно швырять на стол учебники. В то время как Гадетский преспокойно обжимался с Маринкой, мать Кирилла орала так, что плафоны в люстре звенели. И это только цветочки: через пару дней из командировки вернется отец и тогда он получит по-настоящему.

— Черт, Кирыч, прости. Я же не специально, — его искреннее раскаяние Кирилла только раззадорило. Мать, возвращаясь в шесть утра с ночной смены, сразу заметила отсутствие машины, и у нее даже мысли не возникло, что это старое корыто могли угнать. Перед школой Кирилл много успел услышать в свой адрес.

— А ты все делаешь не специально! — парень зло огрызнулся, локтем отпихивая Гадетского от своей парты. — Сначала делаешь, потом прощения просишь. Мне, представляешь, как вломили?! Тебе хорошо, тебе ничего не будет — кому ты нужен, беспризорник! А мой отец…

Он прикусил язык, но было поздно — Гадетский сжал кулаки.

Но свары не вышло, тут же от дверей послышался грозный окрик:

— У вас что происходит?!

И парни под взглядом вошедшей учительницы примолкли, замерев у своих парт.

Весь урок Останьев переживал — извиняться или нет. С одной стороны, стыдно. Мать с детства вдалбливала: нельзя говорить больным о том, что они больные, а сиротам тыкать в лицо их сиротством. С другой — подумает ведь, что струсил. Андрей обязательно так подумает, у него мозги по-другому не работают.

Гадетский же сдвоенную алгебру просидел прямо, будто лом проглотил, не сводя глаз с доски. А потом сорвался и прогулял остальные уроки.

Москва. Ленинский проспект. 10:31

Андрей бегом взлетел на пятнадцатый этаж — стоя в лифте, был шанс передумать. Прошелся глазами по номерам квартир и решительно нажал на звонок. Раздалась визгливая трель, послышались шаги, скрип, и дверь открыла полная смуглая женщина лет под пятьдесят.

Парень резко втянул в себя воздух и выпалил на одном дыхании:

— Вероника Петровна, здравствуйте, меня зовут Андрей Гадетский. Я друг Кирилла. Это я разбил машину.

Пару секунд мать Останьева смотрела на парня с удивлением, потом сделала шаг назад, пропуская в квартиру. Придирчиво проследила, как он снял потертые кеды и махнула рукой, указав на дверь комнаты.

Квартира Останьевых была красивая, уютная. Андрей в таких никогда не жил. Тут была куча каких-то домашних мелочей, сувениров, поделок, памяток. Дальнюю стену зала иконостасом покрывали фотографии. Их было несметное количество. Врачи, палаточный госпиталь, виды пустыни, пальмы, верблюды. Старший Останьев, еще молодой и без пивного брюшка, на изображениях улыбался, обнимаясь с разными людьми в хирургических пижамах, больничных халатах и даже галабеях[1].

— Это Сергей Вячеславович, отец Кирилла.

Парень и не заметил, как замер перед стеной, прикипев к ней взглядом, а Вероника Петровна бесшумно подошла сзади.

— А, да, я знаю, — он, не оборачиваясь, кивнул.

— Ты уроки прогуливаешь? — мать Останьева снисходительно улыбнулась.

Парень пожал плечами, не отрывая взгляда от фотографий:

— Да, но это не важно, я отработаю, — и убеждающе посмотрел в глаза: — Не наказывайте Кирилла за машину, ее сделают послезавтра, честно.

Та поджала уголки губ, чтобы не улыбнуться.

— Интересуешься? — и кивнула на фотографии.

— Да, — он уставился на стену и задумчиво склонил голову на бок, — в Москве полно врачей, — вдруг резко обернулся, вскинув на женщину горящий взгляд: — А как люди попадают туда? Почему едут?

[1] Галабея — длинная просторная рубаха до пят c широкими рукавами, без воротника — основная одежда в арабских странах.

23

5 декабря 2008 года. Пятница. Сомали, район Джамаме. 06:20.

— Халиб, саамах, батата![1]

Утро для Ливанской началось с визгливого крика старика, просунувшего в люк в полу голову, а заодно и большую глиняную плошку со снедью. Оказывается, вчера Муки договорился и о питании тоже. Девушка пошевелилась было, чтобы встать и забрать тарелку, но тело отозвалось тупой болью в каждой клетке и острой резью в руке и шее.

Муки проснулся и сел. Странно было видеть интеллигентного, европейского доктора, лежащего, скорчившись на полу на грязных разноцветных тряпках. Но мужчина, будто не замечая этого, встал на корточки, нацепил на нос очки и принял у старика блюдо, а потом кувшин.

Тот недовольно кинул взгляд на девушку, средоточие зла: именно она несла с собой опасность. Для хозяина то, что мужчина и женщина ночевали в одной комнате, само по себе уже был страшный несмываемый харам. Поэтому, едва сунув плошку, он тут же скрылся в люке, напоследок недовольно шарахнув по полу его крышкой.

Муки заглянул в миску, приподняв кусок плоской, не первой свежести лепешки. Девушка с трудом заставила себя сесть на кровати и расправить плечи.

— Ты как?

— Хреново. Болит все.

— На, поешь, — он протянул кувшин и кусок хлеба. — Я тоже быстренько поем и пойду. Остальное тебе оставлю.

Ливанская сначала лениво, без особого желания, глотнула молока. Оно было теплое, с очень странным привкусом.

— Верблюжье, — Муки ответил прежде, чем она спросила и, сунув в рот картошку, принялся жевать. Еда была мерзкая, несвежая и несоленая. Но когда ты так голоден, это просто не ощущается. Кроме того, старик постарался: за такую плату он принес и картошки, и даже рыбы. Хотя обычно сомалийцы питались одними кашами и лепешками, считая большую часть пищи не халяль — нечистой.

— Ты, если что понадобится, кричи ему. Я столько заплатить пообещал, что он не посмеет вякнуть, — врач жадно заталкивал в рот еду.

— Ладно, — после нескольких глотков в девушке проснулся аппетит. В последний раз она ела больше суток назад. Ливанская несколько минут сосредоточенно давилась едой, прежде чем спросила: — А ты куда собрался?

Мужчина кивнул на окно, выходящее в город:

— Слышишь же, стреляют. Раненых наверняка куча. Хоть чем-то помогу.

Девушка хотела было возразить, но промолчала. Ей легче смотреть на то, что здесь творится, она всего лишь приезжая. А для Муки это свой народ. Поэтому она только молча кивнула, а, поев, снова легла спать.

21 декабря 2008 года. Воскресенье. Сомали, район Джамаме.

Стрельба прекратилась на четвертые сутки. Город все так же был запружен боевиками, но вооруженные стычки больше не повторялись. Хотя жители еще долго не могли поверить, что все позади, и продолжали жаться по своим хибарам. Лишь через две недели город постепенно стал оживать, а Ливанская начала слышать в окно голоса, крики, блеяние выпущенных на улицу коз, а потом и визг детей. Казалось, жизнь Джамаме медленно возвращается в привычное русло.

Все это время она не выходила из дома и даже не спускалась с чердака. Для естественных нужд старик притащил старое проржавевшее ведро. Ходить в него было мерзко и унизительно, но Муки предпочитал вынести его, нежели позволить ей выйти на улицу хотя бы ночью.

Сам Муки убегал рано утром и появлялся уже затемно, нервный, грязный, с новостями и скудными медикаментами. К счастью, того, чего она боялась больше всего, не случилось. Едва Ливанская отошла от шока, как ее неотвязно начала преследовать мысль: что если рука потеряла чувствительность? Они не делали рентген, даже толком не смогли осмотреть. Возможно, были повреждены связки и сухожилия, тогда она потеряет ловкость и больше не сможет двигать пальцами достаточно чутко. При одной мысли об этом по спине растекался противный липкий холодок. Но пронесло. Через пять дней, когда отек спал, она наконец убедилась, что ей странным образом повезло. Чувствительность не была нарушена, штырь прошел ровнехонько между второй и третьей пястными костями. Шрамы по окончании заживления обещали выглядеть жутко, но ее это не трогало.

Все то время, что она провела в вынужденном бездействии, Ливанская спала. Удивительно, как может организм столько спать, но девушка умудрялась, открыв глаза утром и получив несколько уколов и перевязку от Муки, снова проснуться только днем. Когда хозяин-сомалиец, не стуча, открывал люк в полу и, хмуро буркнув дежурное: «Халиб, саамах, батата!» — оставлял снедь на полу и исчезал, будто боялся на дольше задерживаться в одной комнате с белой женщиной. Она однажды пыталась заговорить с ним, но он сбежал, как от прокаженной. Больше Ливанская не экспериментировала, предпочитая не нарушать установившийся статус-кво.

Во сне ее часто мучили кошмары. Никогда прежде, даже в детстве, страшные сны не снились ей с такой пугающей регулярностью. Снилась Ясмина с переломанными ногами и Сэм с раздробленным черепом, сидящий рядом с ней за бараками и как ни в чем не бывало гладящий ее по плечу. Снился тот мальчик, которого она оперировала перед взрывом и мертвые пациенты, разбросанные по палате. Просыпалась она, тяжело дыша, мокрая и дрожащая, и, прежде чем снова забыться, долго приходила в себя. Чтобы, спустя пару часов, опять проснуться в холодном поту.

Ночью воздух в комнате буквально гудел от заполнявшего комнату жужжания насекомых. Днем их сменял нестерпимый зной. Ливанская лежала, покрываясь липким вонючим потом, и мечтала о ванне. Само это слово уже вспоминалось как-то с трудом. А между тем, где-то в мире существовали ванны — большие восхитительно-белые сосуды, наполненные теплой, чистой, сладко-пахнущей водой, от одного прикосновения к которой по телу бежали мурашки. Сейчас, глядя на свою туго перебинтованную ладонь с пропитавшей повязки сукровицей, на грязные, покрытые синяками, ссадинами и порезами ноги, на пропитанную потом мужскую одежду, небритые подмышки, спутанные выгоревшие волосы, она уже с трудом представляла себе, что значит помыться.

Ела Ливанская, сидя на полу, по-турецки поджав ноги, и без особого аппетита. Но пока еда была, нужно было есть. И спать.

Окончание кошмара ознаменовал телефонный звонок. Настоящий, дребезжащий, какой-то очень советский телефонный звонок, раздавшийся на первом этаже. Во время беспорядков первым делом была перерезана телефонная линия, ведущая в Джамаме, и ее восстановление было будто восстановлением нормальной жизни.

Ночью Муки звонил в Могадишо.

Врачи не уехали. Ни одни человек из Красного Креста, из тех, с кем они работали на протяжении двух месяцев, никто не уехал. Все они оставались в Сомали, в гостинице Могадишо, и ждали, когда провинция успокоится.

Казалось, жизнь дала им второй шанс. Услышав, что свои вернутся, Ливанская горячо выдохнула, горло сдавило. Даже сказать толком ничего не смогла, просто легла и отвернулась к стене. Такие вещи нужно переживать одной, это ни с кем не разделишь.

[1] Халиб, саамах, батата — молоко, рыба, картофель (араб.)

24

23 декабря 2008 года. Вторник. Сомали, район Джамаме. 14:30.

Тяжелее всего дались последние два дня. Если раньше у нее спокойно получалось сутками спать, не чувствуя интереса к бодрствованию, то теперь Ливанская, будто выспавшись на месяцы вперед, не могла сомкнуть глаз. День тянулся как неделя. Она металась по комнате, маясь от скуки и нетерпения, и не зная, куда себя деть.

Только во вторник Муки прибежал из города не вечером, как обычно, а днем, и притащил ей старый, но чистенький хиджаб блекло-серого цвета. На этот раз даже спорить ей в голову не пришло. Ливанская сбросила куртку и натянула балахон поверх своей одежды, уже привычно-ловко закрутив и зашпилив вокруг лица платок.

Со стариком простились без сожалений. У дверей Муки сунул хозяину еще пачку ассигнаций — он предусмотрительно не оплачивал всего сразу, опасаясь, что, едва получив деньги, тот либо выкинет девушку, либо сдаст исламистам. Солгать белым — не харам. Старик, получив плату, расплылся в счастливой улыбке, долго и самозабвенно благодаря доктора. А потом крикнул в спину девушке:

— Маа саляма, руси[1]. Добрий народ.

Обернувшись, Ливанская увидела чистую улыбку, невинные глаза, полные любви к «доброму русскому народу», и передернулась.

На этот раз шли открыто. Девушка по мусульманскому обычаю двигалась не рядом с мужчиной, а чуть позади. Хотя беспорядки и закончились, страх из сознания так быстро уйти не мог.

А город тем временем жил своей обычной жизнью. Мимо сновали местные мужчины, к стенам жались женщины в длинных черных одеяниях, серыми мышками проскальзывая через улицу и снова исчезая в домах. В пыльных переулках голые черные детишки играли с тощими рогатыми козами. Уже ничто не напоминало о кошмаре, творившемся тут несколько дней назад.

Базар снова кипел. Ливанская с удивлением смотрела по сторонам. Бесшабашные веселые фаталисты — всего неделю назад их убивали, как скот, у порогов собственных домов. На улицах стреляли, сновали грузовики, полные вооруженных до зубов боевиков. Смерть ходила рядом, каждый из них мог погибнуть в любую минуту. Но то было вчера. А сегодня новый день, и сомалийцы с радостными улыбками высыпали на улицу торговать, громким ором навязывая свой нехитрый товар. Жизнь продолжалась.

Этот народ обладал поразительной жизненной стойкостью. И Ливанская, с восхищением глядя на них, влюблялась в кипящую жизнь.

— Муки, — девушка схватила мужчину за рукав и крикнула, стараясь перекричать царящий кругом гвалт, — я хочу пить! Купи мне сок.

Мужчина удивленно обернулся, смотрел на нее пару секунд, а потом, растерянно поправив очки на переносице, пожал плечами. А она будто заражалась этим веселым фатализмом. Хватит страха! С нее довольно было смерти, кошмаров и крови. Хотелось жить. И раз сегодня, сейчас, вот в эту минуту, не стреляют — значит, все отлично.

Всего месяц назад она опасалась пить из этого стакана, потому что он грязный. Теперь жадно глотала сладкий, с пряным послевкусием, сок и с наслаждением вдыхала терпкий аромат специй, приносимый ветром от соседней лавки.

Здание, в которое стаскивали раненых, и в котором Ливанская очнулась две недели назад, оказалось всего лишь местным овощным складом. И хотя он пустовал уже несколько лет, тут до сих пор стоял тошнотворный гнилостный душок порченых продуктов. И теперь, когда пол больше не был завален окровавленными людьми, и в воздухе не висел запах железа и испражнений, он явственно почувствовался.

Врачи, только что прилетевшие из Могадишо, потерянно жались к стенам, то и дело оглядывались, будто опасались, что из-за угла по ним начнут стрелять. И говорили боязливым полушепотом.

Лисото за две недели будто постарел, сгорбился и, кажется, чувствовал себя еще более неуверенно. Зато Додди, со свойственной ему легкомысленностью, говорил громче остальных, то и дело тыча пальцем на улицу. Лаборант Иванов, с которым Ливанскаяобщалась меньше, чем с остальными, переминался с ноги на ногу и так отчаянно прижимал к себе медицинскую сумку, будто собирался отдать за нее жизнь.

Первой их увидела Сюзон. Женщина обернулась, тихо вскрикнула и, прежде чем остальные успели понять, что происходит, кинулась к ним бегом, попеременно крича то на арабском, то на французском. Пока она несколько секунд обнимала Муки, не переставая причитать и обливаться слезами, все деликатно отвернулись. Потом француженка с такой же пылкостью сжала в объятиях и Ливанскую. Не привыкшая к бурным эмоциям, девушка растерянно замерла, а потом неуверенно положила руки на талию Сюзон, слушая ее восторженный, еле внятный лепет.

Мужчины отнеслись к встрече спокойнее, и все же момент оказался куда более эмоциональным, чем рассчитывала Ливанская. До того она не осознавала, что за какие-то два месяца связи с этими людьми стали такими прочными, каких у нее не возникло за три с лишним года работы в московской больнице. Здесь все было по-другому.

Спустя полчаса грузовик с медперсоналом медленно полз по улочкам, покидая город. Эта поездка была и похожа, и не похожа на ее первый путь в поселок. Такой же грузовик, кузов, пыль. Так же люди сидели на полу, прижимая к себе битком набитые сумки. Но в тот раз все было впервые, она ехала, полная надежд и любопытства. Теперь ее пробирал страх. Почему-то, пока не села в кузов, Ливанская не задумывалась о том, что увидит в поселке: ни о разрушенной больнице, ни о теле Ясмины.

До того она не интересовалась, да и не у кого было спросить, что сталось с ним. Теперь же с ужасом поняла: через несколько часов ей предстоит это узнать. Ливанская не знала, что делают с белыми, погибшими в Сомали: отправляют ли тела на родину или хоронят здесь.

При мысли о том, что Ясмина до сих пор лежит там, под завалами, к горлу подкатывала тошнота. Странно, но о теле Сэма и о пациентах она почти не думала. Наверное, потому что они все были уже мертвы, когда встретились ей под завалами. А Ясмина… Ясмина была жива, и Ливанская говорила с ней. Девушка обещала, что приведет помощь. Она обещала ее спасти.

Всю дорогу Ливанская молчала, ожесточенно вцепившись пальцами в борт грузовика, и напряженно вглядывалась вдаль.

[1] Маа саляма — До свидания (араб.)

25

Сомали. Деревня. 22:00

До деревни они добрались уже в сумерках. Едва заслышав тарахтение двигателя, местные жители высыпали из своих хижин. Грузовик полз по колдобистой улочке, а с двух сторон дороги стояло все население деревни — от малых детей до глубоких старцев. Они молча жались к стенам своих домов, не спуская глаз с сидящих в кузове белых. Трудно было сказать, рады ли сомалийцы их возвращению, но в их больших доверчивых глазах застыло любопытство.

Грузовик, чадя выхлопами, остановился на том месте, где раньше была больница. Жители деревни молчаливой процессией последовали за машиной и выстроились в сплошную черную шеренгу.

Ливанская с замиранием сердца поднялась на ноги.

Сначала она подумала, что сходит с ума. Вместо обширных развалин из земли торчал обугленный остов да две задние стены. Остальное было расчищено практически до земли.

Предприимчивые сомалийцы за каких-то две недели растащили больницу по камешку. В конце улицы строился новый ариш[1] — прямо посреди дороги были навалены блоки, вывороченные взрывом из стен госпиталя. У дома напротив появился козырек над входом — из приколоченной к стене, слегка покореженной железной каталки.

Двое детишек на улице играли со скрученным в дугу фонендоскопом и шлангом от ИВЛ.

Увидев все это, девушка покрылась холодным липким потом. Больницы не было, развалин не было. И Ясмины тоже не было. Неизвестно, что хуже — своими руками вытаскивать разлагающееся тело или вообще не узнать, что с ним сталось.

Наверное, об этом сейчас думали все. Муки, едва спрыгнув с грузовика, церемонно направился в центр образованного местными полукруга и важно поздоровался со старейшиной. Пожилому сомалийцу в красной кепке, надвинутой на глаза, такое обращение было лестно. Разговаривали они долго. Со всевозможными расшаркиваниями и уверением друг друга в полнейшем доверии и дружелюбии. А потом мужчины пожали друг другу руки, и Муки подал врачам знак выгружаться.

Ясмину, чтущую Аллаха мусульманку, носящую хиджаб, не работавшую по пятницам и молящуюся согласно законам ислама, здесь считали почти своей. И похоронили, никого не спросив. Сами, на местном деревенском кладбище. По мусульманскому обычаю. А заодно и Сэма, но в отдалении, не путая его могилу с захоронениями правоверных.

Неизвестно, что бы сказали по этому поводу погибшие врачи, но вряд ли они стали бы возражать. Ясмина столько лет прожила с этими людьми, что других близких у нее не осталось. А Сэм, слишком рассудительный и атеистичный, не стал бы беспокоиться о том, где будет погребено его тело после смерти.

С этого дня они перестали числиться в списках пропавших безвести и официально были признаны погибшими.

Раньше Ливанская смотрела на погребальные камни и не замечала в них никакой разницы. Все они казались ей одинаковыми, похожими, стоящими в странной сумбурной манере. И спрашивала у Муки, как местные узнают среди сотен камней свой, тот, под которым похоронен муж, брат или отец.

Теперь она понимала. Вот он — грязно-серый, с мутной блеклой полосой по левому краю и выщербленным куском сбоку. Неприметный и простой, как сама Ясмина. А вон там наискосок чисто-чисто белый и чуть блестящий на солнце, высокий и угловатый — это Сэма. Позже Муки звонил в Швецию из Джамаме, говорил с его матерью. Родственники не пожелали тревожить его останки, решив оставить родного человека там, где он погиб и нашел упокоение.

А эти камни, их цвет, форма, расположение запечатлелись в памяти навсегда. И уже странно было представить, что их можно перепутать или не узнать.

В бараке все было покрыто пылью. За две недели помещение совершенно потеряло жилой вид. И было разграблено.

Врачи все поняли, едва открыв дверь. Комната отдыха превратилась в свалку. Телевизор — их самую большую ценность — украли, и, пусть он кроме Аль-Джазира ничего не показывал, но создавал ощущение причастности к цивилизации. Два стула и диван тоже пропали.

Кто это сделал, было уже не выяснить. То ли пролетавшие мимо боевики, воины Аллаха (обокрасть неверных — дело богоугодное), то ли сами посельчане. Местные ни за что не сознались бы — бесполезно даже спрашивать. Староста сделает честные глаза и с праведным негодованием возопит, что белые клевещут на его народ. А если исламисты, то тем более ничего не скажут, деревенские их слишком боятся. Да, в общем, было уже и не важно.

Ливанская прошлась по комнате, под ногами хрустели тарелки. Поваленный стеллаж был пуст — значит, скорее всего, барак разгромили исламисты — они же сожгли книги. Все-таки было приятно сознавать, что это не местные. Или, по крайней мере, не только они.

Присев на корточки, Ливанская подняла кружку с красными маками — у нее больше не было ручки и днище пересекала длинная трещина.

В комнатах было то же самое, у многих пропали вещи. Что-то было поломано, что-то украдено. Сюзон тихо заплакала, уткнувшись носом в косяк. Ливанская сначала посмотрела на нее с немым недоумением и только потом узнала — там, в комнате, были дорогие ей вещи — фотографии. Перед эвакуацией врачи не успели зайти в барак, и все личное осталось в нем.

Сама Ливанская спокойно покрутила в руках ремень, оторванный от ее рюкзака, и бросила его в мусор. У нее не было вещей, из-за которых стоило бы расстраиваться.

— Проклятые скоты! — посреди зала стоял разъяренный Лисото — с резиновым шлангом в руках. Хирург обескураженно обернулся к коллегам и беспомощно пожал плечами: — Газовые баллоны сперли.

Он посмотрел на шланг, будто не понимая что это, а потом бросил его на пол.

— Вот шикарно! — Додди взмахнул руками. — Даже чаю не попьешь. Ублюдки! Да это же они все разнесли! Вот только дотянем до завтра — и к чертовой матери эту деревню!

— Мы должны остаться, — голос Сюзон был тихим, бесцветным. Но обернулись на него все. Кто-то с удивлением, как Додди, кто-то растерянно, как Лисото. А через секунду ее поддержала Ливанская:

— Сюзон права. Мы должны остаться на этом месте. Местные знают, где больница, и приходят сюда. И будут приходить. Они же кочевники — привыкли ходить туда, куда знают дорогу. Это наша работа. Муки, нам реально найти новое здание?

Все бетонные дома, которые стояли в центре поселения, оставили русские. Когда они пришли в Сомали, то принялись строить школы и больницы. Местную школу давно закрыли исламисты — ни к чему правоверным мусульманам читать и считать. А в больницу заселился Красный Крест. Но даже притом, что здание школы пустовало, получить его было бы проблемой. Как, у кого его нужно покупать? Было непонятно даже, принадлежит ли оно государству или деревне. Да и какому государству, если правительство есть только в Могадишо?

Мужчина сконфуженно поправил на носу очки.

— Рита, ты понимаешь…

— Муки, ты тут единственный, кто может внятно с ними разговаривать. Мы с тобой тоже отличились, нам и расхлебывать.

Но ее неожиданно резко прервал Лисото:

— Не надо, — мужчина покачал головой, не дав поднять щекотливую тему. — Никто ни в чем не виноват. Вы с Сюзон правы, завтра мы попытаемся поговорить насчет здания. Сегодня все устали, — Лисото обвел взглядом комнату, — так что давайте просто отдохнем.

Он успокаивающе посмотрел на Ливанскую, и она согласно кивнула:

— Пойду приберу в комнате.

Вслед за ней разбрелись и остальные, тихо переговариваясь между собой.

Врачи не могли уняться до трех часов ночи, пока не выбросили все побитое и поломанное и не вымели начисто пол. Сейчас самым важным казалось привести помещение в жилой вид. Будто утвердиться здесь. Доказать, что они вернулись.

[1] Ариш — саманная хижина.

26

28 декабря 2008 года. Воскресенье. Сомали. Деревня. 14:20.

Следующие несколько дней прошли бестолково, суматошно и ознаменовались только двумя глобальными событиями.

Во-первых, пришли местные. Как, откуда они узнали, что белые вернулись? Сомалийцы, жившие выпасом коз и верблюдов, беспрестанно кочевали. Из верблюжьих шкур и колючих веток акации возводили в сухой жаркой пустыне похожие на юрты хижины и оставались на месте до тех пор, пока не заканчивался корм для скота. Потом снимались и шли дальше. У них не было телефонов, не было машин, они не умели даже читать. Но каким-то непостижимым образом они узнали. И утром, когда Ливанская открыла глаза и вышла на крыльцо, она ошеломленно уставилась на дорогу, на которой, как ни в чем не бывало, весело переговариваясь, расположилась длинная очередь. Только сидели они не у лежащей в руинах больницы, а у дверей барака, в котором ночевали врачи. И девушка, опустив глаза, столкнулась взглядом с чистыми радостными глазами пожилого сомалийца, устроившегося прямо у ее ног и смотрящего на девушку с доверчивой детской улыбкой. В этой бесконечной очереди он был первым и гордился этим фактом чрезвычайно.

А, во-вторых, было куплено здание. Торг шел пол дня. Муки только к ночи выбрался из самого большого ариша и церемонно попрощался со старейшиной. Лисото важно стоял рядом, украдкой вытирая пот с покрасневшего лица.

Переговоры прошли успешно: за символическую плату в размере сумки местных денег старейшина деревни продал им не принадлежащее ему здание, и все остались довольны.

Однако при осмотре оказалась, что новое приобретение не очень и ново. Распахнутая дверь упала внутрь, распугав нескольких коз, которые в панике заметались, врезаясь в стены и друг в друга — вряд ли на свете существовали животные любопытнее и глупее. Крыши у дома не было, над ними радостно светило солнце. Под ногами был земляной, усеянный козьими шариками пол. Стояла затхлая удушливая вонь.

После недолгих раздумий было решено, что врачи осилят ремонт. И на следующее же утро Муки отправился в Могадишо.

На то, чтобы съездить в столицу за обещанными старосте деньгами, у него ушло четыре дня. Он вернулся, когда остальные уже начали ощутимо нервничать, то и дело поглядывая на дорогу. Приехал с помпой, на старом дребезжащем джипе, который с грохотом пронесся по улице, подняв стену пыли.

Встречать машину высыпали не только врачи, но и почти все население деревни. Тут было мало новостей и развлечений, и каждый приезд транспорта воспринимался как захватывающее представление.

Мужчина, радостно улыбаясь, вывалился из джипа — на его коленях громоздился телевизор. Небольшой и допотопный, но он обещал снова принести в деревню мерное успокаивающее жужжание Аль-Джазира. Задние сиденья машины были завалены покупками по самую крышу. Он привез такие вещи, которых поблизости от деревни было не купить: зубные щетки и пасту, настоящую посуду и эмалированный чайник, газовые баллоны, кое-что из одежды, ручки, бумагу, крупы. Бензин для электрогенератора. Целый воз необходимых бытовых вещей, без которых немыслимо было прожить долго. А еще газеты. И письма.

Сомали. Деревня. 22:20.

Ливанская сидела на кровати Муки и Сюзон, по-турецки поджав ноги, и с любопытством заглядывала в спортивную сумку. Никогда в жизни она не видела столько денег сразу, разве что в кино. Она доставала одну стопку за другой, раскладывая их по кровати. Пачки были «аккуратно» скручены порванными и связанными резинками, почти все купюры оказались старыми, а некоторые выглядели так, будто обгорели. Муки обменял на сомалийские шиллинги почти три тысячи долларов — невиданная в этих местах сумма.

— Тут купюра фальшивая, — девушка обеспокоенно подняла на него глаза. — Давай сожжем, пока никто не заметил.

— Да в этой сумке две трети купюр фальшивые.

— В смысле?

— А в Сомали вообще фальшивых денег больше, чем настоящих, — мужчина беспечно пожал плечами.

Девушка еще раз посмотрела на банкноту — она была другого цвета, темная и тусклая. И даже рисунок был слегка сдвинут вбок. Ливанская недоверчиво покрутила ее в руках.

— Хочешь сказать, можно купить принтер и стать миллионером?

Муки ее наивность искренне развеселила и он расхохотался, шлепнув себя ладонями по коленям.

— Вот уж нет. Здесь бумага стоит дороже, чем эти деньги.

Ливанская рассмеялась, а мужчина, напротив, резко посерьезнел.

— Я тебе привез кое-что, — врач сжимал в руках заклеенный скотчем пакет. Он топтался на месте, не зная, как начать, а потом просто протянул его девушке.

— Это что? — та, почувствовав его напряжение, раскрыла сверток и заглянула внутрь. Упаковки, флаконы, десятки контейнеров с таблетками.

Муки опустил голову, на секунду замолчал, а потом посмотрел ей в глаза:

— Знаю, это устарело, но все же лучше, чем ничего.

Она поперхнулась своим смехом. Большую часть этих препаратов Ливанская видела впервые в жизни, но знала, для чего они.

— Это от СПИДа? — Ливанская почувствовала, как дрогнули пальцы, державшие пакет, но постаралась не подать виду.

— Тройной коктейль и гепатопротектор[1], он английский, но похож на Урсосан[2]. Я достал в Могадишо. Большие деньги отдал.

Ливанская хотела поблагодарить, но горло неожиданно свело спазмом. Она замолчала на полуслове, а потом глухо выдавила:

— Думаешь, я могла заразиться?

Муки опустил глаза, разглядывая свои руки и стараясь не встречаться с ней взглядом:

— У тебя были открытые раны — ладонь, локоть. Ты же сама говорила, что в больнице пачкалась в крови, когда выбиралась. Лучше перестраховаться. Когда будет возможность, я съезжу в Могадишо, сделаем анализ, а потом повторим через полгода.

Девушка постаралась сдержать вздох, стиснула зубы и начала выкладывать из пакета упаковки. Муки придвинулся ближе:

— Гепатопротектор утром и вечером, остальные — по часам. Вот, я тебе записал, — мужчина покопался в кармане и выудил вчетверо сложенный листок бумаги. — Знаю, уже поздновато начинать, но это ничего. Главное, не пропускай.

Ливанская только кивнула, стараясь не поднимать глаз. Ей было не по себе.

[1] Гепатопротекторы (от лат. hepar — печень и protecto — защищать) — собирательное название лекарственных препаратов, положительно влияющих на функцию печени.

[2] Урсосан — лекарственное средство из группы гепатопротекторов.

27

29 декабря 2008 года. Понедельник. Сомали. Деревня. 12:20.

— Нам надо разделиться, — Лисото весь покрылся испариной и выглядел еще более усталым, чем обычно. Инструментов не было, материалов не было, рабочих рук не хватало, и, что хуже всего, полностью отсутствовал опыт. Самым сведущим в деле строительства оказался Василенко, лет двадцать назад строивший дачу теще. Муки брался, конечно, съездить в Джамаме и привезти все необходимое, но что им нужно, врачи и сами толком не знали. В мелких поселениях Сомали строили в основном саманные хижины, благо, глины было навалом, но этой техникой они не владели.

За то время, что больница не работала, количество пациентов не то что не уменьшилось, даже увеличилось. Врачи из старых досок сколотили косые перегородки в комнате отдыха, а прибив к ним простыни, имитировали отдельные смотровые. Жилой барак превратился в настоящий полевой госпиталь.

Теперь даже собраться всем вместе оказалось негде, но времени об этом сожалеть не было — весь день врачи занимались с пациентами, а ночью падали без сил по своим комнатам. Ели там же — уже готовую пищу, которую за мизерную плату приносили женщины из деревни. На вкус она полностью соответствовала своей цене.

Теперь кому-то предстояло остаться на осмотре, а кому-то уйти на стройку. Естественно, оставалась Сюзон — женщина, и Иванов — незаменимый лаборант. С хирургами вышло сложнее, но Ливанская сама приняла решение:

— Константин Аркадьевич, на приеме останетесь вы.

Мужчина сконфуженно покраснел, но она не дала ему возразить:

— У вас и опыт, и знания. Я — ассистент, значит, мне место на стройке.

— Но ведь вы женщина, и… — Лисото стушевался.

— А вы старший хирург. Чтобы таскать мешки с глиной, большого опыта не надо.

Додди хохотнул, Ливанская тоже усмехнулась. Константин Аркадьевич еще посомневался с минуту, а потом поправил на носу очки:

— Ну, раз вы так решили. Тогда остаются Сюзон, Олег, Евгений Анатольевич и я.

Василенко согласно кивнул — из двух терапевтов моложе был Муки, ему и идти на стройку.

31 декабря 2008 года. Среда. Сомали. Деревня. 23:55.

В Сомали быстро терялся счет времени. Местные знали только один день недели — пятницу — день, когда нельзя работать. Врачи же трудились без выходных и очень быстро забывали не только день недели, число, но и месяц.

Вспомнил Муки. Причем заранее. Вернувшись из Могадишо, он не распаковал одну из сумок, а спрятал ее у себя в комнате.

Конечно, шампанского ему достать не удалось. Зато он привез конфеты — настоящие, сладкие, из шоколада, воздушного риса и орехов. И подарки — для всех.

Местные были страшно недовольны. Они не понимали, почему вдруг больница закрылась на два часа раньше. Обычно врачи прекращали работу, только когда темнота на улице становилась совсем уж непроглядной.

Но в этот день Лисото и Василенко безапелляционно выставили последних сомалийцев и захлопнули двери. И пусть они были оторваны от дома и родных, от традиций и культуры, но даже здесь врачи имели право на праздник. А так как большинство были выходцами из бывшего СССР, то и праздновали русский Новый год.

В Сомали он не пах мандаринами и елкой, не было шампанского и игрушек. Не было даже снега. Но встречали его как первый Новый год в жизни.

Дед Мороз-Муки привязал к подбородку диковатую бороду из разорванных в лоскуты перчаток и приготовил терпкий пряный настой на травах и цветах, в который щедро плеснул своего самогона, так что, при желании, его вполне можно было считать коктейлем. Женщины разложили на столе привезенную из столицы снедь: мясо, сыр, соленую рыбу — «нечистые» продукты, которые невозможно было достать в Джамаме.

А потом Муки выволок из спальни сумку с подарками. Покупались они на деньги Красного Креста, так что вполне могли считаться общими — подарками всем и ото всех.

Простые бытовые мелочи, но радовались им несказанно. Флакон духов для Сюзон, журналы для Додди, потрепанные шахматы для Василенко — просто поразительно, как ему удалось раздобыть все эти вещи.

Ливанская в свою очередь приняла от Муки завязанный бечевкой пакет. Открыла. Заглянула. Не поверила своим глазам и заглянула еще раз.

Джинсы — настоящие, темно-синие, с желтой прострочкой.

— Ты только не считай, что я смирился, — мужчина смущенно улыбнулся, блеснув глазами за стеклами очков.

Споры из-за хиджаба все еще продолжались, просто с разной степенью интенсивности, и трудно было представить, что он отступится. Ливанская улыбнулась:

— Не буду, — она сделала шаг вперед и порывисто обняла растерявшегося мужчину. Тот от неожиданности помедлил пару секунд, а потом рассмеялся, и стиснул ее до боли в ребрах.

Сказать, что врачи перепились — это не сказать ничего. То ли настойка Муки оказалась ядреней, чем ожидалось, то ли усталые люди просто стремились на некоторое время отключить сознание. Им не нужна была музыка, чтобы танцевать, и известные всем мелодии, чтобы петь. Барак белых так шумел, что даже местные притихли и попрятались по своим аришам.

— Давай выйдем, а то я сейчас упаду, — Ливанская схватила Муки за рукав, едва удержавшись на ногах, и махнула рукой на дверь.

На улице было темно и холодно. Мужчина помог ей усесться у стены барака и пристроился рядом. В отличие от пары листиков ката, спиртное не оказало на него заметного воздействия.

— У меня такое ощущение, что вас двое, — девушка растрепала волосы и засмеялась.

Муки сдержанно улыбнулся:

— Да, тебе точно хватит.

— Сейчас протрезвею, — она глубоко вдохнула. Странный здесь был воздух. Тягучий, чистый, будто сладковатый. Девушка прикрыла глаза и расслабилась.

Из барака продолжал доноситься гвалт. Ей не нужно было оборачиваться, чтобы знать, что там происходит. Додди плясал на столе и, широко размахивая руками, зазывал местных, попеременно называя их то «своими дорогими», то «долбанными придурками». Раскрасневшаяся Сюзон дергала его за штанины и упрашивала прекратить.

— Почему они не уехали?

Раскрытые двери барака были единственным световым пятном, на фоне которого ночь казалась еще непроглядней.

— Кто?

— Все. — Ливанская задумчиво посмотрела на мужчину. На самом деле, ей больше хотелось быть пьяной, чем действительно подействовал алкоголь. — Все наши. Почему они вернулись?

Муки ответил не сразу. Он опустил голову, задумался.

— Знаешь, — мужчина начал неторопливо, досадливо передернув плечами, будто ему мешал шум доносившийся из барака, — со временем привыкаешь. Это как в тюрьме: когда сидишь в ней много лет — втягиваешься, — он тихо посмеялся и уже серьезно выдохнул: — Постепенно начинаешь любить эти места. Мы ругаемся, жалуемся. Но, на самом деле, кто хочет уехать — уезжает сразу. Если уж ты остался, то остался.

— А Додди? — она невольно глянула в распахнутые двери. Тот продолжал куролесить, его звонкий голос разносился по всей деревне. — Он так мечтал выбраться отсюда.

Муки тоже оглянулся, посмотрел, как парень машет руками в окно, крича: «Хватит спать, идите к нам!» — и рассмеялся:

— Додди? — он покачал головой: — Додди никогда не уедет. Я никого не знаю, кто бы любил местных так, как он.

Девушка его не поняла, но Муки только посмеялся и деликатно обнял ее за плечи.

28

5 января 2009 года. Понедельник. Сомали. Деревня.

В Джамаме Муки достал все: доски, балки, рейки, молотки, гвозди, пилы, шпатели, валики. Десятки мешков, сплошь исписанных арабской вязью — произведенную в Эфиопии грязно-серую пыльную смесь, чем-то даже напоминающую гипсовую штукатурку. Для крыши он всеми правдами и неправдами раздобыл профнастил. Тот был уже не первой свежести, облезлый, кое-где замятый, с развороченными дырами от вытащенных гвоздей, но так даже удобнее — своей дрели у них все равно не было.

И, главное, он привез два десятка железных коек. Старых, ржавых и продавленных, но еще поддающихся ремонту.

Разгрузили машину быстро и весело. И теперь вокруг бывшего здания школы, радуя глаз, высились горы стройматериалов.

Под палящим солнцем в тридцатиградусную жару горстка врачей принялась играть в капитальное строительство, восполняя рвением недостаток мастерства. С самого утра и до поздней ночи новоявленные строители не спускались с крыши, загорая до черноты. Ливанскаядавно уже сбросила рубашку и закатала штаны выше колен. Муки совестил и ругался, сам то и дело вытирая пот со лба.

Тонкостей укладки крыши врачи не знали, поэтому делали как получится, учась на ошибках. Не было герметика — подпихивали солому, не было дрели — вколачивали гвозди в старые дырки. Получалось не ахти как, но если уж соломенные крыши аришей выдерживали, то эта и подавно должна была сгодиться.

На третий день явился Маххамед. Сомалиец долго мялся перед зданием школы, прикрывшись ладонью, как козырьком, и рассматривая людей. Потом углядел среди них девушку и счастливо заулыбался.

Ливанская была рада снова увидеть старика. Она сбежала по перекрытиям и уселась на корточки на самом краю:

— Привет, Маххамед!

С ним обязательно сначала надо было церемонно поздороваться, иначе тот даже речи с тобой не заведет. Так и будет стоять и укоряюще смотреть, но не издаст ни звука.

— Сабак ин нур, руси[1]. Маххамед пришел к твоя, — у сомалийцев была восхитительная цветистая манера говорить о себе в третьем лице. Мало того, старик еще и вечно подчеркивал это, тыча себя в грудь, чтобы она уж точно поняла, о ком идет речь.

Ливанская улыбнулась и развела руками:

— Маххамед, извини, у меня нет чая.

— Маххамед русская помогаю, — тощий, как жердь, дед важно приосанился, отчего его скособоченная артритом кривоногая фигура стала выглядеть совсем комично. Он самодовольно вскинул подбородок и выпятил грудь. Заплатанная клетчатая рубашка, на пять размеров больше, развевалась, как знамя. Девушка расхохоталась:

— Иди домой, ты уже старый.

— Тю! — дедок презрительно скривил толстые губы и набычился. — Ты… — тут старик задумался надолго. Она буквально с крыши слышала, как скрипят шестеренки в его черепной коробке, и вдруг радостно заулыбался, — баба! Ты куда строитель.

Давно ей не приходилось так искренне и весело смеяться. Воспоминания о русских и работе с ними слиплись в голове сомалийца в причудливую мешанину, и иногда выдаваемые им фразы доводили девушку до хохота.

Но упрямый дед ни за что не ушел бы сам — не оставлять же старика стоять посреди улицы — пришлось втаскивать его на крышу. Поднялся он с трудом, Ливанская тянула его по лестнице вверх, а Муки подталкивал снизу. Но Маххамед не тушевался и не сдавался, громогласно уверяя всех, что сейчас он тут поможет.

Мороки от старика было много, но зато он здорово поднимал настроение.

Больше никто из местных желания помочь не выказал.

А все, что произошло недели назад, начало забываться. Ливанская еще просыпалась от ночных кошмаров, мокрая и трясущаяся, но все реже и реже. Удивительная вещь — человеческая психика. Она все еще помнила развеселого нахального подростка, с которым упоенно развлекалась за неделю до отъезда. Веселую, беззаботную интрижку. Секс в лифтах и подворотнях. А ужас, кровь, боль и даже глаза Ясмины стали потихоньку стираться из памяти, вытесняясь каждым новым днем, пасуя перед ее железной волей.

[1] Сабак ин нур, руси — Доброе утро, русская (араб.)

29

17 января 2009 года. Суббота. Сомали. Деревня. 22:50.

Сюзон только на щелку приоткрыла дверь и, выскользнув, сразу захлопнула ее за собой. Из темноты к ней тут же потянулись несколько пар черных рук — самые упорные продолжали сидеть у дверей даже после того, как прием был закончен. Она отмахнулась и торопливо свернула за угол.

Строительство шло уже третью неделю, и от постоянного назойливого стука молотков, скрипа и скрежета у всех давно звенело в ушах. Выносить постоянную какофонию, а еще пыльный зной, нищету, тесноту, неустроенность и бесконечную череду пациентов, становилось тяжелее с каждым днем.

Сейчас больных только осматривали и давали им лекарства, привезенные Муки из Могадишо, считая каждую таблетку. Как и опасался Лисото, хуже всего было с хирургическими — их приходилось отправлять пешком в Джамаме за шестьдесят километров. Старший хирург каждый день со страхом ожидал — вот привезут раненого, огнестрел, ножевое, ребенка, подорвавшегося на фугасе. Но пока проносило. Тяжелые, легкие, хронические, но экстренных не было. Пережив бурные беспорядки, провинция притихла, будто большая выдохшаяся тварь, которая затаилась, набираясь сил перед новой атакой.

Зато обычных больных было пруд пруди. Даже не десятки, речь шла о сотнях. Едва светало, в дверях появлялась Сюзон и начинала ходить по рядам, опрашивая и сортируя: вот этих срочно — нельзя ждать, а этот может потерпеть; тот — к Василенко, женщина — к ней, а малыш — к Лисото. Она изо всех сил пыталась поделить их на отдельные очереди, но сомалийцы делали вид, что не понимают, не желая расставаться со своим законным местом. Они были словно дети. Временами казалось, им важнее отсидеть этот многочасовой ритуал, чем на самом деле попасть на прием.

Не хватало не только медикаментов, но и санитаров. На закате врачи запирали приемную и сами отправлялись обходить акалы[1], в которых лежали неходячие пациенты, возвращаясь уже за полночь.

Они уже перевели в единственную относительно пригодную к использованию палату несколько человек, но это не решило проблемы. Терпеть боль и температуру под свист пилы и грохот металла над ухом было невыносимо, огромных трудов стоило уговорить пациентов остаться и не разбрестись по своим селениям.

Женщина обошла здание кругом и приблизилась к бывшей школе. Оттуда доносились строительные шумы. Врачи теперь работали внутри и при свете ламп шпаклевали стены даже ночью.

уже ждала ее у забора. Девушка присела на корточки, почти невидимая в темноте, и устало прислонилась спиной к еще горячей стене. Окончательно стемнело всего полчаса назад, а ее уже начало ощутимо знобить.

Фигура Сюзон легко узнавалась во мраке — ни с кем не спутаешь. На изящной француженке даже хиджаб выглядел изысканно. Она умела не чувствовать убогости, будто парила над ней. Ливанская торопливо выпрямилась:

— Принесла?

— На, возьми, — женщина улыбнулась и передала в руки девушки фляжку от Муки. Та жадно сделала несколько глотков. Работать предстояло до самого утра. От крепкого спиртного по телу мгновенно разлилась горячая взбадривающая волна.

— Ты много пьешь.

— Да? — девушка пожала плечами: — Здесь это не чувствуется. Я даже не пьянею. — Ливанская тряхнула головой, отгоняя апатию. — Устала.

— Я понимаю, — голос Сюзон прозвучал с какой-то щемящей измотанностью: — Знаешь, у меня все время болит голова. Иногда такое ощущение, что я схожу с ума. Тут все так безнадежно.

Ливанская оторопело посмотрела на женщину. Она тоже устала, но чисто физически: для нее пределом мечтаний было упасть и проспать часов сорок кряду. А еще в горячую ванну. И поесть, наконец, нормально — так, чтобы досыта, и даже больше.

Сюзон мягко улыбнулась:

— Ты очень молода. У тебя все быстро проходит.

Ливанская непонимающе посмотрела на женщину: если она о том, что девушка забыла все, что пережила, то — черта с два! — не забыла и не забудет. Но всю жизнь копаться в этом дерьме тоже невозможно — надо было двигаться дальше. Она жадно сделала еще один глоток:

— Брось, ты старше меня всего на пять лет.

Француженка с нежностью посмотрела на девушку:

— Ты очень живая, — она приняла от той фляжку и спрятала ее в складках одежды. — Ладно, я пойду спать. Завтра рано вставать.

Ливанская машинально кивнула, проводив взглядом женщину, и легко взбежала вверх по деревянным ступенькам, до утра нужно было закончить штукатурить стены хотя бы во второй палате.

Расставшись с девушкой, Сюзон направилась к бараку. Но, едва она свернула за угол, как за полу ее одеяния схватились чьи-то руки. Женщина уже хотела привычно отмахнуться — прием окончен. Но опустила глаза и передумала.

[1] Акалы — временные хижины.

30

Сомали. Деревня. 23:40.

— Ты чего не спишь? — Лисото, в расхлябанных шлепанцах и старом медицинском халате поверх пижамы, вышел из коридора. Седые волосы топорщились в разные стороны.

Женщина сидела в крайнем отсеке, в котором днем работал Иванов, и сосредоточенно крутила скрипучее колесико старого обшарпанного микроскопа. Все остальные уже давно спали, свет был погашен, и она придвинула лампу почти вплотную к окуляру, стараясь улучшить обзор.

Увидев мужчину, Сюзон подняла покрасневшие от усталости глаза:

— Ребенка принесли. Жар, склеры глаз желтушные. Мне кажется, это малярия.

Лисото без особого интереса плеснул в чашку воды и сделал несколько глотков:

— Печень пальпировала?

— Да. Но я мало работала с детьми. У них она сама по себе увеличена. Я сделала забор крови.

Хирург подошел, встав за спиной женщины, и тоже наклонился к окуляру:

— А чего сама смотришь? Почему не Олег?

Конечно, проще и надежней было доверить анализ опытному лаборанту, но Сюзон не хотела откладывать до утра. По черным щекам матери ребенка лились слезы отчаяния, малыш в ее руках горел огнем, бредил и не отзывался. На ножках, ручках и личике блестели крупные капли пота.

— Да он спит уже. Не хочу будить, мы все устали.

Лисото согласно зевнул:

— Ну и ты не засиживайся.

Сюзон хотела было кивнуть, но вместо этого досадливо выдохнула:

— Мне кажется, я вижу кольца и гаметоциты[1]. Взгляните.

Мужчина послушно наклонился к окуляру, в толстой капле четко прослеживались образования полулунной формы. Он крутанул колечко, пытаясь рассмотреть получше, но картинка смазалась. Хирург неопределенно пожал плечами:

— Я не особенно силен в инфекциях. Какая-то особая форма?

— Утром попрошу посмотреть Иванова. Я тоже не специалист. Паразит вызрел, случай запущенный. Нельзя их так отпускать.

Лисото растерянно почесал затылок:

— Где они?

— На улице ждут, — женщина торопливо поднялась. — Можно я их в палату положу?

Тот согласно кивнул:

Конечно. Делай, что считаешь нужным. Только там кровати нет.

— Неважно, — Сюзон покачала головой и вышла.

19 января 2009 года. Понедельник. Сомали. Деревня. 11:10.

Ливанская вошла в палату, прижимая к себе тряпки, молоток и гвозди. Окна выходили на солнечную сторону, и днем тут невозможно было находиться. В соседней комнате завывала пила, перекрикивались мужчины, Муки со скрипом вертел ручку бетономешалки — в ушах гудело от шума.

Она сбросила тряпки на пол, выбрала одну побольше и поровнее и принялась сноровисто приколачивать ее, закрывая оконный проем. Пол в палате все еще оставался земляным, коек починили всего пару, так что пациентов не брали. Только два старика лежали на соломенном настиле, и женщина с раздутым животом корчилась на койке в самом углу. Периодически она выла и стонала, но врачи сами толком не знали, что с ней, а обезболивающие не помогали. Сидящий на корточках мальчик лет двенадцати, только вчера принятый Лисото, раздражающе разговаривал сам с собой, дополняя какофонию. Но у него на ноге было гнойное воспаление и выставить вон не поднималась рука.

Женщина с ребенком ни на кого не обращала внимания. Кровать для них поставили у самой двери — там, где прохладнее.

У ребенка резко снижались функции почек и печени. Сюзон пыталась унять приступы хинином, на третий день перейдя на внутривенные капельницы. Она давала матери ребенка пакет, вводила иглу, и та послушно, будто персонаж жуткого кукольного спектакля, часами стояла у кровати, смотрела на сына и двумя руками держала над головой пакет. Непонятно было, как у нее не затекают руки в таком положении. Сюзон, сжалившись, пыталась втолковать ей, что не надо держать капельницу так высоко, но женщина, при первом объяснении твердо заучив, что нужно делать, отказывалась давать слабину. Если ее ребенку надо, чтобы она держала высоко, она будет держать.

При таком течении его срочно, экстренно нужно было госпитализировать в клинику с аппаратом для гемодиализа[2]. А его не было даже в Джамаме.

Сейчас сомалийка сидела на кровати. Не взглянув на нарушившую их покой девушку, она тихо раскачивалась и напевала, укачивая на руках ребенка, который еще ни разу не приходил в сознание. Он был страшно худой — костлявые руки, костлявые ноги, до странности большие ступни, выдающаяся вперед челюсть.

Женщина придерживала его лысую головку и то и дело подносила к губам сына железную кружку. Удручающее зрелище. Он не пил, вода стекала по впалой щеке, потом по шее, от чего на рубашке уже образовалось мокрое пятно. Но сомалийка, кажется, этого не замечала. Она все продолжала раскачиваться, нежно гладить блестящую безволосую головку и напевать.

Ливанскую передернуло. Девушка успела отвыкнуть от кошмара болезней Сомали за время ремонта. Там работа шла легко и весело, они смеялись, шутили. При одной мысли, что скоро это закончится, и ей тоже придется заниматься умирающими от голода и заразы детьми, гангренозными воспалениями, ампутациями и огнестрельными ранениями, становилось тошно.

К вечеру ребенок умер. Ливанская сама видела, как навзрыд плакала Сюзон, забыв прикрыть за собой дверь комнаты.

[1] Гаметоцит — недифференцированная первичная половая клетка, из которой в результате гаметогенеза (с прохождением мейоза) образуются гаметы.

Обнаруженные при тропической малярии гаметоциты помогают определить период болезни: в раннем периоде (при неосложнённом течении) выявляют только кольцевидные трофозоиты, в период разгара — кольца и гаметоциты (при первичном заражении при отсутствии лечения это свидетельствует, что малярия длится не менее 10–12 дней); в периоде реконвалесценции находят только гаметоциты.

[2] Гемодиализ (от гемо… и греч. dialysis — разложение, отделение), метод внепочечного очищения крови при острой и хронической почечной недостаточности.

31

25 января 2009 года. Воскресенье. Сомали.

Эпидемия началась внезапно. Вот вроде были единичные случаи — тут мальчик, там девочка, старушка, беременная женщина. И вдруг в одночасье больницу затопил шквал больных. Они шли отовсюду. Днем и ночью. Сопровождаемые родными и близкими, и ведя в поводу верблюдов. Они горели, тряслись в ознобе, обливались потом. И в каждом случае штамм был один и тот же. Стремительное, прогрессирующее развитие малярии с осложненным течением почти у половины заболевших.

За три дня бывшее здание школы заполнилось зараженными и умирающими, смертельные случаи шли один за другим. Сколько больных осталось на стоянках в пустыне, не успев добраться до больницы, ведал один Аллах.

Ремонт прекратился сам собой. Некогда было думать о побелке, штукатурке, настиле полов. Врачи торопливо вынесли из здания все строительные материалы, которые там оставались. И, просто бросив их на дороге, принялись заполнять палаты пациентами.

Воздух сотрясал кашель. Казалось, жар их тел опалял проходящих мимо врачей сквозь одежду. Они просто пеклись заживо.

Хуже всего было то, что приступы малярии не постоянны. Начинался озноб, ломота, головная боль, затем температура, в считанные минуты поднимающаяся до сорока градусов. А спустя несколько часов все прекращалось. И вот тогда некоторые пациенты, не дождавшись осмотра, уходили. Их пытались пересчитывать, быстрее осматривать, останавливать, но не успевали.

Сомали. Деревня. 17:10.

Ливанская торопливо выскочила на улицу:

— Ты, ты и ты, — она наугад ткнула в троих сидящих ближе всего к дверям барака: женщину и двух мужчин. Сомалийцы поспешно поднялись.

В общей комнате стояли шум и гам. В каждой из импровизированных кабинок осматривали пациентов. Было нестерпимо жарко.

— Туда, туда, — она взмахом руки указала двум сомалийцам, за какие ширмы идти, оставив себе женщину с ребенком.

Детей гибло больше всего. От недоедания у них развивалась церебральная форма болезни уже на первые, в крайнем случае, на вторые сутки. А на то, чтобы добраться до больницы, у сомалийцев уходило минимум три дня. Чаще всего детей приносили уже в прекоме[1]. Они неподвижно лежали на руках родителей и на глазах погружались в сопорозное состояние. Тут врачи уже мало что могли сделать.

— Клади, — Ливанская махнула рукой на кушетку. Врачи уже давно спали на полу, потому что все кровати перенесли сюда и в палаты.

Сомалийка опустила тщедушное тельце на деревянный настил, и девушка решительно отодвинула ее плечом.

Девочка была абсолютно голой, женщина принесла ее, привязав к своему телу тряпку наподобие люльки. Голова была откинута назад, ножки и ручки согнуты. Все было понятно и без осмотра. Ливанская просунула ладонь под затылок ребенка, другую руку положила ей на грудь и попыталась легонько сдвинуть головку вниз. Где-то за спиной испуганно вскрикнула мать. Девушка усилила нажим, но затылочные мышцы ребенка были так напряжены, что голова не двигалась. Ригидность[2] была самым простым способом определения стадии заболевания. По комнате разлился резкий неприятный запах — тазовые органы уже не функционировали, и по ногам девочки струилась смешанная с калом моча.

Лучшее, что они могли сделать для этого ребенка — дать ему спокойно умереть.

С неделю назад Муки ездил в Джамаме, слезно умолял, ползая в ногах у хозяина тамошней клиники, но получил всего коробку хинина и несколько пачек мефлохина[3]. Большего они дать или не хотели, или не могли. Приходилось экономить каждую таблетку, каждую ампулу. Капельницу ставили только в крайних случаях. Бывало даже так, что пациенту давали хинин, а его через пять минут рвало. Браунюли были на перечет. И тогда надевали перчатки, выбирали из рвотной массы таблетку, споласкивали ее в воде и снова давали пациенту.

Ливанская махнула женщине, чтобы та брала ребенка и следовала за ней. Она пересекла двор, распахнула дверь и громко окрикнула:

— Сюзон!

Это была уже система. Она брала больного — провожала его в палату. Сдавала француженке, а сама по дороге обратно брала с собой нового из тех, что сидели на дороге перед дверьми в барак.

— Рита, это ты? — француженка появилась из полумрака, тихо прошелестев полами длинного одеяния. В помещении висел терпкий запах пота, испражнений и медикаментов.

— Да, я тебе женщину привела, у нее ребенок. — Девушка сделала шаг вперед и, наклонившись к Сюзон, понизила голос, будто сомалийка могла понять, о чем она говорит по-английски. — Церебральная форма. Медикаменты не трать.

Говорить это было невмоготу, но деваться некуда. Завтра могут принести другого ребенка, которого еще можно будет спасти.

Сюзон кивнула с усталой обреченностью. Наверное, француженке приходилось тяжелее всех. Врачи на приеме их осматривали, ставили диагноз, назначали препараты. И только Сюзон с двумя помогающими ей женщинами-сомалийками находилась в палате круглые сутки. И она же констатировала смерти.

Француженка плохо выглядела. Лицо ее было бледным, глаза запали в черноту. Не глотай они сами эти таблетки, Ливанская заподозрила бы, что она тоже больна. Но именно Сюзон педантично следила за тем, чтобы все врачи, независимо от усталости, приходили ночью в палату и пили хинин для профилактики — границы зараженной зоны расширялись, появились первые больные в самой деревне. То ли эпидемия разрасталась естественным путем, то ли это кочевники привезли с собой инфицированных москитов в притороченной к бокам верблюдов поклаже. Пока поселок не захватила болезнь, мужчины обработали все помещения и ночи напролет опрыскивали ядами палаты и барак. Муки и Додди ходили по аришам местных, те упорно сопротивлялись и не пускали их в строения. Тогда им платили — за то, чтобы войти, давая каждому по полпальца денег.

Ливанская с малодушным облегчением выбралась из этой юдоли смерти и отправилась обратно в барак, по пути махнув рукой первому сомалийцу в очереди.

Пока он неторопливо и с достоинством шествовал за ней, девушка села за стол и устало потерла глаза. Безумно хотелось спать.

Уже стемнело, она освободилась после двух ночных дежурств подряд, но сна не было ни в одном глазу. Они сидели на траве и дымили в темноту — в воздухе висел сладковатый запах сигарет. Ярко освещенный веселящийся парк за высокими деревьями было больше слышно, чем видно. Девушка поежилась на прохладном ветру, затянулась и выдохнула едва различимую белесую струйку:

— Мамочка не хватится?

Парень с усмешкой сплюнул на землю:

— Не твое дело.

Она рассмеялась и согласно пожала плечами:

— Не мое.

Пару минут они молчали, прислушиваясь к разноголосому гомону парка. Музыка, визг детей, механический шум каруселей складывались в причудливую какофонию.

— А ты правда в Сомали едешь? — парень искоса на нее посмотрел, напряженно ожидая ответа. Ливанская едва заметно самодовольно улыбнулась:

— Правда.

Он недоверчиво прищурился:

— Хирургом?

— Хирургом. — Она чувствовала на себе жадный заинтересованный взгляд и это удивительно льстило.

Чертово колесо неторопливо, с достоинством, описывало круг. Его яркие разноцветные огни мелькали в темноте. Пару минут парень молчал, а потом тихо восторженно выдохнул:

— С ума сойти. Круто.

Где-то вдалеке раздался хлопок лопнувшего воздушного шара.

Ливанская вздрогнула и проснулась. У неё затекла шея — девушка уснула, неудобно положив голову на скрещенные на столе руки.

Сомалиец терпеливо и безропотно сидел в углу, преданно смотря на нее своими пуговками-глазами. Будто так и надо, чтобы врач спал на столе. Ливанская тряхнула головой, собираясь с мыслями. Она устала и хотела домой: в восемнадцатую горбольницу и свою съемную квартиру. В родное отделение, к нормированному рабочему дню.

Девушка подавила зевоту и дала пациенту знак вставать и раздеваться.

[1] Прекома — стадия нарастающего обострения симптомов заболевания с угнетением центральной нервной системы, периодами нарушения сознания; предшествует развитию комы при сахарном диабете, уремии и других коматозных состояний.

[2] Ригидность (лат. rigidus — жёсткий, твёрдый) — в физиологии, резкое повышение тонуса анатомических структур и их сопротивляемости деформированию.

[3] Хинин — (quinine) — лекарственное вещество, ранее применявшееся для предотвращения и лечения малярии; в настоящее время практически полностью вытеснено более эффективными и менее токсичными препаратами. Мефлохинин — более современный противомалярийный препарат.

32

12 марта 2009 года. Четверг. Сомали. Деревня.

И все же у сомалийцев был поразительно крепкий иммунитет. Европейцы на их месте мерли бы сотнями. А эти выживали даже в таких жутких условиях.

Эпидемия сошла на нет так же неожиданно, как и началась: сперва больных стало чуть меньше, потом поток сократился вдвое, через несколько дней сузился до нескольких малярийных в день, а потом и вовсе иссяк. И, глядя, как медленно, но верно, пустеет палата, врачи боязливо благодарили Бога — миновало.

— Ты что, его под кроватью держишь? — девушка усмехнулась, глядя, как Муки, растянувшись на полу, шарит под днищем койки.

— Конечно, и тебе бы не мешало, — голос мужчины прозвучал глухо и натужно.

Наконец он нашел, что искал, и, комично кряхтя, начал выбираться.

— На вот, держи, — Муки протянул ей самодельно-запечатанную бутылку, и она понятливо спрятала ее в глубокий карман куртки. На усах мужчины висел пыльный обрывок паутины. — Выпей на ночь пару глотков, болеть будет меньше.

Она машинально потерла скулу. Глупо получилось. Эти мальчишки приехали ночью: грузовик с тремя молоденькими моджахедами. Двое из них малярийные, третий — здоровый. И надо же было так случиться, чтобы именно перед ними Ливанская выбежала из больницы, чтобы по-быстрому окатить руки и спину водой. Вид женщины в мокрой рубашке возбудил правоверного мусульманина настолько, что он раз пять успел ударить ее прикладом, прежде, чем из госпиталя выскочили врачи.

— И веди себя поскромнее, — мужчина назидательно покачал головой.

— Как Ясмина? — при виде укора в его глазах девушка упрямо сжала зубы. — Я не буду говорить о ней по-другому только потому, что она умерла.

Спорить Муки не стал, но чувствовалось — он ее очень не одобряет.

— Почему она уезжает? — Ливанская неприязненно кивнула на собранные, запакованные и бережно перевязанные бечевкой сумки, стоявшие у дверей. Сюзон уже собрала вещи.

Муки сразу как-то сник, будто даже постарел.

— Для всего есть время и место. С нее хватит — устала.

Девушка вспыхнула от возмущения:

— Так все устали. Я, думаешь, не устала?! Но остальные не сбегают.

Она плохо выглядела. Лицо было бледным, расцвеченным тенями. С болезненной худобой выделились скулы и нос. Но так выглядели все врачи, последние месяцы дались нелегко.

— Ты не понимаешь, — Муки мягко покачал головой, протягивая ей пыльный засаленный пакет с документацией Красного Креста. — Не потеряй, положи на дно сумки.

С окончанием эпидемии в госпиталь пришла надежда, новые силы, запал. Минздрав России обещал выделить пострадавшему району Сомали, в котором оставался «самоотверженный российский персонал», гуманитарную помощь — мизерную, но хоть что-то. Кто поедет получать груз, решали общим собранием. Сначала долго спорили, потом тянули жребий. Пожалуй, Ливанская была единственной, кто не особенно хотел лететь в Москву. Но монетка встала на ребро, и счастливый билет достался ей.

— Да где уж мне понять, — она мрачно кивнула, досадливо выдернув сверток из его рук. И вдруг подняла на друга злые горящие глаза. — А ты?! О тебе она подумала?!

Дома у Сюзон была своя семья — муж. У Муки, впрочем, тоже. В ЮАР у него были даже дети. Но здесь, в забытой Богом деревне Сомали, они жили вместе уже не первый год.

— Она обо всем подумала, — мужчина отрешенно глядел в пол. — Она вообще много думает, Рита, — он посмотрел девушке в глаза: — Сюзон не спит, понимаешь? Вторую неделю почти не спит.

— Не спит, значит, не хочет, — девушка раздраженно бросила в лицо и махнула рукой. — Ладно, я пойду собираться.

33

16 марта 2009 года. Понедельник. Россия. Москва. 12:30.

Вернуться в Россию оказалось сложнее, чем уехать. Русские добирались больше суток, с тремя пересадками.

Вылетающая с ними Сюзон была бледна, напряжена и впервые одета не в хиджаб. Она чувствовала себя неловко, то и дело одергивала подол и рукава, нервно потирала шею. Ливанская мало смотрела на француженку, да и разговор не клеился. Хотя Сюзон, занятая своими переживаниями, вряд ли ощущала повисшее напряжение. А молодая девушка в затасканной военной форме в свою очередь не могла понять ее смятения.

Только при пересадке, когда пришло время прощаться, француженка порывисто обняла ее, горячо что-то залопотала, но их быстро разъединила толпа, и женщины расстались. Ливанская не поняла в тот момент, что видит Сюзон последний раз, а если бы и поняла, то не нашла бы, что сказать.

А в Москве была зима.

Такси медленно ползло сквозь заторы по заснеженным улицам. Она не отрывала глаз от окна, кутаясь в тонкую куртку. Ливанская не узнавала этого города. Вроде все знакомое — и в то же время странно чужое. На дорогу медленно опускались пушистые белые хлопья, оседая на капоте и стекле — по календарю был уже март, а на улице шел снег.

Министерство встретило неласково. Как оказалось, получить обещание мало. Бюрократическая машина работала неторопливо и обстоятельно. Никого не волновало, что девушка сутки добиралась из одного из самых отдаленных мест на планете и прилетела всего на два дня; и что ее не станет ждать самолет, а врачам остро необходимы те скудные средства, которые им нехотя пообещали.

Домой она попала только к ночи, протолкавшись час в метро. Собственный подъезд выглядел так, будто она видела его впервые. Старушка-соседка уставилась на девушку недоверчиво и удивленно, но, попричитав, все же отдала оставленные на хранение ключи. Ливанская, скупо поблагодарила и захлопнула за спиной дверь.

Щелкнула выключателем — света не было. Дешевая съемная квартира у черта на рогах вся дышала на ладан — старая проводка не терпела скачков напряжения. Но возиться с пробками у нее сейчас попросту не было сил. Пройдя по темному неуютному коридору, Ливанская по памяти нащупала ручку и открыла дверь в ванную. Долго стояла в полной темноте под струями горячей воды. Тело жгло и покрывалось мурашками, а она даже не пыталась найти шампунь или мыло.

Потом долго не могла уснуть, лежа под пыльным покрывалом. Мешали шумы мегаполиса за окном. Не хватало стрекота цикад, звона колокольчика над дверью в барак и веселой переклички чернокожей молодежи, доносящейся с улицы. Всего того, что служило ей колыбельной в деревне.

17 марта 2009 года. Вторник. Москва. Специализированная гимназия № 68. 17:30.

Парень увидел ее даже раньше, чем она его. Ливанская еще продолжала возить пальцем по школьному расписанию, когда он подбежал сзади и сильно, больно обнял.

На какое-то мгновение ее тоже окатило бушующей радостью. Вот она — Москва, дом — парень-школьник-кураж, снег, зима, родина. Но уже через секунду пришло отрезвление. В ответ на прозвеневший звонок распахнулись двери, коридоры гимназии заполнились гомоном и топотом ног десятков детей, бегущих, орущих и размахивающих портфелями.

— Погоди. Хватит. — Девушка с силой выставила вперед руку, удерживая его на расстоянии. Парень по инерции дернулся было навстречу, не поняв, что происходит, но натолкнулся на ее локоть и непреклонный взгляд и замер. — Ты меня… — почувствовала, что хрипит, и кашлянула, прочищая горло, — руками не трогай.

Говорить это было неловко, будто она признавалась в чем-то постыдном. Но остро необходимо. Мозг и тело парализовала тупая животная паника, откуда-то вдруг возник совершенно иррациональный страх — заразить, передать ему сомалийскую инфекцию.

Школьники с воплями пробегали мимо, кидались портфелями, свистели. Гимназия кипела, жила своей жизнью. Перед классами толпились его одноклассники, и Ливанской стало неловко от того, что кругом дети. Да и Андрей этот, в сущности, был обычным парнем-подростком в теплом белом свитере и нелепых школьных брюках. Да, выше нее ростом, но по сути пацан-пацаном. Раньше она не ощущала этого так остро и неожиданно пожалела, что пришла.

— Слушай, я это… — девушка бросила неуверенный взгляд в коридор.

— Пожалела, что пришла?

Он оказался проницательнее, чем можно было ожидать. Ливанская махнула рукой в темный угол за лестницей:

— Пошли, поговорим.

Но парень и не подумал тронуться с места, он сунул руки в карманы и стиснул зубы:

— Это ты что разговаривать приперлась? Не интересно.

Прозвучало зло, но честно. Ливанская против воли рассмеялась.

— У меня может быть ВИЧ.

Она сказала это неожиданно, не столько для него, сколько для себя. Зачем говорить ему такие глупости? Ведь лучше было просто уйти, ничего не объяснять. Или просто не приходить.

Ливанская отвернулась, глядя на толпу подростков в коридоре. Все было как-то глупо. Глупо и нелепо. И где тот угар, запал, в котором они бесновались перед ее отъездом? Будто свинцовая усталость давила на плечи. Вчера она так и не смогла уснуть, пока не вышла среди ночи из квартиры, не позвонила в дверь старушки соседки и не одолжила у нее бутылку водки. Только после пары глотков по телу, наконец, разлилось успокаивающее тепло.

— Откуда? — его голос прозвучал испуганно, и этот страх был вполне ожидаем.

— Так получилось. — Ливанская устало провела рукой по шее и через силу выдавила: — У меня самолет утром.

Парень молча смотрел на нее пару секунд, а потом тихо спросил:

— Хочешь, чтобы я сейчас поехал с тобой?

Ливанская неопределенно хмыкнула и через его плечо глянула на школьников.

— Твоя девушка не будет против?

Та девочка на них демонстративно не смотрела, сидя на подоконнике и нарочито демонстрируя длинные — очень красивые ноги. Парень, не оборачиваясь, безжалостно бросил:

— Перебьется.

Она подумала секунду, решилась и устало кивнула:

— Тогда хочу.

— Погоди, сумку возьму.

Дети занимались своими делами, будто невзначай кося на нее глаза. Она была здесь неуместна. В той же военной форме, что и вчера, не слишком чистой и не слишком свежо пахнущей. Левая рука не особенно аккуратно перевязана в запястье, сукровица пропитала бинт и присохла, но менять повязку было некогда. Лицо разбито.

— Больно? Ну-ка подними голову! — Муки суетливо теребил ее за плечи, девушка раздраженно сбросила его руку и тряхнула головой. Она машинально провела языком по зубам и сплюнула кровью. Щека будто горела, ребра тоже.

Ливанская утерла губы, избавляясь от режущего песка, и поднялась на локтях:

— Нормально все, нормально. — Она села, прижимая руку к боку, чтобы было не так больно дышать, и глянула на дорогу. Иванов с Додди выбежали вместе с Муки и сейчас на повышенных тонах разбирались с сомалийскими парнями — так горячо, что девушка понимала их через слово.

Парень, который начал бить ее первым, сейчас стоял за спинами товарищей. А вперед лез совсем еще мальчишка — малярийный, с пылающими от жара щеками, то и дело тыча в нее пальцем и визгливо объясняя:

— ШармУта, шарамУта[1].

— Дай посмотрю, — Муки настойчиво повернул к себе ее горящее лицо. — Кровищи-то! Пошли, обработаю. Ну же, поднимайся, — он с силой подхватил ее под мышки, заставляя встать на ноги, но Ливанская неотрывно следила за перебранкой — за тем, как ожесточенно машут руками грязные сомалийские подонки, малолетние выродки, с двенадцати лет обвешанные оружием и источающие острый запах пота и ненависти.

В Москве мальчики и девочки другие — свежие, веселые, юные. Наивные. Она переводила взгляд с одного лица на другое. Красивая у Андрея девчонка: фигура, глаза, длинные волосы. Та увидела, что девушка на нее смотрит, обиженно вздернула нос и отвернулась. Ливанская отвела взгляд.

[1] ШармУта (араб.) — шлюха.

34

Москва. Съемная квартира Ливанской. 19:10.

Когда она открыла дверь, впустив парня, на улице уже смеркалось. Они впотьмах вошли в коридор, девушка пожала плечами:

— Извини, света нет.

— Обойдемся. — Андрей осмотрелся в полумраке. — А где твои вещи?

Ливанская сбросила ботинки:

— К приятелю отвезла. Не буду снимать эту квартиру. Приеду — найду новую.

— Пошли в спальню. — Парень прислонился к стене, девушка рассмеялась и отрицательно покачала головой, но он настойчиво потянул за руку: — Пошли-пошли. В темноте сидеть скучно.

Андрей растянулся на мятом неубранном покрывале, она зашла следом, послушно усевшись на кровать.

— Расскажи мне про Африку. Тебе понравилось там? — в темноте едва угадывался его силуэт и белки глаз.

Ливанская на минуту задумалась: что значит — понравилось? Как там может понравиться?! Хотя, если разобраться: ей понравился Муки, ребята в госпитале. Она втянулась в эту страну, втянулась в ритм жизни, в жару, в специфический, низкий и открытый смех местных, в их гортанный говор, в ночные звуки и звездное небо в остатках жаркого дневного марева, в красное солнце…

— Да, понравилось.

— И ты туда вернешься?

Девушка откинулась на спинку кровати:

— Я же сказала — у меня самолет утром.

— Можно я тебя поцелую?

Она не успела его остановить, парень подтянулся, обхватил длинными сильными пальцами шею и придвинулся вплотную, проигнорировав выставленную вперед руку.

— Просто поцелую.

Ей захотелось секса, очень захотелось. Так, что скулы свело. У парня были жесткие настырные губы и юношески-торопливые руки. А в последний раз у нее было больше месяца назад. Да это и не секс — за бараками, стоя, торопливый ожесточенный перепихон для снятия напряжения. Они все так устали: бесконечные смерти, эпидемия, нехватка медикаментов, ночи без сна, нервы на взводе. Да и с презервативами в Сомали неважно. Хотя там, в крови, зловонии и жаре, она не боялась, все ходили под одним риском. А здесь заразить московского пацана в белом свитере оказалось неожиданно страшно.

А он уже расстегнул ее куртку, жадно елозя под майкой, и настойчиво прижал девушку сверху.

— Андрей, презерватив.

Он, наверное, не услышал, продолжая жарко возиться на ней, слюнявя лицо и шею горячими губами. Секунду спустя девушка жестко подняла колено и вклинила между ними, раздраженно повысив голос:

— Андрей!

Тот глянул на нее остекленевшими, затянутыми поволокой глазами и резко подскочил:

— У меня есть.

Зачем она поехала туда?! Зачем?! Жизнь будто развалилась. Все полетело к черту. Ливанская очень остро почувствовала, что не может радоваться и получать удовольствие. Задыхается. Там ей казалось, что она мучается от невыплеснутого сексуального напряжения, от боли, грязи, крови и страха. Все это смешалось, выворачивая наизнанку. И школьник Андрей — ее последняя глупая и смешная интрижка в нормальном мире — стал психологическим олицетворением драйва, куража, радости либидо.

Возбуждение резко схлынуло. Все вдруг стало казаться безнадежным и беспросветным. Девушка уткнулась лбом в согнутую руку. Уже хотелось, чтобы он подольше не приходил. Она спустила вниз задранную футболку и запахнула призывно расстегнутую куртку.

Спустя минуту, парень тихо открыл дверь, вошел и бросил на диван так и не распакованную пачку презервативов. Лег рядом и вдруг спокойно сказал:

— Обойдусь.

Ливанская замерла и напряглась всем телом. В глубине сознания поднялось облегчение. В принципе, она уже готова была просто ему дать. Мальчишке шестнадцать, и понятно, что он до одурения хочет трахаться. Главное было проследить, чтобы он ничего от нее не подхватил. Но парень вдруг тихо и твердо прошептал:

— Закрой глаза. Я подержу тебя.

Он крепко прижал девушку, подсунув твердую удобную ладонь под затылок. И впервые за шесть месяцев ее посетила иллюзия умиротворения, даже понимания. А самое странное, что это сделал ребенок. Ведь в глубине души ей льстило, что она старше — что может свысока на него смотреть, и, при желании, она будет его строить, а не наоборот. А в этом юном шестнадцатилетнем пацане, совсем не видевшем жизни, было какое-то инстинктивное звериное понимание, чутье. Он будто разделил с ней все то дерьмо, которое она на себе привезла.

— Ты сирота, да? — она спросила тихо, хрипло, и так зная ответ. Парень согласно хмыкнул и замолчал.

Ливанская закрыла глаза, с болезненной силой стиснула плечи мальчишки и уткнулась носом в терпко пахнущий свитер. Захотелось того, чего не хотелось уже много-много лет — плакать.

18 марта 2009 года. Среда. Москва. Съемная квартира Ливанской. 02:00

— Да он вообще весь день его жевал, — девушка сделала глоток прямо из горлышка и рассмеялась: — У него был вот такой веник, — она раскинула руки, показывая размер.

— Серьезно? — пацан протянул ладонь, взял у нее бутылку и тоже сделал глоток. Они как-то запросто, на двоих, без закуски, морщась и горячо выдыхая, почти допили едва початую бутылку водки. — А на что он похож?

— Кат? — Ливанская пожала плечами. — Да трава как трава. Типа петрушки.

— И как от нее ощущения? — парень затянулся и выдохнул дым в потолок.

— У меня-то? — девушка равнодушно выдохнула. — Да никак. Ладно, ты же не дослушал, — она пьяновато рассмеялась, прижимаясь к мальчишке и вытягивая курево из его пальцев: — В общем, он так до ночи почти просидел. Ну что, думаем, надо осмотреть, старик все-таки. Муки к нему подходит, за плечо берет, а тот вдруг встал на ноги, в стену уперся и как заорет на всю улицу. Не поверишь, «Калинку» запел. Мы так обалдели, даже смеяться не могли. — Девушка расхохоталась над собственными воспоминаниями: — Он и слов-то не помнил, на ходу придумывал. На сомалийском. А потом взял и просто ушел, — она развела руками: — Идет по улице, шатается и поет.

Парень рассмеялся:

— Врешь.

— Да ничего подобного. Маххамед на следующий день вернулся. Язва-то никуда не делась. Со всей очередью переругался, чтобы первым войти. А потом начал к нам постоянно ходить. То раз в неделю, то каждый день. Придет, скукожится на полу, сидит и смотрит. Поначалу гнать было неловко, вроде не мешает же. Потом я не выдержала — подошла и спросила, чего он ждет. А он голову поднимает и говорит: «Жду, когда чаю предложишь, русская».

Андрей поперхнулся от смеха, забрызгав покрывало едкими каплями. Вообще-то, ему уже давно было, что называется, «хватит». Ей, наверное, тоже. Но опьянение если и было, то где-то на границе сознания.

— Я чуть с ума не сошла, пока пыталась объяснить, что я полячка. Он, кажется, так и не понял. По-русски говорю — значит русская. Маххамед в молодости несколько лет с нашими проработал, вот и запомнил. Он даже по-русски немного говорит. А я по-сомалийски, так и учим друг дружку, — девушка улыбнулась, выпуская между губ дымок. — Он байки травить большой мастер. Врет, правда, напропалую. Но все равно интересно.

— А как там? — парень вытянулся на покрывале, больно ткнув ее острым локтем, и мечтательно уставился в потолок.

Ливанская усмехнулась — наверняка в этот момент он представлял себе заманчивую экзотическую Африку — и пожала плечами:

— Да нет. Сухо. Жарко. Кругом пыль. Я, на самом деле, мало что видела, кроме Джамаме и деревни. После шестнадцатичасового рабочего дня приползаешь в барак и просто падаешь. — Она снова затянулась. — Который час?

Андрей, не глядя на часы, ответил:

— Три доходит. Тебе пора?

— Есть еще полчаса.

— Тогда расскажи что-нибудь еще.

— Что?

— Не знаю. Расскажи про эту деревню.

Девушка пожала плечами:

— Она нищая. И народ там забитый. Грязно, жарко и дохрена москитов, — она выдохнула дым и бросила окурок в пепельницу. Глянула на разочарованное лицо мальчишки и вдруг, сама от себя не ожидая, улыбнулась. — Но, знаешь, там такой воздух. Он необычный. Ароматный. Как будто сладкий.

Парень разочарованно пожал плечами:

— Сорняки, — и сел на кровати.

Ливанская продолжала задумчиво смотреть в пустоту:

— Нет, ты не понимаешь. Это не растения. Такое ощущение, что пахнет сам воздух.

Она вдруг поймала себя на мысли, что ждет, когда снова вдохнет его — ей не хватает этого щекочущего ноздри аромата, ощущения, что сам воздух содержит эфирные масла ката, если и не вызывая галлюцинации, то заставляя чувствовать себя легко-легко, будто не касаешься земли.

— Что это?

Ливанская вздрогнула, вырываясь из своих мыслей, будто из липкой паутины. Парень задумчиво крутил в руках металлическую бляшку, вывернувшуюся из-под ее майки. Она глянула и усмехнулась:

— Собачья бирка.

«Собачья бирка» — так они в шутку называли жетоны смертников. На самом деле, никто ведь никогда не думал, что однажды их могут опознавать по вот этому блестящему кусочку металла с выгравированными темными буквами. Просто носили, потому что так положено, правила такие.

— А что на нем нарисовано?

— Да ничего, просто эмблема Красного Креста. Там фамилия и дата рождения, — и колко рассмеялась. — Будет, что на камне написать, — она задумалась на пару секунд, а потом на ощупь нашла крепление и протолкнула шарик в паз: — Держи.

— Зачем он мне? — он растерянно поднял глаза.

Девушка пожала плечами:

— Просто так, на память. Мне он не нужен, там не так опасно.

В тот первый день, когда им дали эти жетоны, и она повесила его на шею, Ливанской показалось это классным, неким овеществлением желаний, доказательством силы. А потом бирка стала просто железной бляшкой, окисляющейся и пачкающей кожу черными разводами. Да и, на самом деле случись что, она бы предпочла, чтобы ее труп не находили — не хотела, чтобы груду изуродованного мяса переправляли в Польшу в цинковом гробу. И отличали одну обезображенную тушу от другой по бляшке на шее. Лучше просто сгнить там, в жарком мареве пустыни.

Москва. Шереметьево. 05:15

Она торопливо шла по залу отлета, почти бежала. Зимней ночью в аэропорту было тихо и почти пустынно. Ливанская уже опаздывала — предстояло еще проверить, все ли нормально с грузом, и получить накладные на выдачу. Потом пересадки в Мадриде и Каире, а на месте ее должен встретить Муки.

В теле была странная легкость, будто вся тяжесть, что она привезла на себе из Сомали, осталась тут. Ей уже не терпелось снова попасть в деревню, вдохнуть привычный сладковатый воздух, переодеться в форму и зайти в госпиталь.

23 марта 2009 года. Понедельник. Москва. 18:30.

— Я хочу взять это и это, можно? — Андрей поднял на пожилую женщину глаза.

Вера Дмитриевна расплылась в улыбке:

— Вам, молодой человек, все можно. Редко встретишь в вашем возрасте такой искренний интерес. Вы меня радуете. Ну, что у вас? — старуха протянула сухонькую руку, и парень отдал ей несколько выбранных томов.

Профессорша водрузила на нос очки, открыла потрепанную синюю тетрадку и, записав число, начала заносить туда названия выбранных изданий: «Экстренная хирургия. Азаев», «Военно-полевая хирургия. Гуманенко»…

— О, какая тема, — она с любопытством покрутила в руках потрепанное издание, будто видела его впервые.

— А что в этом странного? — парень, подтянув к себе стул, сел напротив пожилой женщины. Она улыбнулась, отчего по лицу разбежались морщинки, и лукаво глянула на молодого человека поверх очков.

— Вы точно знаете, чего хотите. В столь юном возрасте это редкое качество. — Вера Дмитриевна вдруг отложила книги, скрестила руки на столе и, чуть наклонившись к мальчику, улыбнулась: — Знаете, Андрюша, приходите, когда пожелаете, я сама помогу вам подобрать литературу.

Профессорша сняла очки и с улыбкой поднялась:

— Можете посидеть у меня, я вас пока чаем напою. А потом мы вместе посмотрим, что бы вам еще почитать.

 

ЧАСТЬ 2

 

29 сентября 2009 года. Вторник. Москва. Ул. Панферова 22:40.

— Ноги убери, — девушка, проходя мимо, пнула парня по коленям. Он демонстративно скинул ноги со стола и сразу же положил обратно, пшикнув крышкой на бутылке пива.

— Андрей, ну сколько можно?! — Малика недовольно сдвинула брови, подходя к плите и открывая кастрюлю. — Есть хочешь?

Можно было не спрашивать — Андрей есть всегда хотел. Не дожидаясь согласия, она брякнула на стол тарелку:

— Тетка когда в последний раз приходила? Ты бы отцу пожаловался.

Парень пожал плечами:

— Да хрен с ней, не сдохну я без ее котлет. Мне же лучше — не лезет со своими нотациями, — улыбнулся: — А ты меня всегда покормишь, правда?

— Да покормлю, конечно.

Андрей с Маликой представляли собой удивительнейший симбиоз. Не будучи родными, они в буквальном смысле стали братом и сестрой. В классе было всего двое сирот — они и сдружились. Не то чтобы мальчик сильно нравился бабушке Малики, но до поры до времени она смотрела на эту дружбу сквозь пальцы, позволяя тому практически жить в их доме. Беспокоило, правда, что неугомонный шебутной парнишка втянет во что-нибудь тихую домашнюю девочку, но как раз этого можно было не опасаться. С самого раннего детства тот возвел Малику на своеобразный пьедестал, уже не позволяя с него спускаться. И решал за нее все: защищал, опекал, объяснял задачи и провожал до дома.

— Ты сегодня у меня? Говорят, Степаненко всей шестой группе пар наставил, — Малика протянула ему тарелку и начала выкладывать на стол стопки толстых учебников.

Парень, жадно принявшись за еду, равнодушно хмыкнул:

— Нет, сегодня с пацанами гуляем. Ерунда, мы анатомию пять лет зубрили.

— Институт — не гимназия, коллоквиум[1] на следующей неделе. Ты готов? — девушка укоризненно посмотрела на Андрея, но тот только хмыкнул, делая глоток пива:

— Так, — и помахал пальцами в воздухе, — относительно. Брось, я Привеса[2] лучше Степаненко знаю. Чего там не ответить?

Шестьдесят восьмая «медицинская» гимназия славилась обучением. Муштровали детей нещадно: анатомия, гистология, дни и ночи, проведенные за изучением препаратов[3] из морга. В сущности, маленькие, по десять-двенадцать человек, классы и дополнительные занятия делали школу неотличимой от первых курсов медицинских ВУЗов. Несмотря на это, исполнительная Малика каждый вечер ходила в анатомичку, где под залог студенческого выдавали черепа и кости. Андрей такие занятия игнорировал, самонадеянно замечая, что ничего нового там не увидит.

— Ну куда столько пьешь?! — девушка недовольно проследила, как парень залпом осушает банку.

— Да брось, я не пьянею, — парень только плечами пожал. Две-три бутылки он за выпивку не считал и за руль садился, не задумываясь. Папаша этим летом сделал широкий жест — купил ему мотоцикл. Андрей закончил-таки гимназию лучшим учеником: где натянули, где пожалели, где не посмотрели на прогулы.

От подачки парень пришел в неописуемый восторг. Настоящая Московская роскошь — променять душное метро на возможность пролететь с ветерком сквозь пробки. За одну только первую неделю он накатал больше тысячи километров.

Подарком отец откупился: обещал приехать на две недели, а пробыл всего четыре дня. И притащил с собой новую девицу, по виду — старше Андрея года на два.

— Слушай, мне пора, — парень одной рукой жадно сунул в рот с верхом наполненную ложку, другой схватил дребезжащий телефон и подорвался с места.

— Опять будете пить всю ночь? — Малика недовольно нахмурилась, открывая ему дверь, пока тот торопливо натягивал кеды.

Парень беспечно улыбнулся:

— Как получится.

— Завтра анатомия в восемь! — девушка крикнула уже вдогонку, он махнул рукой в знак того, что услышал, и зачастил по лестнице.

[1] Коллоквиум — форма учебных занятий. В медицинских ВУЗах проводится в форме зачетного занятия два раза за семестр.

[2] Имеется ввиду учебник Анатомии под редакцией М.Г. Привеса.

[3] Имеются ввиду топографические препараты — отдельные системы тканей (мышцы, артерии, вены и кости) представленные в их положении относительно друг друга. К этим же топографическим препаратам относятся и разрезы, получаемые на замороженных трупах.

1

8 октября 2009 года. Четверг. Москва. Первый МГМУ им. И.М.Сеченова. 07:50.

Малика нервно выстукивала носком туфли по мраморной ступеньке и старалась не косить глаза налево. До семинара оставалось пять минут, а Андрей и не думал торопиться, стоя на лестнице и упоенно целуясь с девчонкой из параллельного потока.

Одна, другая, пятая, десятая. Девушки у него менялись как на конвейере, и встречался он с несколькими одновременно. За последний год Андрей еще вытянулся, и даже она заметила, как, в угоду его вкусам, одногруппницы в одночасье преобразились в темноволосых пацанок. Естественно, такое внимание не могло не ударить в голову — он приходил в буйный восторг, граничащий с помешательством. Новая студенческая жизнь оказалась куда веселее и интереснее гимназической: пьянки, гулянки, клубы, подружки.

— Я позвоню вечером, — парочка начала прощаться.

Малика с облегчением выдохнула и глянула на часы — было без трех минут восемь.

— Мне бежать пора, у нас пара у Степаненко.

