— Руминистэ, — говорю я ей, а она не слышит. Руминистэ теперь здесь, теперь она Анжелика, разбитая и печальная.

— Зачем я проснулась? — шепчет она тишине. — Я не хочу здесь быть. НЕ хочу…

Она смотрит на себя в зеркало и плачет от испуга. Наверное, так же вела себя Златовласка. Обе мы — и я, и Анжелика переводим взгляд на приборы, стоящие рядом. Смотрим на все эти провода, капельницы, питающие её.

И я понимаю, что она задумала.

Я бесплотной тенью начинаю кружить по палате, как то привлечь её внимание, позвать на помощь…

Но я бессильна. Из маленькой чёрной коробочки рядом с ней раздается женский голос.

Песня.

Всего лишь песня. Я бы и Анне Васильевне была рада, лишь бы та остановила Рум. Что её ждет — очередной мёртвый мирик и печать Велиара?

— Эта штука называется радио. — Шепчет мне Элвис, а я подхожу к чёрной коробочке и вижу теперь ясно, как вокруг неё клубятся красные нити.

Такие же, как та. В мире Лукреции, в двери на стене.

Я хватаю одну, другую, а они уворачиваются от меня. НЕ дают коснуться.

— Ну что вы, маленькие, я вас не обижу. — Улыбаюсь я им и тут же кричу — Рум, не смей!

Анжелика отдирает от себя провода, иглы капельниц и датчиков. А я кричу в ужасе на всю палату. — Не делай! Не делай этого!!! Пожалуйста… — плачу я навзрыд. — Рум, не надо. НЕ умирай…

Пальчики перебирают бездумно нити, а они в ответ вырастают и начинают опутывать меня с ног. Они появляются отовсюду. Проникают сквозь стены и стремятся ко мне. И вы против…

Анжелика оседает на кровати. Единственный, не снятый провод ведет по иронии к кардиоблоку.

И нить на его экране.

Тонкая белая нить.

И такой слабый всплеск на ней.

— Неееееет! — дико кричу я, вырываясь из нитей, а они держат, связывают по рукам и ногам.

Не дают вырваться.

— Пустите меня, пустите! Что же вы делаете!!! Она же умрёт! — я пытаюсь их разорвать зубами, а они всё змеятся и сдавливают, накрывая с головой. Я сжимаю ладони, и что-то острое режет ладонь. Это не телефон, он и Элвис в кармане.

Это… ключ.

Ключ Анжелики — Руминистэ.

Откуда и как он взялся в моей ладони — непонятно. Ведь он исчез вместе с мириком Рум.

Но это не важно.

Времени нет.

Нити слабеют — я неподвижна. Для нитей я сейчас побеждена. Или они хотят что-то другое от меня?

Из черной коробочки раздается что-то иное, не похожее на шипение красных нитей — именно этот звук раздается с момента их появления.

Женский голос… Похожий на голос Рум.

К ключу в моей ладони тянется сейчас лишь одна из нитей. Осторожно так тянется, касается ключа, и цепь из золотистого металла осыпается пеплом.

Всё?

Это конец?!

Анжелика, бледная и такая холодная, бездушно лежит среди смятых простыней, глаза её закрыты.

На лице улыбка.

Она стремится вернуться в сон, не зная, что мертва.

Я в слезах нежно касаюсь той нити, боясь опоздать. А потом безжалостно вырываю её из пустоты, откуда явилась она. Небольшая, короче, чем все остальные, она не сопротивляется. А я бездумно связываю её концы вместо цепочки и накидываю ключ на шею Анжелики.

В палату вбегают доктора, суетятся около умирающей девушки, а я проваливаюсь в пустоту.

Я не понимаю своих действий. Но верю, что победила. Потому как за секунду до пустоты я вижу растерянное лицо Анны Васильевны.

Лицо проигравшей.

Очнулась я неизвестно когда. Не открывая глаз, трусь носиком р покрывало, думая, что нахожусь в собственном мирике.

Но нос щекочет трава. Такая зеленая молодая поросль, не забитая пылью.

Надо мной — голубое небо и зеленая свежая листва.

Я — в заснеженном мирике Руминистэ.

Только он иной, просыпающийся. Теплый и доверчивый. Ласковый.

