© Ульяна Берикелашвили, 2015

© Дмитрий Лир, фотографии, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

 

Соби

Был обыкновенный рождественский вечер. Серый, невзрачный, пропитанный запахами корицы, яблочных пирогов и городской канализации. Прохожие, словно запутавшиеся в своих коконах яркие бабочки, спешили навстречу празднику.

А она бежала сквозь слёзы через парк. Сквозь серые угрюмые деревья, не разбирая дороги. Падала, снова поднималась. Бежала, сбивая прохожих.

Она уже и не понимала, а может быть, и не помнила, почему, куда, отчего пытается убежать. Просто мчалась вперед.

«Лишь бы подальше…»

Странная боль переполняла её. Колкая, грязная — она словно стала ЕЁ сутью. Не выдержав этого, настоящая суть ушла на дно сознания…

В глазах потемнело. Запнувшись о гнилой ствол дерева, она плашмя упала на грязный снег. Лицо её погрузилось в ледяную воду, проломив тонкий лёд, сковавший лужу.

Пара неосознанных вдохов в поисках живительного воздуха и она уснула.

Навсегда.

Навсегда?

Что-то мне говорило, что это не так. Жмурюсь от боли и приподнимаюсь. Руки уперты не в холодный снег, а в ровную гладкую плиту.

Где я?

Дома?

Нет… в моей комнате — ковролин, да и вряд ли я не добралась до постели…

Открываю в легком испуге глаза и…

Сознание замирает в непонимании.

Чёрное обсидиановое пространство окружает меня. Ровная безразмерная монолитность камня под ногами и тёплый бархат воздуха.

И сквозь пелену темноты я слышу шорох.

Чьи-то шаги.

— Напиласяяяяя я пьяна, не дойдууууу я до домуууу! — странно знакомые слова в темноте.

Прыжок, лёгкий смех и я беспомощно осознаю, как велико, как безразмерно это пространство.

— Довелааааа меня тропка дальняя до вишнёвого садааааа!

…старая… это… это какая-то безумно старая и знакомая песня!

«Песня…» — думаю я — «Какое то странное, но слово»

И уже во второй раз задумываюсь. В голове такая же тьма, как и вокруг. Мысли приходят не спеша, сбивчиво. И обидно оттого, что я тут же забываю, что значит то или иное…

Я что-то забыла, потеряла…

Но что?

Отбросив все, настраиваюсь на восприятие голоса. Это мужчина.…Это явно мужской голос. Хриплый, немного надломленный… сексуальный.

— Ты скажи-кааааа мне, расскажи-каааааа мне, где мой милый ночууууует.

— Эй, кто ты? — кричу я в темноту, обрывая незнакомца.

— Ну-у… вот, всю песню испортииилаа! — капризно протягивает он и тут же удивлённо вопрошает — Девчонка?!

Он умолкает и вокруг снова восстанавливается тьма. Но почему-то не покидает ощущение, что он… рассматривает меня!

— Ууууу, ещё одна! Нам что, с Велиаром тут вдвоем всю жисть…

— Велиар?! Ещё одна?! — недоуменно шепчу я. Делаю шаг навстречу голосу и… слепну под натиском яркого света…

Когда резь прошла, и глаза привыкли к яркому свету, я обнаруживаю следующую картину — на меня был направлен мощный театральный прожектор. И не один. Кольцом они окружают меня, забивая пространство вокруг ядовито-желтым светом и чёрными змеями проводов.

И на одном из них сидит ОН. Неровно очерченный силуэт. Гордый… но слегка надломленный…

— Ну-уу, что ууставииилась? — протягивает он, помахивая рукой… Нет, не рукой. Это что-то иное, мягкое… словно бескостное. В недоумении смотрю на это и пытаюсь понять, что же…

— Это хвост, глупая! — восторженно кричит он и спрыгивает с прожектора, изящно и мягко.

Свет уже не такой яркий, как раньше, серебристым облаком окутывал его, а я, завороженная и удивленная, разглядываю странного обладателя хриплого голоса.

…Не знаю, почему я называю его странным…

Первое, что бросается в глаза, это кошачьи уши и хвост. Мягкие, пушистые, серые с чёрными полосками.

— Красивые, правда? — восклицает самодовольно он и, не дожидаясь ответа, подходит ко мне.

— Котовски. Великолепный и очаровательный Я! — Представляется он. — А ты?

Даже не знаю, что ответить. Я? Кто я?! Кто…

Пытаюсь вспомнить и падаю на плиты от боли.

Мне больно, жутко больно. Голова трещит и разламывается. Я всхлипываю и сильнее вжимаюсь в холодный камень. Затем что-то с силой приподнимает меня вверх. Это Котовски, грубо схватил меня за волосы, так что слёзы брызжут из глаз, и тянет вверх, к своему лицу.

— Отпусти, — от обиды уже всхлипываю я и глупо барахтаюсь, бессильная. — Почему бы… тебе не опуститься самому?

— Не хочу. — Мурлычет этот гад, и хватает меня за шею.

Я почти задыхаюсь, мне больно, обидно и я уж забыла про то, что пару мгновений назад я пыталась найти ответ на вопрос, кто же я, как меня зовут…

Котовски хвостом обвивает меня за талию рукой, уже свободной, раздвигает пряди, оголяя мою шею. Я чувствую его тёплое дыхание и замираю.

— УУУ, щас посмотрим, кто ты… все тут такие… А — га, так и знал — восклицает он.

— Соби! Твое имя — Соби!

 

Котовски

— Вообще — то, первый из нас — Велиар. Жуткий тип, тот ещё персонаж, ты его скоро увидишь… У-у-у, жаль, что не красавчик, но что поделать — сюда чаще всего попадают девчонки… — Котовски сонно потягивается, поудобнее устраиваясь на прожекторе. Его мягкий полосатый хвост помахивает в такт его речи.

— А где мы? — спрашиваю я, расхаживая взад — вперед по темным плитам, перепрыгивая через провода. — И сколько… нас?

Уже мысленно я становлюсь частью этого мира.

Кто знает, может он мне не чужой… может я всегда жила здесь?

Котовски забавно морщится. Его зеленые глазки хитро наблюдают за каждым моим движением. Неестественно грациозно он поправляет русую чёлку.

— Думаешь, я тебе так всё и расскажу?! Наивная! — хохочет он и спрыгивает ко мне. От неожиданности я вздрагиваю и делаю шаг назад.

— Лаэрен. Этот мир зовётся Лаэрен! — чей-то чужой, не Котовски, голосок звучит из темноты и ему вторит какой-то другой… Звонкие удары чего-то знакомого о плиты…

— А-а-а, это ты, малявка! — мурлычет ушастый и щёлкает пальцами. На его жест-команду откликается один из прожекторов и направляет свой искристый желтый свет туда, откуда раздаётся голос.

— Я не малявка! Сам такой, Скотовски! Не забывай, я появилась раньше тебя! Так что малолетка у нас ты.

Теперь я вижу её. Это девочка лети семи, довольно милая, но её лицо словно застыло в странной ухмылке. Уже позже я поняла, почему. Левый глаз её был белесовато-серебристый в отличие от правого зеленого. Волосы её, огненно-красные, кудрявым облаком опускались до плеч. Множество вплетенных разноцветных кос и бусин придавали некоторую дикость её причёске.

Ничего похожего на ушки Котовски я не нашла. Единственное, что объединяло их, так это перчатки. Длинные, до локтей — они были надеты и на руки ушастого, и у Малявки.

Но это не означало, что малышка лишена собственной «изюминки» — огромная накладная грудь, немного неровная и бугристая. Видимо, девочка выкладывала её прямо в лиф платья и из всего того, что попадалось под руку.

А стук… стук издавал небольшой розовый мяч, непринужденно отбиваемый детской ладошкой.

— У тебя салфетка выпала, грудастая! — Котовски ехидно указал на белое пятно у её ног. Девочка и бровью не повела, нагнулась и отправила салфетку обратно в лиф. Попутно, почти незаметно, она бросила мяч в ушастого, и теперь он морщился от удара в левое плечо.

— Дурак! Сколько раз можно попадаться! — улыбнулась девочка.

— Зачем пришла? Звали что ли? Сидела бы в своем мирике! — бушевал Котовски, но почему-то эта его ярость показалась мне заученной.

— Мне скучно… и притом, я почувствовала новенькую! — девочка вприпрыжку подбежала ко мне и протянула ладошку. Я хотела было пожать её, но зря доверилась — девочка ударила меня мячом в солнечное сплетение. От резкой боли тело согнуло пополам, и я словно поклонилась жестокой малышке.

А та отвела мои волосы в сторону и провела пальцем по голой шее.

— Соби. — прошептала она. — Забавное имя, но лучше, чем у Скотовски!

— Я Котовски, сопля! — взревел он и хотел было пнуть мою обидчицу, но — увы — растянулся на плитах. Девочка, явно ожидая подобное, отскочила в сторону.

Упал он лицом вниз, прямо у ног стоящей буквой «г» меня. Русые волосы его разметались и я отчётливо увидела на его шее чёрные, словно обугленные, буквы его имени.

«КОТОВСКИ»

Имя не украшало его. Оно уродовало.

Словно выжженное, что-то чужое, инородное.

…Клеймо.

Я в ужасе выпрямилась, оторвав взгляд от его шеи, и переступив через Котовски, схватила девочку. Грубо развернула её, обнажила шею, откинув красные волосы.

— Неет, не надо! Не люблю! — пищала она в испуге и кусала острыми зубками мою руку. Мяч её одиноко бился в истерике в стороне.

Да. И здесь, на её маленькой тонкой шее чернел жуткий шрам — имя.

«АРИС»

— Значит, и у меня такой же… — Я свободной рукой, ещё не веря, провожу по собственной шее свободной рукой и сквозь тонкую ткань перчаток чувствую грубую корочку спёкшихся букв.

Арис, всхлипывая, вырывается и теперь стоит неподалеку в темноте, спиной ко мне, зло отпинывая мячик.

— Во, блин, познакомились, — заключает Котовски. Он уже сидит на любимом прожекторе и покачивает ножками в ярко — зеленых сапогах.

— Что, получила, малявка?! Так и надо тебе, тля депрессивная! — забавляется он, уже уворачиваясь от розового мяча.

Арис злобно косится на меня. Серебристый левый глаз пугающе начинает светиться в неясной темноте, отчего я невольно внутренне сжимаюсь в комок.

— Он мёртвый. Я слепа на это глаз, — пищит Арис, заметив мои эмоции.

— Почему?

Котовски и девочка лишь весело рассмеялись в ответ.

— Аааа поооочемуу, а почееееемуу был кто-то там зииилёёныый? — корчит рожицы ушастый и спрыгивает наземь. Прожекторы гаснут, и на минуту становится темно и… страшно.

Я стою на месте, пытаясь понять происходящее. Но снова меня слепят лампы, и я жмурюсь от неприятной слабой боли. Арис заливается хохотом, показывая пальцем за мою спину, а я, развернувшись, тупо замираю.

Самый лучший способ избавиться от ответа — задать встречный вопрос.

Или подкинуть его…

Что и сделал Котовски. Я забыла про мертвый глаз Арис. Потому что за спиной — зеркало.

В зеркале — я.

Худая, нескладная, бледная. Рыжие волосы рваными прядями, огромные голубые глаза, оба живые. Ушки не кошачьи, хвоста тоже не наблюдается.

Испуганно улыбаюсь, и отражение тоже улыбается мне. Машет рукой в черной перчатке до локтя, поправляет серую майку, немного широкую. На шее — чёрный длинный шарф, на ногах — узкие чёрные брюки, из-под которых выглядывают чёрные ботинки…

…Ботинки…

…на минуту вспоминаю, как бегу по чему-то белому и падаю…

Кто же я?

…Соби…

…Соби?

…Соби!

Зеркало тем времен исчезает и в раме остается Котовски. Он забавно машет хвостом и подмигивает мне. Становится в величественную позу и замирает в раме. Словно картина.

Арис тычет меня и шепчет:

— Мы должны аплодировать ему, Соби!

Ни обиды, ни шипения в её голосе. Растерянно аплодирую и Котовски «отмирает»

— Это у нас ИГРА такая! — показывает он куда-то вдаль. Я оборачиваюсь и замечаю среди прожекторов огромное количество картинных рам.

— Это мой МИРИК, — шепчет ушастый в восхищении.

 

Арис

— Мирик? Что это? — спрашиваю я, почему-то не надеясь на ответ. Котовски бегает от рамы к раме и замирает.

Каждый раз мы с Арис аплодируем ему, а Котовски заливисто хохочет.

— Ты говорила, это у вас ИГРА такая? — обращаюсь я к девочке, а та деловито поправляет свою «грудь».

— Красивая? — в ответ Арис спрашивает у меня про свою бутафорию, словно не слыша моего вопроса. — Я всегда любила большую грудь… Всегда…

Она печально улыбается, будто вспомнила про что-то. Я начинаю злиться, каждый раз оставаясь без каких-либо ответов. Автоматически аплодирую Котовски, замершему в новой позе.

— Ну, всё, устал… — заявляет ушастый и подбегает к нам. — А сегодня веселее играть! Посмотрите, как заискрился мой мирик! Со времен Руминистэ подобного не было!

Арис кивает, а я, окончательно запутавшаяся в происходящем, уставилась на Котовски.

— Да объясни ты ей уже, а то я устала! Ты мне тогда ещё все нервы вымотал. — Пищит Арис, привычно кидая в него мяч. Ушастый увернулся от удара и запрыгнул с нарочитой легкостью на прожектор.

— Это — мое пространство в мире Лаэрен, — театрально начинает он.

…смотрю на него с блаженной улыбкой, будто меня месяц водили по пустыне без капли воды и теперь вывели к реке…

— Лаэрен поделен на пространства, в каждом из которых есть «жилец». Жильцы появляются неожиданно. На данный момент, ты — седьмая, кто появился ОТТУДА-НЕИЗВЕСТНО-ОТКУДА.

— А что это — ОТТУДА? — спрашиваю я, но Арис шикает, дает понять, что неуместно задавать вопросы, когда Котовски в образе.

— Мой мирик зовётся Картинным мириком Котовски и, как и любой из пространств Лаэрена, нуждается в подкормке. Это эмоции, мои эмоции, — здесь Котовски кланяется нам и продолжает. — Каждый мирики его хозяин холит и лелеет. И иногда мы собираемся все вместе и устраиваем массовую «кормёжку», как сейчас, к примеру, вы аплодировали мне. У каждого своя ИГРА.

— Играют все, кроме Велиара. — уточняет Арис. — Он не любит отчего-то играть с нами. Наверное, потому, что он первый появился из ОТТУДА-НЕИЗВЕСТНО-ОТКУДА…

— Мы думаем, что его игра — АДИНОЧИСТВА. Он так называет её сам. Мы, право слово, не знаем, как в неё играть… — шепчет Котовски.

— АДИНОЧИСТВА… — странно, но это слово… это название словно знакомо мне, хоть и исковеркано Арис.

Одиночество.

Котовски слегка касается меня и продолжает только тогда, когда убеждается в том, что слушаю.

— Моя ИГРА называется НАРЦЫСЫЗМ. Это Велиар так непонятно назвал её. Это вообще он дает всем названия…

— А мою он назвал ещё страннее, — ухмыляется Арис. — ИНФАНТИЛЬНАСТЬ… И не понять. Я вот сколько раз спрашивала Велиара, что это означает, а он всё молчит.

— Угу. И про мой тоже.

Только теперь я замечаю, что мирик Котовски стал как-то ярче, чище, чем был. Это потому, что мы играли, давая новые эмоции ушастому.

— А твой мирик, где он? — оборачиваюсь я к Арис. Девочка улыбнулась и подмигнула Котовски.

Тот достает из кармана старых серых джинс небольшой предмет и раскрывает его. Это зеркало, немного потрёпанное и поцарапанное. Котовски целует свое отражение и убирает зеркало обратно:

— Что ж, пошлите по гостям. Всё равно Соби надо со всеми поиграть.

Ушастый догоняет Арис — в это время она отошла в сторону и теперь стояла неподалеку у серой матовой плиты, хотя в мире Котовски все плиты были чёрные и глянцевые.

— Это вход в мой мирик. — Арис ударяет мячом по серой плите и та загорается серебристым светом. — Мяч — это ключ. Я всегда с ним.

Девочка шагает в свет и протягивает руку. Я следую за ней.

На мгновение закрываю глаза в страхе перед неизвестным, и некоторое время меня не покидает ощущение, что я падаю. Более ничего.

Я открываю глаза.

И вижу лишь свет. Делаю шаг и выхожу из него в мирик Арис. Следом за мной Котовски.

В отличие от мирика ушастика, куда я попала из ОТТУДА, мирик её был меньше и уютнее. Всё его пространство было заполнено розовыми светильниками всевозможной формы, плюшевыми игрушками, куклами и шарами. В воздухе витал запах карамели и ванильного мороженного.

Запахи… такие знакомые запахи…

бег… истерия… боль… головокружение… удар…

Морщусь от непонимания и тут же всё забываю. Даже запахи становятся незнакомыми.

Арис уже сидит на полу и обнимает большого зеленого слоника. Протягивает мне его плюшевую лапку:

— Соби, познакомьтесь. Его зовут Чайник! — малышка хихикает довольно и затем кричит так, словно не видела нас с Котовски долгое время. — Ну что же вы так долго?! Давайте играть!

Котовски полез куда-то в кучу игрушек и через некоторое время раскопок извлек старенький поломанный паровоз.

— Ту — ту! — весело пропел он и начал возиться с железной дорогой.

Так понимаю, что и мне нужно выбрать игрушку. Тянусь к огромной кукле с изрезанным личиком, но Арис останавливает меня:

— Это кукла Лукреции… Она не любит, когда её трогают чужие. За это она бьёт куклу. Или учит.

— Чему учит? — заинтересованно спрашиваю я, но как всегда, мой вопрос остается без ответа.

Арис дает мне розового медвежонка Пухастика, и я усаживаюсь рядом с ней.

Я играю в ИНФАНТИЛЬНАСТЬ. В игру мирика Арис. И мирик вокруг нас становится ярче, каждая вещь словно светится изнутри. Даже у куклы Лукреции исчезают порезы, и изодранное платье становится целым.

Я смеюсь, играя с мишкой. Арис нянчит слоника. А Котовски, отбросив паровоз, нервно чешет за кошачьим ухом:

— Хватит играть… Соби пора к Велиару за собственным мириком. А то вдруг она исчезнет, как…

— Как Златовласка?! — восклицает Арис и плачет — Нет, не хочу… Я уже подружилась с Соби!

Котовски успокаивает прижавшуюся к нему девочку, подавая салфетки из её же набивной груди, и грустно смотрит на меня.

— Златовласка была еще до Руминистэ. После меня, — как будто ставит он временные рамки для моего понимания. — Она была очень красивая. Я даже простил её за то, что она была девушка.

На какое то мгновенье он замолкает, и я вижу в его зеленых глазах боль. Странно видеть его таким.

— Это моя вина, что Златовласка исчезла. Хотя Велиар говорит другое… Он говорит, что она вернулась в ОТТУДА-НЕИЗВЕСТНО-ОТКУДА. Чтобы БЫТЬ… Но я не верю ему…

— Котовски помог ей создать свой мирик, очень красивый мирик, — всхлипывает Арис. — Мы часто играли в игру Златовласки — ПАЦЫЛУИ, смешно так было! Лукреция правда не играла с нами в неё, она боялась. А потом…

Котовски зажал рот Арис рукой в болезненной судороге, достал молча свое зеркальце и, раскрыв его, показал содержимое. На одной из половинок лежало маленькое сердце в виде замка:

— Ключ Златовласки… Я коснулся его, нечаянно, и она исчезла. Растворилась. А мирик стал серым и каждая вещь…

— Превращалась в пепел. — Закончила Арис за него.

Стою и молчу, наполненная непонятной тоской и непониманием. Лаэрен с его загадками не находит отклика в пустоте моей памяти.

Абсолютно новые знания. Значит ли это, что я — не часть Лаэрена…

— Велиар говорит, что исчезают все. Что так же исчезли все те, кто был до нас. — Арис недовольно пинает мяч. — Но он врёт. Он самый первый здесь и поэтому врёт…

— Я ведь не исчезну! Правда, Котовски? — прижимается ещё крепче она к нему и замирает.

В мирике Арис тишина.

И мне страшно от всего, что происходит. Мне страшно от того, что всё может исчезнуть.

И мне страшно оттого, что так мало знаю.

Котовски берет меня за руку и шепчет:

— Пора к Велиару.

 

Велиар Миттеру

Загорелась уже знакомо серая плита, и Котовски стукнул по ней ногой.

— Нам туда нельзя. Ты одна должна идти. А потом он вернет тебя, — он хватает мне за руку и резко разворачивает, толкая в свет.

— До свидания! — кричат они мне.

Я уже не видела розового мирика Арис. Один лишь свет, серебристый свет, как слепой левый глаз малышки.

И вот.

Я уже в нём. В мирике первого, кто появился здесь…

В мирике того, чья игра зовётся Одиночество.

Но он совсем не такой, каким представила себе его я.

Огромное, прозрачно — голубое небо надо мной, белые пушистые облака. И огромный цветущий сад.

