ЧАСТЬ 4. «Саалама, руси»

08 июня 2015 года. Понедельник. Москва. Восемнадцатая городская больница. 07:30

— Привет, — Андрей вошел в ординаторскую, первым делом щелкнув кнопкой чайника, и протянул Леньке руку. Еще не было восьми, и интерны ждали хирургов.

Пантелеев не обернулся, и ладонь Гадетского повисла в воздухе. Парень хотел снова окликнуть приятеля, но тут открылась дверь

— Здравствуйте, ребята, — поздоровался Майоров, для такого раннего утра удивительно бодрый и свежий, и тут же добродушно предложил: — На операцию кто хочет? — интерны все как один оживленно подобрались. — У нас случай подходящий, воспользуемся. Всех возьму, второй стол свободен пока. Только чтобы через пять минут в блоке были. Кто не успел, тот опоздал, лады?

Хирург, не дожидаясь ответа, захлопнул дверь. А ребята уже кинулись переодеваться.

Через пятнадцать минут, когда они гурьбой выстроились у операционного стола, любопытно вытягивая шеи, Майоров удовлетворенно усмехнулся:

— Самая обыкновенная паховая грыжа. Константин Макарович, вы же не против, что ребятки на вас поучатся? — Валерий Арсеньевич шутливо посмеялся, взглянув на пациента.

Константин Макарович Семенов — хирург-онколог, не сумевший избежать печальной участи обычного пациента, был не против. Несмотря на профессию, мужик лежал бледный. Видимо, ему впервые довелось оказаться не около операционного стола, а на нем. Врач-пациент глянул на интернов и кивнул.

— Ну и кто мне скажет технику Лихтенштейна? — Майоров, как ни в чем не бывало, занял свое место и неторопливо, с достоинством, взял в руки инструменты. Пока студенты собирались с духом, он уже принялся делать разрез — требовательно повернулся к Андрею: — Ну? Не скажешь?

— Э… кожный разрез пятнадцать сантиметров, потом… выделение грыжевого мешка, вправление, наложение сетки с боковой фиксацией. И… сшивание. — Ответ был не самый блестящий, но в целом правильный. Майоров кивком головы отметил согласие.

— И зачем нам нужна сетка? — хирург говорил с интернами одновременно мягко и смешливо, будто забавлялся.

— Перекрыть треугольник Гейсельбаха, — Малика так и не решилась встать по правую руку хирурга, топчась у ног пациента и глядя через плечо Пантелеева.

— В чем разница в технике вправления косой и прямой грыжи?

— При косых мешочек сначала выделяется от семенного канатика до шейки и прошивается, а при прямых — просто вправляется, без прошивания. — Гадетский тоже неудобно тянул шею, пытаясь разглядеть операционное поле через плечо хирурга.

— Правильно, — Валерий Арсеньевич отложил скальпель, беря в правую руку пинцет, а в левую — коагулятор. — Просто, но правильно. Хорошо, что не растерялся. Встань здесь, отсюда лучше видно, — и кивком указал наиболее удобное место для обзора — почти напротив себя, рядом с ассистентом.

Ребята гурьбой вывалились из операционной, стягивая с рук не пригодившиеся перчатки. Ничего сделать или потрогать им так и не позволили.

— Интересно, нам самим-то дадут инструменты подержать или мы весь год будем за спиной стоять? — Андрей сунул в урну одноразовый хирургический халат. — Говорят, в десятой ребят уже ассистировать берут, — он с завистью цыкнул языком. Восемнадцатая была при хорошей кафедре, интернатура в ней ценилась, но, с другой стороны, казалось обидным упускать возможность поработать самостоятельно. За подтверждением он повернулся к Леньке, но тот повел себя странно — не глядя, развернулся и вышел.

— Что это с ним? — парень растерянно посмотрел на Янку.

— А ты чего хотел? — она ожесточенно дернула ручку крана и подставила руки под струю воды. — Хорошо устроился, да?

— Ян, ты чего?

Девушка резко повернулась, глянув на него брезгливым взглядом:

— Ничего! — Янка вытирала руки так, будто соскребала с них кожу. — Теперь тебя в операционную первым возьмут и оценки отличные поставят. Быстро сориентировался.

Парень вспыхнул и пошел красными пятнами:

— Ну, спасибо, — и, не дожидаясь ответа, хлопнул дверью.

Москва. Ленинский Проспект. 22:30

Прежде чем дверь распахнулась, со времени звонка успело пройти минуты три, не меньше. Ливанская уже подумала, что напутала с адресом. Но Андрей все же открыл и сделал шаг назад, впуская ее в квартиру.

Женщина, не разуваясь, прошла в комнату, огляделась. В сущности, смотреть было не на что: обычная однокомнатная «сталинка», давно нуждающаяся в ремонте. Обшарпанная подростковая мебель, узкая незаправленная кровать и тьма книг. Полки и полки, закрывающие две стены из четырех, до самого потолка.

— Примерно это я себе и представляла, — она усмехнулась и оперлась о школьный письменный стол.

Андрей глотал еду торопливо и жадно — Майоров отпустил всего на пятнадцать минут.

— Если хочешь.

На стол, громко брякнув, упала связка ключей на старом, со стертыми буквами, брелке. Ливанская резко развернулась и ушла, не дожидаясь ответа.

Гадетский едва заметно усмехнулся и быстро, будто чтобы не дать ей возможности передумать, сунул в карман ключи от съемной двушки Ливанской.

Посреди комнаты стоял распахнутый чемодан, все шкафы были открыты, ящики выдвинуты. На столе горела лампа, под которой высилась гора тетрадей и конспектов. Часть была смята — на выброс. А что-то он, видимо, откладывал как нужное.

— Я вещи собираю, придется подождать, — парень оторвался от косяка и принялся скидывать отобранные черновики в большую спортивную сумку.

— Ничего, подожду, — Ливанская покладисто кивнула, разглядывала стеллажи.

Ей никогда еще не приходилось делить с кем-то собственное жилище. Это был импульс, порыв, скорее интуитивный, чем сознательно обдуманный.

Женщина медленно и задумчиво вела пальцами по корешкам книг, ощущая подушечками шершавость переплетов. «Жаркая Африка», «Военно-полевая хирургия.» Гуманенко, Николас Дрейсон. «Книга птиц Восточной Африки», «Экстренная хирургия», «Военно-полевая хирургия локальных войн и вооруженных конфликтов», «Неизвестная Камбоджа», «Неотложная хирургия», «Травматология»… Учебники, публицистика, эссе, сборники статей, географические атласы. Без видимой системы — Африка. Пальцам стало тепло, даже жарко. Это тепло разлилось по рукам, суставам, по всему телу.

— Ты всегда здесь жил?

— С детства, а что? — парень на секунду поднял глаза. — Тебе мои игрушки показать?

Ливанская с трудом заставила себя отвести взгляд от переплетов и рассмеялась:

— У тебя игрушки были?

— А у тебя, хочешь сказать, не было?

— Нет, — женщина покачала головой.

— А что было?

— Лягушки. Я ловила их на болоте и препарировала.

Он рассмеялся было, но вдруг посерьезнел:

— Ты всегда хотела быть хирургом? — парень сидел на корточках, напряженно глядя на женщину. Ливанская даже почувствовала себя неуютно — не любила когда ее допрашивают, и делано-безразлично хмыкнула:

— Не знаю, не задумывалась. Дед был хирургом, вот и я стала.

— А я всегда, — на щеках Гадетского выступили красные пятна, — в школе мечтал, что поеду в Африку и буду лечить туземцев.

Ливанская хотела было ответить, но передумала и промолчала.

10 июня 2015 года. Среда. Москва. Восемнадцатая районная больница. 16:20.

— Смотришь, руками ничего не трогаешь. — Майоров стремительно шел по коридору, Андрей — рядом. — Ты к пациентке заходил?

— Да, конечно. Пришлось обещать, что буду с ней разговаривать. Она нервная.

— Вот и будешь. Сказки ей рассказывай. Русские народные. Под руки не суйся. Сегодня нормально ответишь — на следующий простой аппендикс возьму ассистировать.

Эту пациентку под утро подняли из приемного по скорой. Гадетский ее осмотрел, прокапал, взял экспресс-анализы, пока заступала дневная смена хирургов. Майоров полистал историю, академически, до запятой, заполненную Андреем, хмыкнул и велел мыться.

— Я курну пойду, ассистенту скажи, буду через пять минут, пусть подождет. — Хирург махнул рукой и скрылся за дверью запасной лестницы.

Парень кивнул и, пройдя мимо ординаторской, решительно открыл дверь в оперблок.

Утро выдалось даже суматошней, чем обычно, интерны носились из угла в угол, пытаясь поспеть везде.

— Андрей, — Янка окликнула и с хрустом собрала в охапку с десяток упакованных катетеров, — меня Ливанская отправила браунюли[1] ставить, поможешь?

Парень покачал головой:

— Нет, — и пожал плечами. — Меня Майоров на аппендэктомию берет.

— А, уже, — девушка бросила на него завистливый и одновременно какой-то брезгливый взгляд. — Говорят, они с Ливанской дружат, — Яна сделала многозначительную паузу: — Вот уж не думала, что ты такой.

— Какой «такой»? — голос парня угрожающе резанул.

Но Яна, не стесняясь, четко и раздельно отчеканила прямо в лицо:

— Непорядочный.

Ответить он не успел, момент распахнулась дверь, и Майоров командно гаркнул:

— Андрей, бегом!

Валерий Арсеньевич явился минуты через две после того, как Андрей начал обработку. Напрямую не смотрел, но краем глаза следил за каждым движением. От чего вроде бы совсем не скользкое мыло то и дело вываливалось из рук. Майоров усмехался в усы, но молчал.

В операционной на столе уже лежала короткостриженная смуглая девушка. Наркоз планировался эпидуральный[2], так что на протяжении всей операции с ней предстояло разговаривать, чутко следя, чтобы пациентка не отключилась от страха.

Гадетский по знаку ассистента сел у нее в изголовье и улыбнулся:

— Ну что, не боитесь? Живот не болит?

— Нет вроде, — девушка смотрела с испугом и неуверенностью. Хотя под такой анестезией она не чувствовала не только живот, но и ноги.

— Значит, все хорошо? — Андрей понимающе кивнул и краем глаза проследил, как сестра включила видеостойку, монитор загорелся тусклым светом. — А что тогда такая кислая? Вам в каких подробностях рассказывать? Прямо подробно-подробно?

— Нееет, — девушка зажмурилась и рассмеялась.

— Лучше вы мне что-нибудь расскажите. Вы учитесь? Работаете?

Майоров вошел в операционную, скрестив руки у груди, и улыбнулся — с «неспящими» пациентами нельзя показывать ни дурного настроения, ни раздражения, иначе испуганный мнительный больной любую мелочь в мимике хирурга примет на свой счет.

Валерий Арсеньевич склонился над операционным полем, сестра подала скальпель, держа под рукой готовые троакары[3], и Гадетский вытянул шею, чтобы посмотреть.

С этого момента он забыл о Яне, о Леньке. И о пациентке.

Живот был обработан — хирург опустил скальпель и опытной рукой выполнил первый разрез. Маленький десятимиллиметровый доступ в области пупочной воронки. Наложил пневмоперитонеум[4] для лучшего доступа и ввел первый троакар. Гадетский замер, не дыша.

— …каю.

— Да? Как интересно. — Он кивал пациентке, но слов не разбирал. Девушка расслабилась, начала что-то рассказывать — операционная, с ее неприятными запахами, обилием хрома и толпой людей в пугающих зеленых костюмах с закрытыми лицами уже примелькалась. И молодой врач — такой внимательный.

А Андрей ее не слушал. Майоров выбрал две точки — над лобком и в правом подреберье. Экран загорелся, передавая изображение с камеры, и если немного отогнуться в сторону, Андрей вполне мог его рассмотреть. Хирург кончиками пальцев двигал лапароскоп[5], внутренности бугрились блестящими кольцами здорового розового цвета, с насыщенными желтыми пятнами и красными нитками кровеносных сосудов. Парень отчетливо видел червеобразный отросток аппендикса, брыжейку, купол слепой кишки.

— Андрей Викторович, смените-ка вашего тезку. Андрей, иди сюда.

Гадетский только этого и ждал.

— Встань у меня за спиной. — Майоров указал место — оттуда операционное поле и экран было как на ладони. — Способы пересечения брыжейки? — Валерий Арсеньевич вполне успевал и делать операцию, и учить, и прислушиваться к мерному журчанию разговора ассистента с пациенткой, держа под контролем все, что происходило в операционной.

— Коагуляционный, лигатурный. Потом клипирование и аппаратный.

— Верно, — хирург сухо согласился. — Какой показан?

Андрей напряженно смотрел на экран:

— Жировая ткань не выражена, инфильтрации нет. Я вижу все артерии, значит, любой. Или комбинацию.

На этот раз Майоров не ответил, только коротко кивнул, и быстро, парой движений, перевязал брыжейку. Не смотря на руки и не отрывая глаз от экрана, подцепил красноватое, отечное, на вид похожее на кисту образование, и аккуратно отделил ее от тканей.

Гадетский, затаив дыхание, следил за каждым его движением. В сущности, в руках Майорова были только две короткие толстые трубки, и, при этом, он с ювелирной точностью выполнял тончайшие манипуляции в полости. На то, чтобы удалить воспаленный аппендикс через большой троакар, у него ушла всего пара минут. Красный от крови фрагмент ткани нездорово блестел в кювете.

— Ну, вот и все. А вы боялись, — Майоров ободряюще улыбнулся пациентке и принялся закрывать отверстия. Коротко кивнул Андрею. — Орел. Возьму тебя в следующий раз. Почитай, чтобы не растеряться.

Парень улыбался в маску, не отводя глаз от монитора.

[1] Браунюля — один из видов периферических венозных катетеров.

[2] Эпидуральная анестезия, она же «перидуральная» — один из методов регионарной анестезии, при котором лекарственные препараты вводятся в эпидуральное пространство позвоночника через катетер. Инъекция приводит к потере болевой чувствительности (анальгезия), потере общей чувствительности (анестезия) или к расслаблению мышц (миорелаксация).

[3] Троакар (от франц. trois-quarts), медицинский инструмент для прокалывания стенки брюшной или грудной полостей и извлечения выпота или транссудата. Состоит из ручки, на которую навинчиваются трубки диаметром 1–3 мм.

[4] Пневмоперитонеум (синоним аэроперитонеум) — введение газа (кислорода, углекислого газа) в брюшную полость.

[5] Лапароскоп — телескопическая трубка, содержащая систему линз и обычно присоединённая к видеокамере.

12 июня 2015 года. Пятница. Москва. Восемнадцатая районная больница. 18:30

Майоров недовольно кривил губы и тыкал пальцами в клавиатуру: раз попытался, другой — раздавался неприятный писк и мужчина передергивался от раздражения. Наконец, он не выдержал и поднял голову:

— Черт, ты не знаешь, что за ерунда? Пытаюсь выписку напечатать, а он сам переключает на басурманскую латынь — белиберда получается.

Ливанская рассмеялась и, пользуясь тем, что после смены они остались в ординаторской вдвоем, откатила кресло за стол, так, чтобы не видно было от двери, и закинула ноги на стул Бикметова.

