Что первое приходит вам на ум, когда вы слышите “садо-мазо”? Велика вероятность того, что вы ответите: “Трилогия ‘Пятьдесят оттенков’”. Или же опишете чувственную сцену вроде этой: мерцающие свечи, кубик льда у торчащего соска, горячий воск, капающий на вздрагивающий обнаженный живот, маска, конская упряжь, туго перевязанная мошонка и роторасширитель на пружине… Ну-ну, уважаемые извращенцы, не увлекайтесь. В любом случае, доминантно-субмиссивные отношения (“раб” – “господин”) встречаются чаще, чем может показаться. Около 11 % из нас, вне зависимости от пола, хотя бы один раз имели личный опыт садомазохизма, а 5 % мужчин и 7 % женщин признают, что в их эротическом репертуаре есть “словесное унижение”, к которому они регулярно прибегают. И это лишь те, кто готов поделиться такими подробностями.

Большинство так называемых садистов в СМ-сообществе не такие уж на самом деле садисты, ну а “мазохисты” не особенно глубоко погружаются в свою роль. Джон Мани, писавший о типичном любителе бондажа и дисциплины, где большое внимание уделяется безопасности обеих сторон, называл его “бархатным драконом”. Несмотря на то, что садизм включен в пятый пересмотр ДСР как одна из наиболее вредоносных парафилий, вряд ли врачи поставят психиатрический диагноз артистичной женщине, которая любит иногда связать “маленькую сучку”, в чьей роли добровольно выступает муж, и цапнуть его за ягодицу. Такие игры могут причинить боль, но после них не потребуется реконструктивная хирургическая операция. Чтобы определить, попадает ли пациент в категорию истинных сексуальных садистов, психиатры оценивают два фактора: причиненная боль должна быть реальной, и садист получает удовольствие от того, как страдает человек, который не соглашался на это добровольно. Обычно парафилы-садисты попадают в поле зрения психиатров после того, как совершат преступление.

Это вполне логично. Ведь боль приятна лишь тогда, когда она приятна. Когда сумасшедшие нападают на невинных, боль и секс против воли почти всегда идут рука об руку. Однако если применить те же два критерия к садомазохистам, которые отходят максимально далеко от торной тропы, известной другим членам сообщества, там достаточно боли и страданий. Но принимающая сторона пошла на это добровольно. Не забывайте, что вред определяется субъективно. Культурные различия играют не последнюю роль. А с мазохистами-экстремалами вопрос вреда очень усложняется. Например, вот случай “Мясника” (Der Metzgermeister) из немецкого Ротенбурга.

Дело было еще до “Копа-каннибала” Джилберто Валле. (Полицейский из Нью-Йорка был признан виновным в том, что планировал похитить, убить и съесть женщину. Или съесть, а потом убить? Последовательность установить не удалось.) “Мясника” звали Армин Майвес. В обычной жизни мастер по ремонту компьютеров, Майвес весной 2001 года нашел мазохиста по имени Бернд Юрген Брандес, который желал быть съеденным. “Ищу хорошо сложенного мужчину восемнадцати-тридцати лет для забоя и потребления”, – гласило объявление Майвеса на сайте Cannibal Café (который, спешу сообщить, давно закрыт). А Брандес, казалось, хотел быть тщательно переваренным. Даже Амур-психопат не смог бы подстроить более трагическую встречу. (После главы 4 вам, вероятно, хочется узнать, как называется парафилия, связанная с каннибализмом. Это ворарефилия – от лат. vorare, “глотать”, “пожирать”.)

Из видеозаписи (этот кошмар был записан от начала до конца) явствует, что Майвес (поедающий) ничуть не принуждал Брандеса (поедаемого). Можно даже сказать, что мазохист сам подталкивал садиста. Брандес буквально умолял сомневающегося Майвеса откусить его пенис. Не будем вдаваться в подробности, но вскоре после этого Майвес поджарил на сковородке откушенный орган с вином и чесноком, и парочка вместе продегустировала его. (Впоследствии Майвес объяснил, что его “трудно прожевать”.) Перематываем запись… и вот труп Брандеса висит на мясницком крюке в комнате-бойне в этом доме ужасов, хозяин которого постепенно поглотит двадцать килограммов отборного мяса. Я ни в коем случае не хочу сказать, что “С” или “М” в этом случае не были психически больными людьми. Не нужно быть психиатром, чтобы это понять. И все же если попытаться применить критерии ДСР относительно боли и согласия, есть неувязка: Майвес искал совершеннолетнего партнера. Теперь сложите вместе добровольное согласие и очевидное желание собственной смерти у мазохиста, и становится понятно, почему у судебного психиатра такая тяжелая работа. Поставить диагноз единственному выжившему партнеру из этого плотского союза может быть проблематично с философской точки зрения, учитывая крайне необычное отношение жертвы к произошедшему.

Попытки объективно оценить боль и четко определить, что обозначает согласие, предпринятые для постановки диагноза “садизм”, столкнулись со сложностями на другом конце болевой шкалы. В данном случае проблема не в согласии (очевидно, что другой не хочет делать то, что приносит удовольствие садисту). Но есть некоторые виды сексуального поведения, которые со стороны не выглядят “болезненными” в обычном смысле. Нам даже может показаться, что в таких действиях нет ничего сексуального, но для того, кто совершает их, именно в этом заключается злой умысел. Возьмем, например, щекотку. Несмотря на то, что из-за щекотки человек может заливаться смехом и улыбаться до ушей, щекотка может быть крайне неприятной. Щекотание по взаимному согласию достаточно часто практикуют любители садомазохизма, и обычно это вполне безобидное занятие. Но когда человека щекочут против его воли, это превращается в пытку.

Если совместить садистские наклонности и титиллагнию (парафилию, при которой половое возбуждение возникает от щекотки), станет совсем не до смеха. Психиатр Эмиль Гутхайль в 1947 году занимался пациентом (женатый мужчина тридцати девяти лет, преуспевающий юрист из Нью-Йорка; любопытно, что именно там наблюдается много случаев девиантного поведения), который испытывал жгучее желание кого-либо пощекотать. И это было отнюдь не безобидное желание: наиболее частой фантазией этого человека во время мастурбации было защекотать кого-либо до смерти, по меньшей мере – до потери сознания. То, что мужчина был садистом, придавало случаю необычную окраску, однако он едва ли был первым, кто прибегал к щекотанию со злым умыслом. В Китае при династии Хань (III в. до н. э.) вельмож таким образом пытали, не оставляя на теле следов. А спустя много веков некая жительница Вены подала на развод из-за домашнего насилия: муж много лет, истязая, щекотал ее.

Следуя теории полового импринтинга у мужчин, Гутхайль счел, что необычная страсть пациента берет истоки в детстве: в семилетнем возрасте тот однажды