Я сижу в розовой беседке Велиара, и играю с Элвисом.

В последнее время он разошёлся и стал постоянно беситься. Когда я устаю, он пристает к другим. Чаще всего с ним возятся брат и сестра по разуму — Арис и Котовски.

Вот тогда начинается полный бедлам.

Велиар стоит неподалёку, подстригает кусты своих любимых роз, а я думаю… Улыбаюсь Элвису, наблюдая за его выходками — сейчас он пытается дразнить Велиара, изображая его.

Боже мой, какой ты всё-таки придурок, Элвис…

Нет, чтобы помочь.

За последние две недели я не нашла ни одного выхода, как ни старалась.

Ничего.

Ни одной зацепки.

А время не ждёт. Время уходит. Не сегодня — завтра кто—нибудь может вернуться.

Даже я.

Хотя нет. Амелия говорила, что я умираю.

Что я, сука, должна сдохнуть.

А я так и не вспомнила её, не понимала её ненависти. И я не знала, почему я такая же, как и ТАМ. Одинаковая, без каких-либо изменений.

И я не знаю своего имени. Не знаю, почему я ЗДЕСЬ.

Что произошло со мной?

Может, я тоже самоубийца?

Одни вопросы.

Ответов нет.

Они все там… настоящие они. Там, где эта странная женщина, Анна Васильевна.

А Велиар всё также стрижёт розы и даже не знает, что я была в том, реальном мире, уже два раза.

И я не хочу рассказывать об этом. Не стоит. Тогда Велиар остановит меня, не даст сделать то, что хочу.

Он переживает за меня, за каждое непонятное действие.

Я мола подхожу к нему и целую его. Нежно, самозабвенно. И он тает под натиском моих чувств, кровь перестаёт капать с его рук, как и всегда. А глаза…

— Я… — Пытаюсь сказать что-либо я, но не могу. Велиар же не поймёт меня, мои слова. Что такое любовь, если я забываю про неё каждый раз, когда отрываюсь от его губ.

— Мне пора, Велиар. Руминистэ утром приходила, просила зайти, что-то показать мне хочет. — Еле шепчу я. Страшно идти одной в её мирик.

Велиар морщится, видимо, вспомнил её кроликов:

— Хорошо. Но будь осторожна. Если что… бей в челюсть, а потом по ушам.

Серый свет, и я в заснеженном мирике Руминистэ. Тот же снег, те же деревья, та же кровь.

Руминистэ на снегу гадает на внутренностях убитого зверька — это её любимое занятие. Увидев меня, она печально улыбается и кивает, мол, посмотри.

А я не вижу ничего, кроме розовых комочков… Девушка встает, поправляет платье и прижимается ко мне.

— Мне страшно, Соби. Я не могу больше… — шепчет она окровавленным ртом, вырисовывая пальчиками что-то на моих перчатках.

— Что случилось, Рум?

Она оглядывается по сторонам, не услышит ли кто, и шепчет сдавленно:

— Сегодня ночью кто-то убил всех моих кроликов и развесил их… Нет! Это не я, это кто-то другой!

Я верю Рум, но кто мог? Мы спим всегда одни в своих мириках.

— Это женщина, Соби. Она говорила про тебя, сказала, что защитить меня ты не сможешь. Поэтому я и позвала тебя…

— Женщина?!

— Да, у неё белые как снег волосы и ещё она… старая. В белом халате.

Я морщусь, словно от удара.

— Она говорит, что мне пора назад… — плачет она, — и называет не так, не по имени. Анжелика… говорит, хватит играть.

Анна Васильевна.

Это она.

— Я боюсь, Соби. Мне страшно.

И мне страшно. Что будет с Рум, если она вернется? Какая история ожидает её?

— Покажи мне кроликов, — прошу я. Может, там я найду что-нибудь?

Она боязливо ведет меня вглубь леса и останавливается пугливо на каждом шагу.

Я чувствую страх.

Неожиданно звонит телефон, я смотрю на дисплей и удивлённо отвечаю:

— Что?

Это Амелия. Зло шипит в трубку, что-то кричит, но я ничего не понимаю. Ни слова.

— Извини, мне некогда. Мне наплевать на тебя.

Ложу трубку. Когда я найду выход, я пойму всё сама, без её подсказок и грубой брани.