— У меня то же самое: операционку всем новую поставили. Я по полслова печатала, потом пробел убирала, — женщина легко пожала плечами.

Хирург недовольно выдохнул в усы и последовал совету. Только спустя пару минут глянул на нее поверх очков:

— А ты чего тут? Смена два часа как кончилась, — заступивший на ночное дежурство Майоров недоуменно хмыкнул.

— Интерна твоего жду, — Ливанская усмехнулась, устало оперев голову о руку: — Отпусти а. Спать хочу, — и рассмеялась.

— Да ни за что, — хирург улыбнулся в пышные усы. — Непедагогично сие. Закончит пусть сначала. Знаешь же: кто не успевает днем, будет работать ночью, — но вдруг замолчал — подумал, пожевал губами. И с неожиданным раздражением бросил: — А вообще, не шутила бы ты на эту тему, — он недовольно нахмурился, отведя от коллеги глаза. — И вообще не упоминай, не афишируй хотя бы.

Ливанская резко спустила ноги со стула:

— Валерий Арсеньевич, вот от тебя не ожидала, — она недоуменно пожала плечами: — Тебя-то я чем задеваю?

Майоров на секунду отвлекся от монитора, неприязненно смерил ее взглядом и раздраженно бросил:

— Тем, что так не делается. Не этично, это — как минимум. А как максимум, — он внимательно посмотрел женщине в глаза и подался вперед, — тебе самой надо, чтобы тебя тут на каждом углу обсуждали, за спиной шептались, пальцем тыкали? — и рассудительно кивнул головой: — Вот и начальству не надо. И мне, кстати, тоже.

— И что? Меня за это уволят? — Ливанская резко выпрямилась, сверля его взглядом.

— Да нет, зачем, — хирург вернулся к печатаемой выписке, не глядя на собеседницу. — Сама уволишься.

— Вот еще, — женщина упрямо сжала зубы.

— Уволишься-уволишься, — он хмыкнул: — Все ночные дежурства в сутки приема по скорой, дополнительных смен для тебя не найдется, отпуск в декабре, а в ассистенты — Варфоломеич. Как тебе?

Ливанская скрестила на груди руки. Вообще-то, Клименко звали Святослав Егорович. Это сестры за глаза называли его Варфоломеич. После него, как после Варфоломеевской ночи: какую бы операцию он ни делал в ночное дежурство, все сразу знали — наутро повторная будет. Вот уж у кого действительно руки из задницы росли.

— Не могу себе представить, чтобы Дина Борисовна стала так делать, — она недоверчиво покачала головой.

Майоров хмуро уткнулся в компьютер:

— Не станет, конечно. Она тебя прикрывает, вот и не подставляй ее.

Этим утром, когда она выходила с пятиминутки, Вениаминова, как бы между прочим, но так, чтобы не услышали коллеги, сказала Ливанской: «Не допускайте, чтобы о вас по отделению ходили сплетни».

— Вот то-то и оно, — Майоров, будто зная, о чем она думает, глубокомысленно и укоризненно покачал головой.

Отвечать Ливанская не стала — упрямо сжала губы и отвернулась.

12 июня 2015 года. Пятница. Москва. Улица Чертановская. 03:55.

Было уже глубоко за полночь — в комнате стоял кромешный мрак. От постельного белья удушливо разило сексом.

— Ну и что будем делать? — Гадетский сел и положил локти на колени. Резко обозначилась линия напряженных плеч.

— Ни-че-го, — Ливанская выдохнула носом дым.

Парень предостерегающе хмыкнул:

— У тебя будут проблемы.

— Справлюсь, — она с силой потушила недокуренную сигарету, сминая ее о дно пепельницы. — Давай спать, — рывком спустила подушку и отвернулась.

Но не спала, глядя в стену. Андрей продолжал сидеть, задумчиво пощелкивая пальцами, потом спросил:

— А как с этим в Сомали?

— Ты о сексе? — она не дождалась ответа, перевернулась на спину, глядя в потолок. — Там все проще. Это способ сбросить напряжение, выжить, — немного подумала: — Знаешь, у меня там был друг. Очень хороший, — на какую-то секунду она замолчала, будто собираясь с духом. — Да, очень хороший друг. Так вот, он жил с француженкой — с Сюзон. Несколько лет. А в ЮАР у него была жена с детьми — милая женщина, я ее видела пару раз. И у Сюзон на родине тоже остался муж.

— Все знали?

— Да, — женщина кивнула. — Но этого никто не осуждал. И не обсуждал. Просто иначе с ума сойдешь. Так получается: ты трахаешься, чтобы быть с кем-то и не рехнуться.

Там это действительно было в порядке вещей. В Сомали война и своя мораль. И такие вещи — часть борьбы за выживание. Люди жались друг к другу, как могли.

Ливанская так глубоко задумалась, что даже не сразу услышала, как Андрей уверенно констатировал:

— И тебе там лучше, чем здесь.

Она хотела было возразить, огрызнуться. Объяснить, какой это ад, ужас, безнадежность. Что ему — сопляку — просто не понять. Но когда слова нашлись, Андрей уже вытянулся на кровати спиной к ней. Может, и не спал, но разговор возобновлять уже не имело смысла.

Раскат грома прокатился так близко, что, казалось, весь барак содрогнулся. Ливанская слегка вздрогнула, но глаз от окна не отвела.

— Здесь всегда так? — Сергей сидел на табурете в углу и тоже смотрел на буйство природы.

— В смысле, в сезон? — девушка рассмеялась. — Да нет, считай, это тебе так повезло. На самом деле, в прошлом году дождь-то шел от силы раза три. Все с ума от духоты сходили.

Остро пахло озоном, в окно залетал прохладный ветерок. Подумалось, что к утру наберется вода, и завтра можно будет вымыться, счистить с тела уже намертво въевшуюся и забившую поры грязь.

Сергей внимательно посмотрел на девушку:

— Что ты здесь делаешь?

Она пару минут молча смотрела на дождь, а потом задумчиво усмехнулась:

— Это мой дом.

— Странный дом. Здесь нет кино, клубов, дерьмовая еда и не с кем спать. — Он устало прислонился к стене. Сергей здесь всего вторую неделю, ему пока тяжело. — Когда у тебя секс был в последний раз?

Девушка, не глядя, иронично скривила губы:

— Только что.

— А до этого?

Ливанская на секунду задумалась, взъерошила волосы:

— Может, с полгода назад. Хотя, нет, больше. Наверное, что-то около года, я не помню.

— И тебе не хочется домой?

Она с насмешливой улыбкой повернулась и покачала головой. Мужчина встал:

— Ладно, пойду к себе. Посплю хоть пару часов.

Он уже оделся, но в дверях задумчиво обернулся:

— А ты классная. Можно я подарю тебе что-нибудь? Цветы?

— На кой черт мне цветы. Привези мне лучше блок сигарет из Могадишо.

Мужчина рассмеялся и кивнул:

— Заметано.

Ливанская, не глядя, отсалютовала рукой.

Сергей давно ушел, а она продолжала смотреть в окно. Дождь в Сомали успокаивал, умиротворял. Когда шел дождь, Ливанская очень остро чувствовала, что она дома…

16 июня 2015 года. Вторник. Москва. Ул. Панферова. 23:40

Гадетский забегал к Малике все реже. Иногда они вместе работали над докладами, изредка делились записями в дневниках, но и только.

— Ты что, вообще дома не живешь? — девушка сноровисто резала вареное мясо на крошечные кусочки, время от времени стряхивая их с доски в большую миску.

— В смысле, на Проспекте? Нет.

Малика коротко на него глянула:

— Ты уверен, что это хорошая идея?

Андрей засмеялся и отрицательно покачал головой:

— Нет.

— Да садись уже, ешь. Я же вижу, что голодный. — Девушка выдернула с подставки тарелку и, наполнив, брякнула на стол. И, продолжая мысль, добавила: — По отделению слухи разные ходят… — она замялась, будто говорила о чем-то неприятном. — Сестры смеются.

— Не мое дело.

— Андрей, — Малика сконфуженно на него посмотрела, — а ты не боишься, что тебя из интернатуры исключат?

Парень упрямо бросил:

— Ну, исключат так исключат — пройду в другом месте, — сказал парень. — А ты слышала уже? — быстро отломил кусок хлеба, сунув его в рот: — Меня Майоров обещал на следующий аппендикс ассистентом взять.

Для интерна это было большой удачей — шла всего третья неделя обучения.

Малика поняла, что предыдущая тема закрыта, и не стала настаивать. Хотя ее намного больше, чем Гадетского, волновало отношение к ним в коллективе — то, какими глазами будут смотреть на интернов кураторы, врачи, сестры. Она боялась в чем-то ошибиться, упасть в грязь лицом. Андрей не боялся.

Девушка задумалась и почти не слушала, как он с азартом что-то продолжает рассказывать: про Майорова, вчерашнюю лапароскопию, успехи, вероятности.

Малика встревоженно сжимала телефонную трубку и слушала раздраженный усталый женский голос.

— Девушка, я вам русским языком сказала: смена закончилась в девять, машина на базе. Что вы еще хотите?!

— Ничего, спасибо, — она почувствовала, как трясутся руки. — Извините.

Откуда-то изнутри лавиной начала подниматься паника. Но в этот момент, наконец, раздался звонок в дверь. Малика вскочила и выбежала в прихожую:

— Рафиз, где ты был?!

— Как где? Работал. — Парень недовольно буркнул, скидывая у порога грязные ботинки.

Она растерянно пожала плечами:

— Сейчас три часа ночи.

— И что? Ехали долго. Сейчас, сама знаешь, какие пробки.

— Пять часов? — Малика вжалась в стену, чувствуя одновременно облегчение и сосущее ощущение надвигающейся катастрофы.

— Ну, мы бабку поздно привезли. — Рафиз вдруг повернулся. — Ну чего ты как маленькая? Сказал же — работали! Я, в отличие от тебя, работаю как проклятый. — И раздраженно расстегивая спецовку, буркнул: — Бабка доходила. Мы с ней сначала в квартире два часа возились, потом в дежурную везли. Машину-то только в два сдали. Я пойду помоюсь, — и в дверях ванной крикнул: — Мышонок, поесть что-нибудь есть?

— Ты меня слушаешь вообще?

— Что? — резкий окрик заставил ее очнуться и девушка, задумчиво смотревшая на край стола, обхватив себя руками, вздрогнула и отмерла. — Да, слушаю, — она выключила, перекипевший уже бульон. — Конечно, слушаю.

Андрей положил вилку и, глядя в стол, медленно и зло выцедил:

— Почему ты с ним не разведешься?

Вопрос повис в воздухе. Малика переставляла кастрюлю с одной конфорки на другую, искала крышку. Может, оператор и ошиблась, мало ли — невозможно следить сразу за всеми машинами.

23 июня 2015 года. Вторник. Москва. 20:10

Лялька позвонила ближе к вечеру, когда Ливанская уже размылась после последней операции и собиралась уезжать. Женщина ревела, захлебывалась слезами и просила посмотреть мужа.

Та раздраженно глянула на часы:

— Ладно, не реви. Сейчас приеду, — отказать было неловко.

Дверь ей открыла Лялька, в халате, и с опухшим от слез лицом. Ливанская бросила сумку в коридоре, вымыла руки и прошла в комнату.

С Анатолием они были не так хорошо знакомы, но он казался неплохим мужиком. Спокойный, уравновешенный, лет на десять старше жены, что, впрочем, шло только на пользу, он на удивление безропотно сносил несколько истерический склад характера супруги.

— Ну, что тут у тебя? — Ливанская села на стул около дивана и спокойно, чуть насмешливо, улыбнулась мужчине. — Ляль, выйди-ка. Пойди детей успокой, они орут так, что я собственных мыслей не слышу.

Та неуверенно глянула на врача, на охающего мужа, но все-таки вышла. После ее ухода обстановка сразу разрядилась. Держался мужик молодцом. Он лежал на диване бледный, боясь лишний раз вздохнуть, но спокойствия не терял. Ливанская откинула одеяло:

— Что случилось-то? Рассказывай давай. Давно болит?

За десять минут осмотра она толкового диагноза поставить не смогла:

— Четких показаний нет. Но лучше перестраховаться. — Ливанская уже в коридоре завязывала кеды, Анатолий, пыхтя одевался в комнате. Женщины предлагали ему помочь, но он отказался. — Я его сейчас к себе устрою.

Самсонова шмыгнула носом и глянула на дверь в комнату:

— А что собрать? Постельное белье надо?

— Да ничего не надо. Это же больница: у нас все есть. — Ливанская глянула на часы. — Положи тапочки, штаны и майку. Щетку зубную. Если к утру не полегчает — оставим, обследуем. Тогда он сам позвонит — скажет, что привезти. И не дергайся ты так, всех до инфаркта доведешь своими стенаниями.

В этот момент тяжелой неуверенной походкой из комнаты вышел Анатолий в спортивном костюме и тапочках.

— Ой, я сейчас, я оденусь! — Лилька заметалась по коридору, но Ливанская резко махнула рукой:

— Нечего тебе туда тащиться. Уже поздно, родственников не пускают. Завтра приедешь. Все, пошли, — она решительно распахнула дверь и, пропустив мужчину вперед, захлопнула ее за спиной.

В машине Анатолий, кряхтя, растянулся на полуопущенном кресле. Женщина спустила с лица напускную веселость:

— Ты как?

Он тяжело вздохнул:

— Да ничего вроде. Сидеть могу.

— Ты не переживай, — мотор мерно заурчал, и она вывернула на дорогу, — экстренного у тебя ничего нет. Завтра анализы сделаем, посмотрим. Лечение назначим. Не раскисай.

— Да я что? Я нормально. Это Лялька нервничает.

Ливанская рассмеялась, стараясь вести машину аккуратно, чтобы не трясло.

Когда уже в темноте приехала домой, в квартире было тихо, свет не горел.

— Ты дома? — Ливанская хлопнула дверью и сбросила кеды.

Она заглянула в спальню, но Андрея действительно не было. Прошла на кухню, достала из холодильника коробку с магазинной едой, понюхала — пока что пахло съедобно — и открыла банку пива.

Москва. Улица в окрестностях восемнадцатой городской больницы. 22:10

— Сколько вас? — Андрей подпихнул под себя грязный табурет и одним движением смахнул на край стола заваливавший его хлам.

Вонь в квартире стояла жуткая, будто желтые потеки на обоях были не от протечек, а от мочи.

— Балкон откройте, дышать нечем. — Парень расстелил на краю стола больничную салфетку и начал выкладывать инструменты: шприцы, бинты, блистеры, физраствор, спирт, на всякий случай — шовный набор. — Так сколько вас?

Бледный парень неопределенного возраста с грохотом распахнул ссохшуюся створку балкона — стало чуть посвежее — и покачал головой, мол, сам не знает.

— Ну, ладно, давайте подходите по одному.

Андрей никогда не ходил по квартире, четко зная свое место — он чужак. Например, на кухню нельзя — они там варят. Приходи ты сюда хоть каждую неделю, штопай их и перевязывай, но пока не начнешь с ними долбаться, тебя будут побаиваться.

— Пузырь, как рука?

Тощий, как скелет, парень, сплошь покрытый пигментными пятнами, тяжело, будто старик, уселся на стул напротив, осоловело глядя на врача, и протянул костлявую кисть.