«Яко вертоград во цветении…»

Я даже не попыталась понять собственное воспоминание. Лишь продолжала любоваться…

Розы, везде розы. Только они царят в этом саду, в этом мирике. Белые, красные, розовые, серебристые… даже угольно-чёрные…

«Таких не бывает»

Безумно красивые, дурманящие изгороди роз… И одинокая фигурка вдалеке среди них. Это он, Первый… Я иду к нему через лабиринт кустов и попутно замечаю, что некоторые цветы запачканы кровью…

Свежей кровью. Её пятна то здесь, то там алеют на лепестках.

Но мне всё равно.

Может, так и надо.

А Велиар всё ближе. Я любопытно разглядываю его. Худощавый, чуть выше меня, в старой залатанной ученической форме… Смуглый… Длинные чёрные волосы, забранные в косичку, и серебристые слепые глаза Арис…

Он слеп?! Но он же смотрит прямо на меня…

В смятении подхожу к нему и разворачиваюсь, оголив шею.

— Соби. — Произносит он, даже не касаясь. Так он…

— Я не слеп. Зря ты так думаешь, — голос его бархатист и спокоен, как его розовый сад. Он щёлкает пальцами и рядом с нами появляется беседка. Белая, просторная. Обвитые зеленью колонны, столик со странными приборами и пара кресел.

— Давно у нас никто не появлялся… — Велиар задумчиво разливает по чашечкам ароматную жидкость. — Это чай. Я думаю, он тебе знаком…

Делаю глоток и понимаю, что… когда-то я любила его.

Когда-то?!!

— А ты странная.

Обжигаясь, я в спешке делаю глоток:

— Страннее Арис и Котовски? Не смеши!

— Явно не по своей воле здесь… Тогда бы ты… — он ухмыляется и медленно отпивает. — Соби… Почему ты взяла себе это имя?

— Я? Знаешь, я смотрела один мультсериал, и там был такой персонаж. Непонятный, одинокий, странный… Вот я и… — В ужасе от собственных слов я зажимаю рот руками. Велиар не обращает на меня внимания. Смакует свежезаваренный чай и молчит.

Через мгновение я забываю всё…

— Мне нужно создать свой мирик? — шепчу я, а Велиар только кивает головой. Серебристые глаза его наполнены непонятной грустью. Словно он жалеет о чём — то…

— Но как? Я же не знаю!

— Это просто. Найди ключ. Как у Арис, как у Котовски. Как у меня. — Велиар взглядом указывает на маленькую женскую брошь в виде розы. А я смотрю на его руки. Только сейчас я замечаю, ни разу не видела его ладоней. Они постоянно спрятаны — либо в карманах, либо в рукавах…

— Так надо. Потом поймёшь. Ищи. — В ответ на мои мысли улыбается Велиар Миттеру.

Словно во сне я провожу рукой по собственной одежде, начинаю исследовать карманы и уже скоро нахожу то, что будет моим ключом.

Это брелок, довольно крупный. Серый медвежонок в полосатом шарфе. Улыбка на его мордочке, чёрные глаза — бусины — всё его существо было пропитано наглостью и сумасшествием, в чём я убедилась несколько позже.

— И это безобразие — мой ключ?! — недовольно рассматриваю медвежонка, и на мгновение мне кажется, что он показал (!) мне (!) язык (!). В ужасе смотрю на Велиара, заметил ли он…

Серебряные глаза пусты.

Велиар кивает и подходит ко мне. Обнимает, а руки его всё также спрятаны в рукава.…Прикасается губами, ледяными губами своими к моим губам, а я плачу…

— Это поцелуй…

Я помню… вернее, это помнят мои губы…

Велиар касается моего имени — шрама на шее и замирает:

— Твоя игра — ИСТИНА. И не переврать ЕЁ тебе.

Он печально смотрит, и его серебряные глаза начинают темнеть, изнутри наполняться теплом орехового дерева…

— Неужели дождался? — ухмыляется Велиар Миттеру, поднимая меня на руки.

— Чего? — спрашиваю я, и в испуге прижимаюсь к груди. Первого в мире Лаэрен, боясь ответа. Он же, не замечая слёз, подносит меня к серой плите и ставит в центр.

Глаза медвежонка безумно загораются и…

Легкий хлопок и я в нетерпении открываю глаза.

Я посреди комнаты, большой и просторной. Ни одной двери, лишь единственное огромное окно, а за ним странный город. Серый, грязноватый… неуютный.

Что-то во мне болезненно стонет и я, всхлипывая, закрываю шторы. И словно во сне продолжаю изучение моего мирика.

Дерево везде… У окна стоит кровать цвета вишни, заправленная чёрным покрывалом. Рядом темно-ореховая этажерка, заваленная плюшевыми игрушками. В тон ей письменный стол, на нем зеленая лампа и ворох белой чистой бумаги. Напротив изящный низкий столик в окружении чёрных бархатных подушек.

…и мягкое удобное кресло, обитое красной шелковистой тканью с драконами. Яркое пятно, не вписывающее в общее настроение комнаты…

И везде картины. Разных размеров и на разные темы. Гуашью, акварелью, маслом. Я насчитала их около двенадцати…

И лишь одна стена, та, что напротив окна, пуста. Огромное белое пятно. Ровная монолитная поверхность. И ничего более. Я хотела было разместить на ней пару картин, но, как оказалось, сделать это было невозможно. Рамы сидели, словно влитые, отсутствовало даже пространство между полотном и стеною.

Оставив всё как есть, я сажусь за письменный стол. Ладонью провожу по приятной и тёплой столешнице, чувствую смолянистый аромат… Складываю бумаги в стопку, аккуратно разглаживаю и начинаю писать.

Огромными буквами заголовок. «ЛАЭРЕН»

Номер первый. Велиар.

Велиар Миттеру. Первый в Лаэрене. Кровь на розах. Печаль в поцелуе.

Далее только имена, собранные за это безумное время. Без нумерации. Цифры я расставлю позже.

Когда разберусь, что к чему.

Лукреция, Арис, Златовласка, Руминистэ и Котовски.

И я. Соби.

Я последняя, стало быть седьмая… До меня Руминистэ. Златовласа была до неё, но после Котовски… Эээх, тяжело мне даётся понимание с таким вот «обилием» информации.

Так, всё-таки проясняется немного… Остается только понять, кто раньше появился: Лукреция или Арис?

Убираю список в сторону и задумчиво смотрю на белую стену.

Это мой МИРИК.

Но меня не интересует ничего в нём, разве что эта стена…

Моя игра — ИСТИНА.

Но как играть в неё?

Я снимаю ботинки и забираюсь на кровать. Неловко отодвигаю плотную ткань тёмно — зеленых штор в сторону и с подушкой сажусь на подоконник.

За пыльным стеклом — город. Живой, странный и знакомый. Я смотрю сверху вниз на грязноватый дворик.

И там, где-то внизу, идёт девушка, прижимая к груди бледными руками пакет. Я любопытно разглядываю её, единственное живое существо в городе за окном.

Кто она?

Не знаю…

Кто она для тебя?

Не помню…

Чёрное пальто, зелёный шарф, дурацкая шапка — ушанка. Желтоватые, по грудь волосы. Бледное размытое лицо. Запотевшее стекло не дает мне разглядеть её…

Я вижу её растерянное лицо и в шоке понимаю, что она так же смотрит на меня.

И тут, словно тоже испугалась, она бежит прочь, прижимая крепче пакет, и кричит…

И до меня долетает эхо её крика. И мне становится больно оттого, что я слышу…

«Ты же умираешь! Я же предатель! Убийца!» — вот что она кричит.

А перед моими глазами её лицо, маленькое, растерянное, в серых дужках оправы — она носит очки. Словно её лицо навсегда запечатано в моей памяти.

В боли моё сознание плавится, и я падаю на кровать, чтобы свернуться клубочком и плакать.

Голову разрывает что-то изнутри, темное и пульсирующее.

Я запуталась в самой себе.

Прихожу в себя от прикосновений. Рядом со мной лежит Велиар и гладит меня по руке, успокаивая. Мирик заполнен ароматами роз и свежезаваренного чая.

Я крепче прижимаюсь к нему, как к последней надежде на понимание, и шепчу.

— Мне больно, Велиар… Когда-нибудь… я найду себя настоящую?

Он лишь кивает.

А потом он уходит, оставив меня одну. Я уже спокойна, большинство воспоминаний спрятались в темноте, и мне хочется одного.

Я хочу увидеть Арис и Котовски.

Я соскучилась по ним.

И я не хочу быть здесь… В моём странном, непохожем на все, мирике. Какие бы я эмоции не испытывала, он не искрится и не бледнеет.

…ведь моя игра — истина…

И я докопаюсь до неё…

А пока я допиваю чай и думаю про то, что мне делать дальше. Достаю Элвиса — так я назвала свой ключ — медвежонка — и смотрю в его наглые глазки. Этот серый ужас оказался живее всех живых, и вы представить себе не можете, как я «рада» быть обладательницей одушевлённого ключа.

— Что, пойдём к твоим родственникам по разуму? — шепчу я, замерев на серой плите. — Арис.

Секундное падение и вот, я уже в розовом мирике малышки с набивной грудью.

Она и Котовски так и сидят, играя в куклы. Увидев меня, Котовски нервно машет хвостом и заявляет:

— Чего-то ты быстро!

— Видимо, у Велиара было плохое настроение! — хохочет Арис — Или ему просто не пришлось успокаивать её, как некоторых. А потом спасаться бегством от благодарных поцелуев…

— На что ты намекаешь, мелочь?! — рычит Котовски, а я заливаюсь смехом.

Как же я по вам соскучилась…

 

Заснеженный мир Руминистэ

— А ты ещё не построила свой мирик? — вопрошает Котовски. Я лишь киваю головой.

Малышка подбегает ко мне и теребит карман, в котором спрятался Элвис.

— Ой, а он меня за пальчик дёрнул… сам! Я честно не трогала! — в ужасе отпрыгивает малышка и на её глазах выступают слёзы, она боится…

…что сейчас я исчезну, как Златовласка.

Элвис барахтается в кармане и просится наружу. Я сажу его на ладонь, и он весело жмурится Арис.

— Соби не исчезнет? — сквозь слёзы шепчет малышка и, когда медвежонок кивает, радостно разливается хохотом.

— Соби, какой здоровский у тебя ключ! Его можно трогать и ты не исчезнешь!

Смотрю на Котовски. Он стоит поодаль и прижимает к себе сердечко Златовласки. Погруженный в свои воспоминания, он не слышит ничего, кроме тишины.

— Ничего, это у меня просто ключ ненормальный.

— Я всё бы отдал, чтобы и у Неё был такой ключ…

Арис печально смотрит на ушастого и бросает в него мяч со всей силой, что есть в её хрупком теле.

— А ну, соберись! Ты чего расклеился? Был — не был… Уже ничего не изменить! — гневно рычит она. — Нам пора к Рум, показать её Соби. А то не успеем до заката…

Котовски, жмурясь от боли, дает малышке такую затрещину, что у той звёзды из глаз посыпались, наверное.

Ну вот, пришёл в себя…

Спустя мгновение мы все трое оказываемся в мирике той, кто появился до меня. В мирике Руминистэ. Это — огромный лес, дикий спящий лес. Всё вокруг серое и размытое.

Здесь всегда зима и идёт снег.

Смотрите, это она! — пищит Арис и показывает вдаль. На снегу, спиной к нам, сидела девушка. В белом, с розовыми разводами — брызгами, длинном платье.

Подойдя ближе, я увидела, что эти розовые пятна были везде — на примятом снегу вокруг, на её длинных золотистых волосах, на её теле.

Руминистэ жадно урчала, словно смаковала что-то, и через некоторое время сплюнула в сторону свежеобглоданную кость

Мне стало дурно.

— Не подходи к ней близко. Она жрёт, — предупредил меня Котовски и стал искать место, чтобы присесть.

Арис силой наклонила меня к себе и прошептала:

— Нельзя её сейчас тревожить. Это игра такая — Жестокость. Вот она и играет в неё одна, кроликов ловит и ест.

Я отошла от Арис и сделала небольшой круг вокруг Руминистэ. Присев на сломанное дерево, я принялась следить за каждым её движением.

Не замечая нас, она продолжила есть, сидя на снегу. По бледным рукам её стекала кровь. Вниз, с окровавленной разодранной тушки. Примятый снег вокруг и клочки розово-серой шерсти говорили о том, что Руминистэ поймала кролика сама, чем была несказанно довольна.

Розовые кишочки она оборвала и, обнюхав, выкинула. Почистила тушку снегом и вырвала небольшой кусочек острыми зубками. При всём этом она мило улыбалась и что-то напевала…

— Ну, всё! — вдруг сказала она, посмотрев на меня. — Я наелась!

Глаза у неё были пронзительно синие, такого яркого и сочного оттенка, что голова кружилась. Такое ощущение, что смотришь в небо…

Руминистэ бросила в сторону то, что осталось от кролика, и встала.

— Ты бы хоть рот вытерла! — прошипел Котовски, и девушка послушно выполнила его просьбу — вытерла рот подолом белого платья. Розовые пятна кроличьей крови исчезли, и теперь сияющая Руминистэ улыбалась мне. Ангелоподобная Руминистэ.

— Новенькая? — она подошла ближе и, приобняв правой рукой в белой перчатке, развернула меня к себе спиной. Я уже привыкла, как здесь знакомятся.

Прочитав имя, она рассмеялась и, откинув свои длинные, до середины бёдер, волосы, оголила шею.

И опять, тот же чёрный шрам — Руминистэ. Словно выжженное клеймо. Я коснулась его, знакомясь с ней, и отошла робко в сторону. В отличие от остальных, эта девушка пугала меня, но раз уж такова её игра…

— Соби, а ты уже создала свой мирик? — улыбнулась мне хищно ангелоподобная, и всё её очарование подёрнулось плёнкой безумия. Думается мне, одного кролика ей явно было мало.

— Кролик! — взвизгнула Арис, и показала куда-то в сторону. Руминистэ дёрнула носиком, словно зверек, и помчалась за видимой только ей добычей. Быстро, отрывисто она через некоторое время догнала новое животное и перегрызла ему глотку. Мы же, словно зачарованные, молча наблюдали за её охотой.

— Пошли отсюда, а то и нас сдуру загрызёт. — Арис уже ступила на уже знакомую серую плиту.

— Солнце заходит, Руминистэ в такое время может и нами полакомиться… — Арис исчезла, не договорив. Котовски толкнул меня на плиту.

— Скорее, времени мало… завтра утром вернёмся.

Мимолетное падение и вот, я одна. В собственном мирике.

Остальные, видимо, тоже разбежались по своим. Не будем их тревожить.

Я не чувствовала движения времени, я то вспоминала, то забывала о нём. Сделав пару заметок о Руминистэ и её игре, я налила себе чашечку чая и села у окна.

За стеклом кружил снег и среди него пятнами чернел спящий город.

Не будем тревожить и его…

Я пила маленькими глотками горячую жидкость, пахнущую жасмином, и смотрела вдаль.

И я знала…

Там, за окном, был вовсе не Лаэрен.

Это был…

Проснулась я от странного хохота. Сквозь остатки сна понимаю, что это кто-то незнакомый. Смех был чуть приглушенный, словно…

Она была в маске. Улыбалась мне нарисованным ртом. Восседала посреди подушек на полу и смотрела на меня сквозь прорези чёрными огромными глазами.

Поправив рукой в чёрной перчатке оборки на шикарном красном платье, девушка снова рассмеялась.

— Лукреция? — пересохшим горлом спросила я. Девушка кивнула и сняла маску.

Под белым фарфором оказалось не менее бледное лицо. Глаза оказались карими, губы — розовыми. По-детски припухлыми. И шрам на правой щеке.

Нет, не имя, обыкновенный шрам. Рваный, грубый… Может быть, его она скрывала под маской?

Безумно красивая и печальная. Лукреция, ещё одна из мира Лаэрен.

В чёрном корсете, в ярком кринолине юбок она казалась невесомой. На вид ей лет семнадцать, а вот глаза говорят совсем другое…

Она младше, чем хочет казаться…

…в отличие от Арис.

Я слезла с кровати, и присела рядом с ней. Нагнув голову, оголила шрам.

— Не надо, я знаю твоё имя… — Лукреция нервно сжала запястья. — Я… давно здесь. Мне нравится, как ты спишь.

Давно?! И она наблюдала за мной, как я похрапывала?

Лицо предательски загорелось.

— Пришла просто… ну… познакомиться, — каждое слово она словно вытягивала из себя, боязливо и осторожно. Будто боялась…

…что кто-то ударит её.

Беру её за руки и осторожно, чтобы не спугнуть, шепчу:

— Никто не причинит тебе боль.

Лукреция, словно испуганная лань, дёргается в сторону и одевает маску.

— Я не люблю общаться, Соби… Я пришла просто…

В воздухе раздался звон. Из портала — плиты вывалилась неразлучная парочка в компании Руминистэ. Я вздрогнула при виде неё, вспомнив про охоту и пожирание кроликов. Но здесь она была другой.

Спокойной… нет, ангелоподобной.

— Ууу, я первая! — закричала Арис, поправляя накладную грудь. Словно проигравшийся, Котовски отвесил ей подзатыльник и что-то передал малышке. Что именно, я не разглядела — Арис быстро спрятала в лиф.

Я улыбнулась им. Наверное, Котовски и Арис — единственные, кто дружат в Лаэрене.

Дружба…

А ведь…

…И я …когда-то дружила…

Пока, ошарашенная странными воспоминаниями — обрывками, я стою у плиты, Арис подбегает к окну и раздвигает шторы.

И там.

Ничего.

Кроме картины.

Просто картины, на которой изображен лес.

Но… там же был…

Протираю глаза. Нет, не показалось. Города нет, один только холст и нарисованный лес, похожий на заснеженный мирик Руминистэ.

— У-у-ууу… — разочарованно протягивает Арис, копошась в лифе. Салфетки от беготни по моему мирику выбились наружу и среди них я увидела даже носок.

Девочка закрыла шторы назад и прыгнула с кровати на Котовски, разглядывающего мягкие игрушки.

— Э-ге-гей, лошадка!!!

Ушастый было пытался сбросить с себя малышку, но Арис надежно ухватилась за его уши и теперь спокойно направляла Котовски в нужную ей сторону. Руминистэ сидела на чайном столике и, хлопая в ладоши, что-то напевала. Лукреция стояла рядом и перебирала кружева на юбке.

— Лу! Хочешь покататься? — Арис тяжестью своего тела развернула Котовски к девушке и неожиданно шлёпнулась рядом, среди подушек.

— Ах ты, малявка! Все же уши растрепала! — досадовал Котовски, не наблюдая в моём мирике зеркала, а Арис смеялась во весь рот и хлопала в ладоши. Затем стукнула по столу и крикнула:

— Чаю с пи-ро-жын-ка-ми!

В ответ на поверхности столика появился чайный розовый сервис и огромное блюдо с различными сладостями.

— О-го! — горящими глазами смотрела на всё это Арис.

— У тебя Шамая луШая игр… — с набитым ртом кричала она, даваясь от счастья.

Руминистэ и Котовски присоединились к ней, а Лукреция направилась к серой плите.

— Я устала. Шумно у вас… — она помахала рукой и исчезла. Лишь Руминистэ успела крикнуть: «Пока, ЛУ!». В то время как смазливые мордочки поедали кремовые заварные.

Я прыснула смехом, увидев их перемазанные кремом рожицы.

— Ждорова у неё, Шкотовски?

— Ага!

 

Розы Велиара

Когда все ушли, довольные и перемазанные, я приказала столику прибрать, а сама ринулась к окну.

Не может быть, чтобы…

Вместо картины на меня смотрел МОЙ город. Всё тот же серый, спящий, зимний.

Я поудобнее уселась на подоконнике, подложив подушку, и принялась рассматривать. Всё пыталась понять, где же я в нём, в этом странном городе, куда выходило единственное окно моего мирика.

И девушка.

Та девушка, что видела меня. Что кричала мне…

Она тоже мне знакомая незнакомка, как и город.

Может, это и есть ОТТУДА-НЕИЗВЕСТНО-ОТКУДА?

Вопросы, вопросы, сплошные вопросы и ничего более.

Но я знала, кто даст мне на это ответ.

Велиар Миттеру.

Элвис молчаливо перенёс меня в цветущий сад. Всё те же прекрасные розы и тёмный силуэт Велиара посреди них.

И всё те же пятна крови на лепестках…

Я тихо подкралась к Велиару и, когда он отвернулся, прыгнула на него. В воздух взметнулся букет свежесрезанных роз в брызгах яркой крови.

Запахло железом.

Велиар не ожидал того, что я сделала.

— Соби… — он нагнулся, чтобы подобрать розы. А я в ужасе смотрела на его руки.

НЕ ЗАБРАННЫЕ В РУКАВА.

— Велиар…

Теперь я понимала, откуда кровь на лепестках.

ОНА постоянная текла с его рук. А он, словно не замечая её, собирал разбросанные розы. Около уже натекла алая лужица, а он всё не замечал. Или мне это казалось?

Я присела рядом и обмакнула пальцы в лужицу. Тонкая ткань перчаток пропиталась кровью, липкой, пахнущей железом и розами.

Но на руках Велиара не было ни порезов, ни ран. Кровь просто сочилась сквозь кожу.

— Когда ко мне приходи кто—либо, я всегда прячу руки в рукава или карманы. Я не люблю перчатки.

Перчатки.