Я поднимаюсь с земли и отряхиваюсь, оглядываясь по сторонам. Рум неи нигде, только кролики снуют под ногами.

Бегу в лес, к тому дереву.

— Руминистэ! — выдыхаю я через некоторое время. Она стоит там, где я ожидала — около злополучного дерева. Такая же, как всегда. Длинные светлые волосы окутывают её хрупкую фигурку, нежное лицо — она улыбается мне!

— Рум!

В руках у неё маленький кролик. На удивление, живой кролик.

— Мы вернулись, Рум! — кричу я радостно, обнимая её. Боясь, что это сон.

Но она живая. Она кивает согласно головой и берет меня за руку.

— Спасибо тебе, Соби. — Ласково говорит она мне. — Теперь я свободна.

Непонимающе смотрю на девушку. А Руминистэ заводит ладонью в лиф платья, и я вижу, как на её шее переливается — пульсирует красная нить.

— Это — моя жизнь. Когда она с нами, мы свободны. — Поясняет мне Рум. — Если бы я хотела, я бы осталась там, с Крис… Понимаешь?

Киваю головой. Вот так всегда. Что ни сделаю — ничего не понимаю.

Словно наваждение какое-то.

— Ты помнишь о своей жизни?

— Нет, не всё. Только последнее, но и то уйдёт. Ты забрала мои воспоминания. Я ведь теперь Руминистэ.

Она поворачивается ко мне спиной и отводит волосы в сторону. На её шейке серебристым узором начертано её ИМЯ.

РУМИНИСТЭ.

Не черный шрам, не обугленные рваные буквы. Это уже не клеймо даже — это её суть.

Жизнь Анжелики в том мире окончена. Для того мира она умерла.

Лаэрен стал для неё новым миром.

— У тебя как-то получилось найти мою нить… У каждого живущего ТАМ есть такая. Где-то внутри. А когда человек умирает, то она покидает его. Навсегда. — Поясняет мне Руминистэ, а я всё запоминаю, ловлю каждое слово.

— А что… как я хожу сквозь миры? Почему, почему я не такая? — бьюсь я, а Рум только печально улыбается:

— Я не знаю.

— Руминистэ! — кричит кто-то рядом. Это Арис. Она вприпрыжку несётся к нам, удивленная и счастливая. Весенний мирик вокруг расцветает.

Вдали идут радостные Лукреция и Котовски. Велиар молча бредет за ними.

— Соби вернула меня, Арис. Она не ломала мой ключ, она всего лишь хотела помочь. Не сердись на неё. — Руминистэ прижимает к себе малышку, нежно ероша красную шевелюру. Сквозь кудряшки я вижу на шейке Арис чёрное имя, и мне становится дурно.

Малышка поднимает с земли кролика и хохочет от удивления:

— Он живой! Он живой, все смотрите! Кроля живой… Я ничего не понимаю, но мне нравится этот мирик больше, чем старый.

Велиар слепыми глазами смотрит на меня, зажав в руке розу. Лукреция улыбается из-под маски. Котовски робко машет хвостом.

— Мне пора. — Я нервничаю. И направляюсь прочь. Велиар не останавливает меня.

Ему всё равно.

— Подожди! — пищит Арис, но я уже на серой плите.

Виновато улыбаюсь ей и молча переношусь в собственный мирик.

Для них я неизвестно кто теперь.

Для себя же я — изгой.

Запертый в своё мирике.

Второе пришествие.

Хочется выть.

Так протяжно и долго — долго. Я вернулась к себе, но так и не убрала розу с плиты. Эта печать так и будет лежать, никого не пуская в мой мирик.

Кроме Велиара.

А так я даже не подумаю её снимать.

Я — одиночество. И ничто не изменит меня.

Сижу, пью какую-то гадость, неизвестно что попросила у столика. Кашляю, отплёвываюсь, но продолжаю пить. На вкус кислое и терпкое, на цвет — густой, как кровь на руках…

Хватит!

Перестань о них думать. Вернула им Рум — молодец. Аж тошнит от мысли, какая я молодец.

Делаю я всё наугад, не разбираясь в поступках. Как сомнамбула, что идёт по крыше. Один неверный шаг, и всё. Летишь с головой…

Переходы, нити, Амелия, Анна — всё смешалось в единое нечто, серую непроглядную пустоту. И не разгадать мне её, как не пытайся.