Андрей с одного взгляда определил, что процесс пошел дальше. Кожа почти до локтя стала синюшная, язвы гноились, шел жуткий запах. Он натянул перчатки:

— Я тебе говорил обрабатывать. Ты делал что-нибудь? — недовольно глянул на парня, но ответа не ждал — ясно, что не промывал. — Ладно, терпи, сейчас больно будет.

Можно было и не предупреждать: под кайфом Пузырь не почувствовал бы даже как ему руку отпиливают. Андрей наклонился и начал промывать — опыта у него в этом деле было столько, что, казалось, он мог обрабатывать такие нагноения с закрытыми глазами.

Андрей сидел на жесткой скамейке, глядя на ряд напротив себя: молоденькая девушка, примерно его возраста, читала, уткнувшись в бумажный том; старуха рядом, сжимала между ног сумку на колесиках; парень в наушниках дремал, откинувшись назад. В Московском метро трясло, и были совсем другие вагоны. Гадетский привык к скромным станциям Берлинского метрополитена.

— Который час, не скажете?

— Простите? — Андрей поднял глаза. — А… — парень глянул на часы: — Половина девятого.

— Спасибо, — женщина отвернулась.

В Германии все громко разговаривают и чаще улыбаются — здесь все угрюмые. Андрей равнодушно отвел глаза и уставился в стекло.

— Станция «Площадь Ильича», переход на станцию «Римская».

Где-то в солнечном сплетении предательски заныло. Он даже не смог бы толком сформулировать, зачем сел на эту ветку, куда ехал. И если уж совсем по правде, кого рассчитывал там увидеть. Он не хоронил Аминку, не видел гроба, не знал, где ее могила. Поэтому и не было ощущения смерти. Головой он понимал, что в квартире может сейчас жить кто угодно. Но все равно туда ехал. В каком-то смысле это был его дом.

За два года в Германии Андрей стал совсем берлинцем. Вернулся акцент, парень путал станции метро. Привычно называл домом отцовскую квартиру, а не однушку на Проспекте.

— Станция «Перово», следующая станция «Новогиреево».

Андрей поднялся на ноги и подошел к дверям. Поезд дернулся, выдохнул и начал набирать скорость. Сильнее замотало. И ничего за два года не изменилось. Замызганный вагон, наклейки такие же на стенах, реклама и схема веток, сиденья изрисованные. И то же чувство нетерпения.

Перед глазами мелькали черные стены тоннеля, завешанные проводами. Где-то в середине маршрута вагон резко качнуло — так всегда бывало на одном и том же месте. Гадетскому стало не по себе. Будто он снова едет из института домой, а там будет Аминка. И доза.

По спине пробежал холодок.

— Станция «Новогиреево», конечная…

Андрей выпрыгнул из дверей, расталкивая напирающую толпу.

На улице дул ветер, накрапывал дождь. Москва кипела, развивалась, а эта улица была будто заморожена: как и два года назад, закрытый киоск, круглосуточный магазин, криво припаркованные машины, лужи под ногами. Обшарпанные «хрущевки», тополя, собачники.

Парень перебежал дорогу и свернул налево. Он даже не задумывался над маршрутом — ноги сами несли. Налево, потом направо. Дальше дорожка из неровно состыкованных бетонных плит.

Третий подъезд, железная дверь со следами оторванных рекламных брошюр. Он уже не смог бы точно сказать, какой сейчас год и сколько ему лет. И к кому он идет. Андрей дернул дверь, и она спокойно открылась, сверкнув черной дырой сломанного замка.

Тот же подъезд. Грязно-зеленая штукатурка, надпись «Машка — пизда», запах кошачьей мочи и осколки бутылок под ногами. Парень, как и раньше, поднялся наверх бегом. Остановился на площадке и на секунду замер. Дверь тоже не изменилась — обшарпанная, деревянная, обтянутая дешевым дерматином, с длинным порезом в углу.

Гадетский поднял руку и толкнул.

…если Аминка дома, то не заперто…

Дверь скрипнула и легко подалась назад. На секунду, на долю секунды, появилась уверенность — сейчас навстречу выйдет Амина. В мятых трениках и майке, босая. Она сунет в рот сигарету и криво усмехнется: «Привет студентам».

— Привет студентам.

Андрей вздрогнул и резко поднял голову.

Немного нетвердой походкой, плотнее запахивая на себе кофту и кашляя, из зала вышел Дербишев.

— Привет. — Гадетский выдохнул от облегчения и, отгоняя испуг, тряхнул головой.

Артем выглядел хреново. Сразу бросалось в глаза, как он похудел. Кутался в свой свитер и курил. Вообще, в квартире было холодно. Андрей неуверенно огляделся. На улице уже темнело, в комнате — тоже.

Откуда-то из-под ног раздалось надсадное мяуканье, и Герка начала тереться о его джинсы. Вряд ли узнала, скорее, просто требовала ласки. Или жратвы. Гадетский наклонился, легко подхватив кошку поперек туловища, посадил на плечо и погладил. Животное благодарно заурчало, рефлекторно выпуская когти в куртку.

— Давно тебя не было. — Артем задумчиво затянулся и бросил бычок прямо на пол.

— Ты прости, — Андрей замялся, — я не мог прийти.

— Да-да, понимаю, понимаю, — Дербишев прошел мимо него на кухню, приглашающим жестом позвав за собой. — В завязке, да?

— Вроде как, — он оглянулся вокруг и осторожно сел на край жалобно скрипнувшей табуретки. Половина шкафов гарнитура была открыта, где-то даже дверец уже не было. В темноте почти не видно, но, скорее всего, плита и раковина загажены. Да и на столе давно нет клеенки, одни липкие потеки, грязные чашки и нож с присохшими остатками чего-то съестного.

— Давно? — Дербишев чиркнул спичкой, зажигая газ. Стало чуть светлее, от плиты торопливо шмыгнул таракан, парень улыбнулся. — Газ еще есть.

— Два года. А что с электричеством?

Артем, не поворачиваясь, брякнул чайник на плиту и хмыкнул:

— Долго. Молодец, — и тут же легко пожал плечами. — Отключили. С деньгами не очень. Да мне и не надо.

— Чего не надо? Тепла? Артем, зима скоро.

— Да брось, ты же знаешь, я не мерзну. — Дербишев сел напротив, удивленно разглядывая Андрея. — Знаешь, а я рад, что ты чистый. Тебе так лучше. Жить будешь.

От Тема слово «жить» звучало как-то полно и глубоко. От него все звучало так. Он будто смотрел на этот мир со стороны. Как языческий шаман, глядящий на окружающий мир с отстраненной задумчивостью.

— Тем, ты не думал лечиться?

Лечиться. Удивительно, но Андрей не мог себе представить, каким был бы Артем в том реальном мире, в котором жил он. Казалось, что героин для него — что-то вроде ритуального дурмана, позволяющего лететь над землей, не касаясь ее ногами.

— Мой крестный — он сможет помочь. Он меня вытащил, Тем. Это тяжело, но реально. Мы же молодые — вся жизнь впереди.

Дербишев ничего не ответил, встал, снял чайник с плиты, разлил кипяток по чашкам. А потом спокойно кивнул.

— У меня это… СПИД вроде как. Мать решила. Нельзя спорить с Матерью, ей виднее.

Пузыря давно пора было проверить на инфекции — они тут размножались со скоростью эпидемии.

— Все, вали. — Андрей сдернул перчатки, бросив их под стол и кивнув парню, обернулся. — Эй, Мурзилка, иди сюда.

Меньше всего потасканная, жирная девица с сальными пергидрольными волосами была похожа на Мурзилку. Впрочем, ее чаще называли Шмара. Андрей не знал их по именам, только хозяина притона — Бориса. Остальных — по кличкам: Таракан, Стеб, Датый…

Девица уселась на стул напротив, глядя куда-то перед собой.

— Чего села, на кровать ложись, давай я живот посмотрю, — Гадетский быстро надел другие перчатки.

Мурзилка послушно развалилась на продавленной тахте, оголив живот. Парень начал уже привычно пальпировать ниже ребер.

— Эй, ты че мою девку тискаешь? — пьяно вякнул Борис, махнув рукой, но вставать не спешил. Он таким образом скорее обозначил, что сделал Андрею одолжение, дав пощупать свою подстилку.

— Мурзилка, у тебя печень увеличена, — парень озабоченно нахмурился: — Сильно увеличена. Паспорт есть?

— Да откуда у нее паспорт? — гыкнул Борис и снова привалился к стене.

Гадетский дал девице знак подниматься:

— У тебя вирус размножается, — парень убеждающе наклонился к девушке. — Надо сделать количественный анализ и УЗИ. Срочно. И лечить начинать. Иначе будет цирроз, и печень у тебя откажет. А тогда ты умрешь, понимаешь? Очень быстро умрешь.

Та потерянно кивнула.

— Ты лекарства принимаешь, которые я привез?

Наркоманка вяло пожала плечами — скорее всего, она даже не помнила, где они. Андрей выдохнул:

— В восемнадцатую больницу надо будет прийти. Это близко, за углом — пять минут ходу. Придешь через два дня, ясно? Придешь?

По-хорошему, в стационар ее надо было класть: в таких условиях не то что больной — здоровый человек сдохнет.

Андрей поднялся на пятый этаж и сунул ключ в большую скважину допотопного замка. Потом, придерживая пакеты коленом, надавил на дверь и пару раз провернул. Створка открылась со скрипом, в нос ударил привычный запах: пот, уксус и кошачий дух — лоток Геркин опять не вычищен.

— Тем. Тем, ты дома? — он прошел внутрь, привычно щелкнул выключателем, свет пару раз мигнул, но все-таки загорелся. Отметил про себя, что надо бы проводку посмотреть: в этой старой квартире все разваливалось на части.

Обувь Андрей снимать не стал, прошел на кухню в кедах, все равно клеенчатые пластинки, которыми когда-то был заклеен пол, уже плохо различались по цветам под слоем грязи. Он бросил сумки на стол и снова крикнул:

— Тем!

Герка, услышав его еще за дверью, уже крутилась под ногами и надсадно мяукала.

— Да даю, даю уже, тварь ты ненасытная, — парень вытащил из пакета упаковку с кормом. Подняв с пола, бросил в раковину грязную кошачью миску, поставил ей блюдце и вывалил в него зловонное месиво из пакета. Кошка принялась глотать, жадно давясь и отталкивая мордой его руки. Андрей машинально погладил ее по дрожащей спине и поднялся.

— Тем, ты где? — парень прошел в комнату и включил свет. Из шести лампочек в люстре горели только две — все равно было темно. Он осмотрелся: Дербишев лежал на продавленном диване спиной к нему. Между лямками слишком большой майки торчали синюшные лопатки, кожа была покрыта родинками вперемешку с пигментными пятнами.

Андрей присел на корточки и потормошил парня, но тот только что-то вяло промычал. Под дозой он был капитально. Может, и к лучшему — так болит меньше.

— Тем, я тут еды привез.

Парень дернул плечом, и Гадетский, скорее для себя, чем для него, закончил:

— На кухне оставил.

Артем выглядел все хуже. Кожа посерела, все лицо изрыто, будто оспой. Синяки под глазами увеличились и теперь, казалось, занимали пол-лица. Губы стали сизыми и одутловатыми. Тем не хотел лечиться. Может, у него уже были опухоли, и, кажется, он ходил кровью. Может, туберкулез: Дербишев, бывало, кашлял. Но вроде не постоянно. Впрочем, это не показатель. Мог быть и гепатит. Да и вообще, ему, наверное, уже недолго осталось.

Андрей слегка сжал костлявое плечо и потряс:

— Тем, я шприцы на столе оставлю, слышишь? И деньги. Купи чистый.

От Дербишева плохо пахло. Он не переодевался. Ходил в сером Андреевом свитере и неделю назад и, кажется, две, и сейчас спал, положив на него голову.

Парень, без особой надежды, скорее, для очистки совести, еще раз потряс того за плечо:

— Ты чистый купи, ладно? Я много принес.

Андрей выдохнул и быстро осмотрел заштопанную позавчера руку — перевязку надо было сделать в субботу. Поставил антибиотик. Артем даже не заметил. Впрочем, не в вену колол, а мышцы Дербишев давно толком не чувствовал.

Потом обошел квартиру. Поднял и собрал в мусорный пакет все использованные шприцы, которые смог найти. На самое видное место — на стол — положил две ленты новых и стопку купюр.

Перед уходом насыпал Герке сухого корма в большую плошку, вычистил лоток, и, забрав мусорный пакет, выключил свет.

Гадетский осмотрелся в полумраке, уже начало темнеть:

— Ну что? Кто еще? — парень устало выдохнул и сдернул окровавленные перчатки, привычно бросив их под стол.

Мурзилка уже спала, сунув голову Борису в волосатую подмышку. Датый разводил какую-то бодягу на коленке. — Есть еще кто? — глянул на мальчишку, сидящего у двери на балкон, вроде бы видел его в первый раз. — Ты новенький?

— А? — пацан испуганно поднял голову, завозился тощей задницей на грязном линолеуме. — Меня знают, меня не выгонят, — подросток заполошно глянул на Бориса, ища подтверждения, но тот уже отрубился.

— Лет-то тебе сколько? — Андрей начал неторопливо скидывать в спортивную сумку остатки медикаментов.

Пацан испуганно оглянулся и почему-то шепотом ответил:

— Шестнадцать.

Шестнадцать. Андрею стало не по себе:

— В школу ходишь?

— Хожу. Ну, в том году ходил, — пацан неловко почесал ухо о костлявое плечо. Нос и щеки его были плотно покрыты веснушками, но кожа оставалась еще нормальной. Он тут неделю, от силы — две.

— А почему бросил? Не хочешь учиться?

— Хочу, — мальчишка вдруг всхлипнул, — домой хочу.

Чем моложе они были, тем сильнее задевали нервы. Вольно или невольно, но каждого подростка Андрей мерил по себе. Они ведь только начали, не успели увязнуть. Появлялось эфемерное ощущение, что все просто: только руку протяни — и вытащишь.

Андрей почувствовал, как мокрая холодная рука, дрожа, сжала его запястье — Дербишев его не видел. Он ослеп вчера. Просто вдруг — ни с того ни с сего.

— Ты здесь?

А еще вчера Герка пропала. Стоило Андрею открыть дверь, она проскользнула между ног и убежала, будто не хотела оставаться в этой проклятой квартире. Раньше кошка улицы боялась и никогда не подходила к двери.

— Да здесь, здесь, — парень выпутался из вязкой паутины дремы и подобрался. — Пить хочешь?

— Здесь красиво, правда? — наркоман улыбнулся, пустыми глазами глядя куда-то в потолок. Он улыбался светло, радужно.

— Где «здесь»? — Андрей потянулся — пора было ставить антибиотик. Прежде чем взять шприц, парень с силой ударил по столу, припечатав таракана. В ванной, методично, действуя на нервы, капал кран, и в пустой квартире звук отдавался чересчур громко.

— Люблю солнце. Мать — она мудрая, у нее все красиво.

— Да хватит уже со своей Матерью, — Гадетский раздраженно дернул плечом, пытаясь приставить шприц к сухой костлявой ладони.

— Я хочу полежать на траве… на траве…

Тем сделал движение и буквально выскользнул из рук, мешком свалившись на заляпанный ковер.