ПЕРЧАТКИ…

И у меня, и у Арис, у всех остальных были перчатки. Длинные, до локтя.

И никто никогда даже не задумывался, чтобы снять их. Даже я, роющая везде и всюду.

А тут…

— Нет, не пытайся, Соби! — пытался остановить меня Велиар, а я уже кричала в землю от боли, согнувшаяся пополам.

Словно сдираю кожу.

Едва боль прошла, я продолжила. Внизу, у пальчиков ткань стягивалась безболезненно.

Я оттянула её и подняла около ног Велиара садовые ножницы. Они упали вместе с букетом.

Щёлк — щёлк.

И мои пальцы, тонкие… ослепительно белые… освобожденные от чёрной ткани.

И ни пятнышка крови.

— Так я и думал. Ты здесь случайно, не по своей воле. Здесь только те, кто прячутся. — Велиар обнял меня кровавыми руками и прижал к груди. Ни одно пятнышко не появилось на моей одежде.

Он смотрел на меня, и серебро его глаз превращалось в ореховое дерево.

Позже, уже в моем мирике, мы пили любимый чай на подоконнике. Я взяла лист с записями и лишь уточняла.

Арис была третьей.

«Она вбежала в мой сад и громко смеялась от счастья. В воздухе, рядом с ней парил мяч. Потом сорвала несколько роз и набила ими лиф платья.

— О, у тебя серебристые глаза!

— И у тебя…

— Я знаю… это всё оттого, что была слепа и не видела, что причиняю себе боль.

— Как тебя зовут?

— Я назвала себя Арис. Это была моя последняя роль…

Она сделала глубокий вдох и, опьяненная ароматами, забыла обо всем.

Чтобы никогда не вспоминать»

А до неё появилась Лукреция.

«я был совсем один и тут почувствовал, что кто-то есть в моем саду. Долго искал, а когда нашёл, то даже не расспрашивал.

Просто напоил её ароматом.

Вид у неё был… словно загнанный зверек. Она царапала себе лицо колючками роз. Специально.

Я еле залечил её раны, но шрам остался. И порой мне кажется, что она не всё забыла… Что-то в ней живо. Лаэрен не полностью поглотил её»

Я перечитала слева направо.

«ЛАЭРЕН»

И то же, справа налево.

«НЕРЕАЛ»

Это был нереальный мир. Это был мир наших иллюзий…

— До меня были ещё… Я здесь не первый. Один даже помог мне снять перчатки… Он чем-то был похож на тебя, Соби. Но они все исчезли. Всегда все исчезают. Кто-то раньше, кто-то позже.

Кто МЫ?

ОТКУДА?

…неизвестно…

Все ОТТУДА-НЕИЗВЕСТНО-ОТКУДА.

…Из того, реального мира, что за твоим окном.

Я молча сидела и слушала, ошарашенная.

— Велиар, а Златовласка?

— Она до сих пор здесь, Соби.

В ужасе замираю.

— Но..как же… все уверены, что она исчезла. Котовски коснулся её ключа…

Велиар допил чай и отставил пиалу в сторону. Затем молча уставился в потолок.

— То, что Котовски коснулся её ключа, всего лишь случайность. Но ОНА вернулась обратно. Уже другая Златовласка. Мертвая. Она не захотела оставить Лаэрен и вернулась. И я запер её. Запечатал. Навсегда.

— Мертвая?

— Я мало знаю о Лаэрене, Соби. Всё, что я рассказываю тебе, когда-то так же рассказывали мне. Остальным лучше этого не знать.

Я убрала сервиз на столик и задумалась.

Мне мало этого. Мало лаэреновских преданий и скелетов в шкафах.

Я дойду до конца.

Я узнаю ИСТИНУ.

Ведь это — моя игра.

 

Истории затонувших

«Уже месяц, как я в Лаэрене.

За этот месяц никто больше не появился. Я последняя.

Лаэрен — это нереальный мир, разделенный на множество измерений — мириков.

Розовый сад Велиара — ОДИНОЧЕСТВО.

Детский мирик Арис — ИНФАНТИЛЬНОСТЬ.

Театральный рай Котовски — НАРЦИССИЗМ.

Заснеженный мир Руминистэ — ЖЕСТОКОСТЬ.

Пурпурный мирик Лукреции — ПЕЧАЛЬ.

И мой, единственный ограниченный в пространстве мирик, в виде просторной комнаты — ИСТИНА.

И где-то там, в пустоте запечатанные мирики прошлых. Тех, кто был до Велиара и вернулся НАЗАД.

И где-то там, в пустоте — запечатанный мирик мёртвой Златовласки. Которая вернулась обратно неживой.

И которая знает.

Что Лаэрен — это мир наших затерянных иллюзий. И что такое реальный мир… Откуда мы все приходим, забывая о прошлом.»

Убираю записи в ящик письменного стола и беру в руки Элвиса. Это мой ключ в мирики других. Плюшевый мишка может доставить меня, куда я захочу.

Но только не в мирик Златовласки.

Серая плита в центре комнаты внезапно загорается, и через мгновение я вижу Лукрецию. Как всегда, она мрачновато одета. Она сменила платье, но только не цвет.

«Велиар называет её смешно так и непонятно — ГАТИЧНАЯ!» — Вспоминаю я слова Арис.

Печальное личику Лу обезображено грубым шрамом — это её своеобразная метка. У каждого в мире Лаэрен есть что-то отличающее от остальных. Но только не у меня.

— Я за тобой, — вздохнула Лу. Сегодня мы собираемся у Котовски, чтобы поиграть. Эмоциями, как и всегда, поддерживаем целостность мирика. Я пригласила присесть и разлила ароматный чай по чашечкам.

— Лу, а во что вы играли у Златовласки? — небрежно спрашиваю я у девушки. Она молчит пару минут, но эту пауза в порядке вещей. Лукреция немногословна и всегда выдерживает паузу, обдумывает ответ.

— Играли… в поцелуи… Это было так… мерзко.

И ничего нового. Это самое мне уже говорили. Да и к чему спрашивать, ведь это я делаю каждый раз — расспрашиваю про Златовласку, надоедая всем.

Я узнала практически всё. И то, как она появилась, и про её мирик — солнечную поляну. И про её исчезновение.

А исчезла он вперед всех. Чем и шокировала остальных. Все считают, что виноват Котовски — он коснулся её ключа. Закрыл ради интереса золотой замок, и она пропала. Всех вышвырнуло разом из её мирика, и больше никто не мог вернуться к ней.

Мы допили чай молча. Лукреция достала разбитую маску — это был её ключ — и встала на серый камень.

— К Арис! Догоняй…

Она исчезла в серебристом зареве, оставив меня одну. Для начала я ударила по столу:

— Убрать.

Сервиз и печенье, а также крошки и смятые обёртки исчезли в никуда. Стол остался чист.

И тут мне в голову пришла нелепая мысль. А что, если… В спешке я ударила по столу ещё раз:

— Ключ в мир Златовласки!

Минута ожидания и… ничего. Лишь маленькое пятно на дереве на месте удара.

В мирике Котовски было весело. Этот ушастый гад (другими словами не назвать) прыгал от рамы к раме, корча мордочки и рожицы. Танцевал, пел, изворачивался.

А мы искренне аплодировали. И, несмотря на то, что наблюдали мы это довольно часто, игра Котовски не надоедала. Как и прочих.

Я встала подальше от Руминистэ. Всё же ангелоподобная пугала меня. Начиная с первой встречи, когда я увидела пожирание кроликов, путешествие в мирик самой странной обитательницы Лаэрена заканчивалось для меня каждый раз истерикой. Я просто не могла переносить этого.

— Смотри, какой он милый! — восхищалась под боком Арис, поправляя свою грудь. — Просто великолепный образец самолюбия!

Иногда мне кажется, что Арис больше лет, чем она выглядит.

Ей больше семи.

Или мне так кажется?

Вернулась я к себе уже под вечер — за окном темнело, ведь только по состоянию его я определяю время. За целый месяц вид города изменился, но немного. Стало чуть больше снега, поставили новые урны во дворе, рекламные щиты с мутными плакатами — я не видела, что на них.

И тут… я заметила изменение в комнате.

На столе, где появилось тёмное пятнышко, теперь лежало золотистое сердечко.

Это же…

То, что я просила.

Столик — самобранка выполнил мою просьбу, как я даже и не рассчитывала.

Теперь точно рискну!

И пройду в мир Златовласки.

 

Плач Златовласки

Я встала в центр плиты. Времени не было — в любую минуту мог ворваться Котовски, я догадывалась, что у него-то замок Златовласки пропал. Зажав в руке её ключ, я дёрнула закрытую дужку. Замочек неожиданно открылся, а я думала, будет тяжелее.

— В мир Златовласки! — пожелала я.

Ничего.

Тишина.

— К Златовласке!

Легкие искры в воздухе, запахло озоном… и холодом. Но меня не переместило, поэтому я стояла и лишь растерянно смотрела на ключ в ладони.

Никакой реакции.

Неужели… он сломан?!

С угрюмым лицом я ходила по комнате, пытаясь понять причину. Почему, в чём дело?

Через минут пять моего хождения туда-сюда появился Велиар. Давненько не виделись…

— Верни лучше сердце Котовски. Это его! — проорал на меня с порога Велиар. — Я так и знал, что додумаешься.

Я лишь непонимающе смотрела на Велиара. Откуда он знает?

— Откуда ты знаешь?

— Я еле успел запечатать её мир вновь.

Так вот откуда искры и холод…

Это Велиар помешал мне.

— Я верну, а ты немедленно всё мне расскажешь!

— Сначала отдай мне ключ.

Я доверительно вложила замочек в его ладонь, вымарав его нечаянно в крови.

— Расскажешь?

Он кивнул. Но перед этим защелкнул сердце заново, а в самую сердцевину поставил розу.

Словно по привычке, машинально. Он положил запечатанный ключ на стол и стукнул по столешнице:

— К Котовски в Зазеркалье!

И ключ исчез.

— Хорошо, что успел. Иначе мне тебя не спасти.

Я ошарашено смотрела в его глаза.

И молча внимала истории Златовласки.

Она появилась неожиданно, не в мире Велиара, а в Зазеркалье. Когда Котовски чистил в гордом одиночестве свои картонные рамы. Она сделала пару шагов и запуталась в проводах. Упала…. и засмеялась. Неожиданно засмеялась, а потом попросила помочь выбраться из клубка.

Котовски тогда и влюбился в неё. В вечно веселую, смешную девушку с длинными золотистыми волосами. Уже потом она рассказала Велиару, что пыталась повеситься в том, непонятном мире.

Оттого у неё длинные волосы, как веревка, с которой её сняли.

Она единственная была, кто помнил о той, другой жизни больше, чем остальные

Но и она забыла, опьянённая розами.

— А что Арис? — спросила я, вспоминая ревнивую малышку.

— А что Арис? Она ревновала, да. Он не замечал её, а она бесилась. Всё время Котовски проводил с Златовлаской. А потом…

Потом она исчезла, так же неожиданно, как и появилась. Растворилась в воздухе, в тот самый момент, когда Котовски ради интереса закрыл её ключ — замочек. Удачно закрыл — не пришлось Велиару объяснять, что Златовласка пропала сама по себе, а не по причине, которую никто не знал.

А спустя время она вернулась.

Но уже иная. Черно-серым слизнем проползла мимо мириков и скрылась в своём умершем.

Потому как сама была мертва.

Это была не та улыбчивая девушка. Всё, что от неё прежней осталось, прежней, так это плаксивое серое лицо, слегка похожее чертами. И прядки золотистых волос на бесформенном теле.

И она плакала.

Постоянно.

Первой её почувствовала Арис. Она всегда боялась её возвращения, боялась потерять Котовски. Нет, она не видела, а только чувствовала. И боялась.

И этот страх питал мёртвую Златовласку, давал ей сил.

А потом и Велиар почувствовал сам.

Вернее, увидел.

Златовласка пробралась в его мирик, перепутав его с Арис. Велиара она не напугала, он слышал о подобном. Но никогда не думал, что столкнётся.

Велиар знал, что делать.

Он просто запер Златовласку в её мирике, заткнув ей рот великолепными белыми розами.

И сломал вход.

Чтобы никто не мог почувствовать её присутствие. Никогда. И не смог напитать своим страхом мёртвую.

— А она вернулась… оттуда? — я показала пальцем на окно и Велиар кивнул. Мы сидели на диване, пили чай. Кровь с его пальцев капала на столик, и я уже машинально стирала алые пятна с лакированной поверхности.

— Слушай, а почему ты видишь, что там на САМОМ ДЕЛЕ? А не фанеру с фотообоями?

Велир сделал большой глоток, прежде чем ответить.

— Наверное, потому, что я понимаю твою игру. Для остальных, кроме Лу, слово ИСТИНА — всего лишь непонятное название.

— А Лу тоже видит Мир?

— Да.

— А почему?

Ответа я так и не дождалась. Придётся опять ждать целый месяц, улыбнулась сама себе.

Кроме меня и Велиара, не следит за временем.

Нет времени — нет пространства.

Никто — ни Арис, ни Котовски, ни Лукреция, ни Руминистэ — не следит за временем.

Не замечают, не знают такое вот понятие.

Только я каждый вечер делаю новую галочку на листке. Отсчитываю почему-то ровно тридцать, вот и месяц.

Ура.

И все мои непутёвые знания — это ОТТУДА — НЕИЗЕСТНО — ОТКУДА… Весело.

Вижу, как Велиар тянется ко мне, его рука хочет коснуться меня, но он, как всегда, боится испачкать меня кровью.

— Да я же умоюсь потом! — восклицаю я и прижимаюсь к нему. Велиар осторожно касается моего лица, и солоноватый привкус крови во рту начинает мне нравится.

— Поцелуй меня, — шепчу я и сама тянусь к нему. Его серебристые глаза заворожено смотрят, выжигают во мне всю грусть и превращаются в такие теплые, ореховые…

Когда он ушёл, я налила себе ещё чашечку чая и уселась на окно. Серую плиту в центре комнаты украшала белая роза — это означало, что никто не мог проникнуть ко мне в мирик без спроса.

Мир за стеклом был привычно сер и тускл. Я в сотый раз пересчитывала деревья в парке, лавочки, дома, видимые и невидимые. Разглядывала закутанных в теплые одежды людей.

Все они были одинаковы и нелепы. Ни ушек Котовски, ни шрамов, ни шикарной бутафорной груди. Ничего не напоминало в том, оконном мире о Лаерене.

И туту я заметила её.

Ту странную, непонятно знакомую девушку. Злость, страх, недоверие — все эти эмоции превратили её лицо в маску.

Она, увидев меня, достала что-то небольшое и блестящее, из кармана, пробежала по поверхности пальцами и поднесла эту вещь к уху.

Элвис, лежащий рядом со мной, засветился, и рядом с медвежонком появилось ЭТО. Похожее на то, что было у девушки в руках. Кнопочки, небольшой экран.

Воздух разрезала непонятная, но такая знакомая мелодия:

 

Печать на устах

Я сидела и смотрела на ЭТО.

Бархатный мужской голос наполнил мой мирик. И что-то во мне качнулось и замерло. Я протянула руку и взяла поющее нечто. Интуитивно я нажала одну из множества кнопок и поднесла к уху.

И посмотрела на девушку во дворе внизу.

— Алло… — это слово, незнакомое и в тоже время понятное, я произнесла сразу.

Рука девушки дрогнула. По щеке потекли слёзы. Она подошла ближе к окну, тихо прошептав что-то.

Но я всё слышала теперь. Голос её разносился из этой штуки в моих руках.

— Ты же умираешь, — говорила она.

— Я… Нет. — Зачарованно я глазела на неё сквозь стекло. Что значит это слово — «умираю»?

— Но врачи сказали, что тебе осталось месяц от силы! Что… что твой мозг нарушен, кислородное голодание убило его. Ты не выживешь.

Половина слов была не ясна, но я решила играть. Видела, что она боится меня.

— Ты же видишь меня, я живая. Где я по — твоему?

Она воровато огляделась по сторонам и снова врезалась в меня взглядом.

— Ты на больничном… окне… На втором этаже в реанимации. А врачи знают, что ты ходишь?

Я тихо переваривала информацию.

— А когда ты была у меня в последний раз? — иронично спросила я и поняла. Эта странная девушка принимает всё сказанное мною за все, что хочет.

— Я… так ты обманывала меня? Ты моргала тогда! Живая.

Я вздрогнула от её злости и непонятно жалящих слов.

Она подбежала ближе к окну и скрылась где-то в глубине. Она зашла внутрь. Я слышала стук чего-то большого и металлического. Слышала её сопение, бег по ступенькам. Кто-то останавливал её, просил не шуметь.

Удар.

Ещё удар.

И я слышу, как она что-то трясёт и кричит куда-то вдаль.

— Она только что сидела на окне! Она… у неё был телефон! Слышите?!»

И другой, более спокойный голос.

«Не тревожьте. Она в коме, вы же знаете… Она не могла…»

Снова стук, а затем короткие гудки в телефонной трубке.

Всё так непонятно. Я посмотрела на Элвиса. ТО, что девушка назвала телефоном, не исчезло. Я нажимала наугад клавиши, а на зеленоватом экране мелькали имена.

И ту, что звонила мне, звали Амелией.

Перебираю в уме слова, что кричала она.

Мозг.

Кома.

Врачи.

Этаж.

Реанимация.

Но одно было ясно настолько, что я удивилась простоте.

Там, за окном, действительно был тот, реальным мир, в котором я умирала.

Вернее, не я, а моё тело.

Что-то произошло со мной, и я умирала. А что именно — знали только ТАМ.

Врачи и Амелия.

Я решила позвонить сама, спросить. Пользуясь подсказками внизу экрана, я выбрала её номер и нажала зеленую клавишу.

Поднесла к уху.

«Пожалуйста, пополните счёт. Ваш номер временно заблокирован»

Сухой, металлический женский голос.

И тогда я поняла. Связь с тем, живым миром односторонняя.

Ближе к вечеру я отправилась к Лукреции. Её мирик был похож на мой. Огромное распахнутое окно и небо. Тяжелые бархатистые шторы цвета тёмного вина и маски. Огромное количество разнообразных масок повсюду.

Лукреция сидела в кресле и что-то методично рвала. В воздухе мелькали лоскутки, что-то белое и лёгкое. А она весело кромсала это НЕЧТО ножом.

Подойдя ближе, я с трудом узнала в этом месиве куклу, которой Лу играла у Арис. Куклу, которую нельзя было трогать никому.

— Она плохая. Она дает себя трогать другим. Я учу её быть хорошей…

— Но Лу… Ты же её изрезала, — я нежно провела рукой по волосам Лукреции, на что она дернулась и заплакала. Вернее, я услышала её плач, на лице девушки пестрела яркая улыбающаяся маска.

Я испуганно вздрогнула от странного звука. Это пела маска у моих ног, слепо открывая рот — прорезь.

— Они всё чаще поют. — Зарыдала сильнее Лукреция. — Я не люблю, когда они поют… Мне кажется, я скоро уйду, как Златовласка. Вернусь ТУДА. Мне страшно.

— Лу, не плачь… — всё, что могла выдавить я, и посмотрела на Элвиса. И мне показалось, что он подмигнул мне, показал на что-то лапками.

Всё, это сказывается усталость.

Но всё равно, из интереса, я посмотрела, куда махнул лапками мой медвежонок.

За кресло Лукреции.

Там проходила сквозь стену из ниоткуда красная нить. Даже и не нить, а что-то странное и прозрачное, внутри чего струилась красная жидкость. Я взяла её в руки и потянула на себя. В ответ она обвила мои ладони и протащила сквозь стену мирика Лу.

И там, за стеной был тоже мирик. Только серый и пустой.

НЕ похожий ни на что.

По коже пробежали мурашки, я крепче сжала Элвиса от страха и сильнее вцепилась в нить, хотя этого не потребовалось — нить проходила сквозь кожу. Я шла дальше. Красная нить вела меня сквозь мёртвые, заброшенные мирики прежних жильцов Лаэрена.

Книжные полки, обилие платьев, засохшие цветы — чтобы не заполняло эти мирики, они были серыми и рассыпались в прах от любого прикосновения.

В одном из них я увидела картины. Такие же мёртвые, как и всё вокруг, они тем не менее были различимы. Сквозь серую плёнку на меня смотрели те, кто был до Велиара и всех тех, кого я знала. Они были такие же занятные, счастливые и веселые.

Они были великолепны.

И было больно, все они вернулись ТУДА, откуда звонила Амелия. Я хотела было отойти к другим, в отдалении стоящим картинам, но нить дёрнулась и вынесла меня в другой мирик.

Мой путь казался мне бесконечным и удивительным. Нить всё не заканчивалась, а я шла, не отпуская её. Я боялась, что, если я её отпущу, она вырвется из руки, разорвав кожицу, и исчезнет. Оставит меня в одном из мёртвых миров.

Я прошла мимо только одного мирика, нить огибала его стены, украшенные или нет, опутанные белыми розами.

И оттуда доносился плач.

Внутри всё похолодело, и я пошла быстрее, стараясь не смотреть на розы.

Это была Златовласка.

Мертвая Златовласка, ставшая серым слизнем.

Мне даже показалась, что она зовёт меня так нежно и протяжно.

Собиииии…

Нет! Нет! Только не это!

Только не бояться.

Не надо.

Я что-то запела, странное и веселое.