А Велиар…

Обречённо вздыхаю. Сердце щемит от воспоминаний о нём. Ноет.

А ему всё равно.

Ему не нужна я.

Зачем ИСТИНА нужна миру Лаэрена?

Белая роза лежит на серой плите — вот и весь Велиар.

Засыпаю в непонятном для себя состоянии, и мне снятся виноградники замка Луары…

Наутро приходит он.

Рассеянно смотрю на плиту — розы нет. Велиар Миттеру сидит на диванчике и пьёт свой любимый чай. Свежесрезанные цветы, что принёс мне он, покоятся в любимой вазе.

— Доброе утро, — улыбается он, а я в непонимании отворачиваюсь к окну и молчу недоумённо.

Галлюцинации?

— Доброе утро. — Повторил всё тем же тоном Велиар, — чай будешь?

Я, растрепанная и сонная, смотрю на него, сев в кровати и беззлобно ворчу:

— Зачем пришёл?

Ответ искренен, впрочем, как и всегда. Все эмоции его всегда на виду.

— Пришёл мириться, — как-то по — детски произносит он это слово. Мириться…

— Вы запечатали меня, не дав даже шанса. Рассказать, объяснить.…Как будто навсегда бросили.

Он молчит, ставит чашку тонкого фарфора на столик и в три шага оказывается рядом. Такой родной, такой любимый.

Горячая кровь струится по телу — он обнимает меня. Красные разводы на груди, животе — он пытается успокоить меня.

— Велиар, к чему всё это? Не сегодня — завтра я сотворю какой-нибудь ужасный и непонятный поступок, и вы снова отвернетесь от меня. Я не контролирую себя… — плачу навзрыд и слёзы смешиваются с алой кровью. — Вы снова закроете меня, бросите…

Бросите.

Бросите.

Почему это слово так пугает меня?

— Соби… — вот и все его слова. — Соби…

Велиар крепче прижимает меня к себе и зарывается лицом в мои волосы.

Словно и не было ничего.

— Уйди. — Отталкиваю его я. — Я чудовище.

Он сопротивляется моим словам.

— Пошёл вон! Я не хочу никого видеть. А тебе… тебе всё равно, что происходит, ты уйдёшь и забудешь, что я… что мы… — всхлипываю я как-то по — звериному. Вою от того, что творит он со мной.

Убивает.

И эта кровь словно не его, а моя…

— Мне не все равно, Соби! — трясет меня Велиар, пытаясь пробиться сквозь толщу моего отвращения. — Я хотел прийти, но они… Я обещал им!

— А мне? Мне, что ты обещал мне? Тебе безразлично, есть я или нет меня! — гадко смеюсь я прямо в лицо, сумасшедшая.

— Я ждала тебя! — и замираю.

Вокруг только розы, кровь и поцелуи Велиара. Я не могу понять себя, так к чему стремиться? Строить что-то? Лучше всё сломать…

— Уходи.

Отпихиваю его от себя. НЕ надо мне вашей любви, сударь.

— Ты считаешь, что я равнодушен к тебе? Я ничего к тебе не чувствую?

Я с удивлением в голосе замираю, не сразу поняв его вопроса. Но слова неслись вперед меня.

— Да, ты ничего не чувствуешь. Стоит тебе покинуть меня, как сознание твоё меняется…

В его глазах застыла боль, я вижу это. Но продолжаю делать больно…

Я сама делаю выбор.

Он разворачивается и идёт к серой плите без слов, забрав все до единой розы.

И не сразу до меня доходит смысл его последней фразы:

— Я очень люблю тебя, Соби…

Закусив губы, чтобы не закричать, я молча валюсь на кровать и рыдаю.

…мне

…мне же всё равно!

Ещё четыре дня я разговариваю лишь с Элвисом и стенами. Записала историю Рум, пытаясь понять закономерности и попытаться в следующий раз сотворить что-либо подобное.

Пару раз заходили Арис и Лукреция, но я просила их покинуть мой мирик без объяснений.

— Они и так переживают за тебя, Соби, — укоряет меня Руминистэ. Только ей позволено быть здесь.

