«Вы когда-нибудь задавались вопросом, о чем мечтают исполнившие свою мечту? Кто-то ответит о том, чтобы сохранить этот миг победы до конца жизни, кто скажет — нельзя исполнить мечту, потому что теряется смысл жизни, кто-то ответит, мол исполнивший начинает забывать о ней и стремится к новым высотам…

Моя мечта была исполнена. И я сейчас здесь — в эпицентре моей мечты. До сих пор. Наверное, его нужно визуализировать, чтобы вам было проще передать чувство эйфории, но я начну описание со звуков. Это шепот вольного ветра, который здесь играет больше роль частого гостя. Он проходит сквозь это небольшое селение, где и расположен мой скромный двухэтажный дом, вдоль его стен, по шелестящим поверхностям моих наград за доблестную работу на благо закона и порядка своего города, которые были прикреплены простым скотчем к золотистым обоям гостиной, быстрым потоком пролетая на кухню, где моя любимая готовит жаркое… Да она любила меня порадовать кулинарными изысками. Не помню ни одного раза, чтобы мы хоть разе ели тоже самое, что и пробовали в течение дня. Но этот частый гость никогда не задерживался, коснувшись моей семьи и мимолетно побывав в мое доме, он покидал нас, удаляясь куда-то за холмистые леса. Но звуки не прекращались…

Прожив столько лет в этом беззаботном пригороде, я до сих пор не узнал, кто нежно нажимает на клавиши фортепьяно. Возможно это был кто-то из соседей или владелец бара, куда я так и не смог сходить за эти годы. Не то чтобы не мог этого сделать — просто я не хотел разрушать мою мечту. В ней должны были оставаться загадки… И мелодия, то ускоряющаяся, то замедляющаяся, то способная погрузить в тоску, то развеселить и была той самой частью, которую не нужно было раскрывать. Музыкант ни на одни день не оставлял инструмента, наполняя пригород… счастьем. Да мы были именно счастливы. У каждого был небольшой домик, о котором вероятнее всего мечтаешь и ты. Черепичная крыша в вишневой расцветке, огромные окна для утреннего рассвета и вечернего заката, деревянная терраса, чтобы ты мог делить счастливые моменты не только со своей семьей, но и с соседями за чашкой чая теплым летним вечером. Конечно в ней просторная кухня с деревянной мебелью и с отбивкой из чистой кожи, посуда из чистого китайского фарфора, исключение только заварочный глиняный чайник, дабы не отбирать вкус земляничной и мятной трав. Безусловно камин с потрескивающимися поленьями, объятый языками пламени даже в это теплое лето. Я извиняюсь перед моим слушателем за столько подробное описание, но это было… И эта винтовая лестница на второй этаж и разноцветная детская и самодельный спорт зал, хотя кроме боксерской груши и штанги там ничего не было. Но в доме было все. И в завершении всего небольшой гараж с моим новеньким „Lincoln“…

Я всегда знал, чем буду заниматься. Возможно мой организм был устроен именно так, что я был рожден полицейским. Если бы даже не существовало этой профессии, я бы все равно занимался именно этим промыслом. Дотошность в мелочах, зоркий глаз, даже мой мозг начинал думать, как мозг предполагаемого преступника. Я всегда находил зацепки на месте преступления, даже если там потрудился отъявленный рецидивист.

Порой у того или иного успешного человека спрашивают, почему он стал снимать фильмы, лепить скульптуры, писать музыку или чинить водопроводы (хотя у последних гораздо реже берут интервью). Они отвечают, что получают от этого удовольствие. Я же не только получал удовольствие, но я жил этим. И до сих пор живу. И даже сейчас, когда я считаюсь конченым наркоманом, который, чтобы встать с кровати с утра закидывает эфедрин, в обед загоняется лизергиновой кислотой для бодрствования, а ночью, чтобы, наконец, убить очередной день успокаивает свой организм реланиумом — я все равно считаюсь одним из лучших детективов. Даже моя слабость — стала моей сильной стороной. Мне часто рассказывали, что наркотики стимулируют мозг, но я никогда не верил в это, считая простой отговоркой наркоманов. Но, что касается меня — препараты давали мне спокойствие и сосредоточенность. Если бы не они, то моя судьба оборвалась бы еще шесть лет назад…

Когда-то что-то становится центром твоей вселенной, твоей жизни, твоей судьбы, то потеряв это — ты хоронишь себя, уходишь в тень, увядаешь под солнцем, не стараясь найти влагу и место для существования. Называйте это как хотите — я же могу подобрать тысячу метафор, но описать боль этой утраты нереально.

