29 сентября 2009 года. Вторник. Москва. Ул. Панферова 22:40.
— Ноги убери, — девушка, проходя мимо, пнула парня по коленям. Он демонстративно скинул ноги со стола и сразу же положил обратно, пшикнув крышкой на бутылке пива.
— Андрей, ну сколько можно?! — Малика недовольно сдвинула брови, подходя к плите и открывая кастрюлю. — Есть хочешь?
Можно было не спрашивать — Андрей есть всегда хотел. Не дожидаясь согласия, она брякнула на стол тарелку:
— Тетка когда в последний раз приходила? Ты бы отцу пожаловался.
Парень пожал плечами:
— Да хрен с ней, не сдохну я без ее котлет. Мне же лучше — не лезет со своими нотациями, — улыбнулся: — А ты меня всегда покормишь, правда?
— Да покормлю, конечно.
Андрей с Маликой представляли собой удивительнейший симбиоз. Не будучи родными, они в буквальном смысле стали братом и сестрой. В классе было всего двое сирот — они и сдружились. Не то чтобы мальчик сильно нравился бабушке Малики, но до поры до времени она смотрела на эту дружбу сквозь пальцы, позволяя тому практически жить в их доме. Беспокоило, правда, что неугомонный шебутной парнишка втянет во что-нибудь тихую домашнюю девочку, но как раз этого можно было не опасаться. С самого раннего детства тот возвел Малику на своеобразный пьедестал, уже не позволяя с него спускаться. И решал за нее все: защищал, опекал, объяснял задачи и провожал до дома.
— Ты сегодня у меня? Говорят, Степаненко всей шестой группе пар наставил, — Малика протянула ему тарелку и начала выкладывать на стол стопки толстых учебников.
Парень, жадно принявшись за еду, равнодушно хмыкнул:
— Нет, сегодня с пацанами гуляем. Ерунда, мы анатомию пять лет зубрили.
— Институт — не гимназия, коллоквиум[1] на следующей неделе. Ты готов? — девушка укоризненно посмотрела на Андрея, но тот только хмыкнул, делая глоток пива:
— Так, — и помахал пальцами в воздухе, — относительно. Брось, я Привеса[2] лучше Степаненко знаю. Чего там не ответить?
Шестьдесят восьмая «медицинская» гимназия славилась обучением. Муштровали детей нещадно: анатомия, гистология, дни и ночи, проведенные за изучением препаратов[3] из морга. В сущности, маленькие, по десять-двенадцать человек, классы и дополнительные занятия делали школу неотличимой от первых курсов медицинских ВУЗов. Несмотря на это, исполнительная Малика каждый вечер ходила в анатомичку, где под залог студенческого выдавали черепа и кости. Андрей такие занятия игнорировал, самонадеянно замечая, что ничего нового там не увидит.
— Ну куда столько пьешь?! — девушка недовольно проследила, как парень залпом осушает банку.
— Да брось, я не пьянею, — парень только плечами пожал. Две-три бутылки он за выпивку не считал и за руль садился, не задумываясь. Папаша этим летом сделал широкий жест — купил ему мотоцикл. Андрей закончил-таки гимназию лучшим учеником: где натянули, где пожалели, где не посмотрели на прогулы.
От подачки парень пришел в неописуемый восторг. Настоящая Московская роскошь — променять душное метро на возможность пролететь с ветерком сквозь пробки. За одну только первую неделю он накатал больше тысячи километров.
Подарком отец откупился: обещал приехать на две недели, а пробыл всего четыре дня. И притащил с собой новую девицу, по виду — старше Андрея года на два.
— Слушай, мне пора, — парень одной рукой жадно сунул в рот с верхом наполненную ложку, другой схватил дребезжащий телефон и подорвался с места.
— Опять будете пить всю ночь? — Малика недовольно нахмурилась, открывая ему дверь, пока тот торопливо натягивал кеды.
Парень беспечно улыбнулся:
— Как получится.
— Завтра анатомия в восемь! — девушка крикнула уже вдогонку, он махнул рукой в знак того, что услышал, и зачастил по лестнице.
[1] Коллоквиум — форма учебных занятий. В медицинских ВУЗах проводится в форме зачетного занятия два раза за семестр.
[2] Имеется ввиду учебник Анатомии под редакцией М.Г. Привеса.
[3] Имеются ввиду топографические препараты — отдельные системы тканей (мышцы, артерии, вены и кости) представленные в их положении относительно друг друга. К этим же топографическим препаратам относятся и разрезы, получаемые на замороженных трупах.
1
8 октября 2009 года. Четверг. Москва. Первый МГМУ им. И.М.Сеченова. 07:50.
Малика нервно выстукивала носком туфли по мраморной ступеньке и старалась не косить глаза налево. До семинара оставалось пять минут, а Андрей и не думал торопиться, стоя на лестнице и упоенно целуясь с девчонкой из параллельного потока.
Одна, другая, пятая, десятая. Девушки у него менялись как на конвейере, и встречался он с несколькими одновременно. За последний год Андрей еще вытянулся, и даже она заметила, как, в угоду его вкусам, одногруппницы в одночасье преобразились в темноволосых пацанок. Естественно, такое внимание не могло не ударить в голову — он приходил в буйный восторг, граничащий с помешательством. Новая студенческая жизнь оказалась куда веселее и интереснее гимназической: пьянки, гулянки, клубы, подружки.
— Я позвоню вечером, — парочка начала прощаться.
Малика с облегчением выдохнула и глянула на часы — было без трех минут восемь.
— Мне бежать пора, у нас пара у Степаненко.
Они, наконец, разлепились, и Андрей торопливо подбежал к Малике.
— Ты что, пьяный?! — она с ужасом уставилась на парня: когда он трезвый, а когда не очень, Малика уже отличала с первого взгляда.
— Не, — он пожал плечами, — так, слегонца. — И, подхватив ее под локоть, потащил к аудитории.
— Совсем сдурел?! Ты в таком виде на лекции собираешься идти?!
— Брось, — развязно потрепал ее по волосам, и стало особенно очевидно, что он нетрезвый. — Я тихонько посижу, он и не заметит.
В аудиторию они влетели всего на секунду раньше преподавателя.
Во сколько бы ни начинались занятия на лечебном факультете, студенты собирались перед дверьми за пятнадцать минут до начала пары. Любое опоздание каралось беспощадно, и задержаться мог себе позволить только самый отчаянный.
Преподаватель неторопливо вошел следом, прикрыл дверь и, кашлянув, распахнул портфель.
— Ну, что, начнем опрос? — была у Леонида Сергеевича манера каждый раз спрашивать у студентов разрешения, будто у них был выбор. Группа обреченно промолчала.
Преподаватель обвел ребят взглядом, на секунду задержавшись на затылке студента, который торопливо передавал записку на заднюю парту.
— Андрей, — Леонид Сергеевич хмыкнул, и парень поспешно обернулся, — по глазам вижу, вы хотите отвечать первым.
Опрос. Самое страшное слово для первого факультета медвуза. С опроса начиналась каждая пара, им пугали лентяев, на нем срезали оболтусов. Зубрить приходилось всем: учились много, отчаянно, в авральном режиме. Большинству студентов спать удавалось лишь время от времени. В этом смысле ученики шестьдесят восьмой гимназии были в намного более выгодном положении: годы дополнительных занятий делали свое дело.
— Ну и что вы можете мне поведать о хозяинной структуре в жизненном цикле гельминтов? — преподаватель скучающе уставился на студента, ожидая ответа.
Андрей замялся. Секунду назад он мыслями витал где-то очень далеко.
— Ну… гельминтам в жизненном цикле необходимо пройти через обязательный круг хозяев. Хозяева могут быть промежуточными и окончательными.
— Дальше, — преподаватель невозмутимо поправил на носу очки.
— А… — парень замешкался. То ли не понял сути вопроса, то ли не собрался.
— Ну? — преподаватель поерзал на стуле, безо всякого интереса раскрывая журнал. И, послушав с полминуты тишину, сухо подсказал: — Структура хозяев. Двоичная, третичная.
За пятнадцать минут мытарств Андрей вытянул-таки свой ответ на шаткую четверку. Он тянул, запинался, вылезая на школьных знаниях.
Что парень слегка пьян, наверное, видела не одна Малика. Но Степаненко и сам слыл скрытым алкоголиком, поэтому то ли не заметил, то ли отнесся с пониманием, но на эту тему ничего не сказал. Зато ясно и доходчиво дал понять, что не в восторге от ответа, потому что от ученика шестьдесят восьмой «медицинской» ждал много большего.
Остаток пары Андрей просидел с алыми горящими пятнами на щеках.
Малика удивленно косила на него глаза. В гимназии он учился запоем, с азартом, интересом. Бывало, они вместе просиживали за учебниками ночи напролет. А жизненный цикл гельминтов Андрей сам ей и объяснял, чертя корявую схему на вырванном из тетради листке. И куда что подевалось?
— Получил?! — едва преподаватель вышел за дверь, как Малика стремительно повернулась на сиденье. Она могла понять, если бы он профилонил неделю, две, или даже три. Но прошло полсеместра, а он и не думал браться за ум. И если раньше хотя бы опасался разочарования отца, то теперь считал себя слишком взрослым. Девушка уже открыла рот — высказаться напрямик, но оказалось, что он и не собирается слушать, сидя к ней спиной и улыбаясь девчонке со следующего ряда.
— На день группы идешь? — щеки Андрея все еще оставались слегка розовыми, и от этого он казался даже симпатичнее — Ленка напропалую строила ему глазки:
— А что, с тобой предлагаешь?
Парень обаятельно улыбнулся:
— Допустим, предлагаю, — он быстро перегнулся через стол, уткнувшись носом в копну темных волос девушки и торопливо что-то заговорил ей на ухо свистящим шепотом. Что именно, раздосадованная Малика не поняла, но была уверена — не про учебу.
2
12 октября 2009 года. Понедельник. Москва. 23:20.
День группы отмечали на съемной хате. Собрались большой толпой — треть потока. Девчонки с их параллели снимали двушку у черта на рогах — там и гудели. Квартира была обшарпанная и почти пустая. Парни притащили с собой два ящика пива в пластиковых литрушках и водку. Девушки соорудили студенческий стол с консервами, чипсами, макаронами и одноразовой посудой.
Упились за полчаса. Даже девчонки, особенно общажные (а тихие-домашние на их гулянки обычно и не ходили).
— Хочешь?
Музыка уже орала вовсю, Гадетский сидел на диване и тоже был слегка навеселе. Аминка неловко споткнулась о чьи-то ноги и уселась рядом. Они проучились в одной группе два месяца, но до того не перекинулись и парой слов: она была страшненькая, несуразная — этакая маленькая кривоногая удмуртская девочка. В вечных джинсах и мальчишеских майках. Парни такими не интересовались.
— Что? — Андрей улыбнулся, повернувшись к девушке, и та практически в лицо ему сунула самокрутку. — Ну, давай, — парень усмехнулся. Чиркнул зажигалкой, затянулся. Поплыл знакомый сладковатый душок.
Девчонка достала еще одну — для себя.
— О, извините! — уже порядком поддатая Светка практически упала на Аминку. Толпа, пляшущая посреди комнаты, оказалась великовата для размеров квартиры. Тем более, что все были уже пьяные, и на ногах держались не очень.
Гадетский рассмеялся, помогая девушке подняться, и увернулся от рук, когда Светка попыталась вытащить его танцевать.
— Слушай, давай отойдем куда-нибудь? — парень взглянул на слегка помятый косяк, удерживая его у рта двумя пальцами, и жадно затянулся.
Аминка кивнула, выдохнула дымок и спустила ноги с дивана:
— Пошли во двор.
Весь подъезд гудел, в квартире студентам было тесно. Орала музыка, парочки целовались, парни продолжали квасить прямо в коридоре, разливая водку в пластиковые стаканчики. Кто-то уже додумался выкидывать пустые жбаны из-под пива с балкона третьего этажа.
— Давай сюда, — девчонка шмыгнула за решетку палисадника, организованного какой-то бабкой, и они, спотыкаясь о кусты и грядки, пробрались в самый конец, со смехом усевшись прямо на землю. Андрей затянулся и шлепнул ладонью по щеке, в которую впился комар. Но сейчас что укусы, что запачканные землей джинсы, вызывали только пьяный смех.
Они просидели там с полчаса, выкурили еще по одной, поцеловались. Сдавленно смеясь и зажимая друг другу рты, слушали, как по двору ходят и зовут Гадетского одногруппники. А потом перелезли через забор и поймали попутку, на которой рванули к Аминке домой.
13 октября 2009 года. Вторник. Москва. Новогиреево. 01:15.
Девчонка жила где-то в спальных районах, Андрей даже не запомнил, куда ехали. Но добирались долго. На заднем сиденье целовались уже вовсю, парень распускал руки, но она не возражала.
Потом, пьяно хихикая, расплатились с водилой и поднялись на пятый этаж в воняющем кошками подъезде. Пока Аминка ковырялась в замке старой деревянной двери, парень огляделся и с громким присвистом прошептал:
— Дома кто-нибудь есть?
— Нет, я одна живу.
Девушка распахнула дверь, впуская его внутрь, навстречу им выбежала маленькая тощая кошка и с истошным мяуканьем запрыгнула девчонке на руки.
— Это вообще-то бывшего мужа квартира.
Андрей недоуменно обернулся и, хлопнув дверью, привалился к стене — его шатало:
— В смысле — мужа?
— Ну, так, мы гражданским жили, я еще в школе училась, — девушка сбросила растоптанные кеды.
— А сейчас он где?
— Проходи, — она открыла скрипучую дверь в комнату, шурша по полу длинными штанинами. — Хрен его знает, — девчонка махнула рукой: — Да он со своими сектантами где-то… — и поспешно объяснила: — Не, ты не думай, вообще-то он клевый. Просто то тут, то там. Никогда надолго не появляется.
Андрей обескуражено рассмеялся: его здорово плющило. Никогда в жизни он столько травы за раз не курил, а Аминка уже протягивала ему следующую самокрутку.
— А ты давно с предками не живешь?
— С пятнадцати. Садись ко мне, — девушка забралась на диван, по-турецки поджав ноги, и похлопала по месту рядом с собой. Парень сел и затянулся, восторженно выдохнув дым:
— Как здорово. Трава не то, что водка.
— Ха, брось, это ерунда, — девчонка хмыкнула, пьяно улыбнулась и запросто закинула ноги Андрею на колени. — Я тебе дам одну штуку попробовать, — она протянула руку и со скрипом выдвинула ящик тумбочки, достав маленький бумажный сверток. — Ты внутривенные ставить умеешь, студент-медик? — она, смеясь, придвинулась вплотную, обдавая запахом травы и перегара.
Андрей растерялся всего на секунду, а потом согласно улыбнулся. Они же студенты-медики, все надо попробовать!
3
13 октября 2009 года. Вторник. Москва. Новогиреево. 06:30.
— Гера, не лезь к нему! — девчонка раздраженно махнула рукой, кошка коротко вякнула и спрыгнула на пол, оставив в покое его волосы. Андрей открыл глаза и увидел, что лежит на диване в обнимку с Аминой, хотя секса вроде не было.
Он вчера совершенно не испугался — ну, подумаешь, героин. Разок-то попробовать можно.
Но что обидно, ничего не почувствовал. Андрея просто вырвало, он едва успел добежать до туалета. То ли выпито было много, то ли оттого, что начинали с травы. Хотя Аминка сказала, что по-первости так часто бывает. В общем, доза не вызвала в нем каких-то незабываемых ощущений.
С утра квартира показалась еще гаже. Нищая, ободранная, грязная: кругом стояли тарелки с остатками засохшей еды, и валялись порядком заношенные вещи. В таких комнатах, пропавших мышами и сыростью, обычно живут старушки. К тому же, здесь, как и в подъезде, воняло кошкой.
В институт решили ехать вместе, время уже поджимало. Пока девушка собиралась, Андрей, не удержавшись, снова покурил, просто чтобы поднять настроение перед семью парами.
На занятиях он сидел в вялой прострации и жутко хотел спать — от травы накатило отупение. Теперь Андрей даже удивился — как его угораздило переночевать у Ниязовой? И девчонка сама странная — некрасивая, чмошная. И квартира жуткая. Он явственно чувствовал, как попахивает теперь свитер. Малика весь день укоризненно косилась, но он только передергивал плечами.
— Лобная кость занимает передний отдел черепа, — анатом поднял блестящий от использования препарат, но с задних рядов распиленный череп было даже не видно. — На наружной поверхности чешуи находятся два лобных бугра, в толще которых можно увидеть воздухоносную пазуху, — преподаватель сделал движение указкой, и Андрей вяло прикрыл глаза.
— …сообщающаяся с полостью носа. Ниже лобных бугров находятся надбровные дуги, а между ними…
Картинка перед глазами начала растекаться, парень оперся лбом о руку, проваливаясь в зыбкую полудрему.
Москва. Первый МГМУ им. И.М.Сеченова. 16:30.
К концу занятий голова стала совсем мутная, соображалось настолько туго, что просто позарез нужно было чем-то взбодриться. И тут снова появилась Аминка. Она, будто ненароком, подошла к нему в коридоре и незаметно сунула в пальцы самокрутку. Андрей хотел было ее вернуть, но покрутил в руках и нагнал девчонку.
Вышли они уже вместе и тут же курнули травки за елками в сквере. А потом опять поехали к ней домой, и он снова укололся.
В первую секунду не было ничего. Тишина. И не тошнило, но и удовольствия никакого. Андрей машинально согнул локоть и зажал пальцем место прокола. Хотел было уже сказать, что ощущений ноль, и вдруг началось.
Сначала в груди, потом жаркая расслабляющая волна прокатила по всему телу. Приятно закололо кончики пальцев, на языке разлился сладковатый привкус. Тело охватила странная, ни на что не похожая нега.
— Классно? — Аминка, оказывается, уже сидела рядом, поджав ноги, и с жадным любопытством заглядывая в глаза.
Он не помнил, как оказался на диване, могло пройти и секунды три, и пара часов. От горячей эйфории кружилась голова, тело казалось одновременно и легким, будто он летит, и тяжелым, а сама мысль о том, чтобы оторваться от дивана, стала невыносимой. И, при этом, он мыслил. Размышлял. Поток сознания тек удивительной кристально-чистой рекой, бесконечно ясной и собранной. Никогда в жизни Андрей не испытывал такой уверенности в правильности происходящего.
Через какое-то время он заметил, что горячо спорит о чем-то с Аминкой, и еще, что она гладит его член. Было странно. Они трахались, и при этом вели беседу, а между тем думал он о чем-то совершенно постороннем, и мысли его текли ровно и значительно. Перед глазами то и дело мелькали картинки, искры вспыхивали и медленно стекали, появлялись и снова расплывались смутные образы. Он впервые чувствовал себя таким умным и веселым.
Поняв, что засыпает, Андрей мельком посмотрел на часы. Было пять утра. Он удивленно сморгнул, пристраивая подбородок на голом плече Аминки. Девчонка, не просыпаясь, что-то пробормотала. На полке мерно тикали часы и непонятно было, как и куда провалилось это время. На мгновение он почувствовал легкое беспокойство, но тело уже сковала приятная апатичная усталость.
4
17 октября 2009 года. Суббота. Москва. Лаборатория «МедЛаб». 17:15.
— Мы обычно с первого курса не берем, — администратор лаборатории глянула на часы. Коридор заполняла очередь клиентов. — Вам показали программу?
— Да, вчера, — Малика поспешно кивнула, надевая белый халат.
— Тогда вот ваше место, памятка. Пока учитесь — спрашивайте. Обращайте внимание, — женщина привычно открывала шкафы, доставала журналы. — Коагулограмма в середине цикла, посев на чувствительность — через месяц после приема антибиотиков. На тромбоциты принимаем только до девяти утра, потом отсылайте. Карточки и направления спрашивайте сразу, иначе на кассе не пройдет скидка. Бланки здесь, бумага здесь, — она громко шарахнула выдвижным ящиком. — Следите за расписанием и не вздумайте записывать на УЗИ. Я понятия не имею, когда заработает аппарат.
Девушка сосредоточенно слушала администратора, стараясь ничего не забыть, и беспрестанно кивала. Ее рабочий график не был очень напряженным — два дня по пять часов — в выходные, когда другие девушки отказываются работать. Естественно, и зарплата небольшая, зато опыт.
— Добрый день, — Малика уселась и картонно улыбнулась первому из длинной очереди клиентов.
Первый рабочий день получился нервным и суматошным. К ночи голова раскалывалась, остальные давно разошлись по домам, а Малика все еще пыталась разложить по папкам перепутанные листы назначений. Она всегда брала дотошной прилежностью — часами могла прокорпеть над учебником, заучивая тему наизусть.
— Слушай, давай заканчивай. Ты тут не одна, мне закрывать пора, — невысокий узкоглазый парень угрюмо буркнул и демонстративно выключил свет в коридоре. Шел двенадцатый час ночи. Девушка нехотя кивнула и принялась торопливо сгребать в стопку оставшиеся бланки.
— Ну, ты идешь?
Малика вздрогнула и обернулась, парень стоял у нее за спиной, протягивая ее куртку.
— Да-да, извините, — девушка поспешно и бестолково попрощалась, неловко сунув руки в рукава, и подхватила сумку. По глазам было видно, что парень сейчас предложит проводить, а ей этого не хотелось.
27 октября 2009 года. Вторник. Москва. Первый МГМУ им. И.М.Сеченова. 13:20.
Андрей стоял по левую руку от преподавателя и со скукой следил за движениями указки.
— Из поверхностных мышц шеи наиболее крупная грудино-ключично-сосцевидная, — анатом провел по препарату в направлении расположения волокон: — Она наклоняет назад и поворачивает голову в сторону, — указка сделала медленный оборот, — дальше идут мышцы подъязычной кости. Они образуют нижнюю стенку ротовой полости и опускают нижнюю челюсть.
Парень подавил зевоту и сделал шаг назад — Аминка никогда не стояла впереди.
— Мышцы, расположенные ниже подъязычной кости, опускают подъязычную кость и обеспечивают подвижность гортанных хрящей.
Андрей опустил руку в карман и на ощупь отделил три тысячных купюры. Зажал их между пальцами и быстро сунул в карман ее халата.
Уже сложилось, что парень чаще ночевал у нее, чем у себя. Поначалу героин его не особо засасывал, просто было приятно. Потом стало хотеться больше. И не то чтобы он не знал, что делал — прекрасно знал. Просто все это казалось таким незначительным, почти игрой, приятным дополнением к алкоголю, гулянкам и сексу.
А потом он начал колоться почти каждый день. Аминка больше не казалась чмошной, Герка не раздражала, а квартира девчонки как-то примелькалась и стала привычной.
Обычно бывало так: утром стрезва они ехали на занятия — лабораторки, лекции, латынь, вечером анатомичка, потом — к Аминке. И там она сразу же вкатывала дозы. Сначала разводила ему, потом, вторым заходом, себе. На вечер она всегда приносила на пару уколов. Сначала вроде как в подарок, потом Андрей тоже начал платить, частенько и за ее ширево тоже. Откуда у девчонки деньги на это недешевое удовольствие, он не спрашивал.
Сгибы локтей быстро покрылись крошечными синими точками и следами мелких кровоизлияний. Но это была сущая ерунда — достаточно надеть джемпер вместо футболки. Тем более, на улице уже давно похолодало.
Потом они трахались. Девчонка была, конечно, не предел мечтаний. Но под дозой от секса и так плавились мозги.
А когда наступало следующее утро, Андрей ловил себя на мысли, что уже с нетерпением ждет вечера. И с каждым днем это нетерпение возрастало.
30 октября 2009 года. Пятница. Москва. 22:30.
Малика равнодушно держала в руках букет. Ничего особенного — белые хризантемы, три штучки, наверняка купленные у старушки в переходе. Ей вообще катастрофически не везло с молодыми людьми. В гимназии ребята побаивались приближаться — рядом всегда крутился Андрей, который рьяно защищал ее от явных и мнимых обидчиков. Потом он вырос и поумнел, но девушке это популярности не прибавило.
Скромная, низкорослая, не особенно привлекательная и слишком обстоятельная, чтобы нравиться мальчикам, она не привлекала внимания. Парни любили ярких девчонок, задорных, с характером. Малика же всегда терзалась неловкостью. Да и знакомиться ей было негде: дом — гимназия — анатомичка. Разве что друзья Андрея, но они ей в парни не годились.