Сидим на подоконнике и наблюдаем, как сонный город просыпается.

— Пусть представляют, что я замурована, навсегда.

— Не разыгрывай из себя обиженную, Соби. Всё равно в тот момент даже ты считала себя виноватой. И они… они искренни, в каждом своём слове.

— Я не разыгрываю.

Ангелоподобная улыбается и ласково касается моей руки. Теперь и у неё пропали перчатки, тёплые пальчики не сочатся кровью.

— Тогда что? Что тебя оскорбляет, что не дали слова сказать? — вопрошает она.

Я понимаю, что Рум права, но как-то тошно от этой правды.

— Мой брат… Олег… ненавидел меня. Он всегда боготворил меня. Считал примером, а когда увидел меня с Крис, то… Мир ушёл у него из-под ног, и он сбил меня с криком на машине. — Смотрит в окно Рум печально на мир, что оставила она. — Он по-своему был прав, и я не виню его. Нужно уметь прощать.

В сердцах я бью по стеклу, и Руминистэ вздрагивает.

— Я не виню никого, мне за них страшно. Что я ещё могу сделать, как ещё я могу причинить им боль — вот от чего я хочу защитить их. От себя самой!

Она встает и отряхивает платье.

— Хорошо. Тебе решать. Только знай — они тоже страдают.

Рум уходит, а я продолжаю пялиться в окно. И изредка мне кажется, что к стеклу тихо крадутся красные нити…

Ближе к вечеру опять приходит Арис. Она виновато жмётся у серой плиты, даже мяч её завис в воздухе и не слышно его насмешливых шлепков.

— Соби… Ты это… прости нас. Знаешь….

— Арис, забудьте про меня. Меня нет. Я виновата. То, что Рум вернулась, это случайность, не более.

Малышка неловко улыбается мне. Её серебристый глаз, не мигая, буравит меня. Прости, прости, прости…

— Я била тебя заслуженно. Мне было так больно… Так больно! Я хотела избавиться от этой боли! Но сейчас не поздно всё исправить, просто мы так были напуганы, как и в тот день, когда Златовласка…

— Арис, уходи. — Рычу я и отпихиваю малышку вон, из мирика. Ещё чуть — чуть и я прижала бы её к себе, эту маленькую чудачку с бутафорской грудью.

Меня нет…

Я в слезах ложусь и засыпаю. Потому как ничего другого не остается.

И мне снится сон.

Красные нити проникают сквозь окно, пугливо и не спеша. Кружат вокруг меня, как тогда, в палате Анжелики. Пританцовывая, я ласкаю их руками и счастливо смеюсь, а они щекочут меня.

Затем я выбираю одну из них, осторожно отделяя из клубка. Она небольшая, в отличие от остальных.

Как раз, чтобы накинуть на шею.

Обстановка во сне меняется. На письменном столе целуются две Руминистэ, а вокруг них танцуют кролики. За столиком сидит Анна Васильевна в высоком головном уборе и шипит на меня сквозь зубы. Рядом с ней высокая бутылка с непонятной надпись «самогон», Анна отпивает прямо из горла и начинает горланить на весь мирик песни.

Снова нити. Мой мирик расступается. Та, короткая нить, не уходит вместе с остальными, а трогательно обвивает запястье. Седоволосая моя врагиня бросается вдогонку за нами и пытается отобрать её, но нить лишь кусает её за пальцы, крепче прижимаясь ко мне.

А я иду и смеюсь, шагая по мёртвым мирикам Лаэрена. Проникаю в картинный мирик Котовски, и подхожу к ушастому. Он удивленно поворачивается на зов, и спрашивает, всегда ли я хожу как лунатик, во сне. Я улыбаюсь и прошу в ответ его зеркальце.

Он сопротивляется, пытается укусить, когда я сама начинаю забирать его.

Анна Васильевна гневно машет мне кулаком, а я вырываю у ушастого зеркальце — ключ и растапливаю его в ладони.

Котовски кричит в ужасе и просит вернуть скорее…

А я лишь улыбаюсь в ответ на его мольбу.

И сон переходит в сон.

Из расплавленного стекла я леплю ключ, похожий на ключ Руминистэ. Продеваю неспешно в отверстие нить и, завязав концы, одеваю на шею плачущего Котовски.