— Артем, Артем, погоди, что ты делаешь? — Андрей пытался схватить его и заволочь обратно на продавленную тахту, но старый грязный свитер тянулся и выскальзывал из пальцев. — Тут холодно.

— Хорошо, — Дербишев прижался лицом к протертому ковру, тому самому, на котором умерла Аминка, и вдруг безмятежно выдохнул. — Мхом пахнет. Ты чувствуешь? — он посмотрел слепыми глазами в потолок, сбоку от века медленно покатилась слеза. — А где Амина? Гуляет?

Андрей опустился на холодный пол и, сам того не заметив, выпустил из пальцев так и не использованный шприц. Сел рядом и прижался затылком к ножке стола:

— Да, гуляет, — глухой голос прошелестел по пустым комнатам.

…он продолжал сидеть в той же позе и спустя два часа. Андрей не дотрагивался до Дербишева, но знал: тот умер. Пора.

— Не бойся, басни это все. — Гадетский наклонился к низкорослому мальчишке: — Глянь на меня. Видишь, я соскочил.

Пацан что-то невнятно и недоверчиво промямлил.

— Слушай, ну поломает тебя дней пять. А потом отпустит.

Врать было неправильно, врать было вредно. Нельзя идти в диспансер, не понимая твердо, что тебя ждет. Бессмысленно. Но и удержаться Андрей не мог, обманывая подростка, он обманывал и себя. Сейчас, в эту минуту, казалось важнее всего уговорить, затащить в больницу, а там уж как-нибудь…

— Неправда. Рядовой умер от ломки.

Парень раздраженно выдохнул:

— Твой Рядовой не от ломки подох, а от того, что просидел на этом дерьме полтора года. У него уже внутренности протухли. Ты хочешь слезть или нет?

— Хочу. Ну, честно, очень хочу, — мальчишка плаксиво шмыгнул носом. — Но сегодня не пойду.

— А когда пойдешь? — Гадетский упрямо сверлил парня взглядом.

Тот неопределенно пожал плечами:

— Ну, не знаю. На следующей неделе.

Он трусил. Каждый из них говорил себе: «Вот сегодня — в последний раз. Сейчас я ширнусь, а завтра непременно соскочу». И завтра не наступало даже послезавтра. Проходил день, неделя, месяц, год.

— Тебе надо слезать. — Андрей горячо и убеждающе посмотрел мальчишке в глаза: — Ты ведь боишься умереть, да?

Тот жалко, нелепо хлюпнул носом:

— Боюсь.

Смерти боятся все. Гадетский знал только одного человека, который не боялся. Который всегда учил, что в жизни надо любить все, даже ее конец.

— Мать — добрая. Она всех любит, — Дербишев смотрел на солнце сквозь ярко-желтый осенний лист, крутя его за тонкую ножку с круглым черенком. Пахло теплом. — Бога нет. Его нееет, — Тем протянул и улыбнулся свету. — Мы сами его придумали. Потому что нам страшно. Мы все боимся смерти. И жизни тоже боимся.

Яркие солнечные лучи проходили сквозь лист, высвечивая паутинку жил. Андрей щурился на солнце, чувствуя, как Аминка, лежа на его коленях, поворачивает голову, уклоняясь от режущих глаза лучей.

— А не надо бояться. Мать — она мудрая, она все знает. Не надо ей сопротивляться. Мы все уйдем, когда будет нужно. Я не боюсь.

24 июня 2015 года. Среда. Москва. Восемнадцатая районная больница. 07:10

— Доброе утро, — Ливанская без стука зашла в палату.

Было еще очень рано. Парень с ДТП спал, укрывшись одеялом с головой. Дедок на дальней койке, свесив с кровати худые ноги со старческими искривленными коленями, гортанно откашлялся в свернутый в несколько раз платок. С любопытством изучил мокроту, свернул его еще раз и вытер губы.

Анатолия определили на кровать у окна. Лялька звонила часа в три ночи, беспокоилась, ревела. Ливанская поговорила с ней, только чтобы отвязаться. Но к Самсонову все же постаралась зайти сразу, как пришла, до обхода.

— Ну, как дела? — она, подвинув стул, села около кровати.

Мужчина вздохнул и подтянулся:

— Да так же, вроде. Болит, правда, поменьше. Как думаешь, может, само пройдет?

Она вместо ответа осмотрела кожу, потом склеры глаз. При дневном свете было лучше видно, чем у Самсоновых дома, и явно определялась желтизна.

— Давай-ка заголяйся, гляну еще раз.

Мужчина задрал футболку, и хирург быстро пропальпировала печень.

— Ты ел сегодня?

— Да какой. Не хочу ничего, — он отрицательно покачал головой.

— Ну и отлично. Сейчас подойдет сестра, возьмет кровь. Понадобится — УЗИ сделаем, посмотрим. Ну, все, не переживай, не смертельно. — Ливанская улыбнулась и набросила одеяло обратно.

Снова зашла спустя два часа — спросила, как дела, еще раз осмотрела.

— Анализы пришли? — Ливанская протянула руку и взяла у интерна карту. Пару минут сосредоточенно листала, то и дело кивая сама себе. — Пробы печени хорошие, на цирроз не похоже.

Она задумчиво нахмурилась:

— Слушай, ты еще полежи, ладно? Мы еще пару анализов возьмем.

Самсонов покладисто кивнул и проследил взглядом, как врач с интерном вышли из палаты.

— Это камень? — Яна неуклюже подстроилась под стремительный шаг Ливанской. Та раздраженно бросила:

— Нет. Боли были бы сильнее.

— Может, рентген желчных путей сделать? — Яна попыталась угодливо заглянуть той в глаза.

— Не будут они контрастироваться при желтухе, — Ливанская отрицательно покачала головой, думая о своем.

Это совершенно точно был не камень, простой диагноз она уже отбросила. Но, с другой стороны, при пальпации желчный пузырь не казался увеличенным.

Женщина решительно остановилась и повернулась к интерну:

— Давай-ка его на УЗИ брюшной полости. Потом бегом ко мне.

Но и УЗИ ничего толком не выявило. Ливанская весь день так и эдак прикидывала, но не могла определиться с диагнозом. Ей не нравились пришедшие анализы, именно потому, что в них не было явной патологии. Но РОЭ почти под пятьдесят, а болей нет. Желтуха — склеры глаз темные. А гепатит отрицательный. Течение полтора месяца — не так много. Но патология без явно выраженных симптомов могла длиться черт знает сколько времени.

— Придержи край, я сейчас закрою.

Ливанская чуть заметно вздрогнула, отрываясь от своих мыслей.

У нее шла уже третья плановая операция за день. На двух Ливанская была первым хирургом, на этой ассистировала. Женщина кивнула Майорову и отвела кишку в сторону.

Как и все врачи, она давно уже привыкла работать с одним пациентом, а думать о другом. Работы никогда не бывало мало, и со временем разговоры на отвлеченные темы и мысли о других пациентах начинали не расхолаживать, а, напротив, помогать концентрировать внимание на операции, не давая расслабиться и потерять сосредоточенность.

Она проследила, как Валерий Арсеньевич с потрясающей скоростью накладывает идеально ровные крепкие швы, и снова поймала себя на мысли о диагнозе Самсонова.

Кафе напротив восемнадцатой горбольницы. 17:30.

Гадетский неторопливо прихлебывал дешевый холодный кофе из пластикового стаканчика и молчал.

В какой-то мере ситуация его даже забавляла. Искренняя вера была для него понятием туманным. Парень уважал крестного, вполне понимал его духовность, но сам относился к верующим с долей высокомерной снисходительности, как к малым детям.

— Абсурд! Любая религия — абсурд! — а Ливанская горячилась. Не в состоянии справиться со своими эмоциями, она все очевиднее демонстрировала неприкрытую агрессию. — Не может нормальный человек в здравом уме верить в такую чушь, — она яростно жестикулировала, забыв о недопитом кофе и брошенной в блюдце сигарете.

Талищев пошел пятнами.

Крестный любил поучать и морализаторствовать, но никогда раньше не выходил из себя, и Гадетский поверх стаканчика смотрел на него с удивленным любопытством.

— А вам не приходило в голову, что иногда вера может исцелять? — тот хмурился, от чего густые брови почти сходились на переносице. — Бывает, людям нужна помощь. Вот ваши пациенты, им страшно, — Талищев оперся массивными руками о стол — тот жалобно скрипнул. В дешевом кафе, скорее, даже забегаловке, через дорогу от больницы, мебель была уже не новой. — Им нужна опора, они в ней нуждаются. Во что им еще верить?

— В медицину. — Женщина уставилась на него колючим взглядом.

— И вы всегда можете помочь? — возмущенный голос зазвенел в ушах: — Вы что, всемогущи?!

— А вы?! — она вызывающе парировала. — Им помогают врачи! Процедуры, операции и медикаменты. — Спор шел с переменным успехом уже больше часа. Как и почему разговор вышел на религию, было уже не вспомнить. Но Ливанская, зная, с кем ей предстоит познакомиться, с самого начала была груба, даже агрессина. — Такие, как вы, учат голову в песок зарывать! Уколоться и забыться!

В представлении консервативного мужчины Патрисия Яновна Ливанская не была ни красавицей, ни приятным в общении человеком. Он вообще не ожидал увидеть взрослую женщину и поначалу растерялся. Некоторое время еще пытался наладить контакт, но когда разговор начал касаться болезненных тем, покраснел и загорячился.

— И все ваши пациенты выздоравливают? А вера помогает всем! Вот вам помощь никогда не требуется?

Гадетский тоже выжидательно посмотрел на женщину — та упрямо сжала кулаки.

— Мне — нет! — вызывающе бросила она. — И не врите, никакой ваш Бог никому не помогает. Каждый отвечает за себя сам.

— Вы просто не попадали в жизни в достаточно тяжелую ситуацию. — Талищев, стараясь держать себя в руках, говорил спокойно, почти вкрадчиво, не заметив, как после этих слов на него взглянула женщина. — Если бы вы…

Ливанская встала так резко, что стул оглушающе-неприятно скрипнул по полу.

— Ну, все, хватит. — Она в сердцах подхватила рюкзак и, не прощаясь, вышла, громко хлопнув входной дверью.

Повисла тишина.

— Что смешного? — мужчина возмущенно посмотрел на крестника.

— Ничего, — парень сделал глоток, подавив улыбку.

Оба замолчали. Талищев продолжал кипеть, мысленно все еще споря с собеседницей. Пару минут висела тишина, а потом Андрей поднял голову:

— Не понравилась? — он слегка усмехнулся.

— А сам-то как думаешь? — мужчина, мрачно хмурясь, подергал ворот рубашки, будто она мешала ему дышать, а потом раздраженно бросил: — Крестик твой где?

Гадетский машинально поднял руку к шее:

— Цепочку порвал. Потерял. Не обращай внимания, новый куплю.

На щеках крестного выступили красные пятна:

— Из-за этой снял? — Юрий Альбертович горячо выдохнул, и парень, глядя на него, рассмеялся:

— Да нет, потерял. — И под недоверчивым взглядом пожал плечами: — Ну, правда.

С неделю назад они закончили рабочий день одновременно. В час-пик город стоял в глухих пробках, а им после смены было невтерпеж и они наскоро перепихнулись в машине. Там и порвали цепочку. На темной парковке, в духоте и тесноте было не до крестика, а когда Андрей о нем вспомнил, машина уже прошла мойку, и искать стало поздно.

— Не покупай, — Талищев, казалось, смягчился, махнув огромной рукой. — Отец Михаил для тебя освятит, я привезу. — Он отставил чашку и тяжело заерзал в кресле, поразмышлял, а потом покачал головой: — Вот что я тебе скажу, ребенок: ты меня, конечно, извини, но чтобы я больше её не видел, — крестный на секунду замялся. — Пойми правильно: ты взрослый мужик — спать и жить можешь с кем хочешь. Но ко мне приезжай один, мне ее хватило.

Андрей понимающе усмехнулся и развел руками:

— Без проблем.

Москва. Улица Чертановская. 23:20

Захлопнутая дверь даже не успела защелкнуться, когда Гадетского наконец прорвало:

— Что ты устроила?! — все то время, что они добирались из больницы домой, он молча вел машину, не отрывая глаз от дороги. Но, едва зайдя в квартиру, вспыхнул.

— А какого черта я буду перед ним стелиться?! — Ливанская будто ожидала скандала, стремительно развернулась и уставилась в глаза: — Он мне кто?!

Андрей с грохотом бросил на пол сумку:

— Он мой крестный: больше отец, чем настоящий! Принимаешь меня — принимай его!

— Я в курсе, он тебя молиться научил! — женщина начала было раздеваться, но неожиданно, в ответ на промелькнувшую мысль, вспыхнула и обернулась. — Ты не слышал, что он нес?!

— А что такого? — у Андрея зло горели глаза. — У него свое мнение.

— Свое?! Ты издеваешься?! — Ливанская пошла красными пятнами. — Ты хоть знаешь, сколько я таких видела?! Они все долбаные фанатики!

— Чего ты сравниваешь?! — Андрей, сам того не замечая, повышал голос. — Это у тебя с головой проблемы, а не у него. Мне вообще плевать на твои загоны — ты не будешь так разговаривать с моим крестным!

— Иди на хрен! Я с такими вообще никогда разговаривать не буду!

В этот момент Гадетский глянул ей в глаза, и на мгновение ему показалось, что она ничего не видит. У Ливанской был бездумный взгляд невменяемой фанатички. Парень удивленно сморгнул:

— Ты сумасшедшая, — и впервые в жизни отступил в споре, настолько поразил его этот взгляд.

25 июня 2015 года. Четверг. Москва. Восемнадцатая районная больница. 14:40

— У вашей наглости пределы есть? Я вам что, мальчишка на побегушках?!

Окрик Блажко застал ее как раз в тот момент, когда она открывала дверь ординаторской. Ливанская обернулась и встретилась взглядом с доцентом.

Если бы с утра она дала себе труд немного задуматься, то, конечно, подошла бы к Блажко лично. Полебезила и извинилась, подольстила, вымученно покраснела и униженно попросила посмотреть пациента. А она просто бросила на стол доцента историю с прикрепленным стикером «посмотрите, ваш профиль».

Женщина устало потерла переносицу:

— Степан Наумович, знаю, я вызвала вас без предупреждения, но мне очень нужно, чтобы вы посмотрели пациента.

Доцент надулся, как индюк, загородив своим громоздким телом половину коридора:

— Если вам нужна моя помощь, имейте хотя бы совесть попросить как следует. Вам, Ливанская, воспитания не хватает. Тут не джунгли с папуасами.

Она не нравилась доценту. Во-первых, он вообще недолюбливал женщин в хирургии, во-вторых, был фанатичным поборником порядка и субординации и неконтактная, путающая график Ливанская вызывала у него плохо скрываемое раздражение.

— И чем я вам так не угодила?

Блажко бросил на нее презрительный взгляд:

— От вас в отделении бардак и разврат.

Не ожидавшая такой откровенности, она резко, как от удара под дых, выдохнула:

— Ну, спасибо.

Доцент брезгливо поджал губы.

— Я не знаю, как вы рассчитываете работать. Вам, наверное, надо уйти туда, где женщины вашего склада ценятся.