Идём дальше. Руминистэ нервно покусывает губы, и я удивляюсь, как это её острые отточенные зубки не разрезают плоть.

Через некоторое время я и сама закусала от страха губы.

Жуть.

Этому нет другого названия.

Мороз по коже.

Что бы вы почувствовали, если увидели то, что вижу я? Как добрая сотня серых кроликов болтается на дереве. Не на каких-либо веревочках — удавочках. А на собственных кишках. Причём вешали их не мертвыми. Парочка кролей, по всему, висела не крепко привязанная, или кишочки оборвались; но, что бы там не случилось, они проползли в сторону пару метров ещё живые и лишь тогда, на холодном снегу, умерли.

А снег вокруг дерева был красный и непримятый.

Так и росло.

Руминистэ подобрала одну из тушек и теперь гладит окоченевшее тельце зверька, напевая колыбельную.

И плачет.

То ли от того, что жаль. Или потому, что не сама убила — не понять…

Становится хуже. Меня тошнит. Чем-то серым… Прямо на розовый снег. Около меня не так много крови было меньше, не так, как под самим деревом.

— Ааа, так это правда, что про тебя говорят Арис с Котовски? — Руминистэ отвлекается на меня.

Возмущённо краснею, но это уже больше похоже на удушье. Новый приступ рвоты не даёт воскликнуть что-либо в оправдание. И Руминистэ остается при общем мнении.

Успокоив своё тело (или как мне его назвать, если учесть, что настоящее — там, в НАСТОЯЩЕМ), я уже без особых эмоций разглядываю окоченевшие трупики. Обхожу дерево.

Ничего.

Никакого алгоритма развешивания или мне так кажется?

Кровь больше не сочится, хотя где-то по коре ещё плывёт струйка — другая. Подхожу ближе, проваливаясь в красной корке снега.

Как Анна Васильевна проникла в Лаэрен, кто мне скажет? Неужели здесь где-то есть одна — единственная дверь, через которую возможно проходить бесчисленное количество раз? Наверняка, та женщина не первый раз была в наших мириках.

Я пригляделась к серому стволу дерева. Кровь стекала с внутренностей по ветвям, а скопившись, потекла вниз по коре, по неровным изгибам, по очертаниям… похожим на дверь.

Только вот ручки нет.

Пальцами я возбужденно скольжу по древесине, ища что-нибудь. Сучок или наоборот, отверстие…

И весело хихикаю, обнаружив небольшую дыру.

Аккуратную, которая так и кричит — «Открой меня!»

Это замочная скважина.

А где только ключ?

— Рум! У тебя есть ключ? — и тут до меня доходит, что я никогда не видела ключ Руминистэ.

Она с трудом отстраняется от своей любимой тушки и перемазанными в крови пальчиками перебирает в лифе платья.

Вытаскивает золотистую тонкую цепь.

А на ней ажурный ключ, блестящий и изящный.

— Ты можешь дать его мне? — прошу я. — На минуту?

Ангелоподобная мотает головой:

— Нет, я не хочу пропасть! Ты сломаешь его, как Котовски ключ Златовласки!

— Рум! Нет! Я не поступлю так! — проваливаясь в снегу, бегу я к ней. — Рум, это важно! Ели я не открою, то та женщина… она…

Сквозь слёзы, замерзающие на бегу, я прошу:

— Рум…

Она молчит. Ей страшно.

— Прости меня, Руминистэ. — улыбаюсь я и бросаю в неё Элвиса. Мобильный попадает всей тяжестью ей в голову и девушка оседает.

— Прости. — Срываю я её ключ с цепи и подбираю Элвиса. Он жмурится, думает, это «прости» ему.

— По-оле-тал! А по-о-отом БУМ и нету! — кричит он, а я подбегаю к двери с ключиком. Пытаюсь открыть её, как кровь перестаёт течь, и дверь теряет очертания.

Даже Руминистэ тает.

Через мгновение что-то подхватывает меня, сжимает. Больно, до одури.

В руке пищит Элвис, а в глазах небо.

Неужели всё так?

Прощай, заснеженный мир Руминистэ?

Сквозь пелену я вижу Анну Васильевну, довольно улыбающуюся, а на её руках серая-серая Рум.