Они, наконец, разлепились, и Андрей торопливо подбежал к Малике.

— Ты что, пьяный?! — она с ужасом уставилась на парня: когда он трезвый, а когда не очень, Малика уже отличала с первого взгляда.

— Не, — он пожал плечами, — так, слегонца. — И, подхватив ее под локоть, потащил к аудитории.

— Совсем сдурел?! Ты в таком виде на лекции собираешься идти?!

— Брось, — развязно потрепал ее по волосам, и стало особенно очевидно, что он нетрезвый. — Я тихонько посижу, он и не заметит.

В аудиторию они влетели всего на секунду раньше преподавателя.

Во сколько бы ни начинались занятия на лечебном факультете, студенты собирались перед дверьми за пятнадцать минут до начала пары. Любое опоздание каралось беспощадно, и задержаться мог себе позволить только самый отчаянный.

Преподаватель неторопливо вошел следом, прикрыл дверь и, кашлянув, распахнул портфель.

— Ну, что, начнем опрос? — была у Леонида Сергеевича манера каждый раз спрашивать у студентов разрешения, будто у них был выбор. Группа обреченно промолчала.

Преподаватель обвел ребят взглядом, на секунду задержавшись на затылке студента, который торопливо передавал записку на заднюю парту.

— Андрей, — Леонид Сергеевич хмыкнул, и парень поспешно обернулся, — по глазам вижу, вы хотите отвечать первым.

Опрос. Самое страшное слово для первого факультета медвуза. С опроса начиналась каждая пара, им пугали лентяев, на нем срезали оболтусов. Зубрить приходилось всем: учились много, отчаянно, в авральном режиме. Большинству студентов спать удавалось лишь время от времени. В этом смысле ученики шестьдесят восьмой гимназии были в намного более выгодном положении: годы дополнительных занятий делали свое дело.

— Ну и что вы можете мне поведать о хозяинной структуре в жизненном цикле гельминтов? — преподаватель скучающе уставился на студента, ожидая ответа.

Андрей замялся. Секунду назад он мыслями витал где-то очень далеко.

— Ну… гельминтам в жизненном цикле необходимо пройти через обязательный круг хозяев. Хозяева могут быть промежуточными и окончательными.

— Дальше, — преподаватель невозмутимо поправил на носу очки.

— А… — парень замешкался. То ли не понял сути вопроса, то ли не собрался.

— Ну? — преподаватель поерзал на стуле, безо всякого интереса раскрывая журнал. И, послушав с полминуты тишину, сухо подсказал: — Структура хозяев. Двоичная, третичная.

За пятнадцать минут мытарств Андрей вытянул-таки свой ответ на шаткую четверку. Он тянул, запинался, вылезая на школьных знаниях.

Что парень слегка пьян, наверное, видела не одна Малика. Но Степаненко и сам слыл скрытым алкоголиком, поэтому то ли не заметил, то ли отнесся с пониманием, но на эту тему ничего не сказал. Зато ясно и доходчиво дал понять, что не в восторге от ответа, потому что от ученика шестьдесят восьмой «медицинской» ждал много большего.

Остаток пары Андрей просидел с алыми горящими пятнами на щеках.

Малика удивленно косила на него глаза. В гимназии он учился запоем, с азартом, интересом. Бывало, они вместе просиживали за учебниками ночи напролет. А жизненный цикл гельминтов Андрей сам ей и объяснял, чертя корявую схему на вырванном из тетради листке. И куда что подевалось?

— Получил?! — едва преподаватель вышел за дверь, как Малика стремительно повернулась на сиденье. Она могла понять, если бы он профилонил неделю, две, или даже три. Но прошло полсеместра, а он и не думал браться за ум. И если раньше хотя бы опасался разочарования отца, то теперь считал себя слишком взрослым. Девушка уже открыла рот — высказаться напрямик, но оказалось, что он и не собирается слушать, сидя к ней спиной и улыбаясь девчонке со следующего ряда.

— На день группы идешь? — щеки Андрея все еще оставались слегка розовыми, и от этого он казался даже симпатичнее — Ленка напропалую строила ему глазки:

— А что, с тобой предлагаешь?

Парень обаятельно улыбнулся:

— Допустим, предлагаю, — он быстро перегнулся через стол, уткнувшись носом в копну темных волос девушки и торопливо что-то заговорил ей на ухо свистящим шепотом. Что именно, раздосадованная Малика не поняла, но была уверена — не про учебу.

2

12 октября 2009 года. Понедельник. Москва. 23:20.

День группы отмечали на съемной хате. Собрались большой толпой — треть потока. Девчонки с их параллели снимали двушку у черта на рогах — там и гудели. Квартира была обшарпанная и почти пустая. Парни притащили с собой два ящика пива в пластиковых литрушках и водку. Девушки соорудили студенческий стол с консервами, чипсами, макаронами и одноразовой посудой.

Упились за полчаса. Даже девчонки, особенно общажные (а тихие-домашние на их гулянки обычно и не ходили).

— Хочешь?

Музыка уже орала вовсю, Гадетский сидел на диване и тоже был слегка навеселе. Аминка неловко споткнулась о чьи-то ноги и уселась рядом. Они проучились в одной группе два месяца, но до того не перекинулись и парой слов: она была страшненькая, несуразная — этакая маленькая кривоногая удмуртская девочка. В вечных джинсах и мальчишеских майках. Парни такими не интересовались.

— Что? — Андрей улыбнулся, повернувшись к девушке, и та практически в лицо ему сунула самокрутку. — Ну, давай, — парень усмехнулся. Чиркнул зажигалкой, затянулся. Поплыл знакомый сладковатый душок.

Девчонка достала еще одну — для себя.

— О, извините! — уже порядком поддатая Светка практически упала на Аминку. Толпа, пляшущая посреди комнаты, оказалась великовата для размеров квартиры. Тем более, что все были уже пьяные, и на ногах держались не очень.

Гадетский рассмеялся, помогая девушке подняться, и увернулся от рук, когда Светка попыталась вытащить его танцевать.

— Слушай, давай отойдем куда-нибудь? — парень взглянул на слегка помятый косяк, удерживая его у рта двумя пальцами, и жадно затянулся.

Аминка кивнула, выдохнула дымок и спустила ноги с дивана:

— Пошли во двор.

Весь подъезд гудел, в квартире студентам было тесно. Орала музыка, парочки целовались, парни продолжали квасить прямо в коридоре, разливая водку в пластиковые стаканчики. Кто-то уже додумался выкидывать пустые жбаны из-под пива с балкона третьего этажа.

— Давай сюда, — девчонка шмыгнула за решетку палисадника, организованного какой-то бабкой, и они, спотыкаясь о кусты и грядки, пробрались в самый конец, со смехом усевшись прямо на землю. Андрей затянулся и шлепнул ладонью по щеке, в которую впился комар. Но сейчас что укусы, что запачканные землей джинсы, вызывали только пьяный смех.

Они просидели там с полчаса, выкурили еще по одной, поцеловались. Сдавленно смеясь и зажимая друг другу рты, слушали, как по двору ходят и зовут Гадетского одногруппники. А потом перелезли через забор и поймали попутку, на которой рванули к Аминке домой.

13 октября 2009 года. Вторник. Москва. Новогиреево. 01:15.

Девчонка жила где-то в спальных районах, Андрей даже не запомнил, куда ехали. Но добирались долго. На заднем сиденье целовались уже вовсю, парень распускал руки, но она не возражала.

Потом, пьяно хихикая, расплатились с водилой и поднялись на пятый этаж в воняющем кошками подъезде. Пока Аминка ковырялась в замке старой деревянной двери, парень огляделся и с громким присвистом прошептал:

— Дома кто-нибудь есть?

— Нет, я одна живу.

Девушка распахнула дверь, впуская его внутрь, навстречу им выбежала маленькая тощая кошка и с истошным мяуканьем запрыгнула девчонке на руки.

— Это вообще-то бывшего мужа квартира.

Андрей недоуменно обернулся и, хлопнув дверью, привалился к стене — его шатало:

— В смысле — мужа?

— Ну, так, мы гражданским жили, я еще в школе училась, — девушка сбросила растоптанные кеды.

— А сейчас он где?

— Проходи, — она открыла скрипучую дверь в комнату, шурша по полу длинными штанинами. — Хрен его знает, — девчонка махнула рукой: — Да он со своими сектантами где-то… — и поспешно объяснила: — Не, ты не думай, вообще-то он клевый. Просто то тут, то там. Никогда надолго не появляется.

Андрей обескуражено рассмеялся: его здорово плющило. Никогда в жизни он столько травы за раз не курил, а Аминка уже протягивала ему следующую самокрутку.

— А ты давно с предками не живешь?

— С пятнадцати. Садись ко мне, — девушка забралась на диван, по-турецки поджав ноги, и похлопала по месту рядом с собой. Парень сел и затянулся, восторженно выдохнув дым:

— Как здорово. Трава не то, что водка.

— Ха, брось, это ерунда, — девчонка хмыкнула, пьяно улыбнулась и запросто закинула ноги Андрею на колени. — Я тебе дам одну штуку попробовать, — она протянула руку и со скрипом выдвинула ящик тумбочки, достав маленький бумажный сверток. — Ты внутривенные ставить умеешь, студент-медик? — она, смеясь, придвинулась вплотную, обдавая запахом травы и перегара.

Андрей растерялся всего на секунду, а потом согласно улыбнулся. Они же студенты-медики, все надо попробовать!

3

13 октября 2009 года. Вторник. Москва. Новогиреево. 06:30.

— Гера, не лезь к нему! — девчонка раздраженно махнула рукой, кошка коротко вякнула и спрыгнула на пол, оставив в покое его волосы. Андрей открыл глаза и увидел, что лежит на диване в обнимку с Аминой, хотя секса вроде не было.

Он вчера совершенно не испугался — ну, подумаешь, героин. Разок-то попробовать можно.

Но что обидно, ничего не почувствовал. Андрея просто вырвало, он едва успел добежать до туалета. То ли выпито было много, то ли оттого, что начинали с травы. Хотя Аминка сказала, что по-первости так часто бывает. В общем, доза не вызвала в нем каких-то незабываемых ощущений.

С утра квартира показалась еще гаже. Нищая, ободранная, грязная: кругом стояли тарелки с остатками засохшей еды, и валялись порядком заношенные вещи. В таких комнатах, пропавших мышами и сыростью, обычно живут старушки. К тому же, здесь, как и в подъезде, воняло кошкой.

В институт решили ехать вместе, время уже поджимало. Пока девушка собиралась, Андрей, не удержавшись, снова покурил, просто чтобы поднять настроение перед семью парами.

На занятиях он сидел в вялой прострации и жутко хотел спать — от травы накатило отупение. Теперь Андрей даже удивился — как его угораздило переночевать у Ниязовой? И девчонка сама странная — некрасивая, чмошная. И квартира жуткая. Он явственно чувствовал, как попахивает теперь свитер. Малика весь день укоризненно косилась, но он только передергивал плечами.

— Лобная кость занимает передний отдел черепа, — анатом поднял блестящий от использования препарат, но с задних рядов распиленный череп было даже не видно. — На наружной поверхности чешуи находятся два лобных бугра, в толще которых можно увидеть воздухоносную пазуху, — преподаватель сделал движение указкой, и Андрей вяло прикрыл глаза.

— …сообщающаяся с полостью носа. Ниже лобных бугров находятся надбровные дуги, а между ними…

Картинка перед глазами начала растекаться, парень оперся лбом о руку, проваливаясь в зыбкую полудрему.

Москва. Первый МГМУ им. И.М.Сеченова. 16:30.

К концу занятий голова стала совсем мутная, соображалось настолько туго, что просто позарез нужно было чем-то взбодриться. И тут снова появилась Аминка. Она, будто ненароком, подошла к нему в коридоре и незаметно сунула в пальцы самокрутку. Андрей хотел было ее вернуть, но покрутил в руках и нагнал девчонку.

Вышли они уже вместе и тут же курнули травки за елками в сквере. А потом опять поехали к ней домой, и он снова укололся.

В первую секунду не было ничего. Тишина. И не тошнило, но и удовольствия никакого. Андрей машинально согнул локоть и зажал пальцем место прокола. Хотел было уже сказать, что ощущений ноль, и вдруг началось.

Сначала в груди, потом жаркая расслабляющая волна прокатила по всему телу. Приятно закололо кончики пальцев, на языке разлился сладковатый привкус. Тело охватила странная, ни на что не похожая нега.

— Классно? — Аминка, оказывается, уже сидела рядом, поджав ноги, и с жадным любопытством заглядывая в глаза.

Он не помнил, как оказался на диване, могло пройти и секунды три, и пара часов. От горячей эйфории кружилась голова, тело казалось одновременно и легким, будто он летит, и тяжелым, а сама мысль о том, чтобы оторваться от дивана, стала невыносимой. И, при этом, он мыслил. Размышлял. Поток сознания тек удивительной кристально-чистой рекой, бесконечно ясной и собранной. Никогда в жизни Андрей не испытывал такой уверенности в правильности происходящего.

Через какое-то время он заметил, что горячо спорит о чем-то с Аминкой, и еще, что она гладит его член. Было странно. Они трахались, и при этом вели беседу, а между тем думал он о чем-то совершенно постороннем, и мысли его текли ровно и значительно. Перед глазами то и дело мелькали картинки, искры вспыхивали и медленно стекали, появлялись и снова расплывались смутные образы. Он впервые чувствовал себя таким умным и веселым.

Поняв, что засыпает, Андрей мельком посмотрел на часы. Было пять утра. Он удивленно сморгнул, пристраивая подбородок на голом плече Аминки. Девчонка, не просыпаясь, что-то пробормотала. На полке мерно тикали часы и непонятно было, как и куда провалилось это время. На мгновение он почувствовал легкое беспокойство, но тело уже сковала приятная апатичная усталость.

4

17 октября 2009 года. Суббота. Москва. Лаборатория «МедЛаб». 17:15.

— Мы обычно с первого курса не берем, — администратор лаборатории глянула на часы. Коридор заполняла очередь клиентов. — Вам показали программу?

— Да, вчера, — Малика поспешно кивнула, надевая белый халат.

— Тогда вот ваше место, памятка. Пока учитесь — спрашивайте. Обращайте внимание, — женщина привычно открывала шкафы, доставала журналы. — Коагулограмма в середине цикла, посев на чувствительность — через месяц после приема антибиотиков. На тромбоциты принимаем только до девяти утра, потом отсылайте. Карточки и направления спрашивайте сразу, иначе на кассе не пройдет скидка. Бланки здесь, бумага здесь, — она громко шарахнула выдвижным ящиком. — Следите за расписанием и не вздумайте записывать на УЗИ. Я понятия не имею, когда заработает аппарат.

Девушка сосредоточенно слушала администратора, стараясь ничего не забыть, и беспрестанно кивала. Ее рабочий график не был очень напряженным — два дня по пять часов — в выходные, когда другие девушки отказываются работать. Естественно, и зарплата небольшая, зато опыт.

— Добрый день, — Малика уселась и картонно улыбнулась первому из длинной очереди клиентов.

Первый рабочий день получился нервным и суматошным. К ночи голова раскалывалась, остальные давно разошлись по домам, а Малика все еще пыталась разложить по папкам перепутанные листы назначений. Она всегда брала дотошной прилежностью — часами могла прокорпеть над учебником, заучивая тему наизусть.

— Слушай, давай заканчивай. Ты тут не одна, мне закрывать пора, — невысокий узкоглазый парень угрюмо буркнул и демонстративно выключил свет в коридоре. Шел двенадцатый час ночи. Девушка нехотя кивнула и принялась торопливо сгребать в стопку оставшиеся бланки.

— Ну, ты идешь?

Малика вздрогнула и обернулась, парень стоял у нее за спиной, протягивая ее куртку.

— Да-да, извините, — девушка поспешно и бестолково попрощалась, неловко сунув руки в рукава, и подхватила сумку. По глазам было видно, что парень сейчас предложит проводить, а ей этого не хотелось.

27 октября 2009 года. Вторник. Москва. Первый МГМУ им. И.М.Сеченова. 13:20.

Андрей стоял по левую руку от преподавателя и со скукой следил за движениями указки.

— Из поверхностных мышц шеи наиболее крупная грудино-ключично-сосцевидная, — анатом провел по препарату в направлении расположения волокон: — Она наклоняет назад и поворачивает голову в сторону, — указка сделала медленный оборот, — дальше идут мышцы подъязычной кости. Они образуют нижнюю стенку ротовой полости и опускают нижнюю челюсть.

Парень подавил зевоту и сделал шаг назад — Аминка никогда не стояла впереди.

— Мышцы, расположенные ниже подъязычной кости, опускают подъязычную кость и обеспечивают подвижность гортанных хрящей.

Андрей опустил руку в карман и на ощупь отделил три тысячных купюры. Зажал их между пальцами и быстро сунул в карман ее халата.

Уже сложилось, что парень чаще ночевал у нее, чем у себя. Поначалу героин его не особо засасывал, просто было приятно. Потом стало хотеться больше. И не то чтобы он не знал, что делал — прекрасно знал. Просто все это казалось таким незначительным, почти игрой, приятным дополнением к алкоголю, гулянкам и сексу.

А потом он начал колоться почти каждый день. Аминка больше не казалась чмошной, Герка не раздражала, а квартира девчонки как-то примелькалась и стала привычной.

Обычно бывало так: утром стрезва они ехали на занятия — лабораторки, лекции, латынь, вечером анатомичка, потом — к Аминке. И там она сразу же вкатывала дозы. Сначала разводила ему, потом, вторым заходом, себе. На вечер она всегда приносила на пару уколов. Сначала вроде как в подарок, потом Андрей тоже начал платить, частенько и за ее ширево тоже. Откуда у девчонки деньги на это недешевое удовольствие, он не спрашивал.

Сгибы локтей быстро покрылись крошечными синими точками и следами мелких кровоизлияний. Но это была сущая ерунда — достаточно надеть джемпер вместо футболки. Тем более, на улице уже давно похолодало.

Потом они трахались. Девчонка была, конечно, не предел мечтаний. Но под дозой от секса и так плавились мозги.

А когда наступало следующее утро, Андрей ловил себя на мысли, что уже с нетерпением ждет вечера. И с каждым днем это нетерпение возрастало.

30 октября 2009 года. Пятница. Москва. 22:30.

Малика равнодушно держала в руках букет. Ничего особенного — белые хризантемы, три штучки, наверняка купленные у старушки в переходе. Ей вообще катастрофически не везло с молодыми людьми. В гимназии ребята побаивались приближаться — рядом всегда крутился Андрей, который рьяно защищал ее от явных и мнимых обидчиков. Потом он вырос и поумнел, но девушке это популярности не прибавило.

Скромная, низкорослая, не особенно привлекательная и слишком обстоятельная, чтобы нравиться мальчикам, она не привлекала внимания. Парни любили ярких девчонок, задорных, с характером. Малика же всегда терзалась неловкостью. Да и знакомиться ей было негде: дом — гимназия — анатомичка. Разве что друзья Андрея, но они ей в парни не годились.

На нее обращали внимание только те, кто не нравился ей самой. Вот и этот Рафиз, некрасивый и прижимистый, уже второй час водил ее по набережной. Дул промозглый ветер, общих интересов у них не было, а сказать, что замерзла, девушка стеснялась. Но, с другой стороны, нельзя же вечно сидеть дома, нужно как-то развлекаться. Все вокруг уже с кем-то встречались, даже у Андрея в кои-то веки появилась постоянная девушка. Немного странная, но Малика плохо знала эту Ниязову.

Поэтому, когда Рафиз нескладно пригласил ее прогуляться, она согласилась. А теперь маялась от скуки. Поговорить с ним было особо не о чем, к тому же от него неприятно пахло.

— Замерзла?

Прежде чем Малика успела отказаться, парень стянул с себя тонкую куртку и набросил девушке на плечи. Ей вдруг стало тепло. Не от брезентовой ветровки, а от того, что парень, ежась от порывов ветра, остался в одной рубашке. Еще никогда молодые люди не делали перед Маликой таких благородных жестов. Девушка благодарно улыбнулась, щекам стало жарко.

5

30 октября 2009 года. Пятница. Москва. Новогиреево. 17:40.

Андрей буквально взлетел по лестнице на пятый этаж. От быстрого бега в ушах шумела кровь. Аминка, не предупреждая, не явилась на занятия, а такого раньше не случалось.

Прежде чем позвонить, парень попросту пнул дверь — если она дома, то, скорее всего, не заперто. И дверь действительно с тихим скрипом открылась.

— Эй, ты где? — он заглянул в комнату — там было пусто, прошел на кухню и остановился в дверях.

— Привет, — слегка пьяная девчонка сидела на шатком стуле, подтянув ноги в старых спортивных штанах, и курила. — Это Артем — мой бывший. Тем, это Андрей, — девушка стряхнула пепел в кошачью миску, поставленную вместо пепельницы, и ногой выдвинула из-под стола еще один табурет.

Рядом с Аминкой сидел невысокий щуплый парень в заношенной олимпийке. Увидев гостя, он двумя пальцами заправил за уши длинные сальные патлы и дружелюбно махнул рукой:

— Привет медикам.

Андрей слегка растерянно кивнул:

— Привет.

Внешне Артем был типичным хипарем: космы до лопаток, осоловелый взгляд, в обоих ушах серьги. Он поджимал под стул ноги в шерстяных носках, на пальцах и пятках которых зияли дырки. Грязные джинсы внизу были стерты до бахромы.

— Присоединяйся, — парень тоже указал на стул, и Андрею пришлось сесть.

Аминка тут же придвинула ему давно немытую стопку, оставшуюся еще от прежних хозяев квартиры. Квасили они давно и пол-литровая бутылка была почти пуста. В качестве закуски на столе стоял дешевый тортик с масляными розочками. Вообще-то девчонка пила мало, но сегодня накачалась — видимо, за встречу. Артем уже набулькал всем на три пальца, и парни, чокнувшись, опрокинули по первой.

Артему Дербишеву было двадцать пять, и он уже имел за плечами целую жизнь. Шустрый шебутной парень в семнадцать поступил в институт, проваландался там полтора года и бросил. Занялся бизнесом, крутился-вертелся. Потом очень вовремя умерла бабка. Оставшуюся от нее двушку-«хрущевку» предприимчивый парень начал сдавать, едва старушку похоронили. Почасовая аренда разнесла квартиру за считанные недели, зато сколотила стартовый капитал. Сам Дербишев все это время перекантовывался у друзей-приятелей.

С помощью знакомств купив за пределами МКАДа древний полуразрушенный склад, он за два месяца сделал ремонт и открыл автомойку. Потом автомастерскую. Потом начал торговать маслами, фильтрами и прочей ерундой. Серой кассой быстро заработал себе и на жизнь, и на тачку, и на поездки с телками в Анталию.

Потом познакомился с Аминкой, в то время она еще училась в школе. Не красавица, но что-то такое в ней было. Роман получился что надо: цветы, ухаживания, прогулки под луной. Жениться было рано, к тому же, ее родители закатили шумный скандал. Тогда девчонка, недолго думая, собрала вещи и свалила из дома.

Семьей они прожили почти год. Артем был старше и умел зарабатывать. А Аминка училась и собиралась поступать в мед. Жили дружно и весело. Приятелей бывал полон дом, ездили по стране, сексом занимались напропалую.

С теми парнями Артем познакомился в феврале две тысячи седьмого. Познакомился, как это обычно бывает, в чьей-то компании. Сейчас он уже и не помнил — в чьей. Просто так сложилось: разговорились за пивом, продолжили у них на съемной квартире, якобы офисе. Там ему и объяснили, что жизнь — суета сует, бабло — темница души, а душа эта стремится к свободе. На следующее утро Артем Дербишев уже считался членом секты «Всеблагой Матери».

Очень быстро он понял, что Мать не любит торгашей, и в апреле продал бизнес. Сначала магазин, потом мойку. В мае уехал со своими по деревням. В деревнях их лучше слушали, там чище воздух и душа ближе к Матери. Да и вообще, Мать не любила сидящих на месте.

Когда он вернулся в июне, Аминка заканчивала одиннадцатый класс. Они поговорили и все решили. Через неделю Дербишев уехал снова, а когда вернулся, у девчонки уже был новый парень. Она ходила в институт на подготовительные курсы и продолжала жить в его квартире. Артем не возражал. Потом тот хмырь ее бросил, девушка расстроилась, случайно оказавшийся в то время дома Дербишев утешил. Тогда же и протащил[1]. На следующий день втерлись[2] уже на пару, и понеслось.

Деньги, оставшиеся от бизнеса, проширяли быстро, и к зиме Аминка начала приторговывать. Не сильно. В основном, травой. Коноплю возила матросня с круизных теплоходов. Из Астрахани ее перли мешками. Продавали пакетами[3]. Заработать на этом сильно много было нельзя, но девчонка худо-бедно за пару месяцев обзавелась клиентурой — так что хватало и на жизнь, и на дозы. Да и в институт она поступила, хоть и не с первого, а со второго захода.

Москва. Новогиреево. 23:10.

Пили полночи. В холодильнике оказалась еще одна бутылка, принесенная Артемом. На голодный желудок унесло Андрея быстро. Так что, когда ребята начали разводить дурь, его это даже не удивило. Похоже, Тем тоже крепко торчал.

Спустя полчаса они были уже в комнате. Девчонка сидела у Гадетского на коленях и безбожно гнала. Вставило[4] ее как следует. Дербишев вроде бы не слушал, а, сидя в углу за столом, бездумно дымил, глядя в пустоту. Андрей ерзал на диване, то и дело притираясь пахом к ее бедру.

Девчонка тупо хихикала и что-то горячо рассказывала сама себе. Она была обдолбанной настолько, что даже не замечала, как парень лезет ей под майку. Потом до нее дошло, и девчонка послушно наклонилась вперед. Шее и ключицам стало холодно от того, как она щекотно возила по ним мокрым языком. Андрей особо не возражал, но вот что-что, а слюнявая прелюдия ему в этот момент совершенно не сдалась. В ширинке нестерпимо требовательно ныло. Он уклонился от ее губ и неловко стянул с девчонки штаны, собрав их в комок на коленях.

Простые хлопчатобумажные трусики слегка топорщились, в полумраке белели ноги и живот. Хотелось трахаться. На член давило горячее тяжелое тело — было и больно, и хорошо. Он одной рукой нетерпеливо начал шарить по джинсам, пытаясь протолкнуть пуговицу в паз, а другой оттягивал вниз Аминкины трусы. Она, рефлекторно чувствуя сквозь ткань джинсов напряженный член, возилась и сжимала ноги.

Парень открыл на секунду глаза и, вздрогнув, дернулся — Дербишев все так же продолжал сидеть за столом и чадить. Смотрел он на них или нет, но Андрея на секунду даже возбуждение отпустило.

Потом горячая Аминкина ладонь легла ему на ширинку, и он забыл про молчаливого свидетеля. В какой момент тот ушел из комнаты, Андрей не заметил, но через полчаса его уже не было.

31 октября 2009 года. Суббота. Москва. Новогиреево. 09:40.

Проснулся Андрей поздно, с гудящей головой. Герка, действуя на нервы, сучила когтистыми лапами в его волосах. Парень протер заспанные глаза и раздраженно спихнул кошку с дивана. Глянул на часы — на лекции они безнадежно опоздали.

Ему хотелось пить и в туалет, но в ванной шумела вода — там заперлась Аминка. Парень нетерпеливо прошелся по коридору, машинально заглянул в кухню и оторопел — Артем жарил яичницу и приплясывал в такт звучащей в наушниках музыке. Повернувшись, он выдернул проводки из ушей и радостно улыбнулся:

— Доброе утро.

— Ага. И тебе. — Андрей сел на протертый уголок. Он не ожидал, что Дербишев все еще в квартире, и ему стало неловко. Вчера все были пьяные, но что они оба делают тут сегодня? Уж или тот, или другой.

Артему же, казалось, было совершенно наплевать. Он пребывал в самом добродушном расположении духа и продолжал что-то напевать, раскладывая яичницу по трем плохо вымытым тарелкам.

Гадетский несколько минут молча наблюдал, прежде чем спросить:

— А это ничего, что мы вот так?

Тот сначала недоуменно повернулся, а потом радостно махнул рукой:

— А, ты об этом. Да ебитесь сколько хотите. Аминка ж мне как жена. — Он светло улыбнулся. — Мы с ней свои люди. Я ее парня всегда приму как родного. Делай людям добро — и не получишь зла. Есть-то будешь?

Андрей отрицательно покачал головой.

— Ну и зря. Есть надо с утра.

Надолго ли приехал Дербишев, они не спрашивали. И, скорее всего, это было бесполезно. Он сам не знал, куда и когда его занесет, живя в согласии с какими-то внутренними мотивами и порывами. И, конечно, с пожеланиями Матери.

На лекции Андрей теперь ходил в вялой прострации, не понимая и половины того, что им объясняли. Он слушал, записывал, иногда отвечал. Но ничего не запоминал.

После пар их частенько ждал Артем. Он приезжал к институту, садился на поребрик у своего старого битого мотоцикла и, подключаясь к космосу, курил, глядя в небо.

Если Андрей отнекивался и говорил, что им надо заниматься, тот непонимающе смотрел, взмахивал руками и восклицал:

— Ты смотри какой день! Мать дала! — и ему было не важно — светит ли солнце или идет дождь, тепло или холодно. По мнению Дербишева, каждый день был особым только потому, что это дар Матери. — Если Мать дала, надо радоваться, — этой абсурдной формулировкой он заканчивал каждый монолог. Потом кивал на мотоцикл, и они ехали в лес.

Андрей, как и все дети, выросшие без взрослых, мало где бывал. Даже в лагерь в детстве не ездил, потому что некому было подписать разрешение. А так хотелось увидеть хоть что-то за пределами грязной, пропитанной смогом Москвы. Дербишев же за полтора года успел объездить всю Россию. Когда на своем мотоцикле, когда автостопом. Баек про походную жизнь у него было бесконечное множество, и все истории Тема были очень жизненные и до странности позитивные.

В октябре в лесу было холодно. И красиво.

Ребята по щиколотку утопали в серовато-зеленом мху, над озерами клубилась холодная дымка тумана, тихо шумели камыши. Дербишев смотрел на окружающее с умиротворенным спокойствием, будто сам был частью пейзажа. Сюда он вписывался лучше, чем в городскую квартиру, как языческий шаман, сын природы, — в родную стихию.

Обычно они собирали ветки, расстилали старый плед и разводили костер. Аминка лежала, положив голову Андрею на колени, смотрела в небо и теребила его пальцы.

Слушали шум деревьев, пили воду из родника, такую холодную, что зубы сводило. Фотографировали на телефоны огромные мухоморы с лоснящимися рыже-желтыми шляпками. Лазили по оврагам, цепляясь за оголенные оползнями корни деревьев. Разгребали сухую листву в поисках давно гнилых подгруздков и вытаскивали из воды все еще зеленые кувшинки.

Артем исчез так же, как и появился, — не предупредив, и оставив на столе немытую тарелку с парой окурков.

[1] Протащить — уколоть кого-нибудь бесплатно (сленг).

[2] Втереться («вмазаться», «втюхаться») — начать вводить наркотик внутривенно, внутримышечно, подкожно (сленг).

[3] Пакет — форма расфасовки конопли для продажи, равная одному спичечному коробку сушеной травы (сленг).

[4] Вставило — момент, когда наркотик начал действовать (сленг).

6

22 ноября 2009 года. Воскресенье. Москва. Студенческая квартира. 20:45.

Андрей валялся на кровати, пил пиво и смеялся.

— Не-не-не, написано: «сначала руки вымойте». Светка, ты руки вымыла? — Пашка с глупым хихиканьем наклонился к девушке, едва не облив ее из бутылки.

— Ну, брось, — Ольга оттолкнула парня. — Уйди, ты уже датый. — Девушка подтянула на диван красивые ноги и с хрустом разорвала стерильный аптечный пакет.

— Ничего я не датый, — парень, смеясь, выставил вперед руки с багровеющими синяками. — Вы меня изувечили.

Кому первому пришла в голову светлая идея спьяну учиться ставить капельницы, никто толком не помнил, но идея была — блеск. Пашка сбегал в аптеку, купил системы, жгуты, вату и физраствор. Спирт ему не продали, но за него отлично сошла водка. Водки было — залейся.

— Ну давай, чего там дальше. Читай.

— Вымойте руки, — парень пожевал губами и приосанился, подражая их анатому. Не очень похоже, но все равно смешно. — Возьмите спиртовой шарик и обработайте пробку флакона. Наложите зажим на системе на расстоянии в пять сантиметров от канюли, — под конец абзаца Пашка запутался и икнул.

— Эй, а как я измерю пять сантиметров? Люди, ну дайте кто-нибудь линейку. — Ольга капризно заныла, тряхнув пушистыми волосами.

Студенты опять — не понятно, почему — заржали. Все уже попробовали по разу или два, только вены себе искололи и физраствора под кожу налили — теперь локти распухли и переливались всеми оттенками фиолетового. Нужно было сразу перевязать, чтобы на завтра не болели руки, но всем было не до того. Вечер учебы проходил не то чтобы очень познавательно, зато весело.

— Андрей, садись, у тебя еще не пробовали! Ну давай.

Парень, до того просто наблюдавший, махнул бутылкой:

— Не, это не ко мне, — он хохотнул и отрицательно покачал головой.

— Нет, ну так не честно! — Светка наполовину сделала вид, наполовину в самом деле обиделась. — Мы уже все пробовали. Смотри, у меня кровь идет, — и в доказательство показала ватку с красным пятнышком.

Компания, еще минуту назад казавшаяся теплой, неожиданно потеряла для Андрея всякую привлекательность. Студенты стали глупыми и пьяными, поддатые девчонки не интересными. А то и дело косившаяся на него Светка — шлюхой.

— Андрюш, ну ты что, крови боишься? Ну иди сюда, — девушка улыбнулась и, схватив его за рукав свитера, потянула к себе. И даже не заметила, как сверкнула голыми ногами.

Парень раздраженно смахнул ее руку:

— Да пошли вы! Пить надо меньше. — Раздражение поднялось в нем спонтанно и из ниоткуда. Он сам не смог бы объяснить, почему разозлился, и что заставило его выскочить в коридор.

Последнее, что он услышал, выходя из квартиры, — как парни больше растерянно, чем возмущенно, горячат себя к мордобою, а девчонки их унимают.

Андрей хлопнул за собой дверью, а, спустя минуту, прижался лбом к холодной стене лифта — накатило опустошение и странное разочарование.

Москва. Новогиреево. 21:40.

Дверь в квартиру была открыта, в кухне шумела вода. Но вместо Аминки у стола суетился Дербишев.

— Ты откуда взялся? — Андрей прошел и бросил на пол сумку.

— Только что приехал, — тот радостно улыбнулся, приплясывая около плиты. — А я у вас сосиски нашел.

— Да, я купил, — парень равнодушно пожал плечами.

— Ты чего такой угрюмый? Садись, — Артем светло улыбнулся, и у Андрея возникло острое ощущение, что он не от мира сего. — Будешь? — Дербишев вытащил из мутной кипящей воды сосиску в осклизлой полиэтиленовой оболочке.

— Не хочу, — парень с минуту хмуро крутил солонку, а потом вдруг встал и торопливо заперся в ванной. Быстро закатал свитер: по сгибу локтя уже очевидной дорогой шли точки и синяки от мелких кровоизлияний. Может, одногруппники и поверили бы, соври он, что сам ставит себе рузам[1]. А может быть, и нет.

Спина покрылась неприятным липким и холодным потом.

Раздался стук в дверь, Андрей опустил рукава свитера, глубоко натянув их на ладони, и вышел.

— Чет ты и правда смурной. — Дербишев неодобрительно покачал головой. — Поехали отсюда. Мать, она не то, что люди — она всех принимает.

Скорее всего, Дербишев сказал это случайно, не вдумываясь в смысл своих слов. Но Андрею стало не по себе. Сектант уже натягивал рваную засаленную куртку, а он все стоял, бездумно глядя в стену и сжимая и разжимая кулаки.

На столе дымились так и не съеденные сосиски.

После той пьянки Андрей, поначалу легко сошедшийся с однокурсниками, начал понемногу отдаляться. Он вроде бы не изменился, но общаться с ребятами почти перестал. Все чаще появляясь с Аминой, он в конце концов стал сидеть рядом с ней.

Видеть Гадетского рядом с некрасивой Ниязовой было странно. Ни с кем другим она не общалась, редко отвечала не семинарах и, кроме дня группы, больше ни разу не проводила время в компании сокурсников.

С Маликой Андрей теперь виделся редко. Он уже не приходил к ней каждый день, как раньше, а торопливо забегал раз в неделю. Жадно ел, когда она его кормила. От расспросов увиливал, а в ответ на укоры предпочитал отмалчиваться.

Иногда Малике хотелось сесть, поговорить с ним по душам, но не хватало времени: учеба, работа, семинары, лекции, коллоквиумы. Девушка пыталась рассказать Андрею про Рафиза, но парень только кивал, мало прислушиваясь к словам. Последние недели даже бабушка начала обеспокоенно спрашивать, почему он теперь так редко бывает в их доме, и Малике становилось не по себе.

[1] Рузам — это лекарственное негормональное средство для лечения аллергии, обладающее ярко выраженной биологической активностью.

7

30 ноября 2009 года. Понедельник. Москва. 20:30

В первый раз Малика позвала Рафиза к себе домой только в середине декабря, когда они начали встречаться серьезно. Хотя особо знакомить было не с кем: бабушка да Андрей — вот и вся семья. Как-то исподволь она привыкла к парню — нашлись темы для разговоров, исчезло напряжение. Бывали, правда, моменты, когда его присутствие становилось тягостно-невыносимым, но это быстро проходило.

Бабушка болела — с выходом на пенсию она сильно сдала. И вышла познакомиться с молодым человеком внучки всего на пару минут. Похоже, что пожилой женщине Рафиз не очень понравился, но улыбалась она тепло. Успела вогнать девушку в краску, слишком дотошно и откровенно выспрашивая о его намерениях.

Между молодыми людьми особой приязни тоже не возникло, скорее, даже напротив. Андрей в последнее время вообще был не в своей тарелке: то становился злым, замкнутым, нетерпимым, то вдруг впадал в странное буйное веселье, длящееся пару часов, а потом выветривающееся.

Впрочем, вину за недопонимание Малика возложила на Рафиза. Он был то ли глупее, то ли честнее Гадетского, и скрывать свою неприязнь нужным не счел.

Весь вечер Андрей со скучающим видом ковырялся в тарелке, одновременно пялясь в книгу. А Рафиз, сверля парня недовольным взглядом, пытался переключить внимание девушки на себя. На тумбочке нудно тарахтел телевизор. Вечер получился одновременно скучным и нервным. Ближе к полуночи она наконец выпроводила поклонника и вздохнула с облегчением.

И, только уже моя посуду, решилась спросить:

— Он тебе не понравился?

Растянувшийся на диване Андрей безразлично буркнул:

— Мне с ним детей не крестить, пусть он тебе нравится.

Девушка раздосадовано тряхнула тарелкой, стряхивая капли воды.

— Тебе никто из моих парней не нравится.

— А он и тебе не нравится, — он равнодушно усмехнулся, не отрываясь от книги. А потом примирительно пожал плечами. — Ладно, не дергайся. Парень как парень. Спеси только многовато.

Малика недовольно поджала губы, но спорить не стала — она не умела препираться, всегда пасуя перед ним. Девушка собрала фужеры и как бы между прочим спросила:

— Слушай, а что за девушка у тебя? — она неопределенно повела плечами: — Странная эта Ниязова. О ней такое говорят… — и буквально лопатками почувствовала его взгляд.

Андрей резко сменил тон, грубовато бросив:

— А ты всему веришь, что говорят?!

— Ну, я и сама вижу, — девушка неуверенно замялась. — Она неприятная. Мне она не нравится.

Малика не успела договорить, парень вспыхнул с такой яростью, что она едва успела отдернуться, чуть не перевернув дышащий на ладан табурет:

— Да пошла ты! Чего ты лезешь в мою жизнь?! — он с такой силой ударил захлопнутым томом о стол, что зазвенела оставшаяся на нем посуда. — Отъебись от меня! Я к тебе не лезу, и ты ко мне не лезь!

Девушка даже толком испугаться не успела, хотя следовало бы — суженные глаза парня горели невменяемой злостью. Только услышав, как за ним захлопнулась входная дверь, она выдохнула, с ужасом осознав — вот сейчас, минуту назад, Андрей вполне мог ее ударить.

8

15 декабря 2009 года. Вторник. Новогиреево. 19:20.

Гадетский захлопнул дверь, на ходу застегивая куртку. На минуту задержался на лестничной площадке, чтобы завязать шарф и забросить на плечо сумку. Звякнула цепочка, щелкнул замок, потом второй, и из пятьдесят шестой квартиры высунула нос старушка-соседка. На секунду она встретилась с парнем взглядом. Открыла было рот, но, вместо того, чтобы ответить на его дежурное «добрый вечер», торопливо перекрестилась и быстро захлопнула дверь. Щелкнул замок.

Весь подъезд знал: в пятьдесят седьмой — наркоманы. К Аминке ходили компании, клиенты, наездами жил Дербишев. И от них начинали шарахаться. А ведь ребята ничего плохого не делали. Да и ширялись они не серьезно. Будто в шутку. Андрей — уж точно.

То, что он зависим и не может остановиться, парень осознал как-то вдруг. Просто проснулся утром и понял. Пугаться было поздно. Неприятных моментов у него не бывало. Ни ломок, ни поноса, ни депрессий он на себе пока не испытывал. Для них двоих Аминка доставала только самый чистый товар, а на такой дури можно сидеть годами, и ничего не будет. Во всяком случае, Андрей был в этом почему-то уверен.

Парень бегом добрался до ближайшего гастронома — стоял мороз, очень чувствовалось, что завтра первый день зимы. Пальцы так занемели от холода, что он еле вытащил карточку из бокового кармана. Засунул, набрал пин-код.

Гадетский раздраженно стучал пальцами по крышке банкомата — машина думала, думала, тарахтела, а потом выплюнула карточку, и на табло вместо «операция произведена» загорелось «операция не может быть выполнена». Андрей чертыхнулся и вставил карточку еще раз — машина снова задумалась.

"Операция не может быть выполнена».

Он торопливо нажал кнопку запроса баланса: пятьсот рублей. Деньги кончились.

Почему-то Андрей был уверен, что на карточке еще, по меньшей мере, пятьдесят тысяч. Он ведь почти не тратил то, что присылал отец. На бензин требовалось немного, на еду и квартплату тот присылал отдельно тете Лизе. Парень почувствовал, как по спине пробежал холодок. Деньги как-то рассосались. По тысяче двести в день, плюс Аминке на дозу. Иногда — чтобы догнаться. И сегодня он ведь должен обязательно дать ей денег. А денег нет.

За спиной уже образовалась очередь, и пришлось отойти. Парень свернул к лестнице, ведущей на второй этаж и, поспешно положив сумку на край перил, перерыл все отделения. Сотнями и пятисотками удалось наскрести две тысячи. На сегодня хватит. А на завтра — уже нет.

Он прижался спиной к стене. На тех деньгах, что присылает отец, они не протянут и пару недель.

 

9

31 декабря 2009 года. Четверг. Бирюлево. 22:10.

Рафиз должен был ее поддержать и обнадежить, во всяком случае, девушке бы этого очень хотелось. Малика волновалась — впервые молодой человек знакомил ее с родителями. Но он только поторапливал, зябко приплясывая на снегу.

Дверь им распахнула высокая женщина с некрасивым квадратным лицом. Вместо приветствия она что-то невнятно пробормотала и сразу скрылась в коридоре.

— Давай проходи, — Рафиз ненавязчиво подтолкнул Малику внутрь, и девушка окунулась в душный, густо пахнущий готовкой коридор.

Квартира была обычная — не богатая, не бедная. Такая же, как у них с бабушкой. Малика робко прошла за молодым человеком в комнату: в кресле сидел пожилой мужчина, вперив в экран напряженный взгляд. Девушка поздоровалась, тот буркнул что-то себе под нос и даже не обернулся. Она сделала шаг к Рафизу, ища поддержки, но парень уже увлеченно вытягивал кусок мяса из затейливо разложенной на тарелке нарезки.

— Прекрати, скоро за стол сядем. Вы девушка моего сына? — женщина вошла, неся на вытянутых руках большую миску с салатом, и, не спуская брезгливого выражения с лица, глянула на Малику.

Девушка покраснела и почувствовала себя неловко. Почему-то ей казалось, что все должно быть иначе.

За стол сели ближе к одиннадцати, сразу после того как разразился скандал. Сестренка Рафиза, высоченная девица пятнадцати лет в до неприличия короткой юбке, громко разругалась с матерью, хлопнула дверью и ушла. Никого, кроме Малики, эта сцена не покоробила. Рафиз флегматично пялился в телефон, а его отец — в телевизор. Он вообще оживился лишь раз, когда пришло время открывать шампанское. Выпив, хотел было сразу же добавить водки, но на него прикрикнула жена, и мужик снова поскучнел.

Ужин прошел в почти полном молчании. Разве что хозяйка иногда отпускала желчные замечания по поводу телевизионных программ. К концу второго часа глава семьи, уже не стесняясь, пил в одиночку: наливал, крякал и опрокидывал стопки, почти не закусывая.

После полуночи Малика позвонила бабушке — поздравила, постаравшись придать голосу праздничного веселья. Потом попробовала дозвониться до Андрея, но его телефон оказался недоступен — в последнее время так бывало часто.

31 декабря 2009 года. Четверг. Подмосковье. 22:40.

Артем приехал двадцать девятого. В этот раз он был на чьей-то машине, причем у парня, кажется, не было на нее документов.

Сначала он жадно ел на кухне, потом сутки спал, наверстывая упущенное. Тридцать первого с утра Дербишев объявил, что повезет ребят встречать Новый год. На вопрос: «Куда?» — только улыбнулся:

— К Матери поедем.

Андрей не то чтобы согласился, а просто вяло пожал плечами. Ему было совершенно все равно. О каких праздниках, лекциях, зачетах могла идти речь, когда денег в кармане двести рублей, а почти каждый день нужна доза.

Последние недели он постоянно, каждую минуту, думал о деньгах, за исключением тех моментов экстаза, когда только-только встречал приход. Андрей уже дошел до того, что стал тянуть время — у него начались ломки. Стоило не колоться два дня, и тело охватывал мучительный неконтролируемый тремор, ладони становились мокрыми от пота, его мутило, а потом и рвало. В первый раз он подумал, что начал грипповать, но тогда Аминка вмазала ему дозу, и все мгновенно прошло. Больше парень себя не обманывал. Было хреново. И страшно.

Он вспомнил о праздниках, только когда про них заговорил Дербишев. Скрутило неприятное беспокойство: Малика. Каждый год он проводил этот день с ней, дарил подарки им с бабушкой. Теперь так не получится, но надо было что-то купить. Иначе Малика сразу поймет: что-то не так, даже если вслух ничего не скажет. А признаться он пока не мог — было отчаянно жаль Малику.

Пришлось снова просить взаймы. В этом месяце у Андрея впервые в жизни появились долги. Ему, конечно, и раньше приходилось перехватывать — тут, там, у друзей и приятелей. В большинстве случаев, когда он забывал дома сумку или они спонтанно собирались куда-то пойти. Но такие долги он покрывал на завтра. Теперь же появились реальные кредиторы, и все деньги, которые должен был прислать отец, были уже расписаны. Как он собирался жить в январе, Андрей себе даже представить не мог.

«Мать» оказалась старым домом, будто из мультфильма про Простоквашино. В какой-то дикой полузаброшенной деревне, добираться до которой пришлось четыре часа. Когда ребята подъехали, вдоль забора уже выстроились две битые двенашки и «Калина» с крашеными дверцами.

Похоже, дом был такой же присвоенный, как и Темова машина. Едва они притормозили, как навстречу выскочили три парня и девица со стоящими дыбом волосами — они бежали зигзагами, высоко задирая ноги — так бывает, только когда человек хорошо под кайфом. Гадетский сразу понял, куда попал. Вставляли тут по-черному.

Парни кинулись к Дербишеву, будто век его не видели. От них здорово тащило перегаром и кислотой. Они горячо, с матом, обсуждали каких-то общих знакомых, сплевывая и сморкаясь в снег.

Андрей зябко вжал подбородок в плечи, глубже зарываясь в шарф, и осмотрелся, не отходя от машины. Мороз мирно сочетался с раздражающим глаза солнечным светом. Удивительно, но они даже додумались прокопать тропинку к двери: дом буквально по крышу утопал в снегу и так перекосился, что непонятно было, можно ли заходить без опаски. У забора один из парней мирно справил малую нужду, потом так же тихо принялся блевать.

— Я в город, — Гадетский решительно развернулся и быстро пошел по единственной в деревне дороге. Где находится трасса, он представлял смутно, но уж не такой мороз, чтобы не добраться. А там можно попутку поймать — и домой, в Москву.

— Эй, ну ты чего? — Аминка нагнала его через три дома. Девушка приплясывала на месте, поочередно поджимая ноги в дутых сапогах и засунув руки глубоко в карманы короткого пуховика. Сейчас она, как никогда, была похожа на нескладного мальчишку-подростка.

Аминка схватила парня за рукав и заныла, заглядывая в глаза:

— Брось, это Серж. Он всегда такой. Сейчас проспится. Ну, Андрюш, ну не порть праздник.

Девчонка встала на цыпочки и, обхватив ладошками его щеки, начала слюняво целовать. Губы у нее были холодные с мороза.

От дома на них уже косился Дербишев. Аминка умоляюще заглядывала в глаза.

— Ладно, пошли, замерзнешь, — Андрей сжал ледяную руку девчонки и повернул обратно.

Дом был полон дыма, магазинной жратвы, дури и водки. Гудели здорово. Сначала обширялись все по кругу. Потом сектанты что-то свое пели, но Гадетского уже унесло, и он плохо помнил.

Артем три часа топил старую печку, прежде чем развалюха более или менее прогрелась. Сам Дербишев даже зимой в жестокий мороз ходил в истертых джинсах и старой куртке, натягивая под нее засаленный свитер.

А вот ближе к ночи стало весело. Когда ребята протрезвели достаточно, чтобы не натыкаться на предметы. Смеяться можно было просто так — под дурью все казалось смешным. Елку они привезли с собой, наряжали всей пьяной толпой. Искусственную, конечно: Мать не любила, когда рубят деревья. Людей она, очевидно, жалела куда меньше — торчками здесь были почти все. А кто не торчал, тот по-черному квасил.

Вместо шампанского чокались пивом, обливаясь пеной. Правда, во сколько, уже никто особо не следил. Может, было еще одиннадцать, а, может, и три.

Потом бегали по единственной улице, пугая жуткими воплями деревенских. Гогоча, катались с горки.

Дурили почти до утра. Парень со странной кличкой Нашатырь привез своеобразные салюты: боевые патроны, переделанные под хлопушки. У Аминки одна едва не взорвалась в руках. А у Белки взорвалась и опалила девчонке брови и ресницы. Гадетский, как мог, обработал обожженное лицо, но под дурью девчонка, кажется, даже не чувствовала боли. Народ ржал, что теперь в компании есть свои медики, и это странным образом льстило.

На ночь Тем с Аминкой еще раз укололись, Андрей догоняться не стал. Потом все разлеглись спать по углам. Кто-то трахался, от чего скрипучая кровать ходила ходуном, но это было уже в порядке вещей. Они улеглись втроем, не раздеваясь и укрывшись тремя одеялами. Пока носились по деревне, дверь была нараспашку, печь никто не топил, и старый дом совсем выстудился. За дровами идти было лень. Аминка устроилась между парнями, обняв Андрея за шею и крепко прижавшись своим маленьким телом.

01 января 2010 года. Пятница. Подмосковье. 06:40.

Утром проснулись от воплей: «Пожар! Пожар!». Дербишев вскочил первым, толкнув Андрея и Аминку.

Выбежали они втроем. И очень вовремя: дом полыхал. Видно, кто-то все же решил затопить печь с пьяных глаз, и результат вышел плачевный. Кто это был, парни не сознавались. Они еще с полчаса побегали вокруг пожарища, побросали снегом в огонь, но когда пламя занялось метров в пять над землей, и где-то вдалеке завыла вызванная деревенскими пожарка, попрыгали в машины и дали деру.

Андрей сидел на заднем сиденье, и его колотило. Не столько от холода, сколько от подступающей ломки — так быстро не было еще никогда.

 

10

15 января 2010 года. Пятница. Москва. ул. Донецкая. 20:10

На машины Гадетский даже не смотрел.

Донецкая, как обычно, ревела. Гонщики делали ставки, обсуждали тачки, моторы, покрышки. Но впервые в жизни парня это не трогало, он даже не обернулся. Ахмер готовил к заезду новенькую AUDI. Впрочем, учитывая специфику его работы, вряд ли она была такой новой, какой выглядела. Мутный Чечен здесь терся больше в поисках клиентов, чем из-за самого рейса. Настоящий азарт в его глазах загорался, только когда он чуял шанс поживиться.

Ахмер, конечно, сделал вид, что ему совершенно не интересно. С ленцой осмотрел, обошел кругом, и только потом лениво махнул рукой:

— Полтинник.

На секунду парень потерял дар речи.

— Да ты что, охренел?! Он же совсем новый, ему и года нет!

Андрея подвело отсутствие опыта общения с перекупщиками. Тот с первой минуты понял, как отчаянно парень нуждается в деньгах, и теперь не дать соскочить шестнадцатилетнему пацану было для Чечена плевым делом. Он усмехнулся и вернулся к своей тачке, продолжая надраивать и без того чистые фары:

— Да кому он нужен, твой новый! Ты его продать не можешь, верно? — парень, не оборачиваясь, глумливо посмеялся: — Не можешь. Его же только на запчасти.

— Чего?! — Гадетский вспыхнул и запоздало понял, что поддался на провокацию. Оба они знали, что Чечену сбыть мотоцикл как ворованный — пара пустяков.

— Давай за сто?

Ахмер только покачал головой:

— Семьдесят пять.

На то, чтобы решиться, ушло несколько секунд. Андрей втянул воздух и резко выдохнул:

— Ладно, хрен с тобой.

Чечен с напускным равнодушием пожал плечами:

— Ну, подъезжай завтра ко мне в мастерскую.

Перед тем, как отдать мотоцикл Ахмеру, Андрей его вымыл. Поменял масло, заправил. Он зимой почти не гонял, держал у приятеля в гараже.

Обратно парень шел уже пешком, сжимая в кармане пачку банкнот. Семидесяти пяти тысяч ему надолго не хватит. А летом приедет отец и спросит про мотоцикл. Впрочем, может, Андрей до лета еще и не доживет. Траванется какой-нибудь дрянью — и адьё. В этой упаднической мысли он находил странное успокоение.

Парень сидел в метро, прижавшись пылающим лбом к ледяному поручню, и безнадежно смотрел в пустоту. Страха не было.

01 февраля 2010 года. Понедельник. Москва. Первый МГМУ им. И.М.Сеченова.

Зимние каникулы начались как-то неожиданно, затерявшись среди забот и проблем. Первая институтская сессия обернулась страшным стрессом, особенно для самых прилежных, таких, как Малика. Сначала ей казалось, что в голове каша. Но на экзамене все как-то уложилось, собралось само собой, и сдала девушка прекрасно — с одной единственной четверкой.

А вот зачетка Андрея ее поразила. Впервые в жизни он сдал экзамены ощутимо хуже нее. И хотя там не было троек, но и пятерка стояла всего одна — по латыни. А вот оценка «хорошо» по анатомии, которую они зубрили с гимназии, Малику поразила.

Комментировать парень не стал — рассмеялся, отобрал зачетку и исчез на неделю каникул, так ни разу и не позвонив.

Первые постсессионные недели они тоже почти не разговаривали и даже не виделись. А потом объявилась та женщина — взрослая, со времен гимназии. Малика сама видела, как они с Андреем обнимались в институтском коридоре. Как та сжимает его куртку, и какие у нее некрасивые, худые и ободранные пальцы, выжженные, криво обрезанные волосы.

Андрей к ее приезду отнесся на удивление равнодушно. То ли перерос это увлечение и охладел, то ли начал притворяться. Ушли они вместе, и Малика думала, что он пропадет на неделю. Эта женщина сильно на него влияла и могла подбить на что угодно. Но на следующий день парень, как обычно, был на занятиях рядом с Ниязовой. И это странным образом встревожило девушку.

С той взрослой они разругались окончательно. Малика даже не смогла бы сформулировать, что именно натолкнуло ее на такую мысль, но сразу это почувствовала.

Что странно, Андрей и тут был спокоен. Он сидел рядом с Аминой, они о чем-то переговаривались, и парень время от времени проводил рукой по ее жидким и не особенно чистым волосам. Потом они вышли в перерыв, а вернулся он веселый. От этого буйного, неестественного, будто наигранного, веселья у Малики по спине побежали мурашки. Она даже облегчение какое-то испытала, когда Андрей с Аминой сбежали с занятий, забив на последние пары.

 

11

04 февраля 2010 года. Четверг. Москва. Ул. Панферова. 01:45.

И все же через два дня он пришел к Малике. Просто вдруг заявился без определенной цели глубоко заполночь и долго сидел на диване, тупо глядя в пустоту.

— Что случилось? — она тихонько села рядом.

Он не ответил, продолжая сидеть и молчать.

— Что она тебе сказала?

Парень даже не моргнул. Малике уже показалось, он не собирается говорить, когда Андрей, все так же не глядя на нее, спокойно ответил:

— Что я ублюдок. А моя жизнь — грязь и дерьмо.

— Из-за чего? — девушке почему-то стало не по себе, и она встревожено заглянула ему в лицо. Парень снова все тянул и тянул паузу, взглянув на нее лишь на секунду и тут же отведя взгляд.

— Я послал ее на хер. — Гадетский перевел дух и, не поднимая глаз, выдавил: — Слушай, я должен тебе что-то сказать.

Он еще с минуту помолчал, вдохнул, выдохнул:

— Ты только не расстраивайся, ладно? — парень неопределенно двинул подбородком. — Я колюсь. Я не собирался. В общем… так получилось.

— Что делаешь? — она резко выпрямилась.

— Героин, — Андрей не смотрел на нее, таращась на сервант в темноте: — Черный[1].

Малика не успела ни понять, ни осознать — первый испуг приглушил эмоции — только почувствовала, как вспотели руки.

— Ты ведь шутишь, да? Шутишь? — с надеждой спросила она.

Он замер на секунду, посмотрел в ее расширенные глаза. Девушка сжала зубы, побледнела. И тут Андрей неожиданно громко рассмеялся, обнимая и прижимая ее к себе:

— Шучу. Да конечно шучу! — он, как в детстве, повалил ее на спину, щекоча и смеясь.

От накатившего облегчения ей хотелось одновременно ругаться и хохотать. С Андреем иногда бывало, что его дурацкие мальчишеские шутки переходили границы, и Малика никак не могла к ним привыкнуть.

И все же ее радовало, что та женщина исчезла. Она пугала Малику — странная девица, не брезговавшая крутить мозги пацану.

05 февраля 2010 года. Пятница. Москва. Первый МГМУ им. И.М.Сеченова. 12:10.

«Деньги. Где взять денег?» — Андрей мысленно пересчитал купюры в кармане: пятьсот, сотня, еще сотня — итого семьсот. От того, что он выручил за мотоцикл, ничего не осталось.

В аудиторию вошел преподаватель, и парень машинально поднялся вместе с толпой.

— Здравствуйте, — гистолог обвел взглядом зал и кивнул: — Запишите моё имя и какой предмет изучаем — это первое, что я спрошу на экзамене.

Студенты отреагировали вялыми смешками и сели.

" Сколько можно будет наскрести мелочью? Хорошо бы двести», — Андрей автоматически сел вместе со всеми и взял ручку.

— Талищев Юрий Альбертович, — мужчина крупным размашистым почерком написал свое имя на доске. Противный скрип мела было хорошо слышно даже на задних партах. — Гистология — предмет для вас новый, но важный. Раскачиваться некогда. Этот год заканчиваем зачетом, в следующем сдаете госэкзамен.

«У кого можно одолжить?» — Андрей открыл новую тетрадь и перенес на внутреннюю часть обложки надпись с доски.

— Я у вас буду вести лекции. И некоторых групп — семинары. Сразу предупреждаю: тот, кто пропустит два занятия — получит на экзамене не больше четверки, тот, кто пропустит четыре — до экзамена не допустится.

Талищева в институте боялись. У него нельзя было списать. Его экзамен нельзя было купить. Впрочем, старшекурсники, уже отмаявшиеся на гистологии, утверждали, что он — мировой мужик, может пошутить и побалагурить со студентами, а если ты не прогуливаешь и мозги у тебя на месте, то никогда не завалит, но верилось слабо.

Юрию Альбертовичу было чуть за сорок, но он стал уже весь седой. И, несмотря на то, что часто улыбался, взгляд преподавателя всегда оставался тяжелым, испытующим, пробирая студентов до костей.

— Пересчитывать я вас не буду, но учтите, на память не жалуюсь, — густым басом прогудел Талищев и грузно оперся о кафедру.

Студенты с молчаливой надеждой переглянулись — пугает.

«Можно попробовать одолжить у Пашки», — Андрей сам себе отрицательно покачал головой: «Или у Светки. А отдавать как?».

— Гистология, в принципе, то же самое, что и анатомия, только на микроуровне. Будем изучать тонкие тканевые срезы и отдельные клетки, работать с микроскопом, различать разные виды ткани. Ткань, — Талищев сделал паузу, и студенты понятливо зашуршали тетрадями, — это группа клеток, сходных по форме, размерам, функциям и продуктам своей жизнедеятельности.

«Может, сходить к тетке? Нахер, без толку!» — Андрей бездумно записывал за преподавателем, совершенно не вникая в смысл сказанного.

— Гистология — наука о строении тканей в организме животных и человека, изучает эволюцию тканей…

«Может, у Малики спросить? А что сказать?» — парень нервно крутил ручку в пальцах: «Скажу, что мотоцикл ударил — на ремонт».

Сосредоточенную тишину аудитории неожиданно рассекла громкая трель телефонного звонка. Андрей вздрогнул и наконец вспомнил, где находится.

Талищев прервался и перевел взгляд на смущенную девушку на первой парте. Та поспешно отключила звонок и густо залилась краской.

Когда снова воцарилась тишина, преподаватель мрачно поднял глаза на аудиторию:

— И запомните: на моих занятиях должна стоять тишина. Все свои игрушки отключайте на входе. Если у кого-то зазвонит телефон — выгоню, а отсутствие на лекции засчитаю за прогул. Насчет прогулов я вам уже говорил. Продолжим…

Аудитория послушно схватилась за ручки, половина студентов торопливо начала рыться в сумках и отключать сотовые.

Юрий Альбертович будто ненароком наклонился вперед и, кивнув девушке с телефоном, тихо сказал:

— Можете выйти, потом вернетесь.

Малика торопливо вскочила и на цыпочках вышла из аудитории.

Лектор уже продолжал начитывать текст, а студенты судорожно конспектировать.

— Андрей, Андрей, погоди! — Малика догнала его почти бегом, судорожно копаясь в сумке. Амина сжала губы в тонкую полоску и грубовато потянула парня за локоть — она не любила ждать. Но Малика не обратила на нее внимания, выдернув из стопки одну из тетрадей: — Ты идешь на пары?

Он недоуменно пожал плечами:

— Конечно, куда я денусь.

— Вот, — девушка торопливо сунула ему тетрадь. — Отдай Прокофьеву. Я ухожу, не успею работу сдать.

Парень хотел было переспросить, но Малика, уже натягивая на бегу пальто, направилась к дверям.

— Да ну ее, пошли подымим, — Аминка нервно дернула плечом. — Курить хочу — уши в трубочку сворачиваются.

Андрей еще раз удивленно посмотрел вслед Малике — она ни разу в жизни занятий не прогуливала, не то, что он. А потом нехотя кивнул.

[1] Гера, черный — героин (сленг).

 

12

 

06 февраля 2010 года. Суббота. Москва. Новогиреево. 03.00

Покуражились они здорово. Аминка принесла какую-то новую смесь, от которой всю ночь перед глазами крутилось и сверкало.

Над ухом надсадно трещал мобильник, Андрей заспанно потянулся и глянул на часы: три утра. Все тело ломило от неудобной позы, в которой он вчера отключился. На голове у него примостилась Герка. В комнате висел дым сигарет, плыл ощутимый уксусный душок.

— Да, — парень хмуро спихнул кошку с дивана и потянулся.

— Андрей, бабушка… — Малика судорожно втянула воздух, — она…

После целой ночи с сексом под дурью соображалось не очень. Андрей зевнул и вяло потер глаза:

— Что — она?

— Умерла.

Сонливость исчезла — он подорвался с дивана:

— Ты где?!

— Я… — девушка, кажется, растерялась: — Я в больнице, — голос у нее был потерянный. — Говорят, обширный инфаркт. Говорят, она еще в скорой… — Малика сглотнула, — ушла.

Гадетский уже поспешно натягивал джинсы:

— В какой больнице? Ты там одна?

— Да. На Калинина.

— Я уже еду. Позвони пока своему Рафизу.

Он бегом выскочил из дома и кинулся к дороге — ловить попутку.

Малика сидела в пустом приемном покое. Когда бабушка позвонила на занятия, она сразу поняла: что-то не так. Пожилая женщина никогда этого не делала. Примчавшись домой, девушка несколько часов уговаривала ее вызвать скорую, бегала за корвалолом в аптеку, ставила уколы. В час ночи бабушке стало совсем плохо, и Малика в панике вызвала неотложку.

Приехала бригада только в половине третьего — немолодая полная врачиха и санитар — совсем еще мальчишка. Они сделали кардиограмму и предложили госпитализацию. На улицу пожилая женщина вышла своими ногами, а спустя двадцать минут ушла, прямо там, на жесткой каталке в карете скорой помощи.

Когда Гадетский, оскальзываясь, вбежал в пустой больничный коридор, там было тихо и пусто. Малика сидела на металлической скамейке в углу и смотрела в стену. Она даже не плакала. Увидев парня, девушка молча и нелепо пожала плечами. Только после того, как Андрей стянул с нее скособочившуюся шапку, и она уткнулась в его старый, еще школьный, свитер — пружину отпустило, и Малика, наконец, судорожно разрыдалась.

Через голову девушки Андрей видел, как, переругиваясь с охранником, в двери зашел Рафиз.

07 февраля 2010 года. Воскресенье. Москва. Ул. Панферова. 21:45.

Похоронами занимался Андрей. Договаривался с моргом, с перевозкой, организовывал поминки, обзванивал знакомых, выбивал место на кладбище. Малику не трогали. Она сидела с Рафизом, тихо плакала и смутно осознавала происходящее вокруг. Почему-то ее жених злился на Андрея, ревниво относясь к тому, что тот действует на правах члена семьи. Но помощь не предлагал. Впрочем, тот справился и сам.

Все прошло тихо, мирно, можно сказать, душевно. Кладбище, хоть и за городом, оказалось ухоженным и уютным. Ребята из перевозки не подкачали, все было приготовлено, как уговорено, и сделано аккуратно. Когда тело опустили в землю, Малика коротко и больно зажала себе рот, чтобы не разрыдаться, и зажмурилась.

Уже ночью, после поминок, девушка уснула на диване, прижимаясь к Андрею — совсем как в детстве, когда он пугал ее страшными фильмами. Парню было неудобно, и затекли ноги, но он терпел. Потом пришел Рафиз. Гадетский тихонько вывернулся из рук девушки, бережно укрыл ее пледом и вышел на кухню.

Там было холодно, в открытую форточку задувал ветер вперемешку со снегом. Он захлопнул фрамугу и прижал к уху телефон:

— Амин, — парень плотнее прикрыл дверь, чтобы из комнаты не был слышен разговор. Он удерживал трубку плечом и нервно чиркал зажигалкой, пытаясь прикурить. Руки слегка дрожали, по спине тек пот. — Слушай, меня ломать начинает, а у меня нет. Ты можешь привезти? — он, наконец, зажег сигарету и раздраженно тряхнул ею. — Твою мать, да не могу я приехать!

И затянулся. Руки его тряслись.

Москва. 23:20.

Малика проснулась там же, на диване. Она села, прижимая к плечу плед, её слегка знобило. Девушка осмотрелась — было темно, в кресле в углу дремал Рафиз.

— А Андрей где?

Парень проснулся, недовольно хмыкнул и потянулся:

— Эта прошмандовка его прискакала, он в подъезд вышел. Давно уже. Может, ушел.

Девушка отбросила покрывало, поднялась на ноги и вышла в коридор. На вешалке все еще висела синяя куртка, в которой Андрей прибежал вчера в больницу — не мог же он уехать раздетым? Девушка открыла дверь в подъезд — в лицо пахнуло холодом.

Дыхание перехватило надолго. С полминуты она отчаянно пыталась вдохнуть, вцепившись в ручку двери. Кровь, казалось, вся ухнула куда-то вниз, к ногам, голову и легкие стянуло в удушливый комок.

Мозг отстраненно фиксировал все, даже самые незначительные и ненужные детали. Они стояли между двумя лестничными площадками, пользуясь тем, что уже ночь. Ниязова в круглой дутой куртке и мальчишеской шапке, прислонившись к покрытому инеем стеклу и ткнув кончик иглы в вату, втягивала в шприц пузырящееся содержимое загаженной алюминиевой ложки. В зубах она держала дешевую прозрачно-зеленую зажигалку. Андрей стоял рядом, на правой руке свитер был закатан почти до плеча. И он с силой сжимал кулак, выдавливая на поверхность вену.

Наверное, Малика все же не удержалась и слишком громко выдохнула, потому что парень резко поднял голову. А потом медленно, по слогам, глядя ей прямо в глаза, выцедил:

— Не-смо-три.

Она даже не поняла, как ушла. Машинально, на негнущихся ногах, Малика сделала два шага обратно в квартиру, аккуратно прикрыла за собой дверь.

А следующее, что помнила — это как сидела на диване в комнате.

Андрей убежал сразу. Хотя могло пройти и несколько минут — просто она в тот момент этого не осознавала — он на секунду протянул в квартиру руку, сдернул с вешалки куртку и ушел.

Тогда у Малики началась истерика. Девушка кричала, плакала, невнятно объясняла что-то сама себе. Это длилось так долго, что Рафиз не на шутку перепугался.

— Господи боже, это правда! Он правда колется! — она, дрожа, зажимала себе рот, чтобы не выть в голос. — Господи боже, колется! Я идиотка! Он же говорил, а я не послушала, — девушка отчаянно всхлипнула и, согнувшись, уткнулась лбом в колени и простонала: — Идиотка!

— Я тебе сразу говорил — он безбашенный, — Рафиз раздраженно тряхнул чашкой, сливая оставшиеся капли чая прямо на пол, и налил коньяка на пару сантиметров. — Слушай, от него одни проблемы, — парень приставил чашку к губам девушки, насильно заставляя открыть рот и проглотить. — И, вообще, я не хочу, чтобы ты с ним общалась. Мало ли что может выкинуть такой человек.

— Рафиииз, — Малика, стуча зубами о край чашки, сделала один жгучий глоток и тут же возмущенно оттолкнула от себя его руку. — Что ты несешь! Это же Андрей!

— Ну и что?! Андрей, Андрей! У тебя что ни слово — то Андрей! Хватит уже, а?! — парень зло повысил голос, набрасывая плед на плечи девушки. — Не наигралась ты со своим Андреем?! Пусть живет как хочет. Не ввязывайся! Пусть сам выбирается.

Малика только махнула рукой, утыкаясь мокрым лицом в край покрывала.

 

13

08 февраля 2010 года. Понедельник. Москва. Новогиреево. 21:40.

У Аминки было странное тело. Будто недооформившееся: ни талии, ни груди, ни бедер. Трахаться с ней было немного странно, будто с маленькой девочкой — низкорослая, приземистая, гладкая — она была вылитая игрушка-пупсик.

Андрей перекатился на спину и уставился в потолок. Накатила вялость, даже одеваться было лень. После дозы всегда так: сначала бешеная активность и дико хочется секса, а потом сразу спать. Он чиркнул зажигалкой и затянулся.

— Почему они все не оставят меня в покое? Заебали.

— Отец звонил? — Аминка подтянулась и по-турецки уселась на диване. На нее всегда приятней было смотреть голышом — так она меньше походила на мальчишку.

— Угу, — парень раздраженно хмыкнул, возя фильтром по коленке девушки.

— Да не парься, — девчонка отобрала у него сигарету, тоже затянулась.

Тот коротко и зло бросил:

— А я и не парюсь. Пошли они все.

— Правильно, — Аминка перевернулась на живот и растянулась рядом, выстукивая ступнями дробь по спинке дивана. — Тебе повезло, что ты сирота.

Они сегодня прогуливали: вмазались, потрахались. Но настроение все равно было дерьмовое. Отец с утра звонил, опять пришлось врать, изворачиваться. Только без толку: столько, сколько ему надо, Андрей от него все равно не получит. Месячное содержание — и баста.

Снова затрещал телефон. Парень раздраженно сбросил вызов, а потом неожиданно зло подскочил и запустил трубкой в стену.

— Да пошли они все!

И дернул Аминку за плечо:

— Давай догонимся.

19 февраля 2010 года. Пятница. Москва. Первый МГМУ им. И.М.Сеченова. 10:15.

Со дня похорон прошло две недели. Все это время Малика жила будто в прострации. С раннего детства и до прошлого месяца в ее жизни было два близких и родных человека. Бабушка, которая вырастила и воспитала ее после того, как мать окончательно спилась и укатила в неизвестном направлении. И Андрей — картавый немецкий мальчик, насильно посаженный за ее парту.

Она не могла ни понять, ни осознать, ни уложить в голове, как же так получилось. Он не мог. Кто угодно, но не Андрей…

— Эй, — мальчишка больно ткнул ее локтем.

— Чего тебе? — девочка быстро глянула на учительницу и недовольно на него покосилась. Мальчик смотрел вопросительно и, будто прощупывая почву, улыбался. Малика так и прикипела взглядом — у него не хватало верхнего зуба.

— У меня учебников нет.

— Чего? — девочка неприязненно нахмурилась — он говорил невнятно и картаво.

А мальчик, не дожидаясь, дернул учебник на себя, оставив ровно посередине парты, и тут же в него уткнулся, приказав:

— Читай.

Малика не нашлась что ответить, и обиженно проследила, как он перелистывает страницы выпачканными в чернилах пальцами.

В их класс Андрей пришел в девять лет, когда почти всем было уже по десять. Он был ниже ростом и казался ещё меньше из-за висящего за спиной несуразно-большого ранца. Классная гладила мальчика по голове и называла «Андрюшенька». Наверное, она его жалела: отец в Германии, мать в могиле, четыре года в немецком интернате — уютном гетто для детей, мешающих собственным родителям. У него нет друзей, и он до смешного картаво говорит по-русски.

Худощавый мальчишка в белокурых кудряшках, таращился на чужой для него класс, в чужой школе, почти чужом городе, в уже подзабытой России — сам Бог велел пожалеть. И Капитолина Елисеевна по доброте душевной посадила его за одну парту с самой тихой, робкой и прилежной девочкой — Маликой Сабировой — чтобы оградить от школьных задир.

И в тот же день он проводил ее домой.

— Я возьму, — мальчишка грубо выхватил у нее портфель, едва прозвенел звонок с последнего урока.

— Не надо, — Малика растерянно потянулась, чтобы вырвать рюкзак у него из рук. Но он держал крепко.

Пацан забросил портфель на плечо, рядом со своим, и повернулся спиной:

— Я провожу. Где ты живешь?

Тем забавнее оказалось, какой обманчивой бывает внешность. Все школьные хулиганы в подметки не годились Андрюше Гадетскому. За шесть лет «Андрюшенька» выпил из классной столько крови, сколько не удалось всем остальным мальчишкам вместе взятым. Шебутной, спесивый и агрессивный, с полным отсутствием тормозов. Что ни день, то драка, что ни неделя — скандал на всю школу. Он дружил с уличными хулиганами и порол ножом шины директорской машины; курил с девяти лет и взламывал двери чердаков. Пугал классную вытащенным из кладовки скелетом и в тринадцать пытался сам себе накладывать швы. На Андрее шрамов было больше, чем родинок на других мальчишках. Он раньше всех начал встречаться с девчонками и первым отравился паленой водкой. Увещевания, уговоры, наказания — ничто на него не действовало.

Впрочем, его поведение никого и не волновало. Тетка приходила по вечерам, на полчаса: приносила еду, прибиралась и забирала в стирку вещи. Иногда расписывалась в дневнике, иногда оставляла что-нибудь вкусное. Но к себе забрать не предлагала.

— Андрей, постой, — Малика, задыхаясь на бегу, дернула его за руку, вынуждая остановиться. — Я не могу так быстро, — девочка тяжело выдохнула: — Что на тебя нашло? Сегодня же отец приезжает.

— Не приезжает, — Андрей равнодушно пожал плечами: — Не получается. Пошли! — и он, не дожидаясь ответа, снова схватил ее за руку.

Парк Горького, как всегда, гудел, было полно народу: родители с детьми, подростки. Андрей смеялся, кричал, носился с аттракциона на аттракцион, бездумно транжиря и спуская карманные деньги. Они были и на Мельнице, и на Биг Бене, везде, где можно бояться и визжать.

А потом он оставил ее буквально на пару секунд, махнув рукой на туалет. Спустя десять минут, девочка, изнывая от скуки, сделала пару шагов по газону. И увидела заднюю стену сувенирного киоска.

Андрей, засунув сжатые кулаки глубоко в карманы джинсов, стоял у фанерной перегородки. И плакал навзрыд, опустив голову в пол. Малика бесшумно сделала шаг назад. Вернулся он смеясь.

Ему тогда было одиннадцать. В том году отец так и не приехал. И на следующий год тоже. А потом он, кажется, перестал ждать.

Малика не подала виду, что видела, как он плакал. Это был первый и последний раз. Точно знала — Андрей бы ей этого не простил.

До недавнего времени она твердо была уверена, что хорошо его знает.

Малика скосила глаза влево. Только на гистологии Андрей сидел на первой парте. Обычно они с Ниязовой сразу уходили куда-то на галерку. Он не интересовался учебой, много прогуливал, редко отвечал.

В ту ночь Малика так и не решилась ему позвонить, ее била истерика. Только под утро она вскочила и начала одеваться, решительно заявив Рафизу, что идет к Андрею. Парень скривился, но пошел с ней. На звонок никто не отвечал, Девушка открыла дверь своим ключом — квартира была пуста. На кухне в тарелке гнили яблоки, а на вешалке все еще висели осенние куртки. Похоже, он практически не бывал дома.

В понедельник Андрей на занятия не явился, во вторник — тоже. А в среду просто прошел мимо. Малика подходила, звонила, приезжала к нему домой. Но он с ней не разговаривал. Не то чтобы хамил или выставлял вон, а просто отворачивался и уходил.

Рафиз сказал, что Гадетский звонил ему. Спрашивал, как дела у Малики, и просил приглядеть.

Хлопнула дверь, и гомон сразу затих. Талищев, нахмурив брови, прошел в аудиторию и бросил на кафедру портфель.

— Садитесь. Гистологическое строение и функции спинномозговых узлов. — Юрий Альбертович по обыкновению прислонился к кафедре перед первыми партами. — Спинномозговые узлы (спинальные ганглии)… — закладываются в эмбриональном периоде… из ганглиозной пластинки (нейроциты и глиальные элементы)… и мезенхимы (микроглиоциты, капсула и сдт прослойки)…

Малика открыла тетрадь, взяла ручку, но собраться с мыслями, чтобы конспектировать, никак не могла. Вместо этого снова украдкой посмотрела влево.

Вон он — сидит через двух человек. Медленно пишет что-то в тетради, явно не успевает за лектором.

Теперь, если покопаться в памяти, Малика даже могла вспомнить, когда это началось. Он с самых первых дней в институте стал совершенно неуправляемым. Куролесил с ребятами, много пил, девчонок менял одну за другой и почти не учился. А потом все резко изменилось. Андрей забросил приятелей и девушек, да и поддатым она его больше не видела.

С тех пор он постоянно был с Аминой. И вел себя странно. То бывал вялым и заторможенным, то неестественно веселым, и менялось его настроение по несколько раз на дню. Андрей мог сорваться и вдруг уйти с середины пары или получить неуд за вопрос, ответ на который знал с гимназии. И, если вдуматься, он ведь уже давно избегал Малику.

— Дендрит идет на периферию и образует в коже… в толще сухожилий и мышц… во внутренних органах чувствительные рецепторные окончания….

Девушка вздрогнула, глянула на преподавателя и уткнулась в тетрадь. Эти недели она почти не занималась и без конца ошибалась на работе — не могла сосредоточиться. Вызубрила все объявления, предлагающие лечение, узнала адреса всех центров и стационаров. Но все это было бессмысленно, она и сама понимала: ее слова для Андрея — пустой звук.

— Спинной мозг состоит из двух симметричных половин… разделенных спереди глубокой щелью… а сзади спайкой. На поперечном срезе хорошо видно серое и белое вещество. Серое вещество спинного мозга на срезе имеет форму бабочки или…

Талищев неожиданно замолчал на середине слова — в аудитории висела тишина. Юрий Альбертович пристально смотрел на студентов, сидящих прямо перед ним.

Тягостное молчание длилось несколько секунд, прежде чем преподаватель произнес:

— Покиньте аудиторию.

Андрей резко поднял голову, на секунду повернувшись встретился взглядом с Ниязовой и медленно поднялся. Студенты инстинктивно притихли.

— И впредь не смейте показываться здесь в таком виде.

Гадетский сжал в пальцах ручку. Длилась томительная пауза. Никто ничего не понял, но тут он коротко, с ненавистью, глянул на преподавателя, схватил свою сумку и, расталкивая одногруппников, начал пробираться к выходу.

— Учтите, это первый пропуск.

Андрей замер на секунду, а потом со злобой шарахнул за собой дверью.

Гистолог шумно втянул воздух огромной грудью:

— Форму бабочки или буквы "H" и имеет рога — передние, задние и боковые.

В испуганной аудитории повисла мертвая тишина, нарушаемая только шуршанием переворачиваемых листов.

Малика нервно разливала по чашкам чай. Стояла ночь. После занятий она еще и отработала смену в лаборатории и пришла домой затемно. Но бросить работу было нельзя — с деньгами туго. Все сбережения ушли на похороны: место, памятник, ограда.

— Его преподаватель сегодня выгнал.

— За что? — Рафиз валялся на кухонном уголке и лениво листал журнал.

— Не знаю, — девушка с сомнением повела плечами. — Мне кажется, он пришел на занятия под наркотиками, и Талищев это заметил.

Парень уничижительно хмыкнул:

— А чего там замечать? Это же видно.

— А я вот не вижу! — Малика раздраженно брякнула чайник обратно на плиту. — Он все время странный. Я уже не отличаю, когда больше, когда меньше. Он со мной не разговаривает. И я не знаю, что делать.

Рафиз бросил журнал и уселся, придвигая к себе чашку:

— Малика, ну сколько можно?! Успокойся ты уже. Что ты можешь сделать?

Девушка тоже села за стол, но к чаю не притронулась, напряженно глядя в пустоту:

— Не знаю. Может, клинику найти какую-то. Я уже все объявления перебрала.

— И что? — парень развернул фантик и сунул в рот конфету. — Ты думаешь, он лечиться захочет? — он с шумом хлебнул, и Малика взорвалась:

— Не знаю! Но что-то же нужно делать!

14

28 февраля 2010 года. Воскресенье. Москва. 15:10.

В квартире было душно до тошноты: топили нещадно. Кроме того, тут велось настоящее производство. Трое парней в засаленных майках что-то терли, мешали, морозили, разводили. Андрей старался не приглядываться. На полу стояли две канистры, судя по едкому вызывающему тошноту запаху — с бензином. Грязь на полу лежала таким слоем, что невозможно было определить линолеум там или кавролин, зато кругом стояли бутылки моющих средств.

Здесь жил какой-то Аминкин приятель, но его то ли не было дома, то ли он вот-вот должен был подойти, Гадетский не понял. В общем, уходить девчонка не собиралась, зависнув в комнате с торчками и что-то матерно обсуждая. Она обещала, что здесь можно найти дешевле. Последнее время с деньгами стало совсем швах. Парень выкручивался, как мог: занимал, перезанимал, но дальше было уже не у кого — того, что переводил отец, им хватало недели на две. А сегодня Андрею позарез нужно было вмазаться, иначе к ночи его начнет страшно ломать.

В углу на продавленной до пола тахте в майке и несвежих трусах спала тощая девица. В вырезе проглядывала вислая грудь, как паутиной, покрытая растяжками. Ее синеватые ноги были сплошь в язвах от инъекций.

Смрад в квартире был страшный. Парень сунулся было в кухню, но там дым стоял еще гуще. Два варщика, уткнувшись друг в друга лбами, месили что-то на столе, разливалась йодно-уксусная вонь с примесью душка медикаментов. Пол был усыпан опустошенными блистерами. Еще один торчок спал прямо там, под раковиной, пристроив голову на вывороченную из стены трубу и ссучив тонкие кривые ноги. Руку он засунул куда-то себе в пах.

Андрей послонялся по квартире еще пару минут, а потом вышел на балкон. Правда, там он тоже оказался не один: у перил стоял щуплый, неопределенного возраста парень в спортивном костюме и дырявых домашних шлепанцах.

— Ууу, бля, холодно, — торчок щербато улыбнулся и, вытянув слюнявые губы, сплюнул на улицу: — О, пошла ебаная бабка, — он по пояс перегнулся через перила и заорал во всю глотку: — Ебал я твою мать! Я те дверь спалю, старая бля…

Наркоман орал, старуха, не оставаясь в накладе, бесстрашно отвечала, размахивая палкой. Гадетский шагнул назад и больно ткнулся в крошащийся бетонный угол.

— Слушай, а этот балкон не отвалится?

Квартира была в таком состоянии, что зайти противно. Такая же, как у Аминки, старая «хрущевка», только вконец убитая. Она принадлежала кому-то из этих наркоманов, так что соседи, кроме как пожаловаться участковому, сделать с притоном ничего не могли.

— В пизду, бля, упадем, бля, на эту старую суку, бля! — парень заржал и сплюнул на улицу, целясь в бабку. — Ну че, вставим за знакомство? — он провожал старуху взглядом, пока та не свернула за угол, а потом толкнул Андрея в плечо, уже доставая из кармана пакет.

Гадетский оглянулся: сквозь грязные занавески комната плохо просматривалась, но Аминка зависла там надолго. Парень кивнул, в предвкушении глядя в руки наркоману. Только в последние два месяца он окончательно понял, что такое колоться. Ломало его нещадно. Стоило задержаться с дозой на каких-то полчаса, и его уже выворачивало наизнанку. Отходы[1] были жуткие. Организм жаждал наркотика жадно, требовательно, с жесточайшим абстинентным синдромом. А в ломке Гадетского начинало страшно, до сгустков желчи, рвать.

Торчок глумливо улыбнулся, и Андрей невольно застыл, разглядывая его гнилые зубы, идущие во рту через один.

— Давно торчишь? — парень спрашивал, сжимая губами шприц, а руками уже готовил себе вену. Колол он в ступню.

— Полгода.

— Ууу, новичок, — наркоман ухмыльнулся, снова выставив гнилые зубы. На пару секунд заткнулся, сноровисто вкатывая дозу, а потом закатил глаза и весь передернулся, ловя колики. — Ууу, кайф, — он пыхнул на морозе и, сам себе кивая, спросил: — Крокодил пробовал?

— Дезоморфин? — Гадетский резко дернулся.

Про крокодил он знал — про крокодил все знали. Знал, из чего делают, чем и как. Теперь понятно было, зачем им бензин и моющие средства. Язвы, гниение, он даже видел где-то фото парня, у которого рука разложилась до такой степени, что наружу проступила кость.

— Чего? — наркоман непонимающе глянул на него, но не особо прислушивался: вставило его не по-детски. — Ууу, бля. Щас бы телку отъебать, — он, криво улыбнувшись, наклонился. И, не дожидаясь ответа, простонал: — Крокодильчик это кааайф. Ща так вкатим — век не забудешь!

Андрей глянул на парня. Вот он же сидит на дезоморфе — и ничего. А сегодня позарез надо было шмальнуться. Просто позарез! Хотелось думать, что за один раз ничего не случится. А потом он придумает что-то с деньгами и снова перейдет на героин. Гадетский с сомнением пожал плечами:

— Ну давай. Сколько?

— Чирик.

— Сколько?! — парень удивленно поднял глаза.

Торчок усмехнулся:

— Не нравится? Тогда давай сотню.

Тот торопливо покопался в кармане, доставая купюру. Наркоман довольно принял мятую бумажку и сунул ее в карман. А потом всучил ему дозу и свой, только что использованный, шприц.

Он наклонился к Андрею так близко, что чуть не столкнулся с ним носами, и простонал, окатив вонью изо рта:

— Вальнись за мое здоровье.

Парень, пьяно переступая порог, споткнулся и вывалился за дверь. Гадетский остался на балконе один. Руки затряслись от нетерпения. Он глянул на улицу через невысокие перила, а потом поискал глазами, куда бы сесть. Талый снег под ногами был густо смешан с грязью и, кажется, с кровью. Деревянный пол давно уже сгнил в труху и был чуть не по щиколотку завален шприцами и окурками.

Он опустился на корточки, чтобы не было видно с улицы, и прислонился спиной к облезлому деревянному ящику, из которого несло тухлятиной и прокисшими огурцами. Торопливо стянул куртку, зажав ее между колен, закатал рукав и начал набирать шприц…

В метро начало мутить.

«Это не ломка, не ломка, еще рано!». Андрей понимал, что его недомогание психосоматическое, и организм просто играет с ним, шутит, в отместку за неполученную дозу. Но по спине тек пот, руки тряслись. Было холодно и хотелось лечь. Хотя он знал, что в абстиненте все едино: что лежи, что ходи. И все равно казалось безумно важным добраться до кровати.

Он испугался. Действительно сильно испугался. В тот момент, когда понял, что уже примеривается входить в вену иглой вонючего зачморенного наркомана, шприцом, наполненным дезоморфином.

С перепугу швырнул шприц за парапет и выскочил с балкона. Кажется, ему вдогонку кричала Аминка, вроде бы пыталась остановить. Но он не обернулся.

И теперь трясся в метро, пытаясь не пожалеть. И думать только о том, что дома есть еще пара колес, на них можно дотянуть до завтра. А завтра первое число, и отец пришлет деньги. Андрей прикрыл глаза, по векам потекли мутные красновато-рыжие разводы.

15 марта 2010 года. Понедельник. Москва. 14:20.

— Нет, правда надо?! Не шутишь?!

Ахмер над ним глумился.

И правильно делал — чего бы не поиздеваться, когда Андрей у него в руках с потрохами. Если он хочет сидеть на героине, не спускаясь на дезоморф, деньги нужны немалые.

За полтора месяца парень вынес из квартиры все, что мог: телевизор, телефон, музыкальный центр, все более или менее дорогие, годные для продажи вещи. Давали за них гроши. Да и не было в квартире вчерашнего школьника ничего, что стоило бы реальных денег. Разве что компьютер, но кому он нужен — б/ушный.

— Ахмер, хорош издеваться. Я верну. Отец перечислит первого, и я тут же отдам. Ну серьезно — надо.

Глаза Андрея горячечно блестели.

— Я в долг не даю, — Чечен сухо отрезал и снова углубился во внутренности Mitsubishi.

— Даешь. Я с Игорем говорил.