Бодро зашагала прочь.

Дальше. В руке звенела красная нить, и мне стало всё равно.

Я узнаю наконец, что ТАМ.

 

Мир Амелии

И вот, впереди засиял свет. Яркий, но он не резал глаза. Там и заканчивалась нить, ведущая меня, в этом голубоватом потоке.

Заканчивалась на моей руке.

Я провела ладонью и поняла, что уже не стою, а лежу на постели.

Открываю глаза. Странно звучит, они и так открыты…

Вижу.

В комнате приглушенный свет. Я в белой дурацкой ночнушке лежу неподвижно, пристёгнутая к постели и увитая проводами датчиков и капельниц. На лице — полупрозрачная маска, помогающая дышать.

А вокруг цветы, игрушки и белый халат на вешалке.

На стене яркий плакат. «Возвращайся к нам скорее!»

Встаю с постели и становлюсь ногами на холодный пол. Мысленно представляю, что на мне мягкие и тёплые тапочки. И они появляются.

Это — дань рефлексам моего тела. Оно так и лежит, увитое проводами и еле дышит.

В воздухе витает смерть и обреченность, припорошенная писком датчиков и яркой шелухой мёртвых цветов.

Пахнет осенью.

Но тело пока живо, я чувствую его слабое тепло.

В комнату отрывается со скрипом дверь, и заходит седоволосая женщина. Теперь она стоит рядом со мной.

— Ты из Лаэрена? — спрашивает она меня. Я аж подпрыгнула от неожиданности, а Элвис подавился воздухом.

И мне кажется, он боится ей, эту женщину.

— Откуда вы знаете? — спрашиваю я.

— Не надо было тебе приходить… Видишь, тело твоё дремлет. — В последнее слово она вложила огромный и непонятный для меня смысл.

Пока я думала над её словами, женщина подошла к моему телу, погладила его по руке. Я же ничего не чувствовала.

— Как поживает Арис?

— Хорошо. А откуда вы всё знаете?

Женщина поправляет белый накрахмаленный воротничок халата и загадочно улыбается.

Проводит рукой по стене. Рука проходит насквозь.

— Тебе незачем знать, дорогая. Но мне жаль, что тебя я не смогу вернуть. Ты была бы… — она как-то ужасно улыбается, как Руминистэ при виде кролика.

— А мы все здесь?

— Все здесь самоубийцы. Или те, на кого покушались… Я всё гадаю, как тебя угораздило попасть в Лаэрен?

— И… — шепчу, с мольбой глядя в голубые её, пустые глаза.

— Придёт время, сама узнаешь. А меня зовут Анна Васильевна.

— А меня?

Она опять хищно улыбнулась.

— Тебя зовут Соби, разве ты не знаешь? — на последнем слове она истаяла и исчезла, оставив меня одну.

Что-то в её поведении напоминало мне Велиара, который всегда знал больше остальных.

В раздумьях я и не заметила, как вышла из палаты. Посмотрела на дверь, но кроме краски и номерка, на ней ничего не было.

А впереди был узкий коридор и множество дверей. Элвис молчал и ничего не говорил.

Но пока я здесь, пока меня не вышвырнуло вон, я буду искать.

Через несколько минут непонятных поисков я завернула за угол и уткнулась в дверь. На ней был номерок, слегка замазанный краской. Два. Номер два.

Элвис замахал лапками, приглашая войти.

И я вошла.

За ней оказалась палата, похожая на мою. Наверное, они все похожи.

Но цветов здесь не было, а была лишь кровать, датчики и девочка лет четырнадцати, хрупкая и очень красивая. Неправдоподобно красивая. Лицо её худенькое и очерченное, паутина чёрных длинных волос, огромные прикрытые глазища и точёные бледные руки на простынях

Она словно спала в белых простынях и разноцветных проводах.

К её кровати была прикреплена папка. На ней чёрными большими буквами было написано

«Анна Ивановна Зотова. 22.08….В коме с 12.02… Назначить…»

Глаза скользили по бумаге, в голове бушевал вихрь.

— Ах, Аннушка, что же ты так со мной? — прошептал кто-то рядом со мной.

И только сейчас я заметила его. Он был живой и не видел меня, как и все живые… Не знаю, откуда мне это известно, но в этом мире меня видит лишь Амелия. А скорбящий мужчина робко гладил руки девочки, но в этом жесте было что-то недоброе. Похотливое.

Я пригляделась к нему. Высокий, красивый мужчина лет сорока. Хорошо одет, на ум пришло даже новое слово.

Обеспечен.

«Целуешь спящие глаза. Ей все равно, она мертва»

Это высветилось на экране моего телефона. Пришло само собой…

Мужчина оглядел палату, шмыгнул к двери и запер её. Прислушиваясь к любому шороху, он осторожно подошёл к кровати, поглядел печально на девочку. А потом… потом начал целовать её бледные губы, а я смотрела с отвращением и не могла отвернуться.

Он целовал её жадно и смачно, орошая её рот и лицо слюной. Он навис над девочкой, буквально навалился… А потом рука скользнула под одеяло и теперь ласкала маленькие груди.

Меня тошнило.

Ещё хуже мне стало, когда я отметила сквозь пелену слёз очевидное сходство мужчины и девочки.

Это же…

Это же её родной отец!

Зажимаю рот рукой и валюсь в плаче на пол.

Кричу горько и протяжно.

Всё равно меня никто, кроме Элвиса не слышит.

И он не слышит…

Я только сейчас увидела, что лицо девочки на самом деле в красноватых шрамах, они почти зажили. Словно ей нанесли чудовищные и циничные побои.

А он всё гладит её и не перестаёт нашептывать:

— Ах, ты, куколка! Вот очнёшься, и мы сделаем тебе пластику. И ты будешь как раньше! Я же тебя учил. А ты всё равно сбежала, позволила мне сделать это! Он же тебя трогал, трогал, я знаю!

И потом с придыханием сказал то, от чего я забилась в истерике.

— Ты моя. Но тебе никогда не нравились мои поцелуи…

А в чёрных глазах — бусинах безумного медвежонка отражался отец, ласкающий спящее тело своей дочери, и свёрнутый от боли в комок смутный силуэт.

Но и он постепенно истаял.

…Когда я очнулась, надо мной раскинулся темный, ночной небосвод. Только через некоторое время я поняла, что это не небо, а чёрный потолок мирика Лукреции.

Я поднялась, отряхнулась от воображаемой пыли. Чёрт, что это было?

Лу стояла рядом со мной и задумчиво смотрела сквозь маску.

— Ты упала. Лежала так тихо. Я куклу бросила, бросила… — шептала она.

Я лишь покачала головой и молча вышла из её мирика.

Вот почему она не любила играть в ПАЦЫЛУИ на полянке Златовласки. Что-то от Анечки Зотовой живо в ней. Говорил же Велиар, что Лаэрен не до конца поглотил её.

Смотрю на Элвиса. Экран телефона мертв. Медведю стыдно? Или очередной бред в его голове унёс в дали моего безумного напарника.

Или просто он хитро молчит, додумывайся сама, дорогая!

Боже, как мне больно. Уже в своём мирике, сидя за столиком, я сделала новую запись.

Это была история Лукреции, девочки, избитой своим отцом. За то, что сбежала от его насилия.

От его ЛЮБВИ.

«Она плохая. Она дает себя трогать другим. Я научу её быть хорошей.

Научу»

И выдавила зло про себя.

Сука.

Что же делать, что? Если Лу вернется ТУДА, станет снова Анечкой, то кошмар её куклы повторится вновь.

Но как мне её не пустить туда, как?

КАК?!

Слабость одолевает меня, сквозь слёзы я смотрю на заляпанный лист и засыпаю.

Прямо за столом.

 

С — Котовски, здрасте!

Прошла пара дней и только тогда я пришла в себя.

Но новой целью стало иное, нежели просто желание узнать о том, реальном мире. Нет, этот мир слишком жесток. Весь мир Лаэрен ближе мне, дороже. Чем тот, настоящий.

Наверное, по этой же самой причине Златовласка, будучи уже мертвой, решила вернуться.

Позавтракав, я решила начать поиски. Хотела было пробиться в мирик Арис, но не смогла — её где-то шляло. Я направилась к Котовски.

Ушастый сидел на прожекторе, щелкал семечки и плевал шелухой в малявку Арис. Та заботливо прикрывалась зонтиком и ковырялась, высунув язычок, в основании металлического любимца Котовски… Ковырялась отвёрткой!

Прожектор устрашающе накренился и Котовски изящно перепрыгнул на другой.

И тут же упал вместе с ним.

— Хо! Я и тот тоже! Понял, да?! — восхищалась собой Арис, упоённо играя мячом.

Ушастый выбрался из—под махины, сделал лассо, накинув его на Арис.

Связанная «тля депрессивная» весело улыбалась, глядя на меня.

— О, Соби пришла! Лу говорила, тебе плохо было, ага? Ты в обморок упала! — пискнула довольно малявка.

— Дааа, а тебя часом не тошнит? — ухмыльнулся Котовски. — Эх, Велиар, Велиарчик!

Парочка двусмысленно переглянулась и засмеялась в голос. А я… что я, я тупо уставилась в пол. Не рассказать же вам о том, что видела.

— Я… я… это просто… пришла. Можно, я с вами посижу?

— А кто у вас будет? Мальчик ил девочка? — не унималась Арис. Котовски отвесил ей подзатыльник, воспользовавшись паузой.

— Я не за Соби, я за прожектор. — Пояснил он. — Давайте играть? Починим хоть.

И тут меня посетила коварная мысль.

— А давайте в другую игру?

Арис и Котовски аж подпрыгнули.

— Не в НАРЦЫССИЗМ, нет. Давайте искать красный проводок среди этих. — Я пнула ногой кучу чёрных змей, ведущих в никуда.

— Уууу, даже не знаю. — протянула Арис. — Как-то неинтересно.

— Ага. — Поддержал её верный Котовски. — Лучше хлопать!

— Буду искать одна. — Надулась я наигранно и пошла, рыться в проводах. Арис и Котовски дурили без меня, смеялись и шутили, а я искала нить. Я облазила мирик вдоль и поперек, в глазах рябило от проводов. Сплошные чёрные. И ни одной красной, как в мирике Лу.

— Наигралась? — услышала я, копаясь. Посмотрела вверх.

Надо мной навис Котовски, изрядно помятый. Уши растрепались, хвост испуганно подрагивает

— Мы собрались к Руминистэ, кролей гонять! — Пояснил он. — Ты с нами пойдёшь?

Изобразив жуткий испуг, я покачала головой.

— Жаль. Ру любит тебя! Особенно шейку… — Котовски тупо посмотрел на Арис, потом снова на меня, отрицательно кивающую. — Что ж, не судьба.

Мы разошлись.

Парочка к Руминистэ.

Я домой. Думать.

Сижу на подоконнике, пью чай с лимоном и даже не смотрю ТУДА — за окно.

Не желаю.

После того, нечаянного похода меня до сих пор потряхивает.

Но надо. Надо. Надо.

Спрыгиваю на пол и думаю, бродя по комнате.

Анна Васильевна.

Та непонятная пожилая женщина из больницы.

Может, вызвать её?

Но как?

Беру Элвиса в руки и, глядя в его сумасшедшие глаза, прошу:

— Помоги мне! Помоги, пожалуйста! Элвис…

Медвежонок хитро жмурится, даром, что игрушка. И на экране телефона высвечивается.

«Открывая двери, ты играешь с судьбой.

Я не королева, ты не мой король.

Забывая имя — забываю суть.

Тут всего по чуть-чуть»

Слово «король» постоянно мигало, сменяясь другими. Чаще всего появлялось слово «победитель».

Сплошные загадки.

Король.

Победитель.

Что-то на этом завязано… В голове водоворот мыслей, моих и связанных с тем миром, миром Амелии и Анечки Зотовой.

И я тону в нём, хватаясь за имя.

ИМЯ.

Виктор.

Что-то из прошлого, какие-то непонятные ассоциации. Известные лишь одному спящему телу.

Может…

Я беру лист бумаги, пишу на нём крупно имя.

«ВИКТОР»

Ложу затем на столик — самобранку и прошу помочь.

— Истина, — шепчу я. — Только истину дай мне!

Я не знаю, к чему это приведет меня, но я надеюсь. В Лаэрене возможно ведь всё…

И тут, словно в ответ на мои желания, на столе загорается пятно, лист с буквами сжимается и прессуется в кусок мела.

Простой кусок мела.

Я беру его в руки и недоумённо смотрю то на него, то на Элвиса. Медвежонок молчит, нагло смотрит. Я поднимаю мел на свет и опять ничего.

Бросаю со злости в стену и отворачиваюсь. Что мне с ним делать…

— Дура! — пищит кто-то в комнате. — Блин, тяжело!

Я оборачиваю на писк. И вижу то, отчего падаю на пол от смеха. Представляете, Элвис вприпрыжку подбегает к мелу, подбирает его. Телефон прибивает его к полу, а он пытается залезть на стену.

— Дверь! Дверь нужна!

Я поднимаю медвежонка и сквозь идиотскую улыбку выдавливаю:

— Ты разговариваешь?

— Угу.

— А чего раньше молчал? — И слышу, как в старом анекдоте (Анекдот? Что за слово такое, удивляюсь я)

— А о чём с тобой говорить?

Гад. Элвис — просто маленький гад, который хранит столько секретов, о которых я даже не знаю.

Та стена, на которую старался забраться Элвис, была единственно пустой в моём мирике.

И на ней я рисую дверь.

Вспоминаю до мельчайших деталей дверь в мою палату. До мельчайших подробностей.

Делаю я это спонтанно, словно зачарованная. Кусочек мела уменьшается, и вскоре я провожу выбеленными пальцами по рисунку.

Получилось бы вроде бы.

— И что теперь? — смотрю я на Элвиса. Медвежонок пищит от восторга и достает булавку из себя. Где только взял?

А потом пребольно колет пальчик, с воплем валится из рук и прячется. Я от боли жмурюсь, даже не сразу видя, как капелька крови падает на пол.

И из неё вырастает красная нить.

Тянется по стене, контур очерчивает не спеша. Она пульсирует, а потом тянется ко мне, соединяя ладонь и нарисованную дверную ручку.

И закрыв глаза, я толкаю рукой дверь.

Делаю шаг и…

Оказываюсь в своей палате. Моя кровать. Мои цветы. Моё тело.

Амелия рядом.

Что-то шепчет мне на ухо. Я хочу встать рядом, но что-то не дает. Слова Амелии не разобрать и уже через мгновение неведомая сила выставляет меня в коридор за дверь.

— Что тебе надо опять? Может, пора усыпить тебя, а? Насовсем, — ворчит Анна Васильевна рядом. Зло шипит сквозь зубы. — К Зотовой ходила зачем?

— Нечаянно.

— Да, шла бы ты в свой Лаэрен. Мне с тобой скучно! Тобой даже… — она замолчала и указала пальцем на окно. — Уходи.

 

Здравствуй, Виктор

Анна Васильевна молча смотрит на меня, недовольно сжав губы. Я смотрела то на неё, то на Элвиса в руке.

На его мониторе мелькает надпись.

«Скажи, что уходишь. Честно»

— Я уже ухожу, вы правы. — И заметив неверие в глазах, добавляю. — Честно!

Седовласая женщина разворачивается и уходит прочь.

На экране замигало — «в следующий раз не поверит».

Элвис молчит. Он боится эту женщину, прячется за меня. И я тоже боюсь.

Я облегчённо вздыхаю, делаю шаг назад и впечатываюсь в дверь. Проникаю внутрь тихим облаком. За дверью никого. Кроме молодого мужчины на кровати, он лежит подобно моему спящему телу.

Он словно улыбается кому-то сквозь сон. Но кожа его бледна, нездоровый румянец на щеках. Его лихорадит, и по всему было видно — лежал он долго.

И улыбка его не вызывала ничего, кроме сожаления.

Подхожу к папке у кровати.

«Виктор… Бауэр»

Дальше мелькали ненужные для меня даты и маленькое примечание.

«Анафилактический шок лекарственной этиологии»

— Это он таблеток наглотался, которых нельзя было ему. Никак. Чуть не умер. — Элвис жмурится в кармане.

— А кто это?

Элвис молчит.

— Велир, Котовски? Или кто-то из… — я смотрю на на мужчину, но черты лица ничего не дают мне. Даже Лукреция, семнадцатилетняя девушка в Лаэерне никак не была похожа на Анечку из реальности.

Абсолютно не похожа.

В Лаэрене у каждого свой образ. Кроме меня.

Я рассматриваю палату в поисках вещей, которые могли бы помочь разгадать. Но ничего.

Ни одной зацепки.

И тут на глаза мне попался журнал под кроватью, перегнутый посередине. Видимо, кто-то читал его и выронил. Я залезла под кровать и, приглядевшись, обнаружила на странице фотографию мужчины. На ней он выглядел здоровым и довольным.

Текст для меня был вырван, я не могла прочесть то, что было на других страницах. В этом мире я не могла ничего двигать, поднимать и касаться. Я была призраком.

И мне оставалось довольствоваться тем, что некий В. Бауэр, талантливый режиссёр и продюсер, поставил фильм своей мечты. Текст был злой и ядовитый, автор смеялся над наивным детским желанием сыграть персонаж из своего детства.

«Бауэр был настолько слаб и самолюбив, что, не выдержав напора качественной критики, отравился в своей квартире после премьеры. Напомним, что его роль Кота в Сапогах признана нашим журналом самой отвратительной и бездарной. Лучше бы он стоял по ту сторону экрана, а не искажал своим видением…»

Внезапно за спиной что-то щёлкнуло, и включился монитор. Больше телефонного в несколько сотен раз. Он был цветной и на нём зарябили картинки.

Приятная песня раздавалась из динамиков, на экране Виктор в сапогах, с кошачьей мордочкой дурил какого-то страшного дядьку — переростка. Я загляделась из—под кровати, весело прикрывая рот ладошкой.

— Ля-ля-ля! — подпевали мы на пару с Элвисом, радуясь мордочкам Кота в сапогах в фильме.

И тут же притихли, заметив, как в палату вошла Анна Васильевна. Мы видели лишь её ноги, но знали — это она.

— Расшумелся, Котовски. Спи, человечек. Спи пока. — Довольно пробурчала она и выключила экран. — Надо было заплатить за хорошую рецензию, а не рыдать над всей этой шелухой. Дурачьё!

Она довольно притопывала ногой, минуту постояла около кровати, а потом ушла.

Я выползла и уставилась на мужчину. Это был Котовски…

Мужчина, игравший этого прелестного Кота в Сапогах, был Котовски. Мой милый смешной друг. С ушками и хвостом, о происхождении которых он даже не знал и не задумывался. Небогатое наследство этого мира.

И мне стало невыносимо жаль Виктора.

Хоть вой.

Мне с каждым разом не нравился всё больше этот реальный мир. Я его начинала ненавидеть. Люто.

В этом мире мечты не исполняются, они причиняют боль.

И больше ничего.

Всё, что я видела, это одна сплошная боль. Или это просто место такое, в котором сошлось всё нехорошее?

Я не знала.

Элвис в кармане забился, просил уходить. Анна Васильевна искала нас, чувствуя на расстоянии.

Я шагнула к двери, отрыла её… и провалилась в небытие.

А потом был мой мирик, чай с мёдом и скомканный лист бумаги на столике.

Абсолютно чистый. Без имени.

И никакой двери на стене.

А это означало лишь одно — чтобы узнать истории других затонувших в Лаэрене, мне придётся искать новые пути.

Позже я записала историю Котовски. Спокойно и без слёз.

История мечтателя со сломанными крыльями и наивной душой. Ни слова Анны Васильевны про рецензии и деньги я не поняла, но чувствовала — Котовски просто верил до последнего в честность. И тот ворох грязи, что вылили на него за сыгранную роль, он видеть не хотел.

Но я постараюсь, чтобы Котовски никогда не узнал своей истории.

Я постараюсь.

Я найду выход, и никто не вернётся в мир ОТКУДА — НЕИЗВЕСТНО — ОТКУДА.

Никто.

НИКОГДА.

Но… как мне это сделать, чтобы ни Лу, ни Котовски — никто не ушёл и не вернулся серым слизнем?

Пусть и не знаю ответов, но я обещаю.

Никто не уйдёт.

Нет, я клянусь…

 

Атлантида

Я сижу в розовой беседке Велиара, и играю с Элвисом.

В последнее время он разошёлся и стал постоянно беситься. Когда я устаю, он пристает к другим. Чаще всего с ним возятся брат и сестра по разуму — Арис и Котовски.

Вот тогда начинается полный бедлам.

Велиар стоит неподалёку, подстригает кусты своих любимых роз, а я думаю… Улыбаюсь Элвису, наблюдая за его выходками — сейчас он пытается дразнить Велиара, изображая его.

Боже мой, какой ты всё-таки придурок, Элвис…

Нет, чтобы помочь.

За последние две недели я не нашла ни одного выхода, как ни старалась.

Ничего.

Ни одной зацепки.

А время не ждёт. Время уходит. Не сегодня — завтра кто—нибудь может вернуться.

Даже я.

Хотя нет. Амелия говорила, что я умираю.

Что я, сука, должна сдохнуть.

А я так и не вспомнила её, не понимала её ненависти. И я не знала, почему я такая же, как и ТАМ. Одинаковая, без каких-либо изменений.