Сон переходит в явь.

Я в мирике Котовски. Он, плачущий, передо мной. Я, одевающая на шею его ключ.

Мама моя…

Мирик ушастого Виктора расцветает, становится похожим на яркий, радужный замок. Прожекторы становятся колоннами, в рамах появляются картины.

С рук его пропадают перчатки, а на голове появляется широкополая шляпа с пером. Такая красная, что режет глаза с непривычки. В картинном мире Котовски не было никогда ярких красок. Кроме Арис, разумеется.

— Откуда я здесь? — захлёбываясь от страха, спрашиваю я.

— Из пустоты, как будто не существует для тебя ни мириков, ни ключей. В облаке красных нитей.

Сглатываю слюну.

Страшно.

Я не контролирую себя, свои действия.

— Всё хорошо, Соби? — спрашивает меня Виктор, а я прошу в ответ повернуться.

Я хочу увидеть его имя.

Он нехотя поворачивается ко мне спиной, а на его шее пульсирует красная нить и сияет серебром имя.

Как у Рум.

«КОТОВСКИ»

И никаких шрамов, чёрных и уродливых.

Никакого отношения к миру ОТТУДА-УЖЕ ПОЧТИ ИЗВЕСТНО-ОТКУДА.

Теперь и Котовски свободен.

На какое то мгновение Котовски бледнеет, словно туманом растекается по мирику, а потом в судороге падает на белоснежные плиты.

— Я… я там умер, да? — испуганно смотрит он на меня, а я киваю. В том мире Виктора Бауэра уже нет.

Лишь мёртвая оболочка.

Он вздыхает и шепчет:

— Это хорошо, а я так боялся… я же на самом деле очень трусливый, Соби.

Я обнимаю его, глажу по лицу:

— Нет, Котовски, ты не такой. Ты очень хороший. Это я трусливая.

И улыбаюсь настолько ласково, насколько могу.

Остались лишь мы.

Арис, Лукреция, Велиар.

И я, которую все называют Соби.

Кто же я такая?

Не понять мне себя, непонятную. В переулках души я брожу. И простить себя, непрощённую, до сих пор за грехи не могу…

Может быть, я нечто умирающее и оттого притягивающее нити — жизни. Бывшие, затерявшиеся.

Может быть, придёт время, и я пойму всё раньше, прежде чем умру.

Ведь я пока единственная, кто может сделать это.

Я улыбаюсь и тороплюсь в мирик Велиара, розовый сад.

Иду мириться.

Всё хорошо, я поняла всё.

Бояться не нужно.

Белые лепестки роз в пятнах крови. Мне не привыкать. Я бегу по каменистой тропинке и ищу взглядом его.

Спешу на звук лязгающих ножниц, острых, как бритва. Из-за кустов наконец-то появляется он.

Одетый в залатанную школьную форму, такой одинокий и… любимый. Ветер ерошит его тёмные волосы, солнце не отражается в слепых глазах.

Это он.

Велиар Миттеру.

Мой Велиар.

Тихо подхожу к нему и обнимаю. Прижимаясь сильно — сильно.

— Милый, — шепчу я. Он оборачивается, улыбается в ответ и целует.

Я закрываю в блаженстве глаза, согреваясь его теплом и любовью. Губы его ласкают мои, я ловлю каждое дыхание.

А потом он вонзает садовые ножницы прямо мне под рёбра.

Ловлю ртом воздух и оседаю в любимых руках, кашляя кровью.

— Так должно быть, Соби. — Говорит он мне, а потом кричит в небо кому-то. — Я обещал, что сделаю это — я сделал!

— Так надо. — Шепчет он, а в глазах темнеет. Он проворачивает ножницы внутри меня, зажимая мои всхлипы поцелуем.

— Прости меня, Соби.… Но другого Анубиса быть не должно…

В глазах моих тьма.

Открываю глаза, а в глазах моих тьма.

Я в темноте. Вокруг густая темнота. Трогаю грудь — ни пореза, ни ран, ни крови.

Ничего.

Вначале мне кажется, что и это мне снится. Как и нити. Но чувствую — это неправда. Это не сон, это действительно произошло.