На нее обращали внимание только те, кто не нравился ей самой. Вот и этот Рафиз, некрасивый и прижимистый, уже второй час водил ее по набережной. Дул промозглый ветер, общих интересов у них не было, а сказать, что замерзла, девушка стеснялась. Но, с другой стороны, нельзя же вечно сидеть дома, нужно как-то развлекаться. Все вокруг уже с кем-то встречались, даже у Андрея в кои-то веки появилась постоянная девушка. Немного странная, но Малика плохо знала эту Ниязову.
Поэтому, когда Рафиз нескладно пригласил ее прогуляться, она согласилась. А теперь маялась от скуки. Поговорить с ним было особо не о чем, к тому же от него неприятно пахло.
— Замерзла?
Прежде чем Малика успела отказаться, парень стянул с себя тонкую куртку и набросил девушке на плечи. Ей вдруг стало тепло. Не от брезентовой ветровки, а от того, что парень, ежась от порывов ветра, остался в одной рубашке. Еще никогда молодые люди не делали перед Маликой таких благородных жестов. Девушка благодарно улыбнулась, щекам стало жарко.
5
30 октября 2009 года. Пятница. Москва. Новогиреево. 17:40.
Андрей буквально взлетел по лестнице на пятый этаж. От быстрого бега в ушах шумела кровь. Аминка, не предупреждая, не явилась на занятия, а такого раньше не случалось.
Прежде чем позвонить, парень попросту пнул дверь — если она дома, то, скорее всего, не заперто. И дверь действительно с тихим скрипом открылась.
— Эй, ты где? — он заглянул в комнату — там было пусто, прошел на кухню и остановился в дверях.
— Привет, — слегка пьяная девчонка сидела на шатком стуле, подтянув ноги в старых спортивных штанах, и курила. — Это Артем — мой бывший. Тем, это Андрей, — девушка стряхнула пепел в кошачью миску, поставленную вместо пепельницы, и ногой выдвинула из-под стола еще один табурет.
Рядом с Аминкой сидел невысокий щуплый парень в заношенной олимпийке. Увидев гостя, он двумя пальцами заправил за уши длинные сальные патлы и дружелюбно махнул рукой:
— Привет медикам.
Андрей слегка растерянно кивнул:
— Привет.
Внешне Артем был типичным хипарем: космы до лопаток, осоловелый взгляд, в обоих ушах серьги. Он поджимал под стул ноги в шерстяных носках, на пальцах и пятках которых зияли дырки. Грязные джинсы внизу были стерты до бахромы.
— Присоединяйся, — парень тоже указал на стул, и Андрею пришлось сесть.
Аминка тут же придвинула ему давно немытую стопку, оставшуюся еще от прежних хозяев квартиры. Квасили они давно и пол-литровая бутылка была почти пуста. В качестве закуски на столе стоял дешевый тортик с масляными розочками. Вообще-то девчонка пила мало, но сегодня накачалась — видимо, за встречу. Артем уже набулькал всем на три пальца, и парни, чокнувшись, опрокинули по первой.
Артему Дербишеву было двадцать пять, и он уже имел за плечами целую жизнь. Шустрый шебутной парень в семнадцать поступил в институт, проваландался там полтора года и бросил. Занялся бизнесом, крутился-вертелся. Потом очень вовремя умерла бабка. Оставшуюся от нее двушку-«хрущевку» предприимчивый парень начал сдавать, едва старушку похоронили. Почасовая аренда разнесла квартиру за считанные недели, зато сколотила стартовый капитал. Сам Дербишев все это время перекантовывался у друзей-приятелей.
С помощью знакомств купив за пределами МКАДа древний полуразрушенный склад, он за два месяца сделал ремонт и открыл автомойку. Потом автомастерскую. Потом начал торговать маслами, фильтрами и прочей ерундой. Серой кассой быстро заработал себе и на жизнь, и на тачку, и на поездки с телками в Анталию.
Потом познакомился с Аминкой, в то время она еще училась в школе. Не красавица, но что-то такое в ней было. Роман получился что надо: цветы, ухаживания, прогулки под луной. Жениться было рано, к тому же, ее родители закатили шумный скандал. Тогда девчонка, недолго думая, собрала вещи и свалила из дома.
Семьей они прожили почти год. Артем был старше и умел зарабатывать. А Аминка училась и собиралась поступать в мед. Жили дружно и весело. Приятелей бывал полон дом, ездили по стране, сексом занимались напропалую.
С теми парнями Артем познакомился в феврале две тысячи седьмого. Познакомился, как это обычно бывает, в чьей-то компании. Сейчас он уже и не помнил — в чьей. Просто так сложилось: разговорились за пивом, продолжили у них на съемной квартире, якобы офисе. Там ему и объяснили, что жизнь — суета сует, бабло — темница души, а душа эта стремится к свободе. На следующее утро Артем Дербишев уже считался членом секты «Всеблагой Матери».
Очень быстро он понял, что Мать не любит торгашей, и в апреле продал бизнес. Сначала магазин, потом мойку. В мае уехал со своими по деревням. В деревнях их лучше слушали, там чище воздух и душа ближе к Матери. Да и вообще, Мать не любила сидящих на месте.
Когда он вернулся в июне, Аминка заканчивала одиннадцатый класс. Они поговорили и все решили. Через неделю Дербишев уехал снова, а когда вернулся, у девчонки уже был новый парень. Она ходила в институт на подготовительные курсы и продолжала жить в его квартире. Артем не возражал. Потом тот хмырь ее бросил, девушка расстроилась, случайно оказавшийся в то время дома Дербишев утешил. Тогда же и протащил[1]. На следующий день втерлись[2] уже на пару, и понеслось.
Деньги, оставшиеся от бизнеса, проширяли быстро, и к зиме Аминка начала приторговывать. Не сильно. В основном, травой. Коноплю возила матросня с круизных теплоходов. Из Астрахани ее перли мешками. Продавали пакетами[3]. Заработать на этом сильно много было нельзя, но девчонка худо-бедно за пару месяцев обзавелась клиентурой — так что хватало и на жизнь, и на дозы. Да и в институт она поступила, хоть и не с первого, а со второго захода.
Москва. Новогиреево. 23:10.
Пили полночи. В холодильнике оказалась еще одна бутылка, принесенная Артемом. На голодный желудок унесло Андрея быстро. Так что, когда ребята начали разводить дурь, его это даже не удивило. Похоже, Тем тоже крепко торчал.
Спустя полчаса они были уже в комнате. Девчонка сидела у Гадетского на коленях и безбожно гнала. Вставило[4] ее как следует. Дербишев вроде бы не слушал, а, сидя в углу за столом, бездумно дымил, глядя в пустоту. Андрей ерзал на диване, то и дело притираясь пахом к ее бедру.
Девчонка тупо хихикала и что-то горячо рассказывала сама себе. Она была обдолбанной настолько, что даже не замечала, как парень лезет ей под майку. Потом до нее дошло, и девчонка послушно наклонилась вперед. Шее и ключицам стало холодно от того, как она щекотно возила по ним мокрым языком. Андрей особо не возражал, но вот что-что, а слюнявая прелюдия ему в этот момент совершенно не сдалась. В ширинке нестерпимо требовательно ныло. Он уклонился от ее губ и неловко стянул с девчонки штаны, собрав их в комок на коленях.
Простые хлопчатобумажные трусики слегка топорщились, в полумраке белели ноги и живот. Хотелось трахаться. На член давило горячее тяжелое тело — было и больно, и хорошо. Он одной рукой нетерпеливо начал шарить по джинсам, пытаясь протолкнуть пуговицу в паз, а другой оттягивал вниз Аминкины трусы. Она, рефлекторно чувствуя сквозь ткань джинсов напряженный член, возилась и сжимала ноги.
Парень открыл на секунду глаза и, вздрогнув, дернулся — Дербишев все так же продолжал сидеть за столом и чадить. Смотрел он на них или нет, но Андрея на секунду даже возбуждение отпустило.
Потом горячая Аминкина ладонь легла ему на ширинку, и он забыл про молчаливого свидетеля. В какой момент тот ушел из комнаты, Андрей не заметил, но через полчаса его уже не было.
31 октября 2009 года. Суббота. Москва. Новогиреево. 09:40.
Проснулся Андрей поздно, с гудящей головой. Герка, действуя на нервы, сучила когтистыми лапами в его волосах. Парень протер заспанные глаза и раздраженно спихнул кошку с дивана. Глянул на часы — на лекции они безнадежно опоздали.
Ему хотелось пить и в туалет, но в ванной шумела вода — там заперлась Аминка. Парень нетерпеливо прошелся по коридору, машинально заглянул в кухню и оторопел — Артем жарил яичницу и приплясывал в такт звучащей в наушниках музыке. Повернувшись, он выдернул проводки из ушей и радостно улыбнулся:
— Доброе утро.
— Ага. И тебе. — Андрей сел на протертый уголок. Он не ожидал, что Дербишев все еще в квартире, и ему стало неловко. Вчера все были пьяные, но что они оба делают тут сегодня? Уж или тот, или другой.
Артему же, казалось, было совершенно наплевать. Он пребывал в самом добродушном расположении духа и продолжал что-то напевать, раскладывая яичницу по трем плохо вымытым тарелкам.
Гадетский несколько минут молча наблюдал, прежде чем спросить:
— А это ничего, что мы вот так?
Тот сначала недоуменно повернулся, а потом радостно махнул рукой:
— А, ты об этом. Да ебитесь сколько хотите. Аминка ж мне как жена. — Он светло улыбнулся. — Мы с ней свои люди. Я ее парня всегда приму как родного. Делай людям добро — и не получишь зла. Есть-то будешь?
Андрей отрицательно покачал головой.
— Ну и зря. Есть надо с утра.
Надолго ли приехал Дербишев, они не спрашивали. И, скорее всего, это было бесполезно. Он сам не знал, куда и когда его занесет, живя в согласии с какими-то внутренними мотивами и порывами. И, конечно, с пожеланиями Матери.
На лекции Андрей теперь ходил в вялой прострации, не понимая и половины того, что им объясняли. Он слушал, записывал, иногда отвечал. Но ничего не запоминал.
После пар их частенько ждал Артем. Он приезжал к институту, садился на поребрик у своего старого битого мотоцикла и, подключаясь к космосу, курил, глядя в небо.
Если Андрей отнекивался и говорил, что им надо заниматься, тот непонимающе смотрел, взмахивал руками и восклицал:
— Ты смотри какой день! Мать дала! — и ему было не важно — светит ли солнце или идет дождь, тепло или холодно. По мнению Дербишева, каждый день был особым только потому, что это дар Матери. — Если Мать дала, надо радоваться, — этой абсурдной формулировкой он заканчивал каждый монолог. Потом кивал на мотоцикл, и они ехали в лес.
Андрей, как и все дети, выросшие без взрослых, мало где бывал. Даже в лагерь в детстве не ездил, потому что некому было подписать разрешение. А так хотелось увидеть хоть что-то за пределами грязной, пропитанной смогом Москвы. Дербишев же за полтора года успел объездить всю Россию. Когда на своем мотоцикле, когда автостопом. Баек про походную жизнь у него было бесконечное множество, и все истории Тема были очень жизненные и до странности позитивные.
В октябре в лесу было холодно. И красиво.
Ребята по щиколотку утопали в серовато-зеленом мху, над озерами клубилась холодная дымка тумана, тихо шумели камыши. Дербишев смотрел на окружающее с умиротворенным спокойствием, будто сам был частью пейзажа. Сюда он вписывался лучше, чем в городскую квартиру, как языческий шаман, сын природы, — в родную стихию.
Обычно они собирали ветки, расстилали старый плед и разводили костер. Аминка лежала, положив голову Андрею на колени, смотрела в небо и теребила его пальцы.
Слушали шум деревьев, пили воду из родника, такую холодную, что зубы сводило. Фотографировали на телефоны огромные мухоморы с лоснящимися рыже-желтыми шляпками. Лазили по оврагам, цепляясь за оголенные оползнями корни деревьев. Разгребали сухую листву в поисках давно гнилых подгруздков и вытаскивали из воды все еще зеленые кувшинки.
Артем исчез так же, как и появился, — не предупредив, и оставив на столе немытую тарелку с парой окурков.
[1] Протащить — уколоть кого-нибудь бесплатно (сленг).
[2] Втереться («вмазаться», «втюхаться») — начать вводить наркотик внутривенно, внутримышечно, подкожно (сленг).
[3] Пакет — форма расфасовки конопли для продажи, равная одному спичечному коробку сушеной травы (сленг).
[4] Вставило — момент, когда наркотик начал действовать (сленг).
6
22 ноября 2009 года. Воскресенье. Москва. Студенческая квартира. 20:45.
Андрей валялся на кровати, пил пиво и смеялся.
— Не-не-не, написано: «сначала руки вымойте». Светка, ты руки вымыла? — Пашка с глупым хихиканьем наклонился к девушке, едва не облив ее из бутылки.
— Ну, брось, — Ольга оттолкнула парня. — Уйди, ты уже датый. — Девушка подтянула на диван красивые ноги и с хрустом разорвала стерильный аптечный пакет.
— Ничего я не датый, — парень, смеясь, выставил вперед руки с багровеющими синяками. — Вы меня изувечили.
Кому первому пришла в голову светлая идея спьяну учиться ставить капельницы, никто толком не помнил, но идея была — блеск. Пашка сбегал в аптеку, купил системы, жгуты, вату и физраствор. Спирт ему не продали, но за него отлично сошла водка. Водки было — залейся.
— Ну давай, чего там дальше. Читай.
— Вымойте руки, — парень пожевал губами и приосанился, подражая их анатому. Не очень похоже, но все равно смешно. — Возьмите спиртовой шарик и обработайте пробку флакона. Наложите зажим на системе на расстоянии в пять сантиметров от канюли, — под конец абзаца Пашка запутался и икнул.
— Эй, а как я измерю пять сантиметров? Люди, ну дайте кто-нибудь линейку. — Ольга капризно заныла, тряхнув пушистыми волосами.
Студенты опять — не понятно, почему — заржали. Все уже попробовали по разу или два, только вены себе искололи и физраствора под кожу налили — теперь локти распухли и переливались всеми оттенками фиолетового. Нужно было сразу перевязать, чтобы на завтра не болели руки, но всем было не до того. Вечер учебы проходил не то чтобы очень познавательно, зато весело.
— Андрей, садись, у тебя еще не пробовали! Ну давай.
Парень, до того просто наблюдавший, махнул бутылкой:
— Не, это не ко мне, — он хохотнул и отрицательно покачал головой.
— Нет, ну так не честно! — Светка наполовину сделала вид, наполовину в самом деле обиделась. — Мы уже все пробовали. Смотри, у меня кровь идет, — и в доказательство показала ватку с красным пятнышком.
Компания, еще минуту назад казавшаяся теплой, неожиданно потеряла для Андрея всякую привлекательность. Студенты стали глупыми и пьяными, поддатые девчонки не интересными. А то и дело косившаяся на него Светка — шлюхой.
— Андрюш, ну ты что, крови боишься? Ну иди сюда, — девушка улыбнулась и, схватив его за рукав свитера, потянула к себе. И даже не заметила, как сверкнула голыми ногами.
Парень раздраженно смахнул ее руку:
— Да пошли вы! Пить надо меньше. — Раздражение поднялось в нем спонтанно и из ниоткуда. Он сам не смог бы объяснить, почему разозлился, и что заставило его выскочить в коридор.
Последнее, что он услышал, выходя из квартиры, — как парни больше растерянно, чем возмущенно, горячат себя к мордобою, а девчонки их унимают.
Андрей хлопнул за собой дверью, а, спустя минуту, прижался лбом к холодной стене лифта — накатило опустошение и странное разочарование.
Москва. Новогиреево. 21:40.
Дверь в квартиру была открыта, в кухне шумела вода. Но вместо Аминки у стола суетился Дербишев.
— Ты откуда взялся? — Андрей прошел и бросил на пол сумку.
— Только что приехал, — тот радостно улыбнулся, приплясывая около плиты. — А я у вас сосиски нашел.
— Да, я купил, — парень равнодушно пожал плечами.
— Ты чего такой угрюмый? Садись, — Артем светло улыбнулся, и у Андрея возникло острое ощущение, что он не от мира сего. — Будешь? — Дербишев вытащил из мутной кипящей воды сосиску в осклизлой полиэтиленовой оболочке.
— Не хочу, — парень с минуту хмуро крутил солонку, а потом вдруг встал и торопливо заперся в ванной. Быстро закатал свитер: по сгибу локтя уже очевидной дорогой шли точки и синяки от мелких кровоизлияний. Может, одногруппники и поверили бы, соври он, что сам ставит себе рузам[1]. А может быть, и нет.
Спина покрылась неприятным липким и холодным потом.
Раздался стук в дверь, Андрей опустил рукава свитера, глубоко натянув их на ладони, и вышел.
— Чет ты и правда смурной. — Дербишев неодобрительно покачал головой. — Поехали отсюда. Мать, она не то, что люди — она всех принимает.
Скорее всего, Дербишев сказал это случайно, не вдумываясь в смысл своих слов. Но Андрею стало не по себе. Сектант уже натягивал рваную засаленную куртку, а он все стоял, бездумно глядя в стену и сжимая и разжимая кулаки.
На столе дымились так и не съеденные сосиски.
После той пьянки Андрей, поначалу легко сошедшийся с однокурсниками, начал понемногу отдаляться. Он вроде бы не изменился, но общаться с ребятами почти перестал. Все чаще появляясь с Аминой, он в конце концов стал сидеть рядом с ней.
Видеть Гадетского рядом с некрасивой Ниязовой было странно. Ни с кем другим она не общалась, редко отвечала не семинарах и, кроме дня группы, больше ни разу не проводила время в компании сокурсников.
С Маликой Андрей теперь виделся редко. Он уже не приходил к ней каждый день, как раньше, а торопливо забегал раз в неделю. Жадно ел, когда она его кормила. От расспросов увиливал, а в ответ на укоры предпочитал отмалчиваться.
Иногда Малике хотелось сесть, поговорить с ним по душам, но не хватало времени: учеба, работа, семинары, лекции, коллоквиумы. Девушка пыталась рассказать Андрею про Рафиза, но парень только кивал, мало прислушиваясь к словам. Последние недели даже бабушка начала обеспокоенно спрашивать, почему он теперь так редко бывает в их доме, и Малике становилось не по себе.
[1] Рузам — это лекарственное негормональное средство для лечения аллергии, обладающее ярко выраженной биологической активностью.
7
30 ноября 2009 года. Понедельник. Москва. 20:30
В первый раз Малика позвала Рафиза к себе домой только в середине декабря, когда они начали встречаться серьезно. Хотя особо знакомить было не с кем: бабушка да Андрей — вот и вся семья. Как-то исподволь она привыкла к парню — нашлись темы для разговоров, исчезло напряжение. Бывали, правда, моменты, когда его присутствие становилось тягостно-невыносимым, но это быстро проходило.
Бабушка болела — с выходом на пенсию она сильно сдала. И вышла познакомиться с молодым человеком внучки всего на пару минут. Похоже, что пожилой женщине Рафиз не очень понравился, но улыбалась она тепло. Успела вогнать девушку в краску, слишком дотошно и откровенно выспрашивая о его намерениях.
Между молодыми людьми особой приязни тоже не возникло, скорее, даже напротив. Андрей в последнее время вообще был не в своей тарелке: то становился злым, замкнутым, нетерпимым, то вдруг впадал в странное буйное веселье, длящееся пару часов, а потом выветривающееся.
Впрочем, вину за недопонимание Малика возложила на Рафиза. Он был то ли глупее, то ли честнее Гадетского, и скрывать свою неприязнь нужным не счел.
Весь вечер Андрей со скучающим видом ковырялся в тарелке, одновременно пялясь в книгу. А Рафиз, сверля парня недовольным взглядом, пытался переключить внимание девушки на себя. На тумбочке нудно тарахтел телевизор. Вечер получился одновременно скучным и нервным. Ближе к полуночи она наконец выпроводила поклонника и вздохнула с облегчением.
И, только уже моя посуду, решилась спросить:
— Он тебе не понравился?
Растянувшийся на диване Андрей безразлично буркнул:
— Мне с ним детей не крестить, пусть он тебе нравится.
Девушка раздосадовано тряхнула тарелкой, стряхивая капли воды.
— Тебе никто из моих парней не нравится.
— А он и тебе не нравится, — он равнодушно усмехнулся, не отрываясь от книги. А потом примирительно пожал плечами. — Ладно, не дергайся. Парень как парень. Спеси только многовато.
Малика недовольно поджала губы, но спорить не стала — она не умела препираться, всегда пасуя перед ним. Девушка собрала фужеры и как бы между прочим спросила:
— Слушай, а что за девушка у тебя? — она неопределенно повела плечами: — Странная эта Ниязова. О ней такое говорят… — и буквально лопатками почувствовала его взгляд.
Андрей резко сменил тон, грубовато бросив:
— А ты всему веришь, что говорят?!
— Ну, я и сама вижу, — девушка неуверенно замялась. — Она неприятная. Мне она не нравится.
Малика не успела договорить, парень вспыхнул с такой яростью, что она едва успела отдернуться, чуть не перевернув дышащий на ладан табурет:
— Да пошла ты! Чего ты лезешь в мою жизнь?! — он с такой силой ударил захлопнутым томом о стол, что зазвенела оставшаяся на нем посуда. — Отъебись от меня! Я к тебе не лезу, и ты ко мне не лезь!
Девушка даже толком испугаться не успела, хотя следовало бы — суженные глаза парня горели невменяемой злостью. Только услышав, как за ним захлопнулась входная дверь, она выдохнула, с ужасом осознав — вот сейчас, минуту назад, Андрей вполне мог ее ударить.
8
15 декабря 2009 года. Вторник. Новогиреево. 19:20.
Гадетский захлопнул дверь, на ходу застегивая куртку. На минуту задержался на лестничной площадке, чтобы завязать шарф и забросить на плечо сумку. Звякнула цепочка, щелкнул замок, потом второй, и из пятьдесят шестой квартиры высунула нос старушка-соседка. На секунду она встретилась с парнем взглядом. Открыла было рот, но, вместо того, чтобы ответить на его дежурное «добрый вечер», торопливо перекрестилась и быстро захлопнула дверь. Щелкнул замок.
Весь подъезд знал: в пятьдесят седьмой — наркоманы. К Аминке ходили компании, клиенты, наездами жил Дербишев. И от них начинали шарахаться. А ведь ребята ничего плохого не делали. Да и ширялись они не серьезно. Будто в шутку. Андрей — уж точно.
То, что он зависим и не может остановиться, парень осознал как-то вдруг. Просто проснулся утром и понял. Пугаться было поздно. Неприятных моментов у него не бывало. Ни ломок, ни поноса, ни депрессий он на себе пока не испытывал. Для них двоих Аминка доставала только самый чистый товар, а на такой дури можно сидеть годами, и ничего не будет. Во всяком случае, Андрей был в этом почему-то уверен.
Парень бегом добрался до ближайшего гастронома — стоял мороз, очень чувствовалось, что завтра первый день зимы. Пальцы так занемели от холода, что он еле вытащил карточку из бокового кармана. Засунул, набрал пин-код.
Гадетский раздраженно стучал пальцами по крышке банкомата — машина думала, думала, тарахтела, а потом выплюнула карточку, и на табло вместо «операция произведена» загорелось «операция не может быть выполнена». Андрей чертыхнулся и вставил карточку еще раз — машина снова задумалась.
"Операция не может быть выполнена».
Он торопливо нажал кнопку запроса баланса: пятьсот рублей. Деньги кончились.
Почему-то Андрей был уверен, что на карточке еще, по меньшей мере, пятьдесят тысяч. Он ведь почти не тратил то, что присылал отец. На бензин требовалось немного, на еду и квартплату тот присылал отдельно тете Лизе. Парень почувствовал, как по спине пробежал холодок. Деньги как-то рассосались. По тысяче двести в день, плюс Аминке на дозу. Иногда — чтобы догнаться. И сегодня он ведь должен обязательно дать ей денег. А денег нет.
За спиной уже образовалась очередь, и пришлось отойти. Парень свернул к лестнице, ведущей на второй этаж и, поспешно положив сумку на край перил, перерыл все отделения. Сотнями и пятисотками удалось наскрести две тысячи. На сегодня хватит. А на завтра — уже нет.
Он прижался спиной к стене. На тех деньгах, что присылает отец, они не протянут и пару недель.
9
31 декабря 2009 года. Четверг. Бирюлево. 22:10.