И я не знаю своего имени. Не знаю, почему я ЗДЕСЬ.

Что произошло со мной?

Может, я тоже самоубийца?

Одни вопросы.

Ответов нет.

Они все там… настоящие они. Там, где эта странная женщина, Анна Васильевна.

А Велиар всё также стрижёт розы и даже не знает, что я была в том, реальном мире, уже два раза.

И я не хочу рассказывать об этом. Не стоит. Тогда Велиар остановит меня, не даст сделать то, что хочу.

Он переживает за меня, за каждое непонятное действие.

Я мола подхожу к нему и целую его. Нежно, самозабвенно. И он тает под натиском моих чувств, кровь перестаёт капать с его рук, как и всегда. А глаза…

— Я… — Пытаюсь сказать что-либо я, но не могу. Велиар же не поймёт меня, мои слова. Что такое любовь, если я забываю про неё каждый раз, когда отрываюсь от его губ.

— Мне пора, Велиар. Руминистэ утром приходила, просила зайти, что-то показать мне хочет. — Еле шепчу я. Страшно идти одной в её мирик.

Велиар морщится, видимо, вспомнил её кроликов:

— Хорошо. Но будь осторожна. Если что… бей в челюсть, а потом по ушам.

Серый свет, и я в заснеженном мирике Руминистэ. Тот же снег, те же деревья, та же кровь.

Руминистэ на снегу гадает на внутренностях убитого зверька — это её любимое занятие. Увидев меня, она печально улыбается и кивает, мол, посмотри.

А я не вижу ничего, кроме розовых комочков… Девушка встает, поправляет платье и прижимается ко мне.

— Мне страшно, Соби. Я не могу больше… — шепчет она окровавленным ртом, вырисовывая пальчиками что-то на моих перчатках.

— Что случилось, Рум?

Она оглядывается по сторонам, не услышит ли кто, и шепчет сдавленно:

— Сегодня ночью кто-то убил всех моих кроликов и развесил их… Нет! Это не я, это кто-то другой!

Я верю Рум, но кто мог? Мы спим всегда одни в своих мириках.

— Это женщина, Соби. Она говорила про тебя, сказала, что защитить меня ты не сможешь. Поэтому я и позвала тебя…

— Женщина?!

— Да, у неё белые как снег волосы и ещё она… старая. В белом халате.

Я морщусь, словно от удара.

— Она говорит, что мне пора назад… — плачет она, — и называет не так, не по имени. Анжелика… говорит, хватит играть.

Анна Васильевна.

Это она.

— Я боюсь, Соби. Мне страшно.

И мне страшно. Что будет с Рум, если она вернется? Какая история ожидает её?

— Покажи мне кроликов, — прошу я. Может, там я найду что-нибудь?

Она боязливо ведет меня вглубь леса и останавливается пугливо на каждом шагу.

Я чувствую страх.

Неожиданно звонит телефон, я смотрю на дисплей и удивлённо отвечаю:

— Что?

Это Амелия. Зло шипит в трубку, что-то кричит, но я ничего не понимаю. Ни слова.

— Извини, мне некогда. Мне наплевать на тебя.

Ложу трубку. Когда я найду выход, я пойму всё сама, без её подсказок и грубой брани.

Идём дальше. Руминистэ нервно покусывает губы, и я удивляюсь, как это её острые отточенные зубки не разрезают плоть.

Через некоторое время я и сама закусала от страха губы.

Жуть.

Этому нет другого названия.

Мороз по коже.

Что бы вы почувствовали, если увидели то, что вижу я? Как добрая сотня серых кроликов болтается на дереве. Не на каких-либо веревочках — удавочках. А на собственных кишках. Причём вешали их не мертвыми. Парочка кролей, по всему, висела не крепко привязанная, или кишочки оборвались; но, что бы там не случилось, они проползли в сторону пару метров ещё живые и лишь тогда, на холодном снегу, умерли.

А снег вокруг дерева был красный и непримятый.

Так и росло.

Руминистэ подобрала одну из тушек и теперь гладит окоченевшее тельце зверька, напевая колыбельную.

И плачет.

То ли от того, что жаль. Или потому, что не сама убила — не понять…

Становится хуже. Меня тошнит. Чем-то серым… Прямо на розовый снег. Около меня не так много крови было меньше, не так, как под самим деревом.

— Ааа, так это правда, что про тебя говорят Арис с Котовски? — Руминистэ отвлекается на меня.

Возмущённо краснею, но это уже больше похоже на удушье. Новый приступ рвоты не даёт воскликнуть что-либо в оправдание. И Руминистэ остается при общем мнении.

Успокоив своё тело (или как мне его назвать, если учесть, что настоящее — там, в НАСТОЯЩЕМ), я уже без особых эмоций разглядываю окоченевшие трупики. Обхожу дерево.

Ничего.

Никакого алгоритма развешивания или мне так кажется?

Кровь больше не сочится, хотя где-то по коре ещё плывёт струйка — другая. Подхожу ближе, проваливаясь в красной корке снега.

Как Анна Васильевна проникла в Лаэрен, кто мне скажет? Неужели здесь где-то есть одна — единственная дверь, через которую возможно проходить бесчисленное количество раз? Наверняка, та женщина не первый раз была в наших мириках.

Я пригляделась к серому стволу дерева. Кровь стекала с внутренностей по ветвям, а скопившись, потекла вниз по коре, по неровным изгибам, по очертаниям… похожим на дверь.

Только вот ручки нет.

Пальцами я возбужденно скольжу по древесине, ища что-нибудь. Сучок или наоборот, отверстие…

И весело хихикаю, обнаружив небольшую дыру.

Аккуратную, которая так и кричит — «Открой меня!»

Это замочная скважина.

А где только ключ?

— Рум! У тебя есть ключ? — и тут до меня доходит, что я никогда не видела ключ Руминистэ.

Она с трудом отстраняется от своей любимой тушки и перемазанными в крови пальчиками перебирает в лифе платья.

Вытаскивает золотистую тонкую цепь.

А на ней ажурный ключ, блестящий и изящный.

— Ты можешь дать его мне? — прошу я. — На минуту?

Ангелоподобная мотает головой:

— Нет, я не хочу пропасть! Ты сломаешь его, как Котовски ключ Златовласки!

— Рум! Нет! Я не поступлю так! — проваливаясь в снегу, бегу я к ней. — Рум, это важно! Ели я не открою, то та женщина… она…

Сквозь слёзы, замерзающие на бегу, я прошу:

— Рум…

Она молчит. Ей страшно.

— Прости меня, Руминистэ. — улыбаюсь я и бросаю в неё Элвиса. Мобильный попадает всей тяжестью ей в голову и девушка оседает.

— Прости. — Срываю я её ключ с цепи и подбираю Элвиса. Он жмурится, думает, это «прости» ему.

— По-оле-тал! А по-о-отом БУМ и нету! — кричит он, а я подбегаю к двери с ключиком. Пытаюсь открыть её, как кровь перестаёт течь, и дверь теряет очертания.

Даже Руминистэ тает.

Через мгновение что-то подхватывает меня, сжимает. Больно, до одури.

В руке пищит Элвис, а в глазах небо.

Неужели всё так?

Прощай, заснеженный мир Руминистэ?

Сквозь пелену я вижу Анну Васильевну, довольно улыбающуюся, а на её руках серая-серая Рум.

 

Изгой

Третий день я проклинаю себя и собственную глупость.

Велиар был всё-таки не прав. Касаться чужого ключа нельзя. Элвис… это просто очередное исключение из правил, на то он и ненормальный.

Но остальные… Это что-то такое, неоправданно-личное, что можно убить одним прикосновением, нарушив целостность.

Я же коснулась Руминистэ.

Нарушила её целостность, её мир. Отдала во власть непонятной женщины из мира Амелии. Сама, своими руками.

И теперь её нет более в Лаэрене, её мирик мёртв и осыпался пеплом.

А меня ненавидят все остальные. Потому что Элвис рассказал всё. Вперед меня, даже не оставив места извинениям и оправданиям.

Я — чудовище в глазах всего мира Лаэрен.

…когда я вернулась в свой мирик, чуть позже ко мне ворвались Арис и Котовски. В слезах ошарашено смотрели на меня в непонимании, а потом Арис выдавила по капле, зло и хищно:

— Значит, это всё-таки Лу! — минуту смотрела в пол, сжимая кулаки до красных пятен, а потом прошипела. — Убью тварь.

Попутно малышка выдавала ушастому новую салфетку из лифа платья. Котовски выглядел ужасно — такой вид, что его убивали первым.

— Я думала, он как Златовласку… того… — словно прочитав мои мысли, добавила Арис.

— Презумпция невиновности здесь не катит. — Добавил Котовски сквозь слёзы.

Я хотела начать, понимая, что происходит, но Арис не дала.

— Лу — сука. Я пошла её убивать. — Малышка подошла ко мне ближе. Её слова были по-детски несерьезны, но жестоки. — Руминистэ больше нет, Соби! Нет! Мирика её нет…

Она заплакала, прижимаясь ко мне, не давая что-то сказать…

— Кроликов её нет… Ничего. Кто-то ключ её трогал…

— Ага! Ключ! — Заорал бешено Элвис, напугав всех. — Я и говорю, ле-е-ечу я так и прям Рум на голову. Да по голове! Бам! А она как упадет! А Соби как подбежит! Как схватит ключ! И всё…

Медвежонок победоносно замолкает, а мои гости удивлённо смотрят на меня. Удивлённо и убито.

…первой меня ударила Арис.

— За что?! За что?! — кричала она, — То, что кролей ела? То, что кровь… Так это её дело!!! Слышишь, её!

Арис бьёт со всей силы, срывая на мне злость, боль утраты. Я свернулась клубком на кровати, принимая благодарно её гнев.

Я заслужила.

Губы разбиты в кровь, тело ломит от синяков. Но это всего лишь видимость. Это пройдёт через некоторое время, а пока им ЭТО необходимо.

Это необходимость.

И я терплю, сжимая внутри желание ответить. Врезать с размаху.

Впечатать в стену.

Но я этого не заслужила…

Через некоторое время её отнимают от меня Велиар и Лукреция, а Котовски всё так же сидит на стуле и утирает нос салфетками, бросая использованные на кровать.

А потом все уходят без слов.

Некоторое время я лежу, осознавая произошедшее. Я хочу пойти к ним и рассказать всё, что знаю.

Про мир и Лаэрен.

Рассказать всё.

Объяснить свой поступок, как хотела это сделать до выкриков Элвиса. Зло смотрю на него, а он только жмурится от удовольствия. Извращенец, что с него взять.

Но плита заперта. На серой поверхности её лежит белая роза Велиара. Печать.

Они просто замуровали меня.

Навсегда?

…да. Я — убийца. И более никто.

Целый день я ждала, что кто-нибудь придёт. Убивать, избивать — что угодно, лишь бы пришли. Дали шанс высказаться.

День я просидела у плиты, не в силах поверить. Даже Велиар… он не защищает меня, нет. Он не любит меня, это ему непонятно. Даже целует меня под влиянием моего желания. Когда он отрывается от меня, тут же забывает про это.

Я — ущербное дитя Лаэрена.

А Велиар просто не хочет марать руки в крови…

Смеюсь над последней мыслью и тупо пинаю Элвиса. Он делает виноватую мордочку, но я не верю ему.

Он специально.

К вечеру ближе я оставляю свои надежды и начинаю уборку в своём мирике. Меняю окровавленное покрывало на постели, собираю уже высохшие салфетки, разбросанные Котовски.

И со страхом осознаю, что скучаю по ним.

По всем им.

И понимаю, что проиграла заранее эту битву. Они все, кого так люблю, вернутся ТУДА — в мир за окном.

А я…

Я умру.

И стану серым слизнем в мертвом Лаэрене.

Если повезет.

…Велиар запечатает меня, если ему повезет и он останется ещё в Лаэрене.

Скомкиваю салфетки в раздумьях, скидываю на столик и обнаруживаю, что одна из них и не салфетка вовсе.

А лист бумаги.

Разворачиваю его, смятый и размытый…

И с неподдельным ужасом читаю ЕЁ слова.

«Я знала, что ты так поступишь именно так — вот и угодила в ловушку, моя замечательная дурочка! Они все вернутся, они все — в моей власти. И ты, ты обязательно вернёшься, чтобы порадовать Амелию своей смертью. Заигралась — что же, молодец! Но, дорогая победительница… нет, защитница Лаэрена, ты ТОЖЕ В МОИХ РУКАХ. Не забывай об этом»

После стояла подпись, размытая и растёртая носом Котовски.

Анна Вас…

Это седоволосая пожилая женщина, которой я помогла забрать Руминистэ в реальный мир из мира наших иллюзий.

И я плачу навзрыд — ничего другого мне не остается.

И вот, третий день моего одиночества. А сколько их таких впереди?

Кто знает?

И что сейчас с Руминистэ, в каком аду она оказалась? Хороша Соби, Спасительница Лаэрена!

…страшно осознавать, что я игрушка в руках кукловода…

Сижу на окне, комкаю послание Анны Васильевны и смотрю вдаль. За окном вечер, а что творится в других мириках — неизвестно. Может, кто-нибудь ещё…

— Нет! Невозможно, тогда бы пришли ко мне! — кричу сама для себя. Элвис сидит в противоположном углу, молчит. Даже телефон не играет. У нас холодная война. Занавес.

И неизвестно, кто больше виноват, я или он?

Потом, через пять — шесть часов, я начинаю сходить с ума от одиночества. Умоляю Элвиса помочь мне, ведь помог же мне он с дверью… Но он то ли обижен, то ли просто боится Анну.

Кто она в конце концов такая?

Кто дал ей право управлять нами?

Бегаю по комнате, стуча по столу и раскидывая записки с именами. И столику на меня плевать, не реагирует на мои просьбы никоим образом.

А может быть, Арис или ушастому грозит опасность?

Пытаюсь в гневе убрать розу с плиты, но только оцарапала руку. И лишь солоноватый привкус собственной крови во рту успокаивает меня ненадолго.

Брошенная нелюбимая Соби.

Обманутая.

Обманувшая.

Но из этого порочного круга должен быть выход!

Что-то поет.

Это мобильник надрывается, разрывает воздух. Надо же, только госпожа Амелия помнит обо мне.

Ей так хочется увидеть мою гибель, моё падение. Освободить свою душу от частых посещений моего тела. Что связало нас так накрепко в том мире, что даже моё умирание греет ей душу?

Беру телефон, целуя Элвиса, и припадаю к окну. Там — она, бледная, в черном пальто до пят и забавной шапке — ушанке. Злые стёкла глаз и мобильный у лица.

Смотрит на меня.

— Опять ходишь? Да?! — кричит она. — Как ты всех дуришь? Ведь все мне говорят, что ты умираешь! Ты, предательница!

Я пытаюсь успокоиться, не сорваться в порыве, и выжать из неё всё, что можно.

— Ведь бывает так, что люди выходят из комы, Амелия… — шепчу я настолько ехидно, что она срывается, задыхаясь от злости, и продолжает шипеть:

— Да, вы это любите! Вон твоя соседка, эта лесбиянка… как её… Анжелика! Из четвертой палаты… или из пятой… Очнулась на днях, пришла в себя. А ты?!! Сколько ты будешь меня злить?

Я равнодушно, хотя внутри всё кипит, киваю в ответ:

— Когда узнаю, как мне тебя понять… И себя тоже.

Она бесится, не понимая моих слов, не понимая ответа, и бросает трубку.

Снова бежит ко мне, умирающей.

Я словно вижу, как она стучит в дверь, распихивает медсестёр и кричит, что я живая. Что я хожу и всех обманываю.

Я словно вижу её серое, в мелких прыщиках лицо, её узкие очки и голубые подслеповатые глаза.

Потому что я стою рядом.

Я.

Стою.

Рядом.

Элвис зажат в руке, а на мониторе горит надпись.

«Вэлкам»

Не могу понять слово, что это — код или что-то другое?

Но, так или иначе, я здесь.

В этом ненавистном мире.

Я дотрагиваюсь до лица Амелии, но не ощущаю ничего.

Я — тень, стоящая рядом.

Она видит меня только сидящей на подоконнике. И разговаривает только по телефону.

Почему так — я сама не знаю. Может, это искажение двух реальностей, а может, это очередной трюк Анны Васильевны?

Оглядываюсь по сторонам и не вижу нигде этой странной женщины. Амелию отрывают от двери, заставляют принять успокоительное и ведут теперь куда-то в сторону от моей палаты. Я хочу войти к себе в палату, узнать, наконец, своё настоящее имя. Почему я умираю? Кто я такая в этом мире?

Кто?

Но времени мало. И оно дается мне всего на одну историю. Если я не найду Рум, я так и буду всю оставшуюся «жизнь» жалеть о содеянном.

Но зато со знанием, кто я такая…

Отбрасываю подобные мысли и направляюсь в пятую палату. Может, мне повезет?

Поплутав немного, я нахожу её. Спокойно прохожу сквозь толщу двери, не боясь удариться о дерево — здесь я тень.

В палате двое.

Две девушки. Одна небольшая, светловолосая, с россыпью золотистых веснушек. Зеленые глаза её лучатся, улыбаются.

— Анжелика, милая! Я так рада! — говорит она, — теперь всё будет по-другому! Ты переедешь ко мне, и больше он тебя пальцем не тронет!

— Крис, я не знаю… — шепчет Анжелика, приподнимаясь на подушках. Она всё ещё слаба, её тело увито проводами и лишь они поддерживают в ней теплый огонек жизни. — Нам не нужно всё начинать сначала. Олег прав, мы ненормальные. Я и ты, мы обе неправильные.

Крис в порыве целует руки Анжелики, такие тонкие и бледные, что кажутся нарисованными.

— Нет! Это твой брат ненормальный, а ты его так любишь! Это он сбил тебя тогда вечером, помнишь? Это он заставил тебя три месяца пролежать в реанимации, в коме. Это твой родной младший братишка — псих! — Кричит девушка, пытаясь остановить Анжелику от подобных мыслей. — Это он… а я же так люблю тебя, все это время я была с тобой. Понимаешь?

Анжелика вяло улыбается.

— Для него было потрясением узнать, что его сестра встречается с женщиной. Если бы он не увидел… — шепчет она. — Это я виновата, что полюбила тебя. Да и не любовь это вовсе, а игра.

— Что ты говоришь? Ты в своём уме? — трясет её любовница, в ужасе слушая её слова. — Какой ты стала…

Она садится обратно на место и замолкает.

— Знаешь, Кристина, мне снился сон. Странный сон, в котором были странные люди. Я плохо помню. — Слабо и с придыханием рассказывает Анжелика, а я жадно слушаю её. — Там был мир во сне, такой фальшивый. Я как-будто знала и не знала, кто я. Это звучит глупо.

Пауза.

Сердце моё бешено бьётся.

Рум?

Неужели я не ошиблась?

Девушка улыбается сама себе, а потом говорит то, что я так ждала.

— Так вот, те люди — и как кошки, и странные дети, мне казались НАСТОЯЩИМИ. Искренними. А всё, что здесь — бутафория. Лучше бы я осталась там, среди леса…

Кристина в ужасе смотрит на неё, хочет ударить. Я чувствую. Она в чём-то похожа на Амелию, такая же эгоистичная. Но в комнату входит медсестра, просит её уйти, а сама тем временем проверяет, всё ли хорошо. Кристина уходит, медсестра вкалывает медикаменты, и Анжелика остается одна.

Маленькая, прозрачная, бледная. Огромные голубые глаза, милое лицо. Небольшой ёршик волос и небольшие шрамы розовой кожи среди абсолютно белых прядей.

Шрамы на лице, по телу… на душе. Она похожа на фарфоровую куклу, разбитую и склеенную.

Рум закрывает глаза, а я подхожу ближе.

— Руминистэ, мне нужно вернуть тебя…

Но как, она даже не слышит меня.

Вернуть такой же, как и прежде, исправить ошибку…

 

Красные нити

— Руминистэ, — говорю я ей, а она не слышит. Руминистэ теперь здесь, теперь она Анжелика, разбитая и печальная.

— Зачем я проснулась? — шепчет она тишине. — Я не хочу здесь быть. НЕ хочу…

Она смотрит на себя в зеркало и плачет от испуга. Наверное, так же вела себя Златовласка. Обе мы — и я, и Анжелика переводим взгляд на приборы, стоящие рядом. Смотрим на все эти провода, капельницы, питающие её.

И я понимаю, что она задумала.

Я бесплотной тенью начинаю кружить по палате, как то привлечь её внимание, позвать на помощь…

Но я бессильна. Из маленькой чёрной коробочки рядом с ней раздается женский голос.

Песня.

Всего лишь песня. Я бы и Анне Васильевне была рада, лишь бы та остановила Рум. Что её ждет — очередной мёртвый мирик и печать Велиара?

— Эта штука называется радио. — Шепчет мне Элвис, а я подхожу к чёрной коробочке и вижу теперь ясно, как вокруг неё клубятся красные нити.

Такие же, как та. В мире Лукреции, в двери на стене.

Я хватаю одну, другую, а они уворачиваются от меня. НЕ дают коснуться.

— Ну что вы, маленькие, я вас не обижу. — Улыбаюсь я им и тут же кричу — Рум, не смей!