— В каком смысле?

Блажко, не потрудившись ответить, повернулся к ней спиной.

— Погодите, так вы посмотрите пациента? — унизительно, но спрашивать пришлось уже в спину.

— Нет, не посмотрю, — он даже не обернулся, уплывая вдаль по коридору.

— И вы считаете это этичным?

Но спросила она уже у самой себя, потому что Блажко не слушал.

К пациенту он пришел сам, по собственной доброй воле. Спустя полтора часа. Хотела бы она сказать, что смогла как-то повлиять и вынудить, хотя бы через ту же Дину Борисовну, но нет. Блажко не доставил ей такого удовольствия, важным кораблем проплывая по коридору и развевая за собой паруса пол белого халата.

Быстро осмотрел пациента, пролистал историю болезни — расспрашивать Ливанскую, видимо, посчитал ниже своего достоинства — глядел поверх ее головы, несмотря на то, что женщина была одного с ним роста. И сделал вывод.

— Мы вас в другую больницу переведем, — Блажко вальяжно разогнулся, нависая над кроватью, свернул историю в дугу, пристроив на выступающем брюшке руки и, не уделяя пациенту особого внимания, кивнул в сторону Ливанской. — Лечащий врач все объяснит.

И уже за дверью недовольно скривился:

— Ну и чего вы от меня хотели? — доцент поджал губы, отчего обвисли рыхлые толстые щеки.

— Хотела, чтобы вы высказали свое мнение. Там показатели странные. Болей нет. И лейкоцитоз. Я подумала, что это не похоже на камень и…

— Что вы мне историю пересказываете, я читать умею. Не дай Бог вашим пациентом быть: элементарный диагноз поставить не можете, — Блажко спесиво хмыкнул. — Рак у него. Рак поджелудочной. Направление на перевод пишите.

Хирург важно надулся и, распугивая идущих по коридору сестер, двинулся к лифтам.

— Спасибо, что посмотрели, — Ливанская стиснула в пальцах историю.

Женщины стояли на лестничном пролете, то и дело пропуская снующих мимо людей. Лялька плакала, опершись на батарею.

Рак поджелудочной.

Ливанской было не по себе. Можно, конечно, оправдаться тем, что нельзя быть специалистом во всех областях, но это малодушно. Впрочем, Бикметов, как и Майоров, тоже смотрели анализы пациента и ничего вразумительного сказать не смогли. Блажко был специалистом выдающимся, редким диагностом.

Здоровый мужчина в одночасье встал одной ногой в гроб.

— Ляль, ну все, хватит. Завтра его переведут в онкологию, прооперируют. Там видно будет.

Ливанская чиркнула зажигалкой и жестом предложила Лильке сигарету.

— Я не курю, — женщина протяжно всхлипнула и совсем по-бабьи завыла. — Толик запах не любит, — и с надеждой посмотрела на приятельницу: — А он, правда, не умрет?

Умрет — не умрет: хороший вопрос. Вот чего Ливанская не выносила, так это нытья и соплей. Больница есть больница. Слезами тут не поможешь. Она неопределенно передернула плечами, и женщина обреченно уткнулась в платок.

— Ну что ты ревешь? Аж тошно. — Хирург выпустила из губ тонкий сизый дымок. — Успокойся, хватит уже. Чего ты вообще тут толчешься? — она непонимающе пожала плечами: — Толку-то сидеть здесь день и ночь? Езжай домой. Водки выпей, конфет себе купи. В кино сходи.

— В кино?! — Самсонова резко вскинула на нее глаза. В возгласе Ляльки прозвучали злые истерические нотки: — Ты мне предлагаешь в кино сходить?! — женщина всплеснула руками. — В кино! Я — не ты! Это тебе на всех плевать! От тебя поэтому люди и шарахаются! Тебе никто не нужен, и ты никому не нужна! — она вспыхнула, но почти тут же побледнела. Ожесточение в глазах сменилось испугом. Лялька поперхнулась слезами, жалко и порывисто втянула воздух. — Ой, Рита, прости, — и схватила Ливанскую за руки: — Прости меня, пожалуйста. Это я от страха. Рита, ты не сердишься?

Та брезгливо отстранилась. Она вообще не любила, когда ее касаются, и махнула рукой.

— Ляль, уймись, все нормально, — решительно взяла женщину за плечо. — Езжай-ка ты, правда, к детям. Ухаживать за Толиком не надо, у нас сестры есть. Нечего мужику нервы трепать своими соплями.

Она потянула Самсонову вниз по лестнице, где почти сразу столкнулась с одышливо-пыхтящим Майоровым. Он приветственно кивнул коллеге, но обошел взглядом Самсонову. Это было не хамство, это была привычка. Когда рядом беспрерывно снуют пациенты и их родственники, врачи перестают их замечать. Вроде и есть они, и в тоже время их нет.

— Ты вниз? — он взглянул на коллегу и, получив утвердительный кивок, попросил: — Выдерни там интерна моего. Отпросился к узистам на пять минут — час уже нету. Скажи, прямо сейчас не придет, ночевать останется.

— Ладно, скажу, — Ливанская рассмеялась, но тут же осеклась. Рядом с Лялькой смех получился несвоевременным и не к месту.

Присутствие Самосоновой на нее давило. Испуганные, страдающие родственники всегда были для Ливанской самым тягостным и неприятным. Разнящимся с ее личным восприятием болезни и смерти — восприятием хирурга.

Выставив Ляльку и пройдя по ночному полутемному коридору приемного, она для порядка постучала в дверь кабинета УЗИ и тут же открыла — ее не запирали, смотрели за ширмой.

У монитора в тусклом свете сидела Людмила — молоденькая узистка, вчерашний интерн, по ночам всегда дежурили не Бог весть какие специалисты. Каждый врач знал: хочешь, чтобы УЗИ провели квалифицированно, жди утра.

— Андрей, тебя там Майоров ищет, рвет и мечет. — Ливанская приветственно кивнула и равнодушно глянула на монитор.

Парень стоял за спиной Милы, почти касаясь подбородком ее плеча и напряженно вглядывался в слабо мерцающий экран. Ливанская была не особо сильна в УЗИ-диагностике, но даже от дверей видела, что не приведи Господи иметь такую печень.

— Погоди минутку, иду, — он, продолжая увлеченно смотреть в экран, мотнул головой.

— А что тут такое? Арсеньевич послал? — она с любопытством приблизилась.

Андрей, не глядя, пожал плечами:

— Нет, просто посмотреть надо.

Ливанская глянула на пациентку и напряглась. Толстая, обрюзгшая — под датчиком на животе колыхался жир — кожа уже вся желтая. Наркоманка. И со стажем. От девицы ощутимо пахло мочой, потом и кислотой.

— В смысле? — она пристально посмотрела на парня. — Она без направления? Ты что, шутишь? — резко выдохнула и повернулась к узистке: — Вы что тут творите? Лидия Гавриловна в курсе, что вы обследования без направления проводите? — она настойчиво сверлила взглядом затылок девушки. — Как вас угораздило — по дружбе или за шоколадку?

Девушка сконфуженно и напряженно смотрела в экран. Нетрудно было догадаться, что делается все за спиной начальницы, в качестве приятельской услуги.

— Андрей, давай-ка выйдем. Быстро! — Ливанская безапелляционно хлопнула его по плечу.

— Это что, твоя? — девица на кушетке приподнялась, отчего живот сложился в лоснящиеся от геля складки. — А ты не говорил, что у тебя есть, — она осоловело захихикала: — Мальчик любит взрослых девочек?

Гадетский скрипнул зубами и выпрямился.

— Мил, все нормально. Не переживай, я улажу, — шепотом бросил он расстроенной узистке. — Сейчас вернусь и заберу ее. Мурзилка, побудь тут, я скоро. — Сунул девице в руки салфетку и с нажимом сказал: — Ничего не трогай и не шуми, не доставай доктора.

Мила брезгливо глянула на девицу и принялась вытирать гель с датчиков.

— Ну, в чем дело? — Андрей захлопнул за собой дверь и свистящим шепотом обратился к Ливанской.

— Это ты у меня спрашиваешь? Что за номера?! Она кто вообще? — женщина ожесточенно уставилась ему в глаза: — Тебе интернатура надоела?!

Андрей сжал губы в тонкую полоску:

— Она моя знакомая, мне очень надо было.

— Знакомая, — женщина тяжело перевела дух и вкрадчиво спросила: — У нее гепатит, СПИД?

Он, глядя в глаза, пожал плечами:

— Сделаю анализ, узнаю, — и вынужденно кивнул. — Да, наверное.

— Так, — женщина отвернулась и решительно стиснула зубы, — выгоняй ее. Сейчас же.

Гадетский замер на секунду, пристально глядя на женщину, а потом тихо и, будто удивленно, ответил:

— Пошла к черту.

— Тогда я выгоню! — Ливанская едва заметно, но повысила голос.

— Да в чем проблема?! — парень недоуменно развел руками. — Уже вечер. Милка не занята, и я ее не отвлекаю.

— В том, что она обдолбанная вдупель! Это больница, а не диспансер. Ты с ума сошел — с ее кровью работать?!

Гадетский неверяще и удивленно усмехнулся:

— Обалдеть. Ты что, боишься?

Ливанская глянула на него исподлобья, губы задрожали мелкой противной дрожью:

— У нее куча вирусов.

— И что? — Андрей хмыкнул. — Это больница.

— Ты с ней работать не будешь, — женщина вскинула подбородок, повысив голос. — Никто с ней работать не будет! Пусть проваливает туда, где ширяется.

— Ты кто, чтобы такие решения принимать?

— Извините, — сестра, проходя мимо и неся пустые бутылки для утренних анализов, удивленно окинула их взглядом и едва не задела Ливанскую подносом. Женщина замолчала.

Проводив девушку взглядом, она судорожно вздохнула и решительно отрезала:

— Тогда пошел вон из моего дома. Не хватало, чтобы ты в мою постель заразу таскал.

— Без проблем, — Гадетский уверенно кивнул и ушел обратно в кабинет.

Восемнадцатая районная больница. 22:40

Ливанская сидела на старом продавленном диване рядом с Полем и сверлила его взглядом. Мужчина от неловкости то и дело поправлял на носу очки.

— Да ладно тебе, не претендую я на место твоей жены, — девушка согнутой коленкой потерла по бедру мужчины и пьяновато усмехнулась: — Брось, это просто секс.

Поль отодвинулся, но она тут же наклонилась и полушепотом проговорила:

— У меня есть конкурентное преимущество, — Ливанская улыбнулась в глаза: — я белая. Неужели ты не соскучился по белой женщине? — девушка повела ладонью по ноге мужчины по направлению к паху. Поль у них уникум, у него местная жена. Сомалийка. Из Могадишо.

Мужчина холодно посмотрел на нее:

— Слушай, Рита, говорят, ты вроде как полгода на таблетках сидела. Под заражением?

Так вот в чем дело — девушка хмыкнула:

— Я чиста, не бойся.

— А я нет, — он решительно посмотрел ей в глаза: — У меня ВИЧ. И я заразил свою жену. А она — нашу дочь. Страшно не умереть, страшно близких людей убить.

Она не поняла, собственно, протрезвела или нет. Просто в глазах вдруг резко прояснилось, в горле встал неприятный солоноватый комок, больше похожий на судорогу, мешающий сглотнуть. И мужик, с которым она минуту назад была готова перепихнуться, вызвал что-то похожее на брезгливый испуг. Почти страх.

Поль решительно встал, не глядя на обескураженную девушку, и уже выходя, бросил от дверей:

— И кончай пить — доиграешься.

Через месяц Поль принес на руках дочь. Умирать принес. А еще через два они доставали из петли самого Поля, когда он пытался повеситься, похоронив трехлетнюю Салеми на местном кладбище.

Ливанская опустила голову на стиснутые в замок руки. По спине тек холодный пот. Годы в Сомали даром не прошли. В ней остался страх. Она ведь испугалась, когда ходила под заражением. Впервые в жизни испугалась. Это не проявилось сразу. Сначала она смеялась, глотая горсти таблеток. Не придавала значения. Тяжело стало потом. Когда приехала в Москву. Россия, зима, привычный мир: все вдруг стало так остро важно.

Это накапливалось, как снежный ком. С каждым месяцем она все больше думала об этом, все чаще вспоминала. Последний анализ Ливанская делать отказалась. Ее не пускал малодушный страх. Муки тогда уговорил и один ездил с образцами в Могадишо. А она всю ночь сидела на земле за бараками и курила сигареты одну за одной, пока он не вернулся и не сказал, что все чисто.

Но ей не полегчало. Она так и не смогла избавиться от этого. Поль, трехлетняя Салеми. Ливанская каждый раз внутренне сжималась, подходя к ним, и Поль это видел. Она себя за это презирала, ненавидела, но справиться не могла. Неадекватный, недостойный врача страх. Фобия.

ВИЧ, гепатит, тиф. Эти слова заставляли виски покрываться мокрой липкой испариной.

Москва. 21:10

Вагон был набит битком, стояла невыносимая духота, в воздухе висела вонь поездов.

— Извините, — женщина, наступившая ему на ногу, устало буркнула, Андрей так же устало бросил: «Ничего». Бабка, стоявшая сзади, назойливо стучала ему по икрам корзиной. Парень прислонился лбом к грязному стеклу, перед глазами мелькали мокрые серые стены. И провода, провода, провода…

— Падаль, — Зоя Николаевна тронула было парня за плечо, но тут же выпустила, брезгливо отерев руку о полу куртки.

Тело без поддержки тяжело завалилось на спину, открыв синее одутловатое лицо. Похоже, он уже окоченеть успел, не слишком-то они торопились вызывать «скорую».

Андрей судорожно втянул воздух. Четвертый курс, вторая неделя работы в неотложке, и уже труп. Правда, на вызове сказали — передоз. Зоя Николаевна сразу скривилась — не любила она наркотов.

Воняло уксусом, мочой, потом, какими-то химикатами.

— Сейчас бумажку выпишу и тронемся, — врачиха достала из чемодана бланки и ручку, поджав губы и стараясь ничего особо не касаться, присела на край табуретки. Бумажки пристроила на коленях.

Пока она, кряхтя, заполняла бланк, Андрей осмотрелся. В квартире торчали по-черному. Сейчас в однушке было человек семь, лежали вповалку на полу — ступить некуда. Они не то что «скорую» вызвать не в состоянии были, некоторые вообще не заметили, как в квартиру врачи пришли.

— Уебись с дороги, — заторможенная девица с рыбьими глазам толкнула Андрея в плечо, и парень сделал резкий шаг в сторону, освобождая проход.

Лицо у нее было рыхлое и отечное, с синими губами и красными, воспаленными, как у бассетов, глазами. Девица почесала бок, задрав мятую грязную майку, наклонилась и взяла в руки лежащего на кровати ребенка. Повернула его боком, будто тряпичную куклу, и потащила на кухню. Младенец разразился визгливым плачем.

Андрей проследил за ней взглядом и шепотом спросил у Зои Николаевны:

— Это что, ее ребенок?

Тетка плюнула на пальцы, перелистывая страницу:

— Ну а чей же.

— Слушайте, надо в соцопеку заявить. Она же обдолбанная.