— Ну вот пусть тебе твой Игорь и дает.

Ахмер в перемазанной маслом спецовке ворчал, копаясь в битой машине. Она висела на подъемнике, и по всему видно, что не первый день. Разбита Mitsubishi была в хлам — в лобовуху. Андрей стоял снизу, поэтому приходилось постоянно задирать голову:

— Слушай, ну не просто так же. Под проценты.

— Ну, ясен хер, под проценты, — Чечен спрыгнул с подъемника и, вытирая руки грязной тряпкой, уставился парню в глаза. Подумал пару секунд, потом скривил губы, — Дать-то я дам. Только учти, под двадцать процентов. И отдашь через месяц. Не отдашь — пожалеешь.

— Идет, — Гадетский протянул было руку для пожатия, но Ахмер уже отвернулся:

— Придешь вечером — будут деньги.

[1] Отход, отходняк — прекращение действия наркотиков и неприятные ощущения, с этим связанные, похмелье.

15

19 марта 2010 года. Пятница. Москва. Первый МГМУ им. И.М.Сеченова. 10:30.

Суровое лицо Талищева не предвещало ничего хорошего. Студенты уже давно научились отличать настроение гистолога — когда с ним можно пошутить и поболтать на отвлеченные темы, а когда лучше помалкивать. Преподаватель неторопливо раскладывал на столе листы тезисов, молча о чем-то размышляя и не обращая внимания на группу. Минуты текли одна за другой, в аудитории висела гнетущая тишина.

— Напишите мне телефон вашей матери, — гистолог, звучно припечатав большой ладонью, шлепнул на парту прямо перед Андреем ручку и лист бумаги.

— Кого? — парень инстинктивно повернулся к Аминке, но та на своего «бойфренда» не взглянула. Она сидела отвернувшись, будто его не знала, опустив голову, и нервно теребила пальцами стриженую макушку. Андрей надолго прикипел взглядом к фенькам на кистях девчонки: переплетенные веревки, красные, синие и желтые, уже грязные, шарики из пластика цепляются за волосы…

— Вашей матери или отца. Кого-то взрослого. С вами, очевидно, разговаривать бесполезно. Я хочу удостовериться, что ваши родители знают, что происходит. — Талищев равнодушно и хладнокровно закрывал потрепанный портфель, освобождал себе место за кафедрой. Аудитория молчала.

Гадетский вздрогнул, выводя себя из висяка. Он даже не осознавал, что все еще слегка заторможен. Для него между вопросом гистолога и собственным ответом проходила секунда, для остальных растягивающаяся в томительную полуминутную паузу.

— Не дам, — выцедил он зло.

— Тогда выметайтесь, — Талищев грохнул о стол кипой бумаги, собирая листы в ровную стопку. — И до экзамена я вас не допущу. Пошли вон оба. Вы и ваша, — преподаватель сделал паузу и брезгливо бросил, — девушка.

Тишина стала такой напряженной, что загудел воздух. Аминка еще пару минут сидела, не меняя позы и уставившись в стол. А потом резко начала собираться, скидывая в сумку ручки и конспекты, щелчок застежки был отчетливо слышен во всем зале.

Молодые люди, провожаемые любопытными взглядами, встали и пробрались к выходу, цепляясь за колени сокурсников.

— Ниязова, — тяжелый голос Талищева нагнал их уже в дверях, заставив замереть на пороге, — то, что делаете вы — это статья. Если вдруг увижу с вами двумя кого-то третьего, — преподаватель угрожающе смотрел им вслед, — я вас сдам.

К концу пары Андрей все еще был в институте — сидел прямо на полу в рекреации, сжимая коленями потрепанный рюкзак.

Гистолог прошел по холлу молча, не глядя по сторонам, и скрылся на лестничном пролете, только после этого Малика торопливо подошла к парню и несмело наклонилась. Глаза его горели невменяемой яростью. Он практически беззвучно повторял ругательства и с остервенелой злостью драл общую тетрадь на мелкие клочки. Голыми руками рвал целую толстую тетрадь, не деля на листы.

— Андрюш, — девушка боязливо опустилась на корточки. Но он ее будто не заметил.

— Коз-зел.

— Андрей, из-за чего это? — девушка тихонько положила ему на руку ладонь и сжала. Про Талищева в институте говорили, что он мужик суровый, но справедливый — просто так унижать не станет.

— Отъебись! Ничего я не сделал! Чего вы все меня достаете?!

От того, как Андрей резко сбросил с себя ее руку и вскочил, девушка отшатнулась и едва не потеряла равновесие, в последний момент успев облокотиться о стену. А когда подняла глаза, парня уже не было.

Москва. Новогиреево. 18:40.

— Ублюдок. Я в деканат заявление напишу! Козел.

— Ну че ты мечешься? — Аминка развалилась на диване, лениво листая Playboy и сплевывая шелуху семечек прямо на пол. То, что Андрей второй час в бессильной злобе бегал по квартире, ее не трогало, но нарушало единение с отголосками прихода.

— Он же нас до экзамена не допустит! — парень возмущенно уставился на девчонку.

— Ну и че? — Аминка все так же нехотя перевернулась на бок, пристраивая журнал на подушку.

— Что — «че»?! Нас из института вышибут!

— Да пошли они. Оно тебе надо? Ну вышибут и вышибут, — девчонка зевнула.

Андрея пробил холодный пот.

— Ты что? — он посмотрел на нее с какой-то детской растерянностью. Да, они заигрались, но он не думал, что это может быть так: исключат из института. В висках взволнованно пульсировало: а что скажет отец?!

Но Аминке, казалось, было совершенно все равно. Она будто наперед знала, что этим кончится, и ее уже ничто не пугало.

Парень выскочил на балкон, лицо обдуло холодным воздухом. Откуда-то снизу раздавались звонкие голоса ребятни, шуршание великов, гудки машин — после прошедшего дождя пахло озоном. Старуха-соседка из пятьдесят шестой квартиры медленно шаркала по направлению к магазину.

Парень вцепился в перила и, наклонившись, прижался лбом к рукам. У всех, кроме него, была жизнь. Казалось, мир вдруг за что-то на него ополчился, и выхода нет…

Москва. Первый МГМУ им. И.М.Сеченова. 19:30.

Малике пришлось прождать под дверью деканата несколько часов, прежде чем смурной и усталый Талищев закончил читать лекции. Увидев девушку, он не стал задавать вопросов, молча распахнув перед ней дверь. Малика несмело вошла.

— Я хотела попросить. Просто у Андрея сейчас сложный период, у него неприятности в семье и…

— Не берите в привычку врать, — голос гистолога прокатился по маленькому, загроможденному столами и шкафами кабинету и заставил девушку вздрогнуть и покраснеть. — Садитесь, поговорим.

Она несмело опустилась на первый попавшийся стул и опустила глаза.

16

28 апреля 2010 года. Воскресенье. Москва. 20:15.

— Ахмер, у меня такое дело… — Андрей отскочил в сторону, когда два парня в грязных спецовках пронесли мимо кожаное кресло. Он мялся и чувствовал себя не в своей тарелке.

— Что, деньги принес? — Чечен, конечно, сразу все понял, просто вид сделал, что не въезжает.

Дорогу в эту мастерскую за полтора месяца Гадетский выучил наизусть. Деньги были нужны позарез. Они с Аминкой догонялись иногда по два раза за ночь. В день улетало штуки три-четыре, а то и больше.

Ахмер одалживал. Пока, во всяком случае. Но с такой же скоростью, как и долг, увеличивались и проценты.

— Ты на десять дней задержал. А я тут тачку новую покупать собрался. Хорошо, что принес.

Оба понимали: Чечен врет, глумясь над мальчишкой. Андрей стиснул зубы. Пока шел сюда, он еще надеялся, что в очередной раз вывернется. Но теперь стало совершенно понятно: не удастся.

— У меня сейчас нет.

Механик будто и не слышал, спокойно подошел к парню, вытирая масляные руки:

— Слушай, я же тебя предупреждал, что на месяц даю? Предупреждал?

Парень вымученно кивнул. И тут же получил резкий тычок в грудь, оступился, прижавшись спиной к грязной стене автомастерской. А Ахмер наклонился, прижимая руку к его плечу:

— Короче, слушай сюда: деньги должны быть здесь завтра. Понятно? — он внимательно и со значением посмотрел на парня, а потом брезгливо убрал руку. — Я жду. А сейчас пошел вон.

Чечен сплюнул на пол и, как ни в чем не бывало, вышел на улицу, подхватив рихтованное под покраску крыло.

Андрей продолжал стоять у стены. И, что интересно, он совершенно не боялся Ахмера или его ребят со стволами. Его трясло только при мысли, что сегодня, в эту конкретную минуту, он не получил денег, а, значит, ему нечего дать Аминке. И ночью будет нечем уколоться.

30 апреля 2010 года. Пятница. Москва. Ленинский проспект. 22:40.

Чечен никогда не угрожал впустую: спустя два дня Гадетский сидел на лестнице, пытаясь унять кровь. Было больно дышать, ныли ребра. Саднили разодранные костяшки пальцев. Он хорошо приложил щуплого коротышку, зато и самому досталось неслабо — ребята свое дело знали. Были бы те два задрота вдвоем, Андрей бы еще вывернулся, как-никак, он с пяти лет не вылезал из драк. Но втроем на одного — его унизительно избили.

Черт его дернул прийти на квартиру — ведь он уже две недели не показывался дома. Впрочем, это было не важно. Не здесь, так около института они бы его достали. Деньги надо отдавать — и срочно.

Парень сплюнул, и по бетонным ступенькам расползлось пятно замешанной на слюне крови. Он провел языком по зубам, проверяя все ли целы, и поднялся. Натянул на голову капюшон и, пошатываясь, вышел на улицу.

Аминка панику поднимать не стала — среди наркоманов это вещь обыденная. Андрей сам промыл ссадины. Как ни странно, нос оказался не сломан — только губа рассечена и бровь. А он даже боли не чувствовал. Мысли были об одном: где достать денег?

Парень осторожно опустился на диван и уставился в потолок.

Все знали, что у Ахмера своя кодла, связываться с которой — последнее дело. У них каждый второй — борец, каждый третий — боксер. Почти наверняка у каждого при себе был нож, а у высокого может быть и ствол.

Гадетский оценил благородство Чечена. Если бы в самом деле хотели отметелить — живого места бы не осталось. Убивать за такую сумму не стали бы, конечно, но порезать в целях устрашения вполне могли.

И снова в голове закрутилось: «Что же делать?!».

10 мая 2010 года. Понедельник. Москва. Новогиреево. 23:10.

— Тьфу, бля. Даже не уносит. — Андрей откинулся на диване, прислушиваясь к себе. — Что это вообще было? — он сунул в зубы сигарету — хоть какое-то удовольствие.

— Да так, толкач один подкатил, Аминка разочарованно крутила на руке феньки, сама она еще не пробовала, но уже понятно было, что доза отстойная.

Парень тупо смотрел в стену — спасибо, хоть не молотило. Но прихода не было и в помине. Даже мутило слегка. Дерьмовая бадяга, говно. Порожняк. Он зло стиснул зубы: непонятно было даже, хватит ли ее на два дня или уже ночью нагрянет абстинент.

Девчонка поддернула линялый, прожженный сигаретами плед и тоже села на диван. Подлаживаясь под его позу, прижалась плечом:

— Вообще хреново?

— Нет, — парень безразлично пожал плечами. — Никак.

— Ну брось, не такое уж говно. Не ломает же. — Она заискивающе заглянула в глаза.

— Угу. А завтра что делать будем?! — Андрей зло смотрел в потолок, выпуская изо рта вонючий дымок дешевых сигарет. И коротко, со значением, предупредил: — У меня денег нет.

Вслед за девчонкой на кровать запрыгнула Герка, но Аминка, грубо отпихнув кошку локтем, подалась вперед, лапая потными ладошками его лицо и руки:

— Ну, Андрюш, ну брось. Вывернемся. — Она неприятно дернула его спутанные грязноватые волосы. — Мне Мамед обещал чистый подогнать.

Андрей хмыкнул, но девчонка горячо, убеждающе зачастила:

— Да нет, серьезно. Завтра. Индийский. Отлично вставит! — она, уговаривая, прижалась теснее. — Не то, что у этих сраных таджиков брать.

Парень сглотнул. От одного слова «вставит» кровь в венах побежала быстро и жадно.

— А платить чем?

— Я разберусь. Он дешевле обещал отдать. — Она потянулась вперед, пару раз коротко и мокро прижавшись к губам.

Индийский — и дешевле? Гадетский недоверчиво усмехнулся и сел, где-то на границе сознания забрезжило сомнение — так не бывает. Но Аминка не дала задуматься по-настоящему:

— Ширнешь меня? У тебя рука легкая. — Девчонка стянула свитер и вопросительно посмотрела на парня.

Пока она сноровисто приготовила дозу и набрала шприц, которым пятнадцать минут назад пользовался Андрей, парень еще подымил в пустоту. Потом присел на корточки, выбирая руку. Вены у Аминки были уже совсем плохие. Он вдруг задумался: «Сколько она на этом?». Получалось, что скоро два года. А если он проторчит столько же, тогда и у него будут вот такие красные сожженные вены, которые уже не принимают иглу и рвутся. И кожа на сгибах локтей будет шелушиться.

— Потерпи. — Он поднес иглу и ввел.

— Классные у тебя руки — ничего не чувствуешь. — Аминка закрыла глаза: непонятно было, то ли ей все же больно, то ли она еще надеялась получить кайф.

Хотя она говорила, у нее теперь приход такой короткий, что его почти не ощущаешь.

17

12 мая 2010 года. Среда. Москва. 15:20

Малика поднесла к уху звонящий телефон, но едва услышала голос Андрея, как трубка чуть не выпала из пальцев.

— Пож-жалуйста.

Внутренности на мгновение связались тугим узлом — он говорил как сумасшедший. Точнее, он практически ничего и не говорил — вся речь его была набором слов, никак не связанных друг с другом. Но что ее по-настоящему напугало — это голос: парень одновременно будто задыхался и захлебывался, то срываясь почти в визг, то переходя на едва различимый исступленный шепот. Спина девушки покрылась холодным липким потом, язык онемел.

— Пож-жалуйста. — Андрей повторил это уже раз двадцать и все никак не мог остановиться. — Ты только никому не говори, — он шумно вдохнул: — Никому не говори, ладно?

— Я… я сейчас приеду. — Сердце удушливо колотилось у горла в предчувствии чего-то пугающе-страшного.

Москва. Новогиреево. 16:10

Дверь, скрипнув, приоткрылась на пару сантиметров, и в проеме показался дикий блуждающий глаз — совершенно черный. А через секунду проход освободился.

Андрей стоял не на пороге, а в глубине коридора, будто боялся ее. Верхняя губа его блестела от пота и жидкой слизи, текущей из носа. Он весь трясся, двигаясь хаотичными рваными движениями. На парне была грязная, покрытая пятнами майка-алкоголичка и заношенные джинсы, болтающиеся на отощавших ногах, отчего он мерз и сжимал плечи, пытаясь согреться.

— Пришла? — Андрей недоверчиво посмотрел на девушку, будто не мог полностью полагаться на зрение. Ноги у него были босые. И он не замечал, что наступает грязными пятками на разбросанный по полу мусор, и то и дело взмахивал руками, будто отгоняя насекомых.

Малика шагнула через порог, неуверенно прикрыв за собой скрипучую деревянную дверь. В квартире воняло: кошками, потом и еще чем-то едким. Она даже не сняла туфли, хотя с детства была приучена соблюдать чистоту.

До этого дня она даже не знала, где почти весь год жил Андрей.

— Тебе плохо? — Малика смотрела беспокойно. От одного его вида у нее во рту разлился кислый привкус страха.

Парень как-то отчаянно-резко и сильно замотал головой. Он прислонился к стене, сжал пальцами локти. Руки у него были бледные и синюшные. Его бил озноб. По лбу и щекам градом тек пот — мокрые волосы грязной паклей прилипли к вискам.

— Андрей, ты один? — девушка неожиданно для себя заговорила с ним тихо и вкрадчиво, так говорят с маленькими детьми. Или дегенератами.

Он на секунду поднял на нее полоумный затравленный взгляд, а потом, видимо против собственной воли, посмотрел на настежь распахнутую дверь в комнату. В коридоре было не так уж светло, на блекло-белых обоях в мелкий синий цветочек желтели разводы с протекающей крыши — от потолка до прислоненной к стене кривоногой тумбочки с облупившимся лаком. Вокруг была неряшливо разбросана обувь. Малика узнала его синие кеды и кроссовки. Девушка сделала шаг и ступила в пятно света дверного проема комнаты.

— О господи! — она споткнулась и шарахнулась от двери.

Ударилась ногой об острый угол тумбочки, но боли не почувствовала. Закричала бы, но перехватило дыхание. Девушка судорожно, с сипом, втянула в себя воздух и, вскинув руки, зажала рот ладонями. Желудок тягуче скрутило и с сосущим ощущением потянуло вниз. В голове мутно закружилось

Амина лежала на полу в комнате, он ее даже не поднял. Собственно, и скорую Андрей не вызвал. Удивительно, но глаза зафиксировали мельчайшие детали: старую, еще советскую, стенку, практически пустую, софу, покрытую линялым пледом. И ковер, с проплешинами в тех местах, где раньше стояла мебель.

На нем Ниязова и лежала. Неестественно скрючилась почти в самом центре рисунка: орнамент — цветы и блекло-зеленые листья. Малика почувствовала, как резко подкатила тошнота. Казалось, еще секунда, и ее вывернет прямо на грязный, забросанный бутылками и окурками пол. На синие кеды у обувницы.

Амина съежилась так, что лицо ее оказалось уткнуто в жесткий ворс ковра, а колени смотрели в потолок. Неловко задранная майка вызывала резкое чувство стыда и гадливости. Кожа уже посинела. Скрюченная рука трупа была прижата к бедру — вокруг кисти все еще переплетались цветные веревки фенек.

Неожиданно-громкий стук в дверь сбил Малике дыхание, ее бросило в жар, но дурнота прошла, и картинка перед глазами на мгновение приобрела чересчур резкие, четкие очертания.

Андрея стук тоже взбудоражил, будто выдернув из прострации. Он беспокойно посмотрел на девушку — вопросительно, как маленький ребенок:

— Кто там?

Странно, но когда Малика, словно со стороны, услышала собственный голос — он был спокойным и убеждающим. Тогда как она даже не ощутила, что открывает рот. Ее охватила удивительная апатия, свойственная ситуациям, когда терять уже нечего и вот она, финишная черта — руку протяни.

— Андрей, открой дверь.

Он смотрел на нее широко раскрытыми, заполошными глазами. Девушка ободряюще кивнула. Гадетский невольно сделал шаг вперед. Потом еще один. Ручка медленно, с запозданием, скрипнула в его руке, и дверь открылась.

— Пошел на хуй! — изменение в настроении произошло так стремительно, что Малика едва успела его уловить. Секунду назад он не мог нащупать почву под ногами, трясясь и опираясь на стену. Но, распахнув дверь, парень вдруг подобрался. Глаза его невменяемо загорелись, и он яростно кинулся вперед, упираясь распахнутыми руками в косяк, загораживая собой проход. Пальцы сжались так, что побелели костяшки и проступили синеватые вены. Кулаки были сжаты, губы тряслись.

— Пошел на хуй, это не твоя квартира! Я никого не пущу!

Парень попытался захлопнуть дверь. Пожалуй, если бы мужчина оказался один — ему бы это удалось. В Андрее бурлила такая неконтролируемая сила, что даже настолько массивный человек, как Талищев, вряд ли бы с ним справился. Но их было трое.

Двое мужиков легко подперли дверь плечами, оттесняя парня назад. Створка скрипнула и широко распахнулась, открывая проем. Гадетский гулко ударился спиной о стену, когда они буквально ввалились внутрь.

В коридоре уже начали открываться двери, соседи, слыша крики, торопливо высовывались проверить. С болезненным любопытством глядя, что творится в «пятьдесят седьмой наркоманской». Гистолог, с неожиданным для такого громоздкого тела проворством, захлопнул за своей спиной дверь, отгородившись от чужих глаз, и щелкнул замком.

— Чего вам надо?! Чего вам надо?! — Андрей заметался по коридору, но через секунду ему на глаза попалась Малика — он замер и вдруг задышал в три раза чаще. — Ах ты сука! Сволочь, это ты! Зачем ты их привела?! Гребаная сука!

Минута, может, две, растянулись для девушки в бесконечно страшную тягомотину. Зрение отстраненно фиксировало детали мучительной драмы, разворачивающейся перед глазами: горящий ненавистью взгляд, искривленное, неузнаваемое, брызжущее слюной лицо. Напряженные, судорожно вздутые мышцы.

Она даже не испугалась. Видела, как парня пытаются скрутить или хотя бы оттащить, но он, наверно, не ощущал боли. Не осознавал, что мужчины пытаются заломить ему руки. Собственно, того удара, который оттолкнул ее назад, Малика тоже не почувствовала. Было не больно — было страшно. Ведь ее ударил Андрей — со злобой, ненавистью и яростью.

На несколько мгновений комната расплылась перед глазами, уши затопил сплошной мерный гул, и почему-то стало невозможно втянуть воздух. Страх задохнуться оттеснил все прочие эмоции. Но вот она сделала первый судорожный вдох, почувствовала боль в спине и открыла глаза.

— Тихо, тихо, тихо… — Талищев бережно помог девушке повернуться на бок (в такой позе было легче хватать ртом воздух), а потом подняться на негнущиеся ноги. Падая, Малика натолкнулась на тумбочку, та развалилась, и девушка сильно ударилась спиной об пол. — Вы как? Голова не кружится? — преподаватель заглянул ей в глаза, но та, прежде чем ответить, посмотрела через его плечо.

В квартире уже никого не было. По полу была разбросана разлетевшаяся во время драки обувь, криво лежала тумбочка с отломившейся ножкой и распахнутой дверцей. Остро пахло обувным кремом.

Андрей торопливым маршем несся вверх по ступенькам. Один пролет, два. Осталось семь. Телефон в кармане грел душу: «Забей. Приезжай, я вальну тебя. Я только что попробовала — чума. Андрей, это кайф! Мменя так тащит…».

Аминка достала героин.

Чистую, классную индийскую дозу. За просто зашибенную цену. А он уже два дня не кололся — его знобило, мутило, из носа текло. Настроение было — отстой, но одна только новость о том, что доза есть, развеяла депрессию. Сейчас он вальнется, поймает колики.

Андрей буквально влетел на площадку и рванул на себя дверь — девчонка дома, значит, открыто.

В коридоре было пусто.

— Пошла вон, — он пинком отбросил Герку, нетерпеливо скинул кеды и швырнул на пол сумку, уже вбегая в комнату.

«…Андрей, это кайф…»

Страх парализовал ноги, только пальцы, вцепившиеся в косяк, не давали упасть. Она лежала на ковре. У него жесткий ворс, он колет руки и ноги, когда на нем трахаешься.

«…меня так тащит…»

У нее раздулась рука, в кисть впились веревки фенек.

«…я вальну тебя…»

Дешевый.

Индийский.

Кайф.

18

Москва. Новогиреево. 16:40

Малика, дрожа, прижимала к лицу платок. Все было вымазано в крови, но боли она не чувствовала, только какое-то оцепенение.

Талищев остался в квартире, но девушка так и не решилась спросить, где Андрей. Отчасти она и не хотела этого знать — внутренности сковывал липкий холодный страх. Она старалась не смотреть, как гистолог поддернул брюки, опустился на колени возле тела и несколько минут осматривал его и ощупывал, а потом накрыл не слишком чистой простыней, сдернутой с постели.

Он прошел по квартире, открыл двери, включил везде свет. Обои в коридоре оказались не белыми, а бежевыми: потеки воды были с примесью ржавчины. Талищев позвонил в скорую, вызвал перевозку и участкового.

Малика смотрела на тахту, застеленную блеклым линялым покрывалом с грязными засаленными пятнами: странно, что Андрей почти год прожил здесь — брезгливый, чистоплотный Андрей. Она безмолвно следила за тем, как мужчина обыскивает комнаты. Это был именно обыск, но она не возражала. Сейчас это казалось уже не важным.

Преподаватель быстро и сноровисто распахивал шкафы, в которых практически ничего не было, ощупывал одежду, выворачивал карманы. Из шифоньера посыпались вещи. Синяя куртка Андрея, его бежевый свитер (отец прислал из Германии), полосатая водолазка. Такие родные знакомые вещи. Талищев торопился и нервничал, но девушка даже не интересовалась, что он ищет. Мужчина переворошил ванную, кухню, перетряхнул одеяло и подушки на тахте. Потом принес из коридора коричневую сумку.

— Это Андрея. — Малика глухо сказала из своего угла. Не то чтобы она пыталась его остановить, но такая беспардонность была неприятна. Будто он грязными руками ворошил остатки ее детства.

— Знаю, — Юрий Альбертович ответил мягко и вкрадчиво, но даже не обернулся. На пол посыпались ручки, тетради — всего две, Гадетский так и не начал толком учиться. Малика судорожно и громко втянула воздух — на дне лежали шприцы и спутанный жгут, серые комки ваты и обрывки мятой бумаги, кусок бинта. Мужчина потряс над столом вывороченную сумку и швырнул ее в угол. На минуту задумался, обводя взглядом комнату. Потом подошел к трупу, снова отдернул простыню. Прощупал карманы, с трудом сунул пальцы в слегка сжатые кулаки. Малика отчетливо слышала, как стукнуло о пол уже окоченевшее тело. Наконец Талищев просунул руку под труп, повозил ею, и, спустя минуту, выдернул бумажный сверток.

— Сейчас… сейчас, — руки тряслись так, будто его бил жестокий абстинент, хотя до настоящей ломки оставалось не меньше пяти часов.

Доза лежала на столе, там, где Аминка обычно разводила. На прорезанной клеенке с линялым натюрмортом, где-то между помидором и виноградом. Маленький сверток упаковочной бумаги, заклеенный куском мозольного пластыря.

Андрей шмыгнул носом, еще одну томительную секунду простояв у окна.

Один раз он уже выкинул сверток. С перепугу. Схватил, подбежал к окну, одним рывком распахнул ссохшиеся за зиму створки и швырнул на улицу.

Конверт, наверное, еще летел, а Андрей уже мчался вниз по лестнице, чтобы через минуту искать его в палисаднике у дверей. Схватив испачканный бумажный конверт, он с такой силой сжал его в пальцах, что заболели суставы.

Но было страшно. Чертовски страшно. Даже думать особо не надо, чтобы понять — палево. Аминка попробовала, и вон она — лежит на ковре. Дешевого героина не бывает.

Хотя, может, она и не из-за этой дозы загнулась? Внутренний голос долбил где-то на границе сознания: может, совпало? пронесет? Ведь Аминка долго кололась, такое бывает. Может, может… Все может быть…

Второй раз он уже попытался высыпать его. Медленно оторвал пластырь, но так, чтобы на нем не осталось бумаги, и, в случае чего, можно было приклеить обратно. И теперь минут десять стоял у окна. И не мог.

Денег не было — доза последняя. А скоро начнет ломать. Он ведь уже чувствует: его трясет, холодно. Андрей поежился, плотнее заворачиваясь в куртку. Подумалось, что лета в этом году вообще не будет — май, а такой жуткий промозглый ветер. Он стер со лба пот и снова шмыгнул носом. Начинало мутить. И хотелось уколоться. Просто невыносимо хотелось. Две минуты — и он бы почувствовал себя самым здоровым, самым счастливым, самым удачливым человеком на свете.

И тут Андрей с тупым ужасом понял — он ее вколет. Через несколько часов начнется настоящая ломка, и он не выдержит, даже зная, что подохнет. От страха конверт в руках затрясся так, что песчинки начали сыпаться на улицу. Парень панически схватил его двумя руками и сжал. Просыпать героин было уже страшнее, чем вколоть.

Не будь этой дозы, еще можно было бы что-то сделать. Раздобыть другую. Попросить в долг. Только бы не вколоть эту. Удержаться.

Тело Аминки на полу начало синеть. Или это ему казалось. Судорожная тошнота подкатила к горлу, он задохнулся. Ведь он ее трахал. Трогал ее. Знал расположение родинок, длину шрама под коленкой. Он подошел к телу на негнущихся ногах, наклонился.

Аминка была холодная. Он медленно просовывал пальцы под голый бок, прикасаясь к ней костяшками. Что пол, что труп, они были одинаковыми на ощупь. Девушка успела окоченеть.

Он выдернул руку из-под тела, оставив под ним конверт, и шарахнулся в сторону, ударившись о стену. Перед глазами плыло, тошнило. Андрей вытащил из кармана выскальзывающий из мокрых пальцев телефон:

— Малика, приедь ко мне. Пожалуйста…пожалуйста…

— Малика, мне сейчас понадобится ваша помощь.

Талищев тяжело оперся рукой о колено и поднялся, снова набросил на труп простыню.

— А? — девушка рассеянно подняла голову. — Да-да, — она встала со скрипучего кресла и послушно прошла за ним в ванную.

Комната была такая маленькая, что в ней едва можно было уместиться вдвоем. Кафель местами откололся, под ногами крошился бетон. И пахло неприятно. Чем-то гнилым и затхлым. Гистолог несколько раз провернул скрипящий вентиль крана, и в желтую от старости раковину хлынула вода: сначала тонкой струйкой, но потом разошлась.

Преподаватель на вытянутых руках раскрыл бумагу, аккуратно оторвав кусок пластыря. Наклонился и понюхал.

— Черт, — Талищев зло ругнулся и с омерзением отдернул голову. — Идиоты!

Малика стояла в углу, прижимаясь плечом к косяку. Мужчина предварительно показал ей грязно-розовый крупитчатый порошок и смыл его в раковину. Потом ополоснул руки и бумагу и выбросил ее в проржавевшее ведро. Девушка невольно проследила взглядом — оно было на треть заполнено мусором — понятно, откуда такой смрад. Обертки, объедки. Сверху напоказ лежала ежедневная гигиеническая прокладка — женская вещь. Мертвой Ниязовой.

Желудок резко скрутило, и девушку вырвало в раковину, туда, куда минуту назад Талищев смыл остатки героина. Спазмы следовали один за другим с такой силой, что в горле разливалась боль, хотя она даже не ела с утра.

— Дышите, дышите. Ничего.

Только через пару минут Малика начала, как сквозь вату, слышать мягкий участливый бас преподавателя. Она судорожно вдохнула. Стало холодно, но заметно полегчало. Мужчина отечески придерживал девушку за плечи. Раковина была забрызгана грязными потёками, девушка смущенно повернула вентиль, чтобы их смыть.

Вода хлынула из крана, Малика отчаянно глотнула ртом воздух и разрыдалась. Одновременно пытаясь смыть ледяной водой слезы и прополоскать рот, она все пыталась сдержаться, но не могла.

Юрий Альбертович едва заметно ободряюще пожал ее плечо и деликатно вышел, оставив девушку одну.

— Не берите в привычку врать, — голос Талищева прокатился по маленькому, заставленному столами и шкафами кабинету и заставил девушку вздрогнуть и покраснеть.

Малика уже пожалела, что пришла, когда преподаватель так же громко рявкнул:

— Эти заврались потому, что по-другому не могут уже! Садитесь.

Девушка испуганно опустилась на первый попавшийся стул. На его спинке висел оставленный кем-то из преподавателей пиджак, но пересаживаться было уже неудобно. Она машинально сложила руки на коленях, как школьница, сцепив в замок пальцы.

— Вы, я так понимаю, за молодого человека пришли просить? Вы ему кто?

Талищев спрашивал, не отвлекаясь от своих дел. Повернулся спиной, загородив почти половину комнаты, зажурчала вода, наливаемая из голубоватой пятилитровой бутыли. Потом щелкнула кнопка чайника.

— Сестра, — и сконфуженно сглотнула: — Ну, в общем, сестра.

Мужчина обернулся, смерил ее взглядом с головы до ног и буркнул:

— Допустим. А родители что думают?

— Чьи? — девушка растерянно вскинула на него глаза и сглотнула. — У него нет родителей. — Она нервно поправила вылезшую прядь: — Вернее, есть отец. Но он в Германии. Работает. — Малика, запутавшись, признала. — Живет.

— Когда сможет приехать?

Девушка на мгновение растерялась, задумалась. А потом, сама от себя не ожидая, сказала то, что никогда бы не признала при Андрее. Андрей не разрешал так думать. Но сейчас ему уже не важно…

— Он не приедет. Ему все равно.

Талищев пару минут молчал, задумавшись, потом, видимо, сделал для себя какие-то выводы и сел напротив, пристально глядя девушке в глаза, от чего ей стало совсем не по себе.

— Пейте чай.

Она только сейчас заметила, что гистолог поставил перед ней ведерную чашку. Под пристальным взглядом преподавателя девушка поспешно схватила ее ладонями и поднесла к губам.

Чай был обжигающе горячим и неприятно пах травами. Больницей.

— Все объявления небось уже наизусть знаете?

Малика помолчала, потом пожала плечами:

— Все.

— Я зав диспансера на Пресне.

Кипяток встал комом в горле, Малике никак не удавалось сглотнуть. Она так и вперилась в чашку, со страхом сжимая ее руками. Но настаивать или силой тащить Андрея в диспансер Талищев не спешил. Мужчина еще пару минут внимательно смотрел на ее макушку, а потом грузно поднялся:

— Без толку. Пока сам лечиться не захочет, вы ничего не сделаете. Кто из группы еще торчит?

— Что? — девушка почувствовала, как по спине пробежал противный холодок.

Преподаватель обернулся, испытующе уставившись ей в глаза:

— Вы видели их с кем-нибудь еще? С кем они общаются?

Малика на мгновение задумалась, а потом пожала плечами:

— Да ни с кем.

Гистолог еще с минуту сверлил ее внимательным взглядом, а потом выдохнул и отвернулся. Было такое ощущение, что груз с плеч сбросил. Юрий Альбертович выдвинул скрипучий ящик стола:

— Вот, возьмите. Пригодится, — и протянул ей дешевую бумажную визитку.

19

15 мая 2010 года. Суббота. Москва. Наркдиспансер. Пресня. 00:30

Андрей проснулся от того, что стало неудобно лежать — все тело затекло и онемело. Парень разлепил глаза — под ним оказалась жесткая больничная кушетка, обтянутая протертым на сгибах и прорезанным по всему периметру дерматином.

Тело ломило от холода. А может, его так трясла ломка. Как он сюда попал, вспоминалось смутно. Кажется, санитары везли его в бобике, старом, с доисторическими скамейками по бокам. Там он кидался на двери и орал — это Андрей помнил отчетливо. Костяшки пальцев были сбиты в кровь. Потом ему что-то вкололи, но это уже вытягивалось из сознания с трудом. Скорее всего, седативное. Дальше он уже почти ничего не помнил, только то, как его волокли по полутемному коридору, и он бился ногами о пол и ступени лестницы.

Ощущения были странные: по времени его давно уже должно ломать, но пока что казалось, будто до абстинента еще часов пять. Пот тек градом, и здорово молотило, но тошнить пока не начало. Сознание тоже было неясное — вязко-мутное, как кисель.

Андрей через силу повернул голову. Дверь железная, решетки на окнах. Рядом стеклянный шкаф. И стол с лампой. Нарезанные бланки. По-совковски окрашенные в грязно-зеленый цвет стены. В углу раковина. Кран капает.

Этот монотонный дребезжащий звук ввинчивался в мозг, как дрель. От того, что вентиль до конца не закрывался, на раковине образовалась длинная темно-рыжая полоса ржавчины. В спертом воздухе стоял удушающий едкий запах хлорки и медикаментов.

Парень уперся взглядом в широкую спину, обтянутую темно-серым пиджаком. Талищев. Андрей сквозь зубы с сипом втянул воздух и сжал кулаки.

— Где я? — он агрессивно уставился на преподавателя. Трясло, глаза заливал пот.

— А на что похоже? — гистолог бросил обычным своим низким густым голосом, которым читал лекции. Он даже не обернулся, с легким дребезжанием стекла распахнув дверцу шкафа. — Наркологический диспансер. Думаешь, тебе тут не место?

Диспансер. Одно дело, видеть больницу, другое — понимать, что на окнах решетки.

— Вы не можете меня тут держать. — Он с ненавистью сжал зубы. — Вам нужно согласие отца.

Мужчина медленно, будто нехотя, обернулся и кивнул:

— Нет, не могу. — Талищев замолчал, повисла тишина.

— Я хочу уйти, — Андрей напряженно ждал реакции, но тот равнодушно отвернулся. — Я хочу уйти!

Талищев снова промолчал, а потом вдруг вкрадчиво ответил:

— Знаешь, что? Мне тебя жалко. Лупить тебя некому. — Преподаватель спокойно разорвал упаковку большого, на десять кубиков, шприца, отделил кусок ваты и легким заученным движением сколол колпачок ампулы. — Уйти ты хочешь, — он хмыкнул. — У тебя, дурака, сейчас шанс есть. Испугался ведь? — мужчина сам себе кивнул, не требуя ответа. — Ты сидишь недолго, организм у тебя еще не развалился. — Гистолог поднял набранный шприц к свету и быстро сбил пузырьки воздуха. — Если боишься ломки — зря, от нее ты не умрешь. А вот от героина сдохнешь года за три. — Он взял со стола пачку дешевой ваты и флакон со спиртом и пересел на убогий трехногий табурет, стоящий у койки. — Ты вчера дозу под труп зачем засунул?

Парень выдохнул и, стиснув зубы, отвернулся. Талищев хмыкнул и понимающе кивнул:

— Правильно: испугался. — Он, не торопясь, разложил по ржавой подставке наполненные шприцы и ампулы. А потом, упёршись локтями в толстые колени, навис над парнем:

— Себя боишься. Видел Ниязову? Вот так и ты сдохнешь. — Голос преподавателя был спокойным. — Будешь валяться в луже собственного дерьма и блевотины, пока вонять не начнешь и соседи не всполошатся. Знаешь, как быстро разлагается исколотый труп? Через два часа смрад стоит такой — мухи дохнут. Потому что гнить начнешь еще при жизни. Печень будет как жижа, а кишки — как каша.

Андрей дернул головой.

— Хочешь так?! — но мужчина огромной рукой с толстыми квадратными пальцами сжал его подбородок так, что скрипнули друг о друга зубы: — Хочешь так подохнуть?! В грязи подохнешь, со СПИДом и гепатитом!

Андрей резко дернулся, вырываясь и гулко стукнулся о стену затылком. В ушах зазвенело. Больно тряхнуло где-то внутри. И почему-то мелькнула глупая мысль: «Я сейчас умру».

«Умру. Я умру»

И тут он впервые по-настоящему испугался. В жизни ничего не боялся, с крыши прыгать не боялся, на машине разбиться не боялся, в драку без ножа лезть. И героин попробовать не побоялся. А теперь понял — Аминка умерла. Ее нет и никогда не будет. И его тоже.

Тело затряслось так, что голые пятки начали биться об обтянутую дерматином койку. Под веками закрытых глаз запрыгали точки:

— Нет, не хочу, — он прижал ладони к глазам с такой силой, что заболели глазницы, и замотал головой. — Не хочу. Не хочу!

— Ну вот и славно, — Талищев мирно смочил спиртом вату и неторопливо открыл колпачок шприца.

Андрей сглотнул:

— Давайте разрешение — сам подпишу, — он повернул голову, его все еще трясло так, что зубы стучали друг о друга.

— Дам. Руку вытяни, — мужчина, крякнув, наклонился вперед.

Парень сомневался только секунду, потом выпрямил руку, раскрывая сгиб локтя.

— Н-да, вены-то у тебя не очень, — Талищев неловко пристроил иглу к концу «дороги». Человеку с таким массивным телосложением вообще было нелегко развернуться в крошечном закутке диспансерной процедурки.

— Не попадете. Давайте я сам. — Андрей протянул руку, пальцы дрожали. Но, казалось, он теперь мог попасть в вену из любого положения. В любой ситуации. Вена — как способ жизни.

Гистолог басисто рассмеялся, парень почувствовал короткий укол, и кончик иглы послушно всосал в шприц пробу — белый раствор инъекции окрасился красным.

— Я — и не попаду? — мужчина снисходительно улыбнулся, вгоняя раствор, и потянулся за следующим шприцом.

— Что это было? — Андрей машинально сжал сгиб локтя (последнее время кровь плохо сворачивалась) и перевернулся на бок. Тупая боль скрутила все тело, замутило.

— Витамины, — Талищев уничижительно хмыкнул: — Как вы это называете? Драг-бомба? — мужчина сгреб в ведро использованные шприцы и ампулы. — Извини, ничего другого не будет. На сухую переломаешься.

Во рту разлился кислый вкус, сердце забилось удушливо-часто. Юрий Альбертович понимающе покачал головой, но беспрекословно сказал:

— Ничего, вытерпишь. Ломался уже?

— Да. Два раза, — голос стал хриплым, язык еле ворочался. — Соскочить пытался.

Тот снисходительно усмехнулся:

— Надолго хватило?

Парень выдохнул:

— На сутки.

— Ладно, ладно. В этот раз получится. Держись. — Гистолог ободряюще похлопал его по плечу и вышел, с лязгом заперев за собой дверь.

20

Наркдиспансер. Пресня. 01:00

Один Андрей пролежал недолго. Он даже не ощутил, что прошло несколько минут, прежде чем в процедурку вошли два рослых мужика в застиранных халатах, заставили парня подняться и, пихнув в спину, вывели из кабинета.

Он шел и спотыкался. Мысленно пытался что-то подсчитать и представить, сколько дней ему ломаться. Он торчал месяц… два… На феврале парень запутался, и пришлось считать сначала. Думалось почему-то очень туго. Чем меньше торчал, тем быстрее прочухаешься. Он прикинул в уме и назначил себе срок — пять дней.

Время пошло.

Секунда. Вторая…

— Заходи, — еще один не болезненный, но сильный тычок в спину подтолкнул его переступить через высокий порог железной решетки. Она с лязгом захлопнулась за его спиной. Впереди расстилался узкий длинный коридор.

Стояла уже глубокая ночь. Диспансер освещался тусклыми лампочками в белесых плафонах, полных дохлых мух. Где-то в конце маячило окно, забранное изнутри решеткой.

Андрей перебирал ногами по затертому до блеска бетонному полу и оглядывался по сторонам. Двери, двери, бесконечные железные двери. Снаружи не замки, а толстые стальные щеколды, закрывающиеся только с одной стороны. Стены белые, неровные. Тысячу раз уже виденные агитки — такие висят в метро и в больницах.

— Все, стой.

Мужик, идущий слева, остановился, заскрипел засовом, натужно выворачивая его из паза. И распахнул дверь.

Комната была больше похожа на карцер. Бетонные стены и пол, беленый потолок. Окно маленькое и расположено высоко — только рукой дотянуться. Тоже с решетками — снаружи и внутри. Посредине двухъярусная железная койка с сетчатым дном.

— Давай наверх забирайся.

На нижней лежанке не было днища, будто его проломили насквозь. На верхней лежал тонкий матрас, простынь и комковатая плоская подушка. Андрей неуверенно глянул на санитаров и подтянулся. Дрожащие руки не смогли выдержать вес тела, и сзади подтолкнула чужая рука. Опоры жалобно звякнули, он растянулся на жесткой неудобной койке.

— Руки давай, — голос у санитара был хриплый, испитый, но мужик оказался на удивление сильным. И привычным. На то, чтобы привязать кисти Андрея к спинке кровати, ему понадобилось с полминуты, не больше. Парень даже не успел ничего сообразить, когда второй санитар дернул его за ногу, и таким же замысловатым узлом скрутил щиколотку.

— Эй, вы чего? — парень отчаянно замотал головой, переводя взгляд с одного на другого. — Вы что, охуели?! У меня же судороги будут! Не привязывайте! — паника застила глаза, он начал биться на кровати, пытаясь выдернуть руки, в кистях стреляло болью. Странные узлы, кровоток не нарушают, но и двинуться невозможно. Они не стягиваются и не развязываются, но из них нельзя вывернуться, нельзя пошевелиться. — Уроды! Развяжите меня!

Гадетский пытался ударить одного из санитаров ногой по лицу, но тот даже не обратил внимания. Схватил его за икру стальными, как клещи, пальцами, потянул на себя. Второй уверенно закрутил узел, подтянул ногу к боковине койки. И все, Андрей мог орать, мог ломать себе кости, выворачиваясь из жгутов, но деваться было некуда — узлы держали крепко.

— Положено так, — тот санитар, что постарше, с каким-то даже сочувствием покачал головой. — Нормально? — он глянул на напарника и флегматично вытер руки о халат.

— Пойдет, — второй кивнул и уже парню бросил: — Ты это, не крутись особенно, матрас собьешь — будет больнее лежать, койки старые.

Мужики спокойно двинулись к выходу. Гадетский немыслимо извернулся, пытаясь проследить за ними глазами, боль прострелила от позвоночника до локтей:

— Вы что, уходите?!

В этот момент железная дверь с лязгом захлопнулась, и повисла тишина. Такая гулкая, что зазвенело в ушах. Андрей почувствовал, как его тело медленно покрывается потом, по виску поползла холодная капля. Начало трясти. Может, от страха. А может, уже пора.

Наркдиспансер. Пресня. 05:10

Боль разрывала, выворачивала наизнанку, выливалась изо рта мутной вонючей жижей.

Она началась не так давно: сперва был мучительный озноб, и Андрей несколько часов лежал в томительной темноте, не зная, сколько прошло времени. Дико трясся, стучась о койку, и не мог согреться. Потом откуда-то изнутри начала медленно подступать тошнота. Неторопливо, исподволь, она разлилась по всему телу, захватив, казалось, каждую клетку.

Когда за окном начало светлеть, заныли кости. К рези в желудке добавилась нудная выкручивающая ломота в суставах, в крестце, в позвоночнике, в лобной кости. Она сминала, сжимала и отрывала мышцы от скелета, связывая их в жгуты.

Потом пришли судороги. С первого же раза его скрутило так, что затрещали зубы в стиснутых челюстях, затылок замолотил о днище кровати. Гадетский почувствовал, как по ногам тепло струится моча. Потом короткая передышка, когда он, давясь, глотал воздух, а тело ныло в отходняке. А через пару минут начиналось снова. И опять, опять, опять. Очень хотелось умереть.

Судороги были такие страшные, что он выгибался дугой к потолку, трещали кости. Парень орал, пока крик не перешел в хрип. Руки и ноги, дребезжа, бились о железные перекладины. Он мог вывихнуть суставы, разорвать сухожилия, сломать кости, но не почувствовал бы этого. Не вычленил бы из общей картины агонии.

В какой-то момент вернулись те парни — снаружи даже через железную дверь были слышны вопли. Они перекинули через его торс простынь и с силой привязали к койке. Видимо как раз для этого — чтобы он в судорогах не переломал себе ноги.

— Глаза открой.

Веки слиплись, шумы множились. Было тяжело дышать и смотреть.

— Глаза открой! — мужик рявкнул, и Андрей автоматически послушался. Светильник на потолке сливался со стриженой макушкой санитара, плавно перетекал в нее, извивался, троился. — Меня видишь?

Парень неопределенно мотнул головой, санитару хватило:

— Нормально, — он гаркнул другому мужику и махнул рукой уходить.

Талищев соврал — он умрет. Андрей понял это как-то отстраненно и совершенно спокойно. В приятно обволакивающей мысли этой не было ничего пугающего — все хорошо, он скоро умрет и все будет хорошо…

Наркдиспансер. Пресня. 07:00

Железная дверь распахнулась со скрипом и скрежетом, заглянул давешний санитар. В глаза ударил истошный, режущий сетчатку свет люминесцентных ламп. Потом этот коридор запомнился Андрею вечно полутемным из-за того, что светильники в нем были пыльные, мутные и мерцали. Но тогда… Тогда казалось, что от этого ярко-белого потока лопаются и вытекают глаза.

В руках мужик держал железное ведро, на котором красной краской было криво выведено «Кухня».

— Жрать хочешь?

Андрей отвернулся и не то засмеялся, не то заплакал:

— Иди на хуй.

Дверь понимающе захлопнулась.

21

Наркдиспансер. Пресня. 22:00

В этом дне, самом страшном и длинном дне жизни, кроме боли, не было ничего. Она приходила, уходила, настигая то сверху, то снизу, то изнутри. Действуя по каким-то только ей известным правилам.

В полумраке и тишине каждая секунда растягивалась в вечность, а час сжимался в минуту. Не было ни ощущения времени, ни стыда, ни памяти. Не было даже страха.

Тошнило постоянно, весь день напролет. Рвать было уже нечем — он ничего не ел, но каждые тридцать минут, как по часам, выворачивало наизнанку смесью желудочного сока и желчи, прожигая гортань и пищевод.

Три или четыре раза приходил утренний мужик — давал пить. Андрея почти сразу же выворачивало проглоченной водой. К вечеру начались галлюцинации. Иногда ему казалось, в карцер входит Талищев и привязывает его к койке за шею, от чего Гадетский начинал задыхаться, а иногда, будто преподаватель читает лекцию — глухо, каркающе, а студент мечется, понимая, что не может записывать.

Потом пригрезилось, что пришла Малика. Она стояла у кровати и уговаривала его уколоться, убеждала, что ему сразу станет лучше. Что это правильно и так нужно. А Андрею хотелось плакать и благодарить, ведь только она желала ему добра и хотела, чтобы ему полегчало.

Однажды по карцеру прошла Аминка — от двери к окну, шурша по бетонному полу широкими разлохмаченными штанинами, но это было уже настолько страшно, что сознание само собой прояснилось.

Когда стемнело, снова пришли санитары.

И Андрея наконец отвязали. Сильные привычные мужики одним движением стащили наркомана вниз, от чего его ноги палками забились о крепления кровати. И пока один из них держал ему голову, второй почти насильно напоил чем-то вязким и теплым — как он потом понял — геркулесовым киселем. Потом парня заставили раздеться. Андрей, стоя на шатких подгибающихся ногах, стянул с себя насквозь мокрые воняющие штаны. Мужик брезгливо бросил джинсы в пакет и завязал горловину узлом. Взамен ему выдали хлопковые шаровары неопределенного цвета и растянутую белую футболку.

— Мне бы помыться, — парень прохрипел и не узнал своего голоса, тупо упираясь лбом в холодную стену. Он шатался из стороны в сторону, и ощущение было такое, будто комната качается вместе с ним.

— Не положено. Утром помоешься, — флегматично бросил мужик и закинул на койку свежий матрас.

— Вы меня привяжете? — Гадетский спросил с вялой апатией безразличного ко всему человека. В сущности, ему было уже все равно.

— Давай, — мужик грубо подсадил его наверх. — Нет, тебя судоражить больше не будет. Лежи. Утром приду.

Дверь уже захлопнулась, а парень все еще крутился на койке, корчась в бесшумном истеричном смехе.

Судоражить, судоражить, судоражить…

22

16 мая 2010 года. Воскресенье. Москва. Наркдиспансер. Пресня. 08:10.

Ночь была не из тех, которые хотелось вспоминать. Впрочем, даже при всем желании Андрей бы не вспомнил. Его мучила бессонница, хотя дико хотелось отключиться, но нельзя сказать, чтобы он оставался в ясном сознании. Сказывалось обезвоживание, ломался он тяжело.

Да и тошнота не прекратилась. Уже через полчаса все, что втолкали в него мужики, было коричневым пятном выблевано в углу — по карцеру ширилось зловоние.

В темноте Андрей блуждал, натыкаясь на стены. Лежать не мог. Сидеть не мог. Не мог забраться на верхнюю лежанку. Он пытался устроиться то в одном месте, то в другом, но не выдерживал дольше нескольких минут. Бил тремор, мучило странное крутящее чувство ломоты во всех суставах, в подбородке, в горле. Болели зубы. Все до единого. Хотелось засунуть в рот пальцы и выдирать их из челюстей, лишь бы избавиться от этого скребущего, ноющего ощущения. Иногда он пытался лечь. На холодном бетонном полу, скрючившись и обхватив колени, в первые несколько секунд его охватывало блаженное чувство успокоения и отрешенности. Но боль тут же возвращалась.

Парень жадно прислушивался к звукам снаружи, пытаясь избавиться от звона в ушах, который возникал от тишины и разжижал сознание. Но стоило долететь каким-то отголоскам, как ему хотелось, визжа, зажать уши руками — так раздражали барабанную перепонку любые шорохи. Казалось, до наступления утра прошло не несколько часов, а несколько лет.

— Ну что, очухался? — железная дверь распахнулась с уже ставшим привычным скрежетом, и Андрей разлепил мутные глаза — оказывается, он все же забылся чем-то отдаленно похожим на сон, правда, перед самым рассветом.

— Давай-ка, парень, вставай, — санитар из новой смены больно сжал его предплечье и потянул вверх. Андрей худо-бедно поднялся на ноги. — Блевал ночью? — мужик оглядел комнату. — Последний раз за тобой убираю. Сегодня напакостишь — завтра сам вылизывать будешь. Садись.

Парень почувствовал, как его руку стягивает жгут.

— Физраствор с глюкозой. Рвет тебя сильно, — флегматично буркнул мужик, устанавливая капельницу.

Андрей только согласно кивнул.

— На, ешь. Меня Олег зовут. Запомнишь?

Ему в руки ткнулась тарелка с какой-то серой вязкой массой, парень взял ее дрожащими пальцами и, тупо глядя вниз, кивнул еще раз.

— Я говорю, жри давай. Я тут весь день сидеть не буду.

Он вяло подцепил кривой алюминиевой ложкой комковатую жижу и поднес ко рту. Пару раз помял ее между небом и языком, от чего все внутри слиплось, и через силу проглотил.

Трудно было определить, стало ли лучше, чем вчера, или наоборот, но терпеть оказалось легче — накатило чувство тупого всеобъемлющего оцепенения. В какой-то момент он даже уснул на пару часов. Проснулся весь мокрый и в ознобе.

К вечеру Олег и правда отвел его мыться и, как он выразился, «до сортиру». И это действительно был сортир. Старое совсковское здание не ремонтировалось лет тридцать. Расколотый кафель, щербатые стены, бетонный пол. Постамент и дырки в полу с длинными ржавыми потеками. От сливного бачка под потолком спускалась лохматая перекрученная веревка с оборванным концом.

Андрей прислонился к холодной кафельной стене и глубоко вздохнул. Хлоркой воняло — не продохнуть. И «сортир» ему был ни к чему, все равно тошнило так, что до кишечника давно ничего не доходило. Парень дрожащими руками стянул мокрую майку и штаны. Душ здесь представлял собой железную пластину с дырками, неровно прикрученную к потолку. А вода, которой его окатило, оказалась ледяной.

Когда Гадетский, едва волоча ноги, вышел из «банного блока», Олег проводил его в ту же камеру и, подтолкнув на койку, вроде как извинился:

— Сиди пока тут, тебе еще дня четыре осталось. Нечего по блоку шляться. И на, держи, только не загадь, — санитар сунул парню в руки тонкое, плохо пахнущее одеяло.

Мужик вышел, а парень дрожащими пальцами развернул над собой покрывало. Лежа пластом, он кутался в него, дрожа от озноба.

Осталось четыре дня.

23

19 мая 2010 года. Среда. Москва. Наркдиспансер. Пресня. 16:50.

На пятый день его «навестил» Талищев. Заглянул, удостоверился, что парень не спит, и только после этого вошел.

С грохотом задев стальную дверь, он внес два табурета, вставленных один в другой. Рывком сдернул верхний и опустил их на пол около койки. На один уселся сам, на второй указал Андрею.

Парень подтянулся и неловко, боком, чтобы не потерять концентрацию, слез с верхнего яруса. Посомневался и, ссутулившись, уселся напротив преподавателя. Все еще знобило.

— Ну? И как дела? — гистолог, сложив массивные руки на животе, внимательно посмотрел на парня.

Странно, там, в институте он ассоциировался у Андрея с агрессией — со злобой и страхом. Андрей никогда в жизни никого не боялся. Кроме сурового мстительного самодура Талищева. А сейчас, не из-под наркоты, гистолог выглядел обычным, усталым и совсем седым дядькой. Мудрым, спокойным. Ему было от чего устать — таких, как Гадетский, здесь много.

— Херово, — парень сглотнул горькую слюну и неопределенно повел плечами.

Преподаватель посмотрел на него, хмыкнул и неожиданно добродушно усмехнулся:

— Ничего. Зато ты впервые на человека похож.

Парень с сомнением глянул на него, но промолчал. Повисла тишина. Мужчина смотрел молча и внимательно, будто на допросе, но ничего не спрашивал. Гадетский только на секунду поднял голову, потом снова уставился в угол бетонной коробки карцера.

— А какое сегодня число? — голос был хриплым, как если бы парень проспал сутки.

— Девятнадцатое.

Андрей, все так же не поднимая глаз, выдохнул:

— Я тут надолго?

— А это — как захочешь, — преподаватель так испытующе и серьезно смотрел на него, словно видел насквозь.

Сердце забилось отчаянно быстро. Выйти. Выйти из этой тюрьмы с решетками на окнах, железными дверями и бесконечной болью. Он физически почувствовал, как скакнул пульс — жилка на шее задергалась, мешая дышать. Кровь жадно забурлила в венах. Парень рефлекторно сжал и разжал кулаки и испугался, что это заметит Талищев. Внутренний голос предательски уговаривал: ведь можно поехать на квартиру — это каких-то полтора часа. Достать. Там всегда можно достать…

Он тыльной стороной руки вытер текущую из носа слизь и нервно повел подбородком:

— Мне книги можно?

Юрий Альбертович еще секунду буравил его взглядом, а потом вдруг беззлобно хмыкнул. Казалось, его широченные плечи, туго обтянутые пиджаком, расслабились. Он снисходительно улыбнулся:

— Можно. Что тебе принести?

Андрей неуверенно повел плечами:

— Может, вы это… попросите Малику прийти? Сабирову. — Парень бросил на преподавателя короткий взгляд: — Которая звонила. Она мне все принесет.

— Уверен, что хочешь, чтобы она это видела? — густой бас гистолога эхом отразился в пустых стенах карцера.

Гадетский задумался. Незачем было Малике видеть все это: диспансер, железную койку, решетки. Как и самого Андрея, трясущегося, будто в Паркинсоне. Тем более, что в широченной линялой майке с чужого плеча открываются сгибы локтей, а они исколоты «дорогами» и сожжены. И пахнет от него едко — хозяйственным мылом и хлоркой, которой тут ежедневно намывают полы, и вонь впивается в рыхлый бетон.

Парень отрицательно покачал головой. Талищев согласно кивнул:

— Так что тебе принести?

— Не знаю. Что-нибудь теплое, — парень пожал плечами. — И Привеса, — на секунду поднял и снова опустил глаза. — Анатомию.

Мужик вдруг как-то отечески улыбнулся и потянулся к принесенной с собой сумке:

— Давай-ка руку. Говорят, тебя тошнило сильно? — он раскладывал на коленях ампулы с цветными пластиковыми наконечниками и уже введенными штрихкодами пациента. — С желудком раньше проблемы были?

Андрей неопределенно передернул плечами и протянул руку. Гистолог с силой стянул жгут. Парень равнодушно смотрел, как из его вены наполняется одна ампула, другая, третья. После пятой помутнело перед глазами, и Талищев быстро сунул ему под нос нашатырь. От едкого запаха опять подкатила уже вроде бы прошедшая тошнота, зато в голове прояснилось.

— А зачем это? — парень согнул локоть с тянущим куском жесткого пластыря.

— Проверить тебя надо. — Юрий Альбертович грузно поднялся, забирая с собой пробы. — Ешь пока осторожно, старайся больше пить. Скажу ребятам, чтобы принесли. А то кровь уже на гуталин похожа.

Он на прощание хлопнул парня по плечу и ушел.

24

21 мая 2010 года. Пятница. Москва. Наркдиспансер. Пресня. 12:20.

В следующий раз Юрий Альбертович приехал только через два дня и был какой-то сумрачный и сосредоточенный. Тихо вошел в «одиночку», сел на стул, достал пачку анализов и протянул Андрею. Внимательно следил, как тот берет и смотрит.

У парня затряслись руки. Почему-то он не думал, не предполагал для себя такой вероятности. Даже когда Талищев пришел забирать пробы.

Одинаковые лабораторные бланки, цветные штампы — Гадетский листал их один за другим. Антитела. HIV Ag/Ab, Anti-HCV, HBsAg. ВИЧ, гепатит, сифилис…

— Ты верующий? — голос гистолога прозвучал глухо и далеко. Парень даже не сразу услышал вопрос, с трудом подняв голову:

— Что?

— В Бога веришь? — мужчина понимающе повторил.

Андрей на мгновение задумался, а потом отрицательно покачал головой.

— Нет. — Парень рассеянно смотрел в одну точку. — Не знаю.

Наверное, такого ответа Талищев и ожидал, потому что утвердительно кивнул сам себе. Он помолчал — не торопил, будто давая парню время остаться наедине с собой и подумать.

— А родители?

Тот безразлично пожал плечами:

— Отец католик. А мать, — он на мгновение засомневался, — сам не знаю.

— Давай-ка поднимайся. Пройдемся. — Юрий Альбертович встал, давая Андрею знак подняться.

Парень, не с первого раза попав, сунул ноги в черные резиновые шлепки, выпрямился, отчего тут же закружилась голова.

Сначала они миновали длинный серый коридор с одним единственным зарешеченным окном в конце, его Андрей знал — по этому коридору утром и вечером водили «до сортиру». Потом Талищев со скрежетом провернул заржавевший замок и распахнул скрипящую металлическую решетку — ту самую, через которую парень переступал в первый день. Несколько минут они шли по путаному лабиринту, перемежающемуся дверьми и решетками. Дверь на улицу оказалась удивительно простой, какой-то даже уютной — деревянная створка, трогательно-неаккуратно выкрашенная белой краской.

На улице было тепло. В первую секунду Андрей буквально замер на пороге, не решаясь сделать шаг вперед. За каких-то семь дней он забыл, как выглядит солнце и что такое — не мерзнуть. А еще пахло летом, зеленела трава. Он попытался припомнить, была ли она уже, когда он шел в тот день к Аминке, но не смог. Наверное, внимания не обращал. А ведь конец мая — уже почти лето. Но в его сознании последние месяцы слиплись в какой-то склизкий, мутно-серый, мокрый и промозглый комок. Когда кончилась зима, когда пришла весна — ничего не помнил.

— Выходи-выходи. Чего встал? — Талищев добродушно подтолкнул его в спину и захлопнул за ними дверь.

Само здание диспансера «№ 7» на Пресне оказалось приземистым, в один этаж, кирпичным строением грязно-красного цвета. Из черепичной крыши торчали печные трубы, крыльцо задней двери, на котором они стояли, было почти разваленным, с кривыми железными поручнями и стертыми ступеньками.

Талищев провел его по узкой бетонной тропинке. По обе стороны радовали зелеными листочками мелкие и чахлые саженцы тополей. Территория у диспансера была большая, но неухоженная. Еще пара разваленных нежилых бараков да деревянный, еще дореволюционной постройки, склад, явно идущий под снос. Бараки тоже стояли заколоченные, с выбитыми стеклами и ввалившимися внутрь крышами. На карнизах и в вентиляционных отдушинах пробивались жидкие тополиные ростки в нанесенном ветром слое пыли.

На территории работали несколько ребят в таких же майках и тапках, как на Андрее. Они лениво, с явным трудом, собирали остатки зимнего и строительного мусора, укладывали их в тачки и свозили за ограду. От слабых, измученных ломкой и бессонницей наркоманов было не очень-то много толку.

— Проходи, — Талищев распахнул низкую дверь, и парень первым вошел в старый деревянный домик с покатой крышей. Внутри было сыро, потолок низкий, пришлось наклониться, проходя в предбанник. Сильно пахло чем-то удушливым и знакомым.

Андрей едва успел распрямиться и поднять глаза, когда перед ними возник полный невысокий мужчина с седой окладистой бородой и в черной рясе, из-под которой выглядывали резиновые калоши. Он вытирал выпачканные краской руки о замызганную тряпку.

— Отец Михаил, доброе утро.

Батюшка кивнул.

Андрей обернулся — Талищев привычно и прочувствованно крестился, глядя на иконы, видневшиеся через дверной проем.

Собственно, это была церковь. Или, скорее, часовня при наркдиспансере — всего две комнаты: предбанник да сама «храмовая». Совсем крошечные — раскинешь руки и дотянешься до обеих стен. Тот же выщербленный пол, что и в общем здании, только тщательно вымытый. Те же решетки на окнах. Правда, здесь еще были деревенские тюлевые занавески, и на одном из подоконников в стакане стоял сиротливый весенний букетик.

В дверь позади них бесшумно вошла старуха в черной рясе и перчатках:

— Здравствуйте, Юрий Альбертович, — она прошелестела Талищеву приветствие и, обогнув их, вышла наружу, гулко гремя металлическим ведром.

— Вы здесь лечитесь, молодой человек? — батюшка внимательно и с состраданием посмотрел на парня. Тот кивнул, почувствовав себя неуютно.

— В Бога, полагаю, не веруете? — отец Михаил проницательно улыбнулся, входя внутрь и откладывая грязную тряпку. — Ну, что ж, проходите.

Андрей шагнул на протертый от времени красный коврик — такие дорожки раньше были в каждом деревенском доме — и замер в дверях. Алтарь, большой, настоящий, занимал всю стену напротив. Иконы поблескивали богатыми золочеными окладами. Потом Талищев рассказывал, что он побаивается держать такие дорогие предметы при наркоманах, оттого и дверь железная, и решетки на окнах. Рукописные лики были уже с трудом различимы от старости, но все они смотрели одновременно строго и сочувственно.

У самых дверей стоял старый, протертый и треснувший от времени крест, выше Андрея. Он был такой темный, что казался черным — перед ним мерцали свечи. Пять штук, по числу не выдержавших и умерших в стенах диспансера.

Батюшка с шелестом прошел по истертому от сотен ног и колен коврику, как-то совсем по-домашнему оставив у алтаря грязные садовые перчатки. На секунду скрылся в крошечной двери, которую Гадетский даже не заметил сразу, а потом вышел, отряхивая мокрые, чисто вымытые руки.

— Рассказывайте, молодой человек. — Отец Михаил подтянул рясу и сел, указав на стул. Все его движения были неторопливы и преисполнены спокойного мирного достоинства.

— Что? — парень сел, стараясь не встречаться с батюшкой взглядом.

— Что привело вас сюда? — от обволакивающего голоса вдруг стало спокойно и тепло. Андрей повел плечами:

— Я просто…

— Вам страшно. — Отец Михаил смотрел ему прямо в глаза, сурово и в то же время понимающе. В церкви они были одни: Талищев давно вышел, бесшумно прикрыв за собой дверь.

— Сочетаешься ли ты со Христом? — густой певучий голос заполнял часовню. Пахло чем-то удушливым и церковным. За окном темнело, от кадила растекался белый дымок.

— Сочетаюсь. — Андрей почти беззвучным эхом повторил за священником.

— Сочетался ли ты со Христом?

Кадило сделало плавный оборот, обрисовав в теплом приторном воздухе белую дрожащую черту.

— Сочетался.

— И веруешь ли Ему?

Парень вдохнул вязкий сладковатый запах, в голове слегка поплыло от усталости. Было очень спокойно и невыносимо хотелось спать.

— Верую Ему как Царю и Богу.

— …сотвори ю источник нетления, освящения дар, грехом разрешение, недугов исцеление, противным силам неприступну, ангельския крепости исполнену, яко да вси почерпающий ю и приемлющии от нея имеют на очищение души и тела, на исцеление вредом, в изменение отрастем, во оставление грехов, в отгаание всякаго зла, на окропление…

Андрей зябко переступил с ноги на ногу — босые ступни коврик грел слабо, а пол в часовне был холодный, видимо, у домика сырой фундамент.

— …аминь.

Отец Михаил трижды размашисто перекрестил Андрея.

— Да сокрушится под знамением образа Твоего креста все противные силы.

Батюшка отложил кадило. Парень машинально проследил взглядом за тлеющим в нем фитилем — пахло все-таки неприятно, и почувствовал, как по лбу на глаза течет вода — священник брызнул щедро. Очень захотелось утереться, но он не стал обижать батюшку. Тот так же поплескал ему на руки и на ноги, мягко и певуче затянув:

— Крещается раб Божий Андрей… во имя Отца, Аминь, — он плеснул парню на ноги, и стало еще холоднее, — И Сына, Аминь. — Омовение пошло по второму кругу. Штаны Андрея были предусмотрительно закатаны до клен, на плечах лежало белое вафельное полотенце с неумело вышитыми по краю ромашками, которое уже промокло. — И Святаго Духа, Аминь. — Отец Михаил закончил и выпрямился.

Под конец он надел на шею парня серый пластиковый крестик, висящий на куске продольно разорванного бинта.

Талищев проницательно глянул на Андрея и насмешливо пробасил:

— Замерз?

Парень нехотя кивнул. Вообще-то он думал — тот не заметил:

— Да, — пальцы ног до сих пор были слегка онемевшими от холода.

— Здание старое, — Юрий Альбертович задумчиво пожал плечами. Они медленно шествовали по тропинке, было уже прохладно — солнце садилось. — Часовня тоже не новодел. В подполе весь год вода стоит — холод, сырость. Фундамент перебирать надо. А когда этим заниматься? — заведующий недовольно бросил: — У меня тут сорок пять человек. Сам диспансер разваливается.

Талищев раздраженно тряхнул головой.

— А отец Михаил знает? — Андрей коротко глянул на крестного.

— О чем? — тот рассеянно смотрел на облупившуюся стену диспансера.

— Ну, — парень замялся, — что я…

— Не веришь? — мужчина громко рассмеялся — с крыши с истошным карканьем поднялись испуганные вороны, и снисходительно бросил. — Ты ребенок еще. — Талищев остановился, задумчиво глядя в никуда. — А вера, — он глянул на домик часовни, — вера — штука тонкая. — Мужчина махнул парню рукой и снова пошел вперед. — Хочешь — верь, хочешь — не верь. Но станет тошно или невмоготу — беги к батюшке. Отец Михаил никогда не прогонит. Посиди у него, поговори — перетерпишь. Знаю, диспансер — как тюрьма. Не бойся и не стесняйся — говорить ему можно все. Не ты первый, не ты последний.

Андрей, молча, кивнул крестному.

— Ты не раскисай, ребенок, — Талищев звучно хлопнул парня по спине, — все у тебя хорошо.

Наверное, Юрий Альбертович почувствовал, как — насколько он испугался. В тот момент, когда Андрей взял в руки стопку анализов и вдруг осознал, что все это не игра. Эгоизм, конечно, но за свое тело человек переживает сильнее. И реальность смерти пришла к нему не с видом трупа Аминки, а вот с этим страхом: СПИД — конец!

Но пронесло.

Парень лежал на койке, глядя в потолок. Она больше не казалось жесткой. Напротив, был даже какой-то уют. Жизнь вдруг приобрела остроту и ценность. Каждый заусенец железных креплений, трещина в штукатурке, луч света через решетки — все давало почувствовать головокружительную радость — он живет. Живет и будет жить!

Потому что пронесло, и он не болен. Потому что каким-то чудом за все те разы, когда он кололся на доверие с Аминкой, и трахался с ней, не предохраняясь, он ничего не подцепил. И не успел сделать еще Бог знает сколько глупостей, сгноив себя живьем. А все остальное — ерунда. Все можно перетерпеть. Главное, жить.

Андрей даже не заметил, как заснул.

25

22 мая 2010 года. Суббота. Москва. Наркдиспансер. Пресня.

Через день Андрея перевели из карцера в общую комнату, про которую так и хотелось сказать «камера». Здесь стояли такие же двухъярусные койки, но этот раз Андрею досталась нижняя. Вдобавок к уже надетым на него футболке и штанам ему выдали еще одни. А еще полотенце, тонкое серое одеяло, матрас и жидкую подушку в застиранной наволочке.

Ребята, жившие в этой камере, отнеслись к нему с утрированным вниманием. Так здесь было заведено: нравится — не нравится, а новичку надо внушать «все через это проходим, надо держаться вместе». Гадетский машинально проявлял сходное отстраненное дружелюбие, но особенно не общался. Разговаривал вымученно, отвечал односложно, предпочитая оставаться наедине с собой и своими мыслями. После короткого всплеска облегчения в день крещения, его снова сковала давящая апатичность.

На самом деле все они были такие. Каждый ходил, опустив голову, переваривая это внутри себя. После ломки все наркоманы без исключения страдали от тяжелейшей депрессии, и на общение не было ни сил, ни желания. Все становилось безразлично, кроме той сосущей пустоты внутри, к которой они жадно прислушивались.

Ребята были разные, но, в основном, молодые. Чаще всего чуть постарше Гадетского. Один парень все время трясся на дальней койке, пуская слюни и испражняясь под себя, отчего в комнате постоянно висела вонь. Не мог он или не хотел вставать, Андрей не понял, но на третий день его пребывания в общей комнате тот вскрыл себе вены, и его увезла «скорая».

Остальные ребята большую часть времени проводили на улице. Работали, разбирая аварийное здание, находящееся на территории диспансера. Считалось, что трудотерапия — лучшее лечение. Андрею принимать участие в этом было пока рано, первые десять-пятнадцать дней всех оставляли в покое, пока дурь не выйдет из организма полностью.

Кормили плохо — проваренной перловкой и черным хлебом. То ли просто от нехватки денег, то ли чтобы все эти кошмары навсегда отвратили их от желания связываться с наркотой.

Так Гадетский провел почти неделю. Пытался читать, но уже ко второй странице понимал, что слова пролетают перед глазами, не складываясь в предложения, а думает он об одном: доза, доза, доза. Кайф, разливающийся по телу от кончиков ногтей, горячей дребезжащей волной поднимающийся к паху, к солнечному сплетению, окутывающий голову. Дурманный полет, чувство невесомости. Он отбрасывал книгу, вскакивал и пускался блуждать по палате и территории диспансера. В отличие от карцерной зоны, палатный коридор не запирали, и из него можно было спокойно выйти на задний двор, где в плетеном кресле сидел старик-вахтер, одним глазом поглядывающий как бы чего не случилось.

По ночам парня мучила бессонница, но нельзя было даже встать. Оставалось только смотреть на продавленную сетку верхней койки и терпеть. Впрочем, так было со всеми.

Тогда начинались разговоры. Говорили громким свистящим шепотом. Только о шмали: кто, где, когда, с кем. Кто как начал, на чем торчал, сколько лет. Оказалось, история Андрея обычная, даже тривиальная. Еще рассказывали, у кого сколько друзей потравились или скрючились от передоза, и эти истории были страшными

Гадетский в этих обсуждениях не участвовал, но слушал, ощущая все крепнущее родство с этими людьми.

Талищев приходил несколько раз. Разговоры разговаривал. Заставлял подниматься с койки и подолгу гулять по территории, пока у парня не начинали подгибаться ноги. Казалось, депрессия охватила не только сознание, но и тело. Простейшее физическое усилие вызывало усталость и апатию. Хотелось только одного: лечь и смотреть в стену. А еще дозу. Дозу, дозу, дозу!

Но Талищев понимал его, и не то чтобы жалел, а скорее сочувствовал. Зная, что и когда сказать. В беседе парень постепенно оживал, начинал отвечать, спрашивать. Потом думать. С крестным было хорошо. Потому что, находясь среди опустившихся, измученных людей, часть из которых была уже дебилизирована дурью, Андрей начинал подозревать, что сходит с ума. Кроме того, крестному можно было без особого стыда рассказать обо всех ощущениях, которыми пугал собственный организм, перестраивающийся на жизнь без наркотика, а этих ощущений с каждым днем становилось все больше.

26

28 мая 2010 года. Пятница. Москва. Наркдиспансер. Пресня. 13:15.

— Сам пришел. — Увидев Талищева, отец Михаил с кряхтением опустил ведро, полное жидкой весенней грязи и, потирая поясницу, разогнулся. — Третий день уже стучит, — батюшка добродушно посмеялся. — Волевой мальчишка, молча терпит, — он одобрительно покачал головой и снова принялся за прополку. Ростков моркови на грядке еще не было, зато сорняков и битого кирпича пруд пруди.

Заведующий хмыкнул, улыбнулся и неторопливо направился к парню.

— Плотничаешь? — он подошел сзади и, усмехнувшись, сунул руки в карманы костюмных брюк.

— Молоток новый надо, — Андрей односложно ответил, не отрывая глаз от крыльца часовни. Две нижние ступеньки уже белели свежеструганными досками — на остальных были выломаны подгнившие.

Парень поднялся, обошел здание, вернулся, неся две свежие доски. Все молча.

Юрий Альбертович неторопливо поднял жестяное ведро, осмотрел и, отряхнув, поставил кверху дном. С опаской присел и подставил подбородок яркому, уже почти летнему, солнцу.

Во дворе стояла тишина, только птицы чирикали, да мерно стучал молоток. В дальнем краю на разборе склада возились пациенты, но оттуда шум не долетал. Отец Михаил, чавкая по грязи калошами, прошел мимо, относя в мусор наполненное ведро.

— Как себя чувствуешь? — Талищев уперся огромными ладонями в полные колени.

Андрей коротко буркнул:

— Нормально.

— Погулять не тянет?

— Не особенно, — парень хмуро зыркнул и снова отвернулся.

Талищев терпеливо усмехнулся, а потом неожиданно спросил:

— Скажи-ка мне, друг ситный, ты в институт с битой рожей приходил. За что тебя уделали?

— Ни за что, — Гадетский угрюмо примеривался вбивать следующий гвоздь.

— Ребенок, вот чего не терплю, так это вранья. Много долгов? — крестный ощутимо повысил голос, сурово глядя исподлобья.

— Хватает, — парень ниже опустил голову, на пробу тюкнул первый раз, намечая паз.

— Давай прощайся со всеми, — Талищев через плечо глянул, как работают на разборке лечащиеся. — К вечеру оденься, я тебе там привез — на койке оставил. И будь готов.

Внутри с тугим тянущим чувством что-то оборвалось. Желудок ухнул к ногам. Куда его?

Андрей машинально ударил по гвоздю, едва не попав молотком по пальцам. Во рту стало противно-кисло. Почему так рано?! Ребята живут тут по несколько месяцев. Куда ему возвращаться? В квартиру на проспекте? Или к Аминке? Эти комнаты, обои. Обувь в коридоре, наверное, до сих пор лежит. А там, в зале, ковер. Андрей вдруг с тупым ужасом понял — он не выдержит. Не выдержит и уколется в первый же день.

Горло так сдавило, что невозможно стало вздохнуть, не то, что заговорить. Он стоял, неудобно наклонившись, с занесенным молотком, сжимая пальцами черенок гвоздя. Но так и не ударил.

— У меня мать-пенсионерка в Мансурово. Деревня — километров сто пятьдесят от Москвы. Поживешь пока с ней.

Талищев с сожалением поднялся с нагретого ведра, у него было полно работы: лекции, документы. И ехать предстояло уже по темноте.

27

Волоколамское шоссе. Подмосковье. 19:55

Шестерка задыхалась, чихала и кряхтела.

— У вас кардан стучит, — Андрей равнодушно смотрел в окно. Он ездил по этому шоссе — гонял на мотоцикле. Отсюда они катались в лес с Дербишевым. Тогда сзади, обхватив его за пояс, сидела Аминка. И на Новый год ездили отсюда.

— Правда стучит? — Талищев обеспокоенно прислушался.

Парень усмехнулся, впрочем, не показывая этого крестному. Он отчетливо слышал и стук кардана, и лязг в подвеске. Еще в моторе подвывало, но это, скорее всего, не страшно. Хуже то, что движок тарахтит и не тянет.

За две недели его мир сузился до шершавых бетонных стен наркодиспансера. Там тюремная обстановка позволяла держать себя в руках. Теперь было как-то не по себе.

Юрий Альбертович это понимал и с разговорами не лез, давая собраться с мыслями. Уже темнело, мимо мелькали столбы, мотели, подмосковные городишки.

— А чего новую машину не купите? — Андрей искоса глянул на заведующего.

— А вас чем кормить? — Талищев сварливо обругал водителя впередиидущей фуры и бросил: — У меня дотаций на тридцать человек, койкомест — на восемнадцать. А лечится пятьдесят. Ладно, — крестный махнул рукой, — бегает и бегает.

В поселок приехали уже затемно, как в мультфильме про попугая Кешу. Андрей не увидел ни улицы, ни обещанного ему озера, только деревянный забор и скрипучую калитку.

именем мать Талищева, Софья Алексеевна, пробуждала в памяти парня его собственную маму, Софью Марковну Гадетскую, а беспрерывным птичьим трещанием — старушку из пятьдесят шестой квартиры, которая крестилась каждый раз, видя соседей-наркоманов.

Впрочем, пожилая женщина Андрея приняла радушно, даже чересчур. Гладя по щекам совершенно чужого парня, она очень искренне сокрушалась о его худобе.

Крестный сунул ему почти пустую дорожную сумку и подтолкнул к дому. Дорожка была длинная и извилистая, воздух густо насыщен приторным запахом душистого табака.

Сам дом оказался маленьким и больше похожим на дачную бытовку. Как и талищевская машина, уже дышал на ладан. Внизу, кроме кухни, всего одна комната, в которой, как в казарме, вдоль стен стояли четыре кровати — сыновей у Софьи Алексеевны было трое. Радио, телевизор, печка, хотя топился дом газом.

Андрея устроили на чердаке — длинной комнате с низким косым потолком и завешенным тюлью окном. Там было мало мебели — только кровать и шкаф, похожий на буфет. Неприятно и удушливо пахло травами, с балок свисали букетики сухостоя вперемешку с косичками лука. Но зато здесь он был один.

Юрий Альбертович уехал тогда же, ночью.

— Денег я тебе не оставлю, чтобы брать было нечего. Продукты сам привезу. Мама, он не ребенок — он наркоман. Не сюсюкайся и не потакай ему. Случится что: будет угрожать, потребует денег — не спорь, отпусти. И не уговаривай.

Парень сидел на лестнице, равнодушно уткнувшись лицом в сцепленные пальцы жилистых сухощавых рук. Интересно, знал ли Талищев: со второго этажа слышно все, что говорится на крыльце? Скорее всего — да. Для него и говорил.

— август 2010 года. Подмосковье. Поселок Мансурово.

И все же Софья Алексеевна Андрея жалела, пыталась разговорить, накормить. Он ел без аппетита, оставался костлявым, бледным и погруженным в себя, с пустым, то и дело застывающим в одной точке взглядом.

Иногда пугал старушку — замолкал посредине разговора, замирал, глядя куда-то ей за плечо. И мог просидеть так, не шевелясь и не отвечая, несколько минут. Потом поднимался и молча уходил. Возвращался к ночи, бесшумно, как сова, поднимался на свой чердак и затихал там до утра.

В другие дни, напротив, приходя в темноте, когда пожилая женщина, мучаясь от старческой бессонницы, вязала на веранде, садился рядом и прижимался виском к ее коленям. В такие минуты в горле Софьи Алексеевны вставал ком, она несколько раз протягивала и отводила руку, прежде чем решалась погладить его по волосам.

По выходным приезжал Талищев. Андрей первым выходил за калитку, вынимал из багажника тяжелые пакеты с продуктами и относил в дом. Почти все делал молча. Он вообще больше слушал то, что происходило у него внутри, ко внешнему миру оставаясь безучастным. В разговоре был вял и пассивен, лишь изредка кивая и никогда не глядя в глаза.

Большую часть времени он проводил, лежа под машиной крестного (там всегда было что ремонтировать) и прислушиваясь к монотонной уютной беседе Талищева с матерью.

Потом крестный подходил, густым басом говорил: «Вылазь», — и они шли на долгую утомительную прогулку — к дальнему лесу и обратно.

Пару раз Талищев возил его в город. Но только в больницу. Не разрешая выйти из машины, даже чтобы купить сигарет в киоске. Впрочем, Андрей и не настаивал. Он и сам не хотел ступать на мостовые Москвы.

Через две недели на даче в Мансурово начала появляться Юлька — племянница Талищева. Веселая девчонка шестнадцати лет. Все сложилось как-то само собой, Андрей и не хотел особо. Не о том думал. Но раз пошли погулять, другой. Покурили, сидя в лесочке, поболтали, поцеловались. Скорее, как баловство, для интереса.

Трахались они тоже не особенно весело, быстро и неуклюже, по кустам и перелескам. Но на эти пятнадцать минут мучительная сосущая тяга почти отступала, все забывалось.

В один из вечеров Юльку на даче застал Юрий Альбертович и на следующий день молча и укоризненно сунул парню упаковку презервативов. В той вязкой апатии, в которой жил Андрей, у него не было сил на раскаяние. Парень просто взял их и спрятал в задний карман джинсов, чтобы не увидела Софья Алексеевна.

Лето медленно распалялось, перевалило через июнь, вползло в жаркий засушливый июль. Может, из-за духоты Андрей плохо спал. Закрывал глаза и открывал их с одним только жгучим желанием — уколоться. По утрам ему часто чудилось горячее Аминкино тело рядом и так хотелось, не открывая глаз, сказать: «Вальни меня, я так хочу».

Каждую неделю Талищев возил его к отцу Михаилу, и они долго разговаривали. Из-за жары сидели в предбаннике. О том, что он в церкви, напоминала только ряса и то, что батюшка перекрещивал его каждый раз, как парень переступал порог часовни, и еще раз, когда тот уходил.

О Боге они не говорили. И о мирской жизни — тоже. Отец Михаил был человеком начитанным, но обремененным своеобразным религиозным мышлением, ведя с Гадетским отвлеченные философские беседы и иногда углубляясь в какие-то уж совсем абстрактные диспуты. А Андрей с ним спорил — продавливал свое, он не усел соглашаться.

28

18 августа 2010 года. Среда. Москва. Ул. Панферова. 18:30.

— Да, конечно, — Малика бездумно кивнула, занятая своими мыслями. Лето уже подходило к концу, а девушка все никак не могла решить: перевестись на полставки или бросить работу совсем. Но с деньгами было очень плохо.

Впрочем, советоваться на эту тему с Рафизом не было желания — он работал фельдшером и сам об образовании даже не задумывался. Вообще разговаривать им было особенно не о чем. Зато при нем девушка чувствовала умиротворяющее присутствие мужчины рядом. Он заботился о Малике, встречал с работы, провожал, даже починил в квартире стул, до которого у Андрея три года не доходили руки.

Пара свернула за угол, и девушка, коротко выдохнув, остановилась:

— Андрей.

Тот сидел на скамейке во дворе дома Малики, будто в ответ на промелькнувшую мысль. С того майского дня девушка его не видела.

Андрей еще больше похудел. Упираясь локтями в колени, он, казалось, состоял из одних углов. Одежда на нем была непонятно с чьего плеча, у ног валялась маленькая, почти пустая сумка. Во дворе, в котором с визгом носились дети, среди разноцветных качелей и горок он выглядел отстраненно и чужеродно.

Текла минута, другая, а Малика все не решалась подойти.

— Пошли в дом, — Рафиз потянул ее за плечо, бросив на парня неприязненный взгляд. Тогда, в мае, увидев разбитое лицо Малики, он пришел в ярость. Кричал, угрожал. Казалось, был готов убить Андрея на месте. Но сейчас ввязываться в драку не спешил.

— Я позвоню вечером, — Малика мягко, но решительно, отстранила руку Рафиза и одна направилась к скамейке. Ноги утопали в траве, в туфли набился песок.

— Привет. — Парень, не шевелясь, подождал, пока она приблизится. Потом медленно поднялся.

От него странно пахло — чужим домом. Кроме того, Малика не замечала раньше насколько он высокий. Наверное, потому что они редко виделись в том году, а теперь с удивлением обнаружила, что едва ли достает Андрею до плеча. И глаза у него тоже стали чужими: серьезными, вдумчивыми. Будто он смотрит куда-то глубоко внутрь себя.

Он стал совсем незнакомым. И взрослым.

— Привет. — Девушка, запнувшись, кивнула.

До дома дошли в полной тишине. Так же молча вошли в квартиру, потом в кухню.

Малика проследила взглядом, как Андрей бесшумно сел на старый протертый уголок, и суетливо открыла холодильник. Достала кастрюлю со вчерашним супом и включила газ.

Было слышно, как в конфорке шелестит огонь.

— Долго ждал?

Она неуверенно глянула назад, и парень равнодушно пожал плечами:

— Пару часов.

У него изменился голос — стал ниже и глуше. И ему, казалось, было все равно, прожди он у подъезда всю ночь.

— Надо было позвонить, я бы сама пришла. Там, наверное, убраться надо, — девушка вынула из шкафа тарелку, но оставила на столешнице, будто не зная, что с ней делать.

— У меня ключей нет. А на ту квартиру не хочу ехать.

Внутри болезненно сжалось — она помнила, где его ключи — в сумке, которую обыскивал Талищев. В квартире мертвой Ниязовой.

— Крестный хочет, чтобы я уехал к отцу.

Малика ставила на огонь тяжелую кастрюлю, рука дрогнула, и на плиту плеснул бульон с белыми каплями застывшего жира.

— Надолго?

Андрей безразлично смотрел в стену:

— На год, может, на два.

Это прозвучало почти как «навсегда». Малика выдохнула:

— Ясно, — она отстраненно услышала, что голос стал тоньше обычного, и стиснула зубы, но по щеке против воли потекла слеза, — понятно.

В детстве она бы никогда не подумала и не поверила, что Андрей может ее ударить. Но ведь ударил. И теперь сидел и молчал, не двигаясь с места. А Малика одна стояла посреди кухни, сжав пальцами край столешницы, и плакала.

Ей не было жалко разбитой коленки, ей было страшно, что Андрей сейчас ввяжется в драку, а старшеклассников толпа, они выше на голову, да и толкнули ее нечаянно. Но уговорить его она не смогла и успела только зажмуриться.

Спустя пятнадцать минут Андрей смывал под холодной водой кровавые сопли. Забрызгано было все: рубашка, брюки, руки. Но он бы в жизни не признался, что разбитый нос — это в самом деле так больно, как можно подумать.

— Зачем ты полез?

Мальчишка выпрямился и вскинул на нее горящие глаза:

— Ты что дура?! Девчонок бить нельзя!

Малика обиженно насупилась:

— А обзывать можно?

Он на пару секунд задумался, видимо, взвешивая за и против, а потом емко заключил:

— Обзывать можно.

Девушка невольно улыбнулась, смеясь и плача одновременно, даже не сразу сообразив, что Андрей составляет ей компанию.

— Ты чего? — она недоуменно обернулась.

— Это тебе Рафиз стул починил? — и, не дожидаясь ответа, предупредил: — Ты только на него не садись, ладно? Он ножки перепутал.

Ребята хохотали, хохотали и никак не могли остановиться.

— И кто тебе сказал, что ты рисовать умеешь?

Девочка схватила плакат и потянула на себя. Андрей, выпачканными в красках руками, вцепился в него с другой стороны.

— Можно подумать, у тебя лучше!

— Лучше-лучше! — мальчишка с хохотом потянул ватман, нечаянно опрокинул стакан с грязной водой — забрызганным, и без того неказистый, рисунок стал еще нелепей.

— Да не правда!

— Правда!

Таким родным он не был никогда. Малика смеялась, Андрей смеялся, и у него в глазах плясали знакомые с детства, задорные черти.

29

20 августа 2010 года. Пятница. Москва. Ул. Панферова. 19:30.

— Ты совсем обалдела? С какого хрена?! — парень с силой брякнул стаканом о стол.

Он оживал. Чаще смеялся, больше разговаривал, тащил ее гулять. При виде симпатичных девчонок у него снова начали алчно загораться глаза.