Анжелика отдирает от себя провода, иглы капельниц и датчиков. А я кричу в ужасе на всю палату. — Не делай! Не делай этого!!! Пожалуйста… — плачу я навзрыд. — Рум, не надо. НЕ умирай…

Пальчики перебирают бездумно нити, а они в ответ вырастают и начинают опутывать меня с ног. Они появляются отовсюду. Проникают сквозь стены и стремятся ко мне. И вы против…

Анжелика оседает на кровати. Единственный, не снятый провод ведет по иронии к кардиоблоку.

И нить на его экране.

Тонкая белая нить.

И такой слабый всплеск на ней.

— Неееееет! — дико кричу я, вырываясь из нитей, а они держат, связывают по рукам и ногам.

Не дают вырваться.

— Пустите меня, пустите! Что же вы делаете!!! Она же умрёт! — я пытаюсь их разорвать зубами, а они всё змеятся и сдавливают, накрывая с головой. Я сжимаю ладони, и что-то острое режет ладонь. Это не телефон, он и Элвис в кармане.

Это… ключ.

Ключ Анжелики — Руминистэ.

Откуда и как он взялся в моей ладони — непонятно. Ведь он исчез вместе с мириком Рум.

Но это не важно.

Времени нет.

Нити слабеют — я неподвижна. Для нитей я сейчас побеждена. Или они хотят что-то другое от меня?

Из черной коробочки раздается что-то иное, не похожее на шипение красных нитей — именно этот звук раздается с момента их появления.

Женский голос… Похожий на голос Рум.

К ключу в моей ладони тянется сейчас лишь одна из нитей. Осторожно так тянется, касается ключа, и цепь из золотистого металла осыпается пеплом.

Всё?

Это конец?!

Анжелика, бледная и такая холодная, бездушно лежит среди смятых простыней, глаза её закрыты.

На лице улыбка.

Она стремится вернуться в сон, не зная, что мертва.

Я в слезах нежно касаюсь той нити, боясь опоздать. А потом безжалостно вырываю её из пустоты, откуда явилась она. Небольшая, короче, чем все остальные, она не сопротивляется. А я бездумно связываю её концы вместо цепочки и накидываю ключ на шею Анжелики.

В палату вбегают доктора, суетятся около умирающей девушки, а я проваливаюсь в пустоту.

Я не понимаю своих действий. Но верю, что победила. Потому как за секунду до пустоты я вижу растерянное лицо Анны Васильевны.

Лицо проигравшей.

Очнулась я неизвестно когда. Не открывая глаз, трусь носиком р покрывало, думая, что нахожусь в собственном мирике.

Но нос щекочет трава. Такая зеленая молодая поросль, не забитая пылью.

Надо мной — голубое небо и зеленая свежая листва.

Я — в заснеженном мирике Руминистэ.

Только он иной, просыпающийся. Теплый и доверчивый. Ласковый.

Я поднимаюсь с земли и отряхиваюсь, оглядываясь по сторонам. Рум неи нигде, только кролики снуют под ногами.

Бегу в лес, к тому дереву.

— Руминистэ! — выдыхаю я через некоторое время. Она стоит там, где я ожидала — около злополучного дерева. Такая же, как всегда. Длинные светлые волосы окутывают её хрупкую фигурку, нежное лицо — она улыбается мне!

— Рум!

В руках у неё маленький кролик. На удивление, живой кролик.

— Мы вернулись, Рум! — кричу я радостно, обнимая её. Боясь, что это сон.

Но она живая. Она кивает согласно головой и берет меня за руку.

— Спасибо тебе, Соби. — Ласково говорит она мне. — Теперь я свободна.

Непонимающе смотрю на девушку. А Руминистэ заводит ладонью в лиф платья, и я вижу, как на её шее переливается — пульсирует красная нить.

— Это — моя жизнь. Когда она с нами, мы свободны. — Поясняет мне Рум. — Если бы я хотела, я бы осталась там, с Крис… Понимаешь?

Киваю головой. Вот так всегда. Что ни сделаю — ничего не понимаю.

Словно наваждение какое-то.

— Ты помнишь о своей жизни?

— Нет, не всё. Только последнее, но и то уйдёт. Ты забрала мои воспоминания. Я ведь теперь Руминистэ.

Она поворачивается ко мне спиной и отводит волосы в сторону. На её шейке серебристым узором начертано её ИМЯ.

РУМИНИСТЭ.

Не черный шрам, не обугленные рваные буквы. Это уже не клеймо даже — это её суть.

Жизнь Анжелики в том мире окончена. Для того мира она умерла.

Лаэрен стал для неё новым миром.

— У тебя как-то получилось найти мою нить… У каждого живущего ТАМ есть такая. Где-то внутри. А когда человек умирает, то она покидает его. Навсегда. — Поясняет мне Руминистэ, а я всё запоминаю, ловлю каждое слово.

— А что… как я хожу сквозь миры? Почему, почему я не такая? — бьюсь я, а Рум только печально улыбается:

— Я не знаю.

— Руминистэ! — кричит кто-то рядом. Это Арис. Она вприпрыжку несётся к нам, удивленная и счастливая. Весенний мирик вокруг расцветает.

Вдали идут радостные Лукреция и Котовски. Велиар молча бредет за ними.

— Соби вернула меня, Арис. Она не ломала мой ключ, она всего лишь хотела помочь. Не сердись на неё. — Руминистэ прижимает к себе малышку, нежно ероша красную шевелюру. Сквозь кудряшки я вижу на шейке Арис чёрное имя, и мне становится дурно.

Малышка поднимает с земли кролика и хохочет от удивления:

— Он живой! Он живой, все смотрите! Кроля живой… Я ничего не понимаю, но мне нравится этот мирик больше, чем старый.

Велиар слепыми глазами смотрит на меня, зажав в руке розу. Лукреция улыбается из-под маски. Котовски робко машет хвостом.

— Мне пора. — Я нервничаю. И направляюсь прочь. Велиар не останавливает меня.

Ему всё равно.

— Подожди! — пищит Арис, но я уже на серой плите.

Виновато улыбаюсь ей и молча переношусь в собственный мирик.

Для них я неизвестно кто теперь.

Для себя же я — изгой.

Запертый в своё мирике.

Второе пришествие.

Хочется выть.

Так протяжно и долго — долго. Я вернулась к себе, но так и не убрала розу с плиты. Эта печать так и будет лежать, никого не пуская в мой мирик.

Кроме Велиара.

А так я даже не подумаю её снимать.

Я — одиночество. И ничто не изменит меня.

Сижу, пью какую-то гадость, неизвестно что попросила у столика. Кашляю, отплёвываюсь, но продолжаю пить. На вкус кислое и терпкое, на цвет — густой, как кровь на руках…

Хватит!

Перестань о них думать. Вернула им Рум — молодец. Аж тошнит от мысли, какая я молодец.

Делаю я всё наугад, не разбираясь в поступках. Как сомнамбула, что идёт по крыше. Один неверный шаг, и всё. Летишь с головой…

Переходы, нити, Амелия, Анна — всё смешалось в единое нечто, серую непроглядную пустоту. И не разгадать мне её, как не пытайся.

А Велиар…

Обречённо вздыхаю. Сердце щемит от воспоминаний о нём. Ноет.

А ему всё равно.

Ему не нужна я.

Зачем ИСТИНА нужна миру Лаэрена?

Белая роза лежит на серой плите — вот и весь Велиар.

Засыпаю в непонятном для себя состоянии, и мне снятся виноградники замка Луары…

Наутро приходит он.

Рассеянно смотрю на плиту — розы нет. Велиар Миттеру сидит на диванчике и пьёт свой любимый чай. Свежесрезанные цветы, что принёс мне он, покоятся в любимой вазе.

— Доброе утро, — улыбается он, а я в непонимании отворачиваюсь к окну и молчу недоумённо.

Галлюцинации?

— Доброе утро. — Повторил всё тем же тоном Велиар, — чай будешь?

Я, растрепанная и сонная, смотрю на него, сев в кровати и беззлобно ворчу:

— Зачем пришёл?

Ответ искренен, впрочем, как и всегда. Все эмоции его всегда на виду.

— Пришёл мириться, — как-то по — детски произносит он это слово. Мириться…

— Вы запечатали меня, не дав даже шанса. Рассказать, объяснить.…Как будто навсегда бросили.

Он молчит, ставит чашку тонкого фарфора на столик и в три шага оказывается рядом. Такой родной, такой любимый.

Горячая кровь струится по телу — он обнимает меня. Красные разводы на груди, животе — он пытается успокоить меня.

— Велиар, к чему всё это? Не сегодня — завтра я сотворю какой-нибудь ужасный и непонятный поступок, и вы снова отвернетесь от меня. Я не контролирую себя… — плачу навзрыд и слёзы смешиваются с алой кровью. — Вы снова закроете меня, бросите…

Бросите.

Бросите.

Почему это слово так пугает меня?

— Соби… — вот и все его слова. — Соби…

Велиар крепче прижимает меня к себе и зарывается лицом в мои волосы.

Словно и не было ничего.

— Уйди. — Отталкиваю его я. — Я чудовище.

Он сопротивляется моим словам.

— Пошёл вон! Я не хочу никого видеть. А тебе… тебе всё равно, что происходит, ты уйдёшь и забудешь, что я… что мы… — всхлипываю я как-то по — звериному. Вою от того, что творит он со мной.

Убивает.

И эта кровь словно не его, а моя…

— Мне не все равно, Соби! — трясет меня Велиар, пытаясь пробиться сквозь толщу моего отвращения. — Я хотел прийти, но они… Я обещал им!

— А мне? Мне, что ты обещал мне? Тебе безразлично, есть я или нет меня! — гадко смеюсь я прямо в лицо, сумасшедшая.

— Я ждала тебя! — и замираю.

Вокруг только розы, кровь и поцелуи Велиара. Я не могу понять себя, так к чему стремиться? Строить что-то? Лучше всё сломать…

— Уходи.

Отпихиваю его от себя. НЕ надо мне вашей любви, сударь.

— Ты считаешь, что я равнодушен к тебе? Я ничего к тебе не чувствую?

Я с удивлением в голосе замираю, не сразу поняв его вопроса. Но слова неслись вперед меня.

— Да, ты ничего не чувствуешь. Стоит тебе покинуть меня, как сознание твоё меняется…

В его глазах застыла боль, я вижу это. Но продолжаю делать больно…

Я сама делаю выбор.

Он разворачивается и идёт к серой плите без слов, забрав все до единой розы.

И не сразу до меня доходит смысл его последней фразы:

— Я очень люблю тебя, Соби…

Закусив губы, чтобы не закричать, я молча валюсь на кровать и рыдаю.

…мне

…мне же всё равно!

Ещё четыре дня я разговариваю лишь с Элвисом и стенами. Записала историю Рум, пытаясь понять закономерности и попытаться в следующий раз сотворить что-либо подобное.

Пару раз заходили Арис и Лукреция, но я просила их покинуть мой мирик без объяснений.

— Они и так переживают за тебя, Соби, — укоряет меня Руминистэ. Только ей позволено быть здесь.

Сидим на подоконнике и наблюдаем, как сонный город просыпается.

— Пусть представляют, что я замурована, навсегда.

— Не разыгрывай из себя обиженную, Соби. Всё равно в тот момент даже ты считала себя виноватой. И они… они искренни, в каждом своём слове.

— Я не разыгрываю.

Ангелоподобная улыбается и ласково касается моей руки. Теперь и у неё пропали перчатки, тёплые пальчики не сочатся кровью.

— Тогда что? Что тебя оскорбляет, что не дали слова сказать? — вопрошает она.

Я понимаю, что Рум права, но как-то тошно от этой правды.

— Мой брат… Олег… ненавидел меня. Он всегда боготворил меня. Считал примером, а когда увидел меня с Крис, то… Мир ушёл у него из-под ног, и он сбил меня с криком на машине. — Смотрит в окно Рум печально на мир, что оставила она. — Он по-своему был прав, и я не виню его. Нужно уметь прощать.

В сердцах я бью по стеклу, и Руминистэ вздрагивает.

— Я не виню никого, мне за них страшно. Что я ещё могу сделать, как ещё я могу причинить им боль — вот от чего я хочу защитить их. От себя самой!

Она встает и отряхивает платье.

— Хорошо. Тебе решать. Только знай — они тоже страдают.

Рум уходит, а я продолжаю пялиться в окно. И изредка мне кажется, что к стеклу тихо крадутся красные нити…

Ближе к вечеру опять приходит Арис. Она виновато жмётся у серой плиты, даже мяч её завис в воздухе и не слышно его насмешливых шлепков.

— Соби… Ты это… прости нас. Знаешь….

— Арис, забудьте про меня. Меня нет. Я виновата. То, что Рум вернулась, это случайность, не более.

Малышка неловко улыбается мне. Её серебристый глаз, не мигая, буравит меня. Прости, прости, прости…

— Я била тебя заслуженно. Мне было так больно… Так больно! Я хотела избавиться от этой боли! Но сейчас не поздно всё исправить, просто мы так были напуганы, как и в тот день, когда Златовласка…

— Арис, уходи. — Рычу я и отпихиваю малышку вон, из мирика. Ещё чуть — чуть и я прижала бы её к себе, эту маленькую чудачку с бутафорской грудью.

Меня нет…

Я в слезах ложусь и засыпаю. Потому как ничего другого не остается.

И мне снится сон.

Красные нити проникают сквозь окно, пугливо и не спеша. Кружат вокруг меня, как тогда, в палате Анжелики. Пританцовывая, я ласкаю их руками и счастливо смеюсь, а они щекочут меня.

Затем я выбираю одну из них, осторожно отделяя из клубка. Она небольшая, в отличие от остальных.

Как раз, чтобы накинуть на шею.

Обстановка во сне меняется. На письменном столе целуются две Руминистэ, а вокруг них танцуют кролики. За столиком сидит Анна Васильевна в высоком головном уборе и шипит на меня сквозь зубы. Рядом с ней высокая бутылка с непонятной надпись «самогон», Анна отпивает прямо из горла и начинает горланить на весь мирик песни.

Снова нити. Мой мирик расступается. Та, короткая нить, не уходит вместе с остальными, а трогательно обвивает запястье. Седоволосая моя врагиня бросается вдогонку за нами и пытается отобрать её, но нить лишь кусает её за пальцы, крепче прижимаясь ко мне.

А я иду и смеюсь, шагая по мёртвым мирикам Лаэрена. Проникаю в картинный мирик Котовски, и подхожу к ушастому. Он удивленно поворачивается на зов, и спрашивает, всегда ли я хожу как лунатик, во сне. Я улыбаюсь и прошу в ответ его зеркальце.

Он сопротивляется, пытается укусить, когда я сама начинаю забирать его.

Анна Васильевна гневно машет мне кулаком, а я вырываю у ушастого зеркальце — ключ и растапливаю его в ладони.

Котовски кричит в ужасе и просит вернуть скорее…

А я лишь улыбаюсь в ответ на его мольбу.

И сон переходит в сон.

Из расплавленного стекла я леплю ключ, похожий на ключ Руминистэ. Продеваю неспешно в отверстие нить и, завязав концы, одеваю на шею плачущего Котовски.

Сон переходит в явь.

Я в мирике Котовски. Он, плачущий, передо мной. Я, одевающая на шею его ключ.

Мама моя…

Мирик ушастого Виктора расцветает, становится похожим на яркий, радужный замок. Прожекторы становятся колоннами, в рамах появляются картины.

С рук его пропадают перчатки, а на голове появляется широкополая шляпа с пером. Такая красная, что режет глаза с непривычки. В картинном мире Котовски не было никогда ярких красок. Кроме Арис, разумеется.

— Откуда я здесь? — захлёбываясь от страха, спрашиваю я.

— Из пустоты, как будто не существует для тебя ни мириков, ни ключей. В облаке красных нитей.

Сглатываю слюну.

Страшно.

Я не контролирую себя, свои действия.

— Всё хорошо, Соби? — спрашивает меня Виктор, а я прошу в ответ повернуться.

Я хочу увидеть его имя.

Он нехотя поворачивается ко мне спиной, а на его шее пульсирует красная нить и сияет серебром имя.

Как у Рум.

«КОТОВСКИ»

И никаких шрамов, чёрных и уродливых.

Никакого отношения к миру ОТТУДА-УЖЕ ПОЧТИ ИЗВЕСТНО-ОТКУДА.

Теперь и Котовски свободен.

На какое то мгновение Котовски бледнеет, словно туманом растекается по мирику, а потом в судороге падает на белоснежные плиты.

— Я… я там умер, да? — испуганно смотрит он на меня, а я киваю. В том мире Виктора Бауэра уже нет.

Лишь мёртвая оболочка.

Он вздыхает и шепчет:

— Это хорошо, а я так боялся… я же на самом деле очень трусливый, Соби.

Я обнимаю его, глажу по лицу:

— Нет, Котовски, ты не такой. Ты очень хороший. Это я трусливая.

И улыбаюсь настолько ласково, насколько могу.

Остались лишь мы.

Арис, Лукреция, Велиар.

И я, которую все называют Соби.

Кто же я такая?

Не понять мне себя, непонятную. В переулках души я брожу. И простить себя, непрощённую, до сих пор за грехи не могу…

Может быть, я нечто умирающее и оттого притягивающее нити — жизни. Бывшие, затерявшиеся.

Может быть, придёт время, и я пойму всё раньше, прежде чем умру.

Ведь я пока единственная, кто может сделать это.

Я улыбаюсь и тороплюсь в мирик Велиара, розовый сад.

Иду мириться.

Всё хорошо, я поняла всё.

Бояться не нужно.

Белые лепестки роз в пятнах крови. Мне не привыкать. Я бегу по каменистой тропинке и ищу взглядом его.

Спешу на звук лязгающих ножниц, острых, как бритва. Из-за кустов наконец-то появляется он.

Одетый в залатанную школьную форму, такой одинокий и… любимый. Ветер ерошит его тёмные волосы, солнце не отражается в слепых глазах.

Это он.

Велиар Миттеру.

Мой Велиар.

Тихо подхожу к нему и обнимаю. Прижимаясь сильно — сильно.

— Милый, — шепчу я. Он оборачивается, улыбается в ответ и целует.

Я закрываю в блаженстве глаза, согреваясь его теплом и любовью. Губы его ласкают мои, я ловлю каждое дыхание.

А потом он вонзает садовые ножницы прямо мне под рёбра.

Ловлю ртом воздух и оседаю в любимых руках, кашляя кровью.

— Так должно быть, Соби. — Говорит он мне, а потом кричит в небо кому-то. — Я обещал, что сделаю это — я сделал!

— Так надо. — Шепчет он, а в глазах темнеет. Он проворачивает ножницы внутри меня, зажимая мои всхлипы поцелуем.

— Прости меня, Соби.… Но другого Анубиса быть не должно…

В глазах моих тьма.

Открываю глаза, а в глазах моих тьма.

Я в темноте. Вокруг густая темнота. Трогаю грудь — ни пореза, ни ран, ни крови.

Ничего.

Вначале мне кажется, что и это мне снится. Как и нити. Но чувствую — это неправда. Это не сон, это действительно произошло.

Оседаю в непонимании на холодный и отчего-то склизкий пол. Нашариваю в карманах Элвиса.

Его нет.

Я…

Где же я, чёрт!

Приподнимаюсь в непонимании и кричу.

— Кто-нибудь!!! Кто-оо-нии-ибудь! Ну же!

И тишина в ответ.

Наверное, вот какая она, смерть… сейчас я стану красной нитью и мои надежды рухнут вместе с Соби.

И словно огни электрички, перед глазами начали мелькать события.

Я уже бежала сквозь слёзы через парк. Сквозь серые угрюмые деревья, не разбирая дороги. Падала, снова поднималась. Бежала, сбивая прохожих.

Я уже и не понимала, а может быть, и не помнила, почему, куда, отчего пытается убежать. Просто мчалась вперед.

И снова темнота и хлюпанье под ногами. Разноцветная сумасшедшая карусель настигает меня вновь и…

«Лишь бы подальше…»

Странная боль переполняла меня. Колкая, грязная — она словно стала моей сутью. Не выдержав этого, настоящая суть ушла на дно сознания…

Я выныриваю в ужасе из картинок бегущей меня и кричу от боли, обиды и непонимания.

Разрезаю тьму.

В глазах зарябило. Я продолжаю бежать. Запнувшись о гнилой ствол дерева, я плашмя падаю на грязный снег. Лицо погрузилось в ледяную воду, проломив тонкий лёд, сковавший лужу.

Пара неосознанных вдохов в поисках живительного воздуха и я уснула.

Навсегда.

Навсегда?

Я откидываюсь назад, сидя на корточках в темноте. Под рукой копошится нечто. Я отдергиваю руку в ужасе, но затем понимаю, что это нити.

Что же, пришёл мой час.

Нити вырываются и освещают пространство розовым светом. Расползаются вокруг, заполняя всё вокруг.

Я вздохнула и протянула руки к ним.

…не судьба мне спасти Лаэрен.

Не судьба.

Я уже готова была слиться с ними, но они разбежались в сторону, а на том месте, где они расступились, лежал Элвис.

И телефон.

Он ярко переливается, кнопочки горят радостно.

И та мелодия. Мелодия Амелии. И в загробном мире существует связь.

Я беру трубку.

— Да, — улыбаюсь я.

В ответ тишина, а потом злое рычание:

— Ты же умерла, сука. Только что умерла от кровоизлияния в мозг! Так кто ты тогда, хватит меня мучить!