Рафиз должен был ее поддержать и обнадежить, во всяком случае, девушке бы этого очень хотелось. Малика волновалась — впервые молодой человек знакомил ее с родителями. Но он только поторапливал, зябко приплясывая на снегу.
Дверь им распахнула высокая женщина с некрасивым квадратным лицом. Вместо приветствия она что-то невнятно пробормотала и сразу скрылась в коридоре.
— Давай проходи, — Рафиз ненавязчиво подтолкнул Малику внутрь, и девушка окунулась в душный, густо пахнущий готовкой коридор.
Квартира была обычная — не богатая, не бедная. Такая же, как у них с бабушкой. Малика робко прошла за молодым человеком в комнату: в кресле сидел пожилой мужчина, вперив в экран напряженный взгляд. Девушка поздоровалась, тот буркнул что-то себе под нос и даже не обернулся. Она сделала шаг к Рафизу, ища поддержки, но парень уже увлеченно вытягивал кусок мяса из затейливо разложенной на тарелке нарезки.
— Прекрати, скоро за стол сядем. Вы девушка моего сына? — женщина вошла, неся на вытянутых руках большую миску с салатом, и, не спуская брезгливого выражения с лица, глянула на Малику.
Девушка покраснела и почувствовала себя неловко. Почему-то ей казалось, что все должно быть иначе.
За стол сели ближе к одиннадцати, сразу после того как разразился скандал. Сестренка Рафиза, высоченная девица пятнадцати лет в до неприличия короткой юбке, громко разругалась с матерью, хлопнула дверью и ушла. Никого, кроме Малики, эта сцена не покоробила. Рафиз флегматично пялился в телефон, а его отец — в телевизор. Он вообще оживился лишь раз, когда пришло время открывать шампанское. Выпив, хотел было сразу же добавить водки, но на него прикрикнула жена, и мужик снова поскучнел.
Ужин прошел в почти полном молчании. Разве что хозяйка иногда отпускала желчные замечания по поводу телевизионных программ. К концу второго часа глава семьи, уже не стесняясь, пил в одиночку: наливал, крякал и опрокидывал стопки, почти не закусывая.
После полуночи Малика позвонила бабушке — поздравила, постаравшись придать голосу праздничного веселья. Потом попробовала дозвониться до Андрея, но его телефон оказался недоступен — в последнее время так бывало часто.
31 декабря 2009 года. Четверг. Подмосковье. 22:40.
Артем приехал двадцать девятого. В этот раз он был на чьей-то машине, причем у парня, кажется, не было на нее документов.
Сначала он жадно ел на кухне, потом сутки спал, наверстывая упущенное. Тридцать первого с утра Дербишев объявил, что повезет ребят встречать Новый год. На вопрос: «Куда?» — только улыбнулся:
— К Матери поедем.
Андрей не то чтобы согласился, а просто вяло пожал плечами. Ему было совершенно все равно. О каких праздниках, лекциях, зачетах могла идти речь, когда денег в кармане двести рублей, а почти каждый день нужна доза.
Последние недели он постоянно, каждую минуту, думал о деньгах, за исключением тех моментов экстаза, когда только-только встречал приход. Андрей уже дошел до того, что стал тянуть время — у него начались ломки. Стоило не колоться два дня, и тело охватывал мучительный неконтролируемый тремор, ладони становились мокрыми от пота, его мутило, а потом и рвало. В первый раз он подумал, что начал грипповать, но тогда Аминка вмазала ему дозу, и все мгновенно прошло. Больше парень себя не обманывал. Было хреново. И страшно.
Он вспомнил о праздниках, только когда про них заговорил Дербишев. Скрутило неприятное беспокойство: Малика. Каждый год он проводил этот день с ней, дарил подарки им с бабушкой. Теперь так не получится, но надо было что-то купить. Иначе Малика сразу поймет: что-то не так, даже если вслух ничего не скажет. А признаться он пока не мог — было отчаянно жаль Малику.
Пришлось снова просить взаймы. В этом месяце у Андрея впервые в жизни появились долги. Ему, конечно, и раньше приходилось перехватывать — тут, там, у друзей и приятелей. В большинстве случаев, когда он забывал дома сумку или они спонтанно собирались куда-то пойти. Но такие долги он покрывал на завтра. Теперь же появились реальные кредиторы, и все деньги, которые должен был прислать отец, были уже расписаны. Как он собирался жить в январе, Андрей себе даже представить не мог.
«Мать» оказалась старым домом, будто из мультфильма про Простоквашино. В какой-то дикой полузаброшенной деревне, добираться до которой пришлось четыре часа. Когда ребята подъехали, вдоль забора уже выстроились две битые двенашки и «Калина» с крашеными дверцами.
Похоже, дом был такой же присвоенный, как и Темова машина. Едва они притормозили, как навстречу выскочили три парня и девица со стоящими дыбом волосами — они бежали зигзагами, высоко задирая ноги — так бывает, только когда человек хорошо под кайфом. Гадетский сразу понял, куда попал. Вставляли тут по-черному.
Парни кинулись к Дербишеву, будто век его не видели. От них здорово тащило перегаром и кислотой. Они горячо, с матом, обсуждали каких-то общих знакомых, сплевывая и сморкаясь в снег.
Андрей зябко вжал подбородок в плечи, глубже зарываясь в шарф, и осмотрелся, не отходя от машины. Мороз мирно сочетался с раздражающим глаза солнечным светом. Удивительно, но они даже додумались прокопать тропинку к двери: дом буквально по крышу утопал в снегу и так перекосился, что непонятно было, можно ли заходить без опаски. У забора один из парней мирно справил малую нужду, потом так же тихо принялся блевать.
— Я в город, — Гадетский решительно развернулся и быстро пошел по единственной в деревне дороге. Где находится трасса, он представлял смутно, но уж не такой мороз, чтобы не добраться. А там можно попутку поймать — и домой, в Москву.
— Эй, ну ты чего? — Аминка нагнала его через три дома. Девушка приплясывала на месте, поочередно поджимая ноги в дутых сапогах и засунув руки глубоко в карманы короткого пуховика. Сейчас она, как никогда, была похожа на нескладного мальчишку-подростка.
Аминка схватила парня за рукав и заныла, заглядывая в глаза:
— Брось, это Серж. Он всегда такой. Сейчас проспится. Ну, Андрюш, ну не порть праздник.
Девчонка встала на цыпочки и, обхватив ладошками его щеки, начала слюняво целовать. Губы у нее были холодные с мороза.
От дома на них уже косился Дербишев. Аминка умоляюще заглядывала в глаза.
— Ладно, пошли, замерзнешь, — Андрей сжал ледяную руку девчонки и повернул обратно.
Дом был полон дыма, магазинной жратвы, дури и водки. Гудели здорово. Сначала обширялись все по кругу. Потом сектанты что-то свое пели, но Гадетского уже унесло, и он плохо помнил.
Артем три часа топил старую печку, прежде чем развалюха более или менее прогрелась. Сам Дербишев даже зимой в жестокий мороз ходил в истертых джинсах и старой куртке, натягивая под нее засаленный свитер.
А вот ближе к ночи стало весело. Когда ребята протрезвели достаточно, чтобы не натыкаться на предметы. Смеяться можно было просто так — под дурью все казалось смешным. Елку они привезли с собой, наряжали всей пьяной толпой. Искусственную, конечно: Мать не любила, когда рубят деревья. Людей она, очевидно, жалела куда меньше — торчками здесь были почти все. А кто не торчал, тот по-черному квасил.
Вместо шампанского чокались пивом, обливаясь пеной. Правда, во сколько, уже никто особо не следил. Может, было еще одиннадцать, а, может, и три.
Потом бегали по единственной улице, пугая жуткими воплями деревенских. Гогоча, катались с горки.
Дурили почти до утра. Парень со странной кличкой Нашатырь привез своеобразные салюты: боевые патроны, переделанные под хлопушки. У Аминки одна едва не взорвалась в руках. А у Белки взорвалась и опалила девчонке брови и ресницы. Гадетский, как мог, обработал обожженное лицо, но под дурью девчонка, кажется, даже не чувствовала боли. Народ ржал, что теперь в компании есть свои медики, и это странным образом льстило.
На ночь Тем с Аминкой еще раз укололись, Андрей догоняться не стал. Потом все разлеглись спать по углам. Кто-то трахался, от чего скрипучая кровать ходила ходуном, но это было уже в порядке вещей. Они улеглись втроем, не раздеваясь и укрывшись тремя одеялами. Пока носились по деревне, дверь была нараспашку, печь никто не топил, и старый дом совсем выстудился. За дровами идти было лень. Аминка устроилась между парнями, обняв Андрея за шею и крепко прижавшись своим маленьким телом.
01 января 2010 года. Пятница. Подмосковье. 06:40.
Утром проснулись от воплей: «Пожар! Пожар!». Дербишев вскочил первым, толкнув Андрея и Аминку.
Выбежали они втроем. И очень вовремя: дом полыхал. Видно, кто-то все же решил затопить печь с пьяных глаз, и результат вышел плачевный. Кто это был, парни не сознавались. Они еще с полчаса побегали вокруг пожарища, побросали снегом в огонь, но когда пламя занялось метров в пять над землей, и где-то вдалеке завыла вызванная деревенскими пожарка, попрыгали в машины и дали деру.
Андрей сидел на заднем сиденье, и его колотило. Не столько от холода, сколько от подступающей ломки — так быстро не было еще никогда.
10
15 января 2010 года. Пятница. Москва. ул. Донецкая. 20:10
На машины Гадетский даже не смотрел.
Донецкая, как обычно, ревела. Гонщики делали ставки, обсуждали тачки, моторы, покрышки. Но впервые в жизни парня это не трогало, он даже не обернулся. Ахмер готовил к заезду новенькую AUDI. Впрочем, учитывая специфику его работы, вряд ли она была такой новой, какой выглядела. Мутный Чечен здесь терся больше в поисках клиентов, чем из-за самого рейса. Настоящий азарт в его глазах загорался, только когда он чуял шанс поживиться.
Ахмер, конечно, сделал вид, что ему совершенно не интересно. С ленцой осмотрел, обошел кругом, и только потом лениво махнул рукой:
— Полтинник.
На секунду парень потерял дар речи.
— Да ты что, охренел?! Он же совсем новый, ему и года нет!
Андрея подвело отсутствие опыта общения с перекупщиками. Тот с первой минуты понял, как отчаянно парень нуждается в деньгах, и теперь не дать соскочить шестнадцатилетнему пацану было для Чечена плевым делом. Он усмехнулся и вернулся к своей тачке, продолжая надраивать и без того чистые фары:
— Да кому он нужен, твой новый! Ты его продать не можешь, верно? — парень, не оборачиваясь, глумливо посмеялся: — Не можешь. Его же только на запчасти.
— Чего?! — Гадетский вспыхнул и запоздало понял, что поддался на провокацию. Оба они знали, что Чечену сбыть мотоцикл как ворованный — пара пустяков.
— Давай за сто?
Ахмер только покачал головой:
— Семьдесят пять.
На то, чтобы решиться, ушло несколько секунд. Андрей втянул воздух и резко выдохнул:
— Ладно, хрен с тобой.
Чечен с напускным равнодушием пожал плечами:
— Ну, подъезжай завтра ко мне в мастерскую.
Перед тем, как отдать мотоцикл Ахмеру, Андрей его вымыл. Поменял масло, заправил. Он зимой почти не гонял, держал у приятеля в гараже.
Обратно парень шел уже пешком, сжимая в кармане пачку банкнот. Семидесяти пяти тысяч ему надолго не хватит. А летом приедет отец и спросит про мотоцикл. Впрочем, может, Андрей до лета еще и не доживет. Траванется какой-нибудь дрянью — и адьё. В этой упаднической мысли он находил странное успокоение.
Парень сидел в метро, прижавшись пылающим лбом к ледяному поручню, и безнадежно смотрел в пустоту. Страха не было.
01 февраля 2010 года. Понедельник. Москва. Первый МГМУ им. И.М.Сеченова.
Зимние каникулы начались как-то неожиданно, затерявшись среди забот и проблем. Первая институтская сессия обернулась страшным стрессом, особенно для самых прилежных, таких, как Малика. Сначала ей казалось, что в голове каша. Но на экзамене все как-то уложилось, собралось само собой, и сдала девушка прекрасно — с одной единственной четверкой.
А вот зачетка Андрея ее поразила. Впервые в жизни он сдал экзамены ощутимо хуже нее. И хотя там не было троек, но и пятерка стояла всего одна — по латыни. А вот оценка «хорошо» по анатомии, которую они зубрили с гимназии, Малику поразила.
Комментировать парень не стал — рассмеялся, отобрал зачетку и исчез на неделю каникул, так ни разу и не позвонив.
Первые постсессионные недели они тоже почти не разговаривали и даже не виделись. А потом объявилась та женщина — взрослая, со времен гимназии. Малика сама видела, как они с Андреем обнимались в институтском коридоре. Как та сжимает его куртку, и какие у нее некрасивые, худые и ободранные пальцы, выжженные, криво обрезанные волосы.
Андрей к ее приезду отнесся на удивление равнодушно. То ли перерос это увлечение и охладел, то ли начал притворяться. Ушли они вместе, и Малика думала, что он пропадет на неделю. Эта женщина сильно на него влияла и могла подбить на что угодно. Но на следующий день парень, как обычно, был на занятиях рядом с Ниязовой. И это странным образом встревожило девушку.
С той взрослой они разругались окончательно. Малика даже не смогла бы сформулировать, что именно натолкнуло ее на такую мысль, но сразу это почувствовала.
Что странно, Андрей и тут был спокоен. Он сидел рядом с Аминой, они о чем-то переговаривались, и парень время от времени проводил рукой по ее жидким и не особенно чистым волосам. Потом они вышли в перерыв, а вернулся он веселый. От этого буйного, неестественного, будто наигранного, веселья у Малики по спине побежали мурашки. Она даже облегчение какое-то испытала, когда Андрей с Аминой сбежали с занятий, забив на последние пары.
11
04 февраля 2010 года. Четверг. Москва. Ул. Панферова. 01:45.
И все же через два дня он пришел к Малике. Просто вдруг заявился без определенной цели глубоко заполночь и долго сидел на диване, тупо глядя в пустоту.
— Что случилось? — она тихонько села рядом.
Он не ответил, продолжая сидеть и молчать.
— Что она тебе сказала?
Парень даже не моргнул. Малике уже показалось, он не собирается говорить, когда Андрей, все так же не глядя на нее, спокойно ответил:
— Что я ублюдок. А моя жизнь — грязь и дерьмо.
— Из-за чего? — девушке почему-то стало не по себе, и она встревожено заглянула ему в лицо. Парень снова все тянул и тянул паузу, взглянув на нее лишь на секунду и тут же отведя взгляд.
— Я послал ее на хер. — Гадетский перевел дух и, не поднимая глаз, выдавил: — Слушай, я должен тебе что-то сказать.
Он еще с минуту помолчал, вдохнул, выдохнул:
— Ты только не расстраивайся, ладно? — парень неопределенно двинул подбородком. — Я колюсь. Я не собирался. В общем… так получилось.
— Что делаешь? — она резко выпрямилась.
— Героин, — Андрей не смотрел на нее, таращась на сервант в темноте: — Черный[1].
Малика не успела ни понять, ни осознать — первый испуг приглушил эмоции — только почувствовала, как вспотели руки.
— Ты ведь шутишь, да? Шутишь? — с надеждой спросила она.
Он замер на секунду, посмотрел в ее расширенные глаза. Девушка сжала зубы, побледнела. И тут Андрей неожиданно громко рассмеялся, обнимая и прижимая ее к себе:
— Шучу. Да конечно шучу! — он, как в детстве, повалил ее на спину, щекоча и смеясь.
От накатившего облегчения ей хотелось одновременно ругаться и хохотать. С Андреем иногда бывало, что его дурацкие мальчишеские шутки переходили границы, и Малика никак не могла к ним привыкнуть.
И все же ее радовало, что та женщина исчезла. Она пугала Малику — странная девица, не брезговавшая крутить мозги пацану.
05 февраля 2010 года. Пятница. Москва. Первый МГМУ им. И.М.Сеченова. 12:10.
«Деньги. Где взять денег?» — Андрей мысленно пересчитал купюры в кармане: пятьсот, сотня, еще сотня — итого семьсот. От того, что он выручил за мотоцикл, ничего не осталось.
В аудиторию вошел преподаватель, и парень машинально поднялся вместе с толпой.
— Здравствуйте, — гистолог обвел взглядом зал и кивнул: — Запишите моё имя и какой предмет изучаем — это первое, что я спрошу на экзамене.
Студенты отреагировали вялыми смешками и сели.
" Сколько можно будет наскрести мелочью? Хорошо бы двести», — Андрей автоматически сел вместе со всеми и взял ручку.
— Талищев Юрий Альбертович, — мужчина крупным размашистым почерком написал свое имя на доске. Противный скрип мела было хорошо слышно даже на задних партах. — Гистология — предмет для вас новый, но важный. Раскачиваться некогда. Этот год заканчиваем зачетом, в следующем сдаете госэкзамен.
«У кого можно одолжить?» — Андрей открыл новую тетрадь и перенес на внутреннюю часть обложки надпись с доски.
— Я у вас буду вести лекции. И некоторых групп — семинары. Сразу предупреждаю: тот, кто пропустит два занятия — получит на экзамене не больше четверки, тот, кто пропустит четыре — до экзамена не допустится.
Талищева в институте боялись. У него нельзя было списать. Его экзамен нельзя было купить. Впрочем, старшекурсники, уже отмаявшиеся на гистологии, утверждали, что он — мировой мужик, может пошутить и побалагурить со студентами, а если ты не прогуливаешь и мозги у тебя на месте, то никогда не завалит, но верилось слабо.
Юрию Альбертовичу было чуть за сорок, но он стал уже весь седой. И, несмотря на то, что часто улыбался, взгляд преподавателя всегда оставался тяжелым, испытующим, пробирая студентов до костей.
— Пересчитывать я вас не буду, но учтите, на память не жалуюсь, — густым басом прогудел Талищев и грузно оперся о кафедру.
Студенты с молчаливой надеждой переглянулись — пугает.
«Можно попробовать одолжить у Пашки», — Андрей сам себе отрицательно покачал головой: «Или у Светки. А отдавать как?».
— Гистология, в принципе, то же самое, что и анатомия, только на микроуровне. Будем изучать тонкие тканевые срезы и отдельные клетки, работать с микроскопом, различать разные виды ткани. Ткань, — Талищев сделал паузу, и студенты понятливо зашуршали тетрадями, — это группа клеток, сходных по форме, размерам, функциям и продуктам своей жизнедеятельности.
«Может, сходить к тетке? Нахер, без толку!» — Андрей бездумно записывал за преподавателем, совершенно не вникая в смысл сказанного.
— Гистология — наука о строении тканей в организме животных и человека, изучает эволюцию тканей…
«Может, у Малики спросить? А что сказать?» — парень нервно крутил ручку в пальцах: «Скажу, что мотоцикл ударил — на ремонт».
Сосредоточенную тишину аудитории неожиданно рассекла громкая трель телефонного звонка. Андрей вздрогнул и наконец вспомнил, где находится.
Талищев прервался и перевел взгляд на смущенную девушку на первой парте. Та поспешно отключила звонок и густо залилась краской.
Когда снова воцарилась тишина, преподаватель мрачно поднял глаза на аудиторию:
— И запомните: на моих занятиях должна стоять тишина. Все свои игрушки отключайте на входе. Если у кого-то зазвонит телефон — выгоню, а отсутствие на лекции засчитаю за прогул. Насчет прогулов я вам уже говорил. Продолжим…
Аудитория послушно схватилась за ручки, половина студентов торопливо начала рыться в сумках и отключать сотовые.
Юрий Альбертович будто ненароком наклонился вперед и, кивнув девушке с телефоном, тихо сказал:
— Можете выйти, потом вернетесь.
Малика торопливо вскочила и на цыпочках вышла из аудитории.
Лектор уже продолжал начитывать текст, а студенты судорожно конспектировать.
— Андрей, Андрей, погоди! — Малика догнала его почти бегом, судорожно копаясь в сумке. Амина сжала губы в тонкую полоску и грубовато потянула парня за локоть — она не любила ждать. Но Малика не обратила на нее внимания, выдернув из стопки одну из тетрадей: — Ты идешь на пары?
Он недоуменно пожал плечами:
— Конечно, куда я денусь.
— Вот, — девушка торопливо сунула ему тетрадь. — Отдай Прокофьеву. Я ухожу, не успею работу сдать.
Парень хотел было переспросить, но Малика, уже натягивая на бегу пальто, направилась к дверям.
— Да ну ее, пошли подымим, — Аминка нервно дернула плечом. — Курить хочу — уши в трубочку сворачиваются.
Андрей еще раз удивленно посмотрел вслед Малике — она ни разу в жизни занятий не прогуливала, не то, что он. А потом нехотя кивнул.
[1] Гера, черный — героин (сленг).
12
06 февраля 2010 года. Суббота. Москва. Новогиреево. 03.00
Покуражились они здорово. Аминка принесла какую-то новую смесь, от которой всю ночь перед глазами крутилось и сверкало.
Над ухом надсадно трещал мобильник, Андрей заспанно потянулся и глянул на часы: три утра. Все тело ломило от неудобной позы, в которой он вчера отключился. На голове у него примостилась Герка. В комнате висел дым сигарет, плыл ощутимый уксусный душок.
— Да, — парень хмуро спихнул кошку с дивана и потянулся.
— Андрей, бабушка… — Малика судорожно втянула воздух, — она…
После целой ночи с сексом под дурью соображалось не очень. Андрей зевнул и вяло потер глаза:
— Что — она?
— Умерла.
Сонливость исчезла — он подорвался с дивана:
— Ты где?!
— Я… — девушка, кажется, растерялась: — Я в больнице, — голос у нее был потерянный. — Говорят, обширный инфаркт. Говорят, она еще в скорой… — Малика сглотнула, — ушла.
Гадетский уже поспешно натягивал джинсы:
— В какой больнице? Ты там одна?
— Да. На Калинина.
— Я уже еду. Позвони пока своему Рафизу.
Он бегом выскочил из дома и кинулся к дороге — ловить попутку.
Малика сидела в пустом приемном покое. Когда бабушка позвонила на занятия, она сразу поняла: что-то не так. Пожилая женщина никогда этого не делала. Примчавшись домой, девушка несколько часов уговаривала ее вызвать скорую, бегала за корвалолом в аптеку, ставила уколы. В час ночи бабушке стало совсем плохо, и Малика в панике вызвала неотложку.
Приехала бригада только в половине третьего — немолодая полная врачиха и санитар — совсем еще мальчишка. Они сделали кардиограмму и предложили госпитализацию. На улицу пожилая женщина вышла своими ногами, а спустя двадцать минут ушла, прямо там, на жесткой каталке в карете скорой помощи.
Когда Гадетский, оскальзываясь, вбежал в пустой больничный коридор, там было тихо и пусто. Малика сидела на металлической скамейке в углу и смотрела в стену. Она даже не плакала. Увидев парня, девушка молча и нелепо пожала плечами. Только после того, как Андрей стянул с нее скособочившуюся шапку, и она уткнулась в его старый, еще школьный, свитер — пружину отпустило, и Малика, наконец, судорожно разрыдалась.
Через голову девушки Андрей видел, как, переругиваясь с охранником, в двери зашел Рафиз.
07 февраля 2010 года. Воскресенье. Москва. Ул. Панферова. 21:45.
Похоронами занимался Андрей. Договаривался с моргом, с перевозкой, организовывал поминки, обзванивал знакомых, выбивал место на кладбище. Малику не трогали. Она сидела с Рафизом, тихо плакала и смутно осознавала происходящее вокруг. Почему-то ее жених злился на Андрея, ревниво относясь к тому, что тот действует на правах члена семьи. Но помощь не предлагал. Впрочем, тот справился и сам.
Все прошло тихо, мирно, можно сказать, душевно. Кладбище, хоть и за городом, оказалось ухоженным и уютным. Ребята из перевозки не подкачали, все было приготовлено, как уговорено, и сделано аккуратно. Когда тело опустили в землю, Малика коротко и больно зажала себе рот, чтобы не разрыдаться, и зажмурилась.
Уже ночью, после поминок, девушка уснула на диване, прижимаясь к Андрею — совсем как в детстве, когда он пугал ее страшными фильмами. Парню было неудобно, и затекли ноги, но он терпел. Потом пришел Рафиз. Гадетский тихонько вывернулся из рук девушки, бережно укрыл ее пледом и вышел на кухню.