Врачиха только махнула рукой:

— А хули мне с ней возиться? Заебала уже. Двоих забрали, а она их все рожает и рожает. Что я — всю жизнь буду за ней бегать?

— А вы его это… заберете? — бледный парень, похожий на ходячий скелет, возник за плечом Зои Николаевны и показал на труп. Он шатался, боязливо поглядывал то на тело, то на Зою Николаевну, и жалко кривил губы.

— Ты что, порядка не знаешь? На, держи, — врачиха сунула в руки парня бланки. — Участковому отдашь.

Тетка грузно поднялась, запахивая куртку, и торчок, задергавшись на полусогнутых ногах, вперился в нее потерянным взглядом:

— Так мне сейчас что, дяде Васе звонить?

Тетка смерила парня брезгливым взглядом и передернула плечами:

— Звони-звони. Пошли, — последнее слово она бросила Андрею, для наглядности махнув рукой на дверь.

Гадетский двинулся за ней, напоследок глянув через плечо.

Парень продолжал стоять, глядя им в спины. Он нервно трясся, сжимая в руках справку о смерти, и кривил лицо в рожах, то слезливых, то искаженных неестественной подобострастной улыбкой. Откуда-то с кухни раздавалось пьяное пение, прерываемое плачем. Видимо, мамаша пыталась угомонить ребенка. А может, и накормить — она чем-то громко бренчала, только еще сильнее пугая младенца.

Последнее, что Андрей увидел, прежде чем захлопнул за собой дверь — это как на полу зашевелился один из наркоманов, застонал и сунул руку себе между ног.

Зоя Николаевна уже спускалась по лестнице.

— А кто такой дядя Вася?

— Санитар из морга. — Тетка хмуро глянула на Андрея, открывая дверь подъезда. — Они туда не первый раз звонят.

Светало. Андрей вышел из задней двери на парковку. Почти все машины были уже на месте — самое тихое время. На улице было еще прохладно. Пахло свежестью и дождем. В сквере через дорогу гомонили первые птицы. Он глубоко вдохнул и прямо у двери уселся на асфальт, облокотившись о стену. Глянул на штаны: колени сплошь забрызганы белой краской. Это они на вызов ездили, в санчасть, там ребята строителей наняли — то ли таджиков, то ли узбеков — и те чуть друг друга не поубивали. Пока разнимали и перевязывали, сами извозились. Брюки можно выкидывать.

Андрей пару раз стукнул по колену, пытаясь сбить грязь, устало выдохнул и вытянул ноги.

— Чего сидишь, мОлодежь?

— Петр Иннокентич? — Гадетский открыл глаза и хотел было встать, но водила «скорой» махнул рукой и по-зоновски уселся рядом на корточки. Удивительно, но в такой позе он мог сидеть часами, курить или грызть семечки, у него даже колени не затекали.

— Да зови меня просто дядя Петя, какой я Иннокентич, — водила крякнул, доставая пачку «Беломора». — Че, притомился?

Андрей неопределенно пожал плечами и принял предложенную папиросу.

— Да нет, просто не по себе немного. Здесь часто такое бывает? — парень затянулся. Дерьмо было редкостное, аж глаза слезились.

— Чего? — дядька глянул на молоденького фельдшера, а потом понимающе кивнул. — Жмуриков увозим? Да каждую неделю. Бывало, что и троих за ночь.

— А наркоманов? — парень напряженно уставился в пустоту.

— И этих часто, — дядька засмеялся и махнул рукой, чадя папиросой. — Ой и много их там. — Он глянул по сторонам и улыбнулся полным золотых зубов ртом. — Спирту хошь? Чет бледный ты совсем.

Гадетский отрицательно покачал головой — у него впереди было еще пять пар в институте.

Дядя Петя уже минут десять как ушел, а Андрей все сидел на асфальте. Город проснулся, улица шумела. За забором слышался топот сотен ног людей, спешащих на работу, визг покрышек, недовольные гудки, шум машин. Он достал из кармана телефон, покрутил в руках, даже набрал было номер крестного. Но сбросил.

Парень лежал в луже собственной рвоты, время от времени вяло шевеля рукой. К щеке прилипли желтые ошметки, удивительно, но он, видимо, что-то ел — даже странно для такого исколотого наркомана.

— Эй, парень, — Зоя Николаевна пнула его носком кроссовка и брезгливо скривилась — запашок стоял тот еще.

Андрей присел на корточки и потряс наркота за плечо. Но того снова начало рвать, и он отпрыгнул, уворачиваясь от зловонной жижи. Подошел с другой стороны и одним движением повернул парня на бок, чтобы рвотные массы не попали в бронхи.

— Судороги были? — Зоя Николаевна равнодушно окинула наркомана взглядом, оценивая ситуацию.

— Неа, не было, — тот самый дерганый парень, который вызывал их в прошлый раз, преданно маячил у врачихи за плечом. Видимо, он тут был еще относительно адекватным, по сравнению с остальными. Во всяком случае, какой-то человечности не утратил, с жалостью глядя на обдолбанного товарища.

— Врет, — врачиха махнула рукой и стала натягивать перчатки.

— Загрузим и поедем? — Андрей вопросительно поднял на нее глаза.

— Посидим минут двадцать, чтоб не окочурился. Давай поставь, а я пока бланк заполню.

Пока тетка, привычно сев на табурет, разложила на коленях документы, Гадетский сноровисто вкатил первые два кубика налоксона[1]. Подождал пару минут. Приоткрыл пальцем веко — зрачки вроде расширились.

— А он уже в порядке, да? — торчок суетливо крутился поблизости, действуя на нервы.

— В полном. — Андрей недовольно хмыкнул, набирая следующую дозу. Минуты через три повторил.

Пришлось еще два раза ставить, прежде чем парень замычал, открыл мутные пьяные глаза и, скользнув по фельдшеру невидящим взглядом, простонал:

— А пошли вы все… — рукой он указал примерный маршрут и снова завалился на бок.

— Жить будет, — Гадетский бросил на пол использованный шприц и поднялся, отряхивая колени.

— Ой, а ты к нам приходил, — торчок так радостно разулыбался, тыча в него пальцем, будто только что увидел. — Когда Дурика увозили, — парень жалко скривил губы и, покачиваясь, пьяно прохныкал: — Жа-алко Дурика.

Андрей только рукой махнул:

— Приходил.

— А у Светки пацан загнулся, — он жалобно шмыгнул носом и тут же захихикал: — А я ей и говорил, что загнется. Зато хорошо, отмучился.

Гадетский посмотрел на парня и ничего не сказал.

Они, собственно, уже вышли. Зоя Николаевна не хотела тратить время на этих. Черт его знает, чем парень ширялся. Если героином — то очухался, если чем-то вроде методона — их часов через шесть опять вызовут. Впрочем, через шесть часов у Андрея смена уже закончится. Парень подхватил чемоданчик и вышел было вслед за Зоей Николаевной, но что-то его дернуло, и он вернулся в квартиру.

— Эй, парень.

Невротик тихо трясся в коридоре, видимо, только и ждал, когда врачи уберутся восвояси, чтобы вальнуться.

— Ты на чем сидишь?

Гадетский посмотрел на изрытое язвами лицо. Так выглядят, когда лет пять на героине сидят или пару месяцев на крокодиле.

Тот поднял на него мутные умоляющие глаза и пьяно пролепетал:

— Да ты что, доктор. Я чистый.

Андрей быстро оглянулся на дверь — Зоя Николаевна уже скрылась из виду:

— Я к вам завтра приду, принесу лекарства. Сколько надо — столько и принесу. Дверь откроешь?

Тот посоображал пару минут, рыща расфокусированным взглядом по облезлой стене и форменной куртке фельдшера, а потом с опаской кивнул.

Гадетский с непонятным ему самому облегчением выдохнул:

— Я вас проверить могу, на инфекции кровь возьму. Бесплатно. Понял меня? Заштопать могу, обработать. И шприцы принесу стерильные.

Тот пьяно посмотрел в стену, дергая костлявыми плечами.

— Ну, ты где? — с лестничной клетки раздался сварливый голос Зои Николаевны. Андрей еще раз оглянулся на парня:

— Завтра приду, слышишь? Платить не надо. Так сделаю, понимаешь? — он шлепнул наркота по щеке, заставляя сфокусировать взгляд, и тот вяло кивнул.

Сколько этих квартир было по Москве — не сосчитать. У Андрея было три. Все в районе восемнадцатой горбольницы — там за углом подстанция «скорой», в которой он работал, учась в институте. Это оказалось удобно. Можно было зайти сразу после смены. Отработал — и туда. А потом на метро домой.

— Станция метро Шаболовская, следующая станция Ленинский Проспект, — дежурный электронный голос отзвенел в вагоне, и Андрей начал, раздвигая толпу, пробираться к выходу.

[1] Налоксон — лекарственный препарат. Восстанавливает дыхание, уменьшает седативное и эйфоризирующее действие, ослабляет гипотензию.

Москва. Ул. Панферова. 23:55

Гадетский пришел глубокой ночью, как всегда, без предупреждения, нервный и взвинченный. Впрочем, Малика была рада и такой компании — шел второй час ночи, а Рафиза до сих пор не было дома.

— И что теперь будет? — девушка обеспокоенно села напротив.

Андрей чиркнул зажигалкой и закурил вторую сигарету:

— Да ничего — помиримся.

— А если не помиритесь? — Малика неуверенно заглянула ему в лицо, но тот только равнодушно бросил:

— Значит, не помиримся.

Он сидел, напряженно расправив плечи, зло и упрямо стиснув зубы.

Девушка обескуражено покачала головой:

— Андрей, ты хоть понимаешь, насколько это ненормально? — она вовсе не собиралась разговаривать на эту тему, как-то вырвалось само.

Парень глянул на нее и недоуменно пожал плечами:

— Да брось, у всех свои тараканы, — сбил о край пепельницы длинный столбик. Малика машинально отметила: нужно будет проветрить квартиру, чтобы не злить мужа. — Она в таком дерьме шесть лет прожила, конечно, с головой проблемы будут. У любого бы были. Ты только на работе не трепи.

— Я не о том. Я о том, что тебя это не волнует! — девушка со странным ожиданием посмотрела ему в глаза: — Ты ничего не сделаешь?

Гадетский хмыкнул и задал риторический вопрос:

— А что я могу сделать?

Ты же с ней живешь, — она резко подобралась: — И тебе совершенно все равно? — девушка почему-то загорячилась. — Андрей, брак — это компромиссы. Нужно уметь уступать. А вы только грызетесь и орете. Живете как собаки. По-моему, ты даже не понимаешь, что такое семья. Разбежались сбежались. То ты тут — то там, то с ней — то не с ней.

Парень удивленно нахмурился, но промолчал.

— У некоторых всегда все легко, — она досадливо бросила и вскочила — схватила чайник, поставила набирать воду, спохватилась, что он и без того полный, но уже успела плеснуть в кипяток из-под крана. И неожиданно громко бросила: — Надо пытаться сохранять отношения!

Андрей все твердил ей: «Разведись, разведись». Как будто это так легко. Как будто любую проблему можно просто отсечь — взять скальпель и отрезать.

Несколько секунд Гадетский внимательно смотрел ей в спину, потом затушил сигарету и спросил сквозь зубы:

— А он пытается? Ублюдок! Он самоутверждается за твой счет, а ты все молчишь и молчишь. Тебе от твоих компромиссов самой не тошно?

— Я боюсь сделать неправильно! Боюсь… — она резко выдохнула и тихо, будто сама с собой, заговорила: — Я боюсь ошибиться. Разве плохо сомневаться? — Малика напряженно смотрела в стену. — И на работе все время сомневаюсь, — девушка резко повернулась: — Как ты можешь всегда быть уверен, что прав?

Она напряженно, пытливо смотрела ему в глаза, но парень глядел недоуменно, будто даже не понимал, о чем она говорит.

Москва. Улица Чертановская. 23:20

В мерзкой обшарпанной квартире стояла невыносимая вонь. Нищета. Повсюду были разбросаны нестиранные вещи, пополам мужские и девчачьи. В дверях надсадно мяукала тощая полосатая кошка. Девушка с омерзением отшвырнула ногой брошенные прямо на пол дешевые хлопчатобумажные трусики.

— Эта тварь твоя?!

Она имела ввиду не кошку. Та девка на них смотрела в институте. Чмошная, похожая на пацана. С сальными волосами и маленькими бегающими глазками. С руками в карманах.

Парень равнодушно пожал плечами:

— Моя. Тебе-то что? — и тут же пьяновато улыбнулся, протягивая к ней руки: — Ну, брось, чего ты? Ты же приехала. Пошли.

— Руки убери! Убери руки, ублюдок! — на какую-то долю секунды от одной мысли, что он до нее дотронется, внутри поднялась удушливая паника. Ливанская сильно, со злобой, ударила парня, отталкивая на стену: — На каком дерьме ты сидишь?

— Ты о чем? — он изумился вполне неискренне, как и следовало ожидать.

— Посмотри на себя! — она подняла руки, запуская пальцы в грязные спутанные волосы. Пять минут назад она его трогала, и теперь ее тошнило от вкуса слюны на зубах.

— Ты что, уйдешь?.. — в глазах парня мелькнула растерянность.

— Да пошел ты!

Он секунду сверлил ее взглядом, а потом злобно яростно заорал:

— Да пошла ты! Сука, гребаная тварь! Иди на хер! Пошла отсюда! Пошла вон!

Она не слушала, торопливо сбегая вниз по ступеням старой обшарпанной хрущевки.

Ливанская крепче сжала сцепленные в замок пальцы и уткнулась в них лбом.

Он нормально спит. Они вообще мало спят, но Андрей засыпает быстрее, почти мгновенно.

Зажмурилась, напрягая память, извлекая из нее незначительные детали.

Настроение не меняется, во всяком случае, без причины. Следов на теле нет. Ест жадно, быстро. Но это объяснимо при его темпе жизни: молодой мужик с большими нагрузками, он и должен быть вечно голодным.

Но Андрей не заплатил за квартиру… Хозяйка несколько раз напоминала, а он тянул до первого числа — когда отец сделает перевод.

А еще он почти никогда не брал машину, ездил на метро — не хватало на бензин. И два-три дня в неделю возвращался за полночь, уставший и раздраженный.

«Наркотики? ВИЧ? Гепатит?» — она до боли прижала пальцы ко лбу. Ладони покрылись неприятной испариной.

— Хватит! — Ливанская резко тряхнула головой. — Хватит! — схватила пакет с влажными, удушливо пахнущими салфетками и принялась тщательно вытирать руки, будто готовилась к операции. — Хватит.

Она решительно схватила телефонную трубку:

— Олег Анатольевич. Простите, что разбудила.

Даже разговаривая, Ливанская, не замечая того, продолжала одну за одной вытаскивать из пакета салфетки и механически тереть и тереть пальцы.

02 июля 2015 года. Четверг. Москва. Восемнадцатая районная больница. 11:50

— Доброе утро, Дина Борисовна, — Андрей, нетерпеливо ожидавший обещанной операции, подорвался со стула, когда Вениаминова величавым кораблем, нечасто заходившим в грязную гавань ординаторской, вплыла в тесное, заставленное столами помещение.

Интерны торопливо вскочили, хирурги, даже те, кто видел заведующую на утренней пятиминутке, сочли, что не грех поздороваться еще раз.