Я пожимаю плечами и смотрю на Элвиса:

— Может, я твоя совесть?

Она рычит и продолжает поток ругани:

— Кто там? Кто ты, тварь? Я не виновата, я не знала, что все так случится! Что она так среагирует на мои слова! И что все так получится — потеряет сознание и так вот упадет… Я думала, она просто всё поймёт. Она сильная, она должна была понять это!

— А ты тогда кто?

— Я слабая, мне можно причинять боль! Да, я предательница, я разрушила всё. И нашу дружбу, и воспоминания. Но я слабая, мне можно… — и минут на пять всхлипы.

— Кто эта она? — шепчу я.

Амелия злобно сопит, радостно так.

— Значит, ты не она! Кто, кто так надо мной шутит?!!! Александра мертва, она только что умерла.

Значит, я не Соби. Я Александра, спящая в глубине сознания, на руинах попранной дружбы и слепого, безжалостного предательства.

Это так… глупо. Сейчас все это кажется таким глупым и наивным. Я улыбаюсь себе и молчу. Амелия что-то кричит в ответ, а я лишь молчу.

Через некоторое время я говорю ей:

— Мне пора, Амелия. Я действительно верила, что мы подруги, а ты… — болезненно объясняю напоследок, морщась от потока воспоминаний. — Ты слаба, но это не дает тебе право творить безнаказанно зло. Ты просто больна, дорогая. И неизлечимо. Больше мы никогда не увидимся — мне больше это ни к чему.

Она ругается, а я отцепляю Элвиса от телефона, и пока он не истаял, произношу:

— Прощай, Амелия. Живи и радуйся. А мне пора.

Телефон пропадает, а я улыбаюсь медвежонку:

— Пойдём, милый. Нам пора. Нас заждались…

И скольжу сквозь занавес красных нитей, становясь одной из них…

 

Анубис

— Это что теперь? Мы играть больше не будем? — возмущалась Арис, нервно постукивая мячом в обновлённом мирике Котовски. — А как же аплодисменты и всё такое?

Котовски в ответ лишь качает головой.

— Жаль. Игры нет, прожекторов нет.…Одно это вот, прям как… у Соби. — Протянула Арис и болезненно замолчала. Мирик Котовски теперь не залит тьмой, не заставлен рамами и театральными прожекторами. Он теперь совсем другой. Больше всего он напоминает дворцовую залу. С троном, огромными пиршественными столами, уставленный рыцарскими доспехами и увешанный гобеленами.

Как в замке маркиза Карабаса…

Котовски пьёт вино из бокала тонкого стекла, печально улыбается, а Арис возмущённо поедает торт.

Через некоторое время она с набитым ртом смотрит на ушастого друга и боится что-то сказать. Котовски понимающе гладит её по руке:

— Соби до сих пор не открылась?

Арис мотает головой — рот заполнен кремом, а Котовски тяжело вздыхает:

— Ничего, Арис… Скоро она и тебе поможет.…Слиться с Лаэреном.

***

В огромном небе ни облачка. Ветер щекочет волосами лицо и не охота одевать маску. В последнее время Лукреция ненавидит их. И не режет больше кукол.

Последнее время она сидит на окне и смотрит вдаль. Она ждёт.

Ждёт, когда Арис, Котовски или Рум, а может, все они вместе влетят в её бархатный мирик и с радостью сообщат, что Соби открылась…

— Мы тебе больше не нужны? — спросил её тонкий голосок. Лукреция обернулась на зов. В тёмных креслах сидели две девушки, разного возраста. Младшая весело болтала ногами, а в руках сжимала плюшевого зайца, залатанного шрамами.

Обе они были одеты в красно-чёрные одежды, похожие на платье Лукреции.

У обоих были красного цвета глаза.

Лукреция улыбнулась им:

— Я не знаю, миньоны. Не знаю. Мне тяжело судить.

Та, что старше, улыбнулась, прижимая к груди не менее залатанного медведя:

— Мы были бы счастливы стать единым целым с тобой.…Но мы так и не нашли третью… Она затерялась среди Лаэрена.

— Может быть, Соби поможет нам, дорогие… — Лу, веря в свои слова, с надеждой смотрела на миньон. Её единственные подруги, частицы её нетленной души, разбитой прикосновениями отца…

— Я тоже его ненавидела. Но нам было легче стерпеть его жажду, поэтому ты и создала нас. — Улыбнулась старшая миньона. — Лу, мы найдём третью и навсегда станем едиными с Лаэреном.

— Вы не боитесь потерять свою личность?

Обе в ответ покачали головой:

— Нет, наше рождение — необходимость. Мы жаждем стать снова единым, как раньше.

Лу приобняла их. Впервые в ней жила надежда.

На слияние с Лаэреном.

***

Руминистэ только что покормила кроликов. Устало разогнулась и провела рукой по затекшей шее.

Теперь она полноценная. Никакой боли, никакой смерти.

Никакой игры под названием ЖИСТОКАСТЬ.

Вернее, Жестокость.

Там, в настоящем мире, она никогда не была такой. Никогда не чувствовала всей полноты ощущений. ТАКОЙ глубины.

А теперь может.

Ведь на её шее пульсировала красная нить, единственное напоминание о прошлом. Мирик вокруг больше не был искажением, кривым зеркалом её души. Он стал её домом.

И Руминистэ ждала, когда этот дом обретут остальные. Только Соби всё не выходила. Даже изменив Котовски, она не простила себя и посчитала произошедшее случайным везением…

Но Руминистэ ждала.

***

Велиар молча пил чай. Временами он смотрел то на свой сад, то на свою гостью.

— Ты любил её? — спросила она, поправляя ненароком волосы.

— Я сделал всё, что ты просила. Её больше нет. Тебе больше ничего не грозит.

— Ну что ж, теперь ты свободен. Ты никогда не вернешься в ТОТ мир. — Подчёркнуто произнесла она.

Какое-то время царила тишина. Розовый сад благоухал, его любимые цветы становились всё красивее. Жаль, что этого не увидит Соби…

— Я всегда поражалась твоей честности, Велиар. Учитывая твоё прошлое, — усмехнулась гостья. — Ты умеешь держать слово. Ты же мог попросить Соби вернуть тебе жизнь? Эти красные нити… такие наивные всегда.

— Ты просто ревнуешь. — Холодно заметил Велиар. — Но радуйся же, второй Анубис больше нет. А я и в Лаэрене стал убийцей.

— Тебе не привыкать, мой дорогой. Скольких ты лишил жизни в том, реальном? — гостья весело рассмеялась, разливая чай на белой скатерти. — А что до Соби, то её мирик навсегда запечатан. Все будут думать, что она выбрала заточение.

— А потом?

— Мне остается Лу и Арис. — Прошептала она. — Я заберу их довольно скоро.

— Как всегда. Ты всех забираешь, мучаешь…

— Конечно, вместо умерших Анжелики и Виктора будут новые, но пока их пустые палаты меня нервируют. — Не слушая Велиара, продолжала она.

— Анубис, зачем ты возвращаешь их назад? Не даёшь оставить ужасную и невыносимую жизнь? — в глазах Велиара застыла грусть. Его гостья хищно улыбнулась, наматывая на палец красную нить.

— Это мой мир, Велиар. МОЙ. Я здесь и бог, и судья. Я просто люблю играть человеческими жизнями…

— Ты не даешь им посмертие. Но ты их проводник, когда-нибудь они бросят тебя. Предадут… Оставь в покое Котовски и Рум…

— Молчи! — гневно прокричала она, дергая носиком. — Они слишком трусливы, даже твоей Соби не помогли, хотя знали. Трусливые, ни на что ни годные твари!

Она размазала красную нить по скатерти, а та даже не пискнула, когда стеклянная оболочка треснула и красная пульсирующая жизнь разлилась.

— Видишь? И куда они денутся?

Она допила чай:

— И не называй меня Анубис. Мне не нравится… Я больше люблю, когда меня называют по имени. Анна Васильевна. Как-то роднее звучит.

— Хорошо, Анна Вас… Васильевна. — Замялся Велиар.

Когда он ушла, Велиар направился к Соби. Она лежала на постели, усыпанная розами, и словно спала. В Лаэрене не было тлена, поэтому тело Соби не менялось ни капли.

Он пригладил её рыжие волосы. И поцеловал в холодные губы.

Он… он свободен теперь от всего — от той, страшной жизни в ТОМ мире. Свободен от обещания, свободен от Анубис.

И больше всего он хотел, чтобы таким его видела Соби.

Но он убил её — такова цена его свободы.

Он выбрал сторону Анны Васильевны, полагаться на смелость красных нитей было бы глупо. Он знал, что его жизнь принадлежит вовсе не Соби. Потому что у того, то был убийцей в обоих мирах, не было нити. Не имея собственной, он обрывал чужие. Но теперь он свободен. У него есть мирик, розы и Соби. Которая никогда не откроет глаза и не улыбнётся ему. Велиар хлопнул в ладоши и ее тело накрыл стеклянный купол. Навсегда…

Он сел около постели, прижавшись к кованой ножке, закрыл глаза в надежде отыскать покой.

И потому не увидел, как рядом с ним стояла другая Соби, в белых одеяниях и перевитая красными нитями, и качала головой.

 

Тень в Лаэрене

Всё встало на свои места после моей гибели в обоих мирах.

Моё случайное появление в Лаэрене дало надежду красным нитям на что-то иное, свободное существование.

Я подобна Анубис.

Та, кто управляет посмертием. Таких, как Анубис, много, каждая привязана к определённому району, но миры их не пересекаются. Анна Васильевна была привязана к той больнице, в которую привезли моё умирающее тело. Когда-то её убили походя, играючи, а она какое-то время лежала на холодных плитах и смотрела на белые стены.

И нити выбрали её, посчитав своей. Но жестоко ошиблись. Ни одна из них не обрела покой после этого. Каждый человек жил и мучился, словно в отместку за украденную жизнь.

А что до меня… Я всего лишь нечаянная гостья в их мире, которая могла сопереживать.

Кто я теперь? Тень в Лаэрене, скользящая между мирами. Без прошлого.

Теперь я ни Александра, ни Соби.

Теперь я Персефона, так меня называют нити. Украденная богом подземного царства смертная девушка, полгода живущая на земле, полгода в мире мертвых. У них слабость к именам древних бог и божеств, хоть как-то связанных со смертью.

Персефона.

Так странно, менять имена, но не менять суть.

Я аккуратно проникаю с помощью нитей в реальный мир. Никто не чувствует моего присутствия, даже Анна Васильевна, стоящая рядом. Плечом к плечу. Элвис в складках моей туники весело смеялся и показывал ей плюшевый язык.

Я облетаю её кругом — красные нити придерживают меня, чувствуют каждое моё желание, поддерживают каждый мой шаг.

Анубис не права. Нити не трусливы, они просто слепы. И им нужен проводник.

На лице Анны Васильевны радость. Улыбка, ясная и счастливая.

Из палаты вывозят моё тело. Тело Александры. Бледная, только тёмные круги под глазами и запекшаяся кровь у рта.

Я лечу дальше, мне не до него. Мир и Амелия оставлены навсегда, что теперь — сидеть около и рыдать в бессилии, когда во мне нуждаются?

Я лечу прочь. Есть повод важнее. Нити поддерживают меня красным облаком и несут к Арис.

Вот и её палата. У двери дежурят двое охранников — им велено не пропускать посторонних лиц.

Вначале я думала, что Арис — малолетняя дочь обеспеченных родителей. Что она, непутёвая, в порыве наглоталась таблеток или чего ещё с собой сотворила, но нить в её руке шептала о другом.

Я проникаю внутрь.

И понимаю, что не права.

На шикарной постели среди цветов и игрушек лежит ОНА.

Вообще-то и на палату это помещение не похоже. А похоже на уютную комнату, обставленную со вкусом. Лишь пара капельниц и аппарат жизнеобеспечения выдают в спящей девушке безнадежно больную.

И это АРИС?

…теперь я понимаю, почему в Лаэрене она носит набивную грудь. В реальности у неё чуть ли не третий размер.

В реальности ей не семь, а двадцать семь лет.

В реальности она — Арина Шелест, звезда мюзиклов.

Золотой голос, застрахованный на огромную сумму. Шагавший по головам соперниц, продававший тело и принимавший наркотики.

Нить в моей руке трепещет, словно ей холодно и тянет меня обратно, в Лаэрен.

«Опоздаем! Опоздаем!» — истошно вопят мои спутницы, неся меня на предельной скорости в мирик Арис. Скорее же!

…она тихо катает мячик около себя, такая тихая и испуганная. И я чувствую, что она ждёт меня…

Арис закрывает глаза и прислоняется к стене. Она… она плачет!

— Со-о-оби… — протяжно, сквозь слёзы зовёт она меня. Вытирает нос салфеткой из лифа и продолжает рыдать. Меня она не видит, даже не чувствует.

«Скорее!» — пищит её нить и рвётся к мячу. Тот послушно взлетает, удивляя меня, но не Арис.

Я не сразу заметила ЕЁ.

Мяч летит мимо и оказывается в руках Анны Васильевны.

— Пора, Арис. Тебя все ждут.…И так горячо любимые продюсеры, и новая порция кокаина. — Улыбается Анубис, поигрывая мячом. — Ты же хотела славы, хотела денег…

Малышка замерла у стены, парализованная страхом.

— Нет! Я хочу… остаться здесь!

Анубис делает взмах рукой и Арис невидимой волной несёт к ней по воздуху.

— Неееет, пожалуйста! Я не хочу… — рыдает малышка, хватаясь за всё вокруг, лишь бы удержаться. — Соби придёт за мной!

Я, недолго думая, подлетаю к седоволосой женщине, и, нахально улыбаясь, протягиваю нить к мячу Арис. Нить в ладони оживает, слепо тыкается в воздушную плоть и в течение секунды оказывается внутри оболочки.

Мяч переливается радужными красками и вырывается из рук Анубис. Та удивлённо шипит на малышку:

— Твои проделки? Ну, ничего…

Пытается достать мяч, но он под самым потолком. Крепко в моих руках. Сияние мяча на короткий миг освещает меня и Арис восхищённо шепчет:

— Соби, ты пришла!

— Соби мертва! — кричит Анна Васильевна, а я, не слушая её перепалки с Арис, леплю из податливой плоти мяча золотистый ключ.

Красная нить малышки радостно пульсирует, а остальные вторят ей, словно поздравляют.

Опускаюсь к Арис и целую её в розовую щёчку. Затем одеваю ключ на её тонкую шейку и заворожено смотрю, как обугленный шрам имени меняется на серебро.

И Арис меняется. Исчезает накладная грудь, волосы из красных становятся ярко зелеными, перчатки растворяются в воздухе.

Арис…

Анну Васильевну словно вышвыривает из меняющегося мирика. Он становится шире, больше, радостней.

Игрушки словно расцветают новыми красками, с потолка опускаются яркие светильники. В стенах появляются окна, огромные просторные рамы с балконом, выходящим в облака и безмятежное небо.

А Арис смотрит по сторонам и кричит:

— Соби, тебя ведь не умерла, правда? Ты жива?

Я молчу. Все равно пока она меня не услышит.

— Спасибо тебе, Соби!

— Не за что, Арина.

Нити звенят, передают мне новую информацию. В том мире сегодня умерла моя звезда, и никто не услышит больше её прекрасный голос. Я стёрла всю память у нити Арис, чтобы малышка не узнала о своём прошлом. Это бы её просто размазало…

Она не узнает, что такое депрессия и мир шоу — бизнесса. И не вспомнит, как в течение трёх долгих лет принимала наркотики.

И никогда не поймёт, что такое клиническая смерть, причиной которой стала обыкновенная сознательная передозировка.

Теперь она — Арис, слившаяся с Лаэреном.

 

В ожидании меня

— Я вам говорю! Эта грымза пришла ко мне в мирик и хотела забрать! А потом появилась Соби, но какая-то другая…

Котовски подавился печеньем, удивлённо глазея на Арис. Она ворвалась в его мирик подобно урагану, что-то без умолку болтала, довольно жмурясь. А на маленькой шейке пульсировала красная нить.

— Какая другая? — заботливо спросила Руминистэ, доливая в свой стакан клюквенный морс. Появление изменившейся Арис не смутило её или она старалась не показывать волнения, видя на лице Лукреции плохо скрываемый страх.

Равно как и каждый житель Лаэрена, она переживала за Соби.

А Арис продолжила вопить:

— Она… она была как тень. Мой мячик сиял, сиял и на мгновение её высветил. Она была вся в белом и перевитая вот такими же, — тут она показала на шею, — красными нитями. Они её поддерживали. Лу!

Арис осеклась, видя, как Лукреция надевает маску на лицо, пряча слёзы.

— Не переживай, Лу! — попытался утешить её Котовски. — Если она к Арис пришла, то и к тебе…

— Но ты же слышал, что сказала Арис! Та женщина сказала, что Соби умерла… Умерла!

Котовски поморщился и всё же нашел силы ответить:

— Она могла соврать, если ей это выгодно. Соби просто…

— Что просто?! — взорвалась Лу. — Что? Что она сидит у себя и злится? Но прошло столько времени. Может быть, она Арис из последних сил помогла?

Она сквозь чёрные прорези маски смотрела на друзей и больше всего ей хотелось к миньонам, в свой мирик. Как и всегда, когда ей было больно.

— Думаете, я не помню? Я всё пытаюсь забыть. Вы счастливы! Вы слились с Лаэреном, а я… я вернусь назад, к отцу!

Руминистэ попыталась приобнять Лу, но та отшатнулась и резко встала. И долго-долго молча стояла у серой плиты.

А я стояла рядом с ней, пыталась погладить её бледные руки. Успокоить, прижать… Больше всего мне хотелось сидеть вместе с ними за одним столом и пить чай, радоваться и наблюдать за проделками Арис и Котовски.

…но я всего лишь бесплотная тень в окружении красных нитей.

Я делаю шаг в сторону, сквозь серые завесы умерших мириков. Переношусь в мирик Лукреции, где у раскрытого окна стоят две миньоны. Они держатся за руки и плачут, чувствуя боль хозяйки.

— Ты старше, ты должна уговорить её… — пискнула та, что с кроликом.

— Пока мы не найдём третью, она и слушать нас не станет.

— Но если мы попытаемся вернуться, то она сразу же присоединится к нам…

— Ты глупая, и что с того? — прижимая медведя, ответила старшая миньона. — Лучше уж здесь, но по частям, чем ТАМ и цельной.

— Ты права.

— Оттого я и старшая.

А я с удивлением разглядываю их, пытаюсь понять, что за странные шутки играла судьба с Лукрецией. Я зову в темноту, выписываю пальчиками имя.

«Анечка Зотова»

И из клубка вырывается одна, счастливая. Летит на мой зов.

«Анечка»

Я подхожу к ней, пытаюсь дотронуться и…

Меня отбрасывает в сторону. Я пробиваю несколько мириков насквозь своим полётом, не задумываясь. Лечу по чужой воле.

И оказываюсь в мирике Велиара.

— Слышали? Что-то треснуло где-то! — закричала Арис, расплескивая чай.

Котовски закивал, прижал в испуге ушки.

Странный шум услышали все. Словно что-то сломалось невдалеке. Лукреция сделала шаг на серую плиту, крича остальным:

— Пойдёмте к Велиару, он всё объяснит! Хотя… в последнее время он сам не свой, я много раз приходила к нему, но он не отвечал на мои вопросы.

— Но он же не запечатал вход! Если мы пойдём все вместе, то он точно поможет! Не сможет же он отказать нам всем? Ведь и он не слился с Лаэреном! — Руминистэ была как никогда решительна. — Если с Соби что-то произошло, как говорит Арис…

Остальные лишь молча отправились вслед за ней. Все четверо шагнули в серое пространство междумирия, чтобы через несколько секунд оказаться в мирике роз.

Я открываю глаза и вижу лишь тьму. Нитей нигде нет — видимо, испугались чего — то. Пытаюсь пошевелиться, привстать, но ничего не выходит.

Ничего.

Сквозь пелену моего пространства я слышу приглушенные голоса.

Это…

— Я ошибалась. Соби не нужно было убивать. Нужно лишь было подождать немного, наплевать на остальных. Так нет же, игрушки…

— Ты же говорила, что нити послушны тебе!

Молчание в ответ.

Я слышу их дыхание.

Это Велиар и Анна.

И они что-то делают. Делают с моим вторым телом, с телом Соби…

…меня воскрешают.

— Свяжи ей руки, да покрепче. Я не хочу проблем, когда она очнётся.

— Ты уверена, что у тебя получиться её оживить? У тебя даже нити её нет.

…в воздухе проносится рябь, ощутимая и горячая, я больше ничего не слышу. Их голоса становятся блеклыми.

Тишина.

И чёрная рябь вокруг меня, всё сгущается.

Нити!

Ну, где же вы?!

Не оставляйте меня здесь, одну…

ПРОШУ!

Вы же сами хотели этого…

Чтобы я разорвала всё и стала вашей проводницей.

Но и вы слепы…

Междумирие распахнуло двери в мирик Велиара, и друзья окунулись в море ароматов.

Огромный сад розовых кустов.

— Ну и где нам его искать? Его мирик самый большой. Здесь просто лабиринт… — вяло заметил Котовски.

— А разве у вас не идеальный слух? — пропищала Арис, теребя его хвост.