Оседаю в непонимании на холодный и отчего-то склизкий пол. Нашариваю в карманах Элвиса.

Его нет.

Я…

Где же я, чёрт!

Приподнимаюсь в непонимании и кричу.

— Кто-нибудь!!! Кто-оо-нии-ибудь! Ну же!

И тишина в ответ.

Наверное, вот какая она, смерть… сейчас я стану красной нитью и мои надежды рухнут вместе с Соби.

И словно огни электрички, перед глазами начали мелькать события.

Я уже бежала сквозь слёзы через парк. Сквозь серые угрюмые деревья, не разбирая дороги. Падала, снова поднималась. Бежала, сбивая прохожих.

Я уже и не понимала, а может быть, и не помнила, почему, куда, отчего пытается убежать. Просто мчалась вперед.

И снова темнота и хлюпанье под ногами. Разноцветная сумасшедшая карусель настигает меня вновь и…

«Лишь бы подальше…»

Странная боль переполняла меня. Колкая, грязная — она словно стала моей сутью. Не выдержав этого, настоящая суть ушла на дно сознания…

Я выныриваю в ужасе из картинок бегущей меня и кричу от боли, обиды и непонимания.

Разрезаю тьму.

В глазах зарябило. Я продолжаю бежать. Запнувшись о гнилой ствол дерева, я плашмя падаю на грязный снег. Лицо погрузилось в ледяную воду, проломив тонкий лёд, сковавший лужу.

Пара неосознанных вдохов в поисках живительного воздуха и я уснула.

Навсегда.

Навсегда?

Я откидываюсь назад, сидя на корточках в темноте. Под рукой копошится нечто. Я отдергиваю руку в ужасе, но затем понимаю, что это нити.

Что же, пришёл мой час.

Нити вырываются и освещают пространство розовым светом. Расползаются вокруг, заполняя всё вокруг.

Я вздохнула и протянула руки к ним.

…не судьба мне спасти Лаэрен.

Не судьба.

Я уже готова была слиться с ними, но они разбежались в сторону, а на том месте, где они расступились, лежал Элвис.

И телефон.

Он ярко переливается, кнопочки горят радостно.

И та мелодия. Мелодия Амелии. И в загробном мире существует связь.

Я беру трубку.

— Да, — улыбаюсь я.

В ответ тишина, а потом злое рычание:

— Ты же умерла, сука. Только что умерла от кровоизлияния в мозг! Так кто ты тогда, хватит меня мучить!

Я пожимаю плечами и смотрю на Элвиса:

— Может, я твоя совесть?

Она рычит и продолжает поток ругани:

— Кто там? Кто ты, тварь? Я не виновата, я не знала, что все так случится! Что она так среагирует на мои слова! И что все так получится — потеряет сознание и так вот упадет… Я думала, она просто всё поймёт. Она сильная, она должна была понять это!

— А ты тогда кто?

— Я слабая, мне можно причинять боль! Да, я предательница, я разрушила всё. И нашу дружбу, и воспоминания. Но я слабая, мне можно… — и минут на пять всхлипы.

— Кто эта она? — шепчу я.

Амелия злобно сопит, радостно так.

— Значит, ты не она! Кто, кто так надо мной шутит?!!! Александра мертва, она только что умерла.

Значит, я не Соби. Я Александра, спящая в глубине сознания, на руинах попранной дружбы и слепого, безжалостного предательства.

Это так… глупо. Сейчас все это кажется таким глупым и наивным. Я улыбаюсь себе и молчу. Амелия что-то кричит в ответ, а я лишь молчу.

Через некоторое время я говорю ей:

— Мне пора, Амелия. Я действительно верила, что мы подруги, а ты… — болезненно объясняю напоследок, морщась от потока воспоминаний. — Ты слаба, но это не дает тебе право творить безнаказанно зло. Ты просто больна, дорогая. И неизлечимо. Больше мы никогда не увидимся — мне больше это ни к чему.

Она ругается, а я отцепляю Элвиса от телефона, и пока он не истаял, произношу:

— Прощай, Амелия. Живи и радуйся. А мне пора.

Телефон пропадает, а я улыбаюсь медвежонку:

— Пойдём, милый. Нам пора. Нас заждались…

И скольжу сквозь занавес красных нитей, становясь одной из них…