Заведующая никого не обделила вниманием, покивала, улыбнулась. Проходя мимо, тихо обратилась к Ливанской:

— Вы можете идти.

Та выдохнула с облегчением — значит, Вениаминова освободила ей день и раскидала операции по незанятым хирургам.

— Спасибо, Дина Борисовна. — Молодая женщина торопливо подняла заранее оставленный под столом рюкзак и вышла за дверь.

Заведующая тепло улыбнулась Майорову:

— Ну что, Валерий Арсеньевич, давайте берите своего талантливого мальчика.

Московская городская онкологическая больница № 49. Операционная № 3. 15:10

Когда Ливанская поднялась в операционную онкологической больницы, бригада была уже на месте.

— Опаздываете. — Игорь Алексеевич Тактаев стоял у стола.

Все было готово: инструменты, кровь, плазма[1]. Ливанская глянула на часы: 15:12.

— Извините, — она бесшумно подошла к столу, ненавязчиво встав за плечом одного из ассистентов.

— Скажите спасибо Олегу Анатольевичу. Обычно я не жалую туристов на своих операциях, — старший хирург хмыкнул и взглянул на ассистентов. — Ну, давайте начинать, — он был настолько высок и полон, что казался великаном, превосходя габаритами едва ли не всех присутствующих вместе взятых.

Тактаев бережно взял скальпель, делая первый надрез, и женщина тихо пробормотала в маску:

— Хизмия[2].

Восемнадцатая районная больница. Операционная № 2. 15:15

В восемнадцатой операции тоже шли без перерыва, на трех столах с раннего утра до самого вечера.

Оперблок еще не успел стать родным для интернов, и в присутствии завотделением Гадетский даже волновался, то и дело бросал взгляд на свои руки — почему-то его преследовало ощущение, что он до чего-то дотронется и расстерилизуется.

В хирургической пижаме и халате, вошедшая в операционную Дина Борисовна была похожа на зеленоватый воздушный шар. Под прозрачными очками улыбались лучистые глаза в обрамлении морщинок.

— Не нервничайте, не нервничайте, Андрюша. — Вениаминова как-то очень уютно, по-домашнему, покачала головой. — Что ж вы все такие нервные.

Ее манера сюсюкаться с пациентами, держать их за руки и все без исключения имена преобразовывать в уменьшительно-ласкательную форму многих хирургов раздражала, зато больные в ней души не чаяли.

— Ну, становитесь напротив меня, сейчас начнем.

Московская городская онкологическая больница № 49. Операционная № 3. 16:20

Прошел час. Ливанская, вытянув шею, внимательно и сосредоточенно смотрела на работу хирургов-онкологов. Полость была раскрыта, головка поджелудочной влажно поблескивала.

— Подвиньте отсос.

Ассистент бесшумно сделал шаг влево и отвел руку, расчищая хирургам угол обзора.

Тактаев и второй ассистент в четыре руки тщательно пальпировали печень, сначала правую долю, потом левую. Ливанская напряженно следила со стороны — пока все шло хорошо, по плану.

— Здесь узел, — младший хирург коротко бросил и убрал пальцы, давая возможность Тактаеву перепроверить — тот согласно кивнул:

— Да, правильно, узел. Гистологию.

Пока ассистент забирал материал, хирург уже сдвинулся дальше, на саму головку, бережными движениями спускаясь со стороны малой кривизны желудка, растянул мезоколон, пропальпировал нижний край поджелудочной и остался доволен: признаков «ракового пучка» не было. Но проверка печеночно-двенадцатиперстной связки выявила два метастаза.

— Ждем гистологию и начинаем резекцию. — Тактаев глянул на ассистента и кивнул.

Восемнадцатая районная больница. Операционная № 2. 16:25

Простую операцию в восемнадцатой больнице уже заканчивали.

— Делайте-делайте, не бойтесь. Держите руки твердо. — Вениаминова ободряюще кивнула, пристально следя за тем, что делает интерн.

Андрей аккуратно ввел шприцом краситель в желчные протоки, внимательно следя, не покажет ли он камней. Делали плановую, не особенно интересную холецистэктомию. Дина Борисовна позволила ему, под наблюдением, проделать часть операции по отделению желчного от протоков и печени.

— Ну, вот и зря нервничали, — Вениаминова тепло улыбнулась. — У вас все отлично получается. Не зря Валерий Арсеньевич вас хвалил. Заканчиваем. Можно закрывать. Андрюша, занимайте мое место, отсюда удобнее ставить дренажную трубку.

Московская городская онкологическая больница № 49. Операционная № 3. 18:15

Ливанская на секунду разогнулась, давая отдых спине, посмотрела на часы: 18:15.

— Ну что, начинаем.

— Я готов, — ассистент снова наклонился.

Опухоль поймали вовремя — еще можно было убрать метастазы с надеждой на благоприятный исход. Пришлось сделать резекцию части желудка и препаровку между воротной веной и шейкой поджелудочной железы. Но, в целом, можно сказать, что Анатолию повезло.

Тактаев с особой аккуратностью лазерным скальпелем пересек железу дистальнее зоны поражения, и ассистент сноровисто принялся прошивать крупные сосуды.

— Еще дозу крови. Все, я закончил.

Хирург согласно кивнул, в его руках единым блоком оставались желчный пузырь, холедох, правая половина сальника и удаляемая часть поджелудочной железы — раковый кусок. Он пересек бессосудистые спайки, и ассистент тщательно перевязал ретропанкреатические вены и тощекишечные сосуды. После чего Тактаев иссек и, наконец, извлек из полости полностью мобилизованный аппарат.

Скользкий от крови комок масляно поблескивающих тканей влажно шлепнулся в таз. Вот и все.

Московская городская онкологическая больница № 49. Операционная № 2. 22:30

Когда Ливанская вышла из оперблока, на часах было уже начало двенадцатого. Она проводила взглядом сестер, увозящих каталку к дверям реанимации.

— Устали? — Тактаев подошел сзади с удивительной для такой массы бесшумностью.

— Скорее, перенервничала, — Ливанская улыбнулась и замялась. — Я даже спасибо вам не успела сказать.

Она хотела добавить что-то еще, но хирург махнул рукой:

— Да ничего, свои люди, сочтемся. А вы, говорят, со Степаном Наумовичем работали? Что ж он за вас не попросил?

Ливанская неопределенно пожала плечами:

— Блажко? Да, знаете, как-то ситуация не позволила. Не сошлись характерами.

— Понимаю, — Тактаев холодно улыбнулся и протянул: — Редкостная он гнида.

Женщина удивленно подняла глаза. Странно, когда один хирург говорит про другого в таком тоне — незнакомому человеку, в чужой больнице, кулуарно. Обычно хирурги остерегались ругать друг друга, особенно за глаза. У всех свои недостатки. Все люди, все человеки. Все ошибаются.

— А вы знали, что мы работали вместе? — Тактаев резко сменил тему и в ответ на немое удивление кивнул в подтверждение: — Да, десять лет. Не заедайтесь с ним. Рано или поздно он сядет на место Вениаминовой. Тогда отделению не поздоровится, — мужчина желчно усмехнулся. — Любит он чморить персонал.

Хирург быстро пожал холодную руку Ливанской и, неторопливо насвистывая, направился к дверям.

Та, погруженная в свои мысли, прошла по полутемному коридору с раздражающе мигающей и потрескивающей лампой, спустилась по лестнице, не став ждать лифта. Лялька стояла в углу около лестниц, не спуская глаз с дверей оперблока. При виде Ливанской она напряженно подобралась, вскочила и с надеждой уставилась на хирурга. Та устало махнула рукой:

— Нормально. Все убрали. Иди домой, не трепи себе нервы.

И, не дожидаясь ответа, пошла к выходу.

Гадетский сидел на ступеньках и курил. Если бы в темноте не горел кончик сигареты, она бы его и не увидела.

— Ты чего тут?

Андрей не обернулся.

— Тебя жду, — хмуро буркнул он, мрачно глядя в другую сторону.

Ливанская на секунду сжала и разжала кулаки.

— Поехали домой, ноги не держат.

[1] Плазма крови, жидкая часть крови. В П. к. находятся её форменные элементы (эритроциты, лейкоциты, тромбоциты). Представляет собой коллоидный раствор белков и др. органических и неорганических соединений, содержит более 20 витаминов и 20 микроэлементов.

[2] Хизмия — с богом, пора (арабск.)

25 августа 2015 года. Вторник. Москва. Восемнадцатая районная больница.

Третий месяц обучения пролетел как один день, нескончаемо длинный и тяжелый. Интерны обжились в отделении, как у себя дома. Дина Борисовна уже начала поговаривать о том, что пора кого-то отправлять в гнойное и в травму, иначе все не успеют пройти обязательные курсы. Эти разговоры породили среди ребят грызню — никто не хотел уходить первым и прерывать наработанное. Гадетский и Пантелеев разожгли между собой ожесточенное соперничество: кто чаще в операционной побывает, кому больше доверят, через кого больше пациентов пройдет. По большей части, это было предопределено половым признаком. Яне хоть и хватало силы характера, но все же не до такой степени, чтобы конкурировать на равных с задиристыми амбициозными парнями. Но сыграли свою роль и кураторы. Кому повезло больше, как Андрею, кому меньше, как той же Яне — Ливанскую процесс обучения не увлекал и, по большей части, она старалась избавиться от подопечной, нежели чему-то научить. Зайцев в этом деле тоже был пассивен, но его равнодушие с успехом компенсировалось нагловатой напористостью Леньки. По характеру Пантелеев был несколько склочным, так что, бывало, интерны сцеплялись в перепалках, не сильно, скорее, в дружеских рамках, но все же напряженность в отношениях подгоняла и подзадоривала обоих.

Тише всех оставалась Малика. Хотя, как правило, немногословный, Бикметов часто ее хвалил, спокойно доверяя осмотры, анамнезы и ведение карт. И все же на нее мало смотрели как на конкурента, пока она, ко всеобщему удивлению, сама, без подсказок, не определила заворот желудка. Сначала все удивились, потом прислушались к словам ее куратора, и начали поглядывать уважительно, а затем и с тщательно скрываемой завистью. Даже Андрей, бывало, наступив на горло гордости, спрашивал ее мнения. А вот в операционную осторожный и обстоятельный Бикметов девушку пока брал только в качестве стороннего наблюдателя. Но Малика, в отличие от остальных, не спешила и предпочитала двигаться постепенно.

Москва. Улица в окрестностях восемнадцатой городской больницы. 21:30.

Гадетский пришел в наркоманскую квартиру сразу после смены. Осмотрел Мурзилку, обработал Борису покрытую язвами руку, взял пару анализов. И с облегчением стянул перчатки.

— Как тебя зовут? По-нормальному, я имею ввиду, — он жестом позвал и вывел на балкон подростка, которого приметил в прошлый раз.

Пацан посомневался, потом жалко втянул воздух полным соплей носом:

— Павлик.

«Павлик». Не Павел, а именно «Павлик». Видимо так его называла мать. Андрей глянул на мальчишку:

— У тебя семья-то есть? Мать, отец?

— Есть. И сестра еще, — тот машинально ковырял большой зрелый фурункул на щеке. Пальцы у него были тощие, кисти синюшные.

— И где они?

— Дома, — он с наивной надеждой поднял глаза, вглядываясь в лицо врача — чистое, без прыщей и сыпи, без синяков под глазами и гепатитной желтизны. — А ты, правда, соскочил или пиздишь? А то я очень хочу. Только страшно. Сдохнуть боюсь.

Гадетский устало выдохнул и оперся на шаткое металлическое ограждение. Духота стояла невыносимая.

— Отец Михаил, здравствуйте, — парень зашел в часовню, и грудь, будто бетонной плитой, придавило жарким тяжелым воздухом.

— А, Андрей. Проходи-проходи, — батюшка тепло улыбнулся и зашуршал газетами, убирая их со стола. Потом с громким кряхтением поднялся, выключил режущий глаза свет.

— Опять спина болит? Вы бы хоть в больницу пришли, снимок сделали. Сто раз говорил, — Андрей сел на колченогий табурет и вытянул усталые ноги, уперевшись кедами в другую стену крошечного предбанника.

— Да что там снимать: радикулит и есть радикулит, — старик бочком уселся обратно. — Ты чего не заходил так давно? Работа?

Тот неопределенно пожал плечами, и отец Михаил рассмеялся:

— Знаю, знаю. С женщиной живешь. Юрка рассказывал, — со значением усмехнулся. — Да не обращай на него внимания — поворчит и перестанет. Любой отец хочет с сыном видеть скромницу домашнюю, чтобы обед готовила и детей рожала, — батюшка улыбнулся и покачал головой. — У тебя не тот характер.

— Он мне не отец.

Улыбка сошла с немолодого, изрытого морщинами, как дорогами, лица:

— А вот так, Андрей, говорить не надо. Даже со зла. Когда Господь нам дает подарки, за них благодарить надо, а не хулу возносить, — старик внимательно посмотрел на парня: — Думаешь, я ничего не знаю? — он вдруг непонятно кому погрозил пальцем. — Думаешь, не понимаю, из-за чего злишься? Все понимаю. И вот что я тебе скажу: ты глупость делаешь, Андрей, и опасную глупость. — Старик сурово нахмурился: — Зачем туда ездишь? Зачем с ними трешься?

Парень неуступчиво сжал зубы:

— Я пытаюсь помогать.

— Нечего им помогать!

Гадетский резко вскинул на старика горящий взгляд:

— Вы же верующий, вам не положено за такие вещи упрекать.

— А я вот упрекаю, — батюшка повысил голос, густой поставленный бас зазвенел в стеклах. — Потому что это не помощь. Вон она, помощь! — он махнул рукой в сторону здания диспансера. — Кто хочет, чтобы ему помогли, сюда придет! А ты потакаешь!

Андрей вспыхнул:

— Я помогаю выжить. Я же врач. Что, кому уже поздно соскакивать, пусть заживо сгниет?!

— Никому не поздно! — отец Михаил загорячился и покраснел. — Если кому поздно — это уже нелюди!

— Нелюди?! — резкий злой голос парня отозвался в ушах: — Что вы тут делаете, если так думаете?!

— А я… — тот возмущенно вспыхнул, но тут же успокоился и смягчил голос, — я им Бога даю. Бог нужен всем, таким — особенно.

— А я приличное существование, — Гадетский с неколебимой уверенностью в своей правоте посмотрел батюшке в глаза: — Вы их отпеваете заживо, а Талищев вместо Бога решает — кому жить, а кому умереть. Так, как в диспансере из ломки выводят, единицы могут выбраться. А жить все хотят. — И безапелляционно отрезал: — Они такие же люди, как я. А я — врач.

Теперь Андрей даже удивлялся, как он в свои шестнадцать не забросил в институт, не завис с концами в одной из таких квартир. Ведь скатиться на дезоморфин тогда было легко — только руку протяни.

— Так, слушай меня, Павлик, — Андрей быстро глянул через голову подростка в комнату и сунул руку в карман, — держи. Бери-бери, он чистый. Только не трепи, что у тебя есть. И вали отсюда.

Парень сунул в потные синюшные пальцы наркомана потрепанную упаковку от презервативов. Тот сначала осоловело поморгал, потом пошевелил слипшимися мозгами и открыл. Жадно пощупал бумажные свертки, утрамбованные в коробке.