Малика нервно убрала за ухо мешающую прядь — прежде чем сказать Андрею, она долго собиралась с духом — и теперь маялась, внутренне сжимаясь:

— Не кричи, пожалуйста.

Но он будто и не слышал:

— Где ты его вообще выискала?! Он же мудак, недоносок — двух слов связать не может. Да пусть он тебя просто так трахает, замуж-то выходить зачем?!

Малика вспыхнула и почувствовала, как краска заливает лицо.

— Ты что, залетела? — Андрей брезгливо выдохнул.

— Нет, — девушка ни в чем не была виновата, но с привычной неуверенностью прятала глаза, — я просто так решила.

— Да что он тебе сделал? Стул починил?! — он с силой нажал на спинку. Может, и не хотел, но одна из плохо прибитых ножек не выдержала и вывернулась из паза. Андрей яростно сжал кулаки, но ничего больше не сказал — ушел курить на балкон, шарахнув за собой дверью так, что зазвенело стекло.

Малика не умела спорить с Андреем. Даже боялась, когда его глаза вот так сужались, лицо заострялось. Андрей всегда был уверен, что прав.

Она выждала несколько минут, только потом вышла на балкон следом.

Парень раздраженно курил, стряхивая пепел прямо за парапет.

— Слушай, — она еле слышно встала рядом, — так получилось. Он хороший, он обо мне заботится. Ну сам подумай: ты уедешь, а мне что — оставаться совсем одной?

— Я могу не ехать, — он мрачно буркнул и выбросил окурок на улицу. — Не надо валить это на меня. — Андрей уже успокоился, и девушка вздохнула с облегчением — значит пронесет, он плюнет и отступится, позволит делать, как хочешь. Малика покачала головой:

— Не можешь. Юрий Альбертович плохого не посоветует.

— Что ты всегда подо всех подстраиваешься? — Андрей резко и раздраженно повернулся. — Всем угодить пытаешься. Аж тошно. Живи ты своей жизнью!

Малика выдохнула и, собрав мужество, посмотрела ему в лицо:

— Андрей, хватит. Давай просто уговоримся: ты едешь к отцу, а я выхожу замуж.

Он пару секунд смотрел на нее, а потом зло, сквозь зубы, выплюнул:

— Идиотка, — и ушел в квартиру.

30

29 августа 2010 года. Воскресенье. Москва. Ленинский проспект. 02:10

Андрей так и не пришёл на свадьбу. Спорить прекратил, махнув рукой, но и поздравлять отказался. Впрочем, оно только к лучшему — меньше скандалов. Свадьба была не очень: платье напрокат, очередь в ЗАГсе, дешевое кафе с аляповатыми плакатами на стенах, пьяный отец Рафиза.

Малика второй раз надавила на звонок, и дверь с грохотом распахнулась. Андрей стоял босой и встрепанный.

— Вышла? — парень угрюмо на нее посмотрел.

— Да.

Он, ни слова не говоря, развернулся и ушел вглубь квартиры. Малика неторопливо сняла босоножки.

— На.

Когда девушка вошла в комнату, Андрей мятым веником сунул ей охапку роз. Девушка поднесла их к лицу, вдыхая приторный аромат, и спрятала улыбку — красивые, белые. И так много — не сосчитать, все деньги, наверное, выкинул. Рафиз подарил три.

Квартира была перевернута кверху дном: шкафы раскрыты, ящики выдвинуты, на полу распахнутые чемоданы.

— Тебе помочь?

Парень, не оборачиваясь, буркнул:

— Сам справлюсь.

Малика присела на краешек кресла, пристроив букет на коленях. Андрей одну за одной сбрасывал в чемодан стопки книг, потом бережно снял с вешалки костюм и, аккуратно свернув его, уложил сверху. Это был единственный его костюм — отец прислал на выпускной — очень дорогой. Они точно знали, сколько тот стоит, потому что Годфрид Херцег скрупулезно вычел его стоимость из карманных денег сына, разделив ее на шесть месяцев.

Андрей собирал самые ценные для него вещи. Будто уезжал навсегда. Малике отчаянно, до боли, захотелось спросить: «Ты вернешься?». И несколько мучительных минут она была голова это сделать.

Но так и не решилась. Потому что, скорее всего, он сам не знал ответа на этот вопрос. А слушать вранье ей не хотелось.

— Вы где жить собираетесь? — парень хмуро буркнул, выдвигая ящики письменного стола и проверяя, не забыл ли чего.

— С его родителями, — Малика отвлеклась от своих мыслей и перевела дыхание.

— А твоя квартира? — Андрей резко выпрямился, и девушка отвела глаза:

— Сдавать будем, деньги нужны.

Парень отвернулся и бросил через плечо:

— Там на столе ключи. Возьми.

— Зачем?

— Живите хоть отдельно. Будешь эту квартиру сдавать, я все вещи убрал. Вам же надо что-то жрать, — и с треском захлопнул чемодан.

На часах было уже четыре утра, а ребята все еще сидели в квартире, прижавшись к друг другу плечами, и молчали. Андрей, иногда тихонько, иногда до боли, сжимал ее руку. Он уже оделся и собрался. Вызвал такси. Посреди комнаты стояли два чемодана и громоздкая спортивная сумка.

— Мы неудачники? — Малика искоса глянула на него и вздохнула.

— У меня все зашибись. А ты — дура. — Парень упрямо сжал зубы, и девушка со щемящей нежностью рассмеялась:

— Андрюшка, я тебя так люблю.

Он не ответил. Помолчал, потом хмуро буркнул:

— Как ты ушла-то? Он тебя отпустил?

— Нет, на улице ждет.

Андрей облегченно вздохнул и смягчил тон:

— Ладно, иди давай. Разругаетесь еще.

Он проводил ее до двери в подъезд, но выходить не стал. Проследил, как девушка подошла к сидящему на скамейке недовольно набычившемуся Рафизу, и закрыл дверь.

У подъезда уже ждало такси.

 

ЧАСТЬ 3

 

25 ноября 2014 года. Вторник. Москва. Восемнадцатая городская больница. 10:25

Ливанская захлопнула за собой тяжелую скрипучую дверь — сразу стало теплее. Вообще-то она ожидала, что в ноябре в Москве будет совсем не жарко, но физически все равно оказалась не готова. Она стала совсем «африканкой»: привыкла к пустыне, к москитам, чистому небу и палящему солнцу. В холодном, слякотном, заволоченном тучами городе ей было неуютно. Но предстояло привыкать.

— Я тебе не верю, — Сергей посмотрел как-то странно, удивленно. — Ты шутишь, ты не сможешь уехать! — мужчина бросил на койку машинально прихваченный из смотровой стетоскоп.

— Какие, к черту, шутки? — Ливанская мрачно кинула в раскрытую сумку засаленный пыльный пакет — личные документы (они хранились в запертом шкафу, в госпитале). — Хватит с меня.

— Рита, ну ты что? Я понимаю, ты расстроена, — он мягко заговорил, одновременно цепко сжав ее предплечье, и попытался заглянуть в глаза.

— Я не расстроена, — сухо отрезала молодая женщина, бросив на него короткий злой взгляд. Было бы чему расстраиваться: умер старик Маххамед. Давно пора — возраст, гепатит, больной желудок. Следовало ожидать. Просто еще один сомалиец.

Серый камень, третий от края, шершавый сверху и отколотый по краю.

Ливанская тряхнула головой:

— Я просто устала, — и вдруг с неожиданной ненавистью выкрикнула: — Хватит с меня! Я устала от смертей, от заразы! Почему у них у всех зараза?! СПИД, гепатит. Я устала бояться! — она невольно сжала руки в кулаки — на кистях выступили сухожилия, вздулись вены. — Я устала копаться в дерьме и крови, боясь что-то подцепить. Устала от того, что тут без конца стреляют. Хватит! Я отдала этой гребаной стране шесть лет.

Мужчина не отвечал, и она замолчала. Выдохнув с какой-то тупой безысходностью, покачала головой и, стирая со лба пот, тихо, сквозь зубы, закончила:

— Я ненавижу этих проклятых фанатиков. Все, с меня хватит. Я правда уезжаю.

На следующий день вся больница провожала Ливанскую, стоя перед зданием госпиталя. На улице бегали и визжали черные детишки, не понимающие, что случилось, и почему вдруг собралась такая толпа. Лисото обнимал её со слезами на глазах. А потом молодая женщина бросила короткий взгляд на унылую запыленную улицу и отвернулась, глядя вперед, на дорогу, бегущую к Джамаме.

Она скинула куртку и зябко поежилась. Старое здание восемнадцатой горбольницы нисколько не изменилось.

Почему-то ей хотелось работать именно здесь. В эту больницу она пришла интерном, осталась в ординатуре. Была такая старая добрая традиция, своего рода преемственность: отделение при кафедре, и каждый год с хирургического факультета первого меда лучших студентов направляли именно сюда, под теплое крылышко Олега Анатольевича Валеева. Для всех заведующих интерны — лишний геморрой, а он молодежь любил, приваживал, пробивал бюджетные места.

Сюда же она хотела прийти и сейчас. Хотела увидеть Валеева и, может, еще кого-то из врачей, с которыми работала. Хотя вряд ли ее узнают — кто вообще запоминает временных ординаторов?

Ливанская свернула налево, в узкий коридор с бежевыми стенами, и растерянно замерла. Почему-то она не ожидала, что мог смениться заведующий. Дверь та же, а табличка другая.

— Дина Борисовна у себя, стучите.

Молодая женщина резко обернулась и увидела Ольгу Станиславовну — зава гнойного, хотела поздороваться, но та уже прошла мимо. Она снова перевела взгляд на дверь.

«Вениаминова Дина Борисовна»

Ливанская ее не знала, даже не сталкивалась. Когда она работала в этой больнице, Вениаминовой здесь еще не было.

Пару минут посомневавшись, она решилась и постучала.

Вениаминова оказалась прелестной женщиной. К неожиданной посетительнице отнеслась очень доброжелательно: впустила, предложила чаю, завела долгий разговор. Оказалось, она работает здесь уже больше трех лет. Валеев ушел в Министерство, он теперь, как это говорят, «большой чиновник».

— У нас такой случай был. Я еще молодая была, хохотушка. Вы пейте, пейте чай.

Заведующей было едва за пятьдесят, и выглядела она моложаво. Стриженые волосы хорошо уложены, очки в красивой оправе. Голос мягкий и обволакивающий, располагающий к доверительной беседе. Кабинет при ней сильно изменился: теперь на окнах были ажурные занавески, а в углу стоял большой аквариум, раздражающий шумом насоса.

— Впрочем, мы все такие были, — Дина Борисовна, ударившись в воспоминания, взмахнула полной рукой, — даже инструктор — мальчишка-мальчишкой. Он мне глазки строил, — заведующая покраснела, как девчонка, и Ливанская спрятала усмешку.

Удивительная тема вдруг всплыла в разговоре — в коммунистической юности своей Вениаминова была туристкой-альпинисткой, объездив с клубом «Маячок» весь Урал, а Ливанская в студенчестве тоже лазила по горам. Это общее увлечение расположило заведующую к посетительнице куда лучше долгих обсуждений бывших коллег. От воспоминаний у женщины раскраснелись щеки и загорелись глаза.

— Вы не поверите, мы уже так устали на третий день, — она подошла к аквариуму и включила свет, отчего серые невыразительные рыбки взволнованно заметались: — Идем и уже сами не знаем, чего ищем. До города-то рукой подать. А огней все нет. Ну, решили разбивать лагерь: палатки кое-как поставили и спать легли. А утром встаем, — Вениаминова звучно хлопнула в ладоши и рассмеялась, — а вокруг палаток народ. Люди автобус ждут. Мы лагерь разбили прямо посреди города! Вы представляете, они на работу едут, а на автобусной остановке палатки стоят!

Ливанская рассмеялась, плеснув чаем на подлокотник кресла. Но заведующая не обратила внимания. Она вообще оказалась удивительно терпима. За годы, проведенные в Сомали, молодая женщина стала здесь совсем чужой. Как-то подзабылись нормы поведения. Совершенно автоматически она ставила чашку на колено, а не на блюдце. К тому же, появился акцент: она чаще говорила по-арабски, чем по-русски. И представления о медицине теперь были соответствующие, пещерные. А еще ей постоянно было холодно. И молодая женщина сидела, не снимая теплую куртку. Вениаминова даже будто невзначай щелкнула переключателем, увеличивая мощность маленького обогревателя.

— Сто лет не пила такого чая, — Ливанская уткнулась в чашку и потянула носом теплый согревающий аромат.

— Плохо было с продовольствием? — Дина Борисовна сочувственно протянула руку и придвинула к молодой женщине коробку печенья, будто та была голодающей.

— Последние два года, — та равнодушно пожала плечами и сделала глоток: — Да не то чтобы плохо, просто однообразно. Утром каша, в обед каша, вечером каша, — она с омерзением передернула плечами. — Вообще, даже стыдно было смотреть, как они умирают, и есть самим.

Дина Борисовна села в кресло и несколько минут наблюдала за молодой женщиной, соединив кончики пальцев, а потом задумчиво спросила:

— Вы меня извините, если это нетактично. Но почему вы приехали именно в Россию? Ведь вы… — она вопросительно взглянула, и Ливанская подсказала:

— Полячка. — И покачала головой. — Но, на самом деле, скорее русская.

На похоронах деда Виссариона Рита не плакала.

«Рита». Так звала ее бабушка. Бабушка Вацлава умерла за пять лет до деда. И вот она-то как раз и была коренной полячкой. Детей переправила жить в Польшу еще при Советском Союзе. Там уже внуки родились. Лешек, Вита. И Патрисия — самая любимая.

С родителями Ливанская никогда не была особо близка, с самого детства. Слишком независимая и самодостаточная, она была девочкой деда Виссариона и бабушки Вацлавы. От деда унаследовала характер и страстную любовь к медицине. А внешность — от бабки. Высокая, поджарая, плоскогрудая — настоящая гончая. Непохожая на собственных родителей. Бабушка Вацлава ее обожала.

Виссарион Валерьянович Ливанский умер в возрасте восьмидесяти трех лет, ровно через год после того, как Рита окончательно перебралась в Россию. Почтенный возраст. И почтенная смерть. Тихо, мирно, в своей постели, как и полагается глубоко пожилому человеку — от сердечной недостаточности.

Квартира в Балашихе, по молчаливому согласию родственников, досталась внучке. И была тут же продана. С тех пор Ливанская жила сама по себе — на съемных однушках в Москве.

— Знаете что?

Ливанская вздрогнула и резко вскинула глаза на заведующую.

— Вы мне нравитесь. Я вас возьму.

Молодая женщина удивленно посмотрела на Вениаминову: вот так, с бухты-барахты? Незнакомого человека, проведшего шесть лет в Сомали?

Дина Борисовна увидела ее изумление и совсем по-девчоночьи рассмеялась:

— Я доверяю интуиции. Не люблю брать кого-то по знакомству, — она пожала плечами. — Тем более, вы пришли как раз вовремя. У меня на той неделе хирург уходит. Прямо скажем, сокрушаться из-за его увольнения я не стану, но место нужно срочно занимать. У меня без малого восемьдесят коек и два дежурства по скорой в неделю. Грозятся и третье поставить. Так что график у нас жесткий. Мед книжка у вас готова?

Ливанская усмехнулась:

— Да. Когда приходить оформляться?

1

01 декабря 2014 года. Понедельник. Москва. Восемнадцатая городская больница. 08:25

— Игорь Валентинович, я бы вас попросила.

Молодой парень с инфантильными усиками глянул на заведующую, покраснел и умолк. Дина Борисовна в обращении с подчиненными удивительным образом сочетала природную мягкость и доброту глаз с просто-таки железной волей. Ливанская, молча наблюдавшая из своего угла, усмехнулась: Вениаминову боялись.

Каждое утро в общей хирургии начиналось с пятиминутки у заведующей. Зал был полон и гудел, как улей. Пузатые хирурги с категориями важно восседали у стола заведующей. Молодые неловко мялись на жестких стульях у окна, теребя на коленях истории болезни.

На новенькую никто не обращал внимания. Она сидела в самом темном углу, поджав ноги, и разглядывала будущих коллег. Был понедельник — время подбирать хвосты. Пятью минутами не ограничатся.

Обсуждали все подряд: от сроков доставки крови до проблем с графиком. Дежурные отчитывались за выходные — ушел вроде бы стабильный пациент, случай предстояло разбирать.

Дина Борисовна выслушивала, сверяла данные по движению больных, утверждала списки к выписке. Хирургия была заполнена на сто десять процентов. Как это возможно, Ливанской объяснять было не надо. А на что сиденья в коридорах? Еще при ней было такое, что стаскивали вместе четыре скамейки, бросали сверху матрас и клали какую-нибудь старушку, у которой родни поменьше — чтобы не скандалили. И за шесть лет мало что изменилось. Тяжелых — четверть. Реанимация заполнена под завязку.

Перечисление проведенных в субботу операций заняло полчаса. Три экстренные — из-за резких ухудшений. Четверо из прооперированных в тяжелом состоянии, двое — в критическом. В пятой палате старушка уходит — сделать уже ничего нельзя. Родственников предупредили.

— Скорая вообще обнаглела — везет без звонка. Двери распахиваются, а у меня ни одного хирурга на месте! Все операционные заняты, анестезиологов свободных нет.

— Кровь привезли поздно. Но я уже замучился ругаться. Дина Борисовна, хоть вы повлияйте! Обещали в три, привезли в семь. Ну как так работать?!

Вениаминова спокойно кивала, делала какие-то пометки, хотя даже у Ливанской уже голова шла кругом.

— А вы свою переливайте. Вам не впервой. — Высокий дородный мужчина, сидящий, выставив вперед яйцеобразное брюшко, громко хохотнул.

Кто-то посмеялся, но большинство стушевались. В чем шутка, Ливанская не поняла, но, судя по тому, как отчаянно покраснел молодой врач, жаловавшийся на службу крови, она была не слишком корректной.

— Степан Наумович, вы… — молодой человек хотел было ответить, но прикусил язык.

Мужчина барски откинулся на стуле, высокомерно оглядев аудиторию. Те, кто смеялись, ответили ему подобострастным взглядом. Остальные предпочли отвести глаза. Степан Наумович Блажко довольно скривил тонкие губы. Нос у него был длинный, узкий и загибался вниз, странно сочетаясь с полными рыхлыми щеками. А вот голос у мужика бабский. Высокий, противный.

— На сегодня хватит. Ильин, с вами мы еще поговорим, — Дина Борисовна взглянула на дежурного и он понимающе кивнул. — И последнее, — заведующая поднялась и сделала жест по отношению к молодой женщине, — новый хирург на место Иванова, прошу любить и жаловать: Ливанская Патрисия Яновна, — заведующая улыбнулась. Молодая женщина, торопливо спустив ноги с кресла, поднялась и сделала приветственный жест к аудитории.

Прокатился короткий вялый гул, хирурги приняли к сведению, не обратив особого внимания. Ливанская так же безразлично кивнула в ответ.

Ну, вот она и устроилась на работу.

Неделя до понедельника прошла странно: то ли тянулась как год, то ли пролетела за минуту. Она пыталась гулять по городу и, к собственному удивлению, не узнавала улиц. Москва изменилась до такой степени, что женщина смотрела на нее будто впервые. Да и все связи в этом городе Ливанская растеряла. А раньше у нее была куча друзей. О ком-то она забыла сама. Кто-то забыл ее. Устарели телефоны, потерялись адреса. Даже те, с кем она работала в больнице, теперь либо уволились, либо перевелись. Осталась только пара приятелей из подмосковных больниц, да один раз ее на улице остановил громкий окрик:

— Рита-Ливанская, это ты?!

Обернувшись, она даже не сразу узнала махавшую ей женщину. Лялька. В институте вместе учились. Тогда они не особенно общались, но сейчас Ливанская была рада видеть даже Алехину, которая теперь была Самсоновой.

Лялька даже чересчур обрадовалась старой знакомой и трещала без остановки. Ей было скучно. После института она забросила диплом и выскочила замуж. Без интернатуры обучение было потерянными шестью годами жизни, но девушка об этом совершенно не переживала. Она друг за другом родила двоих мальчишек, после чего с чистой совестью села на шею мужу. Салоны, прически, маникюр, детский сад — Лялькина жизнь наполнилась смыслом.

Не то чтобы у них нашлось много общего, но надо было как-то осваиваться.

 

2

12 декабря 2014 года. Пятница. Подмосковье. Дачный поселок «Осиновка».

Ливанская еще раз сверилась с листочком, постучала костяшками пальцев по деревянной изгороди и, не дожидаясь ответа, распахнула скрипучую калитку.

Домик был маленький, аккуратный. Два этажа, крашеное крыльцо. Палисадник, огород. На дорожке снег утоптан. Женщина втянула свежий морозный воздух. Могучая рябина до сих пор усыпана красными подмороженными ягодами. Солнце слепило глаза, было тихо и спокойно. Действительно, почему бы тут не поселиться? По крайней мере, на выходные. Она зябко поежилась и взбежала по ступенькам.

— Олег Анатольевич, вы дома? — постучала в дверь, толкнула, но было заперто.

— Господи, Ливанская!

Сзади раздалось оханье и грохот. Молодая женщина обернулась, а бывший заведующий отделением общей хирургии восемнадцатой горбольницы, Олег Анатольевич Валеев, уже бросив дрова посреди тропинки, кинулся обниматься.

В его доме было тепло, даже жарко. Валеев как раз топил баню, пожароопасно пристроенную к веранде. Ливанскую он встретил радушно, усадил за стол. Все выспрашивал: откуда адрес взяла, надолго ли приехала, как в Сомали работала.

— Вот уж не думал, что ты вернешься. — Олег Анатольевич вытирал мокрые руки о цветастое кухонное полотенце и задумчиво разглядывал бывшую подчиненную.

— Почему? — женщина потянулась за сметаной — старый холостяк Валеев прекрасно готовил, даже огурцы сам солил. Для нее домашняя еда была чем-то забытым, перенесенным из прошлой жизни.

Олег Анатольевич склонил голову набок, с любопытством ее изучая:

— Ты на меня, старика, не обижайся, но слишком много времени прошло. — Он присел напротив, неторопливо спахивая крошки со стола. — Тяжело привыкать будет. Сама-то как думаешь?

Ливанская, не поднимая глаз, медленно и аккуратно размешала белую гущу сметаны с жирно поблескивающей краснотой борща.

— Думаю, что хватит с меня эпидемий и голода. Все, что могла, я отдала. — Она поднесла к губам ложку с обжигающим супом. — И хочу пожить в мире.

Валеев понимающе вздохнул, побарабанил пальцами по столешнице и поднялся. Молодая женщина не заметила, как он недоверчиво покачал головой.

— У вас курить можно? — и, не дожидаясь разрешения, потянула из кармана початую пачку.

— Да кури, кури, что с тебя взять, — мужчина тихо рассмеялся.

Она с наслаждением затянулась — курево, определенно, стоило того, чтобы вернуться в Москву. Хотя в глубине души было ощущение — в этом городе ей неуютно.

— Сами-то почему ушли? В министерстве больше платят? — Ливанская чуть усмехнулась, сощурив глаза. Валеев тоже посмеялся, а потом вдруг стал серьезен:

— Да нет, знаешь… — он задумчиво посмотрел в запорошенное снегом окно, — просто, наверное, возраст.

— Да бросьте, — женщина выдохнула белую струйку: — Какой возраст? Вам еще оперировать и оперировать.

— Не скажи. Возраст — он не только физический. Знаешь, пока молодой был — оперировал, не задумывался. Не страшно было. А сейчас вдруг жалеть начал. Ты вот пациентов жалеешь? — он внимательно посмотрел на молодую женщину.

Та, не задумываясь, пожала плечами:

— Если каждому сопли вытирать, с ума сойдешь.

— Молодая еще, — Валеев задумчиво улыбнулся. — А я вот жалеть начал. Не могу больше оперировать. На все есть свое время. Так что я теперь лучше с бумажками. Спокойнее на старости лет, — мужчина рассмеялся, и вокруг глаз лучиками разбежались морщинки.

Остаток дня проговорили об общих знакомых. Олег Анатольевич припоминал, кто куда ушел, рассказывал о больнице. Вениаминову знал неплохо и о ней сказал — «мировая тетка». Довольно нелицеприятно отозвался о Блажко, но его он честил, скорее, понаслышке.

В город Ливанская уехала уже за полночь, наевшись на неделю вперед.

3

23 декабря 2014 года. Вторник. Москва. Восемнадцатая городская больница. 10:25

Первые дни работы произвели шокирующее впечатление. Ливанская не осознавала, насколько отстала, пока не встала за операционный стол: методики, материалы, диагностика — все изменилось.

Дина Борисовна это понимала, и в первый же день разложила перед ней колоду цветных буклетов: семинары, курсы, лекции. Молодая женщина записалась почти на половину из предложенного. Стыдно было ощущать себя профаном после стольких лет за операционным столом.

В графике она пока значилась только как ассистент, и это давало возможность освоиться и попытаться влиться в струю. Операции в восемнадцатой горбольнице шли конвейером: на пяти столах с утра почти до самой ночи.

— В этой истории утренних анализов нет. — Ливанская недовольно поджала уголки губ, пролистывая страницы, неаккуратно скрепленные желтым клеем. — И хватит смотреть мне через плечо, читать я умею! Их тут нет.

Сестра досадливо выпрямилась.

— Извините. Девочки, наверное, не успели разобрать. Сейчас я вклею.

Та не ответила, продолжая раздраженно листать папку и вымещать усталость, распекая сестру. Хотя в том, что история была заполнена кое-как, хватало и ее вины.

— Где заключение узистов?

— Какое заключение? — и, не дождавшись ответа, возмутилась: — Это же днем было! А я два часа как на смену заступила.

— А мне какое дело? — вкрадчиво проговорила Ливанская. — Я назначение сделала, в листе оно значится. Мне что, больше делать нечего — только за вами ходить и каждый шаг проверять?

Сестра терпеливо промолчала. Да, это было несправедливо, но в отделении всегда так: одни не делают, а других распекают. У кабинетов узи огромная очередь: платные, бесплатные, по записи, без записи. Раз в пять минут в коридор с окриками: «Ноги, ноги, берегите ноги!» — ввозят каталку, сидящие пациенты торопливо убирают с прохода сумки, дверь распахивается, и очередь приостанавливается на то время, пока будут смотреть пациента из хирургии. У помощника узиста на столе историй сорок, тут забудут, там не вложат, а достается потом сестрам.

Ливанская разочарованно выдохнула и махнула рукой:

— Идите.

Она краем глаза проследила, как захлопнулась дверь, и устало ткнулась лбом в сцепленные пальцы. Было пятнадцать минут двенадцатого, а смена заканчивалась в семь. Значит, еще восемь часов сорок пять минут.

На ней было семьдесят коек, куча бумажной работы. И всего две сестры. В случае чего-то экстренного, если ее сдернут на первый этаж на прием или наверх — в реанимацию, свободного врача вообще не останется. Штат больницы не предусматривал на ночь двух дежурных на этаж. Ливанская устало потерла глаза.

Она специально пришла в смотровую, когда там был один Сергей. Он приехал всего пару месяцев назад и еще не понимал, как врачи измотаны. Но даже он не хотел брать кровь у нее.

— Слушай, иди-ка ты отсюда, а, — мужчина решительно сдернул жгут с руки девушки: — С тебя хватит уже. Смотреть страшно.

— Да ладно, я просто устала. Все же сдают, — Ливанская пожала плечами и не двинулась с места. — Ему какая нужна-то?

— Вторая. У наших нет ни у кого. У Лиз только. Но она сама лежит.

— Как она? — девушка протянула руку, сама стягивая себе предплечье.

— Да так себе. — Мужчина неуверенно замялся. — Слушай, может, тебе хватит?

— Давай-давай. Все равно первая положительная только у меня. Бери, а вечером мне мяса дадите.

Серега рассмеялся. Шутка удалась. Мяса они третий месяц не видели.

Кровь лилась хорошо. Быстро. Вена широкая. Ливанская смотрела, как медленно наполняется пакет. Мало, очень мало.

— Давай еще.

Перед глазами слегка поплыло.

— Рита, Рита! — Серега теребил ее за плечо и совал в нос нашатырь. Омерзительный запах. Ливанская махнула рукой и распахнула глаза.

— Патрисия Яновна, там у Лешина судороги. Седьмая палата. Что делать? — сестра стояла около письменного стола, от нее едко пахло хлоркой.

Ливанская подскочила на месте. И как ее угораздило уснуть? Она мельком взглянула на часы — прошло каких-то десять минут.

— А что с Лешиным? — женщина провела рукой по лицу, стирая усталость и собираясь с мыслями.

— Говорю же, судороги. Идите быстрее.

Впереди еще восемь с половиной часов…

4

26 декабря 2014 года. Пятница. Москва. Восемнадцатая городская больница. 09:30

Смена закончилась четыре часа назад, а она все еще сидела в ординаторской.

— Устали? — у мужчины, присевшего рядом, был мягкий голос. Немного низкий и обволакивающий.

Ливанская оторвалась от кипы историй и справочников, потерла затекшую шею и резко выпрямилась. Человек не может, физически не способен, впитать столько информации сразу. Иногда ей казалось, что она не выдержит и просто сойдет с ума.

Бикметов улыбнулся и поставил перед ней кофе:

— Вы плохо выглядите.

Молодая женщина рассмеялась:

— Вот это комплимент. Спасибо, — взяла стаканчик и отхлебнула.

Хирург смущенно хмыкнул:

— Простите, я не хотел. Не это имел в виду.

— Да ничего, я поняла, что вы хотели сказать. Вы правы. Я уже одурела от учебы.

— Вы работали в Африке, да? — Ринат присел на ее стол, но Ливанская не стала возражать. Красивый мужик. Слегка за сорок. Только очень уж восточный — глаза раскосые, рот чересчур маленький.

— Слухами земля полнится?

Он промолчал и улыбнулся:

— Вам не нравится кофе? — мужчина, извиняясь, пожал плечами, заметив, что она не пьет. — Я не знал, какой принести.

— Да нет, нормально. Я пью черный. Просто за вечер это уже пятый, — Ливанская сделала глоток.

Бикметов оценивающе посмотрел на нее и вдруг резко поднялся:

— Знаете что — хватит с вас. Пойдемте выпьем пива.

Женщина глянула на него и с усмешкой кивнула:

— Ну, пойдемте.

Ливанская быстро натянула брюки и расправила горловину теплого свитера — пожалуй, в холостяцкой квартире Бикметова для нее было чересчур холодно.

— Оставайся. Зачем тебе уходить? — мужчина стоял рядом и наблюдал, как она одевается.

Она улыбнулась и отрицательно покачала головой:

— Не люблю спать в чужой постели. Не засыпаю. Только на своей кровати.

Ринат смущенно замялся, неловко потирая шею:

— Слушай, я хочу, чтобы ты знала: у меня никогда ничего с коллегой не было.

Молодая женщина усмехнулась:

— Я знаю, не переживай. Это я захотела. Успокойся. Ты никому не скажешь, я никому не скажу.

Она уже забросила на плечо рюкзак.

— Погоди, — Ринат выставил вперед руку, перекрывая проход к двери, и тяжело вздохнул: — Ну так же нельзя. Я хочу как-то, — он замялся, подыскивая нужное слово, — по-человечески. Давай, — он наконец поднял глаза, — давай в театр сходим, в ресторан. Цветы, конфеты. Ты прости, я, наверное…

— Все путем, — Ливанская рассмеялась и, отодвинув его плечом, распахнула дверь: — Ничего не надо. Проехали.

Она, не дожидаясь лифта, быстро спустилась вниз по лестнице, села в машину и захлопнула за собой дверцу. Мгновенно закоченевшими пальцами неловко провернула ключ зажигания. Чуть приоткрыла окно и закурила, стряхивая пепел, пока прогревается мотор. Страшно хотелось спать, глаза слипались.

Она положила руки на руль и на минуту прикрыла глаза…

Машина из Джамаме не приходила в деревню второй месяц. Санитар растерянно смотрел на нее от дверей в импровизированную предоперационную.

— Ну и что теперь делать? — Хабиб сморгнул: — А что, правда, последняя?

— Последней не бывает, — Ливанская усмехнулась и подавила зевоту. Дренажи кончились — вчера последняя коробка вышла. — Ну, значит, режь капельницы, — она пожала плечами, продолжая ожесточенно скрести мылом руки.

— Вы его прямо сейчас забираете? Подождать нельзя?

— А чего ждать? — девушка вскинула глаза и глянула на свое отражение. Странно, но единственное нормальное зеркало висело именно в больнице. Когда делали ремонт, они от широты души принесли его из барака и поставили над столом с тазами. Рассчитывали, что потом новое привезут. А не привезли.

Выглядела она скверно: синяки под глазами, капли пота на лбу. Неужели малярия? Ливанская уже несколько дней неважно себя чувствовала. Постоянно хотелось спать.

— Нет, Хабиб, сейчас надо оперировать. Не доживет он до завтра. Давай режь капельницы — тебе не впервой.

Медбрат-араб недовольно нахмурился:

— А капать потом чем?

Девушка пожала плечами:

— Не знаю, там разберемся. Давай решать проблемы по мере их поступления.

Она вошла в операционную и посмотрела на лежащего на столе мужчину. Лисото уже дал наркоз. Пациент спал. Спал… И ей тоже хотелось спать.

Казалось, она может спать в любой позе и где угодно: сидя, стоя, на ходу. На секунду девушке показалось, что она отключается, и Ливанская резко тряхнула головой…

5

21 января 2015 года. Среда. Москва. Восемнадцатая городская больница. 08:30

Ливанская молча стояла в углу и не спешила излагать свою версию произошедшего. Этой ночью у Майорова ушел пациент, привезенный по экстренному вызову скорой.

В Сомали было проще. Врачи коротко провозглашали: «Иншалла», — и укладывали покойника в коридоре головой к Мекке. А потом об него все спотыкались до тех пор, пока за телом не приходили родные и с причитанием и песнями не уносили прочь, чтобы с рассветом на кладбище появилась еще одна белая плита.

В восемнадцатой московской районной больнице для разбора каждого смертного случая собиралась патологоанатомическая комиссия. Дина Борисовна вызывала всех, кто присутствовал на операции: хирурга, ассистентов (в данном случае, Ливанскую), анестезиолога, палатного врача и консультантов (если таковых привлекали), дежурного, принимавшего больного, если его привезли по скорой. И, в обязательном порядке, патологоанатома.

Первым отчитывался дежурный, потом анестезиолог, Майоров, ассистентке предстояло докладывать последней. Вениаминова слушала, кивала, то и дело опуская глаза в торопливо заполненную историю. Хирург повторил слово в слово все, что было написано в карте. Во время операции случилось неожиданное катастрофическое падение давления. Остановка сердца. Реанимационные мероприятия не помогли — выдержали, как положено, тридцать минут. Пациенту было шестьдесят пять. Неприятно, но случается.

Вениаминова кивнула и повернулась к Ливанской:

— У вас есть что добавить?

— Да, — женщина нехотя спустила ноги с кресла и поднялась. За всю ночь вздремнуть ей так и не удалось, поэтому и соображалось не очень, и вообще уже чувствовалось, как тело сковывает усталостная апатия. — Вчера все усталые были. Валерий Арсеньевич оперировал после суточного дежурства, я работала вторую ночную смену подряд. Внимание было недостаточно сконцентрировано. У хирургов график очень неудобный, спать хочется.

Майоров издал странный крякающий звук, будто подавился, и покраснел. Разом повисла недоуменная тишина. Ливанская почувствовала, как к ней обернулись буквально все присутствующие, сверля ее непонимающими укоризненными взглядами.

Одна Вениаминова сделала вид, что ничего не заметила, едва уловимо хмыкнула и кивнула подчиненной. Та медленно опустилась обратно в кресло.

— Кхм, — Дина Борисовна откашлялась и поправила аккуратно уложенные на висках волосы. — Ну, случай вроде ясный, сработали хорошо. Заключение патологоанатома подтверждает, что ошибок не было. Сейчас мы все устали, поэтому давайте считать этот случай разобранным. Каждый сделает для себя выводы, и в следующий раз постараемся быть более аккуратными. Все свободны.

Ливанская собралась было уже подняться вместе со всеми, но столкнулась взглядом с заведующей, и задержалась.

Выходящие за двери коллеги окидывали ее недоуменными и неприязненными взглядами.

До того, как за последним хирургом захлопнулась дверь, протянулось тягостных пять минут. Каждый норовил чуть задержаться, лишь бы хоть краем уха уловить, как отреагирует заведующая. Но Дина Борисовна терпеливо не поднимала глаз, собирая на столе папки, пока не наступила полная тишина.

— У вас там были хорошие отношения с коллегами?

Ливанская задумалась и неопределенно повела плечами.

Врачи в полном составе собрались в общей комнате жилого барака. Было два часа дня, но Лисото беспрекословно всех вывел и запер двери госпиталя.

Ливанская, понимая, к чему идет дело, и, скрывая неловкость, вспыхнула и сунула руки глубоко в карманы военных штанов.

— С днем рождения!

— Ой, нет, ребята… — молодая женщина, смеясь, попыталась увернуться, но обнимающих рук было слишком много: из удушливых объятий Милы она попала в сухие жесткие руки Сергея, потом — в теплые отеческие старшего хирурга. — Спасибо, Константин Аркадьевич, — Ливанская смущенно отстранилась, приняв пакет с коллективным подарком: два блока сигарет и новый стетоскоп. — С чего вдруг? Я никогда свой день рождения не отмечала.

— Ну, нет, хватит прятаться. Круглую дату надо отметить! — Лисото тепло обнял ее за плечи и замахал свободной рукой, давая знак садиться за стол.

— Круглую? И сколько мне стукнуло? — женщина иронично рассмеялась.

— Тридцатник. Тридцать тебе стукнуло, — Сергей призывно хлопнул по сиденью соседнего стула. — Садись сюда. Сегодня праздник, отдыхаем. Должны же и мы отдыхать! — он уже откупорил бутылку минералки — неслыханную для них роскошь, когда дверь приоткрылась, буквально на щелку, в которую тут же просунулась черная голова с торчком спутанных волос и блестящими глазами навыкате:

— Докта, больная принесли. Совсем плохой. Калинка нужен, очень нежна, — несмотря на пафосность речи, произносилась она обычным флегматичным голосом, и смотрел при этом Абдис не на врачей, а на накрытый стол.

— Ну что, молодежь, вы тут празднуйте, а я пойду, — старший хирург оперся руками о стол, но Ливанская встала быстрее. Шикнула на Абдиса — голова понятливо юркнула в щель, и, положив руки на плечи Лисото, не дала ему подняться:

— Я схожу, — Константин Аркадьевич попытался было возразить, но она покачала головой. — Без проблем, отдыхайте, — и махнула рукой: — Сереж, компанию не составишь?

— Вот вечно так, ни минуты для личного счастья, — мужчина торопливо сунул в рот наполненную с верхом ложку и поднялся. Махнув рукой оставшимся в бараке врачам, хирурги вышли под палящее знойное солнце.

Там было проще.

— Простите, — Ливанская устало провела рукой по лицу, — я просто не подумала.

Районная московская больница с десятком оперирующих хирургов, с завами, главврачами, их замами, категориями: здесь все подчинялось строгой субординации, у каждого была своя ниша и свое место.

— Выговор? — молодая женщина посмотрела на начальницу, но Вениаминова только мягко, чуть насмешливо, улыбнулась:

— Ну зачем же. Просто в следующий раз постарайтесь сдерживать себя при коллегах, — заведующая добродушно улыбнулась, а потом вдруг неожиданно серьезно и испытующе посмотрела в глаза подчиненной: — Вам трудно привыкать?

— Нет, все нормально, — та ответила чуть поспешнее и резче, чем стоило, и тут же сгладила. — Это больше не повторится. Я могу идти?

Дина Борисовна секунду помедлила. Казалось, она хотела сказать что-то еще, но потом согласно кивнула:

— Идите, конечно.

Пока молодая женщина вставала и выходила, заведующая задумчиво и недоверчиво смотрела ей в спину, будто спорила сама с собой.

6

02 февраля 2015 года. Понедельник. Москва. Восемнадцатая городская больница. 09:50.

— Харам! — в праведном негодовании женщина что есть силы смяла кулаками белый пододеяльник с зеленой казенной печатью на сгибе.

— Погодите, погодите, я же не прошу вас раздеваться. Я анестезиолог, — Патрикеев успокаивающе поднял руки. Многие в отделении бы удивились, увидев Виталия Павловича растерянным.

Анестезиолог славился своей мягкостью и добротой. Пациентки рассказывали о нем друг другу перед операциями. Бывали случаи, когда женщины, уже лежа на столе, спрашивали о Патрикееве, опасаясь другой бригады. Одно его присутствие оказывало успокаивающее воздействие. Славный приятный мужчина умел подбодрить и снять мандраж.

Врач сконфуженно замялся. Нервная пациентка, с головы до ног закутанная в складки черной ткани, наотрез отказывалась вступать в диалог.

— Я просто хочу поговорить с вами об операции.

— Ты туда сам придешь! — женщина яростно вскинула ладони, затянутые в перчатки, разразившись гневной тирадой на таджикском.

— Послушайте, давайте сделаем… — на этот раз Патрикееву не удалось даже договорить.

— Харам, харам! Выйди вон! — женщина замахала руками перед лицом, глаза у нее горели, щеки раскраснелись. Всем своим видом мусульманка давала понять — она скорее умрет, чем позволит присутствовать на операции мужчинам. С такой формой фанатизма Патрикееву пришлось столкнуться впервые, поэтому он растерялся. Мужчина сглотнул, спиной чувствуя, с каким любопытством смотрят остальные пациентки. На пару минут взял тайм-аут, а потом на новой, доброжелательной, ноте внес предложение:

— А давайте мы с вами сделаем так, — вдохновенно начал анестезиолог, не обращая внимания на недоверчивое агрессивное выражение лица женщины, — вас привезут под покрывалом. Мы закроем вам верхнюю часть тела, вот до сюда, — мужчина провел рукой линию по своей груди. — У нас есть стойка, мы занавесим все тканью. Я войду со стороны вашей головы и сяду рядом. Так что я ничего не увижу.

Шахназарова на секунду задумалась. Густые черные брови сошлись на переносице, образовав сосредоточенную складку. Ей было за пятьдесят, но, в целом, лицо этой женщины все еще можно было назвать приятным. Патрикеев поймал себя на мысли: «А любопытно, какие волосы под платком?».

— А врач?

Мужчина с неким неподвластным логике чувством стыда оторвался от своих мыслей — удивительно, насколько прилипчивы чужие предрассудки.

— Ну, врач, разумеется, будет женщина. И ассистент, и сестры. Все будет хорошо, не переживайте, — он хотел было по привычке ободряюще похлопать женщину по руке, как делал с прочими пациентками, но вовремя опомнился.

Москва. Восемнадцатая городская больница. 10:25

Патрикеев догнал Ливанскую в коридоре, когда она только выходила из реанимационного блока.

— Здравствуйте. А я бегаю — вас ищу, — он, чуть задыхаясь, подстроился под стремительный шаг хирурга.

— Ну? — женщина глянула на анестезиолога.

— Я по поводу этой пациентки, Шахназаровой. Той, что в платке, — он иронично изобразил руками завязки под подбородком. — Вас же вроде в ассистенты поставили?

— Ну да. Михальчук оперирует, я ассистирую. А в чем дело? — женщина быстро вошла в двери-распашонки, и Патрикеев едва увернулся, чтобы не получить по лицу.

— Требует, чтобы на операции были одни женщины. — Анестезиолог пожал плечами: мол, он и сам понимает — бред, но что поделать?

— С какого хрена?! — Ливанская так резко остановилась, что мужчина по инерции пробежал пару лишних шагов.

— Вы себе график операций представляете? — она поджала губы.

— Конечно, я же в нем работаю. — Мужчина беззлобно улыбнулся. — Но вы же сами понимаете, случай тяжелый. Я по поводу этого с Вениаминовой проконсультировался, она не против. А с Евгением Осиповичем договорюсь без проблем. Ну возьмите операцию, давайте пойдем на уступку. Ведь, честное слово, всем будет легче.

Она укоризненно хмыкнула. Патрикеев благодарно кивнул, быстро сжал ее руку и торопливо побежал дальше, прежде чем хирург передумает.

7

Москва. Восемнадцатая городская больница. 10:40

Она неслась по коридору, сжимая и разжимая кулаки. Для того, чтобы провести такую операцию, требовалось перекроить весь график, перенести другие процедуры, сдвинуть пациентов. Напрячь хирургов, сестер и бригаду анестезиологов. Все, чтобы соблюсти религиозные требования.

— Наумов. — Ливанская распахнула дверь ординаторской и заглянула. Мальчишка-интерн подобрался: — Вы случай панкреонекроза видели уже?

Парень отрицательно покачал головой.

— Ну, пошли.

Интерн подскочил и зайцем рванул за хирургом. Едва успев догнать ее, когда та уже распахивала дверь палаты:

— Кто тут Шахназарова?

И сходу, от дверей, велела заголить живот для осмотра. Мальчишке сделала знак стать слева, чтобы было лучше видно.

Пациентка пришла в ужас и закричала — пустилась в длинную, малосвязную эмоциональную тираду, заламывая руки и призывая в свидетели Аллаха.

— Он мне обещал, обещал! — губы пациентки побелели и тряслись, на лбу выступили капли пота. Молоденький интерн сконфуженно краснел за спиной Ливанской, он бы уже давно выскочил вон, еще когда пациентка начала кричать и биться в истерике, если бы рядом не стояла хирург.

Спокойная и безжалостная, та смотрела на пациентку с неприязнью и брезгливостью.

— У нас график, — женщина холодно взглянула на часы. — Раздевайтесь, я должна вас осмотреть.

— Нет, погоди, — пациентка, едва не плача, вскинула на Ливанскую глаза: — Ты должен! Должен мои законы уважать! — голос ее дрожал.

— В мечеть идите чтить свои законы. Не тяните время, вы здесь не одна! Оперировать вас будет Михальчук Евгений Осипович. Он отличный хирург. А я буду вас осматривать. А интерн будет присутствовать. Потому что это больница, а не богадельня, — она безжалостно смотрела на пациентку. — Не хотите, чтобы вас оперировали — вставайте и убирайтесь отсюда!

На секунду повисла гнетущая тишина, прежде чем за спиной раздался вкрадчивый голос Майорова:

— Патрисия Яновна, вас в ординаторскую просили зайти, — он мягко, но непреклонно, взял коллегу за локоть, направляя к двери.

Когда Ливанская торопливо выходила, она еще краем уха слышала его вкрадчивый, успокаивающий голос, обращенный к пациентке.

А ее всю колотило. Настолько, что там, в палате, она не слышала ни как вышел Наумов, ни как через минуту вернулся с Майоровым. Не видела, как вытянулось лицо Валерия Арсеньевича.

Могадишо кипел вторую неделю. Спешно введенные эфиопские войска больше делали вид, что контролируют ситуацию, чем реально на нее влияли. По большому счету, они сами боялись местных группировок. Но Ливанская настояла на том, чтобы ехать сейчас. Можно было, конечно, и переждать — Муки предлагал. Но уж очень нужно было раздобыть еды. А бояться этих даже как-то стыдно. Тем более, никто не ожидал такого. За три года врачи в столицу ездили уже раз десять, и там всегда что-то бушевало. К беспорядкам они давно привыкли. Не зря над городом каждый день барражировали натовские вертолеты.

Но в этот раз Могадишо кипел вровень с кратером.

Они торопливо, пригнув головы, перебежали через улицу, заскочив в спасительный сумрак склада.

— Черт, ну нихера себе! Что-то в этот раз очень уж лихо, — девушка выглянула из сумеречного холода. С улицы раздавался свист, улюлюканье и визг проезжающих мимо грузовиков. Сотни ног сновали по улице. Молодые парни в развевающихся рубашках, обвешанные автоматными лентами, призывали проклятия на головы неверных.

Ливанская торопливо шагнула назад, в безопасную тень, и взглянула на спутника. Тот с сомнением покачал головой:

— Надо было все-таки хиджаб надеть. Так безопаснее.

Девушка пожала плечами:

— Да ладно, поздно уже спорить. Ну пойдем, что ли?

Муки боязливо выглянул на улицу:

— Как ты себе это представляешь?

— А что, неделю тут сидеть будем?

— Давай темноты дождемся.

— Да ладно. Прорвемся, — она усмехнулась и накинула на голову капюшон. — Пошли.

— Муки…

От тишины звенело в ушах. А может, она не слышала из-за шока.

Их водитель, совсем еще мальчишка, что-то кричал, заставляя ее двигаться, но Ливанская его почти не слышала. Парень толкнул ее в спину, помогая забраться в кузов, и кинулся к кабине.

Грузовик несся вперед, подпрыгивая на ухабах, отчего ее бросало от борта к борту и било о железный корпус кузова.

Как вообще началась та заваруха? Она даже понять не успела, что произошло. Они с Муки шли по улице. Вроде бы стало поспокойней — толпа с оружием шла по центру, а на окраинах было пустынно. Ни машин, ни прохожих. Только пальмы, разделяющие полосы движения. Их грузовик ждал в конце улицы. Они, кажется, даже смеялись над своим страхом.

Свист и грохот налетели неожиданно, вместе с парой десятков боевиков в двух грузовиках. Раззадоренные короткой перестрелкой с правительственными войсками исламисты торопливо отступали под прикрытие диких улочек. Врачи им попались случайно. Женщина. Без хиджаба. В штанах.

Они даже не затормозили. Просто пролетели мимо с криками и пустили в спину пару очередей. Может, даже и убивать не хотели.

— ШармУта! БАрра шармута!

Ливанская почувствовала, как Муки опрокидывает ее на асфальт, подминая под себя. Потом несколько секунд у нее путалось сознание. Скорее всего, от удара. Шумы машин стихли так же неожиданно, как и появились. Лицо девушки было уткнуто в пыль, и она начала задыхаться. Пихнула мужчину локтем и засмеялась над тем, как он перепугался.

Она с силой приподнялась на локтях, почувствовав неожиданную легкость, когда тот странно резко ее отпустил.

— Ничего себе, — она с улыбкой обернулась.

Муки смотрел в небо широко раскрытыми глазами…

До дома ехали долго — больше суток. По такой жаре тело начало разлагаться. Запах, сладковатый, гнилостный, не похожий ни на какой другой, медленно поднимался, образуя над ним колышущееся облако смрада. Воздух постепенно наполнялся гулом насекомых. Ливанская не вылезала из кузова. Она сидела с Муки, не обращая внимания на вонь. Она смотрела на дорогу, а он смотрел в небо…

Ливанская сидела в ординаторской, прижав ко лбу сжатые в кулаки ладони, и молчала. Время от времени в кабинет робко заглядывал кто-нибудь из интернов или сестер и пытался вызвать ее, но она либо просто не реагировала, либо махала рукой, чтобы закрыли дверь.

Наконец, спустя полчаса, вошел Бикметов и смущенно окликнул:

— Патрисия, тебя Дина Борисовна вызывает.

Она вздохнула, поднимаясь:

— Ладно, иду.

Мужчина встревожено спросил:

— А что случилось? — он посомневался секунду, прежде чем тронуть ее за рукав. — Может, помочь нужно?

— Да нет, сама справлюсь, — она прошла мимо и закрыла за собой дверь.

Ту операцию, в срочном режиме перекроив график, провела Салимзянова, взяв в ассистентки Обухову. Скандал разразился на все отделение.

Дина Борисовна с тихим осуждением разговаривала с Ливанской в своем кабинете. И это оказалось неожиданно тяжело. Нет, заведующая не ругалась, не орала, не грозила лишить премии или уволить. Напротив, она была очень мила и тактична и старалась войти в положение, но в ее глазах явственно читалось, что она считает подчиненную слегка сумасшедшей. Будто та переживает посттравматический синдром, и обращаться с ней надо как с тяжелобольной — с терпением и пониманием.

— Я ведь тоже молодая была, как вы. Комсомолка, воинствующая атеистка, — Дина Борисовна, как ни в чем не бывало, поставила на стол две рюмочки коньяка.

Ливанская подняла на нее тяжелый вызывающий взгляд и зло, сквозь зубы, бросила:

— Я не воинствующая атеистка. Мне насрать. Но это больница. Я не буду прогибаться под ее заебы!

Она уехала, чтобы не видеть больше платков и хиджабов. Когда сил уже не было смотреть, во что фанатичная вера превращает людей. И ей было плевать, какая именно религия доводит до такого абсурда.

Она глянула на Дину Борисовну и, покраснев, опустила глаза:

— Извините.

Заведующая добродушно кивнула, задумчиво потеребила колпачок ручки, помолчала немного, а потом тихо и вкрадчиво спросила:

— Патрисия, возможно, вам… Вы не думали обратиться к специалисту? Просто для того, чтобы легче вписаться в новую обстановку.

Разговор с Вениаминовой закончился ничем. Ливанская в штыки воспринимала ее мягкие увещевания, а давить вроде пока было не из-за чего. И все же, после инцидента на нового хирурга начали коситься. Из полутора десятков коллег с приязнью и пониманием к ней относились хорошо если четверо. Хотя, разумеется, в лицо ничего не говорилось, и цеховой этикет соблюдался даже с преувеличенной педантичностью.

Однако при звуке перешептываний за спиной, где-то глубоко в подсознании взволнованной жилкой начинала биться мысль: «А что если они правы?». Возможно, у нее в самом деле не в порядке с головой? И может ли она все еще быть хирургом?..

8

03 февраля 2015 года. Вторник. Москва. Восемнадцатая городская больница. 09:20

Под вечер в ординаторской было тихо. Как и в коридоре, и в сестринской. В отделении оставалась только ночная смена, да хирурги, пришедшие с поздней операции. Ливанская устало и рассеянно допечатывала выписки, поминутно ошибаясь и поглядывая на часы.

— Ну ты и устроила вчера, — Бикметов, убедившись, что они одни, улыбнулся и, легонько разминая, сжал ее плечи. По позвоночнику прокатилась волна тепла.

Она чуть повернула голову, машинально подставляя болезненную точку, и мрачно бросила:

— Да.

Мужчина усилил нажим, чувствуя, как под его руками медленно расслабляются судорожно сведенные мышцы:

— Ты вся напряжена, тебе нужно отдохнуть. — Хирург пропустил между пальцев жесткую колючую прядь рыжих волос. — Может, сходим куда-нибудь?

— Не хочу, — Ливанская чуть пожала плечами, опуская голову, чтобы стриженые волосы не лезли под пальцы.

Бикметов еще с минуту ждал каких-то объяснений, но не дождался, и, разочарованно убрав руки, отошел.

Впрочем, объяснять тут нечего. Ринат — мужик красивый, в койке тоже ничего, но с ним не хотелось. Он периодически возобновлял свои ухаживания, чутко следя, чтобы никто из коллег этого не заметил. Было в этом что-то до смешного ханжеское.

Молодая женщина поднялась и устало потерла шею — дни выдались тяжелые.

Еще вчера утром у отделения не было четкого мнения о новом хирурге Ливанской. Хотя работать с ней было непросто: в то время как все врачи старались умилостивить двух-трех толковых сестер, чтобы заполучить их на свои операции, она, бывало, огрызалась на них и хамила. И в силу привычки пыталась по своему усмотрению перекраивать график. Когда в крошечном госпитале работает всего три хирурга, операции идут в естественном порядке. Договорились, перенесли, поменяли, отменили — все решалось просто. Здесь же работу координировала сложная запутанная система, в которой женщина то и дело терялась.

Но до того коллеги худо-бедно входили в положение.

Со вчерашнего же дня она приобрела твердую и неколебимую репутацию «чокнутой стервы».

 

9

20 апреля 2015 года. Понедельник. Москва. Первый МГМУ им. И.М.Сеченова. 08:10.

«Получая высокое звание врача и приступая к профессиональной деятельности, я торжественно клянусь…»

Нестройный хор сотни голосов поднимался к высокому потолку аудитории:

«…действовать исключительно в его интересах, независимо от пола, расы, национальности, языка, происхождения, имущественного и должностного положения…»

Десятки одетых в одинаковые зеленые пижамы и белые халаты вчерашних студентов повторяли зазубренный текст, выстроившись бесконечными рядами:

«…хранить благодарность и уважение к своим учителям, быть требовательным и справедливым к своим ученикам…»

Кто-то повторял текст заунывно, без интереса, кто-то с искренним трепетом и восторгом. Андрей Гадетский попеременно испытывал на себе оба этих состояния, сам не зная, как относится к замшелому ритуалу, а стоящая рядом Малика необычайно волновалась.

И, тем не менее, для каждого наступала черта, после которой они уже не могли называться студентами, и, поставив торжественную роспись, получали в руки диплом — свидетельство окончания учебы и начала врачебной практики. Сеченовка открывала двери перед очередным выпуском.

20 мая 2015 года. Понедельник. Москва. Восемнадцатая городская больница. 08:10

— Коллеги, коллеги, ну давайте успокоимся, что за базар? — Вениаминова устало потерла виски и спрятала пряди волос, вылезающие из-под шапочки. В зале снова воцарилась тишина. Формально рабочий день уже закончился, но пару недель назад в отделении установили новое оборудование, и по этому поводу завтра намечался приход министерской комиссии. Заведующая в срочном порядке собрала весь коллектив на внеплановое совещание. Надо было выбрать врача с хорошо подвешенным языком, чтобы тот понянчился с гостями — создал видимость. Естественно, никто из хирургов рвения не выказал. У всех и без того работы по горло.

— Этот вопрос нужно решить сейчас, — заведующая окинула взглядом подчиненных и обреченно вздохнула. — Ну, раз желающих нет, то вы, Ринат Витальевич. Вы у нас и опыт общения имеете, и язык у вас прекрасный, так что будьте любезны, — и, не дав хирургу возразить, безапелляционно подняла руку: — Это всего на час-полтора. Если что, коллеги вам помогут.

— Хорошо, Дина Борисовна. — Бикметов покорно кивнул.

Заведующая с явным облегчением выпрямилась в кресле, хирурги оживились, готовясь разойтись.

— И еще один последний вопрос.

Все снова выжидательно подобрались, глядя на начальницу.

— У нас на следующей неделе новые интерны приходят. Общее руководство, разумеется, я буду вести, но за всем не уследишь. Так что вы пока подумайте, посоветуйтесь, кто возьмет себе кураторство. Ребята все хорошие, обузой не будут. Побольше свободы им давайте, — хирурги недоуменно уставились на Вениаминову, но та тут же отрезала, — но в рамках разумного.

Врачи понимающе заулыбались. За интернами нужен был глаз да глаз. К операциям их допустят не сразу и под строжайшим надзором. К тяжелым пациентам они вообще не подойдут. Надбавка за кураторство мизерная, зато лишних хлопот уйма — с интерна какой спрос? — за все куратору отвечать. То есть работать надо и за себя, и за него, еще и каждый шаг контролировать, чтобы, не дай Бог, не испортил чего. В общем, морока одна. Так что вряд ли кто сам вызовется.

— Ладно, все свободны, — Дина Борисовна махнула рукой, и врачи начали с облегчением расходиться, зал заполнился тихим гулом голосов.

— Работала когда-нибудь с интернами? — Бикметов нагнал неторопливо идущую по коридору молодую женщину и подстроился под ее шаг.

— Нет. И не хочу, — Ливанская усмехнулась.

— А зря. Вениаминова обязательно к тебе одного прикрепит, — хирург улыбнулся, на ходу развязывая тесемки шапочки.

— Зачем? — она недоуменно пожала плечами: — Я сама только полгода работаю.

— Поэтому и прикрепит. Она считает, такие вещи сплачивают коллектив, — голос мужчины вдруг стал на два тона ниже, чем минуту назад. — Я скучаю.

Ливанская бросила взгляд на пустой коридор и равнодушно пожала плечами:

— С чего вдруг? Я каждый день на работу хожу.

Ринат помолчал, дождавшись, пока вышедшая из процедурки сестра не скроется за поворотом, и наклонился ближе к женщине.

— Не надо так. Ты же понимаешь, о чем я.

Та хмыкнула:

— Да чего уж не понять. Жениться тебе надо, Бикметов, — она рассмеялась, но мужчина не оценил шутки. — Слушай, Ринат, — Ливанская резко стала серьезной, — не надо мне отношений, понимаешь? Никаких. Не напрягай меня.

Она нажала на кнопку, и двери лифта разъехались в стороны.

— А тебе вообще кто-нибудь нужен?

Ливанская, не ответив, шагнула в лифт, и только махнула на прощание рукой. Мужчина раздосадовано проследил, как медленно закрылись двери.

10

мая 2015 года. Понедельник. Москва. Восемнадцатая городская больница. 09:35.

Молодые люди толклись около ординаторской, нервно и нетерпеливо поглядывая в коридор.

— Думаешь, долго еще ждать? — Гадетский недовольно проследил взглядом за хирургом, который в очередной раз прошел мимо.

Девушка неопределенно пожала плечами и переложила из одной руки в другую пакет с новыми, только вчера купленными халатами и хирургическими пижамами.

— Давай я подержу, — парень раздраженно протянул руку, но она отвела пакет в сторону:

— Помнешь.

Андрей недовольно хмыкнул — ему не терпелось, и потому все раздражало. У соседнего окна так же неловко мялись еще двое. Тоже парень и девушка, но незнакомые. Видимо не из их ВУЗа.

— А вы тоже интерны? — девушка оказалась порешительней и заговорила первая. В руках у них были точно такие же пакеты с новой формой.

— Да. Вот стоим, ждем…

Компанией ждать было не так скучно: ребята знакомились, смеялись, что-то уже обсуждали. Андрей улыбался девушке — Яне. Малика мало прислушивалась к беседе, она всегда с трудом сходилась с людьми и никогда не участвовала в праздных разговорах.

Они были в больнице уже второй час. Пришли как положено — к восьми. Но заведующая сначала ходила в палату к тяжелой пациентке вместе с целой группой врачей. Потом началось утреннее совещание, и их снова попросили обождать. По коридору то и дело проходили сестры, но на интернов никто не обращал внимания. Только через час к ординаторской толпой потянулись хирурги — совещание закончилось.

— Дина Борисовна подойдет через пять минут, — низкорослый молодой врач с нарочитым спокойным дружелюбием во взгляде и, будто приклеенной, улыбкой подошел к ребятам.

— У Дины Борисовны времени немного, так что давайте все в темпе, — молодой хирург распахнул перед ними дверь, заводя группу в ординаторскую.

В большом кабинете оказалось пусто: все врачи уже были либо в операционных, либо на обходе. Заведующая оказалась приятной женщиной в возрасте, одетой в такую же, как у всех, хирургическую пижаму.

— Я вам не помешаю, Дина Борисовна? — мужчина уважительно обернулся к начальнице, хотя, строго говоря, это она заняла кабинет врачей, а не наоборот.

— Работайте спокойно, мы тут тихонько, — Вениаминова дружелюбно улыбнулась хирургу и села на ближайший стул. — Вы по Ивановой выписку подготовили уже?

— Вот сейчас как раз займусь.

По разговору чувствовалось, что заведующая поддерживает с врачами теплые отношения, и, не соблюдая большой дистанции, предпочитает быть в коллективе кем-то вроде доброй, но строгой, матери.

— А с анализами там что?

— Просто отлично. Вчера и лейкоциты, и гемоглобин в норме были, белка в моче нет.

Дина Борисовна согласно кивнула:

— Ну, тогда давайте и выпишем завтра.

— Само собой, — врач уселся в кресло странно — прямо, будто лом проглотил, и принялся с потрясающей скоростью двумя пальцами стучать по клавишам. После каждой напечатанной буквы он на мгновение поднимал голову, сверяясь с написанным.

— Ну, добро пожаловать, — заведующая с тем же мягким дружелюбием повернулась к интернам. — Я вам сейчас кратко дам информацию, а потом Александр Петрович вас с кураторами познакомит. — Вениаминова улыбнулась, а хирург кивнул и издал неопределенный звук в равной степени способный сойти за согласное мычание и скептическое хмыканье. — Врач он прекрасный и учитель хороший, тоже вот возьмет одного из вас. Так что многому научитесь, все попробуете.

Молодые врачи, понятливо кивая, слушали Вениаминову, исподволь осматриваясь в своей первой рабочей ординаторской. Ничего особенного. Большая комната. Стены такие же, как в коридоре. На полу линолеум «под паркет», на окнах — цветы. И десяток столов, расставленных по кабинету без видимой системы. Часть комнаты отгорожена шкафами — видимо, врачи за ними переодевались.

— Основную заботу о вас я возьму на себя, так что появятся какие-то вопросы, пожелания, проблемы, не стесняйтесь, подходите. Все обсудим, решим. Я вам сейчас раздам расписание лекций, темы и даты. У каждого из вас будет свой куратор, с которым мы вместе выставим оценки. Почти весь год вы работаете у нас — в общей хирургии. В гнойную и в травматологию будете уходить по очереди на месяц. Вопросы сейчас есть?

Вопросов не было. Ленька, стоящий ближе всех к столу, любопытно поворачивал забытую кем-то кружку. Рисунок там и в самом деле был странный — сагиттальный разрез брюшной полости — дурацкие у хирургов шутки.

— Ну, раз вопросов нет, — Вениаминова на секунду посмотрела на интерна, Ленька неловко выпустил кружку, и по столу разлилось мутное коричневое пятно, — переодевайтесь, и Александр Петрович вас проводит.

11

Москва. «Пивная 01». 22:07

— Погнали! — скомандовал Гадетский, и молодые люди одновременно опрокинули в себя стопки.

В баре орала музыка, стоял полумрак, и висела сигаретная вонь.

— Ммм, — Янка зажмурилась и замотала головой — крепкий алкоголь обжег глотку. — Ребят, вы с ума сошли, я так напьюсь.

— Пей, не ной — анестезия, — Андрей, недолго думая, разлил по следующей. — Это только начало — первый день.

Ничто не могло сравниться с унижением, которое глотает интерн на первом дежурстве. Кураторы, категорированные хирурги, завы, сестры — все смотрят свысока и сквозь тебя, будто не видя. У всех свои дела, суматоха, беготня: отчеты, карты, анализы, перевозимые туда-сюда пациенты. Напрягаться еще и на интернов ни у кого нет ни сил, ни желания.

— «Историю заполняй правильно». Он что, реально считает, что я историю без его понуканий не заполню? — Гадетский не замечал, что орет. На скулах разгорячённо ходили желваки. — Да я этого дерьма уже столько оформил, что видеть не могу. Говорю ему, что в скорой работал — как в стену!

— В скорой? И долго? — Янка завистливо глянула на нового коллегу.

— Три года, — отмахнулся парень. — Не суть. — Ему не терпелось выплеснуть бурлящее внутри возмущение. — Нет, я все понимаю — хирург. Но, мать твою, я тоже не вчера родился.

— Не докажешь, — Ленька пожал плечами. Пил он наравне со всеми, но делиться впечатлениями не спешил.

Янка незаметно усмехнулась. Может, другие ребята и не слышали, как перекрикивались в коридоре сестры. Пантелеев умудрился в первый же день отличиться — накосячил с историей. Она не поняла: то ли заполнил что-то не так, то ли самостоятельно назначение какое-то сделал, но сестры смеялись насчет того, как он сподобился вывести из себя самого добродушного хирурга в отделении. Зайцев, говорят, орал так, что стены дрожали.

Ленька передернулся от воспоминаний:

— Ну так. Им проще отфутболить, а не чему-то научить. Чего зря напрягаться, — парень брякнул стопкой по столу.

— Точно. Занимаемся хуйней, которую самим делать лень. — Раздражённо поддакнул Гадетский.

— Точно, давайте еще по одной, — Пантелеев потянулся за лимоном.

— Может, поедим все-таки? — Яна с сомнением взяла стопку.

— Сначала напьемся, потом поедим, — Андрей резким движением опрокинул вторую.

— Господи, крепкий какой, — девушка сглотнула и сжала зубами лимонную шкурку. — Брось, твой Майоров еще очень ничего. Своей я, по-моему, вообще не нужна. Унеси, принеси, положи, напиши, — она махнула руками. — На пять минут отойду, а когда возвращаюсь, она так смотрит, как будто не помнит, кто я такая и чего от нее вообще хочу.

Янка потянулась и от избытка чувств сама плеснула себе в стопку, выдохнула и опрокинула. Ленька одобрительно сунул девушке тарелку с лимоном. Но она, зажмурившись, отрицательно покачала головой и для верности помахала руками — ее уже порядком развезло.

— Не поверите, что она мне заявила, когда увидела: «Женщина-хирург — это и не женщина, и не хирург». — Парни расхохотались, а Янка возмущенно вскинула руки: — Нет, вы представляете, я стою перед ней, как дура, и не знаю, что сказать, не пойму даже: шутит она или серьезно.

— Ну а ты что хотела? — Пантелеев кисло пожал плечами, вяло жуя сухую безвкусную хлебную палочку. — Так и будут целый год пинать туда-сюда, лишь бы не работали. Между прочим, в некоторых больницах сразу в операционную пускают, просто нам так круто повезло.

Малика единственная не пила. По ее мнению, хирургия и алкоголь были вещами несовместимыми. Она задумчиво смотрела в стол и в беседе не участвовала. Все ребята, кроме нее, были разочарованы. Непонятно, на что они рассчитывали, но ситуация, когда интерны оставались всего лишь на побегушках у хирургов, кипящих жаждой деятельности ребят брала за живое. Малика не могла поддержать этот куражный запал. Сама работа, ответственность, общение с пациентами неожиданно вызвали в ней страх. Интерны толком еще ничего не знали и не умели. И она боялась навредить, сделать что-то не то. А остальные были полны азарта и оголтелой решимости, злясь на кураторов. Сабирова же, поняв — к пациентам ее пока не допустят — вздохнула с облегчением. Весь день она выполняла мелкие поручения Рината Витальевича, скрупулезно, аккуратно, педантично. Хирург был вполне доволен — вежливый и интеллигентный, неулыбчивый доктор общался с ней спокойно и уважительно.

— Представить себе не могу, чтобы она меня в операционную взяла, — Янка недовольно и разочарованно возила стопку по столу, оставляя запутанный мокрый след. — Ей лишь бы отвязаться.

Малика ненароком глянула на Андрея и проследила за тем, как он слушает Яну. Этого она и ожидала — на лице у него застыло алчное нетерпеливое выражение. Он каждое слово запоминал.

12

26 мая 2015 года. Вторник. Москва. 01:05

Андрей ежился от ночной промозглости, все ускоряя шаг. На холодном ветру трезвелось быстро.

— Привет, — он неловко прижал к уху телефон и взмахнул рукой, но такси проскочило мимо.

— Привет, ребенок. Что, уже пьяный? — в голосе Талищева послышалась снисходительная насмешка. — Как первый день?

Талищев был первым, к кому пришел Андрей. Он никого не предупреждал, и никто не встречал его в аэропорту, хотя документы на перевод были уже в деканате. Откровенно говоря, отец, наверное, рад был от него избавиться. У Годфрида Херцега была новая гамбургская телка, и взрослый сын без собственного жилья никак не вписывался в структуру его жизни. Да и сама Россия все-таки привычнее. А Москва — веселее Берлина. Он был рад вернуться.

К крестному приехал прямо в институт. На скрип двери Талищев сначала обернулся, сурово сдвинув брови, но тут же расплылся в теплой отеческой улыбке:

— Ребенок мой приехал, — мужчина снисходительно рассмеялся и распахнул широкие, как ворота, объятия.

Потом Юрий Альбертович долго трепал Андрея по шее тяжелой, как доска, рукой, с удивлением оглядывал и качал головой:

— Совсем мужик стал.

И разговаривал несколько часов подряд, как ему казалось, незаметно выспрашивая и делая внушение.

— Да нормально. Отработали, — парень пожал плечами, перебегая пустую дорогу.

— А чего нервный такой? — в голосе крестного послышалась настороженность.

Андрей рассмеялся, хотя получилось несколько натянуто:

— Все в порядке, устал просто.

Но тот уверенно перебил:

— Врешь, — и обеспокоенно спросил: — Что случилось?

— Ничего.

Крестный всегда знал, когда что-то не так. Он слышал по голосу, чувствовал в настроении. И выспрашивал. То ли опасался контактов Андрея, то ли самой тяги, точно зная, что она остается на всю жизнь с любым соскочившим торчком. Но Гадетский не был из тех людей, которые откровенничают. И в ответ на малейшую попытку покопаться в его жизни недвусмысленно захлопывал дверь перед носом.

Сам он героина не боялся. Потому что точно знал: если его рука еще раз потянется к дозе, он перережет себе глотку, обдолбается до смерти паленым дерьмом, выскочит в предрассвете на МКАД. Как угодно, но второй раз он в это не скатится.

Никогда больше не будет приходов, ломок, «дорог» и долгов.

— Я привез деньги.

Ахмер с удивлением глянул, будто не сразу узнал, а потом заржал:

— Ну ты даешь!

Чечен отнесся к приходу Андрея на удивление беззлобно. Еще бы! Задолжавший торчок вовремя свалил, родственников у него не было, требовать не с кого, и долги Ахмер давно списал как безнадежные. А тут, поди ж ты, сам пришел.

Парень решительно сунул кредитору стопку банкнот. Новеньких, будто только из банкомата.

Тот навскидку прошелестел пачкой и глумливо, со значением, усмехнулся:

— Три года прошло.

— Два. Я учел проценты. Хватит, — Андрей отрезал и поднял на Чечена непререкаемый взгляд.

Ахмер раздраженно сопел пару минут, а потом вдруг рассмеялся.

— Ладно. Идет.

И уже в спину, когда парень переступал проржавевший порог ворот, бросил:

— Эй, — он на секунду задумался, потом вспомнил, — Андрей. Ты это… на гонки приходи. Мы все там же, на Заводской, гоняем.

Гадетский усмехнулся. В сущности, у Чечена были очень простые законы. Он уважал только того, кто его не боится. В этом смысле соскочивший наркоман, сам, без страха и травли принесший «честный» долг, уважения был достоин.

— Не могу. Учусь, времени нет.

Ахмер хмыкнул и махнул рукой, возвращаясь к тачке и масляным тряпкам.

Москва. Восемнадцатая городская больница. 01:15

Было уже заполночь, и отделение давно спало. Даже дежурная смена прилегла до пяти утра. Возвращающийся с поздней операции Бикметов удивленно открыл дверь ординаторской — везде было темно, а там горел свет.

— Почему домой не идешь? Второй час ночи. — Хирург недоуменно посмотрел на сидящую перед компьютером коллегу и вынул из-под стола сумку. — Эй, Рита, ты чего молчишь? Не слышишь? Домой-то собираешься?

— Отвяжись, я занята. — Она зло огрызнулась, не отрывая глаз от монитора.

Ринат удивленно глянул — Ливанская и четыре часа назад, когда он уходил мыться, вот так же сидела, прямая, как палка, и заполняла карты.

— Ты что такая нервная?

— Я не нервная, я нормальная, — она бросила так же резко, но тут же выдохнула: — Извини, я не хотела. Устала просто.

— Давай пойдем пива выпьем. — Бикметов подошел и облокотился на стол рядом с ней. Он еще не переоделся, и Ливанская на секунду прикипела взглядом к крошечным пятнышкам крови на хирургической пижаме. Но Ринат вырвал ее из размышлений. — Тебе надо расслабиться, ты как натянутая струна. Что случилось? — он участливо заглянул в глаза.

С утра между хирургами распределили интернов. Как и предсказывал Бикметов Ливанскую тоже нагрузили девочкой. Хорошей вроде бы девочкой. Но Ливанская, после прихода этих интернов, почему-то стала сама не своя, и вела себя еще более нервно и неуступчиво, чем обычно.

— Да ничего. Я, правда, устала. Пойду домой, высплюсь. Завтра буду как огурчик. — Она решительно захлопнула лежащую на столе историю и поднялась.

— А что насчет пива?

— Мне оперировать завтра, — она, неприятно задев Бикметова плечом, ушла за ширму.

И принялась яростно сдирать с себя хирургическую пижаму, закрывая разговор.

13

27 мая 2015 года. Среда. Москва. Восемнадцатая городская больница. 09:05

— Когда вам поставили диагноз язва желудка? — Валерий Арсеньевич быстрым движением потер руки, согревая. Пациент покладисто оголил рыхлое белое брюхо:

— Ну… — он подтянулся на кровати и предположил, — лет пять, наверное.

— В больницах лежали? — Майоров начал пальпировать, чутко прислушиваясь к своим ощущениям. Поймал взгляд пациента, глядящего ему за спину, и мимоходом объяснил: — Интерн. Он тихо постоит, не обращайте внимания.

Мужик на кровати понимающе хрюкнул и кивнул:

— Лежал… Да каждый год лежал.

— Не помогало? — хирург разговаривал с пациентом запросто, будто между прочим.

— Да какой… — тот махнул рукой: — Полгода не болит, потом опять.

— Сейчас боли есть?

Пациент покачал головой:

— Не, нет. Рвет только через день.

— Чувствуете? — Майоров нажал на живот.

— Да нет, — мужик пожал плечами и завозился на койке.

Хирург закончил пальпацию и принялся быстро и неразборчиво делать отметку в карте.

— Сегодня не есть, не пить после семи, вечером клизму, завтра на операцию. К вам анестезиолог зайдет, побеседует, — и махнул рукой интерну: — Пошли дальше.

И уже за дверью, стремительно переходя от палаты к палате, бросил:

— Что скажешь?

— Стеноз привратника желудка как осложнение язвенной болезни.

— Хм, — Майоров на секунду глянул на интерна: — С чего взял?

Андрей торопливо шагнул в дверь вслед за куратором:

— Он сказал, что его, бывает, тошнит вчерашней едой, в анамнезе многолетняя язва. Похудение. А когда вы пальпировали, было слышно, как хлюпает при нажатии.

Они зашли в следующую палату, и Майоров дал интерну знак помалкивать. Но, осматривая следующего пациента, между делом бросил:

— А вообще, ты молодец. Завтра сам будешь анамнез собирать.

День прошел сумбурно и суматошно. Андрей то бегал по коридорам за куратором, то выполнял его указания, пытаясь одновременно удержать в голове десяток дел и запомнить десяток фамилий.

— Нет, я… сейчас… да, — парень прижимал к плечу телефон и торопливо ворошил листы на столе, ища нужную запись: — А, вот! Нужно, чтобы завтра Иван Григорьевич подошел, — он пару секунд послушал, а потом покачал головой, хотя собеседница с нервным и скучливым голосом этого все равно не видела. — Нет, там…

— Андрей, — Майоров заглянул в дверь, на секунду оторвав его от звонка, — пожилую женщину из восьмой надо на УЗИ свозить — сестер свободных нет. Прямо сейчас.

Парень торопливо кивнул.

— А как? В кресле? — спросил он, но дверь уже захлопнулась. Гадетский досадливо цыкнул языком и вспомнил про телефонный звонок, — простите. Да-да, я слушаю. Нет, там порок сердца в анамнезе, нужно заключение кардиолога. Валерий Арсеньевич очень просил, чтобы… — парень снова сверился с запиской, — Иван Григорьевич сам посмотрел…

Пока возил старушку на УЗИ, заполнял истории, носился по палатам и кабинетам, созванивался, упрашивал, записывал, собирал-разбирал и вклеивал, наступил конец смены.

Андрей, в сотый уже, наверное, раз за день, вошел в ординаторскую и положил перед куратором историю болезни. Валерий Арсеньевич был педантичен и капризен, как старая дева, формы требовал заполнять академически и после каждого ляпа заставлял переписывать заново не лист, а весь бланк.

Майоров, не отрывая глаз от компьютера, набирал отчет, время от времени в задумчивости теребя усы.

— Переписал? — и, даже не посмотрев на утвердительный кивок парня, хмыкнул: — А в шестую заходил?

— Только что. Температура в норме, тошноты нет. Она пить очень просит. Я обещал, что спрошу. Разрешить?

— Очень хорошо, — хирург задумчиво дергал длинный пушистый ус, — что температуры нет — это хорошо. Чего? Пить? — он глянул на интерна и покачал головой: — Нет, пить рано пока. Пусть губы смачивают. Если уж совсем терпеть не может, пусть попробует пососать чайный пакетик. Ну, такой, знаешь, использованный.

— Я пойду скажу.

— Иди-иди… — и Майоров снова углубился в компьютер.

Пить Майоров запретил, а пациентку все равно затошнило. Хирург сказал — ничего страшного. И оставил Андрея — понаблюдать, видимо, в порядке привития дисциплины. Врачи уже успели разойтись, а он только возвращался в ординаторскую. Встретился в дверях с хирургом ночной смены, машинально сказал:

— Здравствуйте.

На долю секунды повисла гнетущая тишина. Они с Ливанской встретились взглядами, остро почувствовалось неприязненное напряжение, в ушах поднялся звон, после чего женщина брезгливо дернула плечом и, не ответив, прошла мимо.

14

29 мая 2015 года. Пятница. Москва. Восемнадцатая городская больница. 12:05

Поступившего на плановую операцию пациента впервые, под чутким присмотром хирурга, осматривал и принимал Гадетский, и теперь на ходу отчитывался о проделанной работе, а Майоров время от времени согласно кивал.

— Общую кровь и мочу жду — обещали к вечеру. Коагулограмму — утром. В тех анализах, которые он принес, биохимия не очень. Я подумал, надо бы заново сделать.

Хирург одобрительно хмыкнул.

— Кардиолог обещал после обеда подойти: больных много поступило. Пациент, в принципе, спокойный, не нервничает.

— Это тебе повезло, — Валерий Арсеньевич флегматично кивнул. — Я когда…

Майоров, видимо, собирался рассказать что-то нестандартное, из личной практики, но его отвлек шум, доносящийся из палаты. Строго говоря, это был не шум, а крики, слышные даже в коридоре.

— Ебаная сука, убери свои блядские руки! Пошла нахуй! — парень на крайней койке изогнулся дугой, целясь ударить державшего его за ноги врача в лицо. Ливанская с силой стиснула лодыжки пациента и потянула к себе, парень орал и выворачивался.

— Вы с ума посходили! Что он у вас в палате делает?! Он же буйный! — окрик хирурга обращался к сестре, которая, красная от натуги, пыталась удержать руки пациента.

— Да я откуда знаю! Он с утра поступил, тихий был. Я не знаю, что произошло. Капельницу выдрал, а поставить заново не дает!

— Да не стой ты столбом, помогай! — рявкнула Ливанская. Только начавшая работать девушка-интерн замерла, парализованная растерянностью, и только после окрика куратора дернулась вперед, не очень понимая, что конкретно собирается делать.

Перед вбежавшими мужчинами предстала совершенно дикая картина. Пока врач и сестра пытались удержать буйного пациента, Яна схватила свисающую со стойки-штатива иглу капельницы, из которой хлестала жидкость.

— Ты гребаная бля! Убью! — до того агрессия пациента не имела четкой направленности, но тут в поле его зрения попала девушка. Он неестественно выгнул позвоночник и ринулся на нее, каким-то образом вырвав руку из захвата сестры. Только чудом Яна успела отпрыгнуть, испуганно вскрикнув и выпустив иглу. Пациент кричал, брызгая слюной и орошая палату каплями крови, видимо, несколько минут назад он, впав в буйное состояние, выдернул капельницу — на лице Ливанской была отчетливо видна дорожка крошечных капель. Он дергался на койке и яростно загребал высвобожденной рукой в попытке достать девушку.

— Сейчас, сейчас, — Майоров кинулся было к кровати, но молодой парень среагировал быстрее. Одним рывком добрался до койки и прижал пациента, сдавив его своим весом, блокировав движения рук:

— Заткнулся! Заткнулся, ебаный урод! Молчать! — громкий окрик отразился от стен, висящий на потолке плафон отозвался звенящим свистом. — Молчи, пидор, смотри на меня!

Где-то за спиной потрясенно прижалась к стене Яна. На мгновение воцарилась тишина.

— Ну, коли, коли быстрее, пока держу! — Гадетский неожиданно спокойно поднял глаза, ко всему привычная сестра метнулась к капельнице:

— Черт, там вен нет. Держи, пока я попаду.

— Давай я сам, — Андрей прождал буквально долю секунды, пока сестра зафиксировала руку, и одним движением сразу попал в вену.

Пациент, надежно зажатый между телом интерна и кроватью, казалось, совершенно успокоился, пустыми диковатыми глазами глядя в потолок.

— Лежать будет? — сестра закрепила фиксирующий пластырь, с сомнением глядя на парня.

— Пойду психбригаду вызову, пусть сами разбираются, — Майоров неодобрительно покачал головой в сторону своего интерна. — А с тобой мы потом поговорим, — и вышел, убедившись, что его помощь не требуется.

— Не будет, это от ширева, один раз проорался, теперь будет тихий … — Гадетский осекся и не закончил фразу.

Впрочем, он оказался прав, и когда начал отпускать хватку, давая пациенту глотнуть кислорода, но медленно, готовый, в случае чего, прижать снова — тот не шевельнулся. Только секунду спустя сзади раздался холодный голос Ливанской:

— Хорошо в теме разбираетесь.

Ответа она не ждала. И досматривать, чем кончится дело, тоже не стала, быстро выйдя из палаты.

Гадетский натолкнулся на Янку в коридоре. Спустя пятнадцать минут после инцидента в палате, она все еще сидела на скамейке, сжав пальцами ее сиденье и пытаясь унять дрожь.

— Меня трясет всю.

Андрей присел рядом девушкой и сочувственно обнял ее за плечи:

— Да не переживай, тут всякое бывает.

Яна глубоко вздохнула, пытаясь отогнать стыдный страх:

— А что с ним было?

— С ним-то? — парень, удостоверившись, что она взяла себя в руки, отстранился и усмехнулся. — Да торчок. Черт его знает. У них так бывает: мало ли, ударило что-то в голову — он это не контролирует. Привыкнешь.

— Псих ненормальный, — девушка тряхнула головой, отгоняя от себя остатки пережитого ужаса. — И что, в психушку заберут?

— Вернут, когда угомонится. Он же хирургический, — Андрей вяло пожал плечами, разглядывая девушку. Милая, в общем, худенькая, глазастая, взгляд колючий и подбородок упрямый — подходящий для будущего хирурга.

— Лучше бы не возвращали. Таких уродов изолировать надо, а не лечить.

— Им помогать надо, это больные.

Девушка возмущенно глянула:

— Ты что, смеешься? К ним подходить-то страшно, они же нелюди. Непонятно, что он выкинет в следующий раз. Только и думаешь, как бы побыстрее закончить и отвязаться.

Повисла тишина. Яна пару минут неловко помолчала, потом неуверенно покачала головой:

— Тебе влетит.

— А? — Гадетский рассеянно оторвался от своих мыслей. — За что? За то, что я на него наорал? — и равнодушно хмыкнул: — Ну, может быть.

— Заведующая узнает.

— Майоров не станет кляузничать, — парень покачал головой.

— Ливанская скажет.

Андрей на секунду замер, а потом уверенно отрезал:

— Нет, не скажет, — и резко поднялся. — Ладно, я пойду, не буду нарываться. А то Валерий Арсеньевич, правда, разнесет.

— Давай, — девушка проводила его коротким взглядом.

Глаза были зажмурены с такой силой, что болели веки, а она все терла и терла лицо, хотя на коже уже не осталось и следа от пятнышек крови пациента. Раскрытый в панике чемоданчик с набором защиты от гепатита и ВИЧ так и стоял незакрытый возле кушетки.

Ливанская в очередной раз обработала лицо. Потом заставила себя открыть глаза. Посмотрела в зеркало, боязливо ища на лице незамеченные раньше порезы или царапины, но ничего не увидела, кроме покрасневшей от излишнего трения кожи. Она дотронулась до щек, лба. Вытерла лицо еще раз и снова посмотрела в зеркало. Шансов заразиться чем-то практически не было, но пальцы все равно меленько противно дрожали.

 

15

Москва. Наркдиспансер. Пресня. 21:30

Двери в лечебное отделение наркодиспансера были уже закрыты, и Андрей в одиночестве прошел по дорожке к часовне.

— Приехал-таки? — отец Михаил тепло улыбнулся, открывая скрипучую дверь: — А я тебя еще на той неделе ждал.

— Не получилось, — Гадетский пожал плечами.

— Да знаю, знаю. Это я так, бурчу по-стариковски, — батюшка с кряхтением переступил через груду досок на полу — сколько лет прошло, а ремонт в часовне так и не закончили: то одно развалится, то другое. И сам он сильно сдал, очень постарел.

Андрей переступил порог и непривычным движением потянулся двумя пальцами ко лбу. Отец Михаил оглянулся и, нахмурив густые брови, махнул рукой:

— Пальцы-то путаешь! Бога не гневи. Показуха. Для меня, что ли, стараешься? Брось.

Парень усмехнулся и опустил руку, не доведя до плеча.

— Работаешь? — батюшка как-то уже совсем по-домашнему засуетился около чайника в предбаннике.

— Работаю, куда я денусь.

— И как? — старик проницательно глянул на парня: — Нравится?

Чай пили долго — с толком, с расстановкой. Андрей, в общем, уже притерпелся, хотя на самом деле не выносил травяные настои. В часовне было хорошо — спокойно, уютно. Впервые за неделю можно на полчаса расслабиться. Правда, удушливо пахло ладаном, но тут всегда так.

— Ты все еще ездишь на те квартиры?

Гадетский поднял глаза. Отец Михаил, отставив чашку, смотрел на него сурово и проницательно. Ощущение спокойствия сгинуло, как не бывало. Парень подобрался, уткнулся взглядом в блюдце и уклончиво ответил:

— Иногда.

— А крестный знает? — батюшка продолжал сверлить его пытливым взглядом, и Андрей, растягивая время, взял с блюдца конфету. Медленно и аккуратно развернул фантик, сложил его пополам, потом в четыре раза. Положил обратно на блюдце и только после этого начал вертеть в пальцах шоколадный брусочек, будто не зная, что с ним делать — с детства не ел сладкого. Даже сидя на игле не ел.

— У меня есть свое мнение.

— Тогда почему бы не высказать его крестному? Чай, не чужой человек.

Гадетский с неожиданным для самого себя ожесточением бросил конфету обратно на блюдце и слишком громко, чтобы это вышло случайно, брякнул чашку о стол:

— Почему я должен за все перед ним отчитываться?! — парень вспыхнул и опустил глаза. — Простите, — он помолчал минуту, а потом сцепил пальцы в замок, упираясь в него лбом: — Сами скажете?

Отец Михаил снисходительно усмехнулся:

— Ну что я — доносчик? — и задумчиво покачал головой: — Мне не нравится, что ты молчишь. Это нехорошо.

— У нас с ним мнение разное, мы друг друга не поймем, — парень снова не смотрел в глаза. И это тоже было нехорошо.

— А куда хочешь, туда и увози, — батюшка махнул рукой, и с рукавов рясы в разные стороны брызнули грязные капли. Толку с того огорода чуть, а работы невпроворот: — Юра, — опять болела поясница, он, кряхтя, опустился на стул, — я тебе сейчас не как священник, а как друг говорю. Убери отсюда пацана. Вот сколько ты, столько и я в этом дерьме варюсь. Прости меня, Господи, — батюшка торопливо перекрестился. — Я эту психологию знаю. Он здесь все с этими разговоры разговаривает, как ни погляжу, трутся вместе.

— Это социальная адаптация.

Талищев был моложе — отец Михаил с грешной завистью проследил, как мужчина легко забрался на табурет и сволок с полатей скрученный рулон грязной полиэтиленовой пленки — грядки укрывать.

— Ему надо учиться снова с людьми общаться.