Элизабет… Мое крошечное создание стало для меня центром вселенной. Ради нее я мог и покорял все высоты, как в карьере, так и в личной жизни. Я женился по любви, я не философ и не могу утверждать редкость это сейчас или нет, но так произошло, и она появилась в любви. Элизабет… С глазами матери, моим подбородком и маленьким носиком, над которым мы долго спорили с супругой на чью из родительских сторон ее нос похож больше. Уют дома не был в горящем камине или травянистом чае, ни в деревянных и кожаных декорация, ни в дорогом автомобиле… Уют создавала эта крошка. И если бы мы просто жили в четырех каменных стенах, то все равно эти стены были бы самыми родными и уютными, ради которых хотелось бы возвращаться домой… Когда я вспоминаю, как она икала, перепив грудное молоко в первые месяцы жизни, то улыбка с моего лица не стиралась до тех пор, пока я не вспоминал, что больше не услышу ее… Первая улыбка, первый плач… Хотя все было наоборот — сначала первый плач, который на меня действовал всегда одинаково — как ножом по сердцу. Но улыбка…))) Где-то вычитал выражение, поэтому кому-то оно может показаться банальным — улыбка солнца. Просто точнее было передать нельзя — именно улыбка солнца.

Проходили года, ветер все так же захаживал в нашу тихую обитель, поглаживая кудрявые волосы Элизабет, так же принося с собой нежную мелодию фортепьяно. Она уже ходила на ногах и даже задавала кучу вопросов. Одно из самых золотых родительских периодов жизни. Где-то мы ей говорили правду, где-то ее недоговаривали:) Просто глагол „врали“ будет слишком жесток к нам. Мы растили ее в доброте, а доброта с глаголом „врали“ не может сочетаться.

— Папа, а кто это играет каждый день на пианино? — сжимая белого кролика Майки в своих объятиях, спросила моя девочка.

— У детей этот инструмент гораздо известнее чем рояль или фортепьяно… Хах… Пианино.

— Я не знаю, мой ангел, — с улыбкой отвечал я. А почему ты не узнаешь об этом? — вопрос за вопросом, как же я ее обожаю. Давай как-нибудь вместе сходим и узнаем. Тебе нравится, как он играет?

— Конечно. Я, когда вырасту тоже стану пианисткой, — она всегда говорила серьезно, непоколебимость в ее голосе заставляла нас, взрослых, только произносить „Аминь“ в знак благословения. В моей памяти она навсегда останется такой: самым прекрасным цветком в белых колготках, в розовой кофточке с заколками в виде разноцветных бабочек и с белым кроликом Майки. Ничего черного лишь светлые оттенки в счастливом воспоминании…

В то время мы верили в Бога. Наверное, потому что жили под его крылом. Но вскоре он покинул нас…

Вот и теперь глаза увлажнились, а я уж думал, что забыл, что значит плакать. Подонок, сбивший Элизабет, может и не был подонком, мне не довелось это узнать. Но в момент, когда я приехал домой из очередного дежурства — он все так же стоял около своего пикапа, из-под колес которого стекала алая вода, а в нескольких ярдах валялся искореженный трехколесный велосипед. На тот момент ей было пять, и Элизабет только училась крутить педали. Даже велосипед розово-белый назывался по сказочному „единорог“.

Мне было наплевать на полицейских, приехавших сразу же после происшествия и записывающих показания задержанного, наплевать на свидетелей в виде врачей скорой помощи, фиксирующих смерть пятилетней Элизабет Брэдли, на соседей, которые были в ужасе от произошедшего, мне было плевать даже на мою ревущую в бешенстве жену… Для меня существовал только он. Я не выхватил табельный пистолет и не стал выпускать свинец в его толстое брюхо. Мой мозг хотел его уничтожить, разобрать по кусочкам, как мозаику, но помутневший рассудок исполнил желание самым дикарским способом. Я… Я повалил его на землю и бил до тех пор, пока не онемела моя рука. В тот момент меня не могли остановить ни патрульные, ни врачи, ни свидетели. Его лицо превратилось в кровавое месиво, в уродливую гримасу, похожую на мою нынешнюю жизнь.

Он скончался, не доехав до больницы. Этот день стал для меня концом жизни. После этого я превратился в призрака.

Мне еще нет тридцати пяти, но я уже давно умер. Мы пытались жить дальше… Но каждый день был хуже предыдущего. Детектив Брэдли подставлялся под пули, но так и не смог найти ту единственную, которая закончила бы мои страдания. Моя супруга каждый день поговаривала о суициде. Это становилось похожим на ад, выхода из которого нет даже при искуплении. Все закончилось простым разводом. Признаться честно, я даже рад этому. Я никогда не виделся с ней и не созванивался… День переезда в Луизиану остался последним днем, когда мы контактировали. Любовь, семья, счастье были перечеркнутым одним трагическим эпизодом.

Теперь каждый день после работы я вкидываюсь коксом или метом и впадаю в эпицентр моей мечты. Мечта, которая была у меня, но я ее не удержал… Не удержал… Не удержал…

За день до переезда в Луизиану, я хотел оставить хоть какое-то воспоминание об Элизабет. Кролик Майки. Я обыскал весь дом с верху до низу, но безрезультатно.

Сыщик не сумевший найти игрушку дочери… О, Боже, как же больно!!! Хотя тебя нет, Господи. Если бы ты существовал — разве ты бы допустил весь этот кошмар?!!!..»