Там было холодно, в открытую форточку задувал ветер вперемешку со снегом. Он захлопнул фрамугу и прижал к уху телефон:
— Амин, — парень плотнее прикрыл дверь, чтобы из комнаты не был слышен разговор. Он удерживал трубку плечом и нервно чиркал зажигалкой, пытаясь прикурить. Руки слегка дрожали, по спине тек пот. — Слушай, меня ломать начинает, а у меня нет. Ты можешь привезти? — он, наконец, зажег сигарету и раздраженно тряхнул ею. — Твою мать, да не могу я приехать!
И затянулся. Руки его тряслись.
Москва. 23:20.
Малика проснулась там же, на диване. Она села, прижимая к плечу плед, её слегка знобило. Девушка осмотрелась — было темно, в кресле в углу дремал Рафиз.
— А Андрей где?
Парень проснулся, недовольно хмыкнул и потянулся:
— Эта прошмандовка его прискакала, он в подъезд вышел. Давно уже. Может, ушел.
Девушка отбросила покрывало, поднялась на ноги и вышла в коридор. На вешалке все еще висела синяя куртка, в которой Андрей прибежал вчера в больницу — не мог же он уехать раздетым? Девушка открыла дверь в подъезд — в лицо пахнуло холодом.
Дыхание перехватило надолго. С полминуты она отчаянно пыталась вдохнуть, вцепившись в ручку двери. Кровь, казалось, вся ухнула куда-то вниз, к ногам, голову и легкие стянуло в удушливый комок.
Мозг отстраненно фиксировал все, даже самые незначительные и ненужные детали. Они стояли между двумя лестничными площадками, пользуясь тем, что уже ночь. Ниязова в круглой дутой куртке и мальчишеской шапке, прислонившись к покрытому инеем стеклу и ткнув кончик иглы в вату, втягивала в шприц пузырящееся содержимое загаженной алюминиевой ложки. В зубах она держала дешевую прозрачно-зеленую зажигалку. Андрей стоял рядом, на правой руке свитер был закатан почти до плеча. И он с силой сжимал кулак, выдавливая на поверхность вену.
Наверное, Малика все же не удержалась и слишком громко выдохнула, потому что парень резко поднял голову. А потом медленно, по слогам, глядя ей прямо в глаза, выцедил:
— Не-смо-три.
Она даже не поняла, как ушла. Машинально, на негнущихся ногах, Малика сделала два шага обратно в квартиру, аккуратно прикрыла за собой дверь.
А следующее, что помнила — это как сидела на диване в комнате.
Андрей убежал сразу. Хотя могло пройти и несколько минут — просто она в тот момент этого не осознавала — он на секунду протянул в квартиру руку, сдернул с вешалки куртку и ушел.
Тогда у Малики началась истерика. Девушка кричала, плакала, невнятно объясняла что-то сама себе. Это длилось так долго, что Рафиз не на шутку перепугался.
— Господи боже, это правда! Он правда колется! — она, дрожа, зажимала себе рот, чтобы не выть в голос. — Господи боже, колется! Я идиотка! Он же говорил, а я не послушала, — девушка отчаянно всхлипнула и, согнувшись, уткнулась лбом в колени и простонала: — Идиотка!
— Я тебе сразу говорил — он безбашенный, — Рафиз раздраженно тряхнул чашкой, сливая оставшиеся капли чая прямо на пол, и налил коньяка на пару сантиметров. — Слушай, от него одни проблемы, — парень приставил чашку к губам девушки, насильно заставляя открыть рот и проглотить. — И, вообще, я не хочу, чтобы ты с ним общалась. Мало ли что может выкинуть такой человек.
— Рафиииз, — Малика, стуча зубами о край чашки, сделала один жгучий глоток и тут же возмущенно оттолкнула от себя его руку. — Что ты несешь! Это же Андрей!
— Ну и что?! Андрей, Андрей! У тебя что ни слово — то Андрей! Хватит уже, а?! — парень зло повысил голос, набрасывая плед на плечи девушки. — Не наигралась ты со своим Андреем?! Пусть живет как хочет. Не ввязывайся! Пусть сам выбирается.
Малика только махнула рукой, утыкаясь мокрым лицом в край покрывала.
13
08 февраля 2010 года. Понедельник. Москва. Новогиреево. 21:40.
У Аминки было странное тело. Будто недооформившееся: ни талии, ни груди, ни бедер. Трахаться с ней было немного странно, будто с маленькой девочкой — низкорослая, приземистая, гладкая — она была вылитая игрушка-пупсик.
Андрей перекатился на спину и уставился в потолок. Накатила вялость, даже одеваться было лень. После дозы всегда так: сначала бешеная активность и дико хочется секса, а потом сразу спать. Он чиркнул зажигалкой и затянулся.
— Почему они все не оставят меня в покое? Заебали.
— Отец звонил? — Аминка подтянулась и по-турецки уселась на диване. На нее всегда приятней было смотреть голышом — так она меньше походила на мальчишку.
— Угу, — парень раздраженно хмыкнул, возя фильтром по коленке девушки.
— Да не парься, — девчонка отобрала у него сигарету, тоже затянулась.
Тот коротко и зло бросил:
— А я и не парюсь. Пошли они все.
— Правильно, — Аминка перевернулась на живот и растянулась рядом, выстукивая ступнями дробь по спинке дивана. — Тебе повезло, что ты сирота.
Они сегодня прогуливали: вмазались, потрахались. Но настроение все равно было дерьмовое. Отец с утра звонил, опять пришлось врать, изворачиваться. Только без толку: столько, сколько ему надо, Андрей от него все равно не получит. Месячное содержание — и баста.
Снова затрещал телефон. Парень раздраженно сбросил вызов, а потом неожиданно зло подскочил и запустил трубкой в стену.
— Да пошли они все!
И дернул Аминку за плечо:
— Давай догонимся.
19 февраля 2010 года. Пятница. Москва. Первый МГМУ им. И.М.Сеченова. 10:15.
Со дня похорон прошло две недели. Все это время Малика жила будто в прострации. С раннего детства и до прошлого месяца в ее жизни было два близких и родных человека. Бабушка, которая вырастила и воспитала ее после того, как мать окончательно спилась и укатила в неизвестном направлении. И Андрей — картавый немецкий мальчик, насильно посаженный за ее парту.
Она не могла ни понять, ни осознать, ни уложить в голове, как же так получилось. Он не мог. Кто угодно, но не Андрей…
— Эй, — мальчишка больно ткнул ее локтем.
— Чего тебе? — девочка быстро глянула на учительницу и недовольно на него покосилась. Мальчик смотрел вопросительно и, будто прощупывая почву, улыбался. Малика так и прикипела взглядом — у него не хватало верхнего зуба.
— У меня учебников нет.
— Чего? — девочка неприязненно нахмурилась — он говорил невнятно и картаво.
А мальчик, не дожидаясь, дернул учебник на себя, оставив ровно посередине парты, и тут же в него уткнулся, приказав:
— Читай.
Малика не нашлась что ответить, и обиженно проследила, как он перелистывает страницы выпачканными в чернилах пальцами.
В их класс Андрей пришел в девять лет, когда почти всем было уже по десять. Он был ниже ростом и казался ещё меньше из-за висящего за спиной несуразно-большого ранца. Классная гладила мальчика по голове и называла «Андрюшенька». Наверное, она его жалела: отец в Германии, мать в могиле, четыре года в немецком интернате — уютном гетто для детей, мешающих собственным родителям. У него нет друзей, и он до смешного картаво говорит по-русски.
Худощавый мальчишка в белокурых кудряшках, таращился на чужой для него класс, в чужой школе, почти чужом городе, в уже подзабытой России — сам Бог велел пожалеть. И Капитолина Елисеевна по доброте душевной посадила его за одну парту с самой тихой, робкой и прилежной девочкой — Маликой Сабировой — чтобы оградить от школьных задир.
И в тот же день он проводил ее домой.
— Я возьму, — мальчишка грубо выхватил у нее портфель, едва прозвенел звонок с последнего урока.
— Не надо, — Малика растерянно потянулась, чтобы вырвать рюкзак у него из рук. Но он держал крепко.
Пацан забросил портфель на плечо, рядом со своим, и повернулся спиной:
— Я провожу. Где ты живешь?
Тем забавнее оказалось, какой обманчивой бывает внешность. Все школьные хулиганы в подметки не годились Андрюше Гадетскому. За шесть лет «Андрюшенька» выпил из классной столько крови, сколько не удалось всем остальным мальчишкам вместе взятым. Шебутной, спесивый и агрессивный, с полным отсутствием тормозов. Что ни день, то драка, что ни неделя — скандал на всю школу. Он дружил с уличными хулиганами и порол ножом шины директорской машины; курил с девяти лет и взламывал двери чердаков. Пугал классную вытащенным из кладовки скелетом и в тринадцать пытался сам себе накладывать швы. На Андрее шрамов было больше, чем родинок на других мальчишках. Он раньше всех начал встречаться с девчонками и первым отравился паленой водкой. Увещевания, уговоры, наказания — ничто на него не действовало.
Впрочем, его поведение никого и не волновало. Тетка приходила по вечерам, на полчаса: приносила еду, прибиралась и забирала в стирку вещи. Иногда расписывалась в дневнике, иногда оставляла что-нибудь вкусное. Но к себе забрать не предлагала.
— Андрей, постой, — Малика, задыхаясь на бегу, дернула его за руку, вынуждая остановиться. — Я не могу так быстро, — девочка тяжело выдохнула: — Что на тебя нашло? Сегодня же отец приезжает.
— Не приезжает, — Андрей равнодушно пожал плечами: — Не получается. Пошли! — и он, не дожидаясь ответа, снова схватил ее за руку.
Парк Горького, как всегда, гудел, было полно народу: родители с детьми, подростки. Андрей смеялся, кричал, носился с аттракциона на аттракцион, бездумно транжиря и спуская карманные деньги. Они были и на Мельнице, и на Биг Бене, везде, где можно бояться и визжать.
А потом он оставил ее буквально на пару секунд, махнув рукой на туалет. Спустя десять минут, девочка, изнывая от скуки, сделала пару шагов по газону. И увидела заднюю стену сувенирного киоска.
Андрей, засунув сжатые кулаки глубоко в карманы джинсов, стоял у фанерной перегородки. И плакал навзрыд, опустив голову в пол. Малика бесшумно сделала шаг назад. Вернулся он смеясь.
Ему тогда было одиннадцать. В том году отец так и не приехал. И на следующий год тоже. А потом он, кажется, перестал ждать.
Малика не подала виду, что видела, как он плакал. Это был первый и последний раз. Точно знала — Андрей бы ей этого не простил.
До недавнего времени она твердо была уверена, что хорошо его знает.
Малика скосила глаза влево. Только на гистологии Андрей сидел на первой парте. Обычно они с Ниязовой сразу уходили куда-то на галерку. Он не интересовался учебой, много прогуливал, редко отвечал.
В ту ночь Малика так и не решилась ему позвонить, ее била истерика. Только под утро она вскочила и начала одеваться, решительно заявив Рафизу, что идет к Андрею. Парень скривился, но пошел с ней. На звонок никто не отвечал, Девушка открыла дверь своим ключом — квартира была пуста. На кухне в тарелке гнили яблоки, а на вешалке все еще висели осенние куртки. Похоже, он практически не бывал дома.
В понедельник Андрей на занятия не явился, во вторник — тоже. А в среду просто прошел мимо. Малика подходила, звонила, приезжала к нему домой. Но он с ней не разговаривал. Не то чтобы хамил или выставлял вон, а просто отворачивался и уходил.
Рафиз сказал, что Гадетский звонил ему. Спрашивал, как дела у Малики, и просил приглядеть.
Хлопнула дверь, и гомон сразу затих. Талищев, нахмурив брови, прошел в аудиторию и бросил на кафедру портфель.
— Садитесь. Гистологическое строение и функции спинномозговых узлов. — Юрий Альбертович по обыкновению прислонился к кафедре перед первыми партами. — Спинномозговые узлы (спинальные ганглии)… — закладываются в эмбриональном периоде… из ганглиозной пластинки (нейроциты и глиальные элементы)… и мезенхимы (микроглиоциты, капсула и сдт прослойки)…
Малика открыла тетрадь, взяла ручку, но собраться с мыслями, чтобы конспектировать, никак не могла. Вместо этого снова украдкой посмотрела влево.
Вон он — сидит через двух человек. Медленно пишет что-то в тетради, явно не успевает за лектором.
Теперь, если покопаться в памяти, Малика даже могла вспомнить, когда это началось. Он с самых первых дней в институте стал совершенно неуправляемым. Куролесил с ребятами, много пил, девчонок менял одну за другой и почти не учился. А потом все резко изменилось. Андрей забросил приятелей и девушек, да и поддатым она его больше не видела.
С тех пор он постоянно был с Аминой. И вел себя странно. То бывал вялым и заторможенным, то неестественно веселым, и менялось его настроение по несколько раз на дню. Андрей мог сорваться и вдруг уйти с середины пары или получить неуд за вопрос, ответ на который знал с гимназии. И, если вдуматься, он ведь уже давно избегал Малику.
— Дендрит идет на периферию и образует в коже… в толще сухожилий и мышц… во внутренних органах чувствительные рецепторные окончания….
Девушка вздрогнула, глянула на преподавателя и уткнулась в тетрадь. Эти недели она почти не занималась и без конца ошибалась на работе — не могла сосредоточиться. Вызубрила все объявления, предлагающие лечение, узнала адреса всех центров и стационаров. Но все это было бессмысленно, она и сама понимала: ее слова для Андрея — пустой звук.
— Спинной мозг состоит из двух симметричных половин… разделенных спереди глубокой щелью… а сзади спайкой. На поперечном срезе хорошо видно серое и белое вещество. Серое вещество спинного мозга на срезе имеет форму бабочки или…
Талищев неожиданно замолчал на середине слова — в аудитории висела тишина. Юрий Альбертович пристально смотрел на студентов, сидящих прямо перед ним.
Тягостное молчание длилось несколько секунд, прежде чем преподаватель произнес:
— Покиньте аудиторию.
Андрей резко поднял голову, на секунду повернувшись встретился взглядом с Ниязовой и медленно поднялся. Студенты инстинктивно притихли.
— И впредь не смейте показываться здесь в таком виде.
Гадетский сжал в пальцах ручку. Длилась томительная пауза. Никто ничего не понял, но тут он коротко, с ненавистью, глянул на преподавателя, схватил свою сумку и, расталкивая одногруппников, начал пробираться к выходу.
— Учтите, это первый пропуск.
Андрей замер на секунду, а потом со злобой шарахнул за собой дверью.
Гистолог шумно втянул воздух огромной грудью:
— Форму бабочки или буквы "H" и имеет рога — передние, задние и боковые.
В испуганной аудитории повисла мертвая тишина, нарушаемая только шуршанием переворачиваемых листов.
Малика нервно разливала по чашкам чай. Стояла ночь. После занятий она еще и отработала смену в лаборатории и пришла домой затемно. Но бросить работу было нельзя — с деньгами туго. Все сбережения ушли на похороны: место, памятник, ограда.
— Его преподаватель сегодня выгнал.
— За что? — Рафиз валялся на кухонном уголке и лениво листал журнал.
— Не знаю, — девушка с сомнением повела плечами. — Мне кажется, он пришел на занятия под наркотиками, и Талищев это заметил.
Парень уничижительно хмыкнул:
— А чего там замечать? Это же видно.
— А я вот не вижу! — Малика раздраженно брякнула чайник обратно на плиту. — Он все время странный. Я уже не отличаю, когда больше, когда меньше. Он со мной не разговаривает. И я не знаю, что делать.
Рафиз бросил журнал и уселся, придвигая к себе чашку:
— Малика, ну сколько можно?! Успокойся ты уже. Что ты можешь сделать?
Девушка тоже села за стол, но к чаю не притронулась, напряженно глядя в пустоту:
— Не знаю. Может, клинику найти какую-то. Я уже все объявления перебрала.
— И что? — парень развернул фантик и сунул в рот конфету. — Ты думаешь, он лечиться захочет? — он с шумом хлебнул, и Малика взорвалась:
— Не знаю! Но что-то же нужно делать!
14
28 февраля 2010 года. Воскресенье. Москва. 15:10.
В квартире было душно до тошноты: топили нещадно. Кроме того, тут велось настоящее производство. Трое парней в засаленных майках что-то терли, мешали, морозили, разводили. Андрей старался не приглядываться. На полу стояли две канистры, судя по едкому вызывающему тошноту запаху — с бензином. Грязь на полу лежала таким слоем, что невозможно было определить линолеум там или кавролин, зато кругом стояли бутылки моющих средств.
Здесь жил какой-то Аминкин приятель, но его то ли не было дома, то ли он вот-вот должен был подойти, Гадетский не понял. В общем, уходить девчонка не собиралась, зависнув в комнате с торчками и что-то матерно обсуждая. Она обещала, что здесь можно найти дешевле. Последнее время с деньгами стало совсем швах. Парень выкручивался, как мог: занимал, перезанимал, но дальше было уже не у кого — того, что переводил отец, им хватало недели на две. А сегодня Андрею позарез нужно было вмазаться, иначе к ночи его начнет страшно ломать.
В углу на продавленной до пола тахте в майке и несвежих трусах спала тощая девица. В вырезе проглядывала вислая грудь, как паутиной, покрытая растяжками. Ее синеватые ноги были сплошь в язвах от инъекций.
Смрад в квартире был страшный. Парень сунулся было в кухню, но там дым стоял еще гуще. Два варщика, уткнувшись друг в друга лбами, месили что-то на столе, разливалась йодно-уксусная вонь с примесью душка медикаментов. Пол был усыпан опустошенными блистерами. Еще один торчок спал прямо там, под раковиной, пристроив голову на вывороченную из стены трубу и ссучив тонкие кривые ноги. Руку он засунул куда-то себе в пах.
Андрей послонялся по квартире еще пару минут, а потом вышел на балкон. Правда, там он тоже оказался не один: у перил стоял щуплый, неопределенного возраста парень в спортивном костюме и дырявых домашних шлепанцах.
— Ууу, бля, холодно, — торчок щербато улыбнулся и, вытянув слюнявые губы, сплюнул на улицу: — О, пошла ебаная бабка, — он по пояс перегнулся через перила и заорал во всю глотку: — Ебал я твою мать! Я те дверь спалю, старая бля…
Наркоман орал, старуха, не оставаясь в накладе, бесстрашно отвечала, размахивая палкой. Гадетский шагнул назад и больно ткнулся в крошащийся бетонный угол.
— Слушай, а этот балкон не отвалится?
Квартира была в таком состоянии, что зайти противно. Такая же, как у Аминки, старая «хрущевка», только вконец убитая. Она принадлежала кому-то из этих наркоманов, так что соседи, кроме как пожаловаться участковому, сделать с притоном ничего не могли.
— В пизду, бля, упадем, бля, на эту старую суку, бля! — парень заржал и сплюнул на улицу, целясь в бабку. — Ну че, вставим за знакомство? — он провожал старуху взглядом, пока та не свернула за угол, а потом толкнул Андрея в плечо, уже доставая из кармана пакет.
Гадетский оглянулся: сквозь грязные занавески комната плохо просматривалась, но Аминка зависла там надолго. Парень кивнул, в предвкушении глядя в руки наркоману. Только в последние два месяца он окончательно понял, что такое колоться. Ломало его нещадно. Стоило задержаться с дозой на каких-то полчаса, и его уже выворачивало наизнанку. Отходы[1] были жуткие. Организм жаждал наркотика жадно, требовательно, с жесточайшим абстинентным синдромом. А в ломке Гадетского начинало страшно, до сгустков желчи, рвать.
Торчок глумливо улыбнулся, и Андрей невольно застыл, разглядывая его гнилые зубы, идущие во рту через один.
— Давно торчишь? — парень спрашивал, сжимая губами шприц, а руками уже готовил себе вену. Колол он в ступню.
— Полгода.
— Ууу, новичок, — наркоман ухмыльнулся, снова выставив гнилые зубы. На пару секунд заткнулся, сноровисто вкатывая дозу, а потом закатил глаза и весь передернулся, ловя колики. — Ууу, кайф, — он пыхнул на морозе и, сам себе кивая, спросил: — Крокодил пробовал?
— Дезоморфин? — Гадетский резко дернулся.
Про крокодил он знал — про крокодил все знали. Знал, из чего делают, чем и как. Теперь понятно было, зачем им бензин и моющие средства. Язвы, гниение, он даже видел где-то фото парня, у которого рука разложилась до такой степени, что наружу проступила кость.
— Чего? — наркоман непонимающе глянул на него, но не особо прислушивался: вставило его не по-детски. — Ууу, бля. Щас бы телку отъебать, — он, криво улыбнувшись, наклонился. И, не дожидаясь ответа, простонал: — Крокодильчик это кааайф. Ща так вкатим — век не забудешь!
Андрей глянул на парня. Вот он же сидит на дезоморфе — и ничего. А сегодня позарез надо было шмальнуться. Просто позарез! Хотелось думать, что за один раз ничего не случится. А потом он придумает что-то с деньгами и снова перейдет на героин. Гадетский с сомнением пожал плечами:
— Ну давай. Сколько?
— Чирик.
— Сколько?! — парень удивленно поднял глаза.
Торчок усмехнулся:
— Не нравится? Тогда давай сотню.
Тот торопливо покопался в кармане, доставая купюру. Наркоман довольно принял мятую бумажку и сунул ее в карман. А потом всучил ему дозу и свой, только что использованный, шприц.
Он наклонился к Андрею так близко, что чуть не столкнулся с ним носами, и простонал, окатив вонью изо рта:
— Вальнись за мое здоровье.
Парень, пьяно переступая порог, споткнулся и вывалился за дверь. Гадетский остался на балконе один. Руки затряслись от нетерпения. Он глянул на улицу через невысокие перила, а потом поискал глазами, куда бы сесть. Талый снег под ногами был густо смешан с грязью и, кажется, с кровью. Деревянный пол давно уже сгнил в труху и был чуть не по щиколотку завален шприцами и окурками.
Он опустился на корточки, чтобы не было видно с улицы, и прислонился спиной к облезлому деревянному ящику, из которого несло тухлятиной и прокисшими огурцами. Торопливо стянул куртку, зажав ее между колен, закатал рукав и начал набирать шприц…
В метро начало мутить.
«Это не ломка, не ломка, еще рано!». Андрей понимал, что его недомогание психосоматическое, и организм просто играет с ним, шутит, в отместку за неполученную дозу. Но по спине тек пот, руки тряслись. Было холодно и хотелось лечь. Хотя он знал, что в абстиненте все едино: что лежи, что ходи. И все равно казалось безумно важным добраться до кровати.
Он испугался. Действительно сильно испугался. В тот момент, когда понял, что уже примеривается входить в вену иглой вонючего зачморенного наркомана, шприцом, наполненным дезоморфином.
С перепугу швырнул шприц за парапет и выскочил с балкона. Кажется, ему вдогонку кричала Аминка, вроде бы пыталась остановить. Но он не обернулся.
И теперь трясся в метро, пытаясь не пожалеть. И думать только о том, что дома есть еще пара колес, на них можно дотянуть до завтра. А завтра первое число, и отец пришлет деньги. Андрей прикрыл глаза, по векам потекли мутные красновато-рыжие разводы.
15 марта 2010 года. Понедельник. Москва. 14:20.
— Нет, правда надо?! Не шутишь?!
Ахмер над ним глумился.
И правильно делал — чего бы не поиздеваться, когда Андрей у него в руках с потрохами. Если он хочет сидеть на героине, не спускаясь на дезоморф, деньги нужны немалые.
За полтора месяца парень вынес из квартиры все, что мог: телевизор, телефон, музыкальный центр, все более или менее дорогие, годные для продажи вещи. Давали за них гроши. Да и не было в квартире вчерашнего школьника ничего, что стоило бы реальных денег. Разве что компьютер, но кому он нужен — б/ушный.
— Ахмер, хорош издеваться. Я верну. Отец перечислит первого, и я тут же отдам. Ну серьезно — надо.
Глаза Андрея горячечно блестели.
— Я в долг не даю, — Чечен сухо отрезал и снова углубился во внутренности Mitsubishi.
— Даешь. Я с Игорем говорил.
— Ну вот пусть тебе твой Игорь и дает.