— Вот именно что с людьми! — обычно тихий, спокойный, отец Михаил выкрикнул сгоряча, тут же снова перекрестившись, и проворчал: — Доведешь до греха, — но не отступил. — Это для Бога все равны, для меня да для тебя. А он — мальчишка, дурак. Это болото его засасывает, — он тяжело опустил руку на стол. — Свою дурость сделал — расплатился. Нечего ему с ними тереться. Нечего и незачем. Юра, я тебя прошу, — батюшка серьезно, будто даже поучительно, постучал пальцем по столешнице, — забери его отсюда. Вот прямо сейчас и забери.

Отец Михаил стоял в дверях часовни, провожая взглядом Андрея, идущего к лечебному корпусу. На душе было как-то беспокойно, муторно.

16

01 июня 2015 года. Понедельник. Москва. Восемнадцатая городская больница. 10:55.

— Ну что, ребята, ждете? — Майоров вошел в ординаторскую с привычной добродушной улыбкой, интерны торопливо подобрались. — Все, что ли, собрались?

Раздался нестройный согласный возглас.

— Посмотрим сегодня, как вы у нас узлы вяжете. Сами понимаете, Дина Борисовна своим временем не всегда располагает, поэтому проверять вас буду я. А то как вас в операционную пускать? — хирург насмешливо посмотрел на молодежь.

Прежде чем к ним пришел запыхавшийся Майоров, интерны уже битый час ждали в кабинете для совещаний. Андрей с Янкой тренировались в четыре руки, путаясь в нитках и больше мешая друг другу, чем помогая. Малика сидела в углу, уткнувшись в методичку. А Ленька от нечего делать слонялся из угла в угол, нервируя девушек рассуждениями о каких-то сложных узлах, о которых у них было весьма смутное представление, и сыпал нудными зубодробильными терминами, наводя еще большую тоску. Не госэкзамен, конечно, но ударить в грязь лицом перед новыми коллегами не хотел никто.

Хирург это сразу понял и, рассаживая ребят вокруг себя, насмешливо улыбался в пушистые усы, вокруг глаз разбежались веселые морщинки.

Сам Майоров опустился на край кресла, подавшись вперед к ученикам, и потер руки, согревая ладони. Лицо его стало серьезным.

— Так, ты умеешь, посиди пока, — он махнул рукой, давая отбой своему интерну. Это с виду Валерий Арсеньевич был добродушным балагуром, на поверку строгий дядька к процессу обучения относился серьезно и отдавался ему всей душой. И собственного интерна на умение вязать узлы он проверял с первого дня. Пантелеев искоса недовольно глянул на товарища, этот жест заметил хирург и тут же повернулся к нему:

— Ну что, мужик, давай, принимай удар на себя, — Майоров открыл прихваченный с собой пакет и выложил на стол несколько видов нитей разного диаметра: кетгут, лавсан, шелк, викрил, пропилен. Придвинул их ближе и кивнул: — Выбирай. И давай показывай мне обычный хирургический узел.

Пантелеев ощутимо побледнел и потянулся выбирать тип нити.

Следом за «двойным» хирургическим узлом пошел обвивной, потом морской, потом женский.

Ленька все больше путался, нервничал и, то и дело перетягивая, рвал нить.

— Медленно работаешь. Чтобы в операционной делать медленно, надо уметь делать быстро.

У парня от волнения на лбу выступила испарина. Не то чтобы не умел — это все умели. Но одно дело в анатомичке часами тренироваться — не понравилось, не получилось — разрезал, сделал заново. А другое — под пристальным взглядом хирурга, который внимательно смотрит на твои руки и не моргает. Лицо интерна от натуги и напряжения приобрело гротескно-комичный вид. Майоров уже несколько раз, теребя, развязал его узлы.

— Аккуратнее, нить порвешь.

Пантелеев напрягся, постарался исправить. Нить слишком натянулась, истончилась и, конечно, на четвертом узле порвалась.

— Не сдал, учись, — Хирург покачал головой. — Тренируйся-тренируйся, чем больше будешь тренироваться, тем лучше пойдет. Смену отработал, домой пришел — нитки в руки и вперед. Давайте, девочки, теперь вы, — он повернулся к оробевшим девушкам.

Москва. Восемнадцатая городская больница. 14:15

— Уф, не поверишь, сам устал. — Майоров положил на стол пластиковый контейнер с домашней едой и тяжело опустился на стул напротив Ливанской. Врачи питались в той же столовке, что и больные. Просто больные (ходячие, во всяком случае) шли в две смены с часу дня, а врачи подтягивались позднее. Ели, в принципе, то же, что и пациенты. Сегодня был невнятный рассольник, почему-то, вопреки своему названию, совершенно несоленый, зато с плавающими в его мутных глубинах длинными полосами огуречной кожуры. Пупырчатые темно-зеленые шкурки со стороны выглядели затаившимися в камышах перловки крокодилами. На второе было жидкое, безвкусное картофельное пюре и вполне съедобная котлета, мягкая и нежная, как вата, из-за добавленной в нее манки.

Валерий Арсеньевич с довольным видом гурмана открыл защелки вакуумной упаковки — из контейнера потянулся аппетитный запах домашнего супа, заботливо приготовленного женой.

— Отмучился? — молодая женщина взяла второй кусок хлеба и усмехнулась.

— Более-менее, — Майоров сочувственно проследил за тем, как она с голодным аппетитом поглощает больничную еду. — Как ты можешь это есть?

— Ты сегодня пациентам рассказывал, что тут все вкусно, я сама слышала, — женщина рассмеялась.

— Ну, так то пациентам, — хирург кхекнул и с довольным видом запустил ложку в жирно поблескивающий, чересчур наваристый борщ, сконфуженно глянул на коллегу. — Вредно, но вкусно.

— Ешь, жизнь вообще вредная штука.

— Хочешь? — мужчина сделал рукой щедрый приглашающий жест. — Я с тобой поделюсь.

Ливанская рассмеялась:

— Да не надо, мне все равно. Я все что угодно съесть могу, лишь бы побольше. Столько лет вечно голодная ходила — у нас никогда досыта не наедаешься.

Майоров удивленно на нее посмотрел, но ничего не сказал, а сама Ливанская не заметила, что все еще говорит «у нас» про Африку, а не про Москву. Мужчина тоже съел пару ложек и хмыкнул:

— Ты бы хоть спросила, как твоя девчонка сдала.

Она больше для вида, чем из искреннего интереса, повернулась к коллеге, тот неуверенно повел плечом:

— Ну, в целом делает. Но, так скажем, без особого блеска. Ты бы тоже поработала с ней, подучи малость, покажи сама. Мой вяжет, как всю жизнь вязал, а я все равно каждый день наново проверяю. И ты позанимайся. Как в операционную будешь брать?

Молодая женщина равнодушно кивнула:

— Ладно, постараюсь…

— Извините, — скрипнул стул, Гадетский брякнул о стол тарелку и сел рядом с Ливанской. Женщина замолчала на середине фразы, повисла тишина. Она опустила ложку и, не доев, вдруг резко поднялась, отодвинутый стул громко неприятно скрипнул. Майоров удивленно проследил взглядом за уходящей коллегой, Андрей замер на секунду, но тут же равнодушно уткнулся в тарелку.

17

Москва. Ул. Панферова. 22:55.

— Могли бы просто к Юрию Альбертовичу в деревню съездить, — Малика перелистнула страницу и принялась заполнять следующую. «Дневник интерна» никто, даже она, не заполнял вовремя. Это делалось второпях, кое-как, в конце недели, за все дни разом.

— Угу, — парень раздраженно дернул плечом, не отрываясь от справочника.

Последние дни Гадетский все время был натянут, как струна. Думал о чем-то своем, не слушал и отвечал невпопад. Все интерны были загружены с раннего утра до поздней ночи: дневные дежурства, ночные смены, теоретические занятия, доклады, отчеты. Научный кружок по средам и субботам — на него все приползали уже на автопилоте. Но у Андрея дел было еще больше — он почти не показывался.

— Андрей.

— Ммм? — парень отозвался машинально, так и не подняв глаз.

— Ты меня слушаешь?

— Конечно, — он кивнул. — А что ты говорила?

Девушка досадливо выдохнула:

— Что мы можем в Мансурово съездить — день рождения твой отпраздновать. Юрий Альбертович предлагал. Возьми свою Сашу. Или Машу, я не помню.

— Я ее бросил. И Сашу и Машу, — он безразлично пожал плечами и потянулся за сигаретами.

— Почему? — Малика удивленно подняла глаза.

— Да, — он чиркнул спичкой и прикурил, — не суть, — парень помахал в воздухе, туша огонь, молча затянулся, крутя в пальцах спичечный коробок. — Маль, у тебя деньги есть? — Андрей нервно смотрел мимо, над ее плечом.

— Есть. А тебе нужно? — девушка глянула на него, а потом, отложив ручку, понимающе кивнула: — Сейчас. Я тебе из неприкосновенного запаса дам. Рафиз туда не заглядывает.

Малика торопливо вышла в коридор. Парень развернулся, бросив уже в спину:

— Я тебе отдам. Как только отец переведет.

— Вот. Только убери сразу, — девушка вернулась и протянула ему стопку купюр, Гадетский торопливо сунул их в задний карман джинсов.

Она села напротив и сочувственно посмотрела в глаза:

— У тебя все нормально?

— Да. — Тот решительно ответил прямым взглядом. Малика беспокойно отвела за ухо прядь волос:

— Ты поосторожней, ладно?

— Глупостей не говори, — парень только отмахнулся и резко сменил тему. — Мужик-то твой где? Второй час ночи. Он что, дежурит?

Девушка уклончиво пожала плечами, снова раскрывая дневник:

— Нет, не дежурит, просто сменщик просил подменить …

Она замолчала, не договорив, и стараясь не поднимать глаз.

Отношения Андрея с Рафизом с годами не улучшились, перейдя в затяжную хроническую форму агрессивной неприязни. И не то чтобы Малика с мужем так плохо жили. Нормально жили — как все. Она умела вовремя закрыть глаза и пойти на компромисс, и, в целом, муж относился к ней нежно, опекал и заботился. Бывали, правда, проблемы с деньгами, в «скорой» вообще платили неважно. Особенно когда он в очередной раз менял работу и месяцами сидел дома, ожидая направления на новую подстанцию.

Гадетский это видел и злился. Сначала молча, потом все очевиднее. Причем, при Рафизе он обычно не упускал случая сказать все, что думает, в глаза, а это отношений Малики с мужем не улучшало.

Парень глянул на нее и неожиданно сочувственно спросил:

— Как у вас дела-то вообще?

— Да нормально, — девушка с облегчением пожала плечами, — как обычно.

Андрей недоверчиво хмыкнул и поднялся, засовывая книгу в рюкзак:

— Ладно, я пойду. А то сейчас придет — опять сцепимся.

Малика с некоторым облегчением закрыла за ним дверь — ей и самой не хотелось, чтобы брат с мужем столкнулись.

18

04 июня 2015 года. Четверг. Москва. Восемнадцатая городская больница. 09:20

Валерий Арсеньевич, недовольно набычившись, сидел за столом в ординаторской и бурчал себе под нос.

— Я те что в первый день сказал? Академически надо заполнять истории. Чай, не в деревне. Это что такое? — Майоров, видимо, встал не с той ноги. Он распекал интерна битый час тоном сварливой старухи, громко, с видимым удовольствием зачитывая ляпы из историй: — А заключение кардиолога где? Ты вызывал? — хирург хмыкнул, плюнул на пальцы и перелистнул страницу: — А это что? «Печень почувствовалась чуть ниже края реберной дуги»? Почувствовалась она, — он захлопнул историю. — Переписывай. Один ляп сделаешь — еще раз переписывать будешь. Только ночью, потому что сегодня ты в приемное идешь. Вопросы есть? — парень стоял со вздернутым подбородком, на скулах ходили желваки, но молчал, и хирург довольно фыркнул в усы: — Ну, раз нет, дуй отсюда.

Андрей резко кивнул и вышел за дверь, почти столкнувшись носом с Янкой.

— Ты куда? — девушка улыбнулась и, едва не выронив, покрепче перехватила целую кипу историй и затрусила рядом.

Парень без особого энтузиазма бросил:

— В приемное, — они синхронно свернули вправо. — Ты, кстати, знаешь, где оно?

Девушка уверенно кивнула:

— Где-то на первом этаже.

— Логично, — парень хмыкнул. Больница представляла собой дикий лабиринт бесконечных коридоров, лестниц, лифтов и тупиков. Главному зданию было больше пятидесяти лет. Оно строилось, перестраивалось, реконструировалось, обрастая новыми корпусами, переходами, подземными соединениями, и найти что-то с первой попытки было нереально даже после долгих объяснений.

Янка завистливо кивнула на левый коридор:

— Везет. Хоть какое-то разнообразие. А я из перевязочной не вылезаю. По-моему, она считает, что я санитарка, — девушка, напоследок состроив недовольную гримасу, свернула к процедурке, оставив Андрея у лифтов.

Приемный покой и правда был на первом этаже и начинался с длинного узкого коридора, где толпились пациенты на плановую госпитализацию. У стен стояли кушетки, сплошь облепленные ожидающими. Те, кто не сидел, стояли прямо в проходе. Пациенты занимали очередь, спорили, пинали ногами навьюченные сумки — больница походила на сенной рынок. Одни ждали молча, прислонившись к стенам коридора, другие сварливо переругивались и жаловались на неразбериху.

В маленьком кабинете без окна сестра оформляла больных по направлениям. Туда-сюда, расталкивая очередь, стремительно бегали сестры, стоял гвалт.

— Чего опаздываешь? Второй час тебя жду, — сестра приемного на интерна даже толком не глянула, махнув рукой, чтобы бежал за ней.

— Да мне только что… — шесть лет в институте накладывали свой отпечаток и на сестру, как и многие молодые врачи, Гадетский поглядывал высокомерно, а извинялся нехотя. Но та и не слушала, а поспешно распахнула дверь:

— Садись, оформляй плановых. Видишь, какая очередь? Бланки и журналы регистрации на столе, что не знаешь — спрашивай.

С этими словами она захлопнула дверь и исчезла в неизвестном направлении.

Парень сел за стол и взял ручку — с чего начинать он не имел представления.

19

Восемнадцатая городская больница. Приемный покой. 09:55

— А? — старуха заправила края платка за оттопыренные уши и повернулась к врачу левой стороной — видимо, так она слышала лучше.

На столе громоздились горы незаполненных титульников для историй, толстый журнал учета поступивших, алфавитный журнал: все надо было заполнить за три минуты, потом найти сестру, чтобы проводила пациентку наверх, а бабку, судя по всему, надо будет везти на каталке. Ощущение было такое, что пациентов куда больше, чем свободных мест в хирургии.

— Я говорю, направление у вас есть?

Бабушка радостно и понятливо закивала:

— А, есть, сынок. Все есть. Ты там смотри!

Парень в очередной раз принялся торопливо перелистывать стопку анализов.

— Все есть. Ну какой она врач? Сыкушка сидит! А еще мне говорит… а я всю войну прошла, — старушка оживленно лопотала, перескакивая с темы на тему. — Безобразие ведь, безобразие. Два часа просидела. А там еще женщина рядом была, так она три часа ждала, а у нее…

— Здесь нет направления.

— Чего нет? — прерванная на полуслове бабушка растерянно замерла, а потом продолжила с того же места: — Там все есть, сынок. А у нее и живот болит, и ноги. Ой, сынок, как у меня ноги болят! Я вот с утра как колготы надену, а они…

— Вам что врач написал? Вы почему к нам пришли?

— Ты что, еще не зарегистрировал? Ты ее наверх поднять давно должен был! — сестра на секунду заглянула в приоткрытую дверь, комнату тут же заполнил гул приемного. — Пошевеливайся, время не тяни.

— А где… — спросить он не успел, дверь снова захлопнулась — парень вспыхнул. Но только он взялся за историю, створка опять распахнулась: — Слушай, ты же из хирургии? — и, не дожидаясь ответа, махнула рукой. — Там в приемное экстренного привезли, пошли скорее.

Старушка, отчаявшись до него достучаться, уже вовсю разговаривала сама с собой, подробно и с удовольствием перебирая перипетии своего заболевания.

К тому моменту, как Андрей выскочил из кабинета, звавшая его сестра успела уже дойти до конца коридора. Догонять пришлось бегом, поминутно спотыкаясь о брошенные сумки будущих пациентов и слушая ругань в спину. Смотровые находились за полкилометра.

Оттуда слышалась громкая отчаянная ругань пациента и невнятные уговоры женского голоса:

— Так мы вроде сегодня не дежурим, — парень с деланным равнодушием глянул на сестру — показать неуверенность для него было неприемлемо. Та флегматично пожала плечами:

— А я почем знаю. Заведующая велела принимать.

— Так врача надо вызвать.

— А ты что, не врач? — женщина хмуро скосила на него глаза и распахнула дверь. На каталке лежал здоровяк под два метра ростом, с добрыми ста пятьюдесятью килограммами веса, и надрывно стонал высоким тонким голосом, держась за живот. Вокруг него суетилась маленькая дерганная женщина, поправляя на нем майку, что только раздражало мужчину, и он принимался выть еще более душераздирающе.

— Да не бойся ты, вызвала я врача. Подойдет сейчас, — сестра глянула на молодого врача, хмыкнула и села заполнять журнал осмотра, предоставив интерну свободу действий.

Парень сделал решительный шаг к кушетке:

— Здравствуйте, меня зовут Андрей Геннадьевич, на что жалуетесь?

Мужик глянул на парня, схватился за живот и протяжно завыл:

— Вот я тебе говорил! Пацана какого-то прислали. Я тебе говорил — в городскую ехать надо. А ты заладила свое: Елизавета Станиславовна велела, Елизавета Станиславовна сказала. Угробят меня тут, без мужика останешься, по миру пойдешь…

— Вадик, успокойся, тебе нервничать вредно, — дерганая тетка гладила его толстую волосатую руку, глаза ее с каждым словом становились все испуганней, а голос — невнятнее.

— Где у вас болит? Поднимите майку, пожалуйста. — Странно, но в этот момент Андрей почувствовал спокойствие и уверенность, будто уже всю жизнь этим занимался.

— Тут, — тот поводил огромной ладонью по животу, обозначив окружность сантиметров пятьдесят.

— Когда боли начались? — интерн положил ладонь со слегка согнутыми пальцами на живот пациента и несильно нажал, мужик истошно заорал. — Так сильно болит? — парень удивленно посмотрел на мужчину. Он начал по правилам — с левой паховой области, а она даже не входила в болезненную сферу, обозначенную пациентом.

— А ты как думаешь?! — больной сварливо огрызнулся и гордо добавил: — Да меня даже тошнило.

— Сколько раз была рвота?

Тот надолго задумался, помялся, потом буркнул:

— Один. Но продрало так — не поверишь. Думал, кишки в сортире оставлю.

Интерн понимающе кивнул и, вроде бы согласившись с тяжестью заболевания, вкрадчиво предложил:

— Так, я попробую пропальпировать. Где будет больно, скажете.

Мужик, проникшись сочувствием и ответственностью момента, согласно кивнул. На этот раз при поверхностной пальпации боли обнаружились умеренные, напряжение небольшое, местное, как ни странно, не в области желудка — куда показывал пациент, а в нижнем отделе. Было похоже на обычный острый аппендицит, но мешала явная истеричность пациента.

— Доброе утро, Патрисия Яновна.

Андрей обернулся на голос сестры и встретился глазами с входящей Ливанской. Женщина была в хирургической пижаме и плотно повязанной шапочке — только из операционной.

— К кому вызывали? — она кивнула сестрам.

— Вон мужчина, сами приехали.

Ливанская подошла к пациенту:

— Я уже посмотрел, тут…

Но она не стала слушать:

— Я сама взгляну, идите.

Парень вскипел, скрипнул зубами, но, ничего не сказав, молча вышел из смотровой, громко хлопнув дверью.

Там в кабинете все еще сидела его старушка. И даже был шанс успеть к развязке ее эпопеи.

20

Восемнадцатая городская больница. 20:55

После восьми в хирургии уже никого из врачей не осталось, только дежурный, но и он поднялся в реанимацию. Ливанская стояла у шкафа с историями, раз за разом передвигая папки, но что справа налево, что слева направо — не могла найти нужную.

— Можно?

Она резко обернулась и, недовольно передернув плечами, отодвинулась:

— Кладите.

Гадетский протянул руку, на мгновение ощутимо запахло хлорамином[1]. Она, глядя в сторону, подождала, пока парень отодвинется, и снова принялась перебирать карты — с утра привезли ДТПшника, уже и прооперировали и перевели в реанимацию. Историю она заполнила, но теперь не могла найти. А парень стоял сзади и волоски на руках поднялись дыбом.

— Поехали к тебе.

От повисшей напряженной тишины на мгновение зазвенело в ушах.

— А если я не хочу? — Ливанская с силой сжала кулак, в пальцах, сминаясь, хрустнули листы. История ДТПшника лежала первой слева — получалось, что она уже три раза попадалась в руки, но женщина ее пропускала.

— Хочешь.

Карту нужно было пролистать, заполнить графу осмотра. И обязательно напомнить сестрам, чтобы с утра вклеили свежие анализы. Подумалось, что неплохо бы еще зайти в реанимацию — взглянуть, как отходит от наркоза пациент.

— Подожду на парковке, — женщина, не глядя, бросила историю обратно и вышла.

Ливанская захлопнула дверь машины и уткнулась лбом в скрещенные на руле руки. Все получалось как-то глупо. В голове крутилось: «Пять минут». Если за пять минут не придет — она заведет машину и уедет, выкинув эту блажь из головы. Мысль мелькнула и исчезла — Андрей, с грохотом захлопнув дверцу, сел в машину.

Прибежал прямо так, даже не переодевшись — без сумки и куртки.

С твердой привычкой без приглашения пинком открывать любую дверь, подался вперед. И вжал в дверцу, подминая под себя с такой силой, что она ощутимо ударилась затылком о стекло.

Кровь гулко шумела в ушах. Пока парень грубо и жадно дергал молнию на ее джинсах, она нетерпеливо теребила завязки хирургических штанов. Секс был невнятным, агрессивным и торопливым. Сначала тут же, на парковке, потом — у нее дома…

[1] Хлорамин — аитисептич. средство; содержит 25–29 % активного хлора.

21

05 июня 2015 года. Пятница. Москва. Восемнадцатая городская больница. 11:20

— Зачем ты приехала с ним в одной машине? — Ринат подошел бесшумно, как мышь, привычно глянул по сторонам, нет ли кого, и встал рядом, хотя сам не курил. Ливанская выдохнула сизую струю. Вообще-то, тут все курили — через старую обшарпанную дверь с торца здания почти никто не ходил: врачам некуда, а пациентов в чистой обуви на улицу не пускали. Отличное место для того, чтобы уединиться и пять минут передохнуть.

Молодая женщина приветливо кивнула и недоуменно пожала плечами:

— Так удобнее, метро далеко.

— Хватит придуриваться, — он возмущенно понизил голос: — Я думал, это был единичный случай, а, оказывается, у тебя привычка — гадить, где работаешь. Ты вообще о чем думала?! Здесь так не делают.

Ливанская рассмеялась:

— Ринат, я тебя умоляю.

— И хватит разговаривать со мной так, будто мы закадычные друзья. У меня проблем хватает, и я хочу в своем коллективе работать комфортно.

Она внимательно взглянула и хладнокровно пожала плечами:

— Ну, не друзья, так не друзья. Твое дело.

— Рита, — Ринат серьезно посмотрел в глаза, — хочешь, я скажу как друг? Так вот, ты посредственный, даже не категорированный хирург. Неконтактная, конфликтная. И, уж извини меня, но у тебя большие проблемы с психикой. Как собираешься дальше работать? Вместо того, чтобы что-то исправить, — он, горячась, заговорил громче, но тут же снова перешел на шепот, — вместо того, чтобы делать что-то с собой, ты только все портишь и обостряешь ситуацию, — мужчина немного помолчал, а потом тихо добавил: — Ты ведь даже не понимаешь, что сделала не так.

— Понимаю, — Ливанская ответила несколько поспешнее, чем стоило. Ринат на минуту задержался на ней внимательным взглядом, а потом разочарованно покачал головой:

— Нет, не понимаешь.

 

ЧАСТЬ 4

 

08 июня 2015 года. Понедельник. Москва. Восемнадцатая городская больница. 07:30

— Привет, — Андрей вошел в ординаторскую, первым делом щелкнув кнопкой чайника, и протянул Леньке руку. Еще не было восьми, и интерны ждали хирургов.

Пантелеев не обернулся, и ладонь Гадетского повисла в воздухе. Парень хотел снова окликнуть приятеля, но тут открылась дверь

— Здравствуйте, ребята, — поздоровался Майоров, для такого раннего утра удивительно бодрый и свежий, и тут же добродушно предложил: — На операцию кто хочет? — интерны все как один оживленно подобрались. — У нас случай подходящий, воспользуемся. Всех возьму, второй стол свободен пока. Только чтобы через пять минут в блоке были. Кто не успел, тот опоздал, лады?

Хирург, не дожидаясь ответа, захлопнул дверь. А ребята уже кинулись переодеваться.

Через пятнадцать минут, когда они гурьбой выстроились у операционного стола, любопытно вытягивая шеи, Майоров удовлетворенно усмехнулся:

— Самая обыкновенная паховая грыжа. Константин Макарович, вы же не против, что ребятки на вас поучатся? — Валерий Арсеньевич шутливо посмеялся, взглянув на пациента.

Константин Макарович Семенов — хирург-онколог, не сумевший избежать печальной участи обычного пациента, был не против. Несмотря на профессию, мужик лежал бледный. Видимо, ему впервые довелось оказаться не около операционного стола, а на нем. Врач-пациент глянул на интернов и кивнул.

— Ну и кто мне скажет технику Лихтенштейна? — Майоров, как ни в чем не бывало, занял свое место и неторопливо, с достоинством, взял в руки инструменты. Пока студенты собирались с духом, он уже принялся делать разрез — требовательно повернулся к Андрею: — Ну? Не скажешь?

— Э… кожный разрез пятнадцать сантиметров, потом… выделение грыжевого мешка, вправление, наложение сетки с боковой фиксацией. И… сшивание. — Ответ был не самый блестящий, но в целом правильный. Майоров кивком головы отметил согласие.

— И зачем нам нужна сетка? — хирург говорил с интернами одновременно мягко и смешливо, будто забавлялся.

— Перекрыть треугольник Гейсельбаха, — Малика так и не решилась встать по правую руку хирурга, топчась у ног пациента и глядя через плечо Пантелеева.

— В чем разница в технике вправления косой и прямой грыжи?

— При косых мешочек сначала выделяется от семенного канатика до шейки и прошивается, а при прямых — просто вправляется, без прошивания. — Гадетский тоже неудобно тянул шею, пытаясь разглядеть операционное поле через плечо хирурга.

— Правильно, — Валерий Арсеньевич отложил скальпель, беря в правую руку пинцет, а в левую — коагулятор. — Просто, но правильно. Хорошо, что не растерялся. Встань здесь, отсюда лучше видно, — и кивком указал наиболее удобное место для обзора — почти напротив себя, рядом с ассистентом.

Ребята гурьбой вывалились из операционной, стягивая с рук не пригодившиеся перчатки. Ничего сделать или потрогать им так и не позволили.

— Интересно, нам самим-то дадут инструменты подержать или мы весь год будем за спиной стоять? — Андрей сунул в урну одноразовый хирургический халат. — Говорят, в десятой ребят уже ассистировать берут, — он с завистью цыкнул языком. Восемнадцатая была при хорошей кафедре, интернатура в ней ценилась, но, с другой стороны, казалось обидным упускать возможность поработать самостоятельно. За подтверждением он повернулся к Леньке, но тот повел себя странно — не глядя, развернулся и вышел.

— Что это с ним? — парень растерянно посмотрел на Янку.

— А ты чего хотел? — она ожесточенно дернула ручку крана и подставила руки под струю воды. — Хорошо устроился, да?

— Ян, ты чего?

Девушка резко повернулась, глянув на него брезгливым взглядом:

— Ничего! — Янка вытирала руки так, будто соскребала с них кожу. — Теперь тебя в операционную первым возьмут и оценки отличные поставят. Быстро сориентировался.

Парень вспыхнул и пошел красными пятнами:

— Ну, спасибо, — и, не дожидаясь ответа, хлопнул дверью.

1

Москва. Ленинский Проспект. 22:30

Прежде чем дверь распахнулась, со времени звонка успело пройти минуты три, не меньше. Ливанская уже подумала, что напутала с адресом. Но Андрей все же открыл и сделал шаг назад, впуская ее в квартиру.

Женщина, не разуваясь, прошла в комнату, огляделась. В сущности, смотреть было не на что: обычная однокомнатная «сталинка», давно нуждающаяся в ремонте. Обшарпанная подростковая мебель, узкая незаправленная кровать и тьма книг. Полки и полки, закрывающие две стены из четырех, до самого потолка.

— Примерно это я себе и представляла, — она усмехнулась и оперлась о школьный письменный стол.

Андрей глотал еду торопливо и жадно — Майоров отпустил всего на пятнадцать минут.

— Если хочешь.

На стол, громко брякнув, упала связка ключей на старом, со стертыми буквами, брелке. Ливанская резко развернулась и ушла, не дожидаясь ответа.

Гадетский едва заметно усмехнулся и быстро, будто чтобы не дать ей возможности передумать, сунул в карман ключи от съемной двушки Ливанской.

Посреди комнаты стоял распахнутый чемодан, все шкафы были открыты, ящики выдвинуты. На столе горела лампа, под которой высилась гора тетрадей и конспектов. Часть была смята — на выброс. А что-то он, видимо, откладывал как нужное.

— Я вещи собираю, придется подождать, — парень оторвался от косяка и принялся скидывать отобранные черновики в большую спортивную сумку.

— Ничего, подожду, — Ливанская покладисто кивнула, разглядывала стеллажи.

Ей никогда еще не приходилось делить с кем-то собственное жилище. Это был импульс, порыв, скорее интуитивный, чем сознательно обдуманный.

Женщина медленно и задумчиво вела пальцами по корешкам книг, ощущая подушечками шершавость переплетов. «Жаркая Африка», «Военно-полевая хирургия.» Гуманенко, Николас Дрейсон. «Книга птиц Восточной Африки», «Экстренная хирургия», «Военно-полевая хирургия локальных войн и вооруженных конфликтов», «Неизвестная Камбоджа», «Неотложная хирургия», «Травматология»… Учебники, публицистика, эссе, сборники статей, географические атласы. Без видимой системы — Африка. Пальцам стало тепло, даже жарко. Это тепло разлилось по рукам, суставам, по всему телу.

— Ты всегда здесь жил?

— С детства, а что? — парень на секунду поднял глаза. — Тебе мои игрушки показать?

Ливанская с трудом заставила себя отвести взгляд от переплетов и рассмеялась:

— У тебя игрушки были?

— А у тебя, хочешь сказать, не было?

— Нет, — женщина покачала головой.

— А что было?

— Лягушки. Я ловила их на болоте и препарировала.

Он рассмеялся было, но вдруг посерьезнел:

— Ты всегда хотела быть хирургом? — парень сидел на корточках, напряженно глядя на женщину. Ливанская даже почувствовала себя неуютно — не любила когда ее допрашивают, и делано-безразлично хмыкнула:

— Не знаю, не задумывалась. Дед был хирургом, вот и я стала.

— А я всегда, — на щеках Гадетского выступили красные пятна, — в школе мечтал, что поеду в Африку и буду лечить туземцев.

Ливанская хотела было ответить, но передумала и промолчала.

2

10 июня 2015 года. Среда. Москва. Восемнадцатая районная больница. 16:20.

— Смотришь, руками ничего не трогаешь. — Майоров стремительно шел по коридору, Андрей — рядом. — Ты к пациентке заходил?

— Да, конечно. Пришлось обещать, что буду с ней разговаривать. Она нервная.

— Вот и будешь. Сказки ей рассказывай. Русские народные. Под руки не суйся. Сегодня нормально ответишь — на следующий простой аппендикс возьму ассистировать.

Эту пациентку под утро подняли из приемного по скорой. Гадетский ее осмотрел, прокапал, взял экспресс-анализы, пока заступала дневная смена хирургов. Майоров полистал историю, академически, до запятой, заполненную Андреем, хмыкнул и велел мыться.

— Я курну пойду, ассистенту скажи, буду через пять минут, пусть подождет. — Хирург махнул рукой и скрылся за дверью запасной лестницы.

Парень кивнул и, пройдя мимо ординаторской, решительно открыл дверь в оперблок.

Утро выдалось даже суматошней, чем обычно, интерны носились из угла в угол, пытаясь поспеть везде.

— Андрей, — Янка окликнула и с хрустом собрала в охапку с десяток упакованных катетеров, — меня Ливанская отправила браунюли[1] ставить, поможешь?

Парень покачал головой:

— Нет, — и пожал плечами. — Меня Майоров на аппендэктомию берет.

— А, уже, — девушка бросила на него завистливый и одновременно какой-то брезгливый взгляд. — Говорят, они с Ливанской дружат, — Яна сделала многозначительную паузу: — Вот уж не думала, что ты такой.

— Какой «такой»? — голос парня угрожающе резанул.

Но Яна, не стесняясь, четко и раздельно отчеканила прямо в лицо:

— Непорядочный.

Ответить он не успел, момент распахнулась дверь, и Майоров командно гаркнул:

— Андрей, бегом!

Валерий Арсеньевич явился минуты через две после того, как Андрей начал обработку. Напрямую не смотрел, но краем глаза следил за каждым движением. От чего вроде бы совсем не скользкое мыло то и дело вываливалось из рук. Майоров усмехался в усы, но молчал.

В операционной на столе уже лежала короткостриженная смуглая девушка. Наркоз планировался эпидуральный[2], так что на протяжении всей операции с ней предстояло разговаривать, чутко следя, чтобы пациентка не отключилась от страха.

Гадетский по знаку ассистента сел у нее в изголовье и улыбнулся:

— Ну что, не боитесь? Живот не болит?

— Нет вроде, — девушка смотрела с испугом и неуверенностью. Хотя под такой анестезией она не чувствовала не только живот, но и ноги.

— Значит, все хорошо? — Андрей понимающе кивнул и краем глаза проследил, как сестра включила видеостойку, монитор загорелся тусклым светом. — А что тогда такая кислая? Вам в каких подробностях рассказывать? Прямо подробно-подробно?

— Нееет, — девушка зажмурилась и рассмеялась.

— Лучше вы мне что-нибудь расскажите. Вы учитесь? Работаете?

Майоров вошел в операционную, скрестив руки у груди, и улыбнулся — с «неспящими» пациентами нельзя показывать ни дурного настроения, ни раздражения, иначе испуганный мнительный больной любую мелочь в мимике хирурга примет на свой счет.

Валерий Арсеньевич склонился над операционным полем, сестра подала скальпель, держа под рукой готовые троакары[3], и Гадетский вытянул шею, чтобы посмотреть.

С этого момента он забыл о Яне, о Леньке. И о пациентке.

Живот был обработан — хирург опустил скальпель и опытной рукой выполнил первый разрез. Маленький десятимиллиметровый доступ в области пупочной воронки. Наложил пневмоперитонеум[4] для лучшего доступа и ввел первый троакар. Гадетский замер, не дыша.

— …каю.

— Да? Как интересно. — Он кивал пациентке, но слов не разбирал. Девушка расслабилась, начала что-то рассказывать — операционная, с ее неприятными запахами, обилием хрома и толпой людей в пугающих зеленых костюмах с закрытыми лицами уже примелькалась. И молодой врач — такой внимательный.

А Андрей ее не слушал. Майоров выбрал две точки — над лобком и в правом подреберье. Экран загорелся, передавая изображение с камеры, и если немного отогнуться в сторону, Андрей вполне мог его рассмотреть. Хирург кончиками пальцев двигал лапароскоп[5], внутренности бугрились блестящими кольцами здорового розового цвета, с насыщенными желтыми пятнами и красными нитками кровеносных сосудов. Парень отчетливо видел червеобразный отросток аппендикса, брыжейку, купол слепой кишки.

— Андрей Викторович, смените-ка вашего тезку. Андрей, иди сюда.

Гадетский только этого и ждал.

— Встань у меня за спиной. — Майоров указал место — оттуда операционное поле и экран было как на ладони. — Способы пересечения брыжейки? — Валерий Арсеньевич вполне успевал и делать операцию, и учить, и прислушиваться к мерному журчанию разговора ассистента с пациенткой, держа под контролем все, что происходило в операционной.

— Коагуляционный, лигатурный. Потом клипирование и аппаратный.

— Верно, — хирург сухо согласился. — Какой показан?

Андрей напряженно смотрел на экран:

— Жировая ткань не выражена, инфильтрации нет. Я вижу все артерии, значит, любой. Или комбинацию.

На этот раз Майоров не ответил, только коротко кивнул, и быстро, парой движений, перевязал брыжейку. Не смотря на руки и не отрывая глаз от экрана, подцепил красноватое, отечное, на вид похожее на кисту образование, и аккуратно отделил ее от тканей.

Гадетский, затаив дыхание, следил за каждым его движением. В сущности, в руках Майорова были только две короткие толстые трубки, и, при этом, он с ювелирной точностью выполнял тончайшие манипуляции в полости. На то, чтобы удалить воспаленный аппендикс через большой троакар, у него ушла всего пара минут. Красный от крови фрагмент ткани нездорово блестел в кювете.

— Ну, вот и все. А вы боялись, — Майоров ободряюще улыбнулся пациентке и принялся закрывать отверстия. Коротко кивнул Андрею. — Орел. Возьму тебя в следующий раз. Почитай, чтобы не растеряться.

Парень улыбался в маску, не отводя глаз от монитора.

[1] Браунюля — один из видов периферических венозных катетеров.

[2] Эпидуральная анестезия, она же «перидуральная» — один из методов регионарной анестезии, при котором лекарственные препараты вводятся в эпидуральное пространство позвоночника через катетер. Инъекция приводит к потере болевой чувствительности (анальгезия), потере общей чувствительности (анестезия) или к расслаблению мышц (миорелаксация).

[3] Троакар (от франц. trois-quarts), медицинский инструмент для прокалывания стенки брюшной или грудной полостей и извлечения выпота или транссудата. Состоит из ручки, на которую навинчиваются трубки диаметром 1–3 мм.

[4] Пневмоперитонеум (синоним аэроперитонеум) — введение газа (кислорода, углекислого газа) в брюшную полость.

[5] Лапароскоп — телескопическая трубка, содержащая систему линз и обычно присоединённая к видеокамере.

 

3

12 июня 2015 года. Пятница. Москва. Восемнадцатая районная больница. 18:30

Майоров недовольно кривил губы и тыкал пальцами в клавиатуру: раз попытался, другой — раздавался неприятный писк и мужчина передергивался от раздражения. Наконец, он не выдержал и поднял голову:

— Черт, ты не знаешь, что за ерунда? Пытаюсь выписку напечатать, а он сам переключает на басурманскую латынь — белиберда получается.

Ливанская рассмеялась и, пользуясь тем, что после смены они остались в ординаторской вдвоем, откатила кресло за стол, так, чтобы не видно было от двери, и закинула ноги на стул Бикметова.

— У меня то же самое: операционку всем новую поставили. Я по полслова печатала, потом пробел убирала, — женщина легко пожала плечами.

Хирург недовольно выдохнул в усы и последовал совету. Только спустя пару минут глянул на нее поверх очков:

— А ты чего тут? Смена два часа как кончилась, — заступивший на ночное дежурство Майоров недоуменно хмыкнул.

— Интерна твоего жду, — Ливанская усмехнулась, устало оперев голову о руку: — Отпусти а. Спать хочу, — и рассмеялась.

— Да ни за что, — хирург улыбнулся в пышные усы. — Непедагогично сие. Закончит пусть сначала. Знаешь же: кто не успевает днем, будет работать ночью, — но вдруг замолчал — подумал, пожевал губами. И с неожиданным раздражением бросил: — А вообще, не шутила бы ты на эту тему, — он недовольно нахмурился, отведя от коллеги глаза. — И вообще не упоминай, не афишируй хотя бы.

Ливанская резко спустила ноги со стула:

— Валерий Арсеньевич, вот от тебя не ожидала, — она недоуменно пожала плечами: — Тебя-то я чем задеваю?

Майоров на секунду отвлекся от монитора, неприязненно смерил ее взглядом и раздраженно бросил:

— Тем, что так не делается. Не этично, это — как минимум. А как максимум, — он внимательно посмотрел женщине в глаза и подался вперед, — тебе самой надо, чтобы тебя тут на каждом углу обсуждали, за спиной шептались, пальцем тыкали? — и рассудительно кивнул головой: — Вот и начальству не надо. И мне, кстати, тоже.

— И что? Меня за это уволят? — Ливанская резко выпрямилась, сверля его взглядом.

— Да нет, зачем, — хирург вернулся к печатаемой выписке, не глядя на собеседницу. — Сама уволишься.

— Вот еще, — женщина упрямо сжала зубы.

— Уволишься-уволишься, — он хмыкнул: — Все ночные дежурства в сутки приема по скорой, дополнительных смен для тебя не найдется, отпуск в декабре, а в ассистенты — Варфоломеич. Как тебе?

Ливанская скрестила на груди руки. Вообще-то, Клименко звали Святослав Егорович. Это сестры за глаза называли его Варфоломеич. После него, как после Варфоломеевской ночи: какую бы операцию он ни делал в ночное дежурство, все сразу знали — наутро повторная будет. Вот уж у кого действительно руки из задницы росли.

— Не могу себе представить, чтобы Дина Борисовна стала так делать, — она недоверчиво покачала головой.

Майоров хмуро уткнулся в компьютер:

— Не станет, конечно. Она тебя прикрывает, вот и не подставляй ее.

Этим утром, когда она выходила с пятиминутки, Вениаминова, как бы между прочим, но так, чтобы не услышали коллеги, сказала Ливанской: «Не допускайте, чтобы о вас по отделению ходили сплетни».

— Вот то-то и оно, — Майоров, будто зная, о чем она думает, глубокомысленно и укоризненно покачал головой.

Отвечать Ливанская не стала — упрямо сжала губы и отвернулась.

4

12 июня 2015 года. Пятница. Москва. Улица Чертановская. 03:55.

Было уже глубоко за полночь — в комнате стоял кромешный мрак. От постельного белья удушливо разило сексом.

— Ну и что будем делать? — Гадетский сел и положил локти на колени. Резко обозначилась линия напряженных плеч.

— Ни-че-го, — Ливанская выдохнула носом дым.

Парень предостерегающе хмыкнул:

— У тебя будут проблемы.

— Справлюсь, — она с силой потушила недокуренную сигарету, сминая ее о дно пепельницы. — Давай спать, — рывком спустила подушку и отвернулась.

Но не спала, глядя в стену. Андрей продолжал сидеть, задумчиво пощелкивая пальцами, потом спросил:

— А как с этим в Сомали?

— Ты о сексе? — она не дождалась ответа, перевернулась на спину, глядя в потолок. — Там все проще. Это способ сбросить напряжение, выжить, — немного подумала: — Знаешь, у меня там был друг. Очень хороший, — на какую-то секунду она замолчала, будто собираясь с духом. — Да, очень хороший друг. Так вот, он жил с француженкой — с Сюзон. Несколько лет. А в ЮАР у него была жена с детьми — милая женщина, я ее видела пару раз. И у Сюзон на родине тоже остался муж.

— Все знали?

— Да, — женщина кивнула. — Но этого никто не осуждал. И не обсуждал. Просто иначе с ума сойдешь. Так получается: ты трахаешься, чтобы быть с кем-то и не рехнуться.

Там это действительно было в порядке вещей. В Сомали война и своя мораль. И такие вещи — часть борьбы за выживание. Люди жались друг к другу, как могли.

Ливанская так глубоко задумалась, что даже не сразу услышала, как Андрей уверенно констатировал:

— И тебе там лучше, чем здесь.

Она хотела было возразить, огрызнуться. Объяснить, какой это ад, ужас, безнадежность. Что ему — сопляку — просто не понять. Но когда слова нашлись, Андрей уже вытянулся на кровати спиной к ней. Может, и не спал, но разговор возобновлять уже не имело смысла.

Раскат грома прокатился так близко, что, казалось, весь барак содрогнулся. Ливанская слегка вздрогнула, но глаз от окна не отвела.

— Здесь всегда так? — Сергей сидел на табурете в углу и тоже смотрел на буйство природы.

— В смысле, в сезон? — девушка рассмеялась. — Да нет, считай, это тебе так повезло. На самом деле, в прошлом году дождь-то шел от силы раза три. Все с ума от духоты сходили.

Остро пахло озоном, в окно залетал прохладный ветерок. Подумалось, что к утру наберется вода, и завтра можно будет вымыться, счистить с тела уже намертво въевшуюся и забившую поры грязь.

Сергей внимательно посмотрел на девушку:

— Что ты здесь делаешь?

Она пару минут молча смотрела на дождь, а потом задумчиво усмехнулась:

— Это мой дом.

— Странный дом. Здесь нет кино, клубов, дерьмовая еда и не с кем спать. — Он устало прислонился к стене. Сергей здесь всего вторую неделю, ему пока тяжело. — Когда у тебя секс был в последний раз?

Девушка, не глядя, иронично скривила губы:

— Только что.

— А до этого?

Ливанская на секунду задумалась, взъерошила волосы:

— Может, с полгода назад. Хотя, нет, больше. Наверное, что-то около года, я не помню.

— И тебе не хочется домой?

Она с насмешливой улыбкой повернулась и покачала головой. Мужчина встал:

— Ладно, пойду к себе. Посплю хоть пару часов.

Он уже оделся, но в дверях задумчиво обернулся:

— А ты классная. Можно я подарю тебе что-нибудь? Цветы?

— На кой черт мне цветы. Привези мне лучше блок сигарет из Могадишо.

Мужчина рассмеялся и кивнул:

— Заметано.

Ливанская, не глядя, отсалютовала рукой.

Сергей давно ушел, а она продолжала смотреть в окно. Дождь в Сомали успокаивал, умиротворял. Когда шел дождь, Ливанская очень остро чувствовала, что она дома…

5

16 июня 2015 года. Вторник. Москва. Ул. Панферова. 23:40

Гадетский забегал к Малике все реже. Иногда они вместе работали над докладами, изредка делились записями в дневниках, но и только.

— Ты что, вообще дома не живешь? — девушка сноровисто резала вареное мясо на крошечные кусочки, время от времени стряхивая их с доски в большую миску.

— В смысле, на Проспекте? Нет.

Малика коротко на него глянула:

— Ты уверен, что это хорошая идея?

Андрей засмеялся и отрицательно покачал головой:

— Нет.

— Да садись уже, ешь. Я же вижу, что голодный. — Девушка выдернула с подставки тарелку и, наполнив, брякнула на стол. И, продолжая мысль, добавила: — По отделению слухи разные ходят… — она замялась, будто говорила о чем-то неприятном. — Сестры смеются.

— Не мое дело.

— Андрей, — Малика сконфуженно на него посмотрела, — а ты не боишься, что тебя из интернатуры исключат?

Парень упрямо бросил:

— Ну, исключат так исключат — пройду в другом месте, — сказал парень. — А ты слышала уже? — быстро отломил кусок хлеба, сунув его в рот: — Меня Майоров обещал на следующий аппендикс ассистентом взять.

Для интерна это было большой удачей — шла всего третья неделя обучения.

Малика поняла, что предыдущая тема закрыта, и не стала настаивать. Хотя ее намного больше, чем Гадетского, волновало отношение к ним в коллективе — то, какими глазами будут смотреть на интернов кураторы, врачи, сестры. Она боялась в чем-то ошибиться, упасть в грязь лицом. Андрей не боялся.

Девушка задумалась и почти не слушала, как он с азартом что-то продолжает рассказывать: про Майорова, вчерашнюю лапароскопию, успехи, вероятности.

Малика встревоженно сжимала телефонную трубку и слушала раздраженный усталый женский голос.

— Девушка, я вам русским языком сказала: смена закончилась в девять, машина на базе. Что вы еще хотите?!

— Ничего, спасибо, — она почувствовала, как трясутся руки. — Извините.

Откуда-то изнутри лавиной начала подниматься паника. Но в этот момент, наконец, раздался звонок в дверь. Малика вскочила и выбежала в прихожую:

— Рафиз, где ты был?!

— Как где? Работал. — Парень недовольно буркнул, скидывая у порога грязные ботинки.

Она растерянно пожала плечами:

— Сейчас три часа ночи.

— И что? Ехали долго. Сейчас, сама знаешь, какие пробки.

— Пять часов? — Малика вжалась в стену, чувствуя одновременно облегчение и сосущее ощущение надвигающейся катастрофы.

— Ну, мы бабку поздно привезли. — Рафиз вдруг повернулся. — Ну чего ты как маленькая? Сказал же — работали! Я, в отличие от тебя, работаю как проклятый. — И раздраженно расстегивая спецовку, буркнул: — Бабка доходила. Мы с ней сначала в квартире два часа возились, потом в дежурную везли. Машину-то только в два сдали. Я пойду помоюсь, — и в дверях ванной крикнул: — Мышонок, поесть что-нибудь есть?

— Ты меня слушаешь вообще?

— Что? — резкий окрик заставил ее очнуться и девушка, задумчиво смотревшая на край стола, обхватив себя руками, вздрогнула и отмерла. — Да, слушаю, — она выключила, перекипевший уже бульон. — Конечно, слушаю.

Андрей положил вилку и, глядя в стол, медленно и зло выцедил:

— Почему ты с ним не разведешься?

Вопрос повис в воздухе. Малика переставляла кастрюлю с одной конфорки на другую, искала крышку. Может, оператор и ошиблась, мало ли — невозможно следить сразу за всеми машинами.

6

23 июня 2015 года. Вторник. Москва. 20:10

Лялька позвонила ближе к вечеру, когда Ливанская уже размылась после последней операции и собиралась уезжать. Женщина ревела, захлебывалась слезами и просила посмотреть мужа.

Та раздраженно глянула на часы:

— Ладно, не реви. Сейчас приеду, — отказать было неловко.

Дверь ей открыла Лялька, в халате, и с опухшим от слез лицом. Ливанская бросила сумку в коридоре, вымыла руки и прошла в комнату.

С Анатолием они были не так хорошо знакомы, но он казался неплохим мужиком. Спокойный, уравновешенный, лет на десять старше жены, что, впрочем, шло только на пользу, он на удивление безропотно сносил несколько истерический склад характера супруги.

— Ну, что тут у тебя? — Ливанская села на стул около дивана и спокойно, чуть насмешливо, улыбнулась мужчине. — Ляль, выйди-ка. Пойди детей успокой, они орут так, что я собственных мыслей не слышу.

Та неуверенно глянула на врача, на охающего мужа, но все-таки вышла. После ее ухода обстановка сразу разрядилась. Держался мужик молодцом. Он лежал на диване бледный, боясь лишний раз вздохнуть, но спокойствия не терял. Ливанская откинула одеяло:

— Что случилось-то? Рассказывай давай. Давно болит?

За десять минут осмотра она толкового диагноза поставить не смогла:

— Четких показаний нет. Но лучше перестраховаться. — Ливанская уже в коридоре завязывала кеды, Анатолий, пыхтя одевался в комнате. Женщины предлагали ему помочь, но он отказался. — Я его сейчас к себе устрою.

Самсонова шмыгнула носом и глянула на дверь в комнату:

— А что собрать? Постельное белье надо?

— Да ничего не надо. Это же больница: у нас все есть. — Ливанская глянула на часы. — Положи тапочки, штаны и майку. Щетку зубную. Если к утру не полегчает — оставим, обследуем. Тогда он сам позвонит — скажет, что привезти. И не дергайся ты так, всех до инфаркта доведешь своими стенаниями.

В этот момент тяжелой неуверенной походкой из комнаты вышел Анатолий в спортивном костюме и тапочках.

— Ой, я сейчас, я оденусь! — Лилька заметалась по коридору, но Ливанская резко махнула рукой:

— Нечего тебе туда тащиться. Уже поздно, родственников не пускают. Завтра приедешь. Все, пошли, — она решительно распахнула дверь и, пропустив мужчину вперед, захлопнула ее за спиной.

В машине Анатолий, кряхтя, растянулся на полуопущенном кресле. Женщина спустила с лица напускную веселость:

— Ты как?

Он тяжело вздохнул:

— Да ничего вроде. Сидеть могу.

— Ты не переживай, — мотор мерно заурчал, и она вывернула на дорогу, — экстренного у тебя ничего нет. Завтра анализы сделаем, посмотрим. Лечение назначим. Не раскисай.

— Да я что? Я нормально. Это Лялька нервничает.

Ливанская рассмеялась, стараясь вести машину аккуратно, чтобы не трясло.

Когда уже в темноте приехала домой, в квартире было тихо, свет не горел.

— Ты дома? — Ливанская хлопнула дверью и сбросила кеды.

Она заглянула в спальню, но Андрея действительно не было. Прошла на кухню, достала из холодильника коробку с магазинной едой, понюхала — пока что пахло съедобно — и открыла банку пива.

7

Москва. Улица в окрестностях восемнадцатой городской больницы. 22:10

— Сколько вас? — Андрей подпихнул под себя грязный табурет и одним движением смахнул на край стола заваливавший его хлам.

Вонь в квартире стояла жуткая, будто желтые потеки на обоях были не от протечек, а от мочи.

— Балкон откройте, дышать нечем. — Парень расстелил на краю стола больничную салфетку и начал выкладывать инструменты: шприцы, бинты, блистеры, физраствор, спирт, на всякий случай — шовный набор. — Так сколько вас?

Бледный парень неопределенного возраста с грохотом распахнул ссохшуюся створку балкона — стало чуть посвежее — и покачал головой, мол, сам не знает.

— Ну, ладно, давайте подходите по одному.

Андрей никогда не ходил по квартире, четко зная свое место — он чужак. Например, на кухню нельзя — они там варят. Приходи ты сюда хоть каждую неделю, штопай их и перевязывай, но пока не начнешь с ними долбаться, тебя будут побаиваться.

— Пузырь, как рука?

Тощий, как скелет, парень, сплошь покрытый пигментными пятнами, тяжело, будто старик, уселся на стул напротив, осоловело глядя на врача, и протянул костлявую кисть.

Андрей с одного взгляда определил, что процесс пошел дальше. Кожа почти до локтя стала синюшная, язвы гноились, шел жуткий запах. Он натянул перчатки:

— Я тебе говорил обрабатывать. Ты делал что-нибудь? — недовольно глянул на парня, но ответа не ждал — ясно, что не промывал. — Ладно, терпи, сейчас больно будет.

Можно было и не предупреждать: под кайфом Пузырь не почувствовал бы даже как ему руку отпиливают. Андрей наклонился и начал промывать — опыта у него в этом деле было столько, что, казалось, он мог обрабатывать такие нагноения с закрытыми глазами.

Андрей сидел на жесткой скамейке, глядя на ряд напротив себя: молоденькая девушка, примерно его возраста, читала, уткнувшись в бумажный том; старуха рядом, сжимала между ног сумку на колесиках; парень в наушниках дремал, откинувшись назад. В Московском метро трясло, и были совсем другие вагоны. Гадетский привык к скромным станциям Берлинского метрополитена.

— Который час, не скажете?

— Простите? — Андрей поднял глаза. — А… — парень глянул на часы: — Половина девятого.

— Спасибо, — женщина отвернулась.

В Германии все громко разговаривают и чаще улыбаются — здесь все угрюмые. Андрей равнодушно отвел глаза и уставился в стекло.

— Станция «Площадь Ильича», переход на станцию «Римская».

Где-то в солнечном сплетении предательски заныло. Он даже не смог бы толком сформулировать, зачем сел на эту ветку, куда ехал. И если уж совсем по правде, кого рассчитывал там увидеть. Он не хоронил Аминку, не видел гроба, не знал, где ее могила. Поэтому и не было ощущения смерти. Головой он понимал, что в квартире может сейчас жить кто угодно. Но все равно туда ехал. В каком-то смысле это был его дом.

За два года в Германии Андрей стал совсем берлинцем. Вернулся акцент, парень путал станции метро. Привычно называл домом отцовскую квартиру, а не однушку на Проспекте.

— Станция «Перово», следующая станция «Новогиреево».

Андрей поднялся на ноги и подошел к дверям. Поезд дернулся, выдохнул и начал набирать скорость. Сильнее замотало. И ничего за два года не изменилось. Замызганный вагон, наклейки такие же на стенах, реклама и схема веток, сиденья изрисованные. И то же чувство нетерпения.

Перед глазами мелькали черные стены тоннеля, завешанные проводами. Где-то в середине маршрута вагон резко качнуло — так всегда бывало на одном и том же месте. Гадетскому стало не по себе. Будто он снова едет из института домой, а там будет Аминка. И доза.

По спине пробежал холодок.

— Станция «Новогиреево», конечная…

Андрей выпрыгнул из дверей, расталкивая напирающую толпу.

На улице дул ветер, накрапывал дождь. Москва кипела, развивалась, а эта улица была будто заморожена: как и два года назад, закрытый киоск, круглосуточный магазин, криво припаркованные машины, лужи под ногами. Обшарпанные «хрущевки», тополя, собачники.

Парень перебежал дорогу и свернул налево. Он даже не задумывался над маршрутом — ноги сами несли. Налево, потом направо. Дальше дорожка из неровно состыкованных бетонных плит.

Третий подъезд, железная дверь со следами оторванных рекламных брошюр. Он уже не смог бы точно сказать, какой сейчас год и сколько ему лет. И к кому он идет. Андрей дернул дверь, и она спокойно открылась, сверкнув черной дырой сломанного замка.

Тот же подъезд. Грязно-зеленая штукатурка, надпись «Машка — пизда», запах кошачьей мочи и осколки бутылок под ногами. Парень, как и раньше, поднялся наверх бегом. Остановился на площадке и на секунду замер. Дверь тоже не изменилась — обшарпанная, деревянная, обтянутая дешевым дерматином, с длинным порезом в углу.

Гадетский поднял руку и толкнул.

…если Аминка дома, то не заперто…

Дверь скрипнула и легко подалась назад. На секунду, на долю секунды, появилась уверенность — сейчас навстречу выйдет Амина. В мятых трениках и майке, босая. Она сунет в рот сигарету и криво усмехнется: «Привет студентам».

— Привет студентам.

Андрей вздрогнул и резко поднял голову.

Немного нетвердой походкой, плотнее запахивая на себе кофту и кашляя, из зала вышел Дербишев.

— Привет. — Гадетский выдохнул от облегчения и, отгоняя испуг, тряхнул головой.

Артем выглядел хреново. Сразу бросалось в глаза, как он похудел. Кутался в свой свитер и курил. Вообще, в квартире было холодно. Андрей неуверенно огляделся. На улице уже темнело, в комнате — тоже.

Откуда-то из-под ног раздалось надсадное мяуканье, и Герка начала тереться о его джинсы. Вряд ли узнала, скорее, просто требовала ласки. Или жратвы. Гадетский наклонился, легко подхватив кошку поперек туловища, посадил на плечо и погладил. Животное благодарно заурчало, рефлекторно выпуская когти в куртку.

— Давно тебя не было. — Артем задумчиво затянулся и бросил бычок прямо на пол.

— Ты прости, — Андрей замялся, — я не мог прийти.

— Да-да, понимаю, понимаю, — Дербишев прошел мимо него на кухню, приглашающим жестом позвав за собой. — В завязке, да?

— Вроде как, — он оглянулся вокруг и осторожно сел на край жалобно скрипнувшей табуретки. Половина шкафов гарнитура была открыта, где-то даже дверец уже не было. В темноте почти не видно, но, скорее всего, плита и раковина загажены. Да и на столе давно нет клеенки, одни липкие потеки, грязные чашки и нож с присохшими остатками чего-то съестного.

— Давно? — Дербишев чиркнул спичкой, зажигая газ. Стало чуть светлее, от плиты торопливо шмыгнул таракан, парень улыбнулся. — Газ еще есть.

— Два года. А что с электричеством?

Артем, не поворачиваясь, брякнул чайник на плиту и хмыкнул:

— Долго. Молодец, — и тут же легко пожал плечами. — Отключили. С деньгами не очень. Да мне и не надо.

— Чего не надо? Тепла? Артем, зима скоро.

— Да брось, ты же знаешь, я не мерзну. — Дербишев сел напротив, удивленно разглядывая Андрея. — Знаешь, а я рад, что ты чистый. Тебе так лучше. Жить будешь.

От Тема слово «жить» звучало как-то полно и глубоко. От него все звучало так. Он будто смотрел на этот мир со стороны. Как языческий шаман, глядящий на окружающий мир с отстраненной задумчивостью.

— Тем, ты не думал лечиться?

Лечиться. Удивительно, но Андрей не мог себе представить, каким был бы Артем в том реальном мире, в котором жил он. Казалось, что героин для него — что-то вроде ритуального дурмана, позволяющего лететь над землей, не касаясь ее ногами.

— Мой крестный — он сможет помочь. Он меня вытащил, Тем. Это тяжело, но реально. Мы же молодые — вся жизнь впереди.

Дербишев ничего не ответил, встал, снял чайник с плиты, разлил кипяток по чашкам. А потом спокойно кивнул.

— У меня это… СПИД вроде как. Мать решила. Нельзя спорить с Матерью, ей виднее.

Пузыря давно пора было проверить на инфекции — они тут размножались со скоростью эпидемии.

— Все, вали. — Андрей сдернул перчатки, бросив их под стол и кивнув парню, обернулся. — Эй, Мурзилка, иди сюда.

Меньше всего потасканная, жирная девица с сальными пергидрольными волосами была похожа на Мурзилку. Впрочем, ее чаще называли Шмара. Андрей не знал их по именам, только хозяина притона — Бориса. Остальных — по кличкам: Таракан, Стеб, Датый…

Девица уселась на стул напротив, глядя куда-то перед собой.

— Чего села, на кровать ложись, давай я живот посмотрю, — Гадетский быстро надел другие перчатки.

Мурзилка послушно развалилась на продавленной тахте, оголив живот. Парень начал уже привычно пальпировать ниже ребер.

— Эй, ты че мою девку тискаешь? — пьяно вякнул Борис, махнув рукой, но вставать не спешил. Он таким образом скорее обозначил, что сделал Андрею одолжение, дав пощупать свою подстилку.

— Мурзилка, у тебя печень увеличена, — парень озабоченно нахмурился: — Сильно увеличена. Паспорт есть?

— Да откуда у нее паспорт? — гыкнул Борис и снова привалился к стене.

Гадетский дал девице знак подниматься:

— У тебя вирус размножается, — парень убеждающе наклонился к девушке. — Надо сделать количественный анализ и УЗИ. Срочно. И лечить начинать. Иначе будет цирроз, и печень у тебя откажет. А тогда ты умрешь, понимаешь? Очень быстро умрешь.

Та потерянно кивнула.

— Ты лекарства принимаешь, которые я привез?

Наркоманка вяло пожала плечами — скорее всего, она даже не помнила, где они. Андрей выдохнул:

— В восемнадцатую больницу надо будет прийти. Это близко, за углом — пять минут ходу. Придешь через два дня, ясно? Придешь?

По-хорошему, в стационар ее надо было класть: в таких условиях не то что больной — здоровый человек сдохнет.

Андрей поднялся на пятый этаж и сунул ключ в большую скважину допотопного замка. Потом, придерживая пакеты коленом, надавил на дверь и пару раз провернул. Створка открылась со скрипом, в нос ударил привычный запах: пот, уксус и кошачий дух — лоток Геркин опять не вычищен.

— Тем. Тем, ты дома? — он прошел внутрь, привычно щелкнул выключателем, свет пару раз мигнул, но все-таки загорелся. Отметил про себя, что надо бы проводку посмотреть: в этой старой квартире все разваливалось на части.

Обувь Андрей снимать не стал, прошел на кухню в кедах, все равно клеенчатые пластинки, которыми когда-то был заклеен пол, уже плохо различались по цветам под слоем грязи. Он бросил сумки на стол и снова крикнул:

— Тем!

Герка, услышав его еще за дверью, уже крутилась под ногами и надсадно мяукала.

— Да даю, даю уже, тварь ты ненасытная, — парень вытащил из пакета упаковку с кормом. Подняв с пола, бросил в раковину грязную кошачью миску, поставил ей блюдце и вывалил в него зловонное месиво из пакета. Кошка принялась глотать, жадно давясь и отталкивая мордой его руки. Андрей машинально погладил ее по дрожащей спине и поднялся.

— Тем, ты где? — парень прошел в комнату и включил свет. Из шести лампочек в люстре горели только две — все равно было темно. Он осмотрелся: Дербишев лежал на продавленном диване спиной к нему. Между лямками слишком большой майки торчали синюшные лопатки, кожа была покрыта родинками вперемешку с пигментными пятнами.

Андрей присел на корточки и потормошил парня, но тот только что-то вяло промычал. Под дозой он был капитально. Может, и к лучшему — так болит меньше.

— Тем, я тут еды привез.

Парень дернул плечом, и Гадетский, скорее для себя, чем для него, закончил:

— На кухне оставил.

Артем выглядел все хуже. Кожа посерела, все лицо изрыто, будто оспой. Синяки под глазами увеличились и теперь, казалось, занимали пол-лица. Губы стали сизыми и одутловатыми. Тем не хотел лечиться. Может, у него уже были опухоли, и, кажется, он ходил кровью. Может, туберкулез: Дербишев, бывало, кашлял. Но вроде не постоянно. Впрочем, это не показатель. Мог быть и гепатит. Да и вообще, ему, наверное, уже недолго осталось.

Андрей слегка сжал костлявое плечо и потряс:

— Тем, я шприцы на столе оставлю, слышишь? И деньги. Купи чистый.

От Дербишева плохо пахло. Он не переодевался. Ходил в сером Андреевом свитере и неделю назад и, кажется, две, и сейчас спал, положив на него голову.

Парень, без особой надежды, скорее, для очистки совести, еще раз потряс того за плечо:

— Ты чистый купи, ладно? Я много принес.

Андрей выдохнул и быстро осмотрел заштопанную позавчера руку — перевязку надо было сделать в субботу. Поставил антибиотик. Артем даже не заметил. Впрочем, не в вену колол, а мышцы Дербишев давно толком не чувствовал.

Потом обошел квартиру. Поднял и собрал в мусорный пакет все использованные шприцы, которые смог найти. На самое видное место — на стол — положил две ленты новых и стопку купюр.

Перед уходом насыпал Герке сухого корма в большую плошку, вычистил лоток, и, забрав мусорный пакет, выключил свет.

Гадетский осмотрелся в полумраке, уже начало темнеть:

— Ну что? Кто еще? — парень устало выдохнул и сдернул окровавленные перчатки, привычно бросив их под стол.

Мурзилка уже спала, сунув голову Борису в волосатую подмышку. Датый разводил какую-то бодягу на коленке. — Есть еще кто? — глянул на мальчишку, сидящего у двери на балкон, вроде бы видел его в первый раз. — Ты новенький?

— А? — пацан испуганно поднял голову, завозился тощей задницей на грязном линолеуме. — Меня знают, меня не выгонят, — подросток заполошно глянул на Бориса, ища подтверждения, но тот уже отрубился.

— Лет-то тебе сколько? — Андрей начал неторопливо скидывать в спортивную сумку остатки медикаментов.

Пацан испуганно оглянулся и почему-то шепотом ответил:

— Шестнадцать.

Шестнадцать. Андрею стало не по себе:

— В школу ходишь?

— Хожу. Ну, в том году ходил, — пацан неловко почесал ухо о костлявое плечо. Нос и щеки его были плотно покрыты веснушками, но кожа оставалась еще нормальной. Он тут неделю, от силы — две.

— А почему бросил? Не хочешь учиться?

— Хочу, — мальчишка вдруг всхлипнул, — домой хочу.

Чем моложе они были, тем сильнее задевали нервы. Вольно или невольно, но каждого подростка Андрей мерил по себе. Они ведь только начали, не успели увязнуть. Появлялось эфемерное ощущение, что все просто: только руку протяни — и вытащишь.

Андрей почувствовал, как мокрая холодная рука, дрожа, сжала его запястье — Дербишев его не видел. Он ослеп вчера. Просто вдруг — ни с того ни с сего.

— Ты здесь?

А еще вчера Герка пропала. Стоило Андрею открыть дверь, она проскользнула между ног и убежала, будто не хотела оставаться в этой проклятой квартире. Раньше кошка улицы боялась и никогда не подходила к двери.

— Да здесь, здесь, — парень выпутался из вязкой паутины дремы и подобрался. — Пить хочешь?

— Здесь красиво, правда? — наркоман улыбнулся, пустыми глазами глядя куда-то в потолок. Он улыбался светло, радужно.

— Где «здесь»? — Андрей потянулся — пора было ставить антибиотик. Прежде чем взять шприц, парень с силой ударил по столу, припечатав таракана. В ванной, методично, действуя на нервы, капал кран, и в пустой квартире звук отдавался чересчур громко.

— Люблю солнце. Мать — она мудрая, у нее все красиво.

— Да хватит уже со своей Матерью, — Гадетский раздраженно дернул плечом, пытаясь приставить шприц к сухой костлявой ладони.

— Я хочу полежать на траве… на траве…

Тем сделал движение и буквально выскользнул из рук, мешком свалившись на заляпанный ковер.

— Артем, Артем, погоди, что ты делаешь? — Андрей пытался схватить его и заволочь обратно на продавленную тахту, но старый грязный свитер тянулся и выскальзывал из пальцев. — Тут холодно.

— Хорошо, — Дербишев прижался лицом к протертому ковру, тому самому, на котором умерла Аминка, и вдруг безмятежно выдохнул. — Мхом пахнет. Ты чувствуешь? — он посмотрел слепыми глазами в потолок, сбоку от века медленно покатилась слеза. — А где Амина? Гуляет?

Андрей опустился на холодный пол и, сам того не заметив, выпустил из пальцев так и не использованный шприц. Сел рядом и прижался затылком к ножке стола:

— Да, гуляет, — глухой голос прошелестел по пустым комнатам.

…он продолжал сидеть в той же позе и спустя два часа. Андрей не дотрагивался до Дербишева, но знал: тот умер. Пора.

— Не бойся, басни это все. — Гадетский наклонился к низкорослому мальчишке: — Глянь на меня. Видишь, я соскочил.

Пацан что-то невнятно и недоверчиво промямлил.

— Слушай, ну поломает тебя дней пять. А потом отпустит.

Врать было неправильно, врать было вредно. Нельзя идти в диспансер, не понимая твердо, что тебя ждет. Бессмысленно. Но и удержаться Андрей не мог, обманывая подростка, он обманывал и себя. Сейчас, в эту минуту, казалось важнее всего уговорить, затащить в больницу, а там уж как-нибудь…

— Неправда. Рядовой умер от ломки.

Парень раздраженно выдохнул:

— Твой Рядовой не от ломки подох, а от того, что просидел на этом дерьме полтора года. У него уже внутренности протухли. Ты хочешь слезть или нет?

— Хочу. Ну, честно, очень хочу, — мальчишка плаксиво шмыгнул носом. — Но сегодня не пойду.

— А когда пойдешь? — Гадетский упрямо сверлил парня взглядом.

Тот неопределенно пожал плечами:

— Ну, не знаю. На следующей неделе.

Он трусил. Каждый из них говорил себе: «Вот сегодня — в последний раз. Сейчас я ширнусь, а завтра непременно соскочу». И завтра не наступало даже послезавтра. Проходил день, неделя, месяц, год.

— Тебе надо слезать. — Андрей горячо и убеждающе посмотрел мальчишке в глаза: — Ты ведь боишься умереть, да?

Тот жалко, нелепо хлюпнул носом:

— Боюсь.

Смерти боятся все. Гадетский знал только одного человека, который не боялся. Который всегда учил, что в жизни надо любить все, даже ее конец.

— Мать — добрая. Она всех любит, — Дербишев смотрел на солнце сквозь ярко-желтый осенний лист, крутя его за тонкую ножку с круглым черенком. Пахло теплом. — Бога нет. Его нееет, — Тем протянул и улыбнулся свету. — Мы сами его придумали. Потому что нам страшно. Мы все боимся смерти. И жизни тоже боимся.

Яркие солнечные лучи проходили сквозь лист, высвечивая паутинку жил. Андрей щурился на солнце, чувствуя, как Аминка, лежа на его коленях, поворачивает голову, уклоняясь от режущих глаза лучей.

— А не надо бояться. Мать — она мудрая, она все знает. Не надо ей сопротивляться. Мы все уйдем, когда будет нужно. Я не боюсь.

8

24 июня 2015 года. Среда. Москва. Восемнадцатая районная больница. 07:10

— Доброе утро, — Ливанская без стука зашла в палату.

Было еще очень рано. Парень с ДТП спал, укрывшись одеялом с головой. Дедок на дальней койке, свесив с кровати худые ноги со старческими искривленными коленями, гортанно откашлялся в свернутый в несколько раз платок. С любопытством изучил мокроту, свернул его еще раз и вытер губы.

Анатолия определили на кровать у окна. Лялька звонила часа в три ночи, беспокоилась, ревела. Ливанская поговорила с ней, только чтобы отвязаться. Но к Самсонову все же постаралась зайти сразу, как пришла, до обхода.

— Ну, как дела? — она, подвинув стул, села около кровати.

Мужчина вздохнул и подтянулся:

— Да так же, вроде. Болит, правда, поменьше. Как думаешь, может, само пройдет?

Она вместо ответа осмотрела кожу, потом склеры глаз. При дневном свете было лучше видно, чем у Самсоновых дома, и явно определялась желтизна.

— Давай-ка заголяйся, гляну еще раз.

Мужчина задрал футболку, и хирург быстро пропальпировала печень.

— Ты ел сегодня?

— Да какой. Не хочу ничего, — он отрицательно покачал головой.

— Ну и отлично. Сейчас подойдет сестра, возьмет кровь. Понадобится — УЗИ сделаем, посмотрим. Ну, все, не переживай, не смертельно. — Ливанская улыбнулась и набросила одеяло обратно.

Снова зашла спустя два часа — спросила, как дела, еще раз осмотрела.

— Анализы пришли? — Ливанская протянула руку и взяла у интерна карту. Пару минут сосредоточенно листала, то и дело кивая сама себе. — Пробы печени хорошие, на цирроз не похоже.

Она задумчиво нахмурилась:

— Слушай, ты еще полежи, ладно? Мы еще пару анализов возьмем.

Самсонов покладисто кивнул и проследил взглядом, как врач с интерном вышли из палаты.

— Это камень? — Яна неуклюже подстроилась под стремительный шаг Ливанской. Та раздраженно бросила:

— Нет. Боли были бы сильнее.

— Может, рентген желчных путей сделать? — Яна попыталась угодливо заглянуть той в глаза.

— Не будут они контрастироваться при желтухе, — Ливанская отрицательно покачала головой, думая о своем.

Это совершенно точно был не камень, простой диагноз она уже отбросила. Но, с другой стороны, при пальпации желчный пузырь не казался увеличенным.

Женщина решительно остановилась и повернулась к интерну:

— Давай-ка его на УЗИ брюшной полости. Потом бегом ко мне.

Но и УЗИ ничего толком не выявило. Ливанская весь день так и эдак прикидывала, но не могла определиться с диагнозом. Ей не нравились пришедшие анализы, именно потому, что в них не было явной патологии. Но РОЭ почти под пятьдесят, а болей нет. Желтуха — склеры глаз темные. А гепатит отрицательный. Течение полтора месяца — не так много. Но патология без явно выраженных симптомов могла длиться черт знает сколько времени.

— Придержи край, я сейчас закрою.

Ливанская чуть заметно вздрогнула, отрываясь от своих мыслей.

У нее шла уже третья плановая операция за день. На двух Ливанская была первым хирургом, на этой ассистировала. Женщина кивнула Майорову и отвела кишку в сторону.

Как и все врачи, она давно уже привыкла работать с одним пациентом, а думать о другом. Работы никогда не бывало мало, и со временем разговоры на отвлеченные темы и мысли о других пациентах начинали не расхолаживать, а, напротив, помогать концентрировать внимание на операции, не давая расслабиться и потерять сосредоточенность.

Она проследила, как Валерий Арсеньевич с потрясающей скоростью накладывает идеально ровные крепкие швы, и снова поймала себя на мысли о диагнозе Самсонова.

9

Кафе напротив восемнадцатой горбольницы. 17:30.

Гадетский неторопливо прихлебывал дешевый холодный кофе из пластикового стаканчика и молчал.

В какой-то мере ситуация его даже забавляла. Искренняя вера была для него понятием туманным. Парень уважал крестного, вполне понимал его духовность, но сам относился к верующим с долей высокомерной снисходительности, как к малым детям.

— Абсурд! Любая религия — абсурд! — а Ливанская горячилась. Не в состоянии справиться со своими эмоциями, она все очевиднее демонстрировала неприкрытую агрессию. — Не может нормальный человек в здравом уме верить в такую чушь, — она яростно жестикулировала, забыв о недопитом кофе и брошенной в блюдце сигарете.

Талищев пошел пятнами.

Крестный любил поучать и морализаторствовать, но никогда раньше не выходил из себя, и Гадетский поверх стаканчика смотрел на него с удивленным любопытством.

— А вам не приходило в голову, что иногда вера может исцелять? — тот хмурился, от чего густые брови почти сходились на переносице. — Бывает, людям нужна помощь. Вот ваши пациенты, им страшно, — Талищев оперся массивными руками о стол — тот жалобно скрипнул. В дешевом кафе, скорее, даже забегаловке, через дорогу от больницы, мебель была уже не новой. — Им нужна опора, они в ней нуждаются. Во что им еще верить?

— В медицину. — Женщина уставилась на него колючим взглядом.

— И вы всегда можете помочь? — возмущенный голос зазвенел в ушах: — Вы что, всемогущи?!

— А вы?! — она вызывающе парировала. — Им помогают врачи! Процедуры, операции и медикаменты. — Спор шел с переменным успехом уже больше часа. Как и почему разговор вышел на религию, было уже не вспомнить. Но Ливанская, зная, с кем ей предстоит познакомиться, с самого начала была груба, даже агрессина. — Такие, как вы, учат голову в песок зарывать! Уколоться и забыться!

В представлении консервативного мужчины Патрисия Яновна Ливанская не была ни красавицей, ни приятным в общении человеком. Он вообще не ожидал увидеть взрослую женщину и поначалу растерялся. Некоторое время еще пытался наладить контакт, но когда разговор начал касаться болезненных тем, покраснел и загорячился.

— И все ваши пациенты выздоравливают? А вера помогает всем! Вот вам помощь никогда не требуется?

Гадетский тоже выжидательно посмотрел на женщину — та упрямо сжала кулаки.

— Мне — нет! — вызывающе бросила она. — И не врите, никакой ваш Бог никому не помогает. Каждый отвечает за себя сам.

— Вы просто не попадали в жизни в достаточно тяжелую ситуацию. — Талищев, стараясь держать себя в руках, говорил спокойно, почти вкрадчиво, не заметив, как после этих слов на него взглянула женщина. — Если бы вы…

Ливанская встала так резко, что стул оглушающе-неприятно скрипнул по полу.

— Ну, все, хватит. — Она в сердцах подхватила рюкзак и, не прощаясь, вышла, громко хлопнув входной дверью.

Повисла тишина.

— Что смешного? — мужчина возмущенно посмотрел на крестника.

— Ничего, — парень сделал глоток, подавив улыбку.

Оба замолчали. Талищев продолжал кипеть, мысленно все еще споря с собеседницей. Пару минут висела тишина, а потом Андрей поднял голову:

— Не понравилась? — он слегка усмехнулся.

— А сам-то как думаешь? — мужчина, мрачно хмурясь, подергал ворот рубашки, будто она мешала ему дышать, а потом раздраженно бросил: — Крестик твой где?

Гадетский машинально поднял руку к шее:

— Цепочку порвал. Потерял. Не обращай внимания, новый куплю.

На щеках крестного выступили красные пятна:

— Из-за этой снял? — Юрий Альбертович горячо выдохнул, и парень, глядя на него, рассмеялся:

— Да нет, потерял. — И под недоверчивым взглядом пожал плечами: — Ну, правда.

С неделю назад они закончили рабочий день одновременно. В час-пик город стоял в глухих пробках, а им после смены было невтерпеж и они наскоро перепихнулись в машине. Там и порвали цепочку. На темной парковке, в духоте и тесноте было не до крестика, а когда Андрей о нем вспомнил, машина уже прошла мойку, и искать стало поздно.

— Не покупай, — Талищев, казалось, смягчился, махнув огромной рукой. — Отец Михаил для тебя освятит, я привезу. — Он отставил чашку и тяжело заерзал в кресле, поразмышлял, а потом покачал головой: — Вот что я тебе скажу, ребенок: ты меня, конечно, извини, но чтобы я больше её не видел, — крестный на секунду замялся. — Пойми правильно: ты взрослый мужик — спать и жить можешь с кем хочешь. Но ко мне приезжай один, мне ее хватило.

Андрей понимающе усмехнулся и развел руками:

— Без проблем.

Москва. Улица Чертановская. 23:20

Захлопнутая дверь даже не успела защелкнуться, когда Гадетского наконец прорвало:

— Что ты устроила?! — все то время, что они добирались из больницы домой, он молча вел машину, не отрывая глаз от дороги. Но, едва зайдя в квартиру, вспыхнул.

— А какого черта я буду перед ним стелиться?! — Ливанская будто ожидала скандала, стремительно развернулась и уставилась в глаза: — Он мне кто?!

Андрей с грохотом бросил на пол сумку:

— Он мой крестный: больше отец, чем настоящий! Принимаешь меня — принимай его!

— Я в курсе, он тебя молиться научил! — женщина начала было раздеваться, но неожиданно, в ответ на промелькнувшую мысль, вспыхнула и обернулась. — Ты не слышал, что он нес?!

— А что такого? — у Андрея зло горели глаза. — У него свое мнение.

— Свое?! Ты издеваешься?! — Ливанская пошла красными пятнами. — Ты хоть знаешь, сколько я таких видела?! Они все долбаные фанатики!

— Чего ты сравниваешь?! — Андрей, сам того не замечая, повышал голос. — Это у тебя с головой проблемы, а не у него. Мне вообще плевать на твои загоны — ты не будешь так разговаривать с моим крестным!

— Иди на хрен! Я с такими вообще никогда разговаривать не буду!

В этот момент Гадетский глянул ей в глаза, и на мгновение ему показалось, что она ничего не видит. У Ливанской был бездумный взгляд невменяемой фанатички. Парень удивленно сморгнул:

— Ты сумасшедшая, — и впервые в жизни отступил в споре, настолько поразил его этот взгляд.

10

25 июня 2015 года. Четверг. Москва. Восемнадцатая районная больница. 14:40

— У вашей наглости пределы есть? Я вам что, мальчишка на побегушках?!

Окрик Блажко застал ее как раз в тот момент, когда она открывала дверь ординаторской. Ливанская обернулась и встретилась взглядом с доцентом.

Если бы с утра она дала себе труд немного задуматься, то, конечно, подошла бы к Блажко лично. Полебезила и извинилась, подольстила, вымученно покраснела и униженно попросила посмотреть пациента. А она просто бросила на стол доцента историю с прикрепленным стикером «посмотрите, ваш профиль».

Женщина устало потерла переносицу:

— Степан Наумович, знаю, я вызвала вас без предупреждения, но мне очень нужно, чтобы вы посмотрели пациента.

Доцент надулся, как индюк, загородив своим громоздким телом половину коридора:

— Если вам нужна моя помощь, имейте хотя бы совесть попросить как следует. Вам, Ливанская, воспитания не хватает. Тут не джунгли с папуасами.

Она не нравилась доценту. Во-первых, он вообще недолюбливал женщин в хирургии, во-вторых, был фанатичным поборником порядка и субординации и неконтактная, путающая график Ливанская вызывала у него плохо скрываемое раздражение.

— И чем я вам так не угодила?

Блажко бросил на нее презрительный взгляд:

— От вас в отделении бардак и разврат.

Не ожидавшая такой откровенности, она резко, как от удара под дых, выдохнула:

— Ну, спасибо.

Доцент брезгливо поджал губы.

— Я не знаю, как вы рассчитываете работать. Вам, наверное, надо уйти туда, где женщины вашего склада ценятся.

— В каком смысле?

Блажко, не потрудившись ответить, повернулся к ней спиной.

— Погодите, так вы посмотрите пациента? — унизительно, но спрашивать пришлось уже в спину.

— Нет, не посмотрю, — он даже не обернулся, уплывая вдаль по коридору.

— И вы считаете это этичным?

Но спросила она уже у самой себя, потому что Блажко не слушал.

К пациенту он пришел сам, по собственной доброй воле. Спустя полтора часа. Хотела бы она сказать, что смогла как-то повлиять и вынудить, хотя бы через ту же Дину Борисовну, но нет. Блажко не доставил ей такого удовольствия, важным кораблем проплывая по коридору и развевая за собой паруса пол белого халата.

Быстро осмотрел пациента, пролистал историю болезни — расспрашивать Ливанскую, видимо, посчитал ниже своего достоинства — глядел поверх ее головы, несмотря на то, что женщина была одного с ним роста. И сделал вывод.

— Мы вас в другую больницу переведем, — Блажко вальяжно разогнулся, нависая над кроватью, свернул историю в дугу, пристроив на выступающем брюшке руки и, не уделяя пациенту особого внимания, кивнул в сторону Ливанской. — Лечащий врач все объяснит.

И уже за дверью недовольно скривился:

— Ну и чего вы от меня хотели? — доцент поджал губы, отчего обвисли рыхлые толстые щеки.

— Хотела, чтобы вы высказали свое мнение. Там показатели странные. Болей нет. И лейкоцитоз. Я подумала, что это не похоже на камень и…

— Что вы мне историю пересказываете, я читать умею. Не дай Бог вашим пациентом быть: элементарный диагноз поставить не можете, — Блажко спесиво хмыкнул. — Рак у него. Рак поджелудочной. Направление на перевод пишите.

Хирург важно надулся и, распугивая идущих по коридору сестер, двинулся к лифтам.

— Спасибо, что посмотрели, — Ливанская стиснула в пальцах историю.

Женщины стояли на лестничном пролете, то и дело пропуская снующих мимо людей. Лялька плакала, опершись на батарею.

Рак поджелудочной.

Ливанской было не по себе. Можно, конечно, оправдаться тем, что нельзя быть специалистом во всех областях, но это малодушно. Впрочем, Бикметов, как и Майоров, тоже смотрели анализы пациента и ничего вразумительного сказать не смогли. Блажко был специалистом выдающимся, редким диагностом.

Здоровый мужчина в одночасье встал одной ногой в гроб.

— Ляль, ну все, хватит. Завтра его переведут в онкологию, прооперируют. Там видно будет.

Ливанская чиркнула зажигалкой и жестом предложила Лильке сигарету.

— Я не курю, — женщина протяжно всхлипнула и совсем по-бабьи завыла. — Толик запах не любит, — и с надеждой посмотрела на приятельницу: — А он, правда, не умрет?

Умрет — не умрет: хороший вопрос. Вот чего Ливанская не выносила, так это нытья и соплей. Больница есть больница. Слезами тут не поможешь. Она неопределенно передернула плечами, и женщина обреченно уткнулась в платок.

— Ну что ты ревешь? Аж тошно. — Хирург выпустила из губ тонкий сизый дымок. — Успокойся, хватит уже. Чего ты вообще тут толчешься? — она непонимающе пожала плечами: — Толку-то сидеть здесь день и ночь? Езжай домой. Водки выпей, конфет себе купи. В кино сходи.

— В кино?! — Самсонова резко вскинула на нее глаза. В возгласе Ляльки прозвучали злые истерические нотки: — Ты мне предлагаешь в кино сходить?! — женщина всплеснула руками. — В кино! Я — не ты! Это тебе на всех плевать! От тебя поэтому люди и шарахаются! Тебе никто не нужен, и ты никому не нужна! — она вспыхнула, но почти тут же побледнела. Ожесточение в глазах сменилось испугом. Лялька поперхнулась слезами, жалко и порывисто втянула воздух. — Ой, Рита, прости, — и схватила Ливанскую за руки: — Прости меня, пожалуйста. Это я от страха. Рита, ты не сердишься?

Та брезгливо отстранилась. Она вообще не любила, когда ее касаются, и махнула рукой.

— Ляль, уймись, все нормально, — решительно взяла женщину за плечо. — Езжай-ка ты, правда, к детям. Ухаживать за Толиком не надо, у нас сестры есть. Нечего мужику нервы трепать своими соплями.

Она потянула Самсонову вниз по лестнице, где почти сразу столкнулась с одышливо-пыхтящим Майоровым. Он приветственно кивнул коллеге, но обошел взглядом Самсонову. Это было не хамство, это была привычка. Когда рядом беспрерывно снуют пациенты и их родственники, врачи перестают их замечать. Вроде и есть они, и в тоже время их нет.

— Ты вниз? — он взглянул на коллегу и, получив утвердительный кивок, попросил: — Выдерни там интерна моего. Отпросился к узистам на пять минут — час уже нету. Скажи, прямо сейчас не придет, ночевать останется.

— Ладно, скажу, — Ливанская рассмеялась, но тут же осеклась. Рядом с Лялькой смех получился несвоевременным и не к месту.

Присутствие Самосоновой на нее давило. Испуганные, страдающие родственники всегда были для Ливанской самым тягостным и неприятным. Разнящимся с ее личным восприятием болезни и смерти — восприятием хирурга.

Выставив Ляльку и пройдя по ночному полутемному коридору приемного, она для порядка постучала в дверь кабинета УЗИ и тут же открыла — ее не запирали, смотрели за ширмой.

У монитора в тусклом свете сидела Людмила — молоденькая узистка, вчерашний интерн, по ночам всегда дежурили не Бог весть какие специалисты. Каждый врач знал: хочешь, чтобы УЗИ провели квалифицированно, жди утра.

— Андрей, тебя там Майоров ищет, рвет и мечет. — Ливанская приветственно кивнула и равнодушно глянула на монитор.

Парень стоял за спиной Милы, почти касаясь подбородком ее плеча и напряженно вглядывался в слабо мерцающий экран. Ливанская была не особо сильна в УЗИ-диагностике, но даже от дверей видела, что не приведи Господи иметь такую печень.

— Погоди минутку, иду, — он, продолжая увлеченно смотреть в экран, мотнул головой.

— А что тут такое? Арсеньевич послал? — она с любопытством приблизилась.

Андрей, не глядя, пожал плечами:

— Нет, просто посмотреть надо.

Ливанская глянула на пациентку и напряглась. Толстая, обрюзгшая — под датчиком на животе колыхался жир — кожа уже вся желтая. Наркоманка. И со стажем. От девицы ощутимо пахло мочой, потом и кислотой.

— В смысле? — она пристально посмотрела на парня. — Она без направления? Ты что, шутишь? — резко выдохнула и повернулась к узистке: — Вы что тут творите? Лидия Гавриловна в курсе, что вы обследования без направления проводите? — она настойчиво сверлила взглядом затылок девушки. — Как вас угораздило — по дружбе или за шоколадку?

Девушка сконфуженно и напряженно смотрела в экран. Нетрудно было догадаться, что делается все за спиной начальницы, в качестве приятельской услуги.

— Андрей, давай-ка выйдем. Быстро! — Ливанская безапелляционно хлопнула его по плечу.

— Это что, твоя? — девица на кушетке приподнялась, отчего живот сложился в лоснящиеся от геля складки. — А ты не говорил, что у тебя есть, — она осоловело захихикала: — Мальчик любит взрослых девочек?