От такой вежливости Котовски на мгновение задохнулся:

— С каких пор ты такая вежливая?

— У вас, у кошек! Тугодум! — малышка пнула его в ногу, ушастый взвыл, но наигранно. Потом было хотел придушить одноглазую мелочь, но Руминистэ растащила их в разные стороны. А потом щёлкнула зачем-то пальцами.

— Сейчас посмотрим, — пропела она. И за спиной её распахнулись крылья, похожие на белые облака.

Остальные только ошарашено наблюдали, как девушка оторвалась от земли вверх, кутаясь в облаке перьев и золотистых волос, и некоторое время зависла в воздухе, выглядывая Велиара.

Спустившись, Руминистэ была вся в слезах:

— Это ужасно! — плакала она. — Но нам скорее нужно попасть к ним!

И указала пальцем в сторону.

— Что произошло, Рум? — наперебой спросили все, не понимая слёз ангелоподобной.

— Там… Там Анна и Велиар… Они проводят какой-то обряд над Соби. И мне кажется, что… Соби мертва. — Рум запнулась в словах, и вытерла слёзы.

Остальные поняли её без слов. Но пробираться сквозь кусты роз было слишком трудно. Велиар почувствовал их, и теперь друзья были окружены плотной стеной шипов. Он стёр все границы и переходы. Лабиринта больше не было.

— Нууу, щас я тебе устрою! Гад слепошарый! Все в сторону! — проорала Арис, зло сверкнув серебристым глазом.

— Ты это о чём?

— А так, всё мечтала попробовать, да негде было. — В руках у малышки вспыхнула шар. Но не тот, которым она часто игралась. Он всё нарастал огненной сферой, и когда Арис перестала его сдерживать, он вырвался из её тонких пальчиков и рванул вдаль, сжигая кусты.

И теперь чёрная обугленная тропа вела прямо к ошарашенным Велиару и Анне.

— Скорее! — Арис уже мчалась на помощь к Соби.

— Ты не рассказывала… — прокричала вслед Руминистэ, еле догоняя малышку.

— Про что?

— Про мячи! — Котовски не отставал.

— А ты говорила про крылья? — беззаботно пролепетала Арис. Рум смутилась и лишь покачала головой.

Через несколько мгновений они были уже на полянке и в четыре пары глаз сверлили Велиара и Анну. Велиар молчал, словно и не считал нужным объяснить.

А Анна зло прошипела:

— На ловца и зверь бежит.

Но остальным было не до неё. Арис первая заметила Соби, и подбежала к ней.

— Такая бледная, холодная… Соби! Что же с ней?…

— Она мертва, детка. Убила себя. — Ласково пропела Анна Васильевна. — Она убила себя. Из-за того, что вы все ненавидели её. Это вы виноваты. Правда, Велиар?

Тот лишь кивнул молча.

«Неправда! Ропщет моё сознание»

— Вот видишь, Велиар не лжет никогда. А стало быть, и я…

«Всё ложь! Не слушайте их. Я пытаюсь дотянуться до вас»

— А ты что тут тогда делаешь? — мурлыкнул зло Котовски.

Анна Васильевна лишь пожала плечами:

— Я просто пытаюсь воскресить её. Хотя теперь не буду этого делать… Просто так, бесплатно. Вы же виноваты, не я.

— А когда ты делала что-то просто так? — прошипела Руминистэ. — Ты даже нити лишила свободы. Нас лишила свободы! Играла нами, как котятами. Что тебе надо от нас на сей раз?

«Стойте! Всё ложь… Ложь! Она обманывает вас! Я пытаюсь докричаться, но не могу. Голос оставил меня. И нити…

Нити, где же вы? Испугались её силы и вернулись к ней?

Кто-нибудь.

Кто…»

— Так что тебе надо от нас?

Анна Васильевна минуту помолчала, разглядывая их, слившихся с Лаэреном. Это первые, кто в её правление смог сделать это. Остальные давно расползлись серыми тварями по мирикам или трепетали красными услужливыми нитями у руки.

— Мне нужен кто-то взамен Соби. — Ухмыльнулась она. — Я воскрешаю её, а взамен со мной уходит в тот мир один из вас. Навсегда.

— Ха, мы все слились с Лаэреном. Нам некуда возвращаться. Мы умерли ТАМ. — Победно заметил Котовски, но тут же замолк.

И молча посмотрел на Лукрецию.

«Нет, только не ЛУ! НЕ забирай её, не смей! Я плачу и плавлюсь от слёз и боли. Лу, Анечка… Я знаю, ты предвкушаешь её страдания, старая ведьма. Она очнётся, выздоровеет и отец… он заберет её в свой ад.

…И он либо убьёт её, либо…»

— Лукреция не пойдёт с тобой никуда. Соби вернется и поможет нам! — Арис держалась за Лу, впившись в руку. Она буквально повисла на ней.

— Да, ну тогда… — Анна Васильевна сделала жест рукой и из-за спины её выплыла странная девушка, похожая на Лукрецию. В тех же красно — чёрных одеждах, сжимая залатанную лисичку в руках.

— Миньона! Ты украла её… — Лу рванула было к Анне Васильевне, но Арис крепко держала её.

Анна засмеялась зло:

— Украла? Я нашла её, это теперь моё. Или ты хочешь забрать часть своей души обратно?

Лу лишь вздохнула и сделала похожий жест. Воздух задрожал, и появились ещё две девушки.

Миньоны.

— Отпусти меня, Арис. Этому миру нужна Соби, а я… Ничего страшного в ТОМ мире меня не ждёт, правда. Такова судьба…

Малышка впилась в неё сильнее, но Лу отбросила её, несмотря на боль и царапины. А затем медленно подошла к Анне:

— Верни мне миньону. И Соби верни. Я твоя…

Я напеваю в своей темноте от безысходности полузабытую колыбельную. Мой сотовый, лежащий рядом с телом Соби, словно слышит меня и включает мелодию.

— Что это? — воскликнула Анна. Она не может сама пошевелиться, сделать шаг, схватить Лукрецию.

А я постепенно набираю силу.

Нити, дрожа от нетерпения, устремляются ко мне и просят простить. Простить их слепоту. Я поднимаюсь в темноте и глажу ласково их, целуя и плача.

— Нужно помочь им! — шепчу я и вот уже в облаке красных нитей проникаю в мирик Велиара. Элвис радостно машет мне лапками и продолжает напевать мелодию сотовый. Никто не видит меня больше, облачённую в белые посмертные одежды. Я же вихрем подлетаю к Лу и её миньонам, чтобы затем всех четверых обернуть красной нить.

И сорвать маску с лица Лу.

 

Небо Заката

Маска сорвана, нить пропущена. Миньоны, тихо вздохнув, слились вместе с ней. Стали тем, чем и были — маской, прячущей от мира боль и слёзы.

И теперь сверкающий всеми гранями ключ опущен на шею Лукреции.

Всё, теперь и ты свободна.

Солнечное облако окутывает её на мгновение, платье из чёрного становится ярко — красным, окаймлённое золотом. С лица исчезает шрам.

И главное — Лу впервые счастливо улыбается.

Я же подлетаю к постели в саду и поднимаю с неё Элвиса. Мой ключ не достанется никому, я прячу медведя в карман, откуда затем весело выглядывает его мордочка.

Безумная, как всегда.

Я — Персефона. Та, кто пришла на смену. Мертвая Соби лежит передо мной, и мне жаль его, как не было жаль тела Алекс.

По крайней мере, будучи Соби, я была счастлива.

Анна Васильевна в ужасе смотрит на происходящее и ищет меня.

— Как же так? — шепчет она в недоумении. — Как? Я же…

Она пытается вернуть Лу, снять с шеи пульсирующую нить, но ничего не выходит. Слившиеся с Лаэреном теперь не в её власти.

— Чёрт! — Выругивается она, а остальные, забыв обо всём, наперебой поздравляют Лу.

— Всё как всегда, Анна. Сегодня не твой день. — Печально произносит Велиар.

— А чей же, её? — Кричит Анна Васильевна, зло ударяя по постели. — Её, что ли? Она мертва!

Ошибаешься.

Я не мертва. Просто свободна от оболочки. Нити танцуют вокруг меня и перешептываются.

А потом меня ослепляет свет.

Ненадолго.

— Соби! — кричит Арис и обнимает меня. — Ты жива! Но…

Она ошарашено смотрит на мертвое тело Соби:

— Вас всё-таки двое?

— Ах ты, дрянь! — подлетает ко мне Анна, не давая ответить. Она отбрасывает Арис и впивается когтями в мои плечи. Мне не больно, мне смешно.

Мысленно я отбрасываю её.

— Ты проиграла. Ты больше не Анубис. Это воля нитей. — Говорю я ей сухо.

Лицо её бледнеет, видно, что ей становится плохо от бессилия:

— Нет! Я Анубис, я!

Котовски и все остальные, кроме Велиара, расселись на постели, окружив собой мёртвое тело Соби.

— Я больше не Соби. Это имя и это тело — все это тлен. Иллюзия. — Взмах руки и убитая Соби рассыпается на сотни лепестков роз. Они на удивление прочих разлетаются прочь по мирику Велиара и исчезают наконец из виду.

— Теперь я — Персефона. Это имя когда-то принадлежало древней богине, которую украл бог смерти, полюбив за красоту. Но она могла жить в двух мирах… А твоё, Анна? Анубис — так звали бога древних египтян, справедливого бога смерти с головой шакала. Именно он вершил суд. А ты заигралась.

Она молчит, а продолжаю:

— Ты перестала быть Анубисом, играя жизнями и послесмертием. Ты пыталась быть кукловодом, мстя за свою смерть. Во всём ты винила нити, словно они были причиной твоей гибели.

— Это они!!! Они уничтожили мой мир, отдали меня на смерть, чтобы сделать меня своим проводником… — Стиснув зубы, шипела Анна. — Они…

— Это ты сама виновата, но никто другой более. — Тихо говорю я и печально выпускаю в её сторону нити. Они обвивают её с головой, забирая обратно силу, дарованную когда-то.

— Свободна. — Шепчет уже Анна, медленно оседая на зеленую траву. — Сила твоя, Персефона… Но я не проиграла.

Она зло улыбается, сжимая в руках странную нить. Не красную, другого цвета.

Нить полностью чёрная.

Она безвольно висит в её ладони, не делает попыток вырваться.

Велиар лишь один понимает, что это за нить. Он кричит:

— Ты… ты лгала мне, что её нет у меня! Что я свободен!

— Ах, Велиар, и ты поверил мне? — с издевкой шепчет Анна. Она медленно тает, превращаясь в нить, но продолжает играть из последних сил.

— Для них ты предатель, У тебя есть ещё один день, Велиар… Даже три, я буду щедра с тобой за все те услуги, что ты делал. А потом ты вернёшься в свой мир!

И Анна Васильевна последним усилием растирает пальцами чёрную нить.

И исчезает сама.

Навсегда.

Небо в мирике Велиара Миттеру темнеет, розы увядают на глазах. Арис подходит к нему и непонимающе спрашивает:

— Почему ты предатель? Почему она так назвала тебя?

Он молча смотрит на меня. Я натянуто улыбаясь:

— Вы все… можете проведать мирик Лукреции? Он наверняка изменился…

Все четверо понимающе встают с постели, направляются уже к выходу. Я остаюсь один на один с моим убийцей. И первое, что я делаю, это обнимаю его.

— Зачем? — шепчет он. — Она оставила меня здесь, чтобы я страдал.

— Она что, надеялась, что я окажусь озлобленной, как она?

Велиар обнимает меня в ответ и спрашивает:

— Тебе было больно? — он испуганно смотрел на меня своими серебряными глазами.

— Немного. Не больше, чем тебе.

Велиар плакал. Впервые он плакал — вот так, от боли и непонимания.

— Соби. — прошептал он, прижимаясь ко мне. — Я не хотел, но… Думал, что ты бросила меня, что я не нужен тебе…

— Тсс, — я приложила палец к его губам. — Прекрати, не надо. Так было предрешено не тобой и не мной. Вот, посмотри…

Я протянула ему нити, они ласково жмутся к нему, гладят его.

— Но вы все… слились с Лаэреном. А я…

— Ты мечтал о том же. Никогда не возвращаться в тот мир. И ты сделал свой выбор.

Я целую его, но не любя.

Так надо.

Я целую его на прощание.

— Посмотри на свои руки, Велиар Миттеру. Они больше не сочатся кровью. В этом мире больше никогда никто не будет носить перчатки, скрываясь от самого себя. Ты принял себя таким, какой ты есть. Ты слит с Лаэреном, мой друг. Моё убийство — всего лишь событие, необходимое этому миру.

— Но моя нить, Со… Персефона? Ведь Анна рассыпала её, и мне никогда не вернуться сюда. Я проживу в ТОМ мире жизнь, но что ждёт меня?

Я молча обнимаю его. Мы сидим теперь на постели и смотрим на закат. Первый закат в его мирике. Любуемся гибелью его.

Прекрасные розы тускнеют и засыхают. Рассыпаются серым пеплом. Кусты замираю чёрной пеленой на фоне мертвого красного солнца.

Не слышно ничего, кроме нашего дыхания.

— Тебе пора, мой друг. — Я печально улыбаюсь Велиару. — Исправь ошибки в том мире, и Лаэрен примет тебя обратно.

— Но… три дня!

— Ты не в её власти, Велиар. ТЫ теперь свободен.

Он в неверии застыл передо мной:

— Но…

Я молча встаю с почерневших простыней и теперь рисую дверь в воздухе:

— Велиар, пойми. Я — не Соби. Она любила тебя, но не я. Там, в том мире ты творил зло, тебе за него и расплачиваться. Ты не должен был появиться в этом мире, но Анна выбрала тебя на роль своего палача. Там ты был убийцей, ты обрывал нити, не задумываясь.

— Ты знаешь обо мне больше, чем я сам! — в ужасе прохрипел Велиар.

Я открываю дверь и подвожу к ней моего убийцу.

— Твой мирик будет ждать тебя, мой друг. Когда ты вернешься ко мне, то…

Я задыхаюсь под его натиском, а он жадно впивается в мои губы, боясь оторваться. Отпустить меня.

И потом делает шаг.

И дверь исчезает вместе с ним.

Я обессилено опускаюсь на темную землю. Серая трава подо мной осыпается пеплом, всё вокруг становится мёртвым и безжизненным.

До свидания, Велиар.

Я плачу, а нити вокруг змеятся и танцуют.

Прижимаю к груди Элвиса.

— Мы дождёмся его, правда?

Медвежонок безумно улыбается в ответ, а на экране телефона загорается надпись:

«ПРАВДА, СОБИ»

…я… я солгала Велиару. Я как и прежде люблю его, странные и прекрасные чувства связаны с ним, как-будто я знала его всегда.

И потому расставание с ним страшнее всего.

Но ещё я — та, кто управляет послесмертием.

И мне пора исполнять свои обязанности перед нитями.

В Лаэрене не должно быть умерших мириков.

Серых пространств.

 

Эпилог

— Ха, да я тебя одним махом! — кричит Арис, угрожая Котовски разделаться с ним. Тот прячется за спину смеющейся Златовласки и кажет малышке язык.

— Ууу! — Злится Арис. На кончиках пальцев начинает играть золотое пламя. — Не будь трусом, выходи!

Ушастый кутается в волосах Златовласки, и даже не думает сдаваться в плен.

— Ну, Арис, прости его! Он не виноват, что Лукреция испекла вкусный торт. — Улыбается Руминистэ, паря над нею. — Хочешь, я полетаю вместе с тобой?

Она обнимает малышку, и, смеясь, они поднимаются к облакам.

В Лаэрене так шумно с недавних пор. Все прежние жильцы мира возвратились — красные нити не должны существовать, как раньше.

Я воскресила всех, и мирики ожили.

Не спеша, друг за другом. Теперь нас не пятеро, нас в десять раз больше. И все счастливы, наконец.

Нет больше странного кошмара.

Я улыбаюсь Златовласке и пытаюсь отвоевать последний кусок торта у Котовски.

— Ты теперь будешь всегда с нами? — Лукреция обнимает меня и улыбается. Теперь она часто улыбается. Её миньоны дерутся неподалеку от нас, деля между собой игрушки из мирика Арис.

Несколько дней назад мы решили, что и миньоны достойны жить своей жизнью.

— Нитей почти не осталось, — замечает Котовски с набитым ртом и получает от меня по ушам. Последний кусок…

— Будут новые. И не все придут в Лаэрен. Кто-то захочет вернуться назад. Я Персефона не на время, а на неопределённый срок.

Я молча смотрю на голубое небо мирика Руминистэ.

— Уже пять лет прошло, Соби… — по привычке называет меня Лу, а я не сопротивляюсь. Все они считают Персефону титулом.

Тоже мне…

— Может, он тоже решил там остаться…

Я поднимаюсь с зеленой травы и иду прочь, пряча слёзы.

Лукреция кричит вслед:

— Прости меня, Соби!

Но я не обижаюсь. Может, ты и права, Лу.

Иду мимо мириков, таких разных и запутанных.

Иду мимо тех, улыбаясь всем тем, кто вернулся в Лаэрен навсегда.

Всё едино живое и счастливое.

В Лаэрене нет больше места для слёз и кошмаров.

Вернее, в Лаэрене есть только одно…

Я каждый вечер прихожу сюда. Вспоминаю, как впервые увидела его, как впервые поцеловала.

Прохожу мимо почерневших роз. Они были когда то белыми… И он дарил их мне.

Вот его постель, вот его беседка… Там мы пили чай.

Садовые ножницы, покрытые пылью. Ими он когда-то…

Вздрагиваю от воспоминаний и плачу навзрыд.

В воздухе вокруг нарастает напряжение. Знак того, что кто-то просит провести его из обители мёртвых.

Кто-то умерший взывает к Персефоне. А я откликаюсь, спешу вперед. Я веду записи о каждом, веду счёт времени… Сколько мне ещё ждать?

Но пока для меня есть одни нити. Иди же ко мне, заплутавшая…

Персефона ждёт тебя.

Я касаюсь её нежно, успокаиваю, проверяю. Кем она являлась до смерти.

Минута, другая. Нить судорожно бьётся в руке, пытается вырваться, а я веду диалог с ней.

Умершая, а это девушка лет двадцати восьми, выбирает тот мир, несмотря на недавнее желание остаться.

Мгновение, и я вместе с нитью проникаю в другую реальность. Картинка никогда не меняется. Всегда одно и тоже.

Двое людей занимаются любовью, а мне остаётся одно…

— Привет, Персефона! — это Ария выглядывает из-за угла, пугая меня. Хрупкая девушка лет восемнадцати, с кудрявыми длинными волосами.

— Ты уже заняла?

— Угу, минуту назад. Этажом выше есть ещё парочка.

Мы поднимается вверх сквозь стены, попутно обмениваясь рассказами. Ария подобна мне, она уже полвека занимает должность Анубиса, прикреплённая к одной из больниц. Её подопечные живут в мире, похожим на Лаэрен, но его она называет Зазеркальем.

— Новенькая? А почему не осталась?

Я улыбаюсь и держу нить крепче. Она всё пытается удрать.

— Это Амелия. Она умерла сегодня… Не выдержала чего-то. — Говорю я.

— Хм, думается мне, ты слишком жалеешь её. Знаешь, тут…

— Нет, Ария, я не несу в себе ни капли злости. — Я подношу нить к земной девушке, млеющей в объятиях мужчины. И нить проникает в её лоно, свернувшись в клубок.

— Ну вот, через девять месяцев она родится заново, — довольно жмурится Ария.

— Ага, ну… мне пора.

— В Лаэрен? — девушка машет мне рукой. — А ты ко мне забегай. Говорят, что ты всё ждёшь ЕГО. Я вот тоже ждала когда-то…

— И что? — сдавленно шепчу я.

— Что… не дождалась, как видишь. Он ушёл навсегда. Возродила своими руками.

Я лишь печально посмотрела в ответ и исчезла.

Вот так и живём. Кто — в безвременье Лаэрена, кто в реальности ТОГО мира, кто где…

Где-то подрастает Амелия, на этот раз она вырастет спокойной и отзывчивой. Я постаралась, чтобы её сознание не исказило суть нового воплощения. А я управляю посмертием со всей любовью и жду.

Боюсь спросить порой у Элвиса, сколько же мне ещё ждать…

Прошло ещё пять или шесть лет, я устало считаю дни.

Порой мне кажется, что ожидание вечно. Дни сплелись воедино, чёрные розы никогда не оживут, я навсегда останусь Персефоной, а Велиар…

Котовски весело материт Арис, та обливает его потоком грязной матросской ругани. Около меня сидит другая малышка по имени Венус. Она недавно в Лаэрене. С Арис они лучшие подруги.

— Соби, а кого ты всё ждёшь? — спрашивает она, глядя наивными голубыми глазами.

Я не выдерживаю и ухожу…

Ещё и ещё, я потеряла надежду. Прошло двадцать лет с того момента, как я в последний раз держала его за руку. Каждый вечер я сижу и плачу в его мирике, где снова и снова думаю о былом…

И однажды… красная нить робко подплывает ко мне, стучится сквозь мои слёзы. Нужно проводить…

Я вытираю лицо, улыбаюсь ей и осторожно касаюсь.

Волна удивления и восторга пробегает по мирику, и розы сбрасывают с себя дыхание тлена.

Я лишь радостно шепчу:

— Здравствуй, Велиар Миттеру…