Ахмер в перемазанной маслом спецовке ворчал, копаясь в битой машине. Она висела на подъемнике, и по всему видно, что не первый день. Разбита Mitsubishi была в хлам — в лобовуху. Андрей стоял снизу, поэтому приходилось постоянно задирать голову:
— Слушай, ну не просто так же. Под проценты.
— Ну, ясен хер, под проценты, — Чечен спрыгнул с подъемника и, вытирая руки грязной тряпкой, уставился парню в глаза. Подумал пару секунд, потом скривил губы, — Дать-то я дам. Только учти, под двадцать процентов. И отдашь через месяц. Не отдашь — пожалеешь.
— Идет, — Гадетский протянул было руку для пожатия, но Ахмер уже отвернулся:
— Придешь вечером — будут деньги.
[1] Отход, отходняк — прекращение действия наркотиков и неприятные ощущения, с этим связанные, похмелье.
15
19 марта 2010 года. Пятница. Москва. Первый МГМУ им. И.М.Сеченова. 10:30.
Суровое лицо Талищева не предвещало ничего хорошего. Студенты уже давно научились отличать настроение гистолога — когда с ним можно пошутить и поболтать на отвлеченные темы, а когда лучше помалкивать. Преподаватель неторопливо раскладывал на столе листы тезисов, молча о чем-то размышляя и не обращая внимания на группу. Минуты текли одна за другой, в аудитории висела гнетущая тишина.
— Напишите мне телефон вашей матери, — гистолог, звучно припечатав большой ладонью, шлепнул на парту прямо перед Андреем ручку и лист бумаги.
— Кого? — парень инстинктивно повернулся к Аминке, но та на своего «бойфренда» не взглянула. Она сидела отвернувшись, будто его не знала, опустив голову, и нервно теребила пальцами стриженую макушку. Андрей надолго прикипел взглядом к фенькам на кистях девчонки: переплетенные веревки, красные, синие и желтые, уже грязные, шарики из пластика цепляются за волосы…
— Вашей матери или отца. Кого-то взрослого. С вами, очевидно, разговаривать бесполезно. Я хочу удостовериться, что ваши родители знают, что происходит. — Талищев равнодушно и хладнокровно закрывал потрепанный портфель, освобождал себе место за кафедрой. Аудитория молчала.
Гадетский вздрогнул, выводя себя из висяка. Он даже не осознавал, что все еще слегка заторможен. Для него между вопросом гистолога и собственным ответом проходила секунда, для остальных растягивающаяся в томительную полуминутную паузу.
— Не дам, — выцедил он зло.
— Тогда выметайтесь, — Талищев грохнул о стол кипой бумаги, собирая листы в ровную стопку. — И до экзамена я вас не допущу. Пошли вон оба. Вы и ваша, — преподаватель сделал паузу и брезгливо бросил, — девушка.
Тишина стала такой напряженной, что загудел воздух. Аминка еще пару минут сидела, не меняя позы и уставившись в стол. А потом резко начала собираться, скидывая в сумку ручки и конспекты, щелчок застежки был отчетливо слышен во всем зале.
Молодые люди, провожаемые любопытными взглядами, встали и пробрались к выходу, цепляясь за колени сокурсников.
— Ниязова, — тяжелый голос Талищева нагнал их уже в дверях, заставив замереть на пороге, — то, что делаете вы — это статья. Если вдруг увижу с вами двумя кого-то третьего, — преподаватель угрожающе смотрел им вслед, — я вас сдам.
К концу пары Андрей все еще был в институте — сидел прямо на полу в рекреации, сжимая коленями потрепанный рюкзак.
Гистолог прошел по холлу молча, не глядя по сторонам, и скрылся на лестничном пролете, только после этого Малика торопливо подошла к парню и несмело наклонилась. Глаза его горели невменяемой яростью. Он практически беззвучно повторял ругательства и с остервенелой злостью драл общую тетрадь на мелкие клочки. Голыми руками рвал целую толстую тетрадь, не деля на листы.
— Андрюш, — девушка боязливо опустилась на корточки. Но он ее будто не заметил.
— Коз-зел.
— Андрей, из-за чего это? — девушка тихонько положила ему на руку ладонь и сжала. Про Талищева в институте говорили, что он мужик суровый, но справедливый — просто так унижать не станет.
— Отъебись! Ничего я не сделал! Чего вы все меня достаете?!
От того, как Андрей резко сбросил с себя ее руку и вскочил, девушка отшатнулась и едва не потеряла равновесие, в последний момент успев облокотиться о стену. А когда подняла глаза, парня уже не было.
Москва. Новогиреево. 18:40.
— Ублюдок. Я в деканат заявление напишу! Козел.
— Ну че ты мечешься? — Аминка развалилась на диване, лениво листая Playboy и сплевывая шелуху семечек прямо на пол. То, что Андрей второй час в бессильной злобе бегал по квартире, ее не трогало, но нарушало единение с отголосками прихода.
— Он же нас до экзамена не допустит! — парень возмущенно уставился на девчонку.
— Ну и че? — Аминка все так же нехотя перевернулась на бок, пристраивая журнал на подушку.
— Что — «че»?! Нас из института вышибут!
— Да пошли они. Оно тебе надо? Ну вышибут и вышибут, — девчонка зевнула.
Андрея пробил холодный пот.
— Ты что? — он посмотрел на нее с какой-то детской растерянностью. Да, они заигрались, но он не думал, что это может быть так: исключат из института. В висках взволнованно пульсировало: а что скажет отец?!
Но Аминке, казалось, было совершенно все равно. Она будто наперед знала, что этим кончится, и ее уже ничто не пугало.
Парень выскочил на балкон, лицо обдуло холодным воздухом. Откуда-то снизу раздавались звонкие голоса ребятни, шуршание великов, гудки машин — после прошедшего дождя пахло озоном. Старуха-соседка из пятьдесят шестой квартиры медленно шаркала по направлению к магазину.
Парень вцепился в перила и, наклонившись, прижался лбом к рукам. У всех, кроме него, была жизнь. Казалось, мир вдруг за что-то на него ополчился, и выхода нет…
Москва. Первый МГМУ им. И.М.Сеченова. 19:30.
Малике пришлось прождать под дверью деканата несколько часов, прежде чем смурной и усталый Талищев закончил читать лекции. Увидев девушку, он не стал задавать вопросов, молча распахнув перед ней дверь. Малика несмело вошла.
— Я хотела попросить. Просто у Андрея сейчас сложный период, у него неприятности в семье и…
— Не берите в привычку врать, — голос гистолога прокатился по маленькому, загроможденному столами и шкафами кабинету и заставил девушку вздрогнуть и покраснеть. — Садитесь, поговорим.
Она несмело опустилась на первый попавшийся стул и опустила глаза.
16
28 апреля 2010 года. Воскресенье. Москва. 20:15.
— Ахмер, у меня такое дело… — Андрей отскочил в сторону, когда два парня в грязных спецовках пронесли мимо кожаное кресло. Он мялся и чувствовал себя не в своей тарелке.
— Что, деньги принес? — Чечен, конечно, сразу все понял, просто вид сделал, что не въезжает.
Дорогу в эту мастерскую за полтора месяца Гадетский выучил наизусть. Деньги были нужны позарез. Они с Аминкой догонялись иногда по два раза за ночь. В день улетало штуки три-четыре, а то и больше.
Ахмер одалживал. Пока, во всяком случае. Но с такой же скоростью, как и долг, увеличивались и проценты.
— Ты на десять дней задержал. А я тут тачку новую покупать собрался. Хорошо, что принес.
Оба понимали: Чечен врет, глумясь над мальчишкой. Андрей стиснул зубы. Пока шел сюда, он еще надеялся, что в очередной раз вывернется. Но теперь стало совершенно понятно: не удастся.
— У меня сейчас нет.
Механик будто и не слышал, спокойно подошел к парню, вытирая масляные руки:
— Слушай, я же тебя предупреждал, что на месяц даю? Предупреждал?
Парень вымученно кивнул. И тут же получил резкий тычок в грудь, оступился, прижавшись спиной к грязной стене автомастерской. А Ахмер наклонился, прижимая руку к его плечу:
— Короче, слушай сюда: деньги должны быть здесь завтра. Понятно? — он внимательно и со значением посмотрел на парня, а потом брезгливо убрал руку. — Я жду. А сейчас пошел вон.
Чечен сплюнул на пол и, как ни в чем не бывало, вышел на улицу, подхватив рихтованное под покраску крыло.
Андрей продолжал стоять у стены. И, что интересно, он совершенно не боялся Ахмера или его ребят со стволами. Его трясло только при мысли, что сегодня, в эту конкретную минуту, он не получил денег, а, значит, ему нечего дать Аминке. И ночью будет нечем уколоться.
30 апреля 2010 года. Пятница. Москва. Ленинский проспект. 22:40.
Чечен никогда не угрожал впустую: спустя два дня Гадетский сидел на лестнице, пытаясь унять кровь. Было больно дышать, ныли ребра. Саднили разодранные костяшки пальцев. Он хорошо приложил щуплого коротышку, зато и самому досталось неслабо — ребята свое дело знали. Были бы те два задрота вдвоем, Андрей бы еще вывернулся, как-никак, он с пяти лет не вылезал из драк. Но втроем на одного — его унизительно избили.
Черт его дернул прийти на квартиру — ведь он уже две недели не показывался дома. Впрочем, это было не важно. Не здесь, так около института они бы его достали. Деньги надо отдавать — и срочно.
Парень сплюнул, и по бетонным ступенькам расползлось пятно замешанной на слюне крови. Он провел языком по зубам, проверяя все ли целы, и поднялся. Натянул на голову капюшон и, пошатываясь, вышел на улицу.
Аминка панику поднимать не стала — среди наркоманов это вещь обыденная. Андрей сам промыл ссадины. Как ни странно, нос оказался не сломан — только губа рассечена и бровь. А он даже боли не чувствовал. Мысли были об одном: где достать денег?
Парень осторожно опустился на диван и уставился в потолок.
Все знали, что у Ахмера своя кодла, связываться с которой — последнее дело. У них каждый второй — борец, каждый третий — боксер. Почти наверняка у каждого при себе был нож, а у высокого может быть и ствол.
Гадетский оценил благородство Чечена. Если бы в самом деле хотели отметелить — живого места бы не осталось. Убивать за такую сумму не стали бы, конечно, но порезать в целях устрашения вполне могли.
И снова в голове закрутилось: «Что же делать?!».
10 мая 2010 года. Понедельник. Москва. Новогиреево. 23:10.
— Тьфу, бля. Даже не уносит. — Андрей откинулся на диване, прислушиваясь к себе. — Что это вообще было? — он сунул в зубы сигарету — хоть какое-то удовольствие.
— Да так, толкач один подкатил, Аминка разочарованно крутила на руке феньки, сама она еще не пробовала, но уже понятно было, что доза отстойная.
Парень тупо смотрел в стену — спасибо, хоть не молотило. Но прихода не было и в помине. Даже мутило слегка. Дерьмовая бадяга, говно. Порожняк. Он зло стиснул зубы: непонятно было даже, хватит ли ее на два дня или уже ночью нагрянет абстинент.
Девчонка поддернула линялый, прожженный сигаретами плед и тоже села на диван. Подлаживаясь под его позу, прижалась плечом:
— Вообще хреново?
— Нет, — парень безразлично пожал плечами. — Никак.
— Ну брось, не такое уж говно. Не ломает же. — Она заискивающе заглянула в глаза.
— Угу. А завтра что делать будем?! — Андрей зло смотрел в потолок, выпуская изо рта вонючий дымок дешевых сигарет. И коротко, со значением, предупредил: — У меня денег нет.
Вслед за девчонкой на кровать запрыгнула Герка, но Аминка, грубо отпихнув кошку локтем, подалась вперед, лапая потными ладошками его лицо и руки:
— Ну, Андрюш, ну брось. Вывернемся. — Она неприятно дернула его спутанные грязноватые волосы. — Мне Мамед обещал чистый подогнать.
Андрей хмыкнул, но девчонка горячо, убеждающе зачастила:
— Да нет, серьезно. Завтра. Индийский. Отлично вставит! — она, уговаривая, прижалась теснее. — Не то, что у этих сраных таджиков брать.
Парень сглотнул. От одного слова «вставит» кровь в венах побежала быстро и жадно.
— А платить чем?
— Я разберусь. Он дешевле обещал отдать. — Она потянулась вперед, пару раз коротко и мокро прижавшись к губам.
Индийский — и дешевле? Гадетский недоверчиво усмехнулся и сел, где-то на границе сознания забрезжило сомнение — так не бывает. Но Аминка не дала задуматься по-настоящему:
— Ширнешь меня? У тебя рука легкая. — Девчонка стянула свитер и вопросительно посмотрела на парня.
Пока она сноровисто приготовила дозу и набрала шприц, которым пятнадцать минут назад пользовался Андрей, парень еще подымил в пустоту. Потом присел на корточки, выбирая руку. Вены у Аминки были уже совсем плохие. Он вдруг задумался: «Сколько она на этом?». Получалось, что скоро два года. А если он проторчит столько же, тогда и у него будут вот такие красные сожженные вены, которые уже не принимают иглу и рвутся. И кожа на сгибах локтей будет шелушиться.
— Потерпи. — Он поднес иглу и ввел.
— Классные у тебя руки — ничего не чувствуешь. — Аминка закрыла глаза: непонятно было, то ли ей все же больно, то ли она еще надеялась получить кайф.
Хотя она говорила, у нее теперь приход такой короткий, что его почти не ощущаешь.
17
12 мая 2010 года. Среда. Москва. 15:20
Малика поднесла к уху звонящий телефон, но едва услышала голос Андрея, как трубка чуть не выпала из пальцев.
— Пож-жалуйста.
Внутренности на мгновение связались тугим узлом — он говорил как сумасшедший. Точнее, он практически ничего и не говорил — вся речь его была набором слов, никак не связанных друг с другом. Но что ее по-настоящему напугало — это голос: парень одновременно будто задыхался и захлебывался, то срываясь почти в визг, то переходя на едва различимый исступленный шепот. Спина девушки покрылась холодным липким потом, язык онемел.
— Пож-жалуйста. — Андрей повторил это уже раз двадцать и все никак не мог остановиться. — Ты только никому не говори, — он шумно вдохнул: — Никому не говори, ладно?
— Я… я сейчас приеду. — Сердце удушливо колотилось у горла в предчувствии чего-то пугающе-страшного.
Москва. Новогиреево. 16:10
Дверь, скрипнув, приоткрылась на пару сантиметров, и в проеме показался дикий блуждающий глаз — совершенно черный. А через секунду проход освободился.
Андрей стоял не на пороге, а в глубине коридора, будто боялся ее. Верхняя губа его блестела от пота и жидкой слизи, текущей из носа. Он весь трясся, двигаясь хаотичными рваными движениями. На парне была грязная, покрытая пятнами майка-алкоголичка и заношенные джинсы, болтающиеся на отощавших ногах, отчего он мерз и сжимал плечи, пытаясь согреться.
— Пришла? — Андрей недоверчиво посмотрел на девушку, будто не мог полностью полагаться на зрение. Ноги у него были босые. И он не замечал, что наступает грязными пятками на разбросанный по полу мусор, и то и дело взмахивал руками, будто отгоняя насекомых.
Малика шагнула через порог, неуверенно прикрыв за собой скрипучую деревянную дверь. В квартире воняло: кошками, потом и еще чем-то едким. Она даже не сняла туфли, хотя с детства была приучена соблюдать чистоту.
До этого дня она даже не знала, где почти весь год жил Андрей.
— Тебе плохо? — Малика смотрела беспокойно. От одного его вида у нее во рту разлился кислый привкус страха.
Парень как-то отчаянно-резко и сильно замотал головой. Он прислонился к стене, сжал пальцами локти. Руки у него были бледные и синюшные. Его бил озноб. По лбу и щекам градом тек пот — мокрые волосы грязной паклей прилипли к вискам.
— Андрей, ты один? — девушка неожиданно для себя заговорила с ним тихо и вкрадчиво, так говорят с маленькими детьми. Или дегенератами.
Он на секунду поднял на нее полоумный затравленный взгляд, а потом, видимо против собственной воли, посмотрел на настежь распахнутую дверь в комнату. В коридоре было не так уж светло, на блекло-белых обоях в мелкий синий цветочек желтели разводы с протекающей крыши — от потолка до прислоненной к стене кривоногой тумбочки с облупившимся лаком. Вокруг была неряшливо разбросана обувь. Малика узнала его синие кеды и кроссовки. Девушка сделала шаг и ступила в пятно света дверного проема комнаты.
— О господи! — она споткнулась и шарахнулась от двери.
Ударилась ногой об острый угол тумбочки, но боли не почувствовала. Закричала бы, но перехватило дыхание. Девушка судорожно, с сипом, втянула в себя воздух и, вскинув руки, зажала рот ладонями. Желудок тягуче скрутило и с сосущим ощущением потянуло вниз. В голове мутно закружилось
Амина лежала на полу в комнате, он ее даже не поднял. Собственно, и скорую Андрей не вызвал. Удивительно, но глаза зафиксировали мельчайшие детали: старую, еще советскую, стенку, практически пустую, софу, покрытую линялым пледом. И ковер, с проплешинами в тех местах, где раньше стояла мебель.
На нем Ниязова и лежала. Неестественно скрючилась почти в самом центре рисунка: орнамент — цветы и блекло-зеленые листья. Малика почувствовала, как резко подкатила тошнота. Казалось, еще секунда, и ее вывернет прямо на грязный, забросанный бутылками и окурками пол. На синие кеды у обувницы.
Амина съежилась так, что лицо ее оказалось уткнуто в жесткий ворс ковра, а колени смотрели в потолок. Неловко задранная майка вызывала резкое чувство стыда и гадливости. Кожа уже посинела. Скрюченная рука трупа была прижата к бедру — вокруг кисти все еще переплетались цветные веревки фенек.
Неожиданно-громкий стук в дверь сбил Малике дыхание, ее бросило в жар, но дурнота прошла, и картинка перед глазами на мгновение приобрела чересчур резкие, четкие очертания.
Андрея стук тоже взбудоражил, будто выдернув из прострации. Он беспокойно посмотрел на девушку — вопросительно, как маленький ребенок:
— Кто там?
Странно, но когда Малика, словно со стороны, услышала собственный голос — он был спокойным и убеждающим. Тогда как она даже не ощутила, что открывает рот. Ее охватила удивительная апатия, свойственная ситуациям, когда терять уже нечего и вот она, финишная черта — руку протяни.
— Андрей, открой дверь.
Он смотрел на нее широко раскрытыми, заполошными глазами. Девушка ободряюще кивнула. Гадетский невольно сделал шаг вперед. Потом еще один. Ручка медленно, с запозданием, скрипнула в его руке, и дверь открылась.
— Пошел на хуй! — изменение в настроении произошло так стремительно, что Малика едва успела его уловить. Секунду назад он не мог нащупать почву под ногами, трясясь и опираясь на стену. Но, распахнув дверь, парень вдруг подобрался. Глаза его невменяемо загорелись, и он яростно кинулся вперед, упираясь распахнутыми руками в косяк, загораживая собой проход. Пальцы сжались так, что побелели костяшки и проступили синеватые вены. Кулаки были сжаты, губы тряслись.
— Пошел на хуй, это не твоя квартира! Я никого не пущу!
Парень попытался захлопнуть дверь. Пожалуй, если бы мужчина оказался один — ему бы это удалось. В Андрее бурлила такая неконтролируемая сила, что даже настолько массивный человек, как Талищев, вряд ли бы с ним справился. Но их было трое.
Двое мужиков легко подперли дверь плечами, оттесняя парня назад. Створка скрипнула и широко распахнулась, открывая проем. Гадетский гулко ударился спиной о стену, когда они буквально ввалились внутрь.
В коридоре уже начали открываться двери, соседи, слыша крики, торопливо высовывались проверить. С болезненным любопытством глядя, что творится в «пятьдесят седьмой наркоманской». Гистолог, с неожиданным для такого громоздкого тела проворством, захлопнул за своей спиной дверь, отгородившись от чужих глаз, и щелкнул замком.
— Чего вам надо?! Чего вам надо?! — Андрей заметался по коридору, но через секунду ему на глаза попалась Малика — он замер и вдруг задышал в три раза чаще. — Ах ты сука! Сволочь, это ты! Зачем ты их привела?! Гребаная сука!
Минута, может, две, растянулись для девушки в бесконечно страшную тягомотину. Зрение отстраненно фиксировало детали мучительной драмы, разворачивающейся перед глазами: горящий ненавистью взгляд, искривленное, неузнаваемое, брызжущее слюной лицо. Напряженные, судорожно вздутые мышцы.
Она даже не испугалась. Видела, как парня пытаются скрутить или хотя бы оттащить, но он, наверно, не ощущал боли. Не осознавал, что мужчины пытаются заломить ему руки. Собственно, того удара, который оттолкнул ее назад, Малика тоже не почувствовала. Было не больно — было страшно. Ведь ее ударил Андрей — со злобой, ненавистью и яростью.
На несколько мгновений комната расплылась перед глазами, уши затопил сплошной мерный гул, и почему-то стало невозможно втянуть воздух. Страх задохнуться оттеснил все прочие эмоции. Но вот она сделала первый судорожный вдох, почувствовала боль в спине и открыла глаза.
— Тихо, тихо, тихо… — Талищев бережно помог девушке повернуться на бок (в такой позе было легче хватать ртом воздух), а потом подняться на негнущиеся ноги. Падая, Малика натолкнулась на тумбочку, та развалилась, и девушка сильно ударилась спиной об пол. — Вы как? Голова не кружится? — преподаватель заглянул ей в глаза, но та, прежде чем ответить, посмотрела через его плечо.
В квартире уже никого не было. По полу была разбросана разлетевшаяся во время драки обувь, криво лежала тумбочка с отломившейся ножкой и распахнутой дверцей. Остро пахло обувным кремом.
Андрей торопливым маршем несся вверх по ступенькам. Один пролет, два. Осталось семь. Телефон в кармане грел душу: «Забей. Приезжай, я вальну тебя. Я только что попробовала — чума. Андрей, это кайф! Мменя так тащит…».
Аминка достала героин.
Чистую, классную индийскую дозу. За просто зашибенную цену. А он уже два дня не кололся — его знобило, мутило, из носа текло. Настроение было — отстой, но одна только новость о том, что доза есть, развеяла депрессию. Сейчас он вальнется, поймает колики.
Андрей буквально влетел на площадку и рванул на себя дверь — девчонка дома, значит, открыто.
В коридоре было пусто.
— Пошла вон, — он пинком отбросил Герку, нетерпеливо скинул кеды и швырнул на пол сумку, уже вбегая в комнату.
«…Андрей, это кайф…»
Страх парализовал ноги, только пальцы, вцепившиеся в косяк, не давали упасть. Она лежала на ковре. У него жесткий ворс, он колет руки и ноги, когда на нем трахаешься.
«…меня так тащит…»
У нее раздулась рука, в кисть впились веревки фенек.
«…я вальну тебя…»
Дешевый.
Индийский.
Кайф.
18
Москва. Новогиреево. 16:40
Малика, дрожа, прижимала к лицу платок. Все было вымазано в крови, но боли она не чувствовала, только какое-то оцепенение.
Талищев остался в квартире, но девушка так и не решилась спросить, где Андрей. Отчасти она и не хотела этого знать — внутренности сковывал липкий холодный страх. Она старалась не смотреть, как гистолог поддернул брюки, опустился на колени возле тела и несколько минут осматривал его и ощупывал, а потом накрыл не слишком чистой простыней, сдернутой с постели.
Он прошел по квартире, открыл двери, включил везде свет. Обои в коридоре оказались не белыми, а бежевыми: потеки воды были с примесью ржавчины. Талищев позвонил в скорую, вызвал перевозку и участкового.
Малика смотрела на тахту, застеленную блеклым линялым покрывалом с грязными засаленными пятнами: странно, что Андрей почти год прожил здесь — брезгливый, чистоплотный Андрей. Она безмолвно следила за тем, как мужчина обыскивает комнаты. Это был именно обыск, но она не возражала. Сейчас это казалось уже не важным.
Преподаватель быстро и сноровисто распахивал шкафы, в которых практически ничего не было, ощупывал одежду, выворачивал карманы. Из шифоньера посыпались вещи. Синяя куртка Андрея, его бежевый свитер (отец прислал из Германии), полосатая водолазка. Такие родные знакомые вещи. Талищев торопился и нервничал, но девушка даже не интересовалась, что он ищет. Мужчина переворошил ванную, кухню, перетряхнул одеяло и подушки на тахте. Потом принес из коридора коричневую сумку.