Гадетский скрипнул зубами и выпрямился.

— Мил, все нормально. Не переживай, я улажу, — шепотом бросил он расстроенной узистке. — Сейчас вернусь и заберу ее. Мурзилка, побудь тут, я скоро. — Сунул девице в руки салфетку и с нажимом сказал: — Ничего не трогай и не шуми, не доставай доктора.

Мила брезгливо глянула на девицу и принялась вытирать гель с датчиков.

— Ну, в чем дело? — Андрей захлопнул за собой дверь и свистящим шепотом обратился к Ливанской.

— Это ты у меня спрашиваешь? Что за номера?! Она кто вообще? — женщина ожесточенно уставилась ему в глаза: — Тебе интернатура надоела?!

Андрей сжал губы в тонкую полоску:

— Она моя знакомая, мне очень надо было.

— Знакомая, — женщина тяжело перевела дух и вкрадчиво спросила: — У нее гепатит, СПИД?

Он, глядя в глаза, пожал плечами:

— Сделаю анализ, узнаю, — и вынужденно кивнул. — Да, наверное.

— Так, — женщина отвернулась и решительно стиснула зубы, — выгоняй ее. Сейчас же.

Гадетский замер на секунду, пристально глядя на женщину, а потом тихо и, будто удивленно, ответил:

— Пошла к черту.

— Тогда я выгоню! — Ливанская едва заметно, но повысила голос.

— Да в чем проблема?! — парень недоуменно развел руками. — Уже вечер. Милка не занята, и я ее не отвлекаю.

— В том, что она обдолбанная вдупель! Это больница, а не диспансер. Ты с ума сошел — с ее кровью работать?!

Гадетский неверяще и удивленно усмехнулся:

— Обалдеть. Ты что, боишься?

Ливанская глянула на него исподлобья, губы задрожали мелкой противной дрожью:

— У нее куча вирусов.

— И что? — Андрей хмыкнул. — Это больница.

— Ты с ней работать не будешь, — женщина вскинула подбородок, повысив голос. — Никто с ней работать не будет! Пусть проваливает туда, где ширяется.

— Ты кто, чтобы такие решения принимать?

— Извините, — сестра, проходя мимо и неся пустые бутылки для утренних анализов, удивленно окинула их взглядом и едва не задела Ливанскую подносом. Женщина замолчала.

Проводив девушку взглядом, она судорожно вздохнула и решительно отрезала:

— Тогда пошел вон из моего дома. Не хватало, чтобы ты в мою постель заразу таскал.

— Без проблем, — Гадетский уверенно кивнул и ушел обратно в кабинет.

11

Восемнадцатая районная больница. 22:40

Ливанская сидела на старом продавленном диване рядом с Полем и сверлила его взглядом. Мужчина от неловкости то и дело поправлял на носу очки.

— Да ладно тебе, не претендую я на место твоей жены, — девушка согнутой коленкой потерла по бедру мужчины и пьяновато усмехнулась: — Брось, это просто секс.

Поль отодвинулся, но она тут же наклонилась и полушепотом проговорила:

— У меня есть конкурентное преимущество, — Ливанская улыбнулась в глаза: — я белая. Неужели ты не соскучился по белой женщине? — девушка повела ладонью по ноге мужчины по направлению к паху. Поль у них уникум, у него местная жена. Сомалийка. Из Могадишо.

Мужчина холодно посмотрел на нее:

— Слушай, Рита, говорят, ты вроде как полгода на таблетках сидела. Под заражением?

Так вот в чем дело — девушка хмыкнула:

— Я чиста, не бойся.

— А я нет, — он решительно посмотрел ей в глаза: — У меня ВИЧ. И я заразил свою жену. А она — нашу дочь. Страшно не умереть, страшно близких людей убить.

Она не поняла, собственно, протрезвела или нет. Просто в глазах вдруг резко прояснилось, в горле встал неприятный солоноватый комок, больше похожий на судорогу, мешающий сглотнуть. И мужик, с которым она минуту назад была готова перепихнуться, вызвал что-то похожее на брезгливый испуг. Почти страх.

Поль решительно встал, не глядя на обескураженную девушку, и уже выходя, бросил от дверей:

— И кончай пить — доиграешься.

Через месяц Поль принес на руках дочь. Умирать принес. А еще через два они доставали из петли самого Поля, когда он пытался повеситься, похоронив трехлетнюю Салеми на местном кладбище.

Ливанская опустила голову на стиснутые в замок руки. По спине тек холодный пот. Годы в Сомали даром не прошли. В ней остался страх. Она ведь испугалась, когда ходила под заражением. Впервые в жизни испугалась. Это не проявилось сразу. Сначала она смеялась, глотая горсти таблеток. Не придавала значения. Тяжело стало потом. Когда приехала в Москву. Россия, зима, привычный мир: все вдруг стало так остро важно.

Это накапливалось, как снежный ком. С каждым месяцем она все больше думала об этом, все чаще вспоминала. Последний анализ Ливанская делать отказалась. Ее не пускал малодушный страх. Муки тогда уговорил и один ездил с образцами в Могадишо. А она всю ночь сидела на земле за бараками и курила сигареты одну за одной, пока он не вернулся и не сказал, что все чисто.

Но ей не полегчало. Она так и не смогла избавиться от этого. Поль, трехлетняя Салеми. Ливанская каждый раз внутренне сжималась, подходя к ним, и Поль это видел. Она себя за это презирала, ненавидела, но справиться не могла. Неадекватный, недостойный врача страх. Фобия.

ВИЧ, гепатит, тиф. Эти слова заставляли виски покрываться мокрой липкой испариной.

12

Москва. 21:10

Вагон был набит битком, стояла невыносимая духота, в воздухе висела вонь поездов.

— Извините, — женщина, наступившая ему на ногу, устало буркнула, Андрей так же устало бросил: «Ничего». Бабка, стоявшая сзади, назойливо стучала ему по икрам корзиной. Парень прислонился лбом к грязному стеклу, перед глазами мелькали мокрые серые стены. И провода, провода, провода…

— Падаль, — Зоя Николаевна тронула было парня за плечо, но тут же выпустила, брезгливо отерев руку о полу куртки.

Тело без поддержки тяжело завалилось на спину, открыв синее одутловатое лицо. Похоже, он уже окоченеть успел, не слишком-то они торопились вызывать «скорую».

Андрей судорожно втянул воздух. Четвертый курс, вторая неделя работы в неотложке, и уже труп. Правда, на вызове сказали — передоз. Зоя Николаевна сразу скривилась — не любила она наркотов.

Воняло уксусом, мочой, потом, какими-то химикатами.

— Сейчас бумажку выпишу и тронемся, — врачиха достала из чемодана бланки и ручку, поджав губы и стараясь ничего особо не касаться, присела на край табуретки. Бумажки пристроила на коленях.

Пока она, кряхтя, заполняла бланк, Андрей осмотрелся. В квартире торчали по-черному. Сейчас в однушке было человек семь, лежали вповалку на полу — ступить некуда. Они не то что «скорую» вызвать не в состоянии были, некоторые вообще не заметили, как в квартиру врачи пришли.

— Уебись с дороги, — заторможенная девица с рыбьими глазам толкнула Андрея в плечо, и парень сделал резкий шаг в сторону, освобождая проход.

Лицо у нее было рыхлое и отечное, с синими губами и красными, воспаленными, как у бассетов, глазами. Девица почесала бок, задрав мятую грязную майку, наклонилась и взяла в руки лежащего на кровати ребенка. Повернула его боком, будто тряпичную куклу, и потащила на кухню. Младенец разразился визгливым плачем.

Андрей проследил за ней взглядом и шепотом спросил у Зои Николаевны:

— Это что, ее ребенок?

Тетка плюнула на пальцы, перелистывая страницу:

— Ну а чей же.

— Слушайте, надо в соцопеку заявить. Она же обдолбанная.

Врачиха только махнула рукой:

— А хули мне с ней возиться? Заебала уже. Двоих забрали, а она их все рожает и рожает. Что я — всю жизнь буду за ней бегать?

— А вы его это… заберете? — бледный парень, похожий на ходячий скелет, возник за плечом Зои Николаевны и показал на труп. Он шатался, боязливо поглядывал то на тело, то на Зою Николаевну, и жалко кривил губы.

— Ты что, порядка не знаешь? На, держи, — врачиха сунула в руки парня бланки. — Участковому отдашь.

Тетка грузно поднялась, запахивая куртку, и торчок, задергавшись на полусогнутых ногах, вперился в нее потерянным взглядом:

— Так мне сейчас что, дяде Васе звонить?

Тетка смерила парня брезгливым взглядом и передернула плечами:

— Звони-звони. Пошли, — последнее слово она бросила Андрею, для наглядности махнув рукой на дверь.

Гадетский двинулся за ней, напоследок глянув через плечо.

Парень продолжал стоять, глядя им в спины. Он нервно трясся, сжимая в руках справку о смерти, и кривил лицо в рожах, то слезливых, то искаженных неестественной подобострастной улыбкой. Откуда-то с кухни раздавалось пьяное пение, прерываемое плачем. Видимо, мамаша пыталась угомонить ребенка. А может, и накормить — она чем-то громко бренчала, только еще сильнее пугая младенца.

Последнее, что Андрей увидел, прежде чем захлопнул за собой дверь — это как на полу зашевелился один из наркоманов, застонал и сунул руку себе между ног.

Зоя Николаевна уже спускалась по лестнице.

— А кто такой дядя Вася?

— Санитар из морга. — Тетка хмуро глянула на Андрея, открывая дверь подъезда. — Они туда не первый раз звонят.

Светало. Андрей вышел из задней двери на парковку. Почти все машины были уже на месте — самое тихое время. На улице было еще прохладно. Пахло свежестью и дождем. В сквере через дорогу гомонили первые птицы. Он глубоко вдохнул и прямо у двери уселся на асфальт, облокотившись о стену. Глянул на штаны: колени сплошь забрызганы белой краской. Это они на вызов ездили, в санчасть, там ребята строителей наняли — то ли таджиков, то ли узбеков — и те чуть друг друга не поубивали. Пока разнимали и перевязывали, сами извозились. Брюки можно выкидывать.

Андрей пару раз стукнул по колену, пытаясь сбить грязь, устало выдохнул и вытянул ноги.

— Чего сидишь, мОлодежь?

— Петр Иннокентич? — Гадетский открыл глаза и хотел было встать, но водила «скорой» махнул рукой и по-зоновски уселся рядом на корточки. Удивительно, но в такой позе он мог сидеть часами, курить или грызть семечки, у него даже колени не затекали.

— Да зови меня просто дядя Петя, какой я Иннокентич, — водила крякнул, доставая пачку «Беломора». — Че, притомился?

Андрей неопределенно пожал плечами и принял предложенную папиросу.

— Да нет, просто не по себе немного. Здесь часто такое бывает? — парень затянулся. Дерьмо было редкостное, аж глаза слезились.

— Чего? — дядька глянул на молоденького фельдшера, а потом понимающе кивнул. — Жмуриков увозим? Да каждую неделю. Бывало, что и троих за ночь.

— А наркоманов? — парень напряженно уставился в пустоту.

— И этих часто, — дядька засмеялся и махнул рукой, чадя папиросой. — Ой и много их там. — Он глянул по сторонам и улыбнулся полным золотых зубов ртом. — Спирту хошь? Чет бледный ты совсем.

Гадетский отрицательно покачал головой — у него впереди было еще пять пар в институте.

Дядя Петя уже минут десять как ушел, а Андрей все сидел на асфальте. Город проснулся, улица шумела. За забором слышался топот сотен ног людей, спешащих на работу, визг покрышек, недовольные гудки, шум машин. Он достал из кармана телефон, покрутил в руках, даже набрал было номер крестного. Но сбросил.

Парень лежал в луже собственной рвоты, время от времени вяло шевеля рукой. К щеке прилипли желтые ошметки, удивительно, но он, видимо, что-то ел — даже странно для такого исколотого наркомана.

— Эй, парень, — Зоя Николаевна пнула его носком кроссовка и брезгливо скривилась — запашок стоял тот еще.

Андрей присел на корточки и потряс наркота за плечо. Но того снова начало рвать, и он отпрыгнул, уворачиваясь от зловонной жижи. Подошел с другой стороны и одним движением повернул парня на бок, чтобы рвотные массы не попали в бронхи.

— Судороги были? — Зоя Николаевна равнодушно окинула наркомана взглядом, оценивая ситуацию.

— Неа, не было, — тот самый дерганый парень, который вызывал их в прошлый раз, преданно маячил у врачихи за плечом. Видимо, он тут был еще относительно адекватным, по сравнению с остальными. Во всяком случае, какой-то человечности не утратил, с жалостью глядя на обдолбанного товарища.

— Врет, — врачиха махнула рукой и стала натягивать перчатки.

— Загрузим и поедем? — Андрей вопросительно поднял на нее глаза.

— Посидим минут двадцать, чтоб не окочурился. Давай поставь, а я пока бланк заполню.

Пока тетка, привычно сев на табурет, разложила на коленях документы, Гадетский сноровисто вкатил первые два кубика налоксона[1]. Подождал пару минут. Приоткрыл пальцем веко — зрачки вроде расширились.

— А он уже в порядке, да? — торчок суетливо крутился поблизости, действуя на нервы.

— В полном. — Андрей недовольно хмыкнул, набирая следующую дозу. Минуты через три повторил.

Пришлось еще два раза ставить, прежде чем парень замычал, открыл мутные пьяные глаза и, скользнув по фельдшеру невидящим взглядом, простонал:

— А пошли вы все… — рукой он указал примерный маршрут и снова завалился на бок.

— Жить будет, — Гадетский бросил на пол использованный шприц и поднялся, отряхивая колени.

— Ой, а ты к нам приходил, — торчок так радостно разулыбался, тыча в него пальцем, будто только что увидел. — Когда Дурика увозили, — парень жалко скривил губы и, покачиваясь, пьяно прохныкал: — Жа-алко Дурика.

Андрей только рукой махнул:

— Приходил.

— А у Светки пацан загнулся, — он жалобно шмыгнул носом и тут же захихикал: — А я ей и говорил, что загнется. Зато хорошо, отмучился.

Гадетский посмотрел на парня и ничего не сказал.

Они, собственно, уже вышли. Зоя Николаевна не хотела тратить время на этих. Черт его знает, чем парень ширялся. Если героином — то очухался, если чем-то вроде методона — их часов через шесть опять вызовут. Впрочем, через шесть часов у Андрея смена уже закончится. Парень подхватил чемоданчик и вышел было вслед за Зоей Николаевной, но что-то его дернуло, и он вернулся в квартиру.

— Эй, парень.

Невротик тихо трясся в коридоре, видимо, только и ждал, когда врачи уберутся восвояси, чтобы вальнуться.

— Ты на чем сидишь?

Гадетский посмотрел на изрытое язвами лицо. Так выглядят, когда лет пять на героине сидят или пару месяцев на крокодиле.

Тот поднял на него мутные умоляющие глаза и пьяно пролепетал:

— Да ты что, доктор. Я чистый.

Андрей быстро оглянулся на дверь — Зоя Николаевна уже скрылась из виду:

— Я к вам завтра приду, принесу лекарства. Сколько надо — столько и принесу. Дверь откроешь?

Тот посоображал пару минут, рыща расфокусированным взглядом по облезлой стене и форменной куртке фельдшера, а потом с опаской кивнул.

Гадетский с непонятным ему самому облегчением выдохнул:

— Я вас проверить могу, на инфекции кровь возьму. Бесплатно. Понял меня? Заштопать могу, обработать. И шприцы принесу стерильные.

Тот пьяно посмотрел в стену, дергая костлявыми плечами.

— Ну, ты где? — с лестничной клетки раздался сварливый голос Зои Николаевны. Андрей еще раз оглянулся на парня:

— Завтра приду, слышишь? Платить не надо. Так сделаю, понимаешь? — он шлепнул наркота по щеке, заставляя сфокусировать взгляд, и тот вяло кивнул.

Сколько этих квартир было по Москве — не сосчитать. У Андрея было три. Все в районе восемнадцатой горбольницы — там за углом подстанция «скорой», в которой он работал, учась в институте. Это оказалось удобно. Можно было зайти сразу после смены. Отработал — и туда. А потом на метро домой.

— Станция метро Шаболовская, следующая станция Ленинский Проспект, — дежурный электронный голос отзвенел в вагоне, и Андрей начал, раздвигая толпу, пробираться к выходу.

[1] Налоксон — лекарственный препарат. Восстанавливает дыхание, уменьшает седативное и эйфоризирующее действие, ослабляет гипотензию.

13

Москва. Ул. Панферова. 23:55

Гадетский пришел глубокой ночью, как всегда, без предупреждения, нервный и взвинченный. Впрочем, Малика была рада и такой компании — шел второй час ночи, а Рафиза до сих пор не было дома.

— И что теперь будет? — девушка обеспокоенно села напротив.

Андрей чиркнул зажигалкой и закурил вторую сигарету:

— Да ничего — помиримся.

— А если не помиритесь? — Малика неуверенно заглянула ему в лицо, но тот только равнодушно бросил:

— Значит, не помиримся.

Он сидел, напряженно расправив плечи, зло и упрямо стиснув зубы.

Девушка обескуражено покачала головой:

— Андрей, ты хоть понимаешь, насколько это ненормально? — она вовсе не собиралась разговаривать на эту тему, как-то вырвалось само.

Парень глянул на нее и недоуменно пожал плечами:

— Да брось, у всех свои тараканы, — сбил о край пепельницы длинный столбик. Малика машинально отметила: нужно будет проветрить квартиру, чтобы не злить мужа. — Она в таком дерьме шесть лет прожила, конечно, с головой проблемы будут. У любого бы были. Ты только на работе не трепи.

— Я не о том. Я о том, что тебя это не волнует! — девушка со странным ожиданием посмотрела ему в глаза: — Ты ничего не сделаешь?

Гадетский хмыкнул и задал риторический вопрос:

— А что я могу сделать?

Ты же с ней живешь, — она резко подобралась: — И тебе совершенно все равно? — девушка почему-то загорячилась. — Андрей, брак — это компромиссы. Нужно уметь уступать. А вы только грызетесь и орете. Живете как собаки. По-моему, ты даже не понимаешь, что такое семья. Разбежались сбежались. То ты тут — то там, то с ней — то не с ней.

Парень удивленно нахмурился, но промолчал.

— У некоторых всегда все легко, — она досадливо бросила и вскочила — схватила чайник, поставила набирать воду, спохватилась, что он и без того полный, но уже успела плеснуть в кипяток из-под крана. И неожиданно громко бросила: — Надо пытаться сохранять отношения!

Андрей все твердил ей: «Разведись, разведись». Как будто это так легко. Как будто любую проблему можно просто отсечь — взять скальпель и отрезать.

Несколько секунд Гадетский внимательно смотрел ей в спину, потом затушил сигарету и спросил сквозь зубы:

— А он пытается? Ублюдок! Он самоутверждается за твой счет, а ты все молчишь и молчишь. Тебе от твоих компромиссов самой не тошно?

— Я боюсь сделать неправильно! Боюсь… — она резко выдохнула и тихо, будто сама с собой, заговорила: — Я боюсь ошибиться. Разве плохо сомневаться? — Малика напряженно смотрела в стену. — И на работе все время сомневаюсь, — девушка резко повернулась: — Как ты можешь всегда быть уверен, что прав?

Она напряженно, пытливо смотрела ему в глаза, но парень глядел недоуменно, будто даже не понимал, о чем она говорит.

14

Москва. Улица Чертановская. 23:20

В мерзкой обшарпанной квартире стояла невыносимая вонь. Нищета. Повсюду были разбросаны нестиранные вещи, пополам мужские и девчачьи. В дверях надсадно мяукала тощая полосатая кошка. Девушка с омерзением отшвырнула ногой брошенные прямо на пол дешевые хлопчатобумажные трусики.

— Эта тварь твоя?!

Она имела ввиду не кошку. Та девка на них смотрела в институте. Чмошная, похожая на пацана. С сальными волосами и маленькими бегающими глазками. С руками в карманах.

Парень равнодушно пожал плечами:

— Моя. Тебе-то что? — и тут же пьяновато улыбнулся, протягивая к ней руки: — Ну, брось, чего ты? Ты же приехала. Пошли.

— Руки убери! Убери руки, ублюдок! — на какую-то долю секунды от одной мысли, что он до нее дотронется, внутри поднялась удушливая паника. Ливанская сильно, со злобой, ударила парня, отталкивая на стену: — На каком дерьме ты сидишь?

— Ты о чем? — он изумился вполне неискренне, как и следовало ожидать.

— Посмотри на себя! — она подняла руки, запуская пальцы в грязные спутанные волосы. Пять минут назад она его трогала, и теперь ее тошнило от вкуса слюны на зубах.

— Ты что, уйдешь?.. — в глазах парня мелькнула растерянность.

— Да пошел ты!

Он секунду сверлил ее взглядом, а потом злобно яростно заорал:

— Да пошла ты! Сука, гребаная тварь! Иди на хер! Пошла отсюда! Пошла вон!

Она не слушала, торопливо сбегая вниз по ступеням старой обшарпанной хрущевки.

Ливанская крепче сжала сцепленные в замок пальцы и уткнулась в них лбом.

Он нормально спит. Они вообще мало спят, но Андрей засыпает быстрее, почти мгновенно.

Зажмурилась, напрягая память, извлекая из нее незначительные детали.

Настроение не меняется, во всяком случае, без причины. Следов на теле нет. Ест жадно, быстро. Но это объяснимо при его темпе жизни: молодой мужик с большими нагрузками, он и должен быть вечно голодным.

Но Андрей не заплатил за квартиру… Хозяйка несколько раз напоминала, а он тянул до первого числа — когда отец сделает перевод.

А еще он почти никогда не брал машину, ездил на метро — не хватало на бензин. И два-три дня в неделю возвращался за полночь, уставший и раздраженный.

«Наркотики? ВИЧ? Гепатит?» — она до боли прижала пальцы ко лбу. Ладони покрылись неприятной испариной.

— Хватит! — Ливанская резко тряхнула головой. — Хватит! — схватила пакет с влажными, удушливо пахнущими салфетками и принялась тщательно вытирать руки, будто готовилась к операции. — Хватит.

Она решительно схватила телефонную трубку:

— Олег Анатольевич. Простите, что разбудила.

Даже разговаривая, Ливанская, не замечая того, продолжала одну за одной вытаскивать из пакета салфетки и механически тереть и тереть пальцы.

15

02 июля 2015 года. Четверг. Москва. Восемнадцатая районная больница. 11:50

— Доброе утро, Дина Борисовна, — Андрей, нетерпеливо ожидавший обещанной операции, подорвался со стула, когда Вениаминова величавым кораблем, нечасто заходившим в грязную гавань ординаторской, вплыла в тесное, заставленное столами помещение.

Интерны торопливо вскочили, хирурги, даже те, кто видел заведующую на утренней пятиминутке, сочли, что не грех поздороваться еще раз.

Заведующая никого не обделила вниманием, покивала, улыбнулась. Проходя мимо, тихо обратилась к Ливанской:

— Вы можете идти.

Та выдохнула с облегчением — значит, Вениаминова освободила ей день и раскидала операции по незанятым хирургам.

— Спасибо, Дина Борисовна. — Молодая женщина торопливо подняла заранее оставленный под столом рюкзак и вышла за дверь.

Заведующая тепло улыбнулась Майорову:

— Ну что, Валерий Арсеньевич, давайте берите своего талантливого мальчика.

Московская городская онкологическая больница № 49. Операционная № 3. 15:10

Когда Ливанская поднялась в операционную онкологической больницы, бригада была уже на месте.

— Опаздываете. — Игорь Алексеевич Тактаев стоял у стола.

Все было готово: инструменты, кровь, плазма[1]. Ливанская глянула на часы: 15:12.

— Извините, — она бесшумно подошла к столу, ненавязчиво встав за плечом одного из ассистентов.

— Скажите спасибо Олегу Анатольевичу. Обычно я не жалую туристов на своих операциях, — старший хирург хмыкнул и взглянул на ассистентов. — Ну, давайте начинать, — он был настолько высок и полон, что казался великаном, превосходя габаритами едва ли не всех присутствующих вместе взятых.

Тактаев бережно взял скальпель, делая первый надрез, и женщина тихо пробормотала в маску:

— Хизмия[2].

Восемнадцатая районная больница. Операционная № 2. 15:15

В восемнадцатой операции тоже шли без перерыва, на трех столах с раннего утра до самого вечера.

Оперблок еще не успел стать родным для интернов, и в присутствии завотделением Гадетский даже волновался, то и дело бросал взгляд на свои руки — почему-то его преследовало ощущение, что он до чего-то дотронется и расстерилизуется.

В хирургической пижаме и халате, вошедшая в операционную Дина Борисовна была похожа на зеленоватый воздушный шар. Под прозрачными очками улыбались лучистые глаза в обрамлении морщинок.

— Не нервничайте, не нервничайте, Андрюша. — Вениаминова как-то очень уютно, по-домашнему, покачала головой. — Что ж вы все такие нервные.

Ее манера сюсюкаться с пациентами, держать их за руки и все без исключения имена преобразовывать в уменьшительно-ласкательную форму многих хирургов раздражала, зато больные в ней души не чаяли.

— Ну, становитесь напротив меня, сейчас начнем.

Московская городская онкологическая больница № 49. Операционная № 3. 16:20

Прошел час. Ливанская, вытянув шею, внимательно и сосредоточенно смотрела на работу хирургов-онкологов. Полость была раскрыта, головка поджелудочной влажно поблескивала.

— Подвиньте отсос.

Ассистент бесшумно сделал шаг влево и отвел руку, расчищая хирургам угол обзора.

Тактаев и второй ассистент в четыре руки тщательно пальпировали печень, сначала правую долю, потом левую. Ливанская напряженно следила со стороны — пока все шло хорошо, по плану.

— Здесь узел, — младший хирург коротко бросил и убрал пальцы, давая возможность Тактаеву перепроверить — тот согласно кивнул:

— Да, правильно, узел. Гистологию.

Пока ассистент забирал материал, хирург уже сдвинулся дальше, на саму головку, бережными движениями спускаясь со стороны малой кривизны желудка, растянул мезоколон, пропальпировал нижний край поджелудочной и остался доволен: признаков «ракового пучка» не было. Но проверка печеночно-двенадцатиперстной связки выявила два метастаза.

— Ждем гистологию и начинаем резекцию. — Тактаев глянул на ассистента и кивнул.

Восемнадцатая районная больница. Операционная № 2. 16:25

Простую операцию в восемнадцатой больнице уже заканчивали.

— Делайте-делайте, не бойтесь. Держите руки твердо. — Вениаминова ободряюще кивнула, пристально следя за тем, что делает интерн.

Андрей аккуратно ввел шприцом краситель в желчные протоки, внимательно следя, не покажет ли он камней. Делали плановую, не особенно интересную холецистэктомию. Дина Борисовна позволила ему, под наблюдением, проделать часть операции по отделению желчного от протоков и печени.

— Ну, вот и зря нервничали, — Вениаминова тепло улыбнулась. — У вас все отлично получается. Не зря Валерий Арсеньевич вас хвалил. Заканчиваем. Можно закрывать. Андрюша, занимайте мое место, отсюда удобнее ставить дренажную трубку.

Московская городская онкологическая больница № 49. Операционная № 3. 18:15

Ливанская на секунду разогнулась, давая отдых спине, посмотрела на часы: 18:15.

— Ну что, начинаем.

— Я готов, — ассистент снова наклонился.

Опухоль поймали вовремя — еще можно было убрать метастазы с надеждой на благоприятный исход. Пришлось сделать резекцию части желудка и препаровку между воротной веной и шейкой поджелудочной железы. Но, в целом, можно сказать, что Анатолию повезло.

Тактаев с особой аккуратностью лазерным скальпелем пересек железу дистальнее зоны поражения, и ассистент сноровисто принялся прошивать крупные сосуды.

— Еще дозу крови. Все, я закончил.

Хирург согласно кивнул, в его руках единым блоком оставались желчный пузырь, холедох, правая половина сальника и удаляемая часть поджелудочной железы — раковый кусок. Он пересек бессосудистые спайки, и ассистент тщательно перевязал ретропанкреатические вены и тощекишечные сосуды. После чего Тактаев иссек и, наконец, извлек из полости полностью мобилизованный аппарат.

Скользкий от крови комок масляно поблескивающих тканей влажно шлепнулся в таз. Вот и все.

Московская городская онкологическая больница № 49. Операционная № 2. 22:30

Когда Ливанская вышла из оперблока, на часах было уже начало двенадцатого. Она проводила взглядом сестер, увозящих каталку к дверям реанимации.

— Устали? — Тактаев подошел сзади с удивительной для такой массы бесшумностью.

— Скорее, перенервничала, — Ливанская улыбнулась и замялась. — Я даже спасибо вам не успела сказать.

Она хотела добавить что-то еще, но хирург махнул рукой:

— Да ничего, свои люди, сочтемся. А вы, говорят, со Степаном Наумовичем работали? Что ж он за вас не попросил?

Ливанская неопределенно пожала плечами:

— Блажко? Да, знаете, как-то ситуация не позволила. Не сошлись характерами.

— Понимаю, — Тактаев холодно улыбнулся и протянул: — Редкостная он гнида.

Женщина удивленно подняла глаза. Странно, когда один хирург говорит про другого в таком тоне — незнакомому человеку, в чужой больнице, кулуарно. Обычно хирурги остерегались ругать друг друга, особенно за глаза. У всех свои недостатки. Все люди, все человеки. Все ошибаются.

— А вы знали, что мы работали вместе? — Тактаев резко сменил тему и в ответ на немое удивление кивнул в подтверждение: — Да, десять лет. Не заедайтесь с ним. Рано или поздно он сядет на место Вениаминовой. Тогда отделению не поздоровится, — мужчина желчно усмехнулся. — Любит он чморить персонал.

Хирург быстро пожал холодную руку Ливанской и, неторопливо насвистывая, направился к дверям.

Та, погруженная в свои мысли, прошла по полутемному коридору с раздражающе мигающей и потрескивающей лампой, спустилась по лестнице, не став ждать лифта. Лялька стояла в углу около лестниц, не спуская глаз с дверей оперблока. При виде Ливанской она напряженно подобралась, вскочила и с надеждой уставилась на хирурга. Та устало махнула рукой:

— Нормально. Все убрали. Иди домой, не трепи себе нервы.

И, не дожидаясь ответа, пошла к выходу.

Гадетский сидел на ступеньках и курил. Если бы в темноте не горел кончик сигареты, она бы его и не увидела.

— Ты чего тут?

Андрей не обернулся.

— Тебя жду, — хмуро буркнул он, мрачно глядя в другую сторону.

Ливанская на секунду сжала и разжала кулаки.

— Поехали домой, ноги не держат.

[1] Плазма крови, жидкая часть крови. В П. к. находятся её форменные элементы (эритроциты, лейкоциты, тромбоциты). Представляет собой коллоидный раствор белков и др. органических и неорганических соединений, содержит более 20 витаминов и 20 микроэлементов.

[2] Хизмия — с богом, пора (арабск.)

16

25 августа 2015 года. Вторник. Москва. Восемнадцатая районная больница.

Третий месяц обучения пролетел как один день, нескончаемо длинный и тяжелый. Интерны обжились в отделении, как у себя дома. Дина Борисовна уже начала поговаривать о том, что пора кого-то отправлять в гнойное и в травму, иначе все не успеют пройти обязательные курсы. Эти разговоры породили среди ребят грызню — никто не хотел уходить первым и прерывать наработанное. Гадетский и Пантелеев разожгли между собой ожесточенное соперничество: кто чаще в операционной побывает, кому больше доверят, через кого больше пациентов пройдет. По большей части, это было предопределено половым признаком. Яне хоть и хватало силы характера, но все же не до такой степени, чтобы конкурировать на равных с задиристыми амбициозными парнями. Но сыграли свою роль и кураторы. Кому повезло больше, как Андрею, кому меньше, как той же Яне — Ливанскую процесс обучения не увлекал и, по большей части, она старалась избавиться от подопечной, нежели чему-то научить. Зайцев в этом деле тоже был пассивен, но его равнодушие с успехом компенсировалось нагловатой напористостью Леньки. По характеру Пантелеев был несколько склочным, так что, бывало, интерны сцеплялись в перепалках, не сильно, скорее, в дружеских рамках, но все же напряженность в отношениях подгоняла и подзадоривала обоих.

Тише всех оставалась Малика. Хотя, как правило, немногословный, Бикметов часто ее хвалил, спокойно доверяя осмотры, анамнезы и ведение карт. И все же на нее мало смотрели как на конкурента, пока она, ко всеобщему удивлению, сама, без подсказок, не определила заворот желудка. Сначала все удивились, потом прислушались к словам ее куратора, и начали поглядывать уважительно, а затем и с тщательно скрываемой завистью. Даже Андрей, бывало, наступив на горло гордости, спрашивал ее мнения. А вот в операционную осторожный и обстоятельный Бикметов девушку пока брал только в качестве стороннего наблюдателя. Но Малика, в отличие от остальных, не спешила и предпочитала двигаться постепенно.

Москва. Улица в окрестностях восемнадцатой городской больницы. 21:30.

Гадетский пришел в наркоманскую квартиру сразу после смены. Осмотрел Мурзилку, обработал Борису покрытую язвами руку, взял пару анализов. И с облегчением стянул перчатки.

— Как тебя зовут? По-нормальному, я имею ввиду, — он жестом позвал и вывел на балкон подростка, которого приметил в прошлый раз.

Пацан посомневался, потом жалко втянул воздух полным соплей носом:

— Павлик.

«Павлик». Не Павел, а именно «Павлик». Видимо так его называла мать. Андрей глянул на мальчишку:

— У тебя семья-то есть? Мать, отец?

— Есть. И сестра еще, — тот машинально ковырял большой зрелый фурункул на щеке. Пальцы у него были тощие, кисти синюшные.

— И где они?

— Дома, — он с наивной надеждой поднял глаза, вглядываясь в лицо врача — чистое, без прыщей и сыпи, без синяков под глазами и гепатитной желтизны. — А ты, правда, соскочил или пиздишь? А то я очень хочу. Только страшно. Сдохнуть боюсь.

Гадетский устало выдохнул и оперся на шаткое металлическое ограждение. Духота стояла невыносимая.

— Отец Михаил, здравствуйте, — парень зашел в часовню, и грудь, будто бетонной плитой, придавило жарким тяжелым воздухом.

— А, Андрей. Проходи-проходи, — батюшка тепло улыбнулся и зашуршал газетами, убирая их со стола. Потом с громким кряхтением поднялся, выключил режущий глаза свет.

— Опять спина болит? Вы бы хоть в больницу пришли, снимок сделали. Сто раз говорил, — Андрей сел на колченогий табурет и вытянул усталые ноги, уперевшись кедами в другую стену крошечного предбанника.

— Да что там снимать: радикулит и есть радикулит, — старик бочком уселся обратно. — Ты чего не заходил так давно? Работа?

Тот неопределенно пожал плечами, и отец Михаил рассмеялся:

— Знаю, знаю. С женщиной живешь. Юрка рассказывал, — со значением усмехнулся. — Да не обращай на него внимания — поворчит и перестанет. Любой отец хочет с сыном видеть скромницу домашнюю, чтобы обед готовила и детей рожала, — батюшка улыбнулся и покачал головой. — У тебя не тот характер.

— Он мне не отец.

Улыбка сошла с немолодого, изрытого морщинами, как дорогами, лица:

— А вот так, Андрей, говорить не надо. Даже со зла. Когда Господь нам дает подарки, за них благодарить надо, а не хулу возносить, — старик внимательно посмотрел на парня: — Думаешь, я ничего не знаю? — он вдруг непонятно кому погрозил пальцем. — Думаешь, не понимаю, из-за чего злишься? Все понимаю. И вот что я тебе скажу: ты глупость делаешь, Андрей, и опасную глупость. — Старик сурово нахмурился: — Зачем туда ездишь? Зачем с ними трешься?

Парень неуступчиво сжал зубы:

— Я пытаюсь помогать.

— Нечего им помогать!

Гадетский резко вскинул на старика горящий взгляд:

— Вы же верующий, вам не положено за такие вещи упрекать.

— А я вот упрекаю, — батюшка повысил голос, густой поставленный бас зазвенел в стеклах. — Потому что это не помощь. Вон она, помощь! — он махнул рукой в сторону здания диспансера. — Кто хочет, чтобы ему помогли, сюда придет! А ты потакаешь!

Андрей вспыхнул:

— Я помогаю выжить. Я же врач. Что, кому уже поздно соскакивать, пусть заживо сгниет?!

— Никому не поздно! — отец Михаил загорячился и покраснел. — Если кому поздно — это уже нелюди!

— Нелюди?! — резкий злой голос парня отозвался в ушах: — Что вы тут делаете, если так думаете?!

— А я… — тот возмущенно вспыхнул, но тут же успокоился и смягчил голос, — я им Бога даю. Бог нужен всем, таким — особенно.

— А я приличное существование, — Гадетский с неколебимой уверенностью в своей правоте посмотрел батюшке в глаза: — Вы их отпеваете заживо, а Талищев вместо Бога решает — кому жить, а кому умереть. Так, как в диспансере из ломки выводят, единицы могут выбраться. А жить все хотят. — И безапелляционно отрезал: — Они такие же люди, как я. А я — врач.

Теперь Андрей даже удивлялся, как он в свои шестнадцать не забросил в институт, не завис с концами в одной из таких квартир. Ведь скатиться на дезоморфин тогда было легко — только руку протяни.

— Так, слушай меня, Павлик, — Андрей быстро глянул через голову подростка в комнату и сунул руку в карман, — держи. Бери-бери, он чистый. Только не трепи, что у тебя есть. И вали отсюда.

Парень сунул в потные синюшные пальцы наркомана потрепанную упаковку от презервативов. Тот сначала осоловело поморгал, потом пошевелил слипшимися мозгами и открыл. Жадно пощупал бумажные свертки, утрамбованные в коробке.

— Че, мне? — и тут же со свойственной наркоманам беспечностью укоризненно проныл: — Тут на два дня всего.

— Да не свети, спрячь в карман, — Андрей раздраженно шлепнул пацана по щеке, заставляя собраться с мыслями. Сквозь стекло он внимательно наблюдал за торчками. — Я еще принесу. Потом. А сейчас бери и вали отсюда, понял? Прямо сейчас. Уходи, — он говорил очень раздельно, глядя мальчику в лицо. — Иди домой. К матери.

А тот продолжал смотреть на врача напряженными недоверчивыми глазами, в которых явственно читалось: «Уйди, только уйди, мне неймется».

17

28 августа 2015 года. Пятница. Москва. Улица Чертановская. 01:20

Ливанская сквозь сон протянула руку и прижала к щеке телефон:

— Да.

— Рита. Рита, прости что бужу. Это Ляля, — женщина сглотнула слезы и затараторила: — Рита, я просто не знаю, что делать. Я тут одна. Мне страшно.

Самсонова выписали на прошлой неделе. Анализы были неплохие, выглядел он тоже ничего, правда, потерял килограмм пятнадцать, но организму это только на пользу. Восстановление шло нормально, по анализам была положительная динамика.

Лялька же продолжала переживать, как за себя, то и дело звоня среди ночи с какой-то ерундой, беспокоясь о несущественных мелочах.

— Что на этот раз? — Ливанская недовольно села, спустив ноги с кровати, и машинально сунула в зубы сигарету.

— Рита, он спит.

Та чиркнула зажигалкой и буркнула:

— Я очень рада. И что?

— Рита, не злись, пожалуйста, — Лялька очень хорошо чувствовала ее недовольный тон, но справиться с собой и не звонить она не могла. — Он третий день спит.

— Просыпается?

— Да. Поест немного и опять спит.

Хирург недовольно махнула рукой с зажатой сигаретой:

— Ну и чего тебе еще надо?! Пусть спит. Отвяжись, не трогай, это нормально. Иди лучше сама отдохни, — Ливанская глянула на часы, — час ночи.

— Ты уверена? — в голосе женщины звучала одновременно и растерянность, и облегчение.

— Да уверена, уверена. Ложись уже.

Она, не дожидаясь ответа, отключила звонок и бросила на пол трубку. Спать хотелось невыносимо. Только в последнюю секунду она положила тлеющую сигарету в пепельницу.

Андрей спал рядом. Спал как убитый, накрыв голову подушкой.

С неделю назад они здорово поскандалили, не так, как обычно. Накопились усталость и раздражение. Тяжело было примиряться с самим сосуществованием: с разностью суточных ритмов, привычек, с разницей в возрасте, влекущей за собой различия в мировоззрении. Тяжело подавить в себе ревность: друзья-приятели, Сабирова, крестный — крестик этот на шее. Все это раздражало и выбивало из колеи. Слово за слово — наговорили много чего.

Как итог, Андрей неделю ночевал на Проспекте. Или говорил, что на Проспекте. А Ливанская злилась и разбиралась с квартирной хозяйкой, сквозь зубы обещая, что такое не повторится и жалоб от соседей больше не будет.

Вернулся он только вчера. После чего они несколько часов остервенело занимались сексом.

Теперь страшно хотелось спать. А стоило закрыть глаза, позвонила истеричка-Лялька. Ливанская на границе сна и яви все еще мысленно доказывала подруге, что нужно относиться ко всему легче и не баламутить воду…

18

1 сентября 2015 года. Вторник. Москва. Восемнадцатая городская больница. 14:20

— Нда-с, — Ливанская потерла затылок, спутывая и без того сбившиеся в колтуны волосы. История болезни этого Слепова была толще «Войны и мира». Цирроз, болезнь Крона — свищ в кишечнике, почечная недостаточность, гипертонический криз с месяц назад. Непонятно, за что хвататься.

По-хорошему, печень ему надо пересаживать, а не свищ зашивать. Но какая пересадка — сердце-то ни к черту.

А если сначала сосуды раскрывать, так он с такими почками и печенью посреди операции уйдет. Не поймешь, то ли его в трансплантологию сдавать, то ли в сердечнососудистое поднимать, то ли в отделении оставить.

Она устало глянула на мужика. Он мирно храпел на койке, распространяя запах ацетона и застарелого перегара. И ведь что противно, в любом случае она останется виновата. Возьмется оперировать — угробит, не возьмется — тоже угробит, только медленнее.

— Здравствуйте, — женщина окликнула, не дожидаясь, пока пациент сам проснется, и села на жесткий стул около больничной койки.

Дядька продрал глаза и неприязненно на нее глянул:

— Ты кто?

На тумбочке около кровати лежала только одинокая тарелка и казенная ложка. Ни фруктов, ни соков, даже книги не было. Мужик почесал волосатую грудь под несвежей майкой. Для такого анамнеза он выглядел вполне ничего, разве что желтые склеры глаз и кожных покровов выдавали признаки цирроза. И дышал он тяжело, с очевидными хрипами. Видно, отек легких нарастал из-за сердечной недостаточности. Мужик будто законсервировался в спиртовом растворе, насквозь пропитавшем его кровеносные сосуды.

— Я ваш лечащий врач. Ливанская Патрисия Яновна.

— Баба, — дядька задумчиво пожевал губами

— Вас это не устраивает? — женщина, усмехнувшись, откинулась на спинку стула.

— Да нет, — старик наклонился к ней поближе. — Слушай, — он на секунду задумался, потом вспомнил, — Яновна, а я это… помру?

Дядька с такой щенячьей надеждой заглянул ей в глаза, что Ливанской стало не по себе.

Она неуверенно повела плечами, и мужик, будто поняв, разом сник. По нездоровой коже щек медленно поползла гротескно-большая слеза, дядька махнул на врачиху рукой:

— Иди отсюда.

Когда женщина выходила, он уже прижал дряблые руки к лицу, по-стариковски хрипло и навзрыд плача. А она все думала — куда бы его перевести, прежде чем он в ее отделении ухудшится.

Восемнадцатая городская больница. 21:40

— А ты чего домой не торопишься? Не пущають? — Андрей улыбнулся, скомкал грязный, заляпанный брызгами рвоты халат в мятый комок и сунул его в пакет. Он просто нестерпимо хотел спать. Упасть на подушку где-то, где не слышно гомона приемки, стонов, криков, скрипа перевозимых каталок, жужжания аппаратов, закрыть глаза и провалиться в блаженную темноту на долгие шесть часов.

Янка пожала плечами и вяло огрызнулась:

— Сам-то тоже не в шесть уходишь.

Что правда, то правда, было уже за девять, хирурги давно разошлись по домам, осталась только дежурная смена и пара интернов. Впрочем, больница сегодня принимала по «скорой», так что дежурных было много.

Парень не стал спорить, рассмеялся, качая головой:

— Ну, как говорит Майоров: «Кто не успевает делать днем, будет работать ночью».

— Я все успеваю, — Янка, спесиво хмыкнув, захлопнула переписанную историю и потянулась за следующей. — Моя барыня сегодня дежурит, поэтому я тоже в ночь.

— Сочувствую, — парень глянул на стопку историй, лежащую перед девушкой. — С ума не сходи, подожди, пока она в операционную уйдет, и ложись спать. А то она утром домой уедет, а ты весь день будешь убитая.

Яна хотела было ответить что-то колкое, но вдруг покраснела и улыбнулась:

— Ладно, я и сама собиралась.

— Ну и правильно. До завтра, — парень забросил на плечо сумку.

— До завтра, — девушка потерла глаза и снова склонилась над записями.

19

2 сентября 2015 года. Среда. Москва. Восемнадцатая городская больница. 04:30

— А Дина Борисовна в операционной, вы не знали? Пять часов уже оперируют.

Ливанская только-только закончила и спустилась на свой этаж. Сначала мужика привезли с ДТП — по кускам собирали, потом неудавшегося суицидника — и она не выходила из операционной с девяти вечера.

Женщина мельком взглянула на сестру и раздраженно повернула обратно. Вероятнее всего, это Слепов ухудшился. А ведь она знала, что нельзя пускать на самотек — надо было переводить хоть куда-нибудь, пока он у них не ушел — слишком время протянула, и теперь придется отвечать — комиссии, разборы.

Ливанская торопливо обработала руки в предоперационной, закрыла лицо маской и стремительно вошла внутрь.

Народу там была целая толпа: и Арсланов из сосудистого, и Бекешев из травмы, даже зачем-то Олуев из урологии. Она приветственно кивнула хирургам, найдя глазами Дину Борисовну:

— Помочь? Я только освободилась. Подумала, вам не повредит смена, говорят, вы уже пять часов оперируете.

Заведующая подняла на подчиненную взгляд:

— Патрисия, я думала, вы на операции. Давно закончили?

— Только что, — она легко оттеснила плечом Арсланова, занимая его место у стола и оглядывая операционное поле: — Что тут?

Брюшная полость пациента была распахана одним грубым разрезом, большим, сантиметров тридцать — от подреберья до паха. Судя по всему, операцию уже почти закончили, было установлено восемь дренажей, хирурги готовили последний.

Внутренности скрутило тугим узлом и потянуло вниз, резко и холодно засосало под ложечкой.

Ливанская сглотнула и бережно взяла в руки пинцет, механически кивнув Дине Борисовне:

— Я закончу.

Заведующая с сомнением нахмурилась:

— Вы уверены?

Та решительно кивнула:

— Конечно, — и бросила через плечо: — Альбина, дренаж.

Хирургическая сестра послушно вложила в ее руку распакованную трубку. Ливанская наклонилась, чувствуя, как на очки заструилась капелька пота, и запустила руки в полость.

Восемнадцатая городская больница. 05:10

Операцию закончили, группа хирургов уже разошлась, переговариваясь между собой и делая неутешительные прогнозы.

— Альбина, подключите к мониторам, — Ливанская проследила, как пациента перекладывают со стола на каталку. — И кислород в крови проверьте еще раз. Через два часа посмотрим, будет ли дышать.

Она быстро вышла в предоперационную, торопясь размыться. Мимоходом глянула на себя в зеркало, пальцы в перчатках маслянисто поблескивали от крови, на хирургическом халате темнели крошечные бурые пятна.

В этот момент ее скрутило и вырвало.

Ливанская судорожно вцепилась пальцами в раковину. Желудок раз за разом стягивали сильные болезненные спазмы, лоб и спина покрылись холодным потом.

Никогда в жизни еще ее не тошнило от страха.

Работа хирургов закончилась в момент наложения последнего шва. Работа сестер продолжалась и после этого. Они увозили пациентов, перекладывали на койки, подключали мониторы, собирали и пересчитывали в операционной наборы инструментов.

— Альбина, не ходи туда, — Марина схватила старшую хирургическую сестру за рукав в тот момент, когда та как раз хотела войти в оперблок. Женщина удивленно остановилась, прижимая к себе круглые жестяные тазы:

— Мне нужно убрать.

Вторая сестра глянула на пустой коридор и понизила голос почти до шепота:

— Там Ливанская сидит. На полу. Я заглянула — увидела, мне аж жутко стало. По-моему, она меня не заметила. Ну ее, не ходи туда, пусть сама выйдет.

20

Восемнадцатая городская больница. 05:50

Дина Борисовна услышала щелчок двери и подняла глаза.

— К вам можно? — Ливанская дождалась согласного кивка и вошла, прикрыв за собой дверь. — Извините, что беспокою, я могу прочитать описание операции?

— Патрисия, извините, я еще не заполняла карту, — заведующая отрицательно покачала головой и с сочувствием посмотрела на подчиненную.

Та пояснила:

— Хочу узнать, что случилось.

Она стояла прямая, как палка, с решительно расправленными плечами. Но, в конце концов, Вениаминовой было за пятьдесят, из них почти тридцать лет она проработала в хирургии, и человеческие трагедии проходили перед ее глазами каждый день. Она все понимала. Работая здесь, они забывали о том, что такое может случиться с каждым, и даже с кем-то из них.

Дина Борисовна пожала плечами:

— Я не знаю. Наверное, кто-то вызывал милицию, но я была в операционной.

— А что на операции?

— Шесть проникающих ножевых ранений в брюшную полость. Кровопотеря три с половиной литра. Перелили шесть. Удалена селезенка, частично — печень. Задета поджелудочная — дренирована. Обширная забрюшинная гематома. В нескольких местах ушит тонкий кишечник, значительно поврежден верхний отдел толстого. Была повреждена брыжейка, мне пришлось поставить колостому[1], — заведующая пожала плечами — Ливанская кивнула. — Мочевой пузырь поврежден, но не сильно.

Даже удивительно, как пациент все еще жил с такими ранениями. Должен был уже уйти: либо от кровопотери, либо от болевого шока.

Дина Борисовна косвенно подтвердила мысли Ливанской:

— Я не решилась проводить полную ревизию, под наркозом он давал две остановки, нужно было заканчивать.

Фактически, это неминуемо означало вторую операцию, но та понимающе кивнула.

— Можно? — в кабинет заведующей постучал и заглянул дежурный, молодая женщина поблагодарила и вышла.

Восемнадцатая городская больница. 06:30

Ливанская стояла и смотрела на грязное пятно на асфальте. Он все еще был темным от крови.

Бурная деятельность двух ребят из ментовского бобика и кислого сонного следователя не оставила на нем практически никаких следов. Бесперспективное дело не стоило их трудов. Всем хотелось спать, потому что нашли Андрея Гадетского только в первом часу ночи.

А перед этим он больше часа пролежал в пыльной грязи в луже собственной мочи и крови, у стены больницы, в которой работал, в ста метрах от своих коллег и друзей, от приемного покоя и лениво дремлющей ночной смены.

Никто не хватился его, когда он вышел из больницы в десять, никому не пришло в голову узнать, добрался ли он до дома. Парень не дежурил и не строил на эту ночь никаких планов — шел отсыпаться.

Ливанская делала операции дневных пациентов, которых привезла «скорая». Они шли конвейером и, выходя из блока, собиралась прикорнуть на пару часов в сестринской. Там ее и нагнал голос Макаровой, дежурной по хирургии: «А Дина Борисовна в операционной, вы не знали? Пять часов уже оперируют».

Она просто удивилась, с чего это вдруг ночью экстренная многочасовая операция, если она дежурит и точно знает, кого и когда привезли. Подумала — Слепов ухудшился.

В предрассветных сумерках Ливанская долго молча смотрела на черное пятно крови. Ничего необычного, ничего экстраординарного. Рутина. В дежурные ночи таких пациентов привозили по двое-трое. Просто впервые это был кто-то свой, один из них. А так — все как всегда. Шпана, гопота, наркоманы, мало ли. Наверное, подошли в полутьме, потребовали денег. А потом то ли Андрей что-то ответил, то ли начал задираться, и они разбежались, перед этим несколько раз глубоко ударив ножом в живот.

У Гадетского забрали триста рублей, бесполезную кредитку и пакет с грязным врачебным халатом.

[1]Колостома — это открытый конец ободочной кишки, выведенный на переднюю брюшную стенку и укрепленный там (пришитый хирургическими методами для выхода каловых масс и кишечных газов).

 

ЧАСТЬ 5

2 сентября 2015 года. Среда. Москва. Восемнадцатая городская больница. 04:40

— Я заходила к твоей Ивановой, сестрам про обезболивающее напомнила.

Яна нашла Сабирову у оперблока. Девушка в одиночестве сидела в полутемном холле, бездумно глядя в стену, под дверью с включенной надписью «НЕ ВХОДИТЬ!». В коридоре стояла гулкая тишина, только без конца трещала и мигала одна из трех ламп. Света они почти не давали, создавая мутный зыбкий полумрак. Изредка раздавались скрипы, шорохи, шарканье ног.

— Спасибо. Я забыла, — девушка тяжело вздохнула. Глаза у нее были покрасневшие и воспаленные. Та старушка — Иванова из шестой палаты — жаловалась на боль и просила укол, но Малика забыла.

Янка посомневалась, а потом все же присела рядом. В группе интернов Сабирову не любили. Она была молчаливая, нелюдимая и слишком исполнительная, чтобы нравиться окружающим. Но сейчас Яна ее пожалела. Дежурные хирурги разошлись и легли спать, сестры ночной смены, распивая чай, тихо разговаривали, обсуждая случившееся. Ливанская куда-то пропала, наверное, уехала домой. И только Сабирова в одиночку сидела под дверью операционной.

— Да ладно тебе, не убивайся так, может, еще обойдется.

Янка сама уже поняла, что сказала глупость, но Сабирова, кажется, ее не особенно слушала, продолжая смотреть в стену и сжимать-разжимать кулаки.

Восемнадцатая городская клиническая больница. 09:23

— Вот вы где, — заведующая тихо приоткрыла дверь в палату.

Реанимация была в том же состоянии, что и вся больница. Закупленное за баснословные деньги оборудование заполняло старое, неудачно отремонтированное помещение. Датчики метались и зашкаливали, но это было делом рутинным — никто не обращал внимания. Сестры ходили меж коек, не переобуваясь, и разговаривали по сотовым. Их даже не одергивали, навести здесь порядок ни у кого не доходили руки. Да и кто захочет работать за такую зарплату? Поэтому в восемнадцатой, как и в большинстве российских больниц, не было ни порядка, ни ухода. Только бесполезная груда мониторов, на которые сейчас неотрывно смотрела Ливанская.

— Я вас искала. Вы давно здесь? — Дина Борисовна тихонько позвала ее от двери, видимо, решив, что в первый раз та ее не услышала.

— Два часа сорок три минуты, — флегматично ответила женщина, продолжая сидеть на корточках в паре метров от койки, не меняя позы и не спуская внимательного взгляда с датчиков, думая о чем-то своем.

Пожилая женщина едва слышно подошла, встав за спиной подчиненной:

— Девочка, послушайте совета старого человека: не считайте сейчас.

Вениаминова не могла не понимать, что та делает — считает минуты. Отмеряет послеоперационное время — проснется или не отойдет от шока.

— Идемте.

Ливанская почувствовала на своем плече мягкую, но властную, руку:

— Пойдемте в мой кабинет. У меня там хороший коньяк. Сейчас уже можно — сегодня больше не оперировать.

В этих словах послышался похоронный отголосок: случись что сейчас — кровотечение, тромб, эмболия — и можно не забирать в оперблок, сердце все равно не выдержит. Она медленно поднялась и молча пошла с заведующей.

Молодая женщина смотрела в одну точку. Она, не снимая кед, с ногами сидела в кресле, но Вениаминова не возражала.

Ливанская без интереса глотнула коньяк и проговорила:

— Я рада, что это были вы. Так не будет потом мыслей об упущенных шансах.

Заведующая на секунду оторвалась от заполнения журнала:

— Господи, Патрисия, да не хороните вы его раньше времени. Будьте оптимисткой.

Та, по-прежнему уставившись в стену, покачала головой:

— Я прагматик. Просто просчитываю вероятность, — сделала неторопливый глоток из пузатого бокала. — Процентов тринадцать-пятнадцать — как считаете?

Та на секунду задумалась, а потом согласно кивнула. И хотелось бы дать больше, но не дашь.

1

Восемнадцатая городская клиническая больница. 12:10

К обеду о ЧП в больнице знали все. Не то чтобы по коридорам прошлась такая уж волна сочувствия, но обсуждали случившееся и врачи, и сестры, и санитары. Те, кто знал пострадавшего близко, поднимались, звонили на этаж, интересовались, как дела. Внезапная смена врачебного халата на пижаму пациента пугала людей, страшнее всего было то, что в этот раз потерпевшим оказался один из них, из работников больницы. За годы, проведенные в отделении, у медперсонала выработалось стойкое чувство ложного иммунитета: казалось, это все там, за стенами корпуса, их такое никогда не коснется. Теперь каждый невольно представлял себя на месте «того интерна из общей хирургии», одновременно содрогаясь и радуясь: «Слава Богу, не со мной, пронесло», — и с жадным нездоровым любопытством вызнавая детали. Каждая мелкая трагическая подробность увеличивала чувство облегчения внутри и приятно щекотала нервы.

На этаже обстановка была тягостней, в основном, среди интернов и их кураторов. Как более сочувствующие и любопытные, девчонки бегали в реанимацию — узнать, не пришел ли в себя. Но до обеда никаких особых новостей оттуда не поступало.

Восемнадцатая городская клиническая больница. 12:42

— Дина Борисовна, — немолодая сестра, коротко стукнув, приоткрыла дверь и просунула голову в кабинет заведующей, — там из реанимации звонят, говорят, ваш пациент с ночной операции просыпается. Вы подниметесь?

Они просидели так несколько часов — уйти спать при подчиненной Дине Борисовне было неудобно. Хотя Ливанская, казалось, совсем не беспокоилась, дышала тихо и размеренно. За все это время она даже не сменила позы, продолжая сидеть и неотрывно смотреть в стену. Только изредка протягивала руку, чтобы долить коньяка в свой бокал. Трудно было сказать, о чем она думала: скорее всего, ждала вот этого.

Молодая женщина вскочила с кресла даже раньше, чем заведующая оперлась о подлокотники, чтобы подняться. Пузатый бокал упал на ковер, и остатки коньяка впитались в ворс, оставив темное грязное пятно.

Когда за Вениаминовой захлопнулась белая дверь стерильной зоны реанимации, Ливанская уже стояла, наклонившись к койке. Она напряженно опиралась о поручень и грубовато тормошила пациента, дергая за подбородок:

— Андрей, — ее голос был громким, властным, с острой приказной интонацией, — Андрей, не спи. Ты помнишь, что с тобой случилось?

Дина Борисовна видела от входа, как мальчик (с высоты своего возраста она могла его так называть) медленно поднял веки. Мутные глаза с расширенными зрачками невидяще проскользили по потолку слева направо и снова начали закрываться.

Ночью, когда пациента только подняли на этаж и оценили тяжесть состояния, она даже хотела отказаться оперировать — это представлялось бессмысленной мукой для пострадавшего и тратой сил для хирургов. Взялась только из-за Ливанской. Эта женщина вызывала у Дины Борисовны приязнь, почти привязанность — надо было хотя бы попытаться.

А теперь, глядя на обмотанного проводами пациента, впервые увидела в нем знакомого человека. Вспомнилось, как буквально неделю назад она брала его ассистировать в операционную. А мальчик талантливый. Дина Борисовна тогда отметила, что у него очень хорошие руки, такая редкость — это дается от Бога.

Вениаминова неожиданно почувствовала, что у нее страшно кружится голова — перед глазами начало не то чтобы плыть, а как-то смазываться. Шум в ушах нарастал. Мысли стали путаться…

Пожилая женщина шатнулась назад, ища опоры, и облокотилась о холодную стену.

— Андрей, посмотри на меня, — Ливанская наклонилась еще ниже и ударила по щеке, пожалуй, вложив чуть больше силы, чем следовало — звук получился чересчур звонким.

Муть перед глазами Дины Борисовны развеялась, и сразу стало легче дышать. Она глубоко втянула воздух, отгоняя слабость. Лоб был покрыт испариной. Вениаминова сморгнула и сконцентрировалась, пытаясь понять, где она. Через секунду задержала взгляд на подчиненной и взяла себя в руки.

— Не надо, не теребите, — Вениаминова прокашлялась и сделала шаг к кровати, превозмогая минутную слабость. — Это естественно: наркоз очень сильный давали. Вы же сами понимаете — сутки будет отходить.

Женщина еще глубоко вздохнула, отгоняя дурноту, но Ливанская стояла к ней спиной и не обратила внимания.

2

Восемнадцатая городская клиническая больница. 15:50

— Патрисия Яновна, — хирургическая сестра постучала и заглянула в ординаторскую. Ливанская сухо кивнула, и женщина вошла, неуверенно замявшись в дверях. Она бросила взгляд на хирургов, подошла к Ливанской вплотную и понизила голос, сжимая в руках горловину черного мусорного пакета, — я просто не знаю, кому отдать, вроде родственников нет.

Та непонимающе подняла глаза, и Альбина положила пакет на стол:

— Наверное, вам. Вы же вроде… — женщина стушевалась, так и не закончив мысль. — Извините, — и торопливо вышла.

Ливанская проследила за ней взглядом. В ординаторской повисла тишина. Все как-то смущенно прекратили обыденные разговоры и нарочито отвели глаза.

Она решительно встала и, взяв пакет, вышла. Ей все казалось, на нее смотрят, провожают взглядами, и она шла быстро, не оборачиваясь. Остановилась только на площадке между лестничными пролетами. Там никого не было, стояла тишина, в окно просматривалась безлюдная парковка. Ливанская положила пакет на подоконник и медленно развязала стянутую узлом горловину.

Она знала, что там. Сколько раз в больницу по ночам привозили экстренных пациентов и хирурги, разрезав одежду, кидали ее в подставленный сестрой пакет.

Сверху лежали небрежно брошенные хирургами джинсы. Пояс и левая штанина полностью промокли от крови и мочи — значит, Андрей лежал на боку. Она постоянно подспудно задумывалась об этом, сама не понимая, зачем. Иррационально, бессмысленно, но ей надо было знать, как он лежал. И женщина мысленно в сотый раз представляла: как, в какой позе, насколько он чувствовал боль, прижимал ли пальцы к животу, удерживая выступающие внутренности.

Бурые грязные пятна остались везде: на кедах, носках, часах. Она вынимала вещи, складывая их на подоконник, и мучительно пыталась почувствовать запах. Ведь от них должно пахнуть Андреем — его одеколоном, мылом, лосьоном после бритья. Но пахло только железом и почему-то хлоркой. Наверное, пакеты лежали на одной полке с дезинфицирующими средствами. Футболки не было. Ее, скорее всего, разрезали и выкинули. Не было сумки, телефона, пакета с грязным халатом. Она стиснула в пальцах ткань, больше на ощупь, чем на вид, узнавая старые протертые джинсы, светло-голубые, дешевые, с шершавой металлической пуговицей-гвоздем на поясе.

— Быстрее, быстрее, — Андрей торопливо расстегивал на ней рубашку, дергая воротник. Женщина неловко притянула его к себе за шею, другой рукой опираясь о столешницу.

— Ты на сколько заступаешь? — она, задыхаясь, стянула футболку, больно задев горловиной уши, и, не глядя, уселась на стол.

Андрей запоздало расстегнул царапающиеся часы.

— Не знаю, до послезавтра, наверное.

— Плохо, — она перевела дух, нетерпеливо елозя по столешнице, — я послезавтра дежурю, — опустила руки к его джинсам, проталкивая в петлю шершавую металлическую пуговицу-гвоздь.

Она резко выдохнула и стиснула зубы.

Часы сунула в карман халата. Остальное хотела было сложить обратно и выкинуть по пути в ординаторскую, но подняла пакет, и в нем что-то перекатилось. На самом дне лежала тонкая золотая цепочка. И крестик.

Она вытянула цепочку, подвесок, на секунду запутавшись, оттянул ее книзу и повис. Тонкий, дешевый, он почти ничего не весил. Откуда-то взялось иррациональное, настойчивое ощущение, что он пахнет ладаном.

Ливанская пару секунд подержала его на вытянутой руке, а потом наклонилась и выпустила. Цепочка сразу пролетела сквозь решетку вентиляции, крестик зацепился и повис. Она подтолкнула носком ноги, и он с легким звоном провалился внутрь.

Восемнадцатая городская клиническая больница. 17:10

— Здравствуйте, меня зовут Патрисия Яновна Ливанская, — она нервно провела рукой по волосам.

— Я вас слушаю.

Годфрид Херцег ответил по-русски — он прожил в России почти десять лет.

— Я не знаю, может, Андрей вам говорил, я…

Он разговаривал с ней просто и буднично, на ломаном, подзабытом русском. Для него ничего страшного не произошло, это была не его беда. Нет, он не приедет, он человек занятой. Хотя очень сочувствует. Про нее сын, кажется, упоминал, точно вспомнить он не может, но ему очень приятно познакомиться.

На следующий день на карту Андрея пришел внеплановый перевод — восемьсот шестьдесят евро, ровная сумма месячной помощи совершеннолетнему сыну. От такой педантичной точности к горлу подкатила тошнота.

3

4 сентября 2015 года. Пятница. Москва. Восемнадцатая городская больница. 13:40

Вениаминова не так часто поднималась в реанимационное, но в этот раз Ливанская очень просила. Заведующая перелистывала пухлую историю болезни и недовольно хмурилась.

— Вы увеличили вливания? — в том месте, где вклеили утренние анализы, виднелись пятна дешевого желтого клея.

— Да, но без эффекта, — Ливанская, скрестив руки на груди, стояла в изголовье койки, мрачно глядя на заведующую. — Я сделала запись в карте.

Она знала все показатели за двое суток по часам и была твердо уверена: идет кровопотеря.

— Мы увеличили нагрузку на сердце, — Дина Борисовна с сомнением покачала головой. Два раза за время операции стремительно падало давление, оба раза стабилизировали чудом. И все же заведующая надеялась, что организм молодой — обойдется без осложнений, искала причины, чем бы оправдать такой затяжной выход из шока. За четверо суток пациент подавал признаки сознания дважды, но оба раза это было вялое пограничное состояние, при котором он никого не узнавал и толком не просыпался.

Ливанская бросила, как отрезала:

— Перистальтики нет.

Но осторожная Вениаминова снова покачала головой:

— Нужно подождать. Операция была сложная, долгая, не так сразу. По дренажам есть отделения?

— Есть, — та оторвалась, наконец, от разглядывания мониторов.

Дина Борисовна, все еще сомневаясь, подошла к койке. Тампоны сменили недавно, но места зондирования и ввода дренажей уже успели пропитаться сукровицей, и на подсчет отделяемое было слишком обильным с большой примесью крови. Положение было не очень. Парень лежал с головы до ног обтянутый трубками (назогастральный зонд, девять дренажей, кардиомонитор, система жизнеобеспечения, колостома) и был больше похож на аппарат, чем на живого человека.

— Мне не нравится живот. Есть напряжение. Посмотрите, — Ливанская сама подставила Вениаминовой стул, заранее подготовившись к ее приходу.

Та укоризненно отмахнулась:

— Патрисия, вам кажется.

— Я не пьяная и не под наркотиками — мне никогда ничего не кажется, — женщина вспыхнула, но одернула себя и сбавила тон. — Это не нейрогенный шок, а геморрагический. У него кровотечение в полости. Я бы сказала — слетели лигатуры. При перевозке, наверное. — В согласии с субординацией она не озвучила большую вероятность — поставлены были неаккуратно. — Попробуйте пропальпировать сами.

Дина Борисовна согласно кивнула и опустилась на стул. Почему-то ей было некомфортно в маске, вроде как тяжеловато дышать — даже захотелось сказать, чтобы проветрили.

Она бережно коснулась пальцами брюшины. По ощущениям живот несколько вздулся, но, может, ей только казалось. Пациента так перепахали, что сейчас было невозможно что-то внятно определить. Она неуверенно нажала сильнее, даже пальпировать, в сущности, было невозможно — мешали швы и дренажи. Через пару минут Вениаминова сдалась и покачала головой:

— Послушайте, Патрисия, при таких показателях он все равно не выдержит наркоз.

— Хотя бы попробуем. — И вопросительно посмотрела на заведующую: — У меня есть окно в графике.

— Нет. — Вениаминова безапелляционно отрезала и поднялась. — Вы эту операцию не возьмете, — она, будто ненароком, коснулась плеча Ливанской своей полной женственной рукой. — Я проведу сама, попрошу Валерия Арсеньевича ассистировать. Сделаю полную ревизию, если вы правы — устраним кровопотерю. Позвоните в операционную, пусть перевозят, через тридцать минут начнем. И закажите кровь, — Дина Борисовна еще раз глянула на пациента, — побольше.

Ливанская приняла условия и согласно кивнула:

— Как скажете. Я позвоню в оперблок, — она сознавала: как хирург — Вениаминова выше классом.

И она — чужой человек.

4

Восемнадцатая городская клиническая больница. 19:02

Ливанская сидела возле койки и пальпировала живот поступившего пациента, Янка нервически мялась за ее спиной.

— Здесь больно?

Хирург хмуро глянула на мужчину — тот отрицательно покачал головой.

— Зачем врете? — Ливанская сжала губы: — Кому хуже делаете?

Пациент залился краской, еще больше сжимаясь под ее взглядом. Было бы не удивительно, если бы в таком состоянии он и правда не чувствовал боли при пальпации, а не врал осознанно.

Она резким движением закрыла простыней живот:

— У вас же язва обыкновенная — послезавтра прооперируем. Завтра не пить, не есть после семи, днем — жидкий суп. Вечером — клизма.

Мужчина весь обмяк от облегчения, глядя на нее со смесью страха и раболепной преданности:

— А это… оперировать вы будете?

Ливанская, поднимаясь, коротко бросила:

— Я, — и жестом велела интерну выйти вместе с ней. — Ну и чего ты там не могла определить? — за дверью она резко прибавила шагу, сварливо допекая Янку. Диагноз был уже поставлен и подтвержден анализами. От девушки ничего особенного не требовалось, но она отчего-то засомневалась и второй раз позвала хирурга.

Яна стушевалась:

— Но он говорил «не больно, не больно», я и… — она растерянно пожала плечами.

— Он же невротик, по глазам видно, — хирург раздраженно огрызнулась. — Раз и навсегда запомни: когда живот пальпируешь — пациент пугается, ты ему делаешь больно, и он зажимается. Все люди чего-то боятся, бесстрашных не бывает. — Ливанская вдруг странно, буквально на секунду, замолчала, глянув на свои дрожащие пальцы и резко сжала кулак, подавляя тремор. — От тебя требуется не напугать. Они же на лицо смотрят. Если пациент подумает, что ему становится хуже, он так заврется, концов не найдешь. Это ясно?

Та покаянно кивнула.

— Аккуратно обследуешь, за лицом следишь, за мимикой. — Ливанская дотошно делала внушение: — Не слушай, что он говорит, а смотри. Будет больно — заметишь. Сабирова? — она вдруг резко схватила за локоть идущую навстречу по коридору девушку: — Что с вами?

Та торопливо стерла слезы с покрасневшего лица, открыла было рот, но не успела ничего сказать — женщина посмотрела на нее злым жестким взглядом:

— Вы хирург или кто?! Вы в таком виде собрались идти в палату?! — она сделала шаг вперед и понизила голос до громкого свистящего шепота. — Утрите сопли, вы же на работе. Умрет — значит, умрет. — И коротко указала на туалет: — Идите умойтесь.

Девушка судорожно втянула воздух и свернула в сторону туалетов, а Ливанская стремительно пошла дальше.

Мимоходом глянула на часы — операция шла второй час, пора бы уже закончить.

Лапараскопически делать не получалось — мест для входа не было. Хотя наркоз постарались дать по минимуму. Дина Борисовна с тяжелым сердцем посмотрела на мониторы, прежде чем начать щипцами разрезать наложенные швы — снова пришлось открывать всю полость, а сердечные показатели были плохие.

Ливанская оказалась права: брюшина была полна крови. Она не хлестала, но мерно подтекала из разорванных сосудов, и в самом деле слетели две лигатуры. Сначала пришлось накладывать тампонаду, восстанавливать объем крови. Потом уже заново соединять. Заодно сделали ревизию, но ничего упущенного не обнаружили.

К началу второго часа стало резко падать давление. Его удалось нормализовать, но Вениаминова успела испугаться. Заканчивал Майоров один, у завотделением снова закружилась голова. Не настолько, чтобы выходить, но она не решилась дальше работать с пациентом.

5

5 сентября 2015 года. Суббота. Москва. Восемнадцатая городская больница. 04:45

Дина Борисовна вошла в реанимационное отделение и легонько тронула плечо молодой женщины:

— Патрисия.

— Доброе утро, — та подняла на нее слегка воспаленные глаза. — Который час?

Ливанская сидела за столом, заполняя карты осмотра. Почему-то не спалось: вчера она поменялась сменами с Бикметовым — взяла его ночную. Но так и не прилегла ни на диване в ординаторской, ни в сестринской. В крови кипел адреналин, не давал закрыть глаза.

— Почти пять, — заведующая обвела взглядом тускло освещенную палату, задержав взгляд на пациенте напротив. Удивительно, как быстро она начала считать молодого человека пациентом. Всего пара дней, а ей было уже трудно представить его в халате и хирургической пижаме.

— Вы так рано, — молодая женщина поднялась, разминая затекшие плечи и, поймав взгляд заведующей, кивнула. — Просыпался два раза ночью. Кислород почти в норме, сердечный ритм неплохой.

— Когда вы последний раз были дома? — Вениаминова нахмурилась.

Та досадливо дернула плечом:

— Не помню. Кажется, утром тридцать первого, до первой операции.

— Знаете, что, — заведующая решительно взяла подчиненную за рукав, — я вас сниму с операций на сегодня. Выпейте рогипнол и лягте поспите в процедурке. А в случае чего я вас сразу разбужу.

Но та отрицательно покачала головой:

— У меня язва в графике, я обещала взять пациента.

— Вообще, мне кажется, что вам не стоит сейчас оперировать, — Дина Борисовна оценивающе посмотрела Ливанской в глаза, но та была спокойна и собрана.

— С какой стати? — правда спросила чуть резковато, не так, как обычно, но, в общем, по ней не было видно каких-то особых переживаний.

Заведующая еще посомневалась секунду и не стала настаивать.

Восемнадцатая городская клиническая больница. 12:02

Ливанская сидела на корточках, пристально, будто просверливая насквозь, глядя на Андрея. Парень с усилием повернул голову на пару сантиметров и скосил глаза: узнал — взгляд стал осмысленным.

Женщина выдохнула с облегчением и усмехнулась:

— Ну, привет. — Она протянула руку и провела по спутанным тусклым волосам — тактильные ощущения давали больше чувства реальности происходящего.

По-настоящему Гадетский проснулся минут пять назад, еще мутно глядя в потолок, но уже не проваливаясь обратно в сомнамбулически-коматозное состояние. Экстубировали его еще ночью, дышал он сам, кислород в крови был почти в норме. То, что пациент проснулся, первой заметила Наталья — реанимационная сестра. Правда, ее он не узнал.

А Ливанскую точно узнал — глаза стали ясными. Парень даже попытался что-то сказать, но губы так спеклись от сухости подаваемого через маску кислорода, что он не сразу смог их разлепить — связки занемели. Он через силу сглотнул и хрипло прошептал:

— А что, я на операции не умер?

Она усмехнулась:

— Нет, не умер. Ты знаешь, что тебе операцию делали?

— Я вижу, — парень отвернулся, глядя в потолок. Скорее всего, просто не мог больше удерживать склоненной голову. Он перевел дух и уже более внятно проговорил: — Меня зовут Андрей Гадетский, мне двадцать два года, сегодня первое сентября. — На самом деле, было уже пятое, но он об этом не знал. Парень замолчал на пару секунд, дышать было тяжело. Он резко вбирал в себя воздух, практически тут же его выталкивая, после чего пару секунд не дышал вовсе. Андрей прикрыл глаза, потом скосил их вниз. — Ты трубку дренажную держишь, — он сцепил и расцепил липкие, покрытые жесткой коркой губы, — двумя пальцами.

Ливанская действительно механически придерживала верхний дренаж — отвод от травмированной поджелудочной.

— А что за трубки? Меня дренировали? — впервые во взгляде Андрея промелькнуло беспокойство. — Что случилось?

— Не помнишь?

— Нет.

— Тебя шесть раз на нож посадили.

Он с растерянным непониманием смотрел в потолок, задумался на пару секунд, потом сморгнул:

— Не помню.

Ливанская подождала, давая ему собраться с мыслями:

— С тобой следователь хотел поговорить.

Парень снова чуть повернул к ней голову, заволновался:

— Что, прямо сейчас?

— Нет, когда из реанимации переведем, — она рывком поднялась. — Торопиться некуда, все равно никого не найдут.

Андрей вместо кивка прикрыл глаза. Вдохнул, подождал, потом снова повернул голову:

— А что на операции?

Женщина сделала шаг вбок, встав так, чтобы он видел ее лицо:

— Проведено две операции. Трое суток в коматозном состоянии, так что сегодня пятое число. Кровопотеря три с половиной литра, в общей сложности перелито восемь, проведена спленэктомия.

Говорила всю правду, не сглаживая: он — будущий хирург, а не кисейная барышня, удар держать умеет.

— Тонкий кишечник зашит, толстый зашит насколько возможно, было нарушено кровоснабжение брыжейки, так что учти, пока тебе поставлена колостома. Уберем через месяц. Печень слегка задета, поджелудочная — дренирована, обширная забрюшинная гематома — сколько могли, вычистили, зашит мочевой. При первой операции ты дважды давал остановку.

Парень, глядя в потолок, выдохнул и хрипло выдавил:

— Ясно, — помолчал минуту, собираясь с мыслями. — Колостома — это еще одна операция?

— Да, — она кивнула.

— А можно было без нее обойтись?

— Можно, но не нужно. Хирурги решили подстраховаться, я того же мнения. — Ливанская стиснула зубы. — Тебе двадцать два года, я не готова оставить тебя инвалидом. Сделаем лапараскопически, если будет подход.

Андрей согласно прохрипел:

— Понятно.

Женщина искоса глянула на палату, низко наклонилась над кроватью, почти к самому лицу, и тихо спросила:

— Все нормально?

Он утвердительно прикрыл глаза:

— Да, — слова стали едва разборчивы. — Пить хочу.

— Нельзя. Задета поджелудочная, дня четыре будешь оставаться на парентеральном питании. Спи пока — время быстрее пройдет.

6

6 сентября 2015 года. Воскресенье. Москва. Восемнадцатая городская больница.

Потолок медленно вращался перед глазами. Состояние было странное. Поташнивало от боли: ноющая тяжесть сдавливала кишки в тугой пульсирующий узел. В мутном неясном мареве часы слиплись в сплошную тягуче-серую тягомотину. Каждый вздох был отдельным событием, четко отделенным от предыдущего. А время отмерялось лишь шагами реанимационных сестер. Андрей уже научился отличать их по звуку — днем, ночью.

Он слышал, как по палате ходит Наталья. Ей тридцать, у нее тихая походка. Она ненавидит свою работу и, ставя на тумбочки банки, громко стучит. Она огрызается на пациентов.

А это Елена Викторовна, ей уже за пятьдесят, и она шаркает. Еще есть Вероника, совсем молоденькая, ничего не умеет. Катерина, она ласковая и всех жалеет, ей здесь не место.

Умом Андрей понимал: они заглядывают раз в три часа — ставить обезболивающее. Но для него это время то проскакивало незаметно — вот Елена Викторовна закрыла за собой дверь, и уже вошла Вероника — то тянулось бесконечно долго и мучительно.

Они втыкали шприц в канюлю, и, спустя секунду, появлялось пугающее чувство падения в пустоту, потолок стремительно уезжал перед глазами, бок аппарата жизнеобеспечения — единственное, что он видел — ускользал кренясь. Появлялось ощущение приближающейся смерти. Потом это проходило, наступала сомнамбулическая апатия, с медленно зарождающейся где-то внутри тянущей болью. Она звенела, зудела, становилась громче, фокусировалась в животе, захватывала все тело, пока не становилась нестерпимой.

— Ммм, — Андрей странно, будто со стороны, услышал мычащий звук и только потом понял, что стонет он сам.

— Эй, парень. Парень, тебе плохо?

Скосить глаза было трудно. Будто веки болели и белки.

Прошло уже двое суток, как он находился в сознании. Но уследить за течением времени Гадетскому было трудно. Он даже не замечал, что не один. А, между тем, реанимация была заполнена почти под завязку. На койке справа лежал бодрый мужичок, сочувственно глядя на соседа:

— Тебе больно, что ли? Может, врачей позвать — чего они не чешутся?

Андрей с трудом разлепил покрывшиеся жесткой коркой губы и что-то ответил. Вернее, это ему так показалось — сначала он не смог выдавить ни звука. Потом сосредоточился:

— Кого?

— Да ты не боись, — мужик в доказательство спустил ноги с кровати, — я вставать могу. Меня Роман зовут.

— А… Андрей.

В отличие от Гадетского, мужик лежал, одетый в пижаму. И у него было одеяло — странно для реанимации. Роман будто услышал вялые апатичные мысли соседа и пустился в жаркие объяснения:

— У меня плечо переломано, спицы вставили. Не поверишь, — мужик возмущенно махнул рукой, — неделю пролежал, хоть бы что! Уже выписывать собрались — снимок сделали — о-ба-на, а, оказывается, они мне легкое чуть не проткнули. Ну и упекли меня сюда — на лежачее. Хоть бы газет, что ли, принесли, уроды.

В самом деле — так проткнуть легкое могли только уроды. Андрею захотелось смеяться, он даже чуть скривил губы, отворачиваясь — в потолок смотреть было не так больно:

— Ты лежи… не… вставай, — язык не слушался. Казалось, он опух, онемел и с трудом двигался в пересохшем рту. — Тебе… нельзя.

Мужик с сомнением пожевал губами, но все же улегся:

— Ну, гляди, надо будет, скажи, — он помялся минуту, а потом заговорщически прошептал — звонко, на всю палату: — Слушай, парень, ты это… у тебя тут блат, что ли?

Тот, не отрывая глаз от потолка, разлепил губы. Лежать не в одиночку, а в компании, было легче. Когда звучит чей-то голос, не слышно, насколько неровно бьется сердце, и в голове не так шумит. А, главное, не теряется ощущение времени.

— Я работаю… тут.

Мужик оживился и приподнялся на локте. Андрей хотел было сказать ему, что таких движений ему делать нельзя — можно либо прямо лежать, либо прямо стоять, но сил не было.

— Вот не повезло тебе, — дядька сочувственно поцокал языком, глянул на дверь палаты и спросил: — А ты не можешь попросить, чтобы газет принесли, а? — он упреждающе закивал. — Я тебе вслух почитаю.

Гадетский хотел ответить, но потолок в очередной раз накренился и медленно поехал. Смысл слов начал ускользать.

Мужичок еще раз попытался его окликнуть, но понял, что это бесполезно, и с сожалением откинулся на койке, мечтательно глядя вверх:

— Эх, мне бы газету.

7

7 сентября 2015 года. Понедельник. Москва. Восемнадцатая городская больница. 16:20.

Малика в первый раз с прошлого месяца зашла в реанимацию — до того Ливанская властно запретила «шляться в отделение», и у девушки не хватило духу с ней спорить.

В каком-то смысле она и сама боялась увидеть Андрея. За время обучения интерны не раз поднимались в реанимацию и смотрели на лежащих там людей, но это было похоже на экскурсии. Чужие пациенты — чужие страдания, боль, смерти.

Она заранее настраивала себя на что-то подобное, но все равно оказалась не готова. Если бы Малика не знала, что Андрей лежит на третьей койке по левому ряду, то не узнала бы его. Казалось невозможным так похудеть за несколько дней: щеки запали, расцветившись тенями и красными пятнами. Все места, где в доступ выходили вены, были покрыты гематомами разной степени свежести. Живот — сплошь в пропитанных сукровицей тампонах и дренажах. Кожа приобрела серый оттенок.

— Как ты себя чувствуешь? — девушка, стараясь не задеть трубок и катетеров, сжала его сухие пальцы.

— Как будто меня прооперировали дважды.

То, что Андрей пытался шутить, произвело жутковатое впечатление. Вдруг появилось такое острое неожиданное понимание: как раньше — уже никогда не будет, он инвалид. Малика судорожно втянула воздух, по щекам, пропитывая маску, потекли слезы.

— Ну чего ты ревешь? — Гадетский раздраженно выдохнул, едва шевеля губами.

Андрей дрожал, и это было страшно. Похоже, сам он не ощущал, как мелко немощно трясется подбородок, руки, плечи, губы. И дышал резко, надрывно, то и дело пропуская вдох, будто не собирался делать следующий.

— Где Ливанская? — он смотрел в потолок, держа в голове какую-то важную, но невысказанную, мысль. Тихий голос шелестел едва слышно и странно было, что он идет изо рта, когда губы так мелко безвольно трясутся.

— На операцию ушла.

Парень на пару секунд прикрыл глаза, собираясь с силами:

— Попроси ее зайти поскорее. Мне надо, — он с усилием сглотнул, — поговорить. Какое сегодня число?

— Седьмое. Ты уже неделю здесь.

— Знаю. Только… не помню почти ничего. Ты уже приходила?

Девушка робко присела на подставленный к кровати стул и погладила холодную шершавую руку:

— Нет, мне Ливанская запретила.

Гадетский зажмурился, перетерпел болевой спазм и продолжил значительно тише:

— Это я попросил… нечего на это смотреть. Почему тут так холодно?

Малика почувствовала, как он неожиданно больно сжал ее руку, и как затряслись пальцы от этого усилия. И ему, похоже, в самом деле было холодно, несмотря на то, что в палате тепло — даже душно. В реанимации пациенты лежали неукрытые или отчасти укрытые тонкими простынями, неловко распятые на жестких койках-трансформерах. С отходящими в разные стороны дренажами и расставленными по полу контейнерами для сбора отделяемого. Тихо, но назойливо-неприятно, шумели аппараты.

— Тебя скоро в палату переведут, — она с жалостью наклонилась ближе.

— Не надо говорить со мной, как с пациентами, — парень уловил это движение. — Я здесь надолго, — коротко глянул на нее, резко, хоть и тихо, отрезал: — И сделай одолжение, не реви, — отвернулся, — ты же врач.

Ливанская зашла только ближе к вечеру после обхода, когда закончила все плановые операции. Андрей болезненно-мутными глазами проследил, как она взяла в руки историю. Видно было, что он ее ждал — и нетерпеливо задал засевший в голове вопрос:

— Что… мне колют?

Женщина неторопливо, не отрывая глаз от записей, присела рядом с койкой, пролистала последние анализы, нахмурилась и подняла с полу банку, разглядывая на просвет отделяемое по дренажу.

Он коротко и настойчиво поторопил:

— Что?

Та еще поколебалась секунду, потом, будто нехотя, пожала плечами:

— Промедол[1].

Андрей тяжело перевел дух.

— Снимай.

И хотя голос было едва слышно — это было решение. Ливанская медленно поставила на пол бутылку, подумала, потом с сомнением покачала головой:

— Давай переведу на меперидин или петидин. Попробуем в малых дозах. Не сможешь терпеть — увеличим. Потом будем медленно снижать.

Уже где-то на середине своих слов она поняла, что говорит впустую, он уже все решил. Андрей, сжав зубы, смотрел в потолок:

— Я сказал — все отмени.

Женщина раздосадовано выдохнула и наклонилась вперед, уперевшись локтями в колени. И убеждающе посмотрела в глаза:

— Ты себе боли эти представляешь?

— Снима…ай. — Андрей дышал тяжело и натужно, от боли зрачки были так расширены, что казались почти черными. Он посмотрел в глаза, — я с них потом не слезу.

Она несогласно покачала головой:

— Давай решать проблемы по мере их поступления, — он не реагировал. — Андрей, я понимаю, что упрямства тебе не занимать, но так терпеть ты не сможешь.

Гадетский отвернулся, снова глядя в потолок, и как-то странно, желчно усмехнулся:

— А ты не представляешь, как я могу терпеть, — и стиснул зубы, озвучивая окончательное решение: — Снимай с жестких обезболивающих.

Как врач Ливанская имела право проигнорировать желания пациента — это была зона ответственности хирурга — ее решение. И, в принципе, могла даже привести разумные аргументы. Но промолчала.

[1] Промедол — это наркотический анальгетик из фармакологического класса опиоидов, синтетический аналог фенилпиперидина, производное молекулы морфина.

8

8 сентября 2015 года. Вторник. Москва. Восемнадцатая городская больница. 12:20.

По прошествии недели, отделение успокоилось. О случившемся подзабыли. Отсутствие одного из интернов большой роли не сыграло. Его даже не особенно заметили, разве что Майоров, лишившийся протеже, да интерны: конкуренция в группе не то что уменьшилась, а просто сошла на нет. Пантелеев естественным образом занял место лидера, и теперь именно его брали на интересные операции и в ассистенты. Он практически не вылезал из операционной.

Единственным хоть сколь-нибудь заметным изменением стало то, что Ливанской теперь разрешалось курить в ординаторской. Особо пострадавшей стороной ее никто не считал, но возразить или одернуть не решались. Так что теперь кабинет постоянно был заполнен дымом, стремительно впитывающимся в стены.

Еще Слепов неожиданно почувствовал себя лучше и через четыре дня был выписан по собственному желанию. В полном согласии с несправедливостью жизни, Ливанская была уверена, что он проживет еще десяток лет без каких-либо вмешательств.

— Патрисия Яновна, зайдите к Вениаминовой, — дверь открылась и тут же захлопнулась.

Женщина встала, торопливо затушив окурок, и вышла. Майоров тут же распахнул фрамугу.

Дина Борисовна подняла глаза, встретив взглядом хирурга:

— Проходите-проходите. Я хотела с вами поговорить.

Ливанская, прямая, как палка, замерла у дверей:

— Я не буду извиняться.

Заведующая глянула на нее хмуро и сосредоточенно и в некотором раздражении кивнула на стул:

— Сядьте.

Та нехотя подошла к столу и опустилась на жесткий табурет. Она была готова к выволочке, взысканию, даже к увольнению. Не была готова только извиняться.

Но, к ее удивлению, Вениаминова глянула на закрытую дверь, сняла очки, потерла переносицу и совсем другим тоном добавила:

— Патрисия, я понимаю. И в чем-то вы, безусловно, правы, но нельзя же доводить до такого, — она тяжело, устало вздохнула и оперлась лбом о сжатые пальцы. Ливанская почувствовала себя неуютно.

Вчера Дину Борисовну ошарашили вопиющей новостью: Патрисия Яновна Ливанская — одна из хирургов ее отделения, ударила Веронику Маршеву — сестру реанимационной палаты. И, по словам бьющейся в истерике девушки, это была не пощечина. Та буквально выкинула ее из палаты, подкрепив физическую боль грубым оскорблением.