— Че, мне? — и тут же со свойственной наркоманам беспечностью укоризненно проныл: — Тут на два дня всего.

— Да не свети, спрячь в карман, — Андрей раздраженно шлепнул пацана по щеке, заставляя собраться с мыслями. Сквозь стекло он внимательно наблюдал за торчками. — Я еще принесу. Потом. А сейчас бери и вали отсюда, понял? Прямо сейчас. Уходи, — он говорил очень раздельно, глядя мальчику в лицо. — Иди домой. К матери.

А тот продолжал смотреть на врача напряженными недоверчивыми глазами, в которых явственно читалось: «Уйди, только уйди, мне неймется».

28 августа 2015 года. Пятница. Москва. Улица Чертановская. 01:20

Ливанская сквозь сон протянула руку и прижала к щеке телефон:

— Да.

— Рита. Рита, прости что бужу. Это Ляля, — женщина сглотнула слезы и затараторила: — Рита, я просто не знаю, что делать. Я тут одна. Мне страшно.

Самсонова выписали на прошлой неделе. Анализы были неплохие, выглядел он тоже ничего, правда, потерял килограмм пятнадцать, но организму это только на пользу. Восстановление шло нормально, по анализам была положительная динамика.

Лялька же продолжала переживать, как за себя, то и дело звоня среди ночи с какой-то ерундой, беспокоясь о несущественных мелочах.

— Что на этот раз? — Ливанская недовольно села, спустив ноги с кровати, и машинально сунула в зубы сигарету.

— Рита, он спит.

Та чиркнула зажигалкой и буркнула:

— Я очень рада. И что?

— Рита, не злись, пожалуйста, — Лялька очень хорошо чувствовала ее недовольный тон, но справиться с собой и не звонить она не могла. — Он третий день спит.

— Просыпается?

— Да. Поест немного и опять спит.

Хирург недовольно махнула рукой с зажатой сигаретой:

— Ну и чего тебе еще надо?! Пусть спит. Отвяжись, не трогай, это нормально. Иди лучше сама отдохни, — Ливанская глянула на часы, — час ночи.

— Ты уверена? — в голосе женщины звучала одновременно и растерянность, и облегчение.

— Да уверена, уверена. Ложись уже.

Она, не дожидаясь ответа, отключила звонок и бросила на пол трубку. Спать хотелось невыносимо. Только в последнюю секунду она положила тлеющую сигарету в пепельницу.

Андрей спал рядом. Спал как убитый, накрыв голову подушкой.

С неделю назад они здорово поскандалили, не так, как обычно. Накопились усталость и раздражение. Тяжело было примиряться с самим сосуществованием: с разностью суточных ритмов, привычек, с разницей в возрасте, влекущей за собой различия в мировоззрении. Тяжело подавить в себе ревность: друзья-приятели, Сабирова, крестный — крестик этот на шее. Все это раздражало и выбивало из колеи. Слово за слово — наговорили много чего.

Как итог, Андрей неделю ночевал на Проспекте. Или говорил, что на Проспекте. А Ливанская злилась и разбиралась с квартирной хозяйкой, сквозь зубы обещая, что такое не повторится и жалоб от соседей больше не будет.

Вернулся он только вчера. После чего они несколько часов остервенело занимались сексом.

Теперь страшно хотелось спать. А стоило закрыть глаза, позвонила истеричка-Лялька. Ливанская на границе сна и яви все еще мысленно доказывала подруге, что нужно относиться ко всему легче и не баламутить воду…

1 сентября 2015 года. Вторник. Москва. Восемнадцатая городская больница. 14:20

— Нда-с, — Ливанская потерла затылок, спутывая и без того сбившиеся в колтуны волосы. История болезни этого Слепова была толще «Войны и мира». Цирроз, болезнь Крона — свищ в кишечнике, почечная недостаточность, гипертонический криз с месяц назад. Непонятно, за что хвататься.

По-хорошему, печень ему надо пересаживать, а не свищ зашивать. Но какая пересадка — сердце-то ни к черту.

А если сначала сосуды раскрывать, так он с такими почками и печенью посреди операции уйдет. Не поймешь, то ли его в трансплантологию сдавать, то ли в сердечнососудистое поднимать, то ли в отделении оставить.

Она устало глянула на мужика. Он мирно храпел на койке, распространяя запах ацетона и застарелого перегара. И ведь что противно, в любом случае она останется виновата. Возьмется оперировать — угробит, не возьмется — тоже угробит, только медленнее.

— Здравствуйте, — женщина окликнула, не дожидаясь, пока пациент сам проснется, и села на жесткий стул около больничной койки.

Дядька продрал глаза и неприязненно на нее глянул:

— Ты кто?

На тумбочке около кровати лежала только одинокая тарелка и казенная ложка. Ни фруктов, ни соков, даже книги не было. Мужик почесал волосатую грудь под несвежей майкой. Для такого анамнеза он выглядел вполне ничего, разве что желтые склеры глаз и кожных покровов выдавали признаки цирроза. И дышал он тяжело, с очевидными хрипами. Видно, отек легких нарастал из-за сердечной недостаточности. Мужик будто законсервировался в спиртовом растворе, насквозь пропитавшем его кровеносные сосуды.

— Я ваш лечащий врач. Ливанская Патрисия Яновна.

— Баба, — дядька задумчиво пожевал губами

— Вас это не устраивает? — женщина, усмехнувшись, откинулась на спинку стула.

— Да нет, — старик наклонился к ней поближе. — Слушай, — он на секунду задумался, потом вспомнил, — Яновна, а я это… помру?

Дядька с такой щенячьей надеждой заглянул ей в глаза, что Ливанской стало не по себе.

Она неуверенно повела плечами, и мужик, будто поняв, разом сник. По нездоровой коже щек медленно поползла гротескно-большая слеза, дядька махнул на врачиху рукой:

— Иди отсюда.

Когда женщина выходила, он уже прижал дряблые руки к лицу, по-стариковски хрипло и навзрыд плача. А она все думала — куда бы его перевести, прежде чем он в ее отделении ухудшится.

Восемнадцатая городская больница. 21:40

— А ты чего домой не торопишься? Не пущають? — Андрей улыбнулся, скомкал грязный, заляпанный брызгами рвоты халат в мятый комок и сунул его в пакет. Он просто нестерпимо хотел спать. Упасть на подушку где-то, где не слышно гомона приемки, стонов, криков, скрипа перевозимых каталок, жужжания аппаратов, закрыть глаза и провалиться в блаженную темноту на долгие шесть часов.

Янка пожала плечами и вяло огрызнулась:

— Сам-то тоже не в шесть уходишь.

Что правда, то правда, было уже за девять, хирурги давно разошлись по домам, осталась только дежурная смена и пара интернов. Впрочем, больница сегодня принимала по «скорой», так что дежурных было много.

Парень не стал спорить, рассмеялся, качая головой:

— Ну, как говорит Майоров: «Кто не успевает делать днем, будет работать ночью».

— Я все успеваю, — Янка, спесиво хмыкнув, захлопнула переписанную историю и потянулась за следующей. — Моя барыня сегодня дежурит, поэтому я тоже в ночь.

— Сочувствую, — парень глянул на стопку историй, лежащую перед девушкой. — С ума не сходи, подожди, пока она в операционную уйдет, и ложись спать. А то она утром домой уедет, а ты весь день будешь убитая.

Яна хотела было ответить что-то колкое, но вдруг покраснела и улыбнулась:

— Ладно, я и сама собиралась.

— Ну и правильно. До завтра, — парень забросил на плечо сумку.

— До завтра, — девушка потерла глаза и снова склонилась над записями.

2 сентября 2015 года. Среда. Москва. Восемнадцатая городская больница. 04:30

— А Дина Борисовна в операционной, вы не знали? Пять часов уже оперируют.

Ливанская только-только закончила и спустилась на свой этаж. Сначала мужика привезли с ДТП — по кускам собирали, потом неудавшегося суицидника — и она не выходила из операционной с девяти вечера.

Женщина мельком взглянула на сестру и раздраженно повернула обратно. Вероятнее всего, это Слепов ухудшился. А ведь она знала, что нельзя пускать на самотек — надо было переводить хоть куда-нибудь, пока он у них не ушел — слишком время протянула, и теперь придется отвечать — комиссии, разборы.

Ливанская торопливо обработала руки в предоперационной, закрыла лицо маской и стремительно вошла внутрь.

Народу там была целая толпа: и Арсланов из сосудистого, и Бекешев из травмы, даже зачем-то Олуев из урологии. Она приветственно кивнула хирургам, найдя глазами Дину Борисовну:

— Помочь? Я только освободилась. Подумала, вам не повредит смена, говорят, вы уже пять часов оперируете.

Заведующая подняла на подчиненную взгляд:

— Патрисия, я думала, вы на операции. Давно закончили?

— Только что, — она легко оттеснила плечом Арсланова, занимая его место у стола и оглядывая операционное поле: — Что тут?

Брюшная полость пациента была распахана одним грубым разрезом, большим, сантиметров тридцать — от подреберья до паха. Судя по всему, операцию уже почти закончили, было установлено восемь дренажей, хирурги готовили последний.

Внутренности скрутило тугим узлом и потянуло вниз, резко и холодно засосало под ложечкой.

Ливанская сглотнула и бережно взяла в руки пинцет, механически кивнув Дине Борисовне:

— Я закончу.

Заведующая с сомнением нахмурилась:

— Вы уверены?

Та решительно кивнула:

— Конечно, — и бросила через плечо: — Альбина, дренаж.

Хирургическая сестра послушно вложила в ее руку распакованную трубку. Ливанская наклонилась, чувствуя, как на очки заструилась капелька пота, и запустила руки в полость.

Восемнадцатая городская больница. 05:10

Операцию закончили, группа хирургов уже разошлась, переговариваясь между собой и делая неутешительные прогнозы.

— Альбина, подключите к мониторам, — Ливанская проследила, как пациента перекладывают со стола на каталку. — И кислород в крови проверьте еще раз. Через два часа посмотрим, будет ли дышать.

Она быстро вышла в предоперационную, торопясь размыться. Мимоходом глянула на себя в зеркало, пальцы в перчатках маслянисто поблескивали от крови, на хирургическом халате темнели крошечные бурые пятна.

В этот момент ее скрутило и вырвало.

Ливанская судорожно вцепилась пальцами в раковину. Желудок раз за разом стягивали сильные болезненные спазмы, лоб и спина покрылись холодным потом.

Никогда в жизни еще ее не тошнило от страха.

Работа хирургов закончилась в момент наложения последнего шва. Работа сестер продолжалась и после этого. Они увозили пациентов, перекладывали на койки, подключали мониторы, собирали и пересчитывали в операционной наборы инструментов.

— Альбина, не ходи туда, — Марина схватила старшую хирургическую сестру за рукав в тот момент, когда та как раз хотела войти в оперблок. Женщина удивленно остановилась, прижимая к себе круглые жестяные тазы:

— Мне нужно убрать.

Вторая сестра глянула на пустой коридор и понизила голос почти до шепота:

— Там Ливанская сидит. На полу. Я заглянула — увидела, мне аж жутко стало. По-моему, она меня не заметила. Ну ее, не ходи туда, пусть сама выйдет.

Восемнадцатая городская больница. 05:50

Дина Борисовна услышала щелчок двери и подняла глаза.

— К вам можно? — Ливанская дождалась согласного кивка и вошла, прикрыв за собой дверь. — Извините, что беспокою, я могу прочитать описание операции?

— Патрисия, извините, я еще не заполняла карту, — заведующая отрицательно покачала головой и с сочувствием посмотрела на подчиненную.

Та пояснила:

— Хочу узнать, что случилось.

Она стояла прямая, как палка, с решительно расправленными плечами. Но, в конце концов, Вениаминовой было за пятьдесят, из них почти тридцать лет она проработала в хирургии, и человеческие трагедии проходили перед ее глазами каждый день. Она все понимала. Работая здесь, они забывали о том, что такое может случиться с каждым, и даже с кем-то из них.

Дина Борисовна пожала плечами:

— Я не знаю. Наверное, кто-то вызывал милицию, но я была в операционной.

— А что на операции?

— Шесть проникающих ножевых ранений в брюшную полость. Кровопотеря три с половиной литра. Перелили шесть. Удалена селезенка, частично — печень. Задета поджелудочная — дренирована. Обширная забрюшинная гематома. В нескольких местах ушит тонкий кишечник, значительно поврежден верхний отдел толстого. Была повреждена брыжейка, мне пришлось поставить колостому[1], — заведующая пожала плечами — Ливанская кивнула. — Мочевой пузырь поврежден, но не сильно.

Даже удивительно, как пациент все еще жил с такими ранениями. Должен был уже уйти: либо от кровопотери, либо от болевого шока.

Дина Борисовна косвенно подтвердила мысли Ливанской:

— Я не решилась проводить полную ревизию, под наркозом он давал две остановки, нужно было заканчивать.

Фактически, это неминуемо означало вторую операцию, но та понимающе кивнула.

— Можно? — в кабинет заведующей постучал и заглянул дежурный, молодая женщина поблагодарила и вышла.

Восемнадцатая городская больница. 06:30

Ливанская стояла и смотрела на грязное пятно на асфальте. Он все еще был темным от крови.

Бурная деятельность двух ребят из ментовского бобика и кислого сонного следователя не оставила на нем практически никаких следов. Бесперспективное дело не стоило их трудов. Всем хотелось спать, потому что нашли Андрея Гадетского только в первом часу ночи.

А перед этим он больше часа пролежал в пыльной грязи в луже собственной мочи и крови, у стены больницы, в которой работал, в ста метрах от своих коллег и друзей, от приемного покоя и лениво дремлющей ночной смены.

Никто не хватился его, когда он вышел из больницы в десять, никому не пришло в голову узнать, добрался ли он до дома. Парень не дежурил и не строил на эту ночь никаких планов — шел отсыпаться.

Ливанская делала операции дневных пациентов, которых привезла «скорая». Они шли конвейером и, выходя из блока, собиралась прикорнуть на пару часов в сестринской. Там ее и нагнал голос Макаровой, дежурной по хирургии: «А Дина Борисовна в операционной, вы не знали? Пять часов уже оперируют».

Она просто удивилась, с чего это вдруг ночью экстренная многочасовая операция, если она дежурит и точно знает, кого и когда привезли. Подумала — Слепов ухудшился.

В предрассветных сумерках Ливанская долго молча смотрела на черное пятно крови. Ничего необычного, ничего экстраординарного. Рутина. В дежурные ночи таких пациентов привозили по двое-трое. Просто впервые это был кто-то свой, один из них. А так — все как всегда. Шпана, гопота, наркоманы, мало ли. Наверное, подошли в полутьме, потребовали денег. А потом то ли Андрей что-то ответил, то ли начал задираться, и они разбежались, перед этим несколько раз глубоко ударив ножом в живот.

У Гадетского забрали триста рублей, бесполезную кредитку и пакет с грязным врачебным халатом.

[1]Колостома — это открытый конец ободочной кишки, выведенный на переднюю брюшную стенку и укрепленный там (пришитый хирургическими методами для выхода каловых масс и кишечных газов).

Название книги

Саалама, руси

Бергман Сара

ЧАСТЬ 4