— Это Андрея. — Малика глухо сказала из своего угла. Не то чтобы она пыталась его остановить, но такая беспардонность была неприятна. Будто он грязными руками ворошил остатки ее детства.
— Знаю, — Юрий Альбертович ответил мягко и вкрадчиво, но даже не обернулся. На пол посыпались ручки, тетради — всего две, Гадетский так и не начал толком учиться. Малика судорожно и громко втянула воздух — на дне лежали шприцы и спутанный жгут, серые комки ваты и обрывки мятой бумаги, кусок бинта. Мужчина потряс над столом вывороченную сумку и швырнул ее в угол. На минуту задумался, обводя взглядом комнату. Потом подошел к трупу, снова отдернул простыню. Прощупал карманы, с трудом сунул пальцы в слегка сжатые кулаки. Малика отчетливо слышала, как стукнуло о пол уже окоченевшее тело. Наконец Талищев просунул руку под труп, повозил ею, и, спустя минуту, выдернул бумажный сверток.
— Сейчас… сейчас, — руки тряслись так, будто его бил жестокий абстинент, хотя до настоящей ломки оставалось не меньше пяти часов.
Доза лежала на столе, там, где Аминка обычно разводила. На прорезанной клеенке с линялым натюрмортом, где-то между помидором и виноградом. Маленький сверток упаковочной бумаги, заклеенный куском мозольного пластыря.
Андрей шмыгнул носом, еще одну томительную секунду простояв у окна.
Один раз он уже выкинул сверток. С перепугу. Схватил, подбежал к окну, одним рывком распахнул ссохшиеся за зиму створки и швырнул на улицу.
Конверт, наверное, еще летел, а Андрей уже мчался вниз по лестнице, чтобы через минуту искать его в палисаднике у дверей. Схватив испачканный бумажный конверт, он с такой силой сжал его в пальцах, что заболели суставы.
Но было страшно. Чертовски страшно. Даже думать особо не надо, чтобы понять — палево. Аминка попробовала, и вон она — лежит на ковре. Дешевого героина не бывает.
Хотя, может, она и не из-за этой дозы загнулась? Внутренний голос долбил где-то на границе сознания: может, совпало? пронесет? Ведь Аминка долго кололась, такое бывает. Может, может… Все может быть…
Второй раз он уже попытался высыпать его. Медленно оторвал пластырь, но так, чтобы на нем не осталось бумаги, и, в случае чего, можно было приклеить обратно. И теперь минут десять стоял у окна. И не мог.
Денег не было — доза последняя. А скоро начнет ломать. Он ведь уже чувствует: его трясет, холодно. Андрей поежился, плотнее заворачиваясь в куртку. Подумалось, что лета в этом году вообще не будет — май, а такой жуткий промозглый ветер. Он стер со лба пот и снова шмыгнул носом. Начинало мутить. И хотелось уколоться. Просто невыносимо хотелось. Две минуты — и он бы почувствовал себя самым здоровым, самым счастливым, самым удачливым человеком на свете.
И тут Андрей с тупым ужасом понял — он ее вколет. Через несколько часов начнется настоящая ломка, и он не выдержит, даже зная, что подохнет. От страха конверт в руках затрясся так, что песчинки начали сыпаться на улицу. Парень панически схватил его двумя руками и сжал. Просыпать героин было уже страшнее, чем вколоть.
Не будь этой дозы, еще можно было бы что-то сделать. Раздобыть другую. Попросить в долг. Только бы не вколоть эту. Удержаться.
Тело Аминки на полу начало синеть. Или это ему казалось. Судорожная тошнота подкатила к горлу, он задохнулся. Ведь он ее трахал. Трогал ее. Знал расположение родинок, длину шрама под коленкой. Он подошел к телу на негнущихся ногах, наклонился.
Аминка была холодная. Он медленно просовывал пальцы под голый бок, прикасаясь к ней костяшками. Что пол, что труп, они были одинаковыми на ощупь. Девушка успела окоченеть.
Он выдернул руку из-под тела, оставив под ним конверт, и шарахнулся в сторону, ударившись о стену. Перед глазами плыло, тошнило. Андрей вытащил из кармана выскальзывающий из мокрых пальцев телефон:
— Малика, приедь ко мне. Пожалуйста…пожалуйста…
— Малика, мне сейчас понадобится ваша помощь.
Талищев тяжело оперся рукой о колено и поднялся, снова набросил на труп простыню.
— А? — девушка рассеянно подняла голову. — Да-да, — она встала со скрипучего кресла и послушно прошла за ним в ванную.
Комната была такая маленькая, что в ней едва можно было уместиться вдвоем. Кафель местами откололся, под ногами крошился бетон. И пахло неприятно. Чем-то гнилым и затхлым. Гистолог несколько раз провернул скрипящий вентиль крана, и в желтую от старости раковину хлынула вода: сначала тонкой струйкой, но потом разошлась.
Преподаватель на вытянутых руках раскрыл бумагу, аккуратно оторвав кусок пластыря. Наклонился и понюхал.
— Черт, — Талищев зло ругнулся и с омерзением отдернул голову. — Идиоты!
Малика стояла в углу, прижимаясь плечом к косяку. Мужчина предварительно показал ей грязно-розовый крупитчатый порошок и смыл его в раковину. Потом ополоснул руки и бумагу и выбросил ее в проржавевшее ведро. Девушка невольно проследила взглядом — оно было на треть заполнено мусором — понятно, откуда такой смрад. Обертки, объедки. Сверху напоказ лежала ежедневная гигиеническая прокладка — женская вещь. Мертвой Ниязовой.
Желудок резко скрутило, и девушку вырвало в раковину, туда, куда минуту назад Талищев смыл остатки героина. Спазмы следовали один за другим с такой силой, что в горле разливалась боль, хотя она даже не ела с утра.
— Дышите, дышите. Ничего.
Только через пару минут Малика начала, как сквозь вату, слышать мягкий участливый бас преподавателя. Она судорожно вдохнула. Стало холодно, но заметно полегчало. Мужчина отечески придерживал девушку за плечи. Раковина была забрызгана грязными потёками, девушка смущенно повернула вентиль, чтобы их смыть.
Вода хлынула из крана, Малика отчаянно глотнула ртом воздух и разрыдалась. Одновременно пытаясь смыть ледяной водой слезы и прополоскать рот, она все пыталась сдержаться, но не могла.
Юрий Альбертович едва заметно ободряюще пожал ее плечо и деликатно вышел, оставив девушку одну.
— Не берите в привычку врать, — голос Талищева прокатился по маленькому, заставленному столами и шкафами кабинету и заставил девушку вздрогнуть и покраснеть.
Малика уже пожалела, что пришла, когда преподаватель так же громко рявкнул:
— Эти заврались потому, что по-другому не могут уже! Садитесь.
Девушка испуганно опустилась на первый попавшийся стул. На его спинке висел оставленный кем-то из преподавателей пиджак, но пересаживаться было уже неудобно. Она машинально сложила руки на коленях, как школьница, сцепив в замок пальцы.
— Вы, я так понимаю, за молодого человека пришли просить? Вы ему кто?
Талищев спрашивал, не отвлекаясь от своих дел. Повернулся спиной, загородив почти половину комнаты, зажурчала вода, наливаемая из голубоватой пятилитровой бутыли. Потом щелкнула кнопка чайника.
— Сестра, — и сконфуженно сглотнула: — Ну, в общем, сестра.
Мужчина обернулся, смерил ее взглядом с головы до ног и буркнул:
— Допустим. А родители что думают?
— Чьи? — девушка растерянно вскинула на него глаза и сглотнула. — У него нет родителей. — Она нервно поправила вылезшую прядь: — Вернее, есть отец. Но он в Германии. Работает. — Малика, запутавшись, признала. — Живет.
— Когда сможет приехать?
Девушка на мгновение растерялась, задумалась. А потом, сама от себя не ожидая, сказала то, что никогда бы не признала при Андрее. Андрей не разрешал так думать. Но сейчас ему уже не важно…
— Он не приедет. Ему все равно.
Талищев пару минут молчал, задумавшись, потом, видимо, сделал для себя какие-то выводы и сел напротив, пристально глядя девушке в глаза, от чего ей стало совсем не по себе.
— Пейте чай.
Она только сейчас заметила, что гистолог поставил перед ней ведерную чашку. Под пристальным взглядом преподавателя девушка поспешно схватила ее ладонями и поднесла к губам.
Чай был обжигающе горячим и неприятно пах травами. Больницей.
— Все объявления небось уже наизусть знаете?
Малика помолчала, потом пожала плечами:
— Все.
— Я зав диспансера на Пресне.
Кипяток встал комом в горле, Малике никак не удавалось сглотнуть. Она так и вперилась в чашку, со страхом сжимая ее руками. Но настаивать или силой тащить Андрея в диспансер Талищев не спешил. Мужчина еще пару минут внимательно смотрел на ее макушку, а потом грузно поднялся:
— Без толку. Пока сам лечиться не захочет, вы ничего не сделаете. Кто из группы еще торчит?
— Что? — девушка почувствовала, как по спине пробежал противный холодок.
Преподаватель обернулся, испытующе уставившись ей в глаза:
— Вы видели их с кем-нибудь еще? С кем они общаются?
Малика на мгновение задумалась, а потом пожала плечами:
— Да ни с кем.
Гистолог еще с минуту сверлил ее внимательным взглядом, а потом выдохнул и отвернулся. Было такое ощущение, что груз с плеч сбросил. Юрий Альбертович выдвинул скрипучий ящик стола:
— Вот, возьмите. Пригодится, — и протянул ей дешевую бумажную визитку.
19
15 мая 2010 года. Суббота. Москва. Наркдиспансер. Пресня. 00:30
Андрей проснулся от того, что стало неудобно лежать — все тело затекло и онемело. Парень разлепил глаза — под ним оказалась жесткая больничная кушетка, обтянутая протертым на сгибах и прорезанным по всему периметру дерматином.
Тело ломило от холода. А может, его так трясла ломка. Как он сюда попал, вспоминалось смутно. Кажется, санитары везли его в бобике, старом, с доисторическими скамейками по бокам. Там он кидался на двери и орал — это Андрей помнил отчетливо. Костяшки пальцев были сбиты в кровь. Потом ему что-то вкололи, но это уже вытягивалось из сознания с трудом. Скорее всего, седативное. Дальше он уже почти ничего не помнил, только то, как его волокли по полутемному коридору, и он бился ногами о пол и ступени лестницы.
Ощущения были странные: по времени его давно уже должно ломать, но пока что казалось, будто до абстинента еще часов пять. Пот тек градом, и здорово молотило, но тошнить пока не начало. Сознание тоже было неясное — вязко-мутное, как кисель.
Андрей через силу повернул голову. Дверь железная, решетки на окнах. Рядом стеклянный шкаф. И стол с лампой. Нарезанные бланки. По-совковски окрашенные в грязно-зеленый цвет стены. В углу раковина. Кран капает.
Этот монотонный дребезжащий звук ввинчивался в мозг, как дрель. От того, что вентиль до конца не закрывался, на раковине образовалась длинная темно-рыжая полоса ржавчины. В спертом воздухе стоял удушающий едкий запах хлорки и медикаментов.
Парень уперся взглядом в широкую спину, обтянутую темно-серым пиджаком. Талищев. Андрей сквозь зубы с сипом втянул воздух и сжал кулаки.
— Где я? — он агрессивно уставился на преподавателя. Трясло, глаза заливал пот.
— А на что похоже? — гистолог бросил обычным своим низким густым голосом, которым читал лекции. Он даже не обернулся, с легким дребезжанием стекла распахнув дверцу шкафа. — Наркологический диспансер. Думаешь, тебе тут не место?
Диспансер. Одно дело, видеть больницу, другое — понимать, что на окнах решетки.
— Вы не можете меня тут держать. — Он с ненавистью сжал зубы. — Вам нужно согласие отца.
Мужчина медленно, будто нехотя, обернулся и кивнул:
— Нет, не могу. — Талищев замолчал, повисла тишина.
— Я хочу уйти, — Андрей напряженно ждал реакции, но тот равнодушно отвернулся. — Я хочу уйти!
Талищев снова промолчал, а потом вдруг вкрадчиво ответил:
— Знаешь, что? Мне тебя жалко. Лупить тебя некому. — Преподаватель спокойно разорвал упаковку большого, на десять кубиков, шприца, отделил кусок ваты и легким заученным движением сколол колпачок ампулы. — Уйти ты хочешь, — он хмыкнул. — У тебя, дурака, сейчас шанс есть. Испугался ведь? — мужчина сам себе кивнул, не требуя ответа. — Ты сидишь недолго, организм у тебя еще не развалился. — Гистолог поднял набранный шприц к свету и быстро сбил пузырьки воздуха. — Если боишься ломки — зря, от нее ты не умрешь. А вот от героина сдохнешь года за три. — Он взял со стола пачку дешевой ваты и флакон со спиртом и пересел на убогий трехногий табурет, стоящий у койки. — Ты вчера дозу под труп зачем засунул?
Парень выдохнул и, стиснув зубы, отвернулся. Талищев хмыкнул и понимающе кивнул:
— Правильно: испугался. — Он, не торопясь, разложил по ржавой подставке наполненные шприцы и ампулы. А потом, упёршись локтями в толстые колени, навис над парнем:
— Себя боишься. Видел Ниязову? Вот так и ты сдохнешь. — Голос преподавателя был спокойным. — Будешь валяться в луже собственного дерьма и блевотины, пока вонять не начнешь и соседи не всполошатся. Знаешь, как быстро разлагается исколотый труп? Через два часа смрад стоит такой — мухи дохнут. Потому что гнить начнешь еще при жизни. Печень будет как жижа, а кишки — как каша.
Андрей дернул головой.
— Хочешь так?! — но мужчина огромной рукой с толстыми квадратными пальцами сжал его подбородок так, что скрипнули друг о друга зубы: — Хочешь так подохнуть?! В грязи подохнешь, со СПИДом и гепатитом!
Андрей резко дернулся, вырываясь и гулко стукнулся о стену затылком. В ушах зазвенело. Больно тряхнуло где-то внутри. И почему-то мелькнула глупая мысль: «Я сейчас умру».
«Умру. Я умру»
И тут он впервые по-настоящему испугался. В жизни ничего не боялся, с крыши прыгать не боялся, на машине разбиться не боялся, в драку без ножа лезть. И героин попробовать не побоялся. А теперь понял — Аминка умерла. Ее нет и никогда не будет. И его тоже.
Тело затряслось так, что голые пятки начали биться об обтянутую дерматином койку. Под веками закрытых глаз запрыгали точки:
— Нет, не хочу, — он прижал ладони к глазам с такой силой, что заболели глазницы, и замотал головой. — Не хочу. Не хочу!
— Ну вот и славно, — Талищев мирно смочил спиртом вату и неторопливо открыл колпачок шприца.
Андрей сглотнул:
— Давайте разрешение — сам подпишу, — он повернул голову, его все еще трясло так, что зубы стучали друг о друга.
— Дам. Руку вытяни, — мужчина, крякнув, наклонился вперед.
Парень сомневался только секунду, потом выпрямил руку, раскрывая сгиб локтя.
— Н-да, вены-то у тебя не очень, — Талищев неловко пристроил иглу к концу «дороги». Человеку с таким массивным телосложением вообще было нелегко развернуться в крошечном закутке диспансерной процедурки.
— Не попадете. Давайте я сам. — Андрей протянул руку, пальцы дрожали. Но, казалось, он теперь мог попасть в вену из любого положения. В любой ситуации. Вена — как способ жизни.
Гистолог басисто рассмеялся, парень почувствовал короткий укол, и кончик иглы послушно всосал в шприц пробу — белый раствор инъекции окрасился красным.
— Я — и не попаду? — мужчина снисходительно улыбнулся, вгоняя раствор, и потянулся за следующим шприцом.
— Что это было? — Андрей машинально сжал сгиб локтя (последнее время кровь плохо сворачивалась) и перевернулся на бок. Тупая боль скрутила все тело, замутило.
— Витамины, — Талищев уничижительно хмыкнул: — Как вы это называете? Драг-бомба? — мужчина сгреб в ведро использованные шприцы и ампулы. — Извини, ничего другого не будет. На сухую переломаешься.
Во рту разлился кислый вкус, сердце забилось удушливо-часто. Юрий Альбертович понимающе покачал головой, но беспрекословно сказал:
— Ничего, вытерпишь. Ломался уже?
— Да. Два раза, — голос стал хриплым, язык еле ворочался. — Соскочить пытался.
Тот снисходительно усмехнулся:
— Надолго хватило?
Парень выдохнул:
— На сутки.
— Ладно, ладно. В этот раз получится. Держись. — Гистолог ободряюще похлопал его по плечу и вышел, с лязгом заперев за собой дверь.
20
Наркдиспансер. Пресня. 01:00
Один Андрей пролежал недолго. Он даже не ощутил, что прошло несколько минут, прежде чем в процедурку вошли два рослых мужика в застиранных халатах, заставили парня подняться и, пихнув в спину, вывели из кабинета.
Он шел и спотыкался. Мысленно пытался что-то подсчитать и представить, сколько дней ему ломаться. Он торчал месяц… два… На феврале парень запутался, и пришлось считать сначала. Думалось почему-то очень туго. Чем меньше торчал, тем быстрее прочухаешься. Он прикинул в уме и назначил себе срок — пять дней.
Время пошло.
Секунда. Вторая…
— Заходи, — еще один не болезненный, но сильный тычок в спину подтолкнул его переступить через высокий порог железной решетки. Она с лязгом захлопнулась за его спиной. Впереди расстилался узкий длинный коридор.
Стояла уже глубокая ночь. Диспансер освещался тусклыми лампочками в белесых плафонах, полных дохлых мух. Где-то в конце маячило окно, забранное изнутри решеткой.
Андрей перебирал ногами по затертому до блеска бетонному полу и оглядывался по сторонам. Двери, двери, бесконечные железные двери. Снаружи не замки, а толстые стальные щеколды, закрывающиеся только с одной стороны. Стены белые, неровные. Тысячу раз уже виденные агитки — такие висят в метро и в больницах.
— Все, стой.
Мужик, идущий слева, остановился, заскрипел засовом, натужно выворачивая его из паза. И распахнул дверь.
Комната была больше похожа на карцер. Бетонные стены и пол, беленый потолок. Окно маленькое и расположено высоко — только рукой дотянуться. Тоже с решетками — снаружи и внутри. Посредине двухъярусная железная койка с сетчатым дном.
— Давай наверх забирайся.
На нижней лежанке не было днища, будто его проломили насквозь. На верхней лежал тонкий матрас, простынь и комковатая плоская подушка. Андрей неуверенно глянул на санитаров и подтянулся. Дрожащие руки не смогли выдержать вес тела, и сзади подтолкнула чужая рука. Опоры жалобно звякнули, он растянулся на жесткой неудобной койке.
— Руки давай, — голос у санитара был хриплый, испитый, но мужик оказался на удивление сильным. И привычным. На то, чтобы привязать кисти Андрея к спинке кровати, ему понадобилось с полминуты, не больше. Парень даже не успел ничего сообразить, когда второй санитар дернул его за ногу, и таким же замысловатым узлом скрутил щиколотку.
— Эй, вы чего? — парень отчаянно замотал головой, переводя взгляд с одного на другого. — Вы что, охуели?! У меня же судороги будут! Не привязывайте! — паника застила глаза, он начал биться на кровати, пытаясь выдернуть руки, в кистях стреляло болью. Странные узлы, кровоток не нарушают, но и двинуться невозможно. Они не стягиваются и не развязываются, но из них нельзя вывернуться, нельзя пошевелиться. — Уроды! Развяжите меня!
Гадетский пытался ударить одного из санитаров ногой по лицу, но тот даже не обратил внимания. Схватил его за икру стальными, как клещи, пальцами, потянул на себя. Второй уверенно закрутил узел, подтянул ногу к боковине койки. И все, Андрей мог орать, мог ломать себе кости, выворачиваясь из жгутов, но деваться было некуда — узлы держали крепко.
— Положено так, — тот санитар, что постарше, с каким-то даже сочувствием покачал головой. — Нормально? — он глянул на напарника и флегматично вытер руки о халат.
— Пойдет, — второй кивнул и уже парню бросил: — Ты это, не крутись особенно, матрас собьешь — будет больнее лежать, койки старые.
Мужики спокойно двинулись к выходу. Гадетский немыслимо извернулся, пытаясь проследить за ними глазами, боль прострелила от позвоночника до локтей:
— Вы что, уходите?!
В этот момент железная дверь с лязгом захлопнулась, и повисла тишина. Такая гулкая, что зазвенело в ушах. Андрей почувствовал, как его тело медленно покрывается потом, по виску поползла холодная капля. Начало трясти. Может, от страха. А может, уже пора.
Наркдиспансер. Пресня. 05:10
Боль разрывала, выворачивала наизнанку, выливалась изо рта мутной вонючей жижей.
Она началась не так давно: сперва был мучительный озноб, и Андрей несколько часов лежал в томительной темноте, не зная, сколько прошло времени. Дико трясся, стучась о койку, и не мог согреться. Потом откуда-то изнутри начала медленно подступать тошнота. Неторопливо, исподволь, она разлилась по всему телу, захватив, казалось, каждую клетку.
Когда за окном начало светлеть, заныли кости. К рези в желудке добавилась нудная выкручивающая ломота в суставах, в крестце, в позвоночнике, в лобной кости. Она сминала, сжимала и отрывала мышцы от скелета, связывая их в жгуты.
Потом пришли судороги. С первого же раза его скрутило так, что затрещали зубы в стиснутых челюстях, затылок замолотил о днище кровати. Гадетский почувствовал, как по ногам тепло струится моча. Потом короткая передышка, когда он, давясь, глотал воздух, а тело ныло в отходняке. А через пару минут начиналось снова. И опять, опять, опять. Очень хотелось умереть.
Судороги были такие страшные, что он выгибался дугой к потолку, трещали кости. Парень орал, пока крик не перешел в хрип. Руки и ноги, дребезжа, бились о железные перекладины. Он мог вывихнуть суставы, разорвать сухожилия, сломать кости, но не почувствовал бы этого. Не вычленил бы из общей картины агонии.
В какой-то момент вернулись те парни — снаружи даже через железную дверь были слышны вопли. Они перекинули через его торс простынь и с силой привязали к койке. Видимо как раз для этого — чтобы он в судорогах не переломал себе ноги.
— Глаза открой.
Веки слиплись, шумы множились. Было тяжело дышать и смотреть.
— Глаза открой! — мужик рявкнул, и Андрей автоматически послушался. Светильник на потолке сливался со стриженой макушкой санитара, плавно перетекал в нее, извивался, троился. — Меня видишь?
Парень неопределенно мотнул головой, санитару хватило:
— Нормально, — он гаркнул другому мужику и махнул рукой уходить.
Талищев соврал — он умрет. Андрей понял это как-то отстраненно и совершенно спокойно. В приятно обволакивающей мысли этой не было ничего пугающего — все хорошо, он скоро умрет и все будет хорошо…
Наркдиспансер. Пресня. 07:00
Железная дверь распахнулась со скрипом и скрежетом, заглянул давешний санитар. В глаза ударил истошный, режущий сетчатку свет люминесцентных ламп. Потом этот коридор запомнился Андрею вечно полутемным из-за того, что светильники в нем были пыльные, мутные и мерцали. Но тогда… Тогда казалось, что от этого ярко-белого потока лопаются и вытекают глаза.
В руках мужик держал железное ведро, на котором красной краской было криво выведено «Кухня».
— Жрать хочешь?
Андрей отвернулся и не то засмеялся, не то заплакал:
— Иди на хуй.
Дверь понимающе захлопнулась.
21
Наркдиспансер. Пресня. 22:00
В этом дне, самом страшном и длинном дне жизни, кроме боли, не было ничего. Она приходила, уходила, настигая то сверху, то снизу, то изнутри. Действуя по каким-то только ей известным правилам.
В полумраке и тишине каждая секунда растягивалась в вечность, а час сжимался в минуту. Не было ни ощущения времени, ни стыда, ни памяти. Не было даже страха.
Тошнило постоянно, весь день напролет. Рвать было уже нечем — он ничего не ел, но каждые тридцать минут, как по часам, выворачивало наизнанку смесью желудочного сока и желчи, прожигая гортань и пищевод.
Три или четыре раза приходил утренний мужик — давал пить. Андрея почти сразу же выворачивало проглоченной водой. К вечеру начались галлюцинации. Иногда ему казалось, в карцер входит Талищев и привязывает его к койке за шею, от чего Гадетский начинал задыхаться, а иногда, будто преподаватель читает лекцию — глухо, каркающе, а студент мечется, понимая, что не может записывать.
Потом пригрезилось, что пришла Малика. Она стояла у кровати и уговаривала его уколоться, убеждала, что ему сразу станет лучше. Что это правильно и так нужно. А Андрею хотелось плакать и благодарить, ведь только она желала ему добра и хотела, чтобы ему полегчало.
Однажды по карцеру прошла Аминка — от двери к окну, шурша по бетонному полу широкими разлохмаченными штанинами, но это было уже настолько страшно, что сознание само собой прояснилось.
Когда стемнело, снова пришли санитары.
И Андрея наконец отвязали. Сильные привычные мужики одним движением стащили наркомана вниз, от чего его ноги палками забились о крепления кровати. И пока один из них держал ему голову, второй почти насильно напоил чем-то вязким и теплым — как он потом понял — геркулесовым киселем. Потом парня заставили раздеться. Андрей, стоя на шатких подгибающихся ногах, стянул с себя насквозь мокрые воняющие штаны. Мужик брезгливо бросил джинсы в пакет и завязал горловину узлом. Взамен ему выдали хлопковые шаровары неопределенного цвета и растянутую белую футболку.
— Мне бы помыться, — парень прохрипел и не узнал своего голоса, тупо упираясь лбом в холодную стену. Он шатался из стороны в сторону, и ощущение было такое, будто комната качается вместе с ним.
— Не положено. Утром помоешься, — флегматично бросил мужик и закинул на койку свежий матрас.
— Вы меня привяжете? — Гадетский спросил с вялой апатией безразличного ко всему человека. В сущности, ему было уже все равно.
— Давай, — мужик грубо подсадил его наверх. — Нет, тебя судоражить больше не будет. Лежи. Утром приду.
Дверь уже захлопнулась, а парень все еще крутился на койке, корчась в бесшумном истеричном смехе.
Судоражить, судоражить, судоражить…
22
16 мая 2010 года. Воскресенье. Москва. Наркдиспансер. Пресня. 08:10.
Ночь была не из тех, которые хотелось вспоминать. Впрочем, даже при всем желании Андрей бы не вспомнил. Его мучила бессонница, хотя дико хотелось отключиться, но нельзя сказать, чтобы он оставался в ясном сознании. Сказывалось обезвоживание, ломался он тяжело.
Да и тошнота не прекратилась. Уже через полчаса все, что втолкали в него мужики, было коричневым пятном выблевано в углу — по карцеру ширилось зловоние.
В темноте Андрей блуждал, натыкаясь на стены. Лежать не мог. Сидеть не мог. Не мог забраться на верхнюю лежанку. Он пытался устроиться то в одном месте, то в другом, но не выдерживал дольше нескольких минут. Бил тремор, мучило странное крутящее чувство ломоты во всех суставах, в подбородке, в горле. Болели зубы. Все до единого. Хотелось засунуть в рот пальцы и выдирать их из челюстей, лишь бы избавиться от этого скребущего, ноющего ощущения. Иногда он пытался лечь. На холодном бетонном полу, скрючившись и обхватив колени, в первые несколько секунд его охватывало блаженное чувство успокоения и отрешенности. Но боль тут же возвращалась.
Парень жадно прислушивался к звукам снаружи, пытаясь избавиться от звона в ушах, который возникал от тишины и разжижал сознание. Но стоило долететь каким-то отголоскам, как ему хотелось, визжа, зажать уши руками — так раздражали барабанную перепонку любые шорохи. Казалось, до наступления утра прошло не несколько часов, а несколько лет.
— Ну что, очухался? — железная дверь распахнулась с уже ставшим привычным скрежетом, и Андрей разлепил мутные глаза — оказывается, он все же забылся чем-то отдаленно похожим на сон, правда, перед самым рассветом.
— Давай-ка, парень, вставай, — санитар из новой смены больно сжал его предплечье и потянул вверх. Андрей худо-бедно поднялся на ноги. — Блевал ночью? — мужик оглядел комнату. — Последний раз за тобой убираю. Сегодня напакостишь — завтра сам вылизывать будешь. Садись.
Парень почувствовал, как его руку стягивает жгут.
— Физраствор с глюкозой. Рвет тебя сильно, — флегматично буркнул мужик, устанавливая капельницу.
Андрей только согласно кивнул.
— На, ешь. Меня Олег зовут. Запомнишь?
Ему в руки ткнулась тарелка с какой-то серой вязкой массой, парень взял ее дрожащими пальцами и, тупо глядя вниз, кивнул еще раз.
— Я говорю, жри давай. Я тут весь день сидеть не буду.
Он вяло подцепил кривой алюминиевой ложкой комковатую жижу и поднес ко рту. Пару раз помял ее между небом и языком, от чего все внутри слиплось, и через силу проглотил.
Трудно было определить, стало ли лучше, чем вчера, или наоборот, но терпеть оказалось легче — накатило чувство тупого всеобъемлющего оцепенения. В какой-то момент он даже уснул на пару часов. Проснулся весь мокрый и в ознобе.
К вечеру Олег и правда отвел его мыться и, как он выразился, «до сортиру». И это действительно был сортир. Старое совсковское здание не ремонтировалось лет тридцать. Расколотый кафель, щербатые стены, бетонный пол. Постамент и дырки в полу с длинными ржавыми потеками. От сливного бачка под потолком спускалась лохматая перекрученная веревка с оборванным концом.
Андрей прислонился к холодной кафельной стене и глубоко вздохнул. Хлоркой воняло — не продохнуть. И «сортир» ему был ни к чему, все равно тошнило так, что до кишечника давно ничего не доходило. Парень дрожащими руками стянул мокрую майку и штаны. Душ здесь представлял собой железную пластину с дырками, неровно прикрученную к потолку. А вода, которой его окатило, оказалась ледяной.
Когда Гадетский, едва волоча ноги, вышел из «банного блока», Олег проводил его в ту же камеру и, подтолкнув на койку, вроде как извинился:
— Сиди пока тут, тебе еще дня четыре осталось. Нечего по блоку шляться. И на, держи, только не загадь, — санитар сунул парню в руки тонкое, плохо пахнущее одеяло.
Мужик вышел, а парень дрожащими пальцами развернул над собой покрывало. Лежа пластом, он кутался в него, дрожа от озноба.
Осталось четыре дня.
23
19 мая 2010 года. Среда. Москва. Наркдиспансер. Пресня. 16:50.
На пятый день его «навестил» Талищев. Заглянул, удостоверился, что парень не спит, и только после этого вошел.
С грохотом задев стальную дверь, он внес два табурета, вставленных один в другой. Рывком сдернул верхний и опустил их на пол около койки. На один уселся сам, на второй указал Андрею.
Парень подтянулся и неловко, боком, чтобы не потерять концентрацию, слез с верхнего яруса. Посомневался и, ссутулившись, уселся напротив преподавателя. Все еще знобило.
— Ну? И как дела? — гистолог, сложив массивные руки на животе, внимательно посмотрел на парня.
Странно, там, в институте он ассоциировался у Андрея с агрессией — со злобой и страхом. Андрей никогда в жизни никого не боялся. Кроме сурового мстительного самодура Талищева. А сейчас, не из-под наркоты, гистолог выглядел обычным, усталым и совсем седым дядькой. Мудрым, спокойным. Ему было от чего устать — таких, как Гадетский, здесь много.
— Херово, — парень сглотнул горькую слюну и неопределенно повел плечами.
Преподаватель посмотрел на него, хмыкнул и неожиданно добродушно усмехнулся:
— Ничего. Зато ты впервые на человека похож.
Парень с сомнением глянул на него, но промолчал. Повисла тишина. Мужчина смотрел молча и внимательно, будто на допросе, но ничего не спрашивал. Гадетский только на секунду поднял голову, потом снова уставился в угол бетонной коробки карцера.
— А какое сегодня число? — голос был хриплым, как если бы парень проспал сутки.
— Девятнадцатое.
Андрей, все так же не поднимая глаз, выдохнул:
— Я тут надолго?
— А это — как захочешь, — преподаватель так испытующе и серьезно смотрел на него, словно видел насквозь.
Сердце забилось отчаянно быстро. Выйти. Выйти из этой тюрьмы с решетками на окнах, железными дверями и бесконечной болью. Он физически почувствовал, как скакнул пульс — жилка на шее задергалась, мешая дышать. Кровь жадно забурлила в венах. Парень рефлекторно сжал и разжал кулаки и испугался, что это заметит Талищев. Внутренний голос предательски уговаривал: ведь можно поехать на квартиру — это каких-то полтора часа. Достать. Там всегда можно достать…
Он тыльной стороной руки вытер текущую из носа слизь и нервно повел подбородком:
— Мне книги можно?
Юрий Альбертович еще секунду буравил его взглядом, а потом вдруг беззлобно хмыкнул. Казалось, его широченные плечи, туго обтянутые пиджаком, расслабились. Он снисходительно улыбнулся:
— Можно. Что тебе принести?
Андрей неуверенно повел плечами:
— Может, вы это… попросите Малику прийти? Сабирову. — Парень бросил на преподавателя короткий взгляд: — Которая звонила. Она мне все принесет.
— Уверен, что хочешь, чтобы она это видела? — густой бас гистолога эхом отразился в пустых стенах карцера.
Гадетский задумался. Незачем было Малике видеть все это: диспансер, железную койку, решетки. Как и самого Андрея, трясущегося, будто в Паркинсоне. Тем более, что в широченной линялой майке с чужого плеча открываются сгибы локтей, а они исколоты «дорогами» и сожжены. И пахнет от него едко — хозяйственным мылом и хлоркой, которой тут ежедневно намывают полы, и вонь впивается в рыхлый бетон.
Парень отрицательно покачал головой. Талищев согласно кивнул:
— Так что тебе принести?
— Не знаю. Что-нибудь теплое, — парень пожал плечами. — И Привеса, — на секунду поднял и снова опустил глаза. — Анатомию.
Мужик вдруг как-то отечески улыбнулся и потянулся к принесенной с собой сумке:
— Давай-ка руку. Говорят, тебя тошнило сильно? — он раскладывал на коленях ампулы с цветными пластиковыми наконечниками и уже введенными штрихкодами пациента. — С желудком раньше проблемы были?
Андрей неопределенно передернул плечами и протянул руку. Гистолог с силой стянул жгут. Парень равнодушно смотрел, как из его вены наполняется одна ампула, другая, третья. После пятой помутнело перед глазами, и Талищев быстро сунул ему под нос нашатырь. От едкого запаха опять подкатила уже вроде бы прошедшая тошнота, зато в голове прояснилось.
— А зачем это? — парень согнул локоть с тянущим куском жесткого пластыря.
— Проверить тебя надо. — Юрий Альбертович грузно поднялся, забирая с собой пробы. — Ешь пока осторожно, старайся больше пить. Скажу ребятам, чтобы принесли. А то кровь уже на гуталин похожа.
Он на прощание хлопнул парня по плечу и ушел.
24
21 мая 2010 года. Пятница. Москва. Наркдиспансер. Пресня. 12:20.
В следующий раз Юрий Альбертович приехал только через два дня и был какой-то сумрачный и сосредоточенный. Тихо вошел в «одиночку», сел на стул, достал пачку анализов и протянул Андрею. Внимательно следил, как тот берет и смотрит.
У парня затряслись руки. Почему-то он не думал, не предполагал для себя такой вероятности. Даже когда Талищев пришел забирать пробы.
Одинаковые лабораторные бланки, цветные штампы — Гадетский листал их один за другим. Антитела. HIV Ag/Ab, Anti-HCV, HBsAg. ВИЧ, гепатит, сифилис…
— Ты верующий? — голос гистолога прозвучал глухо и далеко. Парень даже не сразу услышал вопрос, с трудом подняв голову:
— Что?
— В Бога веришь? — мужчина понимающе повторил.
Андрей на мгновение задумался, а потом отрицательно покачал головой.
— Нет. — Парень рассеянно смотрел в одну точку. — Не знаю.
Наверное, такого ответа Талищев и ожидал, потому что утвердительно кивнул сам себе. Он помолчал — не торопил, будто давая парню время остаться наедине с собой и подумать.
— А родители?
Тот безразлично пожал плечами:
— Отец католик. А мать, — он на мгновение засомневался, — сам не знаю.
— Давай-ка поднимайся. Пройдемся. — Юрий Альбертович встал, давая Андрею знак подняться.
Парень, не с первого раза попав, сунул ноги в черные резиновые шлепки, выпрямился, отчего тут же закружилась голова.
Сначала они миновали длинный серый коридор с одним единственным зарешеченным окном в конце, его Андрей знал — по этому коридору утром и вечером водили «до сортиру». Потом Талищев со скрежетом провернул заржавевший замок и распахнул скрипящую металлическую решетку — ту самую, через которую парень переступал в первый день. Несколько минут они шли по путаному лабиринту, перемежающемуся дверьми и решетками. Дверь на улицу оказалась удивительно простой, какой-то даже уютной — деревянная створка, трогательно-неаккуратно выкрашенная белой краской.
На улице было тепло. В первую секунду Андрей буквально замер на пороге, не решаясь сделать шаг вперед. За каких-то семь дней он забыл, как выглядит солнце и что такое — не мерзнуть. А еще пахло летом, зеленела трава. Он попытался припомнить, была ли она уже, когда он шел в тот день к Аминке, но не смог. Наверное, внимания не обращал. А ведь конец мая — уже почти лето. Но в его сознании последние месяцы слиплись в какой-то склизкий, мутно-серый, мокрый и промозглый комок. Когда кончилась зима, когда пришла весна — ничего не помнил.
— Выходи-выходи. Чего встал? — Талищев добродушно подтолкнул его в спину и захлопнул за ними дверь.
Само здание диспансера «№ 7» на Пресне оказалось приземистым, в один этаж, кирпичным строением грязно-красного цвета. Из черепичной крыши торчали печные трубы, крыльцо задней двери, на котором они стояли, было почти разваленным, с кривыми железными поручнями и стертыми ступеньками.
Талищев провел его по узкой бетонной тропинке. По обе стороны радовали зелеными листочками мелкие и чахлые саженцы тополей. Территория у диспансера была большая, но неухоженная. Еще пара разваленных нежилых бараков да деревянный, еще дореволюционной постройки, склад, явно идущий под снос. Бараки тоже стояли заколоченные, с выбитыми стеклами и ввалившимися внутрь крышами. На карнизах и в вентиляционных отдушинах пробивались жидкие тополиные ростки в нанесенном ветром слое пыли.
На территории работали несколько ребят в таких же майках и тапках, как на Андрее. Они лениво, с явным трудом, собирали остатки зимнего и строительного мусора, укладывали их в тачки и свозили за ограду. От слабых, измученных ломкой и бессонницей наркоманов было не очень-то много толку.
— Проходи, — Талищев распахнул низкую дверь, и парень первым вошел в старый деревянный домик с покатой крышей. Внутри было сыро, потолок низкий, пришлось наклониться, проходя в предбанник. Сильно пахло чем-то удушливым и знакомым.
Андрей едва успел распрямиться и поднять глаза, когда перед ними возник полный невысокий мужчина с седой окладистой бородой и в черной рясе, из-под которой выглядывали резиновые калоши. Он вытирал выпачканные краской руки о замызганную тряпку.
— Отец Михаил, доброе утро.
Батюшка кивнул.
Андрей обернулся — Талищев привычно и прочувствованно крестился, глядя на иконы, видневшиеся через дверной проем.
Собственно, это была церковь. Или, скорее, часовня при наркдиспансере — всего две комнаты: предбанник да сама «храмовая». Совсем крошечные — раскинешь руки и дотянешься до обеих стен. Тот же выщербленный пол, что и в общем здании, только тщательно вымытый. Те же решетки на окнах. Правда, здесь еще были деревенские тюлевые занавески, и на одном из подоконников в стакане стоял сиротливый весенний букетик.
В дверь позади них бесшумно вошла старуха в черной рясе и перчатках:
— Здравствуйте, Юрий Альбертович, — она прошелестела Талищеву приветствие и, обогнув их, вышла наружу, гулко гремя металлическим ведром.
— Вы здесь лечитесь, молодой человек? — батюшка внимательно и с состраданием посмотрел на парня. Тот кивнул, почувствовав себя неуютно.
— В Бога, полагаю, не веруете? — отец Михаил проницательно улыбнулся, входя внутрь и откладывая грязную тряпку. — Ну, что ж, проходите.
Андрей шагнул на протертый от времени красный коврик — такие дорожки раньше были в каждом деревенском доме — и замер в дверях. Алтарь, большой, настоящий, занимал всю стену напротив. Иконы поблескивали богатыми золочеными окладами. Потом Талищев рассказывал, что он побаивается держать такие дорогие предметы при наркоманах, оттого и дверь железная, и решетки на окнах. Рукописные лики были уже с трудом различимы от старости, но все они смотрели одновременно строго и сочувственно.
У самых дверей стоял старый, протертый и треснувший от времени крест, выше Андрея. Он был такой темный, что казался черным — перед ним мерцали свечи. Пять штук, по числу не выдержавших и умерших в стенах диспансера.
Батюшка с шелестом прошел по истертому от сотен ног и колен коврику, как-то совсем по-домашнему оставив у алтаря грязные садовые перчатки. На секунду скрылся в крошечной двери, которую Гадетский даже не заметил сразу, а потом вышел, отряхивая мокрые, чисто вымытые руки.
— Рассказывайте, молодой человек. — Отец Михаил подтянул рясу и сел, указав на стул. Все его движения были неторопливы и преисполнены спокойного мирного достоинства.
— Что? — парень сел, стараясь не встречаться с батюшкой взглядом.
— Что привело вас сюда? — от обволакивающего голоса вдруг стало спокойно и тепло. Андрей повел плечами:
— Я просто…
— Вам страшно. — Отец Михаил смотрел ему прямо в глаза, сурово и в то же время понимающе. В церкви они были одни: Талищев давно вышел, бесшумно прикрыв за собой дверь.
— Сочетаешься ли ты со Христом? — густой певучий голос заполнял часовню. Пахло чем-то удушливым и церковным. За окном темнело, от кадила растекался белый дымок.
— Сочетаюсь. — Андрей почти беззвучным эхом повторил за священником.
— Сочетался ли ты со Христом?
Кадило сделало плавный оборот, обрисовав в теплом приторном воздухе белую дрожащую черту.
— Сочетался.
— И веруешь ли Ему?
Парень вдохнул вязкий сладковатый запах, в голове слегка поплыло от усталости. Было очень спокойно и невыносимо хотелось спать.
— Верую Ему как Царю и Богу.
— …сотвори ю источник нетления, освящения дар, грехом разрешение, недугов исцеление, противным силам неприступну, ангельския крепости исполнену, яко да вси почерпающий ю и приемлющии от нея имеют на очищение души и тела, на исцеление вредом, в изменение отрастем, во оставление грехов, в отгаание всякаго зла, на окропление…
Андрей зябко переступил с ноги на ногу — босые ступни коврик грел слабо, а пол в часовне был холодный, видимо, у домика сырой фундамент.
— …аминь.
Отец Михаил трижды размашисто перекрестил Андрея.
— Да сокрушится под знамением образа Твоего креста все противные силы.
Батюшка отложил кадило. Парень машинально проследил взглядом за тлеющим в нем фитилем — пахло все-таки неприятно, и почувствовал, как по лбу на глаза течет вода — священник брызнул щедро. Очень захотелось утереться, но он не стал обижать батюшку. Тот так же поплескал ему на руки и на ноги, мягко и певуче затянув:
— Крещается раб Божий Андрей… во имя Отца, Аминь, — он плеснул парню на ноги, и стало еще холоднее, — И Сына, Аминь. — Омовение пошло по второму кругу. Штаны Андрея были предусмотрительно закатаны до клен, на плечах лежало белое вафельное полотенце с неумело вышитыми по краю ромашками, которое уже промокло. — И Святаго Духа, Аминь. — Отец Михаил закончил и выпрямился.
Под конец он надел на шею парня серый пластиковый крестик, висящий на куске продольно разорванного бинта.
Талищев проницательно глянул на Андрея и насмешливо пробасил:
— Замерз?
Парень нехотя кивнул. Вообще-то он думал — тот не заметил:
— Да, — пальцы ног до сих пор были слегка онемевшими от холода.
— Здание старое, — Юрий Альбертович задумчиво пожал плечами. Они медленно шествовали по тропинке, было уже прохладно — солнце садилось. — Часовня тоже не новодел. В подполе весь год вода стоит — холод, сырость. Фундамент перебирать надо. А когда этим заниматься? — заведующий недовольно бросил: — У меня тут сорок пять человек. Сам диспансер разваливается.
Талищев раздраженно тряхнул головой.
— А отец Михаил знает? — Андрей коротко глянул на крестного.
— О чем? — тот рассеянно смотрел на облупившуюся стену диспансера.
— Ну, — парень замялся, — что я…
— Не веришь? — мужчина громко рассмеялся — с крыши с истошным карканьем поднялись испуганные вороны, и снисходительно бросил. — Ты ребенок еще. — Талищев остановился, задумчиво глядя в никуда. — А вера, — он глянул на домик часовни, — вера — штука тонкая. — Мужчина махнул парню рукой и снова пошел вперед. — Хочешь — верь, хочешь — не верь. Но станет тошно или невмоготу — беги к батюшке. Отец Михаил никогда не прогонит. Посиди у него, поговори — перетерпишь. Знаю, диспансер — как тюрьма. Не бойся и не стесняйся — говорить ему можно все. Не ты первый, не ты последний.
Андрей, молча, кивнул крестному.
— Ты не раскисай, ребенок, — Талищев звучно хлопнул парня по спине, — все у тебя хорошо.
Наверное, Юрий Альбертович почувствовал, как — насколько он испугался. В тот момент, когда Андрей взял в руки стопку анализов и вдруг осознал, что все это не игра. Эгоизм, конечно, но за свое тело человек переживает сильнее. И реальность смерти пришла к нему не с видом трупа Аминки, а вот с этим страхом: СПИД — конец!
Но пронесло.
Парень лежал на койке, глядя в потолок. Она больше не казалось жесткой. Напротив, был даже какой-то уют. Жизнь вдруг приобрела остроту и ценность. Каждый заусенец железных креплений, трещина в штукатурке, луч света через решетки — все давало почувствовать головокружительную радость — он живет. Живет и будет жить!
Потому что пронесло, и он не болен. Потому что каким-то чудом за все те разы, когда он кололся на доверие с Аминкой, и трахался с ней, не предохраняясь, он ничего не подцепил. И не успел сделать еще Бог знает сколько глупостей, сгноив себя живьем. А все остальное — ерунда. Все можно перетерпеть. Главное, жить.
Андрей даже не заметил, как заснул.
25
22 мая 2010 года. Суббота. Москва. Наркдиспансер. Пресня.
Через день Андрея перевели из карцера в общую комнату, про которую так и хотелось сказать «камера». Здесь стояли такие же двухъярусные койки, но этот раз Андрею досталась нижняя. Вдобавок к уже надетым на него футболке и штанам ему выдали еще одни. А еще полотенце, тонкое серое одеяло, матрас и жидкую подушку в застиранной наволочке.
Ребята, жившие в этой камере, отнеслись к нему с утрированным вниманием. Так здесь было заведено: нравится — не нравится, а новичку надо внушать «все через это проходим, надо держаться вместе». Гадетский машинально проявлял сходное отстраненное дружелюбие, но особенно не общался. Разговаривал вымученно, отвечал односложно, предпочитая оставаться наедине с собой и своими мыслями. После короткого всплеска облегчения в день крещения, его снова сковала давящая апатичность.
На самом деле все они были такие. Каждый ходил, опустив голову, переваривая это внутри себя. После ломки все наркоманы без исключения страдали от тяжелейшей депрессии, и на общение не было ни сил, ни желания. Все становилось безразлично, кроме той сосущей пустоты внутри, к которой они жадно прислушивались.
Ребята были разные, но, в основном, молодые. Чаще всего чуть постарше Гадетского. Один парень все время трясся на дальней койке, пуская слюни и испражняясь под себя, отчего в комнате постоянно висела вонь. Не мог он или не хотел вставать, Андрей не понял, но на третий день его пребывания в общей комнате тот вскрыл себе вены, и его увезла «скорая».