Но, положа руку на сердце, Дине Борисовне совсем не улыбалось отчитывать подчиненную. Та не девочка — сама все понимает. Кроме того, Вениаминова прекрасно сознавала ее резоны, и все же, как завотделением, оставить инцидент без внимания не могла.

— Мне сказать, что я нечаянно? — женщина напряженно и даже с некоторым вызовом смотрела в стену, а не на начальницу.

Та вздохнула и посмотрела на нее устало и с разочарованием:

— Скажите правду, — и, помолчав, добавила: — Вы хоть представляете, что я от Инессы Викторовны выслушала?

До этого момента Ливанская не подумала о Дине Борисовне — что та попытается защитить своего хирурга — о неприятном разговоре с завреанимацией, когда Вениаминовой пришлось договариваться и улаживать конфликт прежде, чем он дошел до главврача. На щеках женщины выступили красные пятна. Она помолчала минуту, а потом, сжав губы в такую тонкую полоску, что они стали едва видны, повернулась к начальнице:

— Я не жалею, — и скороговоркой, сквозь зубы зачастила: — Вы вообще видели, что там творится?! Катетеры не промываются, канюли не меняются. Сестры ходят по реанимации в обуви, разговаривают по сотовым. Десять раз переделывают одни и те же анализы. Они чай пьют чаще, чем заходят в палату. Судно поставить некому, сестры посылают их к санитаркам — неходячих! — и досадливо бросила: — Да мы сами виноваты — скидываем пациентов на родственников. А в реанимации до них вообще никому дела нет. И все вроде нормально, пока своей шкуры не коснется, — она на секунду замолчала, резко сглотнув. — Меня вот коснулось.

— Патрисия, — Вениаминова устало и сочувственно покачала головой, — вы хирург — не администратор, вам сложно, наверное, понять специфику…

— Да куда уж мне! — она вспыхнула и стушевалась. — Простите, Дина Борисовна, — и через силу выдавила: — Перед вами я, конечно, извиняюсь, но перед ней не буду. — Пару секунд она ждала, что скажет Вениаминова — разнос или взыскание — но та молчала. Наконец, Ливанская, не поднимая глаз, спросила: — Я могу идти?

Завотделением подумала, устало вздохнула и разочарованно махнула рукой, закрывая инцидент.

9

9 сентября 2015 года. Среда. Москва. Восемнадцатая городская больница. 19:20

— Вошли, встали вокруг меня, — Ливанская, в маске и бахилах, быстро пересекла реанимационную палату, остановившись у последней койки в левом ряду.

Группа интернов суетливо проследовала за ней. На самом деле, они не так часто заходили в эту длинную, как вагон, палату, разделенную посредине глухой стеной и завешанную ширмами (по мере надобности, бывало, что мужчин и женщин клали рядом). Сидящая за столом медсестра вяло кивнула в ответ на приветствие. Ребята прошли мимо шкафов с медикаментами, холодильника, сейфа. Дальше уже стояли койки с аппаратами искусственного дыхания. Каждый ненароком взглянул по сторонам, но где лежит Андрей даже поняли не все. Наверное, она и прошла так быстро, чтобы не дать им возможности для этого мелочного любопытства.

— Ильин Николай Игоревич, — женщина облокотилась о край кровати пациента, находящегося в коме, и повернулась, держа в поле зрения всех интернов. — Шестьдесят восьмого года рождения, — хирург резко повернула голову влево: — Пантелеев, вы присутствовали на операции, доложите о пациенте.

Ленька моментально преобразился, расправив плечи. Ильина привезли вчера на «скорой». Профессиональный спасатель, упал с высоты десять метров. Чудом остался жив.

— Перелом малой берцовой кости, двойной перелом таза. Повреждения внутренних органов. — Интерн по памяти пересказывал операцию, пока откуда-то сзади на его голос не наложился скрипящий стон, сначала едва слышимый, потом неожиданно набравший громкость вместе с коротким выплеском боли. Ленька запнулся.

— Дальше, — Ливанская непреклонно посмотрела на Пантелеева.

— Под общей анестезией была проведена полостная операция. Обнаружены повреждения внутренних органов, образовавшиеся в результате травмирования острыми краями костей таза, по показаниям…

Его голос снова перекрылся громким воющим стоном. Пантелеев замолчал на полуслове, девчонки заметно стушевались. Еще пять минут назад трагедия, случившаяся с их однокурсником, казалась далекой и ненастоящей, будто он лежал в какой-то другой реанимации, совсем не в их отделении. Теперь же она обрела пугающие черты реальных человеческих страданий.

— Дальше, — Ливанская бросила приказ и, резко оттолкнувшись от перил кровати, вышла из палаты. Вернулась она, спустя буквально пару минут, которых хватило, чтобы открыть запираемый шкаф с наркотическими препаратами и подготовить шприц.

Ленька по инерции еще продолжал что-то невнятно бормотать, но его никто не слушал. Всем было не по себе.

— Громче, я не слышу! — хирург прикрикнула с другого конца палаты, закрыв своей спиной стойку капельницы.

Женщина наклонилась, втыкая иглу в трубку.

— Не надо, — Андрей не выговорил, а выплюнул из себя хрип и зажмурился от накатившей волны боли.

Она понизила голос до злого свистящего шепота:

— Ты же сдохнешь! Ты чего добиваешься — болевого шока?!

— Не надо мне промедола. Не коли. — Андрей тяжело задышал, но каким-то неимоверным усилием поднял руку, отводя ее ладонь с иглой.

Несколько секунд женщина была готова сделать по-своему, но потом швырнула так и не использованный шприц на подставку.

— Как хочешь, — бросила сестре: — Уберите. Поставьте спазган. Я не слышу! — она повернулась к Пантелееву, и парень, вздрогнув, зачастил в три раза громче, перекрывая все возможные звуки.

10

10 сентября 2015 года. Четверг. Москва. Восемнадцатая городская больница.

За день в палате многое изменилось: с утра привезли парня с ДТП, а к вечеру Романа перевели в общее отделение. Тот долго прощался с Гадетским — в таких обстоятельствах быстро привыкали друг к другу — даже пообещал было навещать, но потом спохватился и сказал, что будет справляться через сестер.

В одиночку стало тяжелее, особенно с приходом ночи. Спать у Андрея не получалось. Он все время находился в состоянии какого-то вязкого полузабытья, но, как ни старался, уснуть не мог — боль. У Романа тоже была бессонница, и он по полночи травил байки. Рассказывал бородатые анекдоты, какие-то истории из своей жизни, из жизни своих знакомых и знакомых этих знакомых. Гадетский слов почти не разбирал, но мерное журчание голоса не давало забыть, что он еще жив.

От него же Андрей узнал, что место напротив свободно. А на крайней койке лежит овощ — молодой парень с несчастного случая на химзаводе. Второй месяц уже лежит, и к нему редко кто подходит — только катетер промыть, капельницу заменить.

Теперь койка слева, где лежал Роман, была пуста, а напротив хрипло дышал парень с ДТП. Он был такой же тяжелый, как Гадетский, весь переломанный, на аппарате Елизарова, с трубками. Вместо баек тишину теперь резало его надрывное дыхание.

Ночью стало холодно. Открылось окно, и в него задул ледяной ветер, хотя еще несколько дней назад стояла жара. Теперь казалось, что это было в другой жизни. Андрея всего трясло, он слышал, как клацают друг о друга зубы. Озноб невозможно было унять, и вместе с ним, как ему казалось, тряслась и койка, и вся комната. В какой-то момент зашла сестра — была очередь Натальи. Гадетский просил закрыть окно, но та сказала, что ему кажется — окна закрыты, это ему приснилось.

Она вышла, и тогда тот парень с ДТП впервые подал голос. Он сначала стал тихо постанывать, потом бормотать что-то. Обколотый обезболивающими, начал двигаться на койке. Андрей пытался сказать ему, что нельзя этого делать, но тот не слышал — дергался, пытаясь освободиться от дренажей и выдернуть их из живота. Пока одна нога не соскользнула с края кровати. Тогда парень заорал от боли.

С полчаса или, как показалось Андрею, почти всю ночь, тот так и лежал в раскорячку, не в состоянии двинуться и подтянуть ногу. И кричал.

Гадетский тоже кричал — он звал сестру. Долго звал, пока не осип. Парень на койке уже замолчал, а он все кричал и кричал. Стало еще холоднее, от ветра со стола возле окна с грохотом упала и разбилась банка.

Потом Андрей то ли уснул, то ли впал в сопорозное состояние. А когда открыл глаза, было уже светло. Окно заперли, осколки убрали. Парень на койке напротив был с головой накрыт белой простыней — ждали перевозку.

Весь текущий день у Андрея было странное спутанное сознание. Он пытался звать сестер помочь ДТПшнику даже через много часов после того, как того увезли санитары морга. К вечеру он уснул, а, может, ему это только показалось.

Когда он открыл глаза, около койки, поджав под себя ногу, сидела Ливанская и внимательно листала сестринский журнал. Странно, но особой боли он не чувствовал, даже в голове просветлело.

— Ты мне обезболивающее вколола?

Она подняла голову, глаза женщины были красные и воспаленные:

— Нет, мы же договорились, — она пожала плечами и снова уткнулась в листы.

Андрей удивленно прислушался к себе, а потом зажмурился и жарко выдохнул от накатившего облегчения:

— Я после диспансера… даже травки… ни разу не курил.

Ливанская секунду помолчала, а потом, не поднимая глаз, кивнула:

— Я знаю.

Умом она признавала правильность такого решения, даже где-то уважала его: либо перетерпеть, либо… Все лучше, чем вернуться на иглу.

Но по-настоящему его принять так и не могла.

11 сентября 2015 года. Пятница. Москва. Восемнадцатая городская больница.

Через неделю Гадетскому удалили дренаж с поджелудочной. Сама процедура не выделялась ничем особенным, но для Андрея была событием знаковым. Больше психологически, чем физически, но доказывая: есть какое-то движение вперед.

Катерина срезала два окружных шва, долго возясь с перетянутыми узлами, Майоров велел глубоко вздохнуть — внутри на какой-то момент стало очень горячо и, пожалуй, больно, после чего трубка влажно выскользнула наружу. Катя промыла отверстие, и место введения дренажа скрылось под густо пропитанными мазью тампонами.

Скорее всего, Гадетский это додумывал, но ему показалось, что стало чуть легче дышать.

11

13 сентября 2015 года. Воскресенье. Москва. Восемнадцатая городская больница. 23:40.

Девушка была большая, даже полная. И это учитывая, что она почти две недели провела в инфекционной больнице — практически все время под капельницами — и находилась на грани истощения. Ничего не ела, страдала от бесконечной рвоты, водянистого стула и беспрерывной ноющей боли в животе. По крайней мере, так это звучало со слов матери.

Направления у них не было, диагноза тоже, не было даже выписки из больницы. Доведенные до отчаяния безрезультатным лечением, родители просто схватили дочь в охапку и привезли в восемнадцатую. Больница не дежурила, и они долго молотили в запертые двери приемного отделения, прежде чем сонный охранник не открыл дверь и, ругаясь сквозь зубы, не вызвал врачей. Ливанская спустилась в пустое полутемное приемное и зашла в смотровую. Девушка лежала, неловко изогнувшись на жесткой кушетке и затравленно глядя в стену.

— Давай я посмотрю, — в глазах пациентки мелькнул страх, и Ливанская добавила, — не бойся, я тихонько.

Она положила чуть согнутые пальцы в левый нижний угол оголенного живота и слегка нажала ладонями.

Поверхностная пальпация практически ничего не выявила — живот был напряжен, но только слегка — причем, со странной локализацией где-то в центре, а на вопросы о боли девушка, как заведенная, повторяла: «Не больно, не больно, не чувствую».

Врала, скорее всего.

— Ладно, полежи, я пока с родителями твоими поговорю.

Женщина быстро вышла из смотровой. В коридоре у стены с робкой надеждой стояли напуганные, уставшие мужчина и женщина средних лет. Хирург подошла и пожала плечами:

— Сейчас мы ее поднимем в палату, быстро прокапаем и заберем в операционную.

— Что?! — женщина испуганно посмотрела сначала на нее, потом на мужа, и снова на врача: — Вот так сразу?! А что с ней?

Ливанская набрала номер Блажко после некоторого сомнения. О нестандартном случае надо было доложить, но будить доцента среди ночи — только злить лишний раз.

И, разумеется, он пришел в негодование, тем самым заставив ее оправдываться:

— Я уверена: там что-то есть.

— У пациентки нет ничего хирургического, — голос в трубке звучал сварливо и недовольно.

Женщина раздраженно переложила трубку с правого плеча на левое, продолжая заполнять титульник:

— Вам откуда знать?

— У вас нет диагноза! — доцент повысил голос. — Смирновский же сам ее смотрел и ничего не нашел. Вы там что, собрались резать здоровую пациентку — без диагноза?!

Ливанская вспыхнула:

— Смирновскому восемьдесят лет! Я не умаляю его заслуг, но сейчас он уже правую почку от левой не отличает.

Судя по словам родителей, профессор-светило смотрел девочку дважды: первый раз на прошлой неделе, когда она поступила в стационар, второй — два дня назад. И оба раза с пеной у рта доказывал, что ничего хирургического: острое отравление, оставить в инфекционном и добавить антибиотиков. УЗИ ничего не показывало, простая пальпация тоже, ректальное УЗИ сделать не получалась — девушка не давалась, кричала и плакала. Судя по всему, гинекологии там не было, внематочной быть не могло, для аппендицита нехарактерная локализация, а по анализам — страшнейшее воспаление.

— А я вам говорю — положите в отделение, назначьте анализы, и будем наблюдать.

— Степан Наумович, какие там еще анализы можно назначить, ее вдоль и поперек уже обследовали, я ничего нового не найду. Просто дотянем, что она у нас в отделении умрет.

— Отправьте ее на МРТ. Мне вас что, учить надо?! — доцент яростно пыхтел в трубку.

Ливанская тоже начала горячиться:

— И кто его будет ночью делать?! Вы что, смеетесь?!

Пару секунд длилось молчание, потом Блажко вкрадчиво и раздельно произнес:

— Я вам запрещаю оперировать. За все свои поступки отвечать будете сами.

И бросил трубку. А она знала, что пациентка хирургическая — чувствовала.

Ливанская, молоденькая, полная запала девчонка, не боялась ничего. Даже осматривать моджахеда, сверлящего ее ненавидящим взглядом, который с удовольствием убил бы ее на месте.

При условии, что мог бы подняться с пола.

Разговаривать с ней он тем более не желал, предпочитая умереть мучеником Аллаха.

— Он не хочет, чтобы ты его резала, — Муки покачал головой.

Но та только беззаботно рассмеялась:

— Да плевать мне, что он хочет.

Она явно не понимала ни слова из горячей, обращенной к потолку речи возбужденного пациента. Терапевт сжалился:

— Хочешь, я его опрошу?

— Да на кой черт?! Время только тратить. Сейчас Сэм освободится, и в операционную заберем.

Муки недоуменно нахмурился:

— А откуда ты знаешь, что он хирургический?

— Вижу, — она подняла глаза и, глядя на лицо приятеля, рассмеялась. — Брось, толку мне с их «больно, больно, везде больно». Я на реакцию смотрю. Если больно — сразу вижу, — девушка усмехнулась. — Когда языка не понимаешь, знаешь, как интуиция развивается? Вот зуб даю — хирургический. — И без тени сомнения вскочила, распахнув дверь процедурки: — Абдиз, доктора Сэма зови!

— Патрисия Яновна, Патрисия Яновна, — Янка почти бегом вошла в ординаторскую, после темного коридора показалось, что там ослепительно яркий свет. Стояла ночь, и отделение уже спало, за исключением дежурных. — У вас операция сейчас?

Та неопределенно хмыкнула в ответ и захлопнула историю.

— Патрисия Яновна, вы же обещали взять меня ассистировать. Может сейчас, ведь…

Женщина, не дослушав, раздраженно повысила голос:

— Тебя мне сейчас недоставало. Иди спи, не маячь перед глазами.

Она, не глядя, обогнула раздосадованную девушку и вышла.

12

14 сентября 2015 года. Понедельник. Москва. Восемнадцатая городская больница. 06:10

— Привет.

Ливанская, поджав ногу, села на стул возле койки — операция закончилась всего пятнадцать минут назад. В реанимации уже включили яркий свет, сестры ходили по отсекам — записывали утренние показатели, разносили градусники.

Дренажи у Андрея были убраны, осталась только одна трубка из мочевого и колостома. Парень не спал, лежал — следил за сестрами. В монотонном однообразии палаты это было единственное, за что мог уцепиться глаз.

Двери с грохотом распахнулись, девушки в стерильных зеленых пижамах втолкнули и с дребезжанием повезли между коек каталку с прооперированной пациенткой. Ливанская проследила за ними взглядом от самых дверей до отсека в конце коридора. Гадетский тоже посмотрел на пациентку, потом поднял голову:

— Что за операция была?

Женщина пожала плечами и уклончиво бросила:

— Просто операция, — устало вытянула ноги, коснулась рукой волос Андрея — пальцы моментально покрылись жирной пленкой. — Надо тебе голову обрить, дотронуться противно, — она с усилием потерла затекшую за несколько часов шею.

— Надо. — Он медленно, с усилием, повернулся так, чтобы видеть ее лицо. — Устала?

Ливанская неопределенно покачала головой:

— Да так, — она на пару секунд замолчала, задумчиво глядя в стену, и резко сменила тему: — Уролог не приходил?

— Нет, — Андрей повел головой — на затылке до ломоты болела кожа, волосы слежались и слиплись торчащими в разные стороны колтунами. — А его вызывали?

— Вчера, — она принялась просматривать ночные записи сестер. — Завтра еще раз позвоню.

Парень нетерпеливо хмыкнул:

— Ну так убери трубку сама.

— Ты же знаешь, не я ставила — не мне и убирать.

Он досадливо поморщился:

— Тогда поторопи. Я хочу завтра уехать домой.

Ливанская только вяло улыбнулась — после нескольких часов бесперспективной и бессмысленной работы у операционного стола хотелось полежать — отключиться. В больничной реанимации официальная смертность была под тридцать процентов — девочка с перитонитом сегодня, в крайнем случае, завтра пополнит статистику.

— Я не лягу в общую палату. Тут слишком много знакомых. — Андрей поднял к лицу высохшую, чуть подрагивающую руку и неуверенно отер лоб. — Лучше дома отлежусь.

Она повернулась, посмотрела на него и отложила журнал. В общем, она вполне могла понять звериное желание зализать раны в своем углу, подальше от любопытных взглядов. Но не сейчас.

Ливанская пожала плечами:

— Давай переведем тебя в общую палату. Полежишь пару недель, потом посмотрим.

Но тот ее даже не слушал, уверенно и упрямо смотрел прямо перед собой.

— Я сказал — завтра. Хватит с меня.

13

Восемнадцатая городская клиническая больница. 14:10

Железная каталка с грохотом ехала по неровному полу, сестра, поднатужившись, втолкнула ее в дребезжащую железную кабину, отчего голова пациента, только что забранного из операционной, отчаянно замоталась из стороны в сторону. Ливанская проследила глазами, как закрылись двери лифта, и устало сдернула с себя одноразовый зеленый халат.

— Поздравляю. Я слышал, вы провели-таки ночью операцию. Десять к одному, что до завтра пациентка не дотянет. — Непонятно, каким образом такой массивный мужчина, как Блажко, умудрился подойти к ней настолько тихо, что она не услышала. Женщина устало огрызнулась:

— А что, без операции было бы лучше?!

Доцент скрестил руки на животе, неприязненно глядя на коллегу:

— Было бы меньше вопросов. Почему посредственный хирург, как вы, на себя ответственность за такие решения берет?

— А что мне оставалось делать?! — она резко повернулась, глядя в глаза старшему хирургу. — Никого другого не было.

— Не было, — согласно кивнул Блажко. — И диагноза у вас не было. Вам что, Смирновский сказал? «Нехирургическая».

Ливанская вспыхнула:

— Но она же была хирургическая. Там была полная полость гноя.

Доцент спесиво поджал губы:

— А вы об этом знали, когда брали пациентку на операцию?

Та выдохнула и вынужденно отвела глаза:

— Нет, не знала. Но я считала, что права. У меня не было вариантов.

— В самом деле? — Блажко говорил на удивление спокойно и рассудительно. — А вам не приходило в голову назначить МРТ? Вы вообще слышали о таком способе диагностики?

Ливанская чувствовала, как от унижения вспыхнули щеки:

— Среди ночи?!

Тот вкрадчиво предложил:

— Значит, надо было утра дождаться.

— Не дожила бы она до утра!

— А сейчас что, дожила? — Блажко вопросительно посмотрел на хирурга. В самом деле, можно ли считать удачной операцию, после которой пациентка, скорее всего, умрет?

Аномально расположенный аппендикс — почти в середине брюшной полости, две недели находящийся в состоянии острого воспаления, пока девочка лежала в инфекционном отделении. Перитонит сдерживался только бешеной дозой антибиотиков, которые лили в нее, не переставая, и развился буквально за несколько часов до операции. Ливанская, конечно, сделала все, что могла: поставила проточно-промывную систему, дала декомпрессию кишечника, откачала двухлитровую банку гноя.

Но тут Блажко прав: десять к одному, что до завтра она не доживет. Слишком истощенный организм, плюс сепсис.

— Вы знаете, какой у нас процент смертности? — он раздувался от возмущения. — Что она вообще делала в нашем отделении?!

— Она пациентка, — женщина развела руками, — а мы больница.

Блажко несколько секунд смотрел на нее, а потом неторопливо вытащил из кармана сотовый.

— Знаете что это такое, Ливанская? — издевательски поднес аппарат прямо к ее лицу: — Это телефон. Видите, у него кнопочки имеются. У вас в Африке такие были?

Женщина скрипнула зубами.

— Так вот. Если нажать на кнопочки, то можно вызвать «скорую». И она приедет. И отвезет пациента в дежурную — слышите, Ливанская? — дежурную больницу. А вы нам тут трупы плодите. Вы правильно заметили, это больница, а не ваша частная лавочка, чтобы таскать сюда всех знакомых. Что, думаете, я не знаю, откуда тот взялся? — мотнул головой: — Который с онкологией. На первый раз я закрыл глаза, но вы уже переходите границы.

Она стиснула зубы и ничего не ответила.

— Ливанская, — доцент с выраженной неприязнью посмотрел ей в лицо, — благодарите Бога, что она вообще хирургическая оказалась, и вы с диагнозом не ошиблись. Вы хоть думали, какие будут неприятности, если разрежете без диагноза?! Это же халатность. Себя под статью подгоняете — черт с вами. Но вы же отделение втягиваете.

Она выдохнула и только из чистого упрямства бросила:

— Но я же не ошиблась!

— У вас было четкое, — Блажко выпрямился, — недвусмысленное указание: не оперировать. Вы же считаете себя выше установленных правил и субординации. Так что я просто вынужден написать докладную главврачу.

Ливанская выдохнула и вздернула подбородок:

— Да ради Бога!

14

Восемнадцатая городская клиническая больница. 17:40

Вениаминова смотрела на сидящую перед ней Ливанскую с удивлением и недовольством:

— Я вас не понимаю, — завотделением хмурилась и качала головой. — Вы же сами настаивали, чтобы из реанимации не переводить. А теперь в тяжелейшем состоянии выписать хотите, — она скрестила руки на столе: — Что по анализам?

Ливанская нехотя повела плечами:

— Слабая положительная динамика.

Завотделением досадливо бросила:

— Вы с ума сошли?

— Дина Борисовна, под мою ответственность.

Вениаминова отвернулась, захлопнула лежащую перед ней историю и бросила:

— Вы не сможете подписать за него отказ от госпитализации.

— Сам подпишет, — спокойно ответила Ливанская, — он же в сознании.

В сущности, отделению, как и его заведующей, было все равно — если пациент подпишет выписку по собственному желанию, больница за него отвечать уже не будет. Но все же, Гадетский — человек не чужой, а Ливанская — свой хирург. Так что абсурдность решения вызывала у Вениаминовой нескрываемое раздражение. Она молча перекладывала на столе папки, не глядя на подчиненную, и давая почувствовать свое недовольство.

Та поколебалась, а потом вопросительно посмотрела на заведующую:

— Дина Борисовна, я только хотела попросить вас, — она замялась на секунду: — Мне сейчас понадобятся две сменные медсестры для ухода — на платную подработку. Это можно устроить?

Вениаминова раздосадовано кивнула:

— Да, конечно.

— Только посообразительнее, если можно.

— Ну, само собой, — Дина Борисовна глубоко вздохнула, оставила в покое бумаги и, подняв голову, посмотрела подчиненной в глаза: — Патрисия, вы не думали взять отпуск?

Та замерла на секунду и ощутимо подобралась:

— С какой стати?

— Ну, — заведующая замялась, подбирая тактичные слова, — у вас сложная ситуация. И была такая неоднозначная операция.

— Но я же была права, — Ливанская мгновенно ощетинилась: — Пациентка операционная.

— Дело не в том, кто прав, кто виноват, а… — Вениаминова устало сняла очки и протерла их. — Вы младший хирург и должны прислушиваться к старшим коллегам.

— Блажко написал докладную?

Завотделением кивнула:

— Написал. Но дело даже не в этом. Вы несправедливы к Степану Наумовичу: он беспокоится об отделении. Существуют установившиеся правила. Патрисия, мы работаем в коллективе, в команде, если угодно. И любая ваша ошибка отражается на всем отделении. Вы в состоянии это понять?

Хирург медленно вдохнула, так же медленно выдохнула, глядя в сторону:

— Да.

Вениаминова понимающе покачала головой:

— Вообще, по-моему, вам не стоит сейчас оперировать. У вас сложный период, мы поймем, войдем в положение. И, — она отвела глаза, деловито поправляя расползшиеся листы ежедневника, — если вы у меня сейчас попросите отпуск, я, конечно, сдвину график — поменяю вас с кем-нибудь местами, — заведующая подняла голову, выжидательно глядя хирургу в глаза. — Не думаю, что кто-то будет возражать.

— Какой период? — Ливанская упрямо сжала губы. — У меня все прекрасно.

Начальница еще пару секунд сверлила ее взглядом, а потом разочарованно выдохнула:

— Ну, как знаете.

Та сразу поднялась с кресла:

— Я пойду?

Вениаминова устало махнула рукой, уже не поднимая головы:

— Идите. И все-таки я вам советую взять отпуск или хотя бы оформить больничный на пару недель по поводу ухудшения здоровья.

Ливанская, не ответив, закрыла дверь.

День перед выпиской Андрей пребывал в лихорадочном возбуждении.

Ближе к вечеру его начало ощутимо знобить, но он не подал виду. Ливанская принесла документы на выписку по собственному желанию и в десять вечера, когда большая часть персонала уже покинула здание, отключила, наконец, мониторы. За историю больницы он, пожалуй, стал единственным пациентом, который отправлялся из реанимации не в морг и не в общую палату, а прямо домой.

15

16 сентября 2015 года. Среда. Москва. Улица Чертановская. 02:40

Тихо бубнил телевизор, Ливанская пролистывала один справочник за другим, делая пометки. Завтра предстояло провести три операции, а ей давно не приходилось делать гастрэктомию, пришлось полистать литературу, освежить в памяти.

Где-то на краю сознания угнездилась мысль: хорошо, что Андрей дома. В больнице ее подспудно мучило какое-то новое, незнакомое ранее ощущение неприятия. Гнетущее чувство нахождения рядом с болезнью.

За две недели, которые она ночевала на работе, квартира стала чужой и противоестественно чистой. Но сегодня было тошно даже думать о том, чтобы остаться в больнице — где она, само собой, стала бы ходить в реанимацию и, конечно, подошла бы к той пациентке. А Ливанская не хотела на нее смотреть.

Она сделала себе кофе, забросила ноги на стол и углубилась в чтение. Пытаясь заучить последовательность действий наизусть, она даже не сразу услышала какие-то звуки из спальни, а, встав, мыслями еще перебирала этапы удаления желудка и сальников. Зашла в комнату, включила свет.

— Андрей, тебе плохо?

Кардиолог, Иван Григорьевич Симонов, был мужиком понимающим и душевным. И приехал сразу после звонка, не отговорившись ночью и не посоветовав вызывать «скорую». Быстро осмотрел, сделал кардиограмму, поставил дигоксин[1].

На прощание пожал Гадетскому руку и вышел из спальни.

— Где руки можно помыть?

— В ванной, — Ливанская указала на дверь и сама прошла по коридору следом за врачом. — В больницу перевезти?

— Лучше не надо, — тот открыл воду, накапал на руку мыла.

Женщина раздосадовано выдохнула:

— Я просто не понимаю: две недели же на мониторе оставался, все было нормально.

Он только флегматично пожал плечами:

— Сейчас уже не разберешь, что спровоцировало. Проблемы с сердцем раньше были?

— Иван Григорьевич, ему двадцать два года. Кто же проверяет в таком возрасте?

Тот понимающе хмыкнул:

— В семье сердечники есть?

— Понятия не имею, — Ливанская накручивала и раскручивала на руке шнурок. — Не нужно было перевозить.

— Да кто его знает. По-разному бывает, — Симонов отряхнул воду и потянулся за полотенцем: — Сколько операций-то было?

— Две, — она мрачно смотрела на дверь, облокачиваясь о стену.

— Ну и чему ты удивляешься? Бешеная нагрузка на сердце. Потом еще лили, небось, две недели без остановки.

Ливанская только кивнула:

— Почки давали недостаточность. И поджелудочная задета.

Кардиолог вздохнул:

— Ой, кошмар, что делается. — Он подошел к двери и начал шнуровать ботинки. — В общем, я поеду. Не вздумай никуда перевозить, вливания все отмени, вот лежит — и пусть себе лежит, — он махнул рукой: — Вставать тоже пока не давай, пусть поворачивается на бок. Скажи, чтобы сестра камфарой растирала три раза в день, и проследи обязательно. Ну, не маленькая — разберешься. Главное, нагрузок избегайте. Будет нужно — звони, — с кряхтением разогнулся. — Перевозить, конечно, не надо было в таком состоянии, но теперь уже поздно. Так что в голову не бери. Сама знаешь — у нас всякое бывает. Медицина — вещь такая. Оклемается — посмотрим, что там с сердцем. Может, и нет ничего, — Симонов сделал неопределенный жест и, пожав ей на прощание руку, забрал чемодан и вышел.

Ливанская машинально закрыла дверь. Когда она два часа назад вошла в спальню, то увидела, как Андрей судорожно цепляется за край тумбочки, с громким влажным хрипом всасывая в себя воздух. Сколько раз она видела эту картину в больнице: сердечная недостаточность — частое осложнение, можно сказать, привычное. Она была бы готова к этому на работе, где такие вещи ожидаемы и предсказуемы, и постоянно присутствует подстраховка кардиологов.

А тут неожиданно растерялась. Вскрылась вдруг дикая разница между тем, что на работе, и тем, что здесь, дома. Тут она практически не врач, и Ливанская в панике позвонила Симонову, выдернув человека из постели в три часа ночи.

Она вернулась в комнату и тихо села в кресло. Андрей вроде бы дремал, беспокойно дергая головой, будто чувствовал ее пристальный взгляд. На полке мерно тикали часы.

Дыхание у него было тяжелое, громкое, с резкими толчковыми выдохами и медленными свистящими вдохами.

Ливанская снова открыла брошенный справочник.

— Рука устала? — Лисото зашел в смотровую, когда за окном уже забрезжил горячий желтый рассвет. Ливанская тяжело подняла голову, глаза слипались. Рука и в самом деле уже занемела.

Мешок в ее пальцах то со свистящим звуком наполнялся воздухом, расширяясь, то резким толчком выталкивал его в трубку, повинуясь сжатию ладони.

— Давай-ка я тебя сменю, — хирург присел рядом с девушкой, ненавязчиво отодвигая ее плечом и принимая из ее рук вентилирующий мешок.

Три дня назад они наложили этому старику трахеостому и принялись качать. Все понимали, что дед долго не протянет, но с какой-то тупой маниакальностью продолжали по очереди сжимать и разжимать дыхательный мяч, от которого резиновая трубка переходила к горлу больного. Потому что никто не мог первым это прекратить. Все, кто находился в больнице, принимали участие в качании: хирурги, сестры, терапевты. Сменяли друг друга каждые два часа и заступали на мучительное бдение, в конце которого начинали отниматься пальцы. Они дышали за больного.

Ливанская встала, в плечо выстрелила боль. Оказывается, все это время она просидела в ужасающе неудобном положении, в руке ныла каждая мышца и сухожилие, пальцы уже не сгибались.

Будто услышав ее мысли, Лисото покачал головой:

— Надо было Абдиса позвать, чтобы сменил. Как ты сегодня оперировать собираешься?

Девушка рассмеялась, пытаясь растереть кисть, вернуть ей чувствительность и избавиться от усталостного тремора:

— Вы же знаете, его из пушки не разбудишь.

Лисото тихо засмеялся, перекрывая свистящий звук всасываемого и выталкиваемого воздуха.

Ливанская дернулась и открыла глаза. Она не уснула — это была просто поверхностная дрема, сквозь которую женщина продолжала слышать тяжелое свистящее дыхание пациента и тиканье часов. Уже светало, можно было выключить свет. Она повела затекшими плечами и поднялась.

[1] Дигоксин — кардиотоническое и антиаритмическое лекарственное средство, сердечный гликозид.

16

Москва. Улица Чертановская. 10:05

Утром Ливанская позвонила Вениаминовой и попросила снять ее с операций на один день. За свой счет. Заведующая согласилась раскидать ее план по незанятым хирургам и отправила на квартиру первую из двух сменных медсестер.

— Маркова была милой миниатюрной женщиной, едва доходящей Ливанской до плеча, и выглядела — как маленькая девочка. Хирург не знала, сколько ей лет. Наверняка Маркова была значительно старше ее, но все в больнице звали сестру уменьшительно-ласкательно — Софочка.

Софочка приехала к девяти, переоделась в форму и за несколько минут превратила спальню в филиал реанимационной палаты.

В квартире повис тяжелый запах медикаментов, около кровати появилось три стула, на которых, в одной Софочке известном порядке, выстроились флаконы, блистеры, упаковки тампонов, стерильных инструментов, перчаток.

С момента перевозки состояние Андрея резко ухудшилось.

Это ощущалось буквально с мимолетного взгляда. Впервые за последнюю неделю у него начало путаться сознание: парень отвечал невпопад, говорил сам с собой. У Ливанской даже появлялось ощущение, что он ее не узнает.

На постоянное мерное покашливание первой обратила внимание сестра, будто невзначай посоветовав проверить легкие. Женщина сначала разозлилась, а потом была вынуждена согласиться: есть отек легких. Видимо, тромб в мелкой артерии.

К вечеру начала подниматься температура. Ливанская подошла к кровати, хотела обсудить с ним самим:

— Я не хочу сбивать, терпеть пока можешь?

Но он вместо ответа повернул голову и умиротворенно улыбнулся:

— Артем говорил — умирать не страшно.

После такой тяжелой операции это было совершенно естественное ожидаемое нервное осложнение — странно, если бы его не было. А может, это был всего лишь ответ на галлюцинации и последствия спутанного сознания. Как врач, она прекрасно это понимала, но стало вдруг не по себе.

А Андрей уже забыл о том, что разговаривал с ней. Он смотрел куда-то в пустоту и мерно качал сам себе головой.

Москва. Улица Чертановская. 18:05

— Нельзя было перевозить, нельзя было перевозить, — Ливанская сидела в кресле, оперев подбородок на сцепку пальцев, и напряженно смотрела в стену. Думала она совершенно о другом, но продолжала машинально бубнить себе под нос. Жалко было нескольких часов, что она готовилась к операции, которую в итоге взял Бикметов. Ей хотелось провести ту гастрэктомию — у нее давно не было такого случая. И, вообще, жаль пропускать рабочий день — Блажко сразу обратит внимание, что ее нет.

— Патрисия Яновна, — сестра несмело окликнула ее от дверей.

— Чего тебе? — та подняла голову.

— У вас телефон звонит, — женщина недовольно поджала губы и скрылась за дверью.

Ливанская вздрогнула. В самом деле, она как-то не услышала, что прямо перед ней въедливо и неприятно пищал домашний телефон. Она рывком сняла трубку:

— Да.

— Почему вы мне не сообщили?! — голос Талищева густым басом раздался в ушах.

Женщина раздосадовано выдохнула — знала бы, что это он, не стала бы отвечать.

— Забыла.

— Я сейчас к вам приеду, будьте добры дверь открыть, — мужчина бросил трубку, прежде чем она успела ответить. Ливанская раздраженно закрыла рот и резко сунула трубку в подставку — не попала, телефон упал и разразился мерными, въедающимися в усталый мозг гудками.

Талищев появился уже через сорок минут. В дверях окинул женщину неприязненным взглядом, поздоровался и прошел в квартиру. Она зло пнула дверь, захлопывая ее за его спиной.

— Я могу увидеть Андрея? — мужчина возвышался над ней во всем величии своей менторской самоуверенности.

— Валяйте, — Ливанская махнула рукой в сторону комнаты. Сама вышла в кухню и, встав у окна, раздраженно чиркнула зажигалкой. Она прекрасно слышала, как Талищев, будто у себя дома, разделся у порога, прошел в ванную и вымыл руки. Когда мужчина зашел в комнату, под его тяжелыми ногами скрипнул пол.

— Привет, ребенок.

Ливанская выдохнула на улицу длинную струю дыма.

Протянутая рука тряслась из стороны в сторону, локоть немощно обтягивала сухая синеватая кожа. Талищев не сразу пожал ладонь: у него встал ком в горле.

На ощупь пальцы крестника были мертвенно холодными и неприятно мокрыми. Мужчина нахмурил седые брови и, подпихнув под себя стул, сел у кровати:

— Как тебя угораздило?

Андрей вымучено улыбнулся:

— Так вышло, — дышал он тяжело, натужно, с хрипами. — У меня, кажется, нож был… — он как-то растерянно посмотрел в потолок, — не могу точно вспомнить.

Талищев не знал подробностей — он вообще толком ничего не знал и хотел уже спросить, что случилось, но не успел. Парень вдруг оживился, посмотрел ему за спину и, глядя на закрытую дверь осмысленным взглядом, вполне ясно спросил:

— Рита, а сколько время? Мне надо встать — я на смену опоздаю.

осознать — это галлюцинаторный бред, Талищеву понадобилось несколько секунд. Он обернулся, убедился, что они в комнате одни, потом снова посмотрел на крестника, увидел его отрешенный взгляд. И помрачнел.

Где-то в коридоре раздался звонок, потом шаги Ливанской. Спустя пару секунд женщина распахнула дверь в спальню, пропуская двух санитаров в сине-оранжевых форменных куртках. Мужчина поднялся, освобождая место, но на выходе цепко сжал пальцами ее жесткий локоть:

— Я могу посмотреть историю?

Женщина бросила на него короткий ожесточенный взгляд и нехотя кивнула:

— Там, на столе.

Ливанская проследила, как два молоденьких прыщавых парня заученными до автоматизма движениями забрали анализы, упаковали сумку-холодильник. Потом проводила их к выходу.

— Утром позвоню — будет готово?

Тот, что постарше, равнодушно пожал плечами:

— В лаборатории спрашивайте, у них свои сроки.

Ливанская, не прощаясь, захлопнула за ними дверь.

Она зашла в кухню и замерла на пороге. Талищев тихо сидел за столом, опустив голову на руки и, едва шевеля губами, монотонно бормотал.

— … прошу помощи… Твоей, даруй исцеление рабу божьему Андрею … Твоею придет исцеление ему … благослови все пути его ко спасению, выздоровлению, исцелению…

На какую-то долю секунды она замерла в коридоре, прислушиваясь, потом сжала ручку и с грохотом ударила дверью о косяк, не дав закончить.

— И что, правда, помогает?! — она агрессивно, уничижительно повысила голос. Нервное напряжение последних недель просило, требовало выхода. И вот он Талищев — чертов церковник, наивно верящий, настырно пропагандирующий свою религию. — Сейчас помолитесь, придет ваш Боженька и все исправит?! — она издевательски хмыкнула и чиркнула зажигалкой.

Ждала она или нет нервной реакции, но мужчина смолчал — только сжал в кулаки крупные руки и нахмурил брови, коротко и требовательно бросив:

— Почему он дома?

Ливанская неторопливо присела на край столешницы, раскурила сигарету и выцедила:

— По настоятельному желанию пациента.

Талищев бросил короткий взгляд на ее растянутую майку, спортивные штаны, босые ноги:

— А вам в койке холодно?

Она зло стиснула зубы, выдохнула через нос длинную сизую струйку:

— Вы мне тут что, морали пришли читать?!

— Не курите здесь. Хотите добавить ему воспаление легких?

Женщина нарочито глубоко затянулась:

— А я у себя дома, — выпустила дым, но потом все-таки затушила сигарету.

Талищев снова уткнулся в историю, перелистнул страницу и вдруг, ни с того ни с сего, заметил:

— Вы к пациентам своим никогда не ходите.

Ливанская растерялась:

— К каким пациентам?

— Вашим пациентам, — он спокойно поднял на нее взгляд и тяжело оперся о стол. — Может, пару раз после операции. И то на две минуты, если родственники очень просят и часами у ординаторской ждут.

Он пару секунд внимательно на нее смотрел, будто удостоверяясь в какой-то своей мысли.

Женщина сжала губы в тонкую полоску:

— Я не сиделка.

— Вот именно, — и тут он вдруг унижающе, брезгливо бросил: — Вы царь и бог, хирург — венец творения. — Ливанская вспыхнула. — Вы все знаете, все умеете, вы всегда правы, — Талищев сощурил глаза. — Разрезали — зашили — забыли, — он сделал шаг вперед, нависая над ней с высоты своего гренадерского роста. — А если потом не выжил — не ваша забота. Значит, и незачем. Вы же понятия не имеете, что сейчас делать, — мужчина вблизи испытующе посмотрел ей в лицо и тихо и уверенно констатировал: — У вас паника в глазах.

Она задохнулась от злости, напряглась для яростного выпада.

Но так ничего и не ответила.

— Я могу у вас остаться? — Талищев холодно посмотрел на нее сверху вниз, и Ливанская отвернулась, выплюнув через плечо:

— Как хотите.

17

17 сентября 2014 года. Четверг. Москва. Восемнадцатая городская больница. 09:10.

Женщина плакала. Мужчина сдерживался.

Ливанская стояла рядом, заставляя себя не отводить от них глаз, и все никак не могла решить, в какой момент можно уйти.

У них было проще: сомалийцы не требовали объяснений от врачей. Они принимали случившееся как данность — так решил Аллах. Ливанская даже не ходила сама к родственникам, которые все равно не знали разницы между терапевтом, сестрой и хирургом. Неприятную обязанность обычно брал на себя Сулейман. Во-первых, он был мусульманином, а, во-вторых, черным, так что общаться с местными ему было проще.

— Не может быть. Не может, — мать девушки тряслась, прижимаясь к мужу. — Мы не попрощались, даже не попрощались, — женщина горестно стенала, заглушая рыдания платком. Мужчина, бледный, ошарашенный, машинально обнимал ее за плечи — по всему было видно: он еще не осознал произошедшего.

Девушка умерла ночью, не приходя в сознание.

Родители видели ее в последний раз, когда отец, поддерживая под мышки, завел дочь в смотровую. Потом сестры велели им выйти и ждать в пустом холле. А после спустилась Ливанская и рассказала о предстоящей операции. И, спустя сутки, она же сообщила о смерти.

А дочь они даже не увидели…

И что теперь можно объяснить? Что всегда так делается — это правила? Или что не стоило делать операцию, и дать девочке спокойно уйти рядом с матерью и отцом?

Ливанская шла по коридору и все не могла отделаться от мысли: а правильно ли она поступила?

Москва. Улица Чертановская. 22:10 просто обсудить

Талищев вел себя как дома. Он привез шлепанцы, шаровары и безразмерную футболку, устроил себе постель на диване в кухне. Сложил на краю стиральной машины бритвенные принадлежности и зубную щётку в колбе. Ливанская везде натыкалась на знаки его присутствия.

Почти все время он проводил в спальне. Там же работал, устроив себе место за компьютерным столом.

Круглосуточно держать сестру было дорого. Педантично записав наставления, он начал заменять их в уходе. Делал все, даже менял сборник колостомы. Ливанская к таким вещам не притрагивалась. В свое время ей приходилось оперировать по локоть в дерьме — ей было все равно. Но Андрей бы не стерпел, и она чувствовала это очень остро. Единственное, к чему она не подпускала никого другого — перевязки. Хотя, в сущности, рук хирурга они не требовали. Софочка и тут справилась бы без нее.

Андрею было плохо. Так плохо, что на него стало страшно смотреть. И здесь нельзя было собрать анамнез, поставить диагноз, прооперировать. Оставалось только ждать и надеяться, и от этого незнакомого ей, пугающего бессилия впору было кидаться на стены.

Талищев же, напротив, оставался спокоен и как-то умиротворен. Разговаривал с крестником так, будто тот был вполне в сознании и адекватен, даже если парень ему не отвечал. Выглядело это смешно и жалко.

Софочка тоже выводила Ливанскую из себя, делая все наперекор, лучше хирурга зная, что и когда делать в уходе за реабилитационным больным. От этого женщина чувствовала себя чужой и лишней в собственном доме. У Андрея в комнате постоянно кто-то был. Стоило ей войти, как там оказывался либо Талищев, либо сестра. И Ливанская поспешно выходила.

Талищев просматривал историю болезни. Внимательно, раз за разом, перелистывая толстую пачку анализов, беспорядочно скрепленных грязным желтым клеем.

Ливанская вошла в кухню, ногой захлопнув дверь за спиной. Мимоходом глянула на мужчину и саркастически бросила:

— Не так уж вы и веруете. Медицина надежней?

Хотя он отнесся к ее выпаду с обычным спокойствием, даже под толстым теплым пиджаком было видно, как у мужчины напряглись плечи.

— Почему сняли обезболивающие? — мужчина на секунду исподлобья посмотрел на неё.

— Потому что, — она нарочито сделала паузу — чиркнула зажигалкой. Вчера Талищев добавил повод для агрессии: при ней снял свой крестик и повесил на шею Андрею. Ливанская глубоко с удовольствием затянулась и выплюнула: — Потому что ваш крестник — наркоман. Вы не знали? — по комнате распространилась удушливая сигаретная вонь.

Она неторопливо стряхивала пепел и наблюдала, как мужчина расправляет листы, старательно не глядя в ее сторону.

— Раздражает, что курю? — будто нарочно, женщина снова выдохнула дым через нос и иронично хмыкнула: — Что не молюсь и не размазываю сопли? Или что мне тридцать два? — Ливанская выжидательно сверлила взглядом его затылок. — Ну, признайте: я вам не нравлюсь.

Талищев очень медленно закрыл историю. Положил на нее большие, покрытые вздутыми венами ладони и поднял тяжелый взгляд:

— Нет, не нравитесь. — Он констатировал спокойно, без вызова. — Вы чего добиваетесь — чтобы я тут с вами скандалил как малый ребенок? — он оперся о стол и грузно поднялся. — Что в вас должно нравиться? Ведете себя как невоспитанная пятнадцатилетняя девочка. А я вам не папа и не мама, чтобы нотации читать, — и покачал головой.

Ливанская даже рассмеялась:

— Я в этой жизни видела больше вашего. Не надо меня поучать.

Он тяжело вздохнул, брезгливо и раздраженно глядя на нее сверху вниз:

— Учить вас надо, и многому. Хотя бы чужое мнение уважать. Своих убеждений нет, так хоть чужие перенимайте. А то так и будете всю жизнь удивляться: чего это от вас люди шарахаются.

Она вспыхнула, от злости резко выделились скулы, сигаретный фильтр смялся в пальцах. Талищев пожал плечами:

— Да не буду я с вами спорить. Это не мое дело. Живите как хотите. И проблемы свои решайте — как знаете.

И не дал ей возможности выпустить яростный запал, потому что тут же тихо вышел, почти бесшумно прикрыв за собой дверь.

18

18 сентября 2015 года. Пятница. Москва. Восемнадцатая городская больница. 15:10

— Зайди к грыже из восьмой и проверь, как от наркоза отходит. Кардиолога вызови к поступившей женщине — она слишком полная. Потом свозишь на УЗИ Исмагилова. И запиши ему на завтра в назначения биохимию. Пациента только предупреди, — Зайцев одну за одной складывал в руки интерна истории.

— Александр Петрович, можно вас на минуточку? Там вас из третьей палаты зовут очень, — сестра заглянула и окликнула хирурга от дверей. Тот с вечным показным дружелюбием улыбнулся:

— Иду-иду, — и поплыл к выходу.

— Все сделаю, — Ленька крикнул в спину, но, стоило куратору скрыться в дверях, бросил папки на стол.

Несколько минут стояла тишина. Пара хирургов, уже закончивших свои первые утренние операции, но еще не приступившие к обходу, подбирали накопившиеся бумажные хвосты, уткнувшись в мониторы компьютеров. Ленька беспокойно ерзал на стуле, глянул на Янку, терпеливо заполнявшую историю, потом на Майорова и, низко наклонившись над столом, придвинулся к хирургу:

— Валерий Арсеньевич, а правда, что вы сейчас идете заворот жировых подвесок оперировать?

Майоров удивленно оторвал взгляд от монитора, кхекнул и пожевал губами, отчего зашевелились большие усы:

— А вы чего интересуетесь?

— Ну, — Пантелеев, обнадеженный тем, что хирург включился в разговор, придвинулся ближе, — не обычная же операция, интересно. Может, вы меня возьмете?

Валерий Арсеньевич глянул на него сначала удивленно, а потом нахмурившись:

— Молодой человек, тяга к знаниям — это, конечно, хорошо, но молодецкая прыть не должна граничить с настырностью. Вам куратор кучу поручений дал — выполняйте, — хирург недовольно хмыкнул и снова углубился в монитор, давая понять, что тема исчерпана.

Разочарованный Ленька досадливо откинулся на стуле, поймал насмешливый взгляд Янки и вспыхнул.

Девушка опустила голову, пряча улыбку. Ей тоже, конечно, хотелось на операцию, но так, как Пантелеев, она не борзела и к чужим кураторам не лезла. Может, и зря, потому что Ленька с его нахрапистостью уже ассистировал несколько раз, а ее Ливанская брала только посмотреть, да и то нечасто.

Та как раз вошла в кабинет, на ходу завязывая тесемки шапочки — Янка возбужденно подскочила.

— Патрисия Яновна!

— Чего тебе? — досадливо бросила Ливанская, вынула из шкафа историю и снова открыла дверь, на этот раз — уходить.

Но девушка уже обогнула стол и засеменила вслед за наставницей:

— Патрисия Яновна, сегодня уже восемнадцатое.

— И? — хирург хмуро кивнула, быстро идя по коридору.

— Ну, — девушка стушевалась, — вы уже три недели обещаете меня ассистировать взять.

— Ты узлы вязать не умеешь, — та открыла двери-распашенки, и Янка едва не попала под стремительно закрывающуюся створку.

— Вы же не проверяли! — но сказала она уже в спину, женщина захлопнула за своей спиной дверь оперблока, оставив интерна стоять посреди коридора.

19

21 сентября 2015 года. Понедельник. Москва. Восемнадцатая городская больница. 23:10

Ливанская приехала с работы поздно — позднее обычного. И к тому времени, когда она хлопнула за спиной входную дверью, Андрея лихорадило уже четвертый час.

Сначала температура вяло болталась около тридцати восьми (ниже она не опускалась уже давно). Потом начала подниматься на градус каждые полчаса: тридцать семь и семь, тридцать восемь и семь, тридцать девять… сорок… Сама по себе температура могла ничего не означать, а могла означать многое.

Талищев был один, сидел, обложившись бумагами, работал и хмурился. Время от времени поглядывал на крестника, иногда — на заходившую Ливанскую.

— Парацетамол давать пробовали? — она бросила коротко и раздраженно, только по необходимости.

— Полчаса назад. Не помогает, — мужчина беспокойно поджал губы. — Может, еще дать? — с сомнением глянул на женщину, но та резко бросила:

— Бесполезно.

Тогда он грузно поднялся со скрипнувшего стула:

— Дайте-ка мне спирт, — и спокойно потер руки, согревая ладони.

Андрей в такие моменты переставал разговаривать. Он отключался от окружающего мира, глядя в потолок, и вел ожесточенную борьбу внутри себя. Может, у него были галлюцинации, может, нет. Невозможно было определить, а на вопросы он не реагировал.

Мужчина плеснул на руки спирта — от запаха защипало в носу — и откинул укрывавшее пациента одеяло.

Месяц назад у Андрея были поджарые спортивные мышцы. Он без лишнего напряжения пробегал двадцать-тридцать километров, работал по несколько суток без сна и отдыха. А теперь не мог встать. Ливанской была тошнотворна, противна эта мерзкая унизительная беспомощность.

— Помогите мне, — Талищев сунул ей в руки прикрытую банку с медицинским спиртом и начал быстрыми сильными движениями растирать крестнику руки, запах спирта усилился.

А женщина стояла и, будто парализованная, смотрела: кривые кости неуклюже стягивались вместе выступающими сухожилиями, несоразмерно большие ступни, рахитичные икры. От сгоревших мышц не осталось и следа. Андрей был в точности как сомалийские мальчишки — тощий, корявый, несуразный живой труп, обтянутый шелушащейся синеватой кожей.

Женщина поперек правил подняла руку и сгибом локтя неловко отерла пот со лба, хотелось пить — операция была третья за день.

— Какой он тощий — смотреть жутко, — она, на секунду оторвав глаза от операционного поля, брезгливо окинула взглядом пациента: — Только глянь на ноги.

Сомалийский парнишка лет семнадцати лежал на железном столе, раскинув ноги. Ступни склонились в разные стороны пятками друг к другу. Было видно каждую выступающую кость и вену, как в анатомическом музее. Видимо, от истощения у него не вырабатывались гормоны, и даже волосы на ногах не росли.

— По-моему, они здесь все такие, — Ёшка недоуменно пожал плечами.

— Не скажи, — Ливанская улыбнулась и отрицательно покачала головой. Болгарин всего вторую неделю как приехал, пока еще только пытался привыкнуть. Женщина снова углубилась в брюшную полость пациента. — Он голодал, — хирург наклонилась ниже, внимательно присматриваясь к левой доле печени. — Зря только материал переводим — все равно умрет.

— Почему? Нормально идет, — Ёшка сноровисто заталкивал в полость тампоны, собирая в них кровь.

— Брось, у него сил не хватит выкарабкаться, — Ливанская повела затекшими плечами и равнодушно бросила: — Сдохнет к утру. Ладно, нам койки нужны, мест уже не хватает.

Она секунду смотрела на протянутую руку Талищева, а затем вместо того, чтобы плеснуть на нее спирта, брякнула банку на тумбочку:

— Я хочу кофе.

Ливанская стиснула руки в кулаки и быстро, почти бегом, вышла из комнаты.

Только на кухне вспомнила, куда идет. Хотела заправить кофеварку, но просыпала зерна на пол. Плеснула в стакан воды, но та оказалась еле теплой. Разболтала в ней несколько ложек растворимого кофе и начала торопливо, жадно пить, проливая на руки грязно-коричневую жижу. Это был несвойственный врачу страх, недостойный. Это где-то внутри, глубоко в подсознании орала маленькая, вусмерть перепуганная девочка. Ливанская сделала такой резкий большой глоток, что заболело горло.

— Вам нужно выпить успокоительное, — Талищев бесшумно вошел в кухню, бросил в ведро грязную салфетку: — Валерьянку, пустырник.

Она стремительно обернулась:

— Вы что, издеваетесь? Я хирург.

— И поэтому вас ничто не трогает? — Талищев, не глядя на нее, принялся спокойно мыть руки.

— Я не пью таблетки, — выплеснула остатки кофейной бурды в раковину, забрызгав стену, и быстро вышла, хлопнув дверью.

— Как знаете, — мужчина спокойно взял тряпку и начал вытирать с кафеля липкие коричневые потеки.

20

22 сентября 2015 года. Вторник. Москва. Восемнадцатая городская больница. 11:10

— Патрисия, вы не возьмете операцию? — Дина Борисовна остановила Ливанскую в коридоре, ненавязчиво тронув за рукав. И, немного смущенно, немного растерянно, пояснила: — Я не совсем хорошо себя чувствую, голова болит, ничего не помогает. Уже просила девочек поставить мне обезболивающее, — Вениаминова тихо и мелодично рассмеялась. — У меня от укола нога отнялась, — и покачала головой: — А ведь я еще заставляла обязательно ставить его пациентам, даже проверяла за сестрами.

Ливанская вежливо улыбнулась и без интереса спросила:

— А что там?

Завотделением слегка махнула рукой:

— Обычная грыжа пищевода.

— Возьму, конечно, — хирург согласно кивнула. — Только окно организую.

— Вы тоже неважно выглядите, наверное, сегодня магнитные бури.

— Просто устала, — Ливанская распахнула дверь ординаторской. — Кто будет ассистировать?

— Да я сама возьму, — Вениаминова обаятельно улыбнулась, — тряхну стариной.

Молодая женщина согласно рассмеялась:

— Хорошо, я дам вам знать, как освобожусь.

Странно было вести операцию, когда тебе ассистирует завотделением. Ливанская была несколько напряжена, будто сдавала экзамен. Но, к чести Дины Борисовны, та вела себя непринужденно — будто так и надо. А если и давала рекомендации, то неизменно доброжелательным тоном, будто советовала, а не приказывала.

— Вы пропускаете край ножки, опустите крючок чуть ниже.

Ливанская глянула на экран и сдвинула руку так, как советовала Вениаминова. Троакары были введены, грыжа обнаружена, и хирург проводила мобилизацию пищеводно-желудочного прохода.

— Все. Готово, — она кивнула сама себе и сменила инструмент.

— Как у вас дела? — Дина Борисовна придирчиво глянула на экран, спросила ненавязчиво, будто о чем-то незначительном.

— Не очень, — Ливанская тоже подняла глаза, присмотрелась, на пару минут прервав разговор. — Отверстие щелью идет. Может, не ушивать, а сразу сделать фундопликацию?

Заведующая задумалась на секунду, потом отрицательно покачала головой:

— Нет, слишком длинное. Лучше ушить, — и снова взглянула на подчиненную. — Анализы делали?

Хирург, не глядя, покачала головой:

— Делали. Плохие.

В операционной принято было вести беседы на сторонние темы. В каком-то смысле это даже помогало сосредоточиться. Майоров так вообще просил принести радио — стерильный аппарат стоял в углу, и во время операций хирург бурно комментировал новости.

— Я надеялась, пойдет лучше, все-таки организм молодой. — Вениаминова покачала головой. — Ну, ничего, надо подождать, в таком возрасте…

— Хватит уже. — Ливанская отрезала слишком резко, не дав договорить. Но тут же извинилась. — Простите.

— Ничего, — заведующая понимающе кинула.

— Я сотню раз слышала о том, что организм молодой. И сама говорила. Раз на раз не приходится, — женщина на секунду опустила руки — с первого раза не получилось провести переднюю стенку желудка позади пищевода. Удивительно, насколько эмоции при разговоре не отражались на работе: оперирование стало автоматическим, как у робота — аккуратным и педантичным. Ничто за операционным столом не могло нарушить ее спокойной сосредоточенности. — Мне кажется, он на части разваливается. Не знаю, за что хвататься. Увеличиваю медикаменты — печень сажаю. Снижаю дозы — сердце и почки сбоят.

— Успокойтесь, — Вениаминова покачала головой. — Главное, не нервничайте. Всему свое время. У меня был случай, когда…

Ливанская продолжала методично делать манжету, сводя в нее ветви блуждающих нервов, и не сразу отвела глаза от монитора:

— Дина Борисовна, вы что? Голова кружится?

Побелевшая заведующая стояла в неестественно застывшей позе. Несколько секунд она боролась с собой, а потом все же ухватилась рукой за край операционного стола. Предпочитая расстерилизоваться, нежели упасть.

— Вера, найдите мне ассистента, срочно, — Ливанская решительно бросила сестре. — Виталий Павлович, выведите Дину Борисовну.

Анестезиолог уже и сам подхватил заведующую под руки, помогая оторваться от стола. Ливанская, не выпуская из пальцев троакаров, краем глаза проследила, как ее вывели из операционной.

— Патрисия Яновна, Марат Шахназарович уже моется, — Вера заглянула в операционную.

Та коротко кивнула и снова перевела глаза на мониторы.

Москва. Улица Чертановская. 23:10

Дома было тихо, только из комнаты раздавалось мерное журчание телевизора. Ливанская сбросила кеды, сняла куртку и бесшумно прошла в спальню. От двери было видно, что Андрей на экран не смотрит — лежит, безучастно глядя в потолок. Она шагнула к кровати и, поджав ногу, села на самый край. Остро пахло медикаментами и кислым потом, болезнью и немощью.

— Ты как? — Ливанская посмотрела на Андрея, мимоходом отметив, что жидкости в капельнице еще на полчаса, может, минут на сорок.

— Норма, — он сглотнул и повернул к ней голову.

Женщина хмыкнула:

— Дина Борисовна говорит, тебе давно пора ходить.

Гадетский через силу выдохнул, устало прикрыв глаза:

— Сейчас встану.

— Ну, раз шутишь, значит и правда норма, — она улыбнулась. Хотела было еще что-то сказать, но Андрей на нее уже не смотрел.

часто стал вот так отключаться. Мог иногда пошутить, улыбнуться, а через секунду уже смотрел в потолок безразличным взглядом, почти не реагируя на раздражители. В такие минуты ей становилось не по себе, и было даже неприятно до него дотронуться — как до трупа.

Женщина резко поднялась — скрипнула кровать:

— Пойду поем.

На кухне гремел посудой Талищев. Ливанская свернула в зал, прикрыла за собой дверь и, не раздеваясь, легла на диван.

Дину Борисовну пришлось подвезти до дома. Заведующая выглядела плохо. У нее странно отекло лицо и, кажется, ноги — она едва смогла надеть туфли. Ливанская высадила ее у подъезда, а теперь жалела, что не проводила до квартиры. Нужно было ей позвонить — узнать, все ли нормально.

Женщина прикрыла глаза и не то чтобы уснула (она все слышала): Талищев включил чайник на кухне, по телевизору началась реклама (она громче программ), за окном заорала сигнализация на парковке.

Перед глазами мелькали интерны, карты, отчеты. Операции, операции, операции… Завтра резекция желудка и опухоль кишечника. Неизвестно, как будет чувствовать себя Дина Борисовна. Возможно, придется взять что-то из ее графика. Еще нужно привезти несколько капельниц для Андрея и шприцы. И хорошо бы взять кровь на анализ…

Ливанская уже ни о чем не думала, мысли слиплись в голове в сплошное серое месиво, она чувствовала, что засыпает.

…Андрей не ест и не встает. Он вял, апатичен. Ему все безразлично. Хоть бы он поскорее умер. И самой тоже умереть. Чтобы поспать…

Ливанская резко распахнула глаза, пульс зачастил, с резким выдохом прояснилось в голове.

Скрипнув, распахнулась дверь, Талищев на секунду заглянул и бросил:

— Иди поешь.

Женщина вздрогнула и подняла глаза, но дверь уже закрылась. Когда она вышла в коридор, мужчина был в спальне, натягивал на руки перчатки. На стуле были разложены инструменты к перевязке:

— Иди, сам справлюсь, — он увидел ее краем глаза, отмахнулся и, грузно наклонившись вперед, принялся один за одним отрывать пластыри, не дающие сбиться тампонам. Завел свой обычный разговор с Андреем, вынуждая того включаться в диалог и отвечать.

Ливанская, не споря, прошла на кухню, закуривая на ходу сигарету. Хлопнула дверью за спиной и остановилась, глядя на стол. На свежезастеленной клеенке стояла тарелка с супом и второе. На отдельном блюдце была аккуратно нарезана зелень и хлеб. Она так вымоталась, что даже не почувствовала запахов. Женщина устало присела на стул, придвинув к себе пепельницу.

— Чего не ешь? Не вкусно? — Талищев бесшумно вошел в кухню и бросил в ведро охапку грязных, пропитанных сукровицей тампонов.

Она подняла на него взгляд и неопределенно повела плечами. Мужчина вытер вымытые руки, хозяйственно повесил полотенце на крючок.

Ливанская посмотрела в тарелку и вдруг глухо рассмеялась, ткнувшись лбом в сцепку пальцев:

— Талищев, ты золотой мужик.

Он налил себе супа и сел рядом:

— Золотой, золотой. Ешь давай.

Спрашивать, с чего он переменил к ней отношение, она не стала. Можно было догадаться. И хорошо, что он не говорил этого вслух.

Талищев поднес ко рту кусок хлеба, ополовинил одним укусом:

— Ты когда спала в последний раз? — поднял на нее испытующий взгляд. — Только не ври, я все вижу.

Чтобы не отвечать, та опустила глаза в тарелку, но кусок в горло не лез. Пришлось пожать плечами:

— Не помню. Не хочется.

— У тебя на работе проблемы? — Юрий Альбертович ел, как положено, неторопливо, тщательно прожевывая, и давая ей время подумать, прежде чем отвечать.

— Нет, все нормально.

Чтобы оборвать разговор, она поднесла-таки ложку ко рту, но суп пролился в горло, как песок. Вкуса еды она тоже не чувствовала. Ливанская кашлянула в ладонь и отодвинула тарелку.

Мужчина требовательно посмотрел ей в лицо:

— Ты вообще не спишь. Дремлешь только по пять минут, — он пару секунд сверлил ее взглядом, а потом неожиданно поднялся. — Это последствия стресса. Я тебе сейчас приготовлю отвар — будешь пить по часам и уснешь.

— Я не принимаю лекарств, — механически возразила Ливанская, продолжая смотреть на цветастую клеенку. — И не было у меня никакого стресса.

— Я помню, — мужчина зажег газ, брякнул чайником. — Это не лекарство, а травяной сбор. Нас в детстве мать таким поила.

— Нет, не надо, — она решительно покачала головой, поднимаясь. — Мне завтра оперировать, нужно еще подготовиться вечером.

Поднялась, выходя с кухни, и лопатками почувствовала, что Талищев смотрит ей в спину.

Сон ушел давно, еще в больнице. Сначала она ночами просиживала в кабинете Дины Борисовны, изучая карты пациентов. Потом начала оставаться на внеплановые дежурства, иногда только проваливаясь в короткую муторную дрему прямо за столом. Уехать домой не могла — не пускало. И спать не могла тоже. Первое время значения не придавала, думала, все выровняется, когда вернется домой. Но в ту ночь, когда пришлось вызывать кардиолога, тоже не спала.

Ливанская решительно тряхнула головой, избавляясь от глупых муторных мыслей. И твердо сказала себе: все устаканится само собой.

21

24 сентября 2015 года. Четверг. Москва. Восемнадцатая городская больница. 11:10

Яна сидела в ординаторской, со скукой смотрела на экран монитора и перебивала результаты анализов из истории в бланк выписки. Ошиблась с количеством эритроцитов — исправила, но тут же ошиблась снова. Потерла затекшую шею и с силой зажмурилась, собираясь и концентрируя внимание.

Майоров исподволь смотрел на девушку и досадливо качал сам себе головой — она так сидела уже второй час, и не похоже было, что ее ждала какая-то более интересная работа.

Девушка на мгновение подняла голову и встретилась взглядом с хирургом. Тот добродушно кхекнул в пышные усы:

— Что делаешь-то?

Яна смутилась и пожала плечами:

— Выписки заполняю. — Она запоздало поняла, что демонстративно скучала на работе, и почувствовала себя неловко.

Но Майоров только снисходительно улыбнулся и загадочно протянул:

— Ну-ну, ну-ну…

Девушка подождала: может, он еще что-то скажет, но мужчина уже уткнулся в собственные записи и о разговоре забыл.

Забыл, да не до конца. Ближе к вечеру, проводя последнюю операцию, он, будто между прочим, заметил Ливанской:

— У меня аппендэктомии одна за одной идут. На такую операцию хорошо интернов брать, а нету, — на секунду отвлекся и сосредоточенно бросил: — Дай немного влево.

Ассистирующая ему Ливанская чуть сдвинула лапароскоп, картинка на мониторе отобразила нужную область полости. Хирург согласно кивнул и, снова вернувшись к разговору, спросил:

— Ты свою брала уже?

Женщина отрицательно покачала головой:

— Нет еще.

Майоров закончил обследование брюшной полости и приготовился вводить второй троакар. Мимолетно глянул на коллегу и тактично предложил:

— Ну, давай я, что ли, ее возьму. Разок, — на минуту замолчал, не отрывая взгляда от экрана и внимательно следя за своими действиями. Когда троакар был введен, согласно кивнул сам себе и продолжил: — Возражать не будешь?

Ливанская, глядя в тот же монитор, что и ведущий хирург, равнодушно пожала плечами:

— Да бери, ради Бога.

— Приготовьте атравматический зажим, — Майоров дал знать сестре. — Ты с ней хоть по узлам поработала? Брать не страшно?

— Нет, времени не было. Поработаю на следующей неделе, — Она сделала незначительное движение кистью, изменяя угол обзора. — Если время будет.

Валерий Арсеньевич неодобрительно покачал головой.

Через переднюю подмышечную канюлю ввел атравматический зажим, перекрыл клипсой пузырный поток. И не то чтобы укоризненно, но назидательно, проговорил:

— Ты хоть немного-то с ней занимайся. А то девчонка бродит по отделению, как неприкаянная. Как ни гляну — сидит бумажки клеит. Чему она так научится?

— Ладно, я поработаю, — она поддакнула чисто машинально, не вникая в смысл сказанного. И Майоров это явственно видел.

26 сентября 2015 года. Суббота. Москва. Улица Чертановская. 23:15

— Ноги со стола убери, — Талищев коротко глянул на женщину и пошел к раковине.

Ливанская усмехнулась сама себе и неторопливо спустила ноги со столешницы. Снова уставилась в формуляр, но буквы расплывались перед глазами. Она недовольно повела шеей, заставляя себя сосредоточиться. Проследила взглядом за тем, как он моет тарелку, и бросила:

— Не доставай его.

Мужчина отряхнул ложку:

— Умная больно. Сама не видишь, что он как труп лежит, даже глаз не открывает? Пусть шевелится.

Талищев заставлял крестника есть — ему была свойственна дилетантская патриархальная уверенность, что никакой физраствор не заменит живую теплую пищу.

— Андрей уже давно не маленький и все понимает. Он же врач. Если организм не просит, значит, на пользу не пойдет.

Мужчина недовольно нахмурился:

— Ну и что теперь? Помирать? Просто так ничего не делается, за всё бороться надо, — он отвернулся, снисходительно покачав головой. — Все вы маленькие, пока своих мозгов нет.

Ливанская беззвучно рассмеялась. Если не кипятиться и не позволять себе злиться, за ним было интересно наблюдать. Он так искренне считал их обоих детьми. Иногда это выводило из себя, а иногда забавляло.

— Станешь постарше — поймешь, что людей надо любить, — Талищев ополоснул мыльные руки: — Уж какие есть. Принимать и помогать.

— Мне помощь не нужна, — она снова машинально закинула ноги на стол.

— Как раз тебе и нужна. Больше, чем Андрею. Тебе тяжелее сейчас, — Талищев домовито убрал миску в шкаф, поставил на плиту чайник.

— Мне? — Ливанская удивленно чиркнула зажигалкой. — Мне-то что. Не я в швах лежу.

— Тебе. Ты… — он на секунду замешкался, а потом неожиданно сказал не то, что собирался: — Я человек верующий, а у тебя с этим проблемы. Чего раздражать-то лишний раз. Тем более у тебя дома. Это твоя территория.

Женщина вспыхнула:

— Я не собака и столбы не мечу, — резко тряхнула сигаретой: — И у меня нет никаких проблем. У меня вообще все прекрасно.

Талищев посмеялся, но спорить не стал.

Ливанская сама возобновила разговор — подняла голову и вопросительно на него посмотрела:

— Как ты с этим связался?

— С чем — с этим?

— Ну, — она неопределенно повела рукой с зажатой между пальцев сигаретой, — религия. Все эти молитвы, церкви, — она сбила о край пепельницы длинный белый столбик: — Родители?

Талищев оперся о столешницу и добродушно рассмеялся:

— Да какие родители, что ты. Мать в райкоме работала.

— Тогда почему?

Мужчина перестал улыбаться, серьезно посмотрев ей в глаза:

— А мне жить хотелось.

Странно, но она вдруг задумалась: а сколько лет Талищеву? Он был почти седой, но это скорее наследственное. Он не старик. Сорок восемь? Пятьдесят?

— Болезнь?

Талищев на секунду задумался, а потом кивнул:

— Да.

— Что-то серьезное?

Огромный мужчина возвышался у мойки, занимая собой практически всю кухню. Он помолчал пару минут, глядя куда-то поверх нее, а потом пожал могучими плечами:

— Случайно получилось, по молодости. Начало девяностых, все шустрили, — он задумчиво протянул, — все хотели заработать.

Парни сидели, наливались дешевой водкой из ларька, явно паленой, но в свои двадцать пять они бездумно полагались на удачу. Пронесет!

— Не, Юрец, реально. Мамашей клянусь, реально стопудовый вариант.

Здоровенный парень широко улыбнулся, пошлепал толстыми губами и запустил руку в коробку с разномастными блистерами. Пару минут увлеченно копошился, потом вытащил один, надломанный сбоку. Из разорванной фольги посыпались куски коричневатой комковатой массы.

— Да они же сыпятся. Слушай, Бобер, из чего они вообще эти таблетки гонят?

— Да хрен его знает, — парень в кои-то веки честно пожал плечами, набулькивая в стаканы на три пальца. Потом спохватился и замахал руками. — Да ты не бойся, не бойся. Ну, ты что, мне не доверяешь? Нормальный завод. Да там производство, ты такого в жизни не видал! — парень округлил глаза и раскинул руки, изображая размер.

Юрка недоверчиво хмыкнул.

— Да что там твой Байер, да пошли они в… — Ромка-Бобер разразился длинной тирадой практически из одного мата. Эту манеру он подцепил совсем недавно, примерно в то же время, когда купил себе толстую кожаную куртку. Такую дубовую, что рукава едва мог согнуть, поэтому ходил, засунув руки в карманы джинсов. Джинсы — одна из тех радостей, которые можно было теперь себе позволить в любом количестве.

Были бы деньги. А денег не было.

— Если они такие крутые, мы им на кой черт?

И в самом деле, на кой большому румынскому фармацевтическому заводу два ординатора-недоучки, влачащие скудное существование в городской больнице, в которой не пахло даже хлоркой, потому что ее не было, и существующие на нищенскую зарплату.

— Да ты пойми, Юрец, — Ромка покачал головой: — Черт, какой же ты тупой, а! Да ты глянь вокруг. В рынок надо влезать, в рынок! Пока лицензия, сертификаты, туда-сюда, опоздают же, не успеют. Не, ну ты мне доверяешь? Ну я когда-нибудь тебя подводил? — пьяно возмутился парень.

Юрка мог бы напомнить ему и про аферу с поддельным Адидасом, которая обошлась им в зарплату чуть не за год. И про дурацкую затею с шитьем джинсов на дому. Ромка потом страшно сокрушался, что границы открыли не вовремя, и их джинсы теперь стоили впятеро дороже, чем те, которые тут же хлынули в страну в мешках челночников. Потом были пуховики, которые ребята возили из Китая. А чтобы экономить на растаможке, надевали на себя в самолете. На улице плюс двадцать, а на каждом по четыре пуховика, одетых друг на друга, по три шапки. Пот градом, одышка. Надо отдать должное остальным пассажирам — никто не смеялся. Картина обыденная, все так живут. Юрку хватило на две поездки, больше он не выдержал.

Парень опрокинул в себя стакан и еще раз с сомнением пожал плечами. Сбывать в аптеки поддельные препараты как-то совсем не хотелось, это тебе не самошитые джинсы.

— Ну, че делать-то будем? — Ромка, почувствовав, что дело может и не выгореть, забеспокоился. — Э, нет, погодь. Сейчас еще накатим и подумаем.

Он схватился было за бутылку, но выматерился и передумал. Долго копался в сумке, ругался, искал что-то. Потом выудил бумажный конверт с кучей марок. Дружили они с самого детства, Юрка сразу узнал почерк Ромкиной бабки. Рачительная старушка не выкидывала ничего, даже старых пожелтевших конвертов.

Внутрь Ромка спрятал пакет, а в пакет — бумажный сверток. В свертке оказался белый порошок.

— Мне в нагрузку сунули. Давай попробуем, что ли?

Приятель, немного сомневаясь, пожал плечами, а потом согласно кивнул.

Ливанская шокировано смотрела в стол. Молчала.

— Сколько ты проторчал? — она выдавила глухо, через силу.

— На кокаине — три года. Потом на героине еще два. Итого пять, — Талищев с каким-то спокойным сожалением смотрел в пустоту.

— А потом? Срывы были? — она подняла глаза: — Или никогда?

— Бог уберег, — Талищев будто отмерз, оторвался от столешницы и снова взялся за недомытую посуду. — Но так редко с кем бывает.

Он деловито отряхнул руки и вдруг усмехнулся:

— Может, потому за Андрея и взялся — у него сила воли. Даже лишку, — он помолчал и вдруг сказал: — Ты такая же. Поэтому и не уживаетесь.

Ливанская не слушала, задумчиво глядя в стену.

22

28 сентября 2015 года. Понедельник. Москва. Восемнадцатая городская больница. 08:15.

Пантелеев бодрой рысью нагнал Янку, шедшую в оперблок, весело хохотнул и подстроился под ее шаг:

— Куда торопишься? — он пузырился от нескрываемой гордости. Видно было, что парня просто распирает от желания похвастаться.

Девушка с осознанием собственного достоинства вздернула подбородок:

— В оперблок. Я ассистирую Майорову.

Но, вопреки ее ожиданиям, Ленька не выказал зависти, что неприятно скребнуло Янку по самолюбию — она это не афишировала, но все же в чем-то обскакать его и задеть очень хотелось.

Пантелеев же, то ли, правда, не замечая ее настроения, то ли просто ничего вокруг не видя, самодовольно ухмыльнулся:

— А барыня знает?

Девушка бросила на него короткий, злой и разочарованный взгляд:

— Конечно.

— А я в самоволку, — парень беззаботно осклабился.

Она даже не сразу поняла, что имеется в виду. Рабочая дисциплина требовала, чтобы куратор в обязательном порядке ставился в известность о таких вещах. И ей самой не пришло бы в голову пропасть на несколько часов без спроса. Но Пантелеева такие мелочи, очевидно, не смущали.

Впрочем, Зайцев был не как ее капризная стерва, так что, возможно, он подобную вольницу и допускал.

Пантелеев на девушку уже не смотрел, при виде дверей оперблока он приосанился и прибавил шагу, подобострастно глядя на стоящего перед ними Степана Наумовича.

Блажко, выпятив яйцеобразный живот, неторопливо беседовал с Майоровым. Тот посмеивался и шевелил моржовыми усами. Потом Валерий Арсеньевич увидел Янку, рассеянно улыбнулся и махнул рукой, чтобы следовала за ним.

Она вслед за хирургом вошла в двери оперблока, напоследок обернувшись — не верилось, что сам Степан Наумович взял Пантелеева в ассистенты. Но парень действительно стоял рядом, слушал, что тот говорит, и торопливо кивал.

29 сентября 2015 года. Вторник. Москва. Восемнадцатая городская больница. 14:10.

Сестра, недовольно скривившись, толкала каталку по коридору. Голова пациентки была туго обтянута платком. Ливанская машинально проводила их глазами, а потом развернулась и нагнала их бегом.

Шахназарова была бледна, покрыта испариной и болезненным отчаянным жестом прижимала худую дрожащую руку к горлу, будто пытаясь удержать в теле душу.

— Что случилось? — хирург сделала сестре знак остановиться: — У вас боли возобновились? — и, нахмурившись, наклонилась к пациентке.

Эта женщина задела её за живое, и хотя Ливанская её не оперировала, но после разразившегося скандала читала описание операции. Жировой панкреонекроз, исход благоприятный. Удалена примерно четверть поджелудочной железы. Пациентку выписали через три недели в удовлетворительном состоянии.

Шахназарова подняла на нее мученические, полные страха глаза и чуть заметно кивнула. А потом зажмурилась и горячо, отчаянно что-то забормотав по-таджикски, прижала высохшую руку с ярко накрашенными короткими ногтями к лицу. За спиной врача раздался плач, и она быстро обернулась. У стены стояла девчонка лет семнадцати-восемнадцати, в длинном, до пят, балахоне и платке. И отчаянно, навзрыд плакала, невнятно причитая и глядя на каталку.

— Дочь? — вполголоса спросила Ливанская сестру. Та кивнула, и хирург снова обернулась. Края платка, закрывающие виски девушки, намокли от слез, потемнели и липли к коже. Руки у нее тряслись, и она была до смерти напугана.

Ливанская вдруг почувствовала неприятный солоноватый комок в глубине горла и стиснула пальцы в кулак — всем тяжело и страшно, когда на глазах умирают близкие.

Она молча сделала сестре знак двигаться дальше и развернулась в сторону ординаторской. Зайдя, быстро просмотрела список операций на понедельник — интересующей ее пациентки в графике пока не было.

— Там Шахназарову привезли? — она, не оборачиваясь, спросила и продолжила водить пальцем по строкам.

— Ага, — Майоров сделал глоток из безразмерной кофейной чашки — за раз он выпивал по пол-литра, и увещевания коллег на него не действовали. — С час назад. Я уже историю поднял, — мужчина усмехнулся. — Ох и везучая ты. Только про тот концерт подзабыли.

— А что с ней? Рецидив панкреонекроза? — женщина обернулась и облокотилась о стол.

— Да, — он хмыкнул со свойственным хирургам равнодушием. — Бесперспективно, по-моему. Сейчас кусок отчекрыжим, через месяц опять отмирать начнет. Мучить будем только.

— Ну, оперировать-то все равно придется.

Майоров согласно и с ленцой кивнул:

— Придется.

23

Москва. Улица Чертановская. 23:15

Ливанская пролистывала уже третий справочник, все смотрела и смотрела в надежде найти что-то новое по панкреонекрозу, но везде было, в сущности, одно и тоже.

— Дай глотну, — она, не глядя, протянула руку, но Талищев отодвинул свою кружку и поднялся:

— Я тебе лучше свежий заварю.

Она рассеянно пожала плечами:

— Да не надо, мне всего глоток.

— Ничего. Мне не трудно, — Талищев тяжело протопал по коридору, поставил на стол кружку и присел рядом на скрипнувший стул. Он приходил с работы намного раньше, отпускал сестер, убирал, проветривал спальню, потом готовил. И до полуночи работал, разложив на столе горы документов.

— Что это? — Ливанская медленно глотнула свежий, обжигающе-горячий кофе.

— Документы по диспансеру, — мужчина поднял лицо и, нахмурившись, покрутил в пальцах ручку. Потом хмыкнул и задумчиво пожал плечами. — Парень. Восемнадцать лет, — он быстро черкнул роспись внизу заполненного бланка. — Лечился две недели, потом ушел. Надо с родителями переговорить.

— Думаешь, поможет? — женщина с сомнением хмыкнула.

Талищев, не глядя, отрицательно покачал головой.

— Нет, не думаю.

— Тогда зачем к ним ходить?

— Объясню, что больше ничего делать не буду, — коротко отрезал тот и громко хлопнул папкой по столу, собирая листы в ровную кипу.

— И что дальше?

— Дальше? — мужчина равнодушно подтянул к себе следующую папку. — Много вариантов. Может, через полгода-год сам прибежит, в слезах и соплях. Может, к тому времени сдохнет где-нибудь от передозировки или отравится дешевым суррогатом. Может, зарежет кого-нибудь на улице, когда дозу будет искать, и сядет.

Ливанская задумчиво крутила ручку в пальцах:

— Андрей считает, что это болезнь.

— Это и есть болезнь, — Талищев жестко глянул на нее поверх очков. — Только к любому лечению нужно приложить терпение и хотение. Просто так ничего не бывает, — он внимательно посмотрел на собеседницу. — Он все думал, что помогает. Со мной, конечно, на эту тему не разговаривал. С отцом Михаилом, — Талищев горько усмехнулся, — изредка, — и тяжело вздохнул, глядя в стену. — Не слушает же. Думает, что самый умный. На чужих ошибках никто не учится, своих надо понаделать. — Мужчина надолго замолчал: — Ты кого-нибудь из этих его подопечных видела?

Женщина открыла колпачок ручки, потом закрыла, подумав, прежде чем ответить, и покачала головой:

— Знать — знала. Но видела только один раз, — она пожала плечами. — Притаскивал в больницу какую-то наркоманку. Жуть.

Талищев понимающе хмыкнул.

— Ну и? Что ты сама об этом думаешь?

Женщина секунду поколебалась, а потом невесело усмехнулась:

— Честно? — она дождалась согласного кивка. — Я — хирург, и точно знаю, что такое болезнь. Это когда парня, выходящего с работы, за углом шесть раз сажают на нож, — она чиркнула зажигалкой: — И кишки по асфальту размазывают. Передо мной они потоком шли: инфарктники, паралитики, изнасилованные девчонки, старухи с раком кишечника. Болезнь — это дерьмо, от нее не бывает кайфа. — Ливанская задумчиво покрутила в руках сигарету, а потом жестко отрезала. — Мне плевать, с какими ублюдками нянчится Андрей. Меня пугает только то, что он притащит в дом какую-нибудь заразу, — она неожиданно нервно затянулась: — Вот и все, что я думаю.

Талищев задумчиво посмотрел на женщину:

— Боишься инфекций?

Она на секунду подняла ожесточенный взгляд:

— Нет, — но тут же глубоко вздохнула и посмотрела в стол, — да. — Она устало и нервно потерла шею. А потом неожиданно подняла глаза: — А как ты вылез?

Талищев понимающе усмехнулся:

— Тут в Подмосковье деревня такая есть — Ельцы. Знаешь?

Ливанская отрицательно покачала головой.

— Там еще при коммунизме церковь была. В Москве многие знали, ну, те, кому столкнуться пришлось. Отец Алексей вытаскивал наркоманов, — мужчина рассмеялся. — Уж сколько на него жалоб писали, — он отложил папку и откинулся на стуле. — И я писал.

За то, что Юрка вылез, он должен был благодарить мать. Да и благодарил, даже через двадцать пять лет.

Соседки болтали на кухне: одна суетилась у плиты, вторая, уткнувшись в руки, сидела за столом.

— А я тебе говорю — своди, — Наталья Алексеевна вытерла руки о цветастый фартук.

— Ой, да что ты говоришь. Он же поп, — женщина за столом безнадежно опустила глаза, оперев голову на руку. Софья сильно сдала за последние годы. До того была цветущая женщина, ей бы ее пятьдесят никто не дал. А теперь превратилась чуть ли не в старуху. Ну, надо думать, никому такого горя не пожелаешь. Соседка подобрала юбку и сочувственно уселась напротив:

— Ну и что — поп?! Поп-поп. А, знаешь, скольким он помог? Тебе, милая моя, сейчас вот только на попа и надежда, — тетка встала, снова берясь за сковородку. — Я тебе давно говорила — покрестись. Живешь, как затворница. Верить надо, — женщина опустила руки и огорченно покачала головой. — А какой мальчишка был, а? Ну, вот как так?! Я из твоих его больше всех любила.

За спиной раздался всхлип, и сердобольная тетка бросила взятое полотенце. То ли поняла, что ляпнула бестактность, то ли просто от душевной жалости обняла соседку, отчего та разрыдалась уже в голос.

— А ты своди, ей-богу — своди. Хуже-то не будет. Вдруг поможет.

Ливанская удивленно посмотрела на мужчину:

— А ты зачем писал?

— Ну, как же, — Талищев рассмеялся густым басом, — мать меня привела. Чуть ли не силком. Я, правда, тогда сам уже понимал (башку-то не до конца сгноил): соскакивать надо. Два раза сам пробовал. Один раз даже снотворным накачался, чтобы во сне перетерпеть, — мужчина, крякнув, откинулся на стуле. — Есть такой миф у наркоманов.

Он надолго задумался о чем-то своем, потом кивнул:

— В общем, отец Алексей своеобразно выводил из ломки. Знаешь, после такого выхода заново уже не начнешь — побоишься. Представляешь, тебя корчит, — Талищев, вспомнив это чувство, нахмурил брови, лицо исказилось, будто он прямо сейчас терпел судороги, — наизнанку выворачивает. Это боль такая, даже не опишешь. Как будто зубы лущит. А он заставлял вставать на колени, свечку держать и молиться. Тебя судороги скручивают, ты ни сидеть, ни лежать — ничего. А он — нет — стой и молись. Ты падаешь, обжигаешься, а он силком поднимает. И снова стоишь и молишься.

Талищев замолчал и надолго задумался, мрачно глядя в стену. Потом вдруг рассмеялся:

— День на пятый, когда я уже более-менее очухался — еле поднялся, ноги отекли, — он показал руками, — вот такие, как баклажки стали. Стоять не могу, иду еле-еле. Ну, я каким-то чудом с койки встал и в окно, — мужчина смеялся, и вокруг глаз разбежались морщинки. Хотя смешного в рассказе было мало. — В общем, побежал по деревне. Смотрю — отдел милиции. Я туда. Один участковый на пять деревень вокруг. Я давай ему что-то рассказывать. Он дал мне бумагу и ручку, пиши, говорит, заявление, — Талищев хлопнул себя по лбу. — Чего я там понаписал, вспомнить страшно. Мне отец Алексей потом показывал. В общем, пока я сочинял — сижу, а меня трясет уже всего. Такое состояние, даже уколоться не хочется. Весь мир ненавижу. Участковый пока к батюшке сходил. Вернулись уже вместе. После этого я еще три дня у стены со свечкой простоял, прежде чем он мне разрешил на койку лечь.

Талищев улыбнулся уже утратившим остроту воспоминаниям и тяжело вздохнул:

— А потом у меня выявился гепатит. И В, и С, — он покачал головой. — Тогда казалось, долго не проживу.

Ливанская замерла. Прямо перед ней стояла кружка Талищева, а он все еще сжимал ее в руках. И всегда сразу мыл за собой посуду.

Он внимательно на нее посмотрел и тихо и серьезно сказал:

— Я расплачиваюсь за свою глупость, — Талищев пожал плечами. — Не повезло. Может, поэтому и стараюсь, чтобы другим повезло больше. Как Андрею, например. Согласись, его счастье, что он мне на глаза попался, и через полгода, а не через год, два или три. И вдвойне, что он не успел за этот срок подцепить СПИД или гепатит, не скатился до того, чтобы в поисках дозы ходить по улицам и с ножом нападать на прохожих. Не умер от передоза.

— И как это было? — Ливанская смотрела куда-то в угол, избегая прямого взгляда.

— Что?

— Когда ты узнал.

Талищев откинулся на стуле, задумчиво глядя на стол:

— Поначалу тяжело. Страшно, — он усмехнулся. — Все думал: почему я? Виноватых искал. А потом ничего, привык. Жизнь на этом не кончается, — мужчина рассмеялся.

— Поэтому Андрей? Поэтому семьи нет?

— А чего сирот плодить?

Талищев задумался, помолчал, потом как-то внимательно и сочувственно на нее посмотрел:

— Почему ты так боишься?

Женщина на секунду подняла взгляд и снова отвела. Она впервые испытала потребность говорить на эту тему и все никак не могла подобрать слова, думала о чем-то, сомневалась.

— Это оттуда. Из Сомали.

Талищев понимающе молчал и слушал.

— Знаешь, — она вдруг заговорила горячо и сбивчиво, — я не боялась, когда меня били. Совсем не боялась. Не боялась автоматов, моджахедов, которые в спину пристрелят. А вот инфекции… — она как-то пугано, боязливо передернулась: — Страшно не умереть, а носить это в себе. Жить и ждать, что умрешь. — И вдруг жадно требовательно вскинула на него глаза: — Как ты с этим справляешься?

Мужчина просто и коротко ответил:

— Верю.

Ливанская напряженно подобралась, а Талищев, будто не заметив, спокойно и серьезно проговорил:

— Мне нужна была помощь, и я пришел к Богу, — он встретился с ее невосприимчивым упрямым взглядом: — Видела, как они молятся?

Она хотела было уже ответить: рассказать про оголтелых фанатиков, про пятикратный намаз, фанатичное раболепие в глазах, которое прочно ассоциировалось у нее со смертью.

Талищев спокойно и снисходительно улыбнулся:

Ты по сравнению со мной девчонка еще, потому и не понимаешь. А я человек немолодой, — он невесело хмыкнул. — Ты правильно сказала, своих-то детей нет, — и с неожиданной тяжестью шумно втянул воздух. — У меня тут не чужой человек, у меня тут сын умирает. А надо терпеть… — и как-то задумчиво посмотрел ей в глаза: — Вот я и молюсь. Легчает. Рита, помогает не Бог, помогает вера.

24

30 сентября 2015 года. Среда. Москва. Восемнадцатая городская больница. 18:20

Смена была длинная, тяжелая. К вечеру Ливанскую уже не держали ноги. И хотя никаких особенно сложных операций она не проводила, чувствовала себя странно-измотанной, выжатой. В ординаторскую зашла уже на автопилоте, на ходу складывая истории в неряшливую стопку.

Там было уже тихо, только припозднившиеся Майоров да Салимзянова в охотку переговаривались и попивали кофе.

— Да я, конечно, оперирую, кто же еще, — полная миловидная женщина с туго обтянутыми хирургической пижамой ногами мелодично рассмеялась. Голос у нее был приятный, мягкий. — Сунули мне еще этот некроз в нагрузку, а у меня и так график под завязку. Боюсь в школу не успеть: у моих собрание классное, — она покачала головой. — Работать придется в темпе вальса.

— Так чего не поменяешься? — хмыкнул Валерий Арсеньевич.

— А с кем меняться-то? — коллега махнула рукой и озабоченно вздохнула. — Васька на той неделе драку устроил, меня опять классная будет чихвостить, как малолетку. Видел бы ты эту старую мегеру, такую вообще к детям нельзя подпускать.

— А сколько ему уже? — мужчина добродушно улыбнулся в пышные усы.

— Тринадцать, — Салимзянова гордо улыбнулась. В самом деле, трудно было поверить, что у нее уже такой большой сын — выглядела она значительно моложе своего возраста. — Растут — не поверишь, я…

— Вы Шахназарову оперируете?

Женщина растерянно замолчала на полуслове и обернулась — бестактно влезшая в разговор Ливанская стояла у стола и смотрела на нее внимательным выжидательным взглядом. Та неуверенно кивнула:

Ну, да. Завтра.

— Если хотите, я ее возьму.

От растерянности Салимзянова даже не нашлась, что ответить. Предложение было неожиданное, сказано резко. И в отделении не принято было менять хирургов накануне операций.

— Я договорюсь с Диной Борисовной, — Ливанская, будто разговаривая сама с собой, даже не стала дожидаться ответа. Поставила в известность и стремительно вышла из ординаторской.

Восемнадцатая городская клиническая больница. 18:30

Дверь, раскрытая Ливанской, чуть скрипнула. Шахназарова бросила на нее короткий затравленный взгляд, не переставая безмолвно, одними губами, повторять слова молитвы.

Хирург сделала знак рукой, чтобы та не прерывалась, и тихо села около кровати. Несколько минут она, глядя куда-то в угол и стараясь не смотреть на пациентку, ждала, когда та закончит. Потом повернулась и вкрадчиво предложила:

— Я хочу взять вашу операцию. Но только если вы не против.

Ливанская сама не могла бы сказать, откуда этот порыв. С одной стороны, ей было все равно. Но с другой — ее задели слова, брошенные Майоровым, который считал, что операция — напрасный труд, и отношение Салимзяновой, которая торопится на собрание в школе. Никому не нужна была лишняя и, с девяностопятипроцентной вероятностью, бесполезная возня. А что-то было в пациентке важное, важное для Ливанской, для ее мира с самой собой.

Шахназарова не сказала ни слова. Смотрела на нее недоверчиво и настороженно. И молчала.

Ливанская смотрела на ее маленькое осунувшееся личико в обмотках платка, все изрезанное усталостными морщинами, с залегшими тенями. На руки, горячо и истово сжимающие потрепанный Коран.

«У меня тут не чужой человек, у меня тут сын умирает. Вот я и молюсь. Легчает. Рита, помогает не Бог, помогает Вера. Все, кто к вере пришел, точку опоры искали».

У пациентки было высохшее, изможденное тело обреченного человека. И все еще живые, горящие глаза.

«Что, и Андрей тоже?»

«Так он и не верит. Крестик носит, чтобы мне угодить. Ну а я от него и не требую. Вера — она или есть, или нет. Он-то и без веры справляется. Но уж у кого она есть, значит, тому надо. Иногда без нее не обойтись. Вера — это надежда».

— Я все соблюду, — женщина через силу заставила себя взглянуть Шахназаровой в лицо и обнадеживающе кивнуть. — Все будет так, как вы просили.

Та по-прежнему молчала. Хирург несколько секунд ждала ответа, потом пожала плечами и поднялась. Тихий голос застал ее уже в дверях:

— Спасибо, — Шахназарова жалко улыбнулась и посмотрела на нее из-под густых широких бровей, — спасибо тебе.

Ливанская торопливо, почти бегом, прошла через отделение — постучала к заведующей, но дверь была заперта. Заглянула к сестре-хозяйке:

— Света, Дина Борисовна у себя?

Пока есть договоренность, пока Салимзянова еще на месте, нужно было спросить разрешения Вениаминовой и сделать замену в графике. Такую длительную, сложную операцию, как у Шахназаровой, лучше брать пораньше, с самого начала смены. Неизвестно, как там все пойдет. И ее назначили на половину девятого.

Немолодая женщина, сидящая за столом, уже поправляла макияж перед выходом. При виде Ливанской торопливо бросила пудру в открытый ящик и растерянно посмотрела на хирурга:

— А вы не слышали? Ее же в кардиологию спустили, — она покачала головой, — днем еще. С сердцем плохо стало.

25

01 октября 2015 года. Четверг. Москва. Восемнадцатая городская больница. 08:20

Ливанская нетерпеливо переступала с ноги на ногу. Раз глянула на часы. Другой. Наконец, Блажко показался в дверях лифта. Неторопливо прошествовал по коридору, поприветствовал коллегу едва заметным движением головы и, будто не заметив, что она его ждет, скрылся в кабинете.

Женщина постучала и решительно вошла следом:

— Степан Наумович, я могу с вами поговорить?

Держалась она холодно, напряженно, но преувеличенно корректно, сразу давая понять, что пришла просить об одолжении.

Блажко сварливо хмыкнул:

— Вы видите, я только пришел? Мне надо переодеться.

Само присутствие этой женщины, ее вызывающие манеры, вечное противостояние окружающим, даже синяя, не такая, как у прочих, шапочка, вызывали у доцента ощутимое раздражение.

— Простите, я не могу подождать. У меня срочный вопрос.

И коротко, в двух словах, не вдаваясь в мотивы и детали, изложила свою просьбу. Блажко был вторым человеком в отделении и в отсутствие Вениаминовой, естественным образом брал на себя ее обязанности.

Доцент удивленно скрестил руки на груди:

— А я могу поинтересоваться причинами? — желчно выцедил он: — У вас какие-то личные пристрастия?

Женщина отрицательно покачала головой:

— Нет, но у меня психологический контакт с пациенткой. Я лучше смогу провести эту операцию.

— Психологический контакт, — Блажко пренебрежительно скривил губы. — А вы теперь будете оперировать только тех, — он неопределенно повел рукой, — с кем у вас контакт?

Ливанская скрипнула зубами, но сдержалась. Нельзя было забывать, что она пришла просить.

— Степан Наумович, я…

Но он не стал даже слушать, махнув рукой:

— Да берите, если ваша коллега согласна. Я не буду возражать, — и кивнул на дверь. — Идите уже. Дайте мне переодеться.

Только выйдя, она поняла, что забыла поблагодарить. Но возвращаться было уже некогда.

Когда Ливанская вошла в операционную, Патрикеев удивленно поднял глаза. График сменили так спешно, что даже не успели предупредить бригаду.

Все было приготовлено, как просила Шахназарова. Ассистенты, сестры — все, кроме анестезиолога — женщины. А сам Виталий Павлович сидел возле головы оперируемой, отгороженный белой простыней.

Ливанская сделала шаг к столу и кивнула:

— Сейчас будем начинать.

Задержала долгий внимательный взгляд на пациентке, а потом тихо, едва слышно, сказала в маску:

— Иншалла.

26

Восемнадцатая городская больница. 12:40

Во втором блоке кардиологии Ливанская была впервые, но палату нашла легко — здесь все располагалось так же, как и двумя этажами выше, в хирургии. Те же блоки, отсеки, палаты.

Она негромко постучала и заглянула.

В отдельную палату за перегородкой редкого кого клали, только по звонку, и завхирургией лежала одна. Казалось, она дремала. Сразу бросалось в глаза, насколько Вениаминова бледна, даже в синеву. Рядом, на стойке, в полумраке блестели банки капельницы, из которых медленно сочилась в вены жидкость.

Ливанская хотела не будить и выйти, но та вдруг повернула голову.

— Простите, я не хотела беспокоить, — молодая женщина пожала плечами.

— Ничего, я не сплю, — Дина Борисовна слабо повела рукой. — Заходите.

Та бесшумно прикрыла за собой дверь и подвинула к кровати стул:

— Ну, как вы?

— Инфаркт, — Вениаминова на секунду прикрыла глаза, будто сдерживая дурноту, или, может, слезы. И глухо добавила: — Вчера еще поставили.

— Ясно, — понимающе кивнула. — Анализы пришли уже?

— Да. — Дина Борисовна устало и безнадежно махнула рукой.

Заведующую было не узнать. Еще недавно цветущая женщина стала бледной, покрытой испариной, лицо пересекала интраназальная трубка, подающая кислород. Ливанская почти сразу заметила, что та лежит в казенном больничном халате, застиранном, блекло-фиолетовом и не по размеру.

То ли Вениаминова проследила за ее взглядом, то ли просто совпали мысли — она неожиданно зажмурилась и на секунду закрыла лицо подрагивающими руками, на которых неприятно выступили синеватые вены.

— Знаете, даже и прийти некому, — она сжала дрожащие губы, — даже…

Пожилая женщина не договорила — Ливанская сжала мокрую и холодную руку заведующей:

— Дина Борисовна, что привезти надо? Я съезжу к вам домой. Где взять ключи?

Та не поблагодарила — в горле стоял комок, но молодой женщине и не надо было, она и так все поняла.

02 октября 2015 года. Пятница. Москва. Восемнадцатая городская больница. 07:40

Хирурги толпились в зале. То садились, то вставали, но переговаривались мало. Сильно изменилась обстановка. Все было уже не то и вроде бы не так. Врачи были нервные, не знали, чего ждать, и явно чувствовали себя не в своей тарелке.

Ливанская по привычке прошла в дальний угол.

Дверь распахнулась с грохотом и опозданием. И она краем глаза проследила, как Блажко, выпятив круглое брюшко, стремительно прошествовал к центральному столу, по-барски опустился в кресло Дины Борисовны.

— Ну, если кто не знает, — то ли Блажко забыл поздороваться, то ли намеренно опустил приветствие, — к сожалению, у Дины Борисовны случился инфаркт.

Ливанская сжала в кулаки руки, заранее спрятанные в карманы халата.

— Так что пока, — он смотрел не на людей, а поверх их голов, — нужно дать Дине Борисовне немного отдохнуть.

Тишина стояла мертвенная, ни один человек не комментировал его слов даже шепотом.

— Все мы надеемся, что она скоро поправится и вернется в отделение. Исполняющим обязанности заведующего назначен я, — Блажко высокомерно обвел коллег взглядом. — Ну, что, — он пристально посмотрел на лица хирургов, — давайте начнем отчет по смене.

Ливанская отвернулась к окну — опять дико болела голова.

27

09 октября 2015 года. Пятница. Москва. Улица Чертановская. 20:15

Коллеги-интерны пришли навестить Гадетского только в октябре. До того было как-то неуместно.

Негативное отношение к нему сошло на нет. Отчасти, из-за произошедшего и естественного человеческого сочувствия, отчасти, из-за того, что он перестал составлять конкуренцию в группе.

— Привет, — Яна поставила на пол пакет с соком и фруктами, на которые скинулись у ближайшего продуктового. Всем было немного не по себе. Андрей лежал и оттого походил на обычного пациента, о чем с ним говорить, было не очень понятно. Они не виделись чуть больше месяца, но в общении это казалось непреодолимым провалом.

— Что на работе?

Гадетский заговорил первым.

Несмотря на то, что комнате у Андрея находилось несколько человек, в зале было тихо. Интерны разговаривали вполголоса, как и делают обычно у кровати тяжелобольного.

Талищев с шуршанием взмахнул свежевыстиранной и отглаженной простынью — она широким колоколом опустилась на диван. Он аккуратно подоткнул края под матрац.

— Не скажи, сон — это целая наука.

Ливанская сидела в кресле, уставившись в формуляр. У нее гудела голова. Казалось, эта боль уже въелась в черепную коробку, сжилась с ней, срослась, свыклась — и теперь будет преследовать до конца жизни. Женщина устало потерла глаза:

— С ума не сходи, не надо мне постель стелить, — она пренебрежительно махнула рукой и прикурила очередную сигарету. Табачный дым в таком количестве вызывал тошноту, но рука сама тянулась к пачке. — Я могу стоя спать.

Это правда: и стоя, и сидя, и в кузове движущегося грузовика, когда он скачет по колдобинам. А вокруг пыль, вонь солярки… где-то вдалеке стреляют…

Ливанская резко тряхнула головой и подобралась — мысли расползались. Она уже не всегда могла осознавать, где она, и контролировать, что делает, о чем думает. На операциях ее терзал страх потерять сосредоточенность и она по три, по четыре раза проговаривала в уме каждое свое действие, которое раньше совершала не задумываясь.

— Если бы могла — спала бы, — сварливо бросил Талищев и накрыл свежезастеленную постель теплым, душисто пахнущим одеялом. — Неправильно пытаешься, — он распахнул створку, впуская в накуренное помещение свежий воздух, и подхватил со стола пепельницу вместе с тлеющей сигаретой: — Ложись.

Женщина кивнула, только чтобы отвязаться. Дождалась, пока закроется дверь, потом, больно задев горловиной скулы, стянула свитер — Юрка твердил, что нельзя спать одетой.

Но ей это казалось дурью. Сон либо есть, либо нет. Его невозможно запрограммировать хорошо отглаженной простынью.

Еще Талищев твердил, что нельзя спать в кресле. Диван мягко скрипнул, от одеяла, которым она накрылась, стало тепло.

И нужно дышать свежим воздухом. Она почувствовала, как по лицу пробежал прохладный ветерок из приоткрытого окна.

Откуда-то изнутри медленно и вязко начало подступать забытье.

— Да серьезно, — Пантелеев смеялся громче всех.

Обстановка постепенно разрядилась, ребята шутили, рассказывали что-то о работе. По большей части, стараясь преподнести свои мытарства в юмористическом свете.

Гадетский улыбался и с завистливой жадностью ловил каждое слово, даже когда Ленька просто пересказывал байку-конфуз из приемного отделения: на позапрошлой неделе пьяный до невменяемости шофер скорой разбил машину прямо у дверей больницы.

Пантелеев рассказывал ярко, в красках, и с удовольствием:

— Он дверь кабины раскрыл, а ремень не отстегнул. Пытается вылезти и не может. Ну, порыпался-порыпался, и давай руками махать и орать: «Помогите, меня придавило, помираю!». Там уже дежурные мужики выбежали, вытащить его пытаются, а тот кричит: «Живым не дамся!»

Гадетский с силой прижал к животу руку, чтобы смех не отдавался болью.

— А ты насчет академа звонил уже?

Ленька так быстро перескочил с темы на тему, что Андрей не сразу понял, о чем речь. Это слово возникло впервые — «академ». Пропущенный год. Интернатура с нуля, потерянные месяцы.

— Ты давай поторапливайся, — Пантелеев настырно наседал, — надо же Майорова предупредить. Может, кураторов перетасуют.

Гадетский не ответил, Янка поспешно сменила тему. Но после сказанного беззаботной беседы больше не получилось. В воздухе повисло напряжение, Андрей начал отвечать коротко и односложно, и вскоре ребята засобирались, чтобы уйти, под предлогом позднего времени.

Непонятно было, спит она или нет. С одной стороны, тело легко и невесомо плыло в вязких сладковатых волнах. Руки и ноги не чувствовались, она не ощущала ветерка, дующего в приоткрытое окно.

С другой стороны, все слышала: вот интерны все еще беседуют о чем-то в спальне, теперь голоса переместились в коридор, Талищев прощается, хлопнула дверь, повисла тишина. Значит, ушли.

Сквозь густую поволоку прорывалась головная боль. Она гудела в висках, ввинчивалась в затылок…

Никто толком не знал, что тогда случилось. Просто все говорили, что Сюзон ушла в пустыню.

Муки сказал, она не спала последнюю неделю, может, две. Не получалось.

А в одну из ночей женщина просто исчезла. Они все ее искали: врачи, санитары, сестры, посельчане.

Нашли только под утро, когда начал заниматься яркий африканский рассвет. В районе Джамаме. Женщина брела, не глядя под ноги, и даже не сразу поняла, что ее догоняет машина. Каким образом ей удалось преодолеть такое немыслимое расстояние в одиночку, в темноте, в мучительном холоде ночной пустыни, она потом не смогла вспомнить. И почему пошла именно туда, ведь она никогда не ездила с ними в город и не знала дороги. Вернее всего, ноги сами несли ее к цивилизации, хотя, может, это была просто случайность. Но, как бы то ни было, на следующий день Лисото принял решение: для нее работа в миссии Красного Креста окончена. Сюзон возвращается домой.

Ливанская вошла на кухню, торопливо натягивая свитер.

— Не спишь? — Талищев внимательно посмотрел на нее, нахмурив брови.

— На работу съезжу. У меня пациент тяжелый — надо проверить, — она, не встречаясь взглядом, подхватила со стола пачку и тут же сунула в рот сигарету. Забросила на плечо сумку и вышла, лопатками чувствуя испытующий взгляд Талищева.

Из тех, кто пришел в этот день к Андрею, в квартире осталась только Малика. Она задержалась убрать чашки, из которых пили чай, оставить конспекты лекций, которые исправно приносила раз в неделю. Да и просто поговорить наедине.

— Ты не хочешь в академ? — она вынула из сумки и оставила на столе три толстые общие тетради.

— Нет, — Гадетский проследил взглядом, куда она их положила, и кивнул.

— А что будешь делать? — сочувственно спросила девушка.

Он, не задумываясь ни на секунду, упрямо сжал зубы и отрезал:

— Встану.

Малика не стала спорить и бередить задетое самолюбие, сделала вид, что занята выкладыванием фруктов из пакета.

— А что у тебя-то на работе? — парень устало и через силу повернул голову, но, при этом, спрашивал жестко, будто допрос вёл.

Она неопределенно повела плечами:

— Да нормально.

— Рита говорила, ты сама Вильсона-Коновалова поставила, — в его голосе парадоксально сочетались гордость и зависть.

— Поставила, — девушка смущенно улыбнулась и недоуменно пожала плечами. — Что она вдруг про меня вспомнила?

— Я сам спросил, — он выдохнул: — Ты молодец.

— Да брось, ты бы тоже такой диагноз поставил.

— Да, наверное, — он потянулся и слегка дрожащей рукой взял чашку с неприятным кисловатым настоем клюквы, который и годился только, чтобы губы смочить. — Хотя, нет, вру, — сделал глоток и честно признал, — не поставил бы, — и тут же пытливо бросил: — А чего он тебя ассистировать-то не берет? Сколько можно из-за плеча смотреть!

Малика уклончиво пожала плечами:

— На следующей неделе обещает.

Гадетский подобрался, глаза азартно загорелись:

— На что? Ты давай тереби, напоминай каждый день, а то забудет! — он даже приподнялся в кровати, в голосе слышалось горячечное нетерпение.

Девушка, без особого, впрочем, воодушевления, кивнула.

28

12 октября 2015 года. Понедельник. Москва. Восемнадцатая городская больница. 10:20

Блажко шел по коридору важно, величаво. Даже притом, что Майоров был выше ростом, сразу ощущалось, кто здесь начальник, а кто — почтительный подчиненный. Тем не менее, слушал ио заведующего внимательно, время от времени согласно кивая головой: вопрос обсуждался животрепещущий — графики ночных дежурств. И к решению проблемы стоило подойти обстоятельно.

— Степан Наумович, Степан Наумович, — Ленька с горящими глазами выскочил из ординаторской, едва завидев главу отделения в конце коридора. Но, поняв, что тот занят, осекся.

— Ну, хорошо, я подумаю, еще раз просмотрю списки. Деньги деньгами, но от таких дополнительных смен вреда больше, чем пользы.

Майоров согласно кивнул и ответил на вялое рукопожатие. Пантелеев нетерпеливо топтался неподалеку, не решаясь ни подойти ближе и прервать разговор, ни отойти дальше.

Наконец, усатый хирург вернулся в ординаторскую, и Ленька зайцем поскакал вслед за двинувшимся по коридору начальником.

— Степан Наумович… — парень поспешно распахнул перед тем дверь и не заметил, как заведующий недовольно поджал тонкие губы. Если у интерна возник вопрос, а, тем паче, просьба, следовало прийти в кабинет, причем, в приемные часы, а никак не бегать за ним по больнице. И, тем более, не мешать разговорам.

— Вы что-то хотели? — Блажко величаво вплыл во второй палатный блок.

— Степан Наумович, — Ленька в который раз уже повторил, не зная, с чего начать, и этим тоже вызвал неудовольствие. Но, снова не заметив этого, решился: — А вы не можете меня к Валерию Арсеньевичу перевести?

От удивления заведующий даже приостановился на секунду, повернулся к интерну:

— А вы чем-то недовольны?

Тот поспешно закачал головой:

— Нет-нет, просто… — он угодливо и, в то же время, на удивление по-свойски улыбнулся. — Ну, вы же знаете: Валерий Арсеньевич — он сейчас без интерна. А Гадетский в академ уходит.

Все знали, что Майоров лучший куратор. Это даже не обсуждалось. Имел он какую-то внутреннюю душевную склонность к преподаванию, делал это с интересом, в то время как остальные будто срок отбывали. Соответственно, и учил он лучше, и внимания уделял больше, и на операции брал чаще.

Блажко повернулся к Пантелееву. Неторопливо скрестил руки на выступающем яйцеобразном животе и холодно спросил:

— А вы с чего взяли, что ваш однокурсник будет брать академический отпуск?

Собственно, сокурсником Леньки Гадетский не был, но ио заведующего спросил так намеренно, вроде бы исподволь, но намекая: не в его правилах поощрять подсиживание коллег за спиной.

Но разгоряченный азартом парень не обратил внимания, покраснел, заметался, прикидывая, насколько опасно будет откровенно соврать.

Собственно, Блажко не дал ему на что-то решиться, коротко и безапелляционно отрезав:

— Рабочее рвение — это похвально. Но я ни в одной больнице не видел, чтобы интерн сам выбирал себе куратора. — Ленька открыл было рот оправдаться, но тот только рукой махнул, заканчивая разговор. — Идите работайте.

И, отвернувшись, пошел дальше, оставив раздосадованного Пантелеева посреди коридора.

Восемнадцатая городская больница. 16:10

— Патрисия Яновна, — когда Янка вошла в ординаторскую, Ливанская сидела за своим столом спиной к двери, и девушке были хорошо видны ее напряженные острые плечи. — Я оформила поступившую, — она встала у стола, но кураторша даже не обернулась. Только неопределенно хмыкнула.

— Я карту оформила и назначения сделала.

Та снова что-то буркнула, давая понять, что слышит. Повисла тишина.

— Патрисия Яновна, — девушка переступила с ноги на ногу и сильнее сжала в руках историю. Ответа не последовало, и она, полная решимости, продолжила: — Вы ее завтра оперировать будете?

— Буду.

Яна сжала зубы:

— Вы давно должны взять меня ассистировать. Валерий Арсеньевич уже три раза брал.

Ливанская резко и неожиданно поднялась:

— Вот к нему и просись, — она равнодушно оттеснила девушку плечом, выдергивая из принтера распечатанные листки. И неожиданно раздраженно бросила: — У тебя что, работы нет? Ты анализы проверила — все поступили? Иди работай, не дергай меня! — мятой охапкой сунула той в руки пачку выписок и анализов. — На, подклей. — И вышла из ординаторской.

Несколько секунд девушка растерянно и негодующе смотрела ей вслед, а потом, повинуясь внутреннему импульсу, запальчиво бросила бланки обратно на стол.

Яна шла по коридору так быстро, что даже забыла поздороваться с идущим навстречу Зайцевым. Только перед самым кабинетом заведующего замялась и несколько минут переминалась с ноги на ногу, прежде чем решилась постучать.

Блажко сидел за большим деревянным столом и при ярком электрическом свете пролистывал огромные стопки папок — знакомился с новыми обязанностями.

— Степан Наумович, простите, можно с вами поговорить? — девушка неловко замерла в дверях, чувствуя, как голос теряет громкость под властным взглядом начальника.

Тот внимательно посмотрел на посетительницу, поджал уголки губ и неторопливо, со значением, кивнул. Яна аккуратно и бесшумно прикрыла за собой дверь, посомневалась немного, потом сделала шаг к столу.

— Степан Наумович, я прошу сменить мне куратора.

Девушка увидела, как лицо заведующего приняло удивленное и в то же время странно-смешливое выражение.

— Ну-ну, — он, с интересом разглядывая интерна, сложил руки перед собой: — И что же вас сподвигло? Чем-то недовольны?

Янка почувствовала липкое холодное омерзение к самой себе: она кляузничала. На своего куратора, хирурга, на женщину в тяжелой жизненной ситуации, которой было, конечно, не до интерна.

— Мне нужно учиться, — девушка начала нелепо и не к месту, скорее, продолжая собственные мысли, чем обращаясь к заведующему. — За четыре месяца в интернатуре я ни разу не ассистировала своему куратору и только три раза была в операционной. Я не критикую ее методы обучения, но совершенно без практики работать невозможно. — От этого зависело ее обучение, ее место хирурга. По-человечески ей было и противно, и неприятно закладывать Ливанскую, но не ее вина, что у той проблемы. И если Яна не позаботится о себе сама, никто не позаботится.

И все же, по мере, того как девушка говорила, ее голос становился неуверенней, и закончила она совсем неловко:

— Я понимаю, что поступаю не этично.

Но заведующий вдруг с неожиданным пониманием кивнул крупной головой:

— Ну, отчего же, вы правильно сделали, что пришли. Присаживайтесь, побеседуем, — он непреклонно указал на стул, и Яна нерешительно, глядя в пол, села на самый край.

29

13 октября 2015 года. Вторник. Москва. Восемнадцатая городская больница. 10:30

— Ну, ругать я вас не буду, — Блажко, нацепив очки на самый кончик длинного острого носа, расписывался в разложенных перед ним листах. Ливанская, которую он вызвал в свой кабинет сразу после обхода, стояла перед столом заведующего, выжидательно глядя на начальника. — Это была ошибка Дины Борисовны, — Блажко высокомерно поджал губы, в голосе его так и слышалась спесивая самоуверенность. — Не стоило возлагать кураторство на такого неопытного специалиста, — он на секунду поднял равнодушные глаза.

Ливанская молчала. Больше всего почему-то задело то, как пренебрежительно Блажко говорил о Вениаминовой. Сидя в ее кресле, неторопливо прихлебывая чай, заваренный в ее чайнике.

— Ничего, не переживайте. Талантливых обучающих хирургов у нас много, так что без куратора не останется.

Разговор был унизителен. С одной стороны, черт бы с этим кураторством, меньше проблем. Но вздохнуть с облегчением мешала болезненная червоточина уязвленного самолюбия. И Ливанская продолжала молчать.

Янка с самого утра старалась на нее не смотреть, пряча лицо за монитором компьютера. Но обратить на это внимание, заметить, женщина, по своему обыкновению, не могла. Слишком много всего навалилось разом, мысли были не о том.

— Я временно переведу ее к Валерию Арсеньевичу, а там видно будет.

Девушка обратилась с заявлением, Блажко выслушал. Так как он по роду своей деятельности был обязан внимательно относиться к жалобам и проблемам интернов и создавать им максимально комфортные условия — пошел на встречу. Все правильно. И нет ничего более постоянного, чем временное.

— Прекрасно, — Ливанская сжала губы в тонкую злую полоску и расправила плечи. — Я могу идти?

Блажко пожевал губами, подумал, а потом желчно бросил:

— Идите. А, вообще, — уже в спину добавил, — Дина Борисовна слишком много вам позволяла. У меня в отделении любимчиков нет и не будет.

Женщина, не отвечая, захлопнула дверь.

30

Улица Чертановская. 22:15

Ливанская глянула на часы, раздраженно встряхнула их и прислушалась. Ей казалось, что она проспала, по меньшей мере, час, но прошло всего две минуты. То же самое было и пять минут назад, и десять. А часы исправно шли. Она резко перевернулась на другой бок и закрыла глаза. Теплый свитер душил и кололся, ноги неудобно упирались в подлокотник. В уши ввинчивался разжижающий сознание гул, он давил, натягивал нервы. Как назло, дома не было Юрки, при котором всегда работало радио или телевизор, доносились какие-то бытовые звуки, не стояла эта звенящая тишина.

И не казалось с такой очевидностью, что она сходит с ума. Ливанская снова глянула на часы, резко выдохнула и подорвалась с дивана. Бессонница дошла до предела — дальше некуда. Машинально, не думая и не вникая в смысл своих действий, женщина вышла из комнаты, открыла дверь в спальню.

Андрей не был в прострации и не смотрел в потолок бездумным взглядом. Он читал, облокотив тяжелый анатомический справочник на свернутое одеяло, трясущимися руками упрямо перелистывая страницы. Но Ливанская уже давно не замечала никаких изменений. Она автоматически, не осознавая этого, открыла шкаф, достала перчатки, инструменты, бинты, тампоны.

— Привет, — в его голосе не было силы, но он звучал вполне уверенно.

Но она не услышала, да и не могла. В последние недели Ливанская почти не заходила в эту комнату. Для нее жизнь будто замерла в середине сентября, закрутилась лентой Мебиуса, заставляя двигаться по замкнутому, путаному, неизменному кругу. Здесь больше не было Андрея, здесь был труп. Труп смердел и смотрел в потолок широко распахнутыми глазами. Она чувствовала этот запах, он висел в воздухе и разъедал ноздри.

— Привет, — Андрей повторил громче и повернулся в ее сторону.

Женщина ногой выдвинула из-под стола табурет и села возле кровати. Начала механически натягивать на руки перчатки.

— Ты чего молчишь?

Слов она не разобрала, не вникла. И говорила с собой. Какой смысл говорить с тем, кто умер?

— Сборник поменяю, — Ливанская сжала губы в тонкую полоску.

— Зачем? — Андрей с недоумение присматривался к женщине. На то, что она не заходит, Гадетский не обращал внимания, его это даже устраивало, давало возможность оклематься в одиночку, не позволяя все это видеть. Парень недоуменно и уже раздраженно повысил голос: — Мне ничего не нужно. Что на тебя нашло?

И тут впервые она агрессивно огрызнулась:

— Пора уже. Убери одеяло, оно мне мешает, — и, не дожидаясь, сама его откинула и принялась резкими движениями отрывать куски пластыря.

— Что с тобой творится?

— Мне надоело, — сунула в дистиллированную воду тампон, смочила: — Мне все недоело, не могу больше. Когда ты умрешь наконец?! — она с заученной быстротой и точностью удаляла тампоны и промывала медленно срастающиеся дренажные отверстия. — Я тебя ненавижу: всю эту немочь, капельницы, таблетки, — она отряхнула в пакет, прилипший к пинцету, кусок грязного бинта. — Этот проклятый запах, — он и сейчас разъедал ноздри: вонь спирта, немочи, мазей, антисептиков.

Гадетский хмурился и смотрел на нее напряженно и внимательно.

А она все говорила. Говорила и говорила, и не могла остановиться. Смутно сознавая даже, где находится.

Только минут через пять он резко остановил ее:

— Дай телефон.

Внутри резкой удушливой волной поднялось облегчение: «Пусть позвонит. Кому угодно: Юрке, Сабировой, в такси — в перевозку. Пусть уедет. И тогда все кончится. И комната эта опустеет». Ливанская резко встала:

— Сейчас принесу.

Но сразу забыла, куда идет. Хлопнула дверью, а через секунду Гадетский услышал, как закрылась и входная дверь.

31

Улица Чертановская. 23:10

Напряжение в квартире ощущалось буквально в воздухе, и Талищев его остро чувствовал. Стояла тишина. Андрей не читал, смотрел в потолок и сосредоточенно о чем-то размышлял. Будто готовился к чему-то важному. Отвечал нехотя и крестный благоразумно с разговорами не лез.

В этом доме никто никогда не готовил и он, по сложившейся уже традиции, погрел себе еду, в молчаливом одиночестве поужинал. Потом сел за работу. А Гадетский все молчал.

— Помоги мне встать.

Резкий голос нарушил тишину только спустя час. Андрей уже убрал одеяло и, до скрипа стиснув зубы, приподнялся в кровати. Лоб тут же покрылся испариной, лицо стало бледным.

Его организм только начать нащупывать баланс. Хрупкое равновесие между поврежденными органами, способ существовать в изменившихся конфигурациях. А Андрей себя подгонял: быстрее, быстрее, еще быстрее.

— Что, сегодня? — Талищев даже не спрашивал, а факт для себя констатировал. Поэтому, не дожидаясь ответа, поднялся из-за стола. — Я пойду костыли принесу.

— К черту! — лицо Гадетского дернулось от судороги. — Мне надо встать — без костылей.

Ему надо было встать сейчас, сегодня. Как бы ни было тяжело и чем бы ни кончилось. Кровь из носу, но надо было встать. Или сдохнуть, или встать.

Парень сжал простынь с такой силой, что побелели костяшки пальцев, зажмурился от боли и начал медленно садиться, судорожно опираясь на вытянутые дрожащие от напряжения руки. Локти ходили ходуном.

Талищев молча подставил руку под спину. Сколько ни расправляй, майка была мокрой и мятой.

— Посиди минуту, пока кровоток восстановится.

Но парень резко, зло и упрямо мотнул головой. Сделал отчаянный вдох и, сжав зубы, оттолкнулся от кровати.

Перед глазами почти мгновенно стало черно, и одновременно охватила странная легкость. Будто до пояса он был привязан силой притяжения, а выше плыл в невесомости. В ушах засвистела кровь.

— Тяжко?

Голос Талищева он услышал издалека, будто из бутылки тяжко, тяжко. Почувствовал, что опирается на его жесткие руки, и с новым тяжелым выдохом, рванулся и сделал шаг.

Его никто не держал, он не опирался на костыли, только о стену. Перед собой ничего не видел, ног не чувствовал и даже не сознавал, что они трясутся. К горлу подкатывала мучительная, нестерпимая тошнота, утягивающая его вниз. Но он шел. Зло, упрямо, на решимости и непостижимой силе воле. Шел своими ногами.

32

Улица Чертановская. 23:15

Бутылку водки Ливанская купила чудом — в круглосуточном магазинчике из-под полы, как в совке.

Она долго блуждала по темным улицам, сжимая в пальцах тонкое горлышко, и прошло больше получаса, прежде чем она села на скамейку в смутно знакомом сквере и отвинтила крышку. Сделала медленный глоток, пищевод чуть обожгло, на секунду перехватило дыхание, зато внутри стало тепло, даже горячо. И она почти сразу сделала еще один глоток. А потом еще.

Как и когда рядом сел чмошный на вид, кислотно пахнущий паренек, женщина даже не заметила.

— А я знаю, что тебе надо, — парень фамильярно закинул руку на спинку скамейки позади ее плеч и доверительно улыбнулся.

Ливанская смотрела прямо перед собой, от алкоголя перед глазами уже слегка плыло. Она подумала немного, а потом протянула:

— Мне надо поспать.

— Неее… — парень прижался к ней, он был горячий, как печка. — Тебе надо дунуть.

— Чего? — женщина растерянно повернулась.

Он торопливо закивал, явно сжимая и нервно теребя что-то в кармане. Ливанская смотрела на него, склонив голову набок, а потом удивленно спросила:

— А ты не боишься на улице-то предлагать? — и тут же поняла: ничего он не боится — обдолбанный вусмерть.

— Нее… я ж вижу: тебе надо дунуть, — парень нетерпеливо завозился на скамейке тощим задом.

Женщина задумчиво раскачивала бутылку в вытянутых руках:

— Мне надо поспать.

Она с трудом поднялась (начало чувствоваться опьянение), сунула оставшуюся водку в руки растерянному торчку и слегка нетвердой походкой пошла по аллее. Талищев был прав: у нее посттравматический синдром. Бессонница. И надо, надо, надо поспать.

Ливанская даже не помнила, как добралась до дома. То ли от усталости, то ли от алкоголя. Она прижалась лбом к холодному косяку и нажала звонок. Въедливый гул был слышен даже в коридоре. А она все звонила, звонила…

— Ну, наконец-то, — дверь распахнулась, и мужчина выдохнул с облегчением.

— Юрка, — продолжала упираться в косяк, разговаривая с дверью, — мне надо поспать. Делай что хочешь, но мне надо.

— Ты что — пьяная? — он удивленно сдвинул брови и сделал шаг назад, пропуская ее в квартиру.

Но женщина не сразу вошла, продолжала стоять, прижавшись к косяку. И только покачала головой:

— Достаточно, чтобы мне нужно было проспаться, но недостаточно, чтобы уснуть.

Сквозь дрему она еще долго чувствовала, как Талищев медленно и ласково гладит ее по волосам. Хотела отмахнуться, остаться одна, но сон сковал крепко и быстро, окутав тело вязким коконом.

— Спи, ребенок, спи.

33

16 октября 2015 года. Пятница. Москва. Улица Чертановская. 14:10

— Проснулась? — Талищев улыбнулся и уселся в кресло напротив.

Диван, на котором она спала, был застелен свежим бельем, ее укрывало толстое теплое одеяло. Ливанская пошевелилась и прислушалась к себе: голова не болела. Даже удивительно. Тело наполнилось необъяснимой легкостью, словно она летела.

— Как себя чувствуешь? — мужчина будто услышал ее мысли.

— Ничего, — она села, убрала покрывало и спустила на пол ноги. — Я долго спала?

Он обернулся, взглянул на циферблат и хмыкнул:

— Тридцать восемь часов, — и тут же махнул рукой: — Да не дергайся. Звонил я в твое отделение — сказал, что гриппуешь. Не переживай, сделаю я тебе больничный. Отлежись пока.

Ливанская хотела упрямо встать, но на это действительно не было сил. И не хотелось ехать на работу. Впервые в жизни у нее действительно не было желания встать за операционный стол.

— Что, плохо у тебя на работе? — Талищев смотрел внимательно и сочувственно.

Она как-то растерянно пожала плечами, толком не зная, что ответить. Потом нехотя бросила:

— Да, не очень. Только обсуждать не буду.

Мужчина понимающе кивнул:

— Не хочешь — не надо, — и заговорил о другом: — Мы тебя не дергали. Андрей только подходил пару раз, своими ногами, между прочим, подходил.

Ливанская равнодушно пожала плечами.

— Тяжелые у вас характеры. — Он не дождался никакой реакции, тяжело вздохнул и поднялся. — Ты бы зашла к нему, что ли.

— Потом, не хочу сейчас.

— Ну, как знаешь, — Талищев неодобрительно покачал головой. — Пойду поесть погрею. Голодная, небось.

— Угу, — она согласно хмыкнула, но когда мужчина был уже в дверях, вдруг окликнула: — Юр!

Тот вопросительно обернулся.

— Спасибо.

Мужчина удивленно пожал плечами:

— За что?

— За все. Если бы я сейчас не поспала, с ума бы сошла.

Он расплылся в улыбке, ничего не ответил, только махнул рукой.

Когда через десять минут Талищев зашел в комнату с тарелкой, Ливанской там уже не было.

Она сидела в изголовье кровати Андрея, машинально теребила отрезанные почти наголо волосы, и они о чем-то едва слышно переговаривались.

34

19 октября 2015 года. Понедельник. Москва. Восемнадцатая городская больница. 11:30

Пациентка находилась под общим наркозом. Малика внимательно смотрела на руки куратора, тщательно фиксируя в памяти каждое движение.

— Видите, какой спаечный процесс? — хирург дал ей посмотреть.

— Да.

— Поэтому лапараскопически такие случаи не оперируют. Ладно, — Бикметов обратился к интерну и кивнул сестре, — готовьте салфетки. — Он начал изолировать желчный пузырь от окружающих структур, освобождая его от спаек и сращений. — Изолируйте.

Девушка начала отделять готовящийся к удалению желчный салфетками от брюшной полости. Хирург утвердительно кивнул:

— Хорошо. План действий?

Малика, продолжая аккуратно работать, проговорила:

— Сначала рассечь серозную оболочку между желчным пузырем и печенью. Наложить зажим. Убрать содержимое пузыря, потом отделить его от печени.

— Правильно. Дальше.

— Дойдя до шейки, последовательно пересечь пузырную артерию и пузырный проток. Удалить желчный. Ложе закрыть брюшиной. К области ложа культи пузырного протока, подвести дренажную трубку, вывести ее отдельным разрезом.

Пока она говорила, хирург, согласно кивая, успел сделать пункт первый, второй и, наложив зажим, сделал знак интерну:

— Пересекайте артерию.

Спустя пару секунд он снова окликнул, а потом удивленно нахмурился и поднял глаза:

— Малика?

Сначала повисла тишина. Девушка стояла в шаге от стола, глядя в раскрытую полость, и не шевелилась, подняв руки на уровень груди. А потом тихо и как-то растерянно проговорила:

— Я не могу.

Хирург недоуменно посмотрел на интерна:

— В каком смысле?

Но девушка только продолжала смотреть на операционное поле:

— Я не могу, — она резко и часто замотала головой.

— Тогда выйдите, — резкий голос Бикметова выдернул ее из молчаливого созерцания. Она еще что-то пробормотала и стремительно вышла из операционной. Прежде чем вернуться к операции, хирург мрачно проводил ее взглядом.

— Малика? — Ринат Витальевич вышел было на лестницу, но чуть не споткнулся о сидящую на ступеньках девушку. — Вы что тут делаете?

— Ничего. Простите, — она тяжело, но спокойно, вздохнула. — Я сейчас схожу к пациентке, извините.

Она не плакала, просто смотрела на уходящий вниз лестничный пролет, прямо в стерильной пижаме сидя на грязных ступеньках.

Да не надо, сам зайду, — Ринат задумался на мгновение, потом поправил полы халата и присел на лестницу. Скупой на эмоции, он не выказал ни порицания, ни сочувствия, просто немного помолчал рядом. — Вы слишком переживаете. Отпустите это чувство.

Удивительно, но Малика не стала извиняться или оправдываться, не вскочила, не побежала к пациентке, продолжая молча сидеть, глядя то ли в стену, то ли в себя.

— Я когда учился, — мужчина на секунду замолчал, обдумывая то, что собирается рассказать, — Лев Кондратьевич, мой покойный наставник, в первый раз взял меня на операцию. Ну, сами понимаете, до того — трупы, кровь, швы накладывал, пальцы ампутировал, и никаких проблем не было. Поначалу был совершенно спокоен. А потом, как хирург начал сосуды коагулятором прижигать, и запах этот пошел, я раз вдохнул, и все. Следующее, что помню: лежу на полу, сестра смеется, Лев Кондратьевич ругается, — хирург на мгновение посмотрел на Сабирову: — По-всякому бывает. Но ничего, привык. Сейчас так привык, даже не чувствую запаха. Вот знаю, что он есть, а почувствовать не могу. Не переживайте.

— Это не то.

Бикметов удивленно посмотрел на девушку. Она вообще впервые возразила, ей всегда не хватало уверенности и силы воли.

Малика еще немного подумала, а потом вдруг горячо заговорила:

— Как вы это делаете? — она резко повернулась и пытливо посмотрела куратору в глаза: — Неужели не боитесь ошибиться? — она снова отвернулась и вдруг принялась отчаянно жестикулировать. — Я на них смотрю и ужасаюсь. Андрей так рвется в операционную, даже когда толком не знает, что делать! Ленька, Янка: все они, — девушка посмотрела хирургу в глаза и с каким-то испугом покачала головой: — А я не могу. Боюсь навредить. У вас такое бывает?

На какое-то мгновение хирург растерялся.

— Малика, у нас тяжелая профессия. Конечно, врач должен сомневаться. Не сомневающийся хирург — не хирург. Нужно всегда быть собранным.

Девушка, казалось, вдруг потеряла интерес к его словам, она отвернулась и разочарованно покачала головой:

— Вы меня не понимаете.

— Малика, — Ринат Витальевич вздохнул, — если вы хотите быть хирургом, вам нужно очень много работать над психикой, вы слишком пассивны. Вы же прекрасный диагност. Я смотрю, как работают остальные ребята — им до вас далеко. Но где ваша сила воли?

— Я не хочу оперировать, — тихо, но уверенно, заключила девушка.

— Тогда что вы тут делаете? — вкрадчиво спросил мужчина.

Малика какое-то время помолчала, а потом устало опустила голову, убрав со лба спутанные волосы:

— Это Андрей мечтал о хирургии. А мне казалось, я тоже справлюсь. Мне надо больше заниматься, но я тоже все могу, крови не боюсь, память хорошая. Швы аккуратней накладываю, — она сама невесело улыбнулась своим словам. — Раньше даже не задумывалась.

— Но ведь такой путь позади, надо бороться до конца. Дело же не в том, что вы не можете.

— И что дальше? С напряжением идти в операционные? С ужасом ждать каждый новый рабочий день? — девушка отрицательно покачала головой.

Хирург только сейчас понял, насколько серьезен этот разговор. Здесь не было эмоций. Это не слова, сказанные сгоряча, а вымученное, выстраданное решение. Даже удивительна решимость в этой мягкой безынициативной девочке.

— И что вы решили?

Она на секунду замялась, потом поднялась и отряхнула штаны:

— Пойду к пациентке зайду.

Малика приехала домой поздно, долго без определенной цели бродив по ночным улицам. Захлопнула за собой дверь квартиры. В комнатах было темно. И пусто. Вязко звенела в ушах тишина. Она прошла на кухню, потом в спальню, в зал. Не зная, что ищет, и что собирается делать.

А от звонка телефона резко вздрогнула:

— Да.

— Солнышко, — Рафиз явно был слегка навеселе, — я тебя не заберу сегодня. — В трубке раздавался звон посуды, женский смех, разговоры. — Тут на работе запарка. Ты меня не жди, я поздно приду, — парень понизил голос до ласкового шепота: — Я тебя люблю, зайка. Слышишь?

Он даже не заметил, что она пришла на три часа позже. И не озаботился тем, что жена слышит шумы в трубке.

— Конечно, — Малика выдохнула и отключила звонок.

Она молча, не включая света, легла на диван. Подтянула на себя старый плед. Перед глазами на полстены маячил квадрат лунного света, падающего в окно. Малика даже не плакала.

35

24 октября 2015 года. Суббота. Москва. Улица Чертановская. 16:40.

Начинать ходить было тяжело. Появилось неприятное ощущение, что его неправильно сшили, поменяв внутренности местами и стянув кожу. Костыли только мешали, проще и удобнее было держаться за мебель и стены. На то, чтобы добраться до туалета или коридора, поначалу уходило по десять минут. Это была война с собственным телом.

В один из дней он самонадеянно присел на корточки, доставая из холодильника бутылку. И понял, что не может встать. Чувствовал он себя хорошо, но разогнуть колени и подняться не хватало сил. Встал на упрямстве, сцепив зубы, только от мысли, что кто-то подойдет помочь.

На улицу Андрей начал выходить сам. Сначала до двери в подъезд, потом дальше, до парковки. Тот день, когда отключили свет, запомнился на всю жизнь. Он вошел в полутемный подъезд, подошел к лифу, нажал на кнопку и понял: в доме нет электричества. Цепляясь за стену, он сказал себе, что если сможет, если поднимется сейчас, значит, выкарабкается и вернется в норму. После этого Андрей три дня лежал пластом, но это было не важно — важно было, что смог.

В конце месяца состоялась еще одна операция — убрали колостому. Жизнь медленно возвращалась к отправной точке, к первому сентября.

чиркнул зажигалкой. Старая привычка вернулась моментально, стоило только встать на ноги.

— Мы сами себе все можем купить, не маленькие, — он глубоко затянулся.

Талищев, стоявший спиной к крестнику и с дотошной аккуратностью заполнявший холодильник из больших пакетов, угрюмо буркнул:

— Можете, но не покупаете же.

Крестный все еще продолжал заходить к ним. Не чаще раза в неделю, и обязательно предварительно позвонив. С пакетами.

— Ну и? Что делать собираешься? — Юрий Альбертович отряхнул руки и смял упаковочную бумагу.

— Через неделю на работу выйду, — парень пожал плечами.

Крестный будто даже не заметил, что он ответил.

— Кто тебя порезал?

Спросил он тем же спокойным голосом, даже не обернувшись, будто о чем-то незначительном.

— Не помню, — Андрей ответил без вызова, словно продолжая беседу, но ощутимо давая понять, что не хочет развивать тему.

Юрий Альбертович медленно обернулся, оперся рукой о столешницу:

— На этом и будешь стоять? — он испытующе смотрел на парня из-под седых бровей.

Тот уверенно кивнул головой.

— Я не помню.

— Вот я так и думал! — Талищев неожиданно-горячно ударил ладонью по столу: — Именно этого я и ожидал, — у него вспыхнули щеки, и лоб от возмущения прорезался складками. — Тебя на нож посадили, а тебе все мало?!

Андрей хладнокровно смотрел прямо перед собой.

— Я молчал, — мужчина накручивал себя, негодующе повышая голос. — Ладно, думаю, мальчишка — дурак. Созреет, сам расскажет. Так нет же! — он горячо и нервно махнул огромной рукой: — Ему ничьи советы не нужны! Одно вранье на каждом шагу! — и снова припечатал ударом стол. — Я для чего с тобой возился? Столько времени тратил, мозги собирал. Чтобы ты свою жизнь вот так угробил?!

— Мою жизнь! — парень поднялся с неожиданной для реабилитационного больного резкостью. — Правильно — мою! — в повышенных тонах голос Гадетского звучал режуще-жестко, с неприятными агрессивными нотами. — Мою! Я живу, как умею, — он зло сжал зубы: — А ты все от меня благодарности ждешь! Чтобы я тебе в рот заглядывал и слушал нотации. Хватит с меня! — шагнул вперед и, с убийственным хладнокровием глядя в глаза, отрезал: — Кончай приходить ко мне домой как к себе. Ты мне не отец — у меня есть отец.

Крестный уже давно ушел, а Гадетский все сидел за столом, задумчиво глядя на так и не убранные в холодильник пакеты, и крутил в руках сигарету.

— Эй, чувак!

За углом стоял привычный полумрак (фонарей в переулке не было), но Андрей всегда ходил этой дорогой. Через темный безлюдный сквер до метро было ближе. Парень притормозил и удивленно обернулся на невнятный окрик.

— Вам чего, ребята?

В зыбкой полутьме он разобрал только, что их трое: то ли хотели попросить прикурить, то ли спросить дорогу.

Окружили мгновенно. Спиной он стоял к стене больницы, отступать назад было некуда, но Андрей не испытал беспокойства.

— Доставай деньги, — самый высокий парень сделал шаг вперед, практически упершись в Гадетского носом, и ткнул в живот острым. Молодой врач и тут не встревожился. Только удивился слегка, что они с ножом.

Он развел руками:

— Ребят, у меня нет ничего, — брать у него и в самом деле нечего.

— Сотовый гони, — писклявый, почти детский не переломанный голос добавил слева. Андрей удивленно повернулся:

— Павлик?

Гадетский, не глядя, отвел от себя руку с ножом и сделал шаг вперед — их не стоило бояться, это были всего лишь ребята из квартиры. Борис, Датый. И мальчишка-школьник — Павел.

Он их узнал. И они его узнали. Глаза у подростка расширились, в них промелькнула паника. Андрей почувствовал на себе горячее судорожное дыхание. Хотел было сказать, что не сдаст их, только пусть ножи уберут.

И в этот момент он одновременно услышал, как в соседнем дворе взвизгнули покрышки, с дерева с гвалтом снялась стая воронья, а в его тело вошло острие. Сбоку, оттуда, где стоял Павлик. Гадетский отстраненно видел его заполошные глаза, трясущиеся губы, покрытый веснушками нос. Расширенные от дури зрачки. Страх и панику на его лице.

И чувствовал, как нож раз за разом, то быстро, то медленно, входит в тело, прорезая кожу, рассекая мышцы. На третьем ударе он напоролся на реберную кость и со скрежетом ушел в сторону.

В сущности, больно не было, только очень горячо.

— Валим. Валим!

Гадетский еще пытался смотреть им вслед, машинально прижимая руки к животу. Под пальцами было мокро.

36

26 октября 2015 года. Понедельник. Москва. Восемнадцатая городская больница. 07:10.

Зайцев вдохновенно набивал письмо в компьютере. Личное, скорее всего. С таким одухотворенным лицом эпикризы не печатают. Пантелеев скучливо перелистнул страницу заполняемых бланков осмотра и поднял глаза на куратора:

— Александр Петрович, а вы в четверг дежурите?

— Дежурю, — тот глаз не оторвал от монитора, только недовольно передернул плечами.

Ленька уверенней подобрался — бланки были забыты. По четвергам больница дежурила по «скорой», пациентов привозили много, соответственно, и экстренных было полно. И операций.

— А меня ассистировать возьмете?

— Чего? — хирург недовольно переспросил. По хмурому лицу было ясно, что письмо-таки личное. Все отделение ожидало, что Зайцев вот-вот женится, и, похоже, он, наконец, раскачался.

— Ассистировать в четверг возьмете? — Пантелеев в нетерпении даже приподнялся на стуле, заискивающе глядя в глаза хирургу.

Тот посмотрел на интерна, на неоконченное письмо, будто собираясь с мыслями и соображая, кто он и где находится. Потом пожевал губами и неопределенно хмыкнул:

— Ну, посмотрим. Если в третьей палате место освободится, нового положат, то возьму.

Весь день заманчивая перспектива жгла Пантелеева, не давая ему покоя. На прошлой неделе он ассистировал дважды, на этой планировал добиться трех раз. Но на сегодня-завтра ничего перспективного не прорисовывалось, разве что на четверг.

Как палатный врач, Зайцев обычно подчищал места перед дежурством по скорой: на выписку шли все, кого можно было отпускать. Но сегодня не особенно торопился. Пациенты там лежали новые, только прооперированные, даже некого взять к выписке.

Ленька обежал уже всех зайцевких больных, в третью палату зашел в последнюю очередь. Быстро глянул двух прооперированных, дежурно буркнул:

— Все в порядке? Жалобы есть?

Получил отрицательный ответ и прошел в конец палаты. Там лежала единственная здесь не ходячая пациентка.

Дежурящая с матерью женщина тщательно протирала тумбочку от крошек. После проведенной в палате ночи она сама выглядела усталой и осунувшейся. Родственники могли прикорнуть разве что на скамейках в коридоре, если те не были заняты внеплановыми больными.

— Как дела? — парень только краем глаза глянул на пациентку. Она спала и выглядела умиротворенной, и сразу обратился к женщине.

Та посмотрела на мать и неопределенно повела плечами.

Пантелеев глянул в карту:

— А не думали ее сегодня-завтра забрать?

Пожилая женщина поступила на прошлой неделе по «скорой» с болями неясной этиологии. Ее обследовали, брали все мыслимые анализы, вызывали на консультации онкологов и кардиологов. И в конечном итоге признали неоперабельной.

Во-первых, возраст: пациентке шел седьмой десяток. Ну а, во-вторых, больное сердце: два хронических порока, в анамнезе шунтирование три года назад, необходимость в операции на открытом сердце. Но она и шунтирование-то пережила чудом. С таким сердцем любое оперативное вмешательство — преступление.

Это уже было оговорено с родственниками. Им разъяснили ситуацию, обрисовали последствия. Успокоили, как могли.

Но самой пациентке диагноз не говорили. Сказали, что оперировать не будут, потому что ничего страшного — само пройдет. Пожилая женщина была обнадежена, повеселела. Даже начала есть понемногу.

Ленька вдохновенно продолжил:

— Ну а смысл ей тут лежать? — и сочувственно-понимающе добавил: — И вам будет легче: дома хоть поспать можно, отдохнуть, еду приготовить. И ей самой дома умирать лучше.

Женщина не успела его остановить или перебить, только коротко охнула и прижала руку ко рту.

— Марин, Марина-а… — то, как смотрела на дочь пожилая женщина, словами передать было нельзя. Она не спала — просто лежала, в усталой прострации прикрыв глаза, набиралась сил перед новым днем, готовилась выздоравливать. — Ой, что-то… — она прижала руку пониже дряблой груди, растекшейся под старческой ночной рубашкой, — …сердце…

— Мам, что, плохо? — женщина заполошно кинулась к кровати и, испуганно повернувшись к интерну, воскликнула: — Ну, делайте же что-нибудь! Позовите врача!

Ленька оторопел на секунду, а потом кинулся к двери.

Скандал был невероятный. Дочь пациентки кричала в истерике так, что слышно было в самых дальних концах коридора.

Кардиолог даже на этаж подняться не успел — женщина уже умерла. Сделали, конечно, все, что могли: забегали врачи, засуетились сестры. Но безрезультатно.

Пантелеев крутился неподалеку, делано-недоуменно пожимал плечами и заглядывал в глаза Зайцеву.

Дочь умершей в негодовании поносила врачей, грозилась пойти «выше», написать заявление главврачу, жаловаться в министерство, подать в суд.

Только мягкий вкрадчивый Зайцев и смог успокоить. Он завел плачущую женщину в ординаторскую, и Пантелеев слышал, как тот убеждающе-неторопливо говорит: «Я понимаю, мои слова сейчас до вас вряд ли дойдут», «Вы поймите, мы только врачи», «Природа лучше знает», предлагает «укольчик».

После «укольчика» женщина подуспокоилась, отдышалась и пошла в палату — собрать вещи и освободить врачам койку. Потом уехала, так и не написав заявления.

37

Улица Чертановская. 17:20

Сумка гулко ударилась об пол. Ливанская стянула куртку, шарф и нагнулась, расшнуровывая сапоги. Подышала на красные, онемевшие пальцы. Она все еще ненавидела зиму, ненавидела холод, ветер и снег.

После длинного, муторного дня на работе не терпелось уйти из больницы.

В квартире стояла тишина. А почему-то остро захотелось, чтобы Андрей сейчас был дома. Она села прямо на пол у двери, тяжело откинувшись на нее головой и плечами, и прикрыла глаза. Все последние месяцы на нее давила непривычная, несвойственная ей свинцовая усталость.

— Ты чего на полу сидишь? — Гадетский бесшумно вышел из спальни, босой ногой отпихнув брошенную на пороге сумку.

Она неопределенно хмыкнула и опустила голову. Надолго замолчала, а потом вдруг устало усмехнулась:

— Я люблю тебя, ребенок.

Парень прислонился к стене, скрестил руки на груди и внимательно на нее посмотрел:

— Я знаю. А что случилось?

Ливанская глухо рассмеялась и развела руками:

— Блажко утвердили заведующим.

— Ну, — Андрей неторопливо подошел и сел рядом, касаясь ее плеча, — следовало ожидать, — он на минуту задумался, потом спросил: — Что будешь делать?

На жестко и упрямо сжала губы:

— Справлюсь.

Парень коротко и внимательно на нее глянул. Ливанская некоторое время задумчиво смотрела в стену, прежде чем почувствовала, что повисшая тишина начинает давить. И удивленно повернулась:

— Хочешь что-то сказать?

Он хмыкнул и неопределенно повел плечами. Ливанская настороженно подобралась:

— Ну, говори.

Андрей чуть улыбнулся, сочувственно и как-то снисходительно посмотрел ей в глаза:

— Ты так борешься за то, что тебе не нужно.

— В смысле? — она недоуменно нахмурилась, но парень не стал ничего объяснять: молча поднялся и ушел в комнату.

38

29 октября 2015 года. Четверг. Москва. Наркдиспансер. Пресня. 17:10.

Гадетский вошел в диспансер с задних ворот, которые ближе к часовне. Пациенты на улице уже не возились. Осенью они заканчивали раньше и шли греться. В окошке предбанника горел свет, будто отец Михаил ждал его прихода.

Он действительно не удивился посетителю. Усмехнулся понимающе, окинул каким-то оценивающим и в то же время жалостливым взглядом:

— Здравствуй, Андрюша.

Гадетский поднялся на скрипнувшее крыльцо и приветственно кивнул:

— Чего не проходишь, в дверях стоишь? — батюшка улыбнулся. — Ты с крестным разругался, не со мной. А если боишься, что начну говорить «я же предупреждал», — вытер руки мокрым полотенцем и указал на стул, — не начну. Садись-садись. В ногах правды нет, — он с кряхтением опустился на табурет. — Тем более, в твоих ногах.

Андрей сел, чувствуя, как с непривычки подрагивают мышцы. В часовне ничего не менялось. Все так же удушливо пахло ладаном, цвела на окне герань, громко треща, кипел в предбаннике старый электрический чайник.

— А насчет советов: так хороших советов никто не слушает, — отец Михаил подтянул к центру крошечного стола вазочку с печеньем и принялся тупым ножом неровно пластать куски хлеба. — Все надо на своем горбу почувствовать.

Он неловко потянулся, достал блюдце с уже нарезанной колбасой. Последнее время батюшка старался все делать сидя, радикулит не давал сто раз вставать-садиться.

— А ты все виноватым себя чувствуешь, — он охнул от прострела в спине, но все-таки поднялся за чашками.

— Почему — виноватым? — парень глянул на него коротко и внимательно.

Отец Михаил продолжал говорить будто сам с собой. Так высказывают давно засевшую в сознании мысль.

— Ты и себя простить не можешь, и крестного. Все злишься, обиду держишь.

— За что мне на него злиться? — Гадетский ощутимо напрягся.

Старик поставил чашки на стол. Чайник свистел и надрывался, а батюшка сложил руки на животе, с грустью и сочувствием покачал головой:

— Девочка твоя умерла. И друг умер, да? А ты вот живешь, — он горько протянул: — Ешь, пьешь, работаешь, женщина у тебя вон.

Чайник запрыгал на подставке, разбрызгивая кипящие капли. Отец Михаил охнул и засуетился, выдергивая его из розетки: выключатель был давно сломан.

Сначала повисла тишина, будто Андрей не собирался разговаривать на эту тему. А потом, когда батюшка уже отчаялся дождаться ответа, неожиданно бросил:

— Это несправедливо, — и отвернулся, ожесточенно глядя в стену. — Не правильно.

Отец Михаил глубоко и тяжело вздохнул, а потом тихо, задумчиво проговорил:

— Послушай меня, сынок. Вот я тебе сейчас не как священник скажу. Как священник я другое должен говорить. А как человек поживший… — задумчиво пожевал губами, — в жизни вообще многое несправедливо.

Забытый чайник стоял между ними, медленно выпуская последние струи пара.

— Почему он ей не помог? — Андрей с глубоко запрятанной досадой смотрел на маленькое, по-деревенски занавешенное наполовину окно. — Ведь мог. Мог вытащить нас обоих. И Дербишева мог. А он тогда ничего не сделал, — парень сжал губы и резко обернулся, испытующе глядя на старика: — А чем я лучше? Все были одинаковые.

— Сложный вопрос, Андрюша, — он задумчиво посмотрел на парня: — Ты ведь думаешь, что помогаешь им, да? Всем этим ребятам. Что всем надо помогать, ты же врач. Ан нет, — он с кряхтением подобрался на стуле, устроился поудобнее, — не всем. Да и, прости за жестокость, но, поверь, мы, старики, лучше знаем: не всем можно помочь, — батюшка сочувственно перевел взгляд на молодого человека. — Она ведь торговала?

Тот дернул головой и нехотя бросил:

— Иногда.

— Иногда… — отец Михаил задумчиво пожевал сказанное слово, а потом сам себе кивнул. — И другим предлагала. Тебе, например.

Гадетский резко повернулся:

— И что?! Я сам захотел. Ведь ей тоже предложили! Всем когда-то кто-то предлагает!

— Всем, — покладисто согласился старик. — А вот помогают не всем, — он серьезно посмотрел на парня, — и не все, — батюшка тяжело, задумчиво вздохнул. — Юрка жизнь на вас положил: на тебя, да на таких, как ты. И что не всех берет и не всех вытаскивает, — он решительно и безжалостно посмотрел парню в глаза, — так уж это его право. Не тебе его судить. Он же тебя не судил. А уж то, что беспокоится за тебя, так это нервы — не мальчик уже, — отец Михаил с кряхтением поднялся и, проходя мимо, похлопал его по плечу. — Давай-ка лучше чаю попьем.

Чай пили долго. Больше молча. Андрей вдыхал удушливый травяной запах, делал глоток, обжигал горло и задумчиво прикипал взглядом к окну. Отец Михаил тоже думал о чем-то своем.

— Все решил уже? — батюшка отставил чашку и внимательно посмотрел.

— Да, — Андрей сделал неторопливый глоток, — уже документы оформляем. Вот отучусь только. — Он поднял на батюшку глаза: — Отговаривать будете?

— Ну, зачем же, — старик усмехнулся и подлил себе кипятка. — Взрослый уже, чай, без меня разберешься. Она ведь тоже не русская?

— Кто?

Отец Михаил усмехнулся:

— Женщина твоя.

— А, Рита, — парень пожал плечами. — Да, полячка.

— Рита. Патрисия, — батюшка задумчиво протянул, — имя-то какое, — и вздохнул. — Может, оно и правильно. Родины у вас нет, неприкаянные вы. Вот и мечетесь, — он обхватил искривленными артритом пальцами чашку, будто грея руки, долго смотрел в пустоту, а потом проговорил: — Ты, Андрюш, на крестного-то не сердись. Ты ведь ему сын. Он живет для тебя, — и с легкой улыбкой покачал головой: — Не сердись, но в решениях своих на него не оглядывайся. Пусть бурчит старик, а ты делай по-своему.

Он поднял лукавые искрящиеся глаза, и Андрей улыбнулся, снова поднимая чашку.

39

02 ноября 2015 года. Понедельник. Москва. Восемнадцатая городская больница. 08:10.

Пантелеев стоял перед столом заведующего, недовольно насупившись. Он никак не ожидал, что тот решит первым отправить в гнойное именно его. И, хотя очередность не имела существенного значения (сейчас или через пару месяцев обязательные курсы пройти бы пришлось), покидать отделение первым не хотелось никак.

Парень переминался с ноги на ногу и все не мог придумать, с чего начать. Блажко деловито ставил росписи на бланках, подшитых в пухлую папку, и прерывать его было неловко.

Но пока Ленька соображал, тот вдруг сам поднял голову. Окинул парня коротким задумчивым взглядом и, будто между прочим, бросил:

— Вы не думали специализацию сменить?

Пантелеев замер, открыв рот. Растерянно сморгнул, пошевелил губами, но ничего не выдавил.

Заведующий, не спеша, отложил ручку, откинулся в широком кресле, уголки губ брезгливо опустились.

— Скажу яснее: в моем отделении вы положительного отзыва о пройденной интернатуре не получите, — он смотрел на интерна холодно и недовольно.

— Степан Наумович, да она же не нажаловалась! — парень жарко и убеждающе уставился на заведующего. Ему показалось, он понял причину недовольства начальства. Дело за малым: оставалось просто все разъяснить. Дочь пациентки жалоб не писала, наверх не звонила, даже не приходила больше в отделение. Так что наказывать Леньку тут было совершенно не за что.

— В этом и проблема, — Блажко захлопнул папку и кашлянул, не глядя больше на интерна. Дал парню понедоумевать, а потом прохладно поинтересовался: — Какие выводы сделали из инцидента?

Он поднял глаза, посверлил растерявшегося парня взглядом, но тот так и не нашелся, что ответить. Заведующий будто этого и ожидал, скупо бросив:

— Вот именно, — и безапелляционно заключил: — Вам не работать хочется, а с начальством за одним столом сидеть.

Он не дал шанса оправдаться или хотя бы осознать сказанное. Будто решение принял задолго до того, как вызвал к себе интерна. А сейчас просто, сворачивая разговор, водрузил на нос очки и вернулся к прерванным делам:

— Поскучайте пока в гнойном. Заодно подумайте, стоит ли вам сюда возвращаться.

И попросил не занимать больше его время.

Парень вышел — дверь гулко ухнула за спиной — и замер посреди коридора. Жизнь отделения привычно кипела, бурлила, но уже не имела к нему отношения.

02 ноября 2015 года. Понедельник. Москва. Восемнадцатая городская больница. 08:10.

Гадетский решительно и упрямо сверлил взглядом затылок Майорова. Тот вертел в руках его выписку, крутя ее так и эдак, будто не доверяя поставленной там печати.

— Чего академ-то не берешь? — Валерий Арсеньевич наконец отложил больничный и хмуро уткнулся в компьютер, не глядя на стоящего рядом интерна.

— Не хочу год терять, — безапелляционно отрезал парень.

Он попросил закрыть ему больничный раньше, долго спорил с районным врачом. Твердо решил выйти на работу. И в решении этом был непреклонен.

Хирург хмыкнул и недоверчиво покачал головой:

— Дело, конечно, хозяйское, — и снова глянул на выписку, — но гляди, никто тут за тобой сопли собирать не будет. Как хочешь, так и справляйся.

Парень пожал плечами:

— Кто не успевает днем, будет работать ночью.

Майоров недопонял, недоуменно поднял на интерна глаза и неожиданно расхохотался в пышные усы:

— Ладно, валяй. Возьму я вас двоих. Только учти, она у меня, — мужчина кивнул на сидящую напротив Яну, сосредоточенно заполняющую карты, — ассистирует вовсю. Придется подтягиваться. Да, кстати, — хирург, явно обращаясь к девушке, поднял со стола историю, — там старушку привезли, надо опросить.

— Я сделаю, — Андрей на мгновение замер с протянутой рукой. Майоров оценивающе на него глянул, задумался. А потом одобрительно кивнул, отдавая историю.

Чтобы наверстать упущенное, работать предстояло упорно.

40

Москва. Улица в окрестностях восемнадцатой городской больницы. 23:10.

На улице было холодно, и ждать пришлось долго. Гадетский сжал замерзшие руки в кулаки и засунул их в карманы. Подъезд жил своей жизнью: заходили-выходили старушки, выбегали дети, подростки. Пару раз показывались знакомые лица из квартиры-притона, но он не подходил.

Ноги слегка болели от усталости. Первый рабочий день прошел так, как он и ожидал: тяжело, изматывающее, обескураживающе. Янка два раза ходила ассистировать, Андрей отвез трех старушек на УЗИ, сделал с десяток перевязок, заполнил кучу бланков.

Только ближе к одиннадцати из обшарпанной двери подъезда показалась нервная сутулая фигура, и Андрей поднялся.

Нагнать мальчишку было несложно. Тот, собственно, никуда не спешил. Приплясывая от холода, он так и вился у подъезда. При виде парня испуганно присел на тощих ногах и сжался в комок, заполошно оглядываясь по сторонам.

Он даже не дождался, обратятся к нему или нет, сам, раболепно лепеча и отступая шаг за шагом, начал преданно и боязливо заглядывать в глаза:

— Это… чувак. Я нечаянно, — мальчишка пискляво захныкал, перекручивая перед глазами синюшные, покрытые пятнами пальцы. — Я не хотел, чувак, — он ненатурально захныкал. — Ну, ты пойми, я же под дурью был, — парень молчал, и мальчишка заискивающе ударился в слезы: — Ну, прости, а, чувак.

Павлик плохо выглядел: пятна на лице стали крупными и темными, резко выделились вены на шее, под носом и глазами залегли неприятные круги. Скорее всего, он сидел на крокодиле, и сделать было уже ничего нельзя. Промелькнула даже мысль: «А имело ли смысл приходить?». Но Андрей решил: имело. Он должен знать, что сделал все.

Гадетский достал из кармана сложенный вчетверо листок в клетку.

— Вот, — подождал, пока мальчишка протянет руку и боязливо возьмет записку, — там адрес и телефон, — молодой врач поежился от холода и сунул руки глубже в карманы. — Захочешь вылезти — сам придешь. Или позвонишь. Тебя возьмут.

Мальчишка посмотрел на него разочарованно. Видно было, что ожидал денег или дозу. Потом что-то жалостливое захныкал, но Андрей уже равнодушно пожал плечами:

— А не захочешь, — он на секунду замолчал и решительно отрезал, — туда тебе и дорога.

Парень развернулся и быстро пошел к метро, зябко кутаясь в куртку.

04 ноября 2015 года. Среда. Москва. Восемнадцатая городская больница. 12:30.

Шахназарову забирала дочь. Она радостно суетилась, щебетала, собирала нескончаемые пакеты — то совала один в другой, то передумывала, вешала их на руки по пять штук, потом снова клала на кровать. Ливанская молча наблюдала от дверей, держа в руках заранее подготовленную выписку.

Девушка помогла матери усесться в передвижное кресло, неумело выдвинула несуразные подставки для ног, на торопливом щебечущем таджикском спросила что-то, но та с властным достоинством отмахнулась и указала подбородком на врача. Девушка разом притихла, робко и покорно взялась за ручки кресла и подвезла каталку к двери. Около Ливанской остановила, начала было торопливо бормотать что-то благодарное на дикой смеси языков, но мать лишь повела кистью, и та тут же замолчала. Повисла тишина.

— Спасибо тебе, — Шахназарова вдруг крепко сжала руку хирурга горячими шершавыми ладонями и посмотрела в лицо густо подведенными черным глазами. — Это тебе Аллах помог, и я здоровая. Он тебе еще поможет, и у тебя все хорошо будет. Ты верь только. Я молиться буду, — она на мгновение сильнее сжала холодную руку женщины, отпустила и махнула рукой дочери.

Каталка уже скрипела в конце коридора, у лифтов, а Ливанская все продолжала стоять, прислонившись спиной к белой двери палаты.

41

14 ноября 2015 года. Суббота. Москва. Первый МГМУ им. И.М.Сеченова. 19:20.

В вечерние часы Сеченовка все еще бурлила и кипела молодежью, и Гадетский с трудом лавировал между толпами гомонящих подростков.

Зато в деканате уже почти никого не было. Он постучал и заглянул в преподавательскую:

— К тебе можно?

Гистолог сидел за большим, расшатанным уже столом, обложившись горами папок. Он любил задержаться после лекций, поработать в тишине, иногда даже принести сюда документы по диспансеру. А привычки крестного Андрей знал хорошо.

— Прощаться, что ли, пришел? — сварливо бросил седой мужчина, не поднимая головы.

Гадетский закрыл за собой дверь. Сразу стало тихо, и, сев напротив, рассмеялся:

— Отец Михаил не удержался?

— Рита упомянула, — Талищев раздраженно буркнул, не отрываясь от проверки курсовых.

— Надо же, — парень усмехнулся и устало прислонился к стене: — Пап, чаю не сделаешь? Ноги не держат.

Он только на секунду прикрыл глаза, а его уже повело в вязкую тягомотину сна. Хотя сквозь апатию парень слышал, как привычно Талищев булькает водой из пятилитровой бутыли, бренчит стаканами…

Когда он с трудом разлепил веки, чай в ведерной чашке уже остывал на столе. Юрий Альбертович скрипел ручкой, одну за одной ставя подписи в бесконечных ведомостях.

— Чего измотанный-то какой? — крестный мирно и сочувственно поднял на него взгляд: — Или не спрашивать?

— Ну, почему, — Андрей улыбнулся и сделал глоток — чай был уже едва теплый и, как всегда, удушливо пах травами. — Работы много, две смены, куча ночных — наверстывать надо. Я, собственно, поэтому и не приходил.

На не прозвучавший вопрос он не ответил, но ответил. Талищев смотрел на крестника. Тот молча пил, думая о чем-то своем, и хмурился в ответ этим мыслям. Юрий Альбертович почему-то почувствовал, что сейчас он уже не стал бы врать, сказал бы как есть. Да и допрашивать взрослого мужика, как пацана, теперь было не с руки.

— От меня никто не приходил? — парень спросил, глядя в чашку.

Талищев недоуменно пожал плечами:

— Нет.

Но Гадетский не стал объяснять — спокойно, понимающе и уже как-то равнодушно хмыкнул:

— Я так и думал, — он замолчал на пару минут, а потом будто сам себе кивнул головой: — Ты был прав.

Талищев хмуро глядел в свои записи, перекладывал их туда-сюда, потом возвращал на место.

— Прав, — и тяжело вздохнул: — Только вот не думай, что я этому больно рад. Поймешь потом, — он покачал головой, — когда свои дети будут.

Гадетский засиделся у крестного допоздна, так надолго, что пришлось искать старика-вахтера, успевшего запереть двери института на ночь.

 

ЧАСТЬ 6

01 мая 2016 года. Воскресенье. Москва. 18:40

Дина Борисовна жила в старой необлагороженной «хрущевке», одной из тех, что готовились под снос. Ливанская позвонила, переступая с ноги на ногу в ожидании, когда та откроет старую обшарпанную дверь.

Вениаминова хорошо выглядела. Обрадовалась гостье, улыбнулась, провела ее внутрь. Но в ее доме молодой женщине было странно неуютно, будто в воздухе висела эта прошедшая жизнь и нагрянувшая одинокая старость. Уже бывшей заведующей через полгода предстояла большая полостная операция, а с таким сердцем не оперируют — пенсия.

Ливанская неторопливо пила чай, стараясь не смотреть по сторонам. Все стены были завешаны фотографиями: больница-больница-больница, похожие коридоры, похожие лица, неразличимые люди в одинаковых белых халатах. А на черно-белых студенческих снимках уже невозможно было узнать юную Диночку. Заведующая, хирург, преподаватель, врач. Все по правилам, все по графику, распорядку, закономерностям. Казалось, Вениаминова за всю жизнь не совершила ни одного необдуманного поступка.

— Почему вы меня взяли? — Ливанская недоуменно вскинула глаза на бывшую начальницу.

Но та не удивилась вопросу, задумчиво повела плечами:

— Сама не знаю. Вы мне показались… — она улыбнулась, — нет, не показались. Вы не такая, как все. Вы молодая, а столько в жизни видели. Я сама, — она с тоской посмотрела на фотографии за спиной молодой женщины, — проработала сорок лет. Пациенты приходят и уходят. Мы их оперируем и выписываем. Все одни и те же больничные стены, — она вздохнула: — Я же ничего не видела. А вы столько пережили. Столько сил, такое самопожертвование.

Ливанская хрипло рассмеялась:

— Да какое самопожертвование, что вы. Просто у нас все по-другому. — В Сомали действительно все было иначе: как-то острее, живее. Сам уклад жизни, отношения с людьми. Даже воздух. — Те, кто едет туда с восторженным взглядом, долго не протягивают. Надо быть безразличным и слегка сумасшедшим.

Она продолжала говорить, не замечая, как у самой стекленеют глаза, и каким задумчивым, тоскливым и одновременно восхищенным взглядом смотрит на нее Вениаминова.

03 мая 2016 года. Вторник. Москва. Восемнадцатая городская больница. 14:20

Бикметов дождался, когда в ординаторской никого не будет, и сел напротив своего интерна, протянув ей сложенный пополам листок бумаги, вырванный из записной книжки. Хирург встретился с девушкой глазами и пояснил:

— Малика, у меня однокурсница бывшая в больнице работает, через два месяца она уходит в декрет. Сходите, побеседуйте с заведующей, я назначил время. Она вас возьмет.

Шла последняя неделя, интернам оставался только экзамен. Весь этот год куратор почти каждый день брал ее в операционную — помогать, ассистировать. Но тактично ни разу больше не предложил что-то сделать самой. Может, ждал. Если бы она проявила инициативу и попросила сама, он бы ее допустил. Но Малика молчала.

Девушка растерянно посмотрела на листок, не зная, что сказать. Хирург ободряюще кивнул:

— Это шестнадцатая поликлиника, место районного хирурга на приеме. В основном, медосмотры. Вам должно подойти. Вы прекрасный внимательный диагност. Только, — он, будто извиняясь, пожал плечами, — больница в Жуковском.

Может быть, он ожидал, что девушка откажется. Что переезжать в пригород будет для нее слишком хлопотно. А, может, и надеялся, что попросит дать еще один шанс. Но Малика опустила глаза в стол и согласно кинула:

— Спасибо, Ринат Витальевич.

Она стиснула в руках листок и не заметила, как хирург деликатно отошел.

1

16 мая 2016 года. Понедельник. Москва. Восемнадцатая городская больница. 14:20

Молодые люди собирали оставшиеся в ординаторской вещи: Малика бережно, Андрей — кое-как складывая их в пакеты. За год много чего накопилось: ручки, старые растрепанные тетради, стетоскопы, сменные майки, обувь и грязные халаты, годные только в мусорку. Собирались вдвоем. Ленька перевелся еще в середине курса. Куда, не сказал, но туманно намекнул на серьезные карьерные перспективы. Никто, правда, особо не поверил. А Янка оставалась в восемнадцатой в ординатуру — открылось одно бюджетное место.

— Даже не жди, что я пойму, — парень захлопнул выдвижной ящик. Вспомнил, что где-то тут оставил старый, еще школьный, анатомический справочник и открыл снова. — Ты даже не попыталась! Откуда у тебя желание сгноить себя в этой деревне?! Что ты там будешь делать? — он резко выпрямился, вызывающе глядя на девушку: — Продлевать больничные и вскрывать фурункулы?!

Но Малика только спокойно, понимающе улыбнулась. Коротко на него глянула, не прекращая с педантичной аккуратностью собирать тетрадки:

— Помнишь, как я руку сломала?

Он бросил машинально:

— Помню. Что дальше?

Им тогда было лет по десять, Андрей привел Малику в свою мальчишескую компанию. Ребята играли где-то на окраине, носились по старым, уже вросшим в землю гаражам. В них и машин давно не хранили, подъезды заросли травой, только пенсионеры пользовались погребами, поэтому было безлюдно. Пацаны с дурными воплями прыгали с крыши на крышу и пулялись водой. Андрей бежал, бесстрашно перескакивая через дыры и горы битого кирпича. У ребра крыши Малика испугалась, схватила его за руку, но ему хотелось непременно спрыгнуть, на бегу, с громким гиканьем, очертя голову — так быстрее, так веселее. Непременно первым. И с самого высокого гаража, увлекая ее за собой.

Девочка спрыгнула следом, неудачно упала на руки и сломала головку лучевой кости. Андрей два месяца конспектировал за нее на уроках, записывал домашние задания. Мучительно переживал. И уже больше никогда не тащил ее бегать по крышам гаражей. У них были разные развлечения.

Гадетский долго стоял и смотрел, как девушка аккуратно складывает сменную обувь с отдельный пакет, а потом в общий.

— Где ты там жить собираешься?

Она подняла голову:

— Я уже нашла квартиру, которую буду снимать. Хозяйка милая вроде, пожилая уже, — и, спрятав лицо, добавила: — Я завтра документы получаю по разводу. И сразу перееду.

— С вещами помочь?

Но Малика отрицательно покачала головой:

— Справлюсь. Уже большая девочка, — у нее неожиданно навернулись на глаза слезы: — Я буду по тебе скучать.

2

19 мая 2016 года. Четверг. Москва. Восемнадцатая городская больница. 15:30

Блажко поднял на подчиненную глаза, недовольно отрываясь от рутинных отчетов по отделению.

— Это что? — он нехотя принял из ее рук отпечатанный лист.

— Заявление, — Ливанская присела на стул напротив заведующего.

Степан Наумович едва глянул в бланк, неторопливо снял очки и потер усталые глаза.

— Все-таки увольняетесь?

Она молча кивнула. И как-то совершенно неожиданно для себя поняла: в Блажко не было, в сущности, ничего, что бы ее коробило.

— А я думал, все же сподобитесь остаться, — мужчина чуть желчно усмехнулся. — Мне казалось, вы сильнее.

Женщина, вопреки себе, не разозлилась, а спокойно улыбнулась и покачала головой. На душе стало на удивление мирно. В Сомали так бывало после грозы…

Низкие, чуть хриплые голоса раздавались, казалось, из ниоткуда и отовсюду, вплетаясь в тишину ночи.

Темнота обволакивала, словно плотное, негреющее одеяло. Удивительно, но от урагана не осталось ни ветерка, ни капли дождя. Только запах озона в воздухе и упоительная свежесть. Первый дождь за четыре месяца, первый глоток свежего воздуха, вода в почти пересохших колодцах.

Она сидела на корточках у барака, прислонившись к нему спиной, будто хотела вжаться в тень, хотя темнота стояла хоть глаз выколи. Но Муки ее все равно нашел — это было ее привычное место. Девушка повернулась и спросила:

— Почему они поют?

Мужчина тихо опустился рядом и едва слышно ответил:

— Они радуются.

Блажко не знал, о чем она думает, но, почувствовав ее миролюбивый настрой, тоже благодушно махнул рукой:

— Слушайте, да не имею я ничего против вас, — он выжидательно посмотрел на женщину.

— Спасибо, — Ливанская оперлась о подлокотник и поднялась с кресла, — но я уже приняла решение. — А, подойдя было к двери, обернулась: — А хотите откровенно?

— Уверены, что хотите сами? — Блажко вальяжно откинулся в кресле и с любопытством посмотрел на без пяти минут бывшую подчиненную.

Та рассмеялась и кивнула на заявление:

— Теперь можно, — и уже без смеха продолжила: — Вы отлично подходите для этой должности, — Ливанская пожала плечами. — Вас тут все до смерти ненавидят. Вы знаете? — она чуть улыбнулась. — Так и должно быть. Нельзя руководить людьми, которым симпатизируешь. И насчет интерна, — она покачала головой, — вы были правы — это не мое.

Блажко внимательно на нее посмотрел, а потом вдруг рассмеялся:

— Ну, спасибо. И откровенность за откровенность: я рад, что в моем коллективе больше не будет вас, — мужчина посерьезнел и с предельно возможной для него теплотой улыбнулся. — Удачи вам на новом месте.

— И вам, — Ливанская кивнула на прощанье и закрыла дверь.

последняя глава

19 мая 2016 года. Четверг. Москва. Шереметьево. 06:40.

Пассажиры медленно заполняли самолет. Ливанская не оглядывалась вокруг — смотрела в иллюминатор. Лететь предстояло долго, тремя разными рейсами, а там еще Бог знает сколько времени добираться по бездорожью, нужно было экономить силы.

Она все это знала: и этих людей, и этот путь. Усталость, ночные пересадки, тяжелые, оттягивающие руки сумки. Изнуряющую жару по прибытии. Для нее в переезде не было ничего нового, и в привычности этого пути ощущалось что-то родное.

Краем глаза она видела, как Андрей сначала засунул сумку под сиденье, потом передумал и убрал наверх. На соседнем ряду переговаривались о времени прибытия рейса, и он прислушивался — прикидывал, сколько времени останется, чтобы пройти таможню и получить багаж. Там все бытовые вещи и куча купленных на свои деньги медикаментов.

Андрей в очередной раз глянул на билет, что-то просчитывая в уме. Ливанская отвернулась к окну, чтобы он не заметил, и улыбнулась. Новичков всегда сразу видно.

— Я Муки, — в пустующее соседнее кресло плюхнулся высокий, тощий, как жердь, африканец.

Он бросил на пол битком набитую спортивную сумку и протянул ей ладонь. Девушка ответила на рукопожатие и приветственно кивнула:

— Патрисия, — но тут же запнулась и поправила себя, — Патрисия Ливанская, — и совсем уже ни к чему добавила: — Патрисия Яновна.

Мужчина окинул ее пристальным взглядом и усмехнулся:

— Нервничаешь? Первый срок, что ли?

— Да. Это так заметно?

— Первый раз все такие серьезные, — Муки беспечно улыбнулся, сверкнув ослепительно-белыми зубами.

Захлопнулись двери, шум двигателя, сменив тональность, зажурчал громче. Со звуковым сигналом включилось табло «Пристегнуть ремни».

Женщина прикрыла глаза:

— Надо поспать, пока время есть. Там у нас всегда полно работы, уже не отдохнешь, — она расслабилась, готовая провалиться в спокойную обволакивающую дрему.

Тогда, в первый раз, она не могла спать. Даже если бы Муки объяснил ей, что к чему, она ни за что не смогла бы уснуть. Спесивая, вздорная девчонка — она кипела от адреналина, ей хотелось бежать, работать, действовать. И ехала она, не зная, куда, не зная, зачем. Ехала, потому что ехала…

— Куда поедешь? Ты хоть понимаешь, что это такое?! — Валеев негодующе всплеснул руками: — Что ты рассчитываешь там увидеть?

Ливанская улыбнулась. Не так уж много врачей готовы бросить все и отправиться в Сомали, в рассадник заразы и оголтелого исламизма, где двадцать лет идет гражданская война.

— Вот поеду и посмотрю, — девушка вдруг взяла его за руки. — Просто пожелайте мне удачи.

Гадетский перегнулся через ее плечо и посмотрел в иллюминатор: самолет медленно выруливал на взлетно-посадочную полосу. Рейс запаздывал не катастрофично, минут на двадцать-тридцать, значит, в Каире они пересадку совершат спокойно, а оттуда — в Эфиопию. И там уже местным рейсом на Могадишо. Он мысленно прикидывал часы и минуты: во сколько он увидит Сомали; будет ли там день или ночь; сколько времени они будут ждать транспорта; сколько времени добираться; и когда увидят госпиталь — его первый африканский госпиталь.

— Интересуетесь? — Вероника Петровна проследила за взглядом юноши. Он смотрел на фотографии. Врачи, палаточный госпиталь, пустыня, пальмы и верблюды. Еще молодой отец Кирилла улыбается, обнимаясь с людьми в хирургических пижамах и больничных халатах.

— А как люди попадают туда? Почему едут?

Сомали. Могадишо. 15:35.

Головы впереди идущих людей закрывали обзор. Андрей шел первым, Ливанская — следом. Наконец, он добрался до выхода, но обернулся, едва выглянув наружу.

— А где аэропорт?

— А это и есть аэропорт, — женщина улыбнулась, легко подтолкнула его в спину и ступила на шаткий скрипучий трап. Жаркое палящее солнце горело над бесконечной серой пылью. Было тепло.

Необъятная пустошь расстилалась, сколько хватало глаз, по крошащейся бетонной змейке взлетно-посадочной полосы к самолету бежал длинный сомалийский парень, чем-то неуловимо напоминающий их Абдиса, и кричал:

— Саалама, саалама, руси.