Остальные ребята большую часть времени проводили на улице. Работали, разбирая аварийное здание, находящееся на территории диспансера. Считалось, что трудотерапия — лучшее лечение. Андрею принимать участие в этом было пока рано, первые десять-пятнадцать дней всех оставляли в покое, пока дурь не выйдет из организма полностью.
Кормили плохо — проваренной перловкой и черным хлебом. То ли просто от нехватки денег, то ли чтобы все эти кошмары навсегда отвратили их от желания связываться с наркотой.
Так Гадетский провел почти неделю. Пытался читать, но уже ко второй странице понимал, что слова пролетают перед глазами, не складываясь в предложения, а думает он об одном: доза, доза, доза. Кайф, разливающийся по телу от кончиков ногтей, горячей дребезжащей волной поднимающийся к паху, к солнечному сплетению, окутывающий голову. Дурманный полет, чувство невесомости. Он отбрасывал книгу, вскакивал и пускался блуждать по палате и территории диспансера. В отличие от карцерной зоны, палатный коридор не запирали, и из него можно было спокойно выйти на задний двор, где в плетеном кресле сидел старик-вахтер, одним глазом поглядывающий как бы чего не случилось.
По ночам парня мучила бессонница, но нельзя было даже встать. Оставалось только смотреть на продавленную сетку верхней койки и терпеть. Впрочем, так было со всеми.
Тогда начинались разговоры. Говорили громким свистящим шепотом. Только о шмали: кто, где, когда, с кем. Кто как начал, на чем торчал, сколько лет. Оказалось, история Андрея обычная, даже тривиальная. Еще рассказывали, у кого сколько друзей потравились или скрючились от передоза, и эти истории были страшными
Гадетский в этих обсуждениях не участвовал, но слушал, ощущая все крепнущее родство с этими людьми.
Талищев приходил несколько раз. Разговоры разговаривал. Заставлял подниматься с койки и подолгу гулять по территории, пока у парня не начинали подгибаться ноги. Казалось, депрессия охватила не только сознание, но и тело. Простейшее физическое усилие вызывало усталость и апатию. Хотелось только одного: лечь и смотреть в стену. А еще дозу. Дозу, дозу, дозу!
Но Талищев понимал его, и не то чтобы жалел, а скорее сочувствовал. Зная, что и когда сказать. В беседе парень постепенно оживал, начинал отвечать, спрашивать. Потом думать. С крестным было хорошо. Потому что, находясь среди опустившихся, измученных людей, часть из которых была уже дебилизирована дурью, Андрей начинал подозревать, что сходит с ума. Кроме того, крестному можно было без особого стыда рассказать обо всех ощущениях, которыми пугал собственный организм, перестраивающийся на жизнь без наркотика, а этих ощущений с каждым днем становилось все больше.
26
28 мая 2010 года. Пятница. Москва. Наркдиспансер. Пресня. 13:15.
— Сам пришел. — Увидев Талищева, отец Михаил с кряхтением опустил ведро, полное жидкой весенней грязи и, потирая поясницу, разогнулся. — Третий день уже стучит, — батюшка добродушно посмеялся. — Волевой мальчишка, молча терпит, — он одобрительно покачал головой и снова принялся за прополку. Ростков моркови на грядке еще не было, зато сорняков и битого кирпича пруд пруди.
Заведующий хмыкнул, улыбнулся и неторопливо направился к парню.
— Плотничаешь? — он подошел сзади и, усмехнувшись, сунул руки в карманы костюмных брюк.
— Молоток новый надо, — Андрей односложно ответил, не отрывая глаз от крыльца часовни. Две нижние ступеньки уже белели свежеструганными досками — на остальных были выломаны подгнившие.
Парень поднялся, обошел здание, вернулся, неся две свежие доски. Все молча.
Юрий Альбертович неторопливо поднял жестяное ведро, осмотрел и, отряхнув, поставил кверху дном. С опаской присел и подставил подбородок яркому, уже почти летнему, солнцу.
Во дворе стояла тишина, только птицы чирикали, да мерно стучал молоток. В дальнем краю на разборе склада возились пациенты, но оттуда шум не долетал. Отец Михаил, чавкая по грязи калошами, прошел мимо, относя в мусор наполненное ведро.
— Как себя чувствуешь? — Талищев уперся огромными ладонями в полные колени.
Андрей коротко буркнул:
— Нормально.
— Погулять не тянет?
— Не особенно, — парень хмуро зыркнул и снова отвернулся.
Талищев терпеливо усмехнулся, а потом неожиданно спросил:
— Скажи-ка мне, друг ситный, ты в институт с битой рожей приходил. За что тебя уделали?
— Ни за что, — Гадетский угрюмо примеривался вбивать следующий гвоздь.
— Ребенок, вот чего не терплю, так это вранья. Много долгов? — крестный ощутимо повысил голос, сурово глядя исподлобья.
— Хватает, — парень ниже опустил голову, на пробу тюкнул первый раз, намечая паз.
— Давай прощайся со всеми, — Талищев через плечо глянул, как работают на разборке лечащиеся. — К вечеру оденься, я тебе там привез — на койке оставил. И будь готов.
Внутри с тугим тянущим чувством что-то оборвалось. Желудок ухнул к ногам. Куда его?
Андрей машинально ударил по гвоздю, едва не попав молотком по пальцам. Во рту стало противно-кисло. Почему так рано?! Ребята живут тут по несколько месяцев. Куда ему возвращаться? В квартиру на проспекте? Или к Аминке? Эти комнаты, обои. Обувь в коридоре, наверное, до сих пор лежит. А там, в зале, ковер. Андрей вдруг с тупым ужасом понял — он не выдержит. Не выдержит и уколется в первый же день.
Горло так сдавило, что невозможно стало вздохнуть, не то, что заговорить. Он стоял, неудобно наклонившись, с занесенным молотком, сжимая пальцами черенок гвоздя. Но так и не ударил.
— У меня мать-пенсионерка в Мансурово. Деревня — километров сто пятьдесят от Москвы. Поживешь пока с ней.
Талищев с сожалением поднялся с нагретого ведра, у него было полно работы: лекции, документы. И ехать предстояло уже по темноте.
27
Волоколамское шоссе. Подмосковье. 19:55
Шестерка задыхалась, чихала и кряхтела.
— У вас кардан стучит, — Андрей равнодушно смотрел в окно. Он ездил по этому шоссе — гонял на мотоцикле. Отсюда они катались в лес с Дербишевым. Тогда сзади, обхватив его за пояс, сидела Аминка. И на Новый год ездили отсюда.
— Правда стучит? — Талищев обеспокоенно прислушался.
Парень усмехнулся, впрочем, не показывая этого крестному. Он отчетливо слышал и стук кардана, и лязг в подвеске. Еще в моторе подвывало, но это, скорее всего, не страшно. Хуже то, что движок тарахтит и не тянет.
За две недели его мир сузился до шершавых бетонных стен наркодиспансера. Там тюремная обстановка позволяла держать себя в руках. Теперь было как-то не по себе.
Юрий Альбертович это понимал и с разговорами не лез, давая собраться с мыслями. Уже темнело, мимо мелькали столбы, мотели, подмосковные городишки.
— А чего новую машину не купите? — Андрей искоса глянул на заведующего.
— А вас чем кормить? — Талищев сварливо обругал водителя впередиидущей фуры и бросил: — У меня дотаций на тридцать человек, койкомест — на восемнадцать. А лечится пятьдесят. Ладно, — крестный махнул рукой, — бегает и бегает.
В поселок приехали уже затемно, как в мультфильме про попугая Кешу. Андрей не увидел ни улицы, ни обещанного ему озера, только деревянный забор и скрипучую калитку.
именем мать Талищева, Софья Алексеевна, пробуждала в памяти парня его собственную маму, Софью Марковну Гадетскую, а беспрерывным птичьим трещанием — старушку из пятьдесят шестой квартиры, которая крестилась каждый раз, видя соседей-наркоманов.
Впрочем, пожилая женщина Андрея приняла радушно, даже чересчур. Гладя по щекам совершенно чужого парня, она очень искренне сокрушалась о его худобе.
Крестный сунул ему почти пустую дорожную сумку и подтолкнул к дому. Дорожка была длинная и извилистая, воздух густо насыщен приторным запахом душистого табака.
Сам дом оказался маленьким и больше похожим на дачную бытовку. Как и талищевская машина, уже дышал на ладан. Внизу, кроме кухни, всего одна комната, в которой, как в казарме, вдоль стен стояли четыре кровати — сыновей у Софьи Алексеевны было трое. Радио, телевизор, печка, хотя топился дом газом.
Андрея устроили на чердаке — длинной комнате с низким косым потолком и завешенным тюлью окном. Там было мало мебели — только кровать и шкаф, похожий на буфет. Неприятно и удушливо пахло травами, с балок свисали букетики сухостоя вперемешку с косичками лука. Но зато здесь он был один.
Юрий Альбертович уехал тогда же, ночью.
— Денег я тебе не оставлю, чтобы брать было нечего. Продукты сам привезу. Мама, он не ребенок — он наркоман. Не сюсюкайся и не потакай ему. Случится что: будет угрожать, потребует денег — не спорь, отпусти. И не уговаривай.
Парень сидел на лестнице, равнодушно уткнувшись лицом в сцепленные пальцы жилистых сухощавых рук. Интересно, знал ли Талищев: со второго этажа слышно все, что говорится на крыльце? Скорее всего — да. Для него и говорил.
— август 2010 года. Подмосковье. Поселок Мансурово.
И все же Софья Алексеевна Андрея жалела, пыталась разговорить, накормить. Он ел без аппетита, оставался костлявым, бледным и погруженным в себя, с пустым, то и дело застывающим в одной точке взглядом.
Иногда пугал старушку — замолкал посредине разговора, замирал, глядя куда-то ей за плечо. И мог просидеть так, не шевелясь и не отвечая, несколько минут. Потом поднимался и молча уходил. Возвращался к ночи, бесшумно, как сова, поднимался на свой чердак и затихал там до утра.
В другие дни, напротив, приходя в темноте, когда пожилая женщина, мучаясь от старческой бессонницы, вязала на веранде, садился рядом и прижимался виском к ее коленям. В такие минуты в горле Софьи Алексеевны вставал ком, она несколько раз протягивала и отводила руку, прежде чем решалась погладить его по волосам.
По выходным приезжал Талищев. Андрей первым выходил за калитку, вынимал из багажника тяжелые пакеты с продуктами и относил в дом. Почти все делал молча. Он вообще больше слушал то, что происходило у него внутри, ко внешнему миру оставаясь безучастным. В разговоре был вял и пассивен, лишь изредка кивая и никогда не глядя в глаза.
Большую часть времени он проводил, лежа под машиной крестного (там всегда было что ремонтировать) и прислушиваясь к монотонной уютной беседе Талищева с матерью.
Потом крестный подходил, густым басом говорил: «Вылазь», — и они шли на долгую утомительную прогулку — к дальнему лесу и обратно.
Пару раз Талищев возил его в город. Но только в больницу. Не разрешая выйти из машины, даже чтобы купить сигарет в киоске. Впрочем, Андрей и не настаивал. Он и сам не хотел ступать на мостовые Москвы.
Через две недели на даче в Мансурово начала появляться Юлька — племянница Талищева. Веселая девчонка шестнадцати лет. Все сложилось как-то само собой, Андрей и не хотел особо. Не о том думал. Но раз пошли погулять, другой. Покурили, сидя в лесочке, поболтали, поцеловались. Скорее, как баловство, для интереса.
Трахались они тоже не особенно весело, быстро и неуклюже, по кустам и перелескам. Но на эти пятнадцать минут мучительная сосущая тяга почти отступала, все забывалось.
В один из вечеров Юльку на даче застал Юрий Альбертович и на следующий день молча и укоризненно сунул парню упаковку презервативов. В той вязкой апатии, в которой жил Андрей, у него не было сил на раскаяние. Парень просто взял их и спрятал в задний карман джинсов, чтобы не увидела Софья Алексеевна.
Лето медленно распалялось, перевалило через июнь, вползло в жаркий засушливый июль. Может, из-за духоты Андрей плохо спал. Закрывал глаза и открывал их с одним только жгучим желанием — уколоться. По утрам ему часто чудилось горячее Аминкино тело рядом и так хотелось, не открывая глаз, сказать: «Вальни меня, я так хочу».
Каждую неделю Талищев возил его к отцу Михаилу, и они долго разговаривали. Из-за жары сидели в предбаннике. О том, что он в церкви, напоминала только ряса и то, что батюшка перекрещивал его каждый раз, как парень переступал порог часовни, и еще раз, когда тот уходил.
О Боге они не говорили. И о мирской жизни — тоже. Отец Михаил был человеком начитанным, но обремененным своеобразным религиозным мышлением, ведя с Гадетским отвлеченные философские беседы и иногда углубляясь в какие-то уж совсем абстрактные диспуты. А Андрей с ним спорил — продавливал свое, он не усел соглашаться.
28
18 августа 2010 года. Среда. Москва. Ул. Панферова. 18:30.
— Да, конечно, — Малика бездумно кивнула, занятая своими мыслями. Лето уже подходило к концу, а девушка все никак не могла решить: перевестись на полставки или бросить работу совсем. Но с деньгами было очень плохо.
Впрочем, советоваться на эту тему с Рафизом не было желания — он работал фельдшером и сам об образовании даже не задумывался. Вообще разговаривать им было особенно не о чем. Зато при нем девушка чувствовала умиротворяющее присутствие мужчины рядом. Он заботился о Малике, встречал с работы, провожал, даже починил в квартире стул, до которого у Андрея три года не доходили руки.
Пара свернула за угол, и девушка, коротко выдохнув, остановилась:
— Андрей.
Тот сидел на скамейке во дворе дома Малики, будто в ответ на промелькнувшую мысль. С того майского дня девушка его не видела.
Андрей еще больше похудел. Упираясь локтями в колени, он, казалось, состоял из одних углов. Одежда на нем была непонятно с чьего плеча, у ног валялась маленькая, почти пустая сумка. Во дворе, в котором с визгом носились дети, среди разноцветных качелей и горок он выглядел отстраненно и чужеродно.
Текла минута, другая, а Малика все не решалась подойти.
— Пошли в дом, — Рафиз потянул ее за плечо, бросив на парня неприязненный взгляд. Тогда, в мае, увидев разбитое лицо Малики, он пришел в ярость. Кричал, угрожал. Казалось, был готов убить Андрея на месте. Но сейчас ввязываться в драку не спешил.
— Я позвоню вечером, — Малика мягко, но решительно, отстранила руку Рафиза и одна направилась к скамейке. Ноги утопали в траве, в туфли набился песок.
— Привет. — Парень, не шевелясь, подождал, пока она приблизится. Потом медленно поднялся.
От него странно пахло — чужим домом. Кроме того, Малика не замечала раньше насколько он высокий. Наверное, потому что они редко виделись в том году, а теперь с удивлением обнаружила, что едва ли достает Андрею до плеча. И глаза у него тоже стали чужими: серьезными, вдумчивыми. Будто он смотрит куда-то глубоко внутрь себя.
Он стал совсем незнакомым. И взрослым.
— Привет. — Девушка, запнувшись, кивнула.
До дома дошли в полной тишине. Так же молча вошли в квартиру, потом в кухню.
Малика проследила взглядом, как Андрей бесшумно сел на старый протертый уголок, и суетливо открыла холодильник. Достала кастрюлю со вчерашним супом и включила газ.
Было слышно, как в конфорке шелестит огонь.
— Долго ждал?
Она неуверенно глянула назад, и парень равнодушно пожал плечами:
— Пару часов.
У него изменился голос — стал ниже и глуше. И ему, казалось, было все равно, прожди он у подъезда всю ночь.
— Надо было позвонить, я бы сама пришла. Там, наверное, убраться надо, — девушка вынула из шкафа тарелку, но оставила на столешнице, будто не зная, что с ней делать.
— У меня ключей нет. А на ту квартиру не хочу ехать.
Внутри болезненно сжалось — она помнила, где его ключи — в сумке, которую обыскивал Талищев. В квартире мертвой Ниязовой.
— Крестный хочет, чтобы я уехал к отцу.
Малика ставила на огонь тяжелую кастрюлю, рука дрогнула, и на плиту плеснул бульон с белыми каплями застывшего жира.
— Надолго?
Андрей безразлично смотрел в стену:
— На год, может, на два.
Это прозвучало почти как «навсегда». Малика выдохнула:
— Ясно, — она отстраненно услышала, что голос стал тоньше обычного, и стиснула зубы, но по щеке против воли потекла слеза, — понятно.
В детстве она бы никогда не подумала и не поверила, что Андрей может ее ударить. Но ведь ударил. И теперь сидел и молчал, не двигаясь с места. А Малика одна стояла посреди кухни, сжав пальцами край столешницы, и плакала.
Ей не было жалко разбитой коленки, ей было страшно, что Андрей сейчас ввяжется в драку, а старшеклассников толпа, они выше на голову, да и толкнули ее нечаянно. Но уговорить его она не смогла и успела только зажмуриться.
Спустя пятнадцать минут Андрей смывал под холодной водой кровавые сопли. Забрызгано было все: рубашка, брюки, руки. Но он бы в жизни не признался, что разбитый нос — это в самом деле так больно, как можно подумать.
— Зачем ты полез?
Мальчишка выпрямился и вскинул на нее горящие глаза:
— Ты что дура?! Девчонок бить нельзя!
Малика обиженно насупилась:
— А обзывать можно?
Он на пару секунд задумался, видимо, взвешивая за и против, а потом емко заключил:
— Обзывать можно.
Девушка невольно улыбнулась, смеясь и плача одновременно, даже не сразу сообразив, что Андрей составляет ей компанию.
— Ты чего? — она недоуменно обернулась.
— Это тебе Рафиз стул починил? — и, не дожидаясь ответа, предупредил: — Ты только на него не садись, ладно? Он ножки перепутал.
Ребята хохотали, хохотали и никак не могли остановиться.
— И кто тебе сказал, что ты рисовать умеешь?
Девочка схватила плакат и потянула на себя. Андрей, выпачканными в красках руками, вцепился в него с другой стороны.
— Можно подумать, у тебя лучше!
— Лучше-лучше! — мальчишка с хохотом потянул ватман, нечаянно опрокинул стакан с грязной водой — забрызганным, и без того неказистый, рисунок стал еще нелепей.
— Да не правда!
— Правда!
Таким родным он не был никогда. Малика смеялась, Андрей смеялся, и у него в глазах плясали знакомые с детства, задорные черти.
29
20 августа 2010 года. Пятница. Москва. Ул. Панферова. 19:30.
— Ты совсем обалдела? С какого хрена?! — парень с силой брякнул стаканом о стол.
Он оживал. Чаще смеялся, больше разговаривал, тащил ее гулять. При виде симпатичных девчонок у него снова начали алчно загораться глаза.
Малика нервно убрала за ухо мешающую прядь — прежде чем сказать Андрею, она долго собиралась с духом — и теперь маялась, внутренне сжимаясь:
— Не кричи, пожалуйста.
Но он будто и не слышал:
— Где ты его вообще выискала?! Он же мудак, недоносок — двух слов связать не может. Да пусть он тебя просто так трахает, замуж-то выходить зачем?!
Малика вспыхнула и почувствовала, как краска заливает лицо.
— Ты что, залетела? — Андрей брезгливо выдохнул.
— Нет, — девушка ни в чем не была виновата, но с привычной неуверенностью прятала глаза, — я просто так решила.
— Да что он тебе сделал? Стул починил?! — он с силой нажал на спинку. Может, и не хотел, но одна из плохо прибитых ножек не выдержала и вывернулась из паза. Андрей яростно сжал кулаки, но ничего больше не сказал — ушел курить на балкон, шарахнув за собой дверью так, что зазвенело стекло.
Малика не умела спорить с Андреем. Даже боялась, когда его глаза вот так сужались, лицо заострялось. Андрей всегда был уверен, что прав.
Она выждала несколько минут, только потом вышла на балкон следом.
Парень раздраженно курил, стряхивая пепел прямо за парапет.
— Слушай, — она еле слышно встала рядом, — так получилось. Он хороший, он обо мне заботится. Ну сам подумай: ты уедешь, а мне что — оставаться совсем одной?
— Я могу не ехать, — он мрачно буркнул и выбросил окурок на улицу. — Не надо валить это на меня. — Андрей уже успокоился, и девушка вздохнула с облегчением — значит пронесет, он плюнет и отступится, позволит делать, как хочешь. Малика покачала головой:
— Не можешь. Юрий Альбертович плохого не посоветует.
— Что ты всегда подо всех подстраиваешься? — Андрей резко и раздраженно повернулся. — Всем угодить пытаешься. Аж тошно. Живи ты своей жизнью!
Малика выдохнула и, собрав мужество, посмотрела ему в лицо:
— Андрей, хватит. Давай просто уговоримся: ты едешь к отцу, а я выхожу замуж.
Он пару секунд смотрел на нее, а потом зло, сквозь зубы, выплюнул:
— Идиотка, — и ушел в квартиру.
30
29 августа 2010 года. Воскресенье. Москва. Ленинский проспект. 02:10
Андрей так и не пришёл на свадьбу. Спорить прекратил, махнув рукой, но и поздравлять отказался. Впрочем, оно только к лучшему — меньше скандалов. Свадьба была не очень: платье напрокат, очередь в ЗАГсе, дешевое кафе с аляповатыми плакатами на стенах, пьяный отец Рафиза.
Малика второй раз надавила на звонок, и дверь с грохотом распахнулась. Андрей стоял босой и встрепанный.
— Вышла? — парень угрюмо на нее посмотрел.
— Да.
Он, ни слова не говоря, развернулся и ушел вглубь квартиры. Малика неторопливо сняла босоножки.
— На.
Когда девушка вошла в комнату, Андрей мятым веником сунул ей охапку роз. Девушка поднесла их к лицу, вдыхая приторный аромат, и спрятала улыбку — красивые, белые. И так много — не сосчитать, все деньги, наверное, выкинул. Рафиз подарил три.
Квартира была перевернута кверху дном: шкафы раскрыты, ящики выдвинуты, на полу распахнутые чемоданы.
— Тебе помочь?
Парень, не оборачиваясь, буркнул:
— Сам справлюсь.
Малика присела на краешек кресла, пристроив букет на коленях. Андрей одну за одной сбрасывал в чемодан стопки книг, потом бережно снял с вешалки костюм и, аккуратно свернув его, уложил сверху. Это был единственный его костюм — отец прислал на выпускной — очень дорогой. Они точно знали, сколько тот стоит, потому что Годфрид Херцег скрупулезно вычел его стоимость из карманных денег сына, разделив ее на шесть месяцев.
Андрей собирал самые ценные для него вещи. Будто уезжал навсегда. Малике отчаянно, до боли, захотелось спросить: «Ты вернешься?». И несколько мучительных минут она была голова это сделать.
Но так и не решилась. Потому что, скорее всего, он сам не знал ответа на этот вопрос. А слушать вранье ей не хотелось.
— Вы где жить собираетесь? — парень хмуро буркнул, выдвигая ящики письменного стола и проверяя, не забыл ли чего.
— С его родителями, — Малика отвлеклась от своих мыслей и перевела дыхание.
— А твоя квартира? — Андрей резко выпрямился, и девушка отвела глаза:
— Сдавать будем, деньги нужны.
Парень отвернулся и бросил через плечо:
— Там на столе ключи. Возьми.
— Зачем?
— Живите хоть отдельно. Будешь эту квартиру сдавать, я все вещи убрал. Вам же надо что-то жрать, — и с треском захлопнул чемодан.
На часах было уже четыре утра, а ребята все еще сидели в квартире, прижавшись к друг другу плечами, и молчали. Андрей, иногда тихонько, иногда до боли, сжимал ее руку. Он уже оделся и собрался. Вызвал такси. Посреди комнаты стояли два чемодана и громоздкая спортивная сумка.
— Мы неудачники? — Малика искоса глянула на него и вздохнула.
— У меня все зашибись. А ты — дура. — Парень упрямо сжал зубы, и девушка со щемящей нежностью рассмеялась:
— Андрюшка, я тебя так люблю.
Он не ответил. Помолчал, потом хмуро буркнул:
— Как ты ушла-то? Он тебя отпустил?
— Нет, на улице ждет.
Андрей облегченно вздохнул и смягчил тон:
— Ладно, иди давай. Разругаетесь еще.
Он проводил ее до двери в подъезд, но выходить не стал. Проследил, как девушка подошла к сидящему на скамейке недовольно набычившемуся Рафизу, и закрыл дверь.
У подъезда уже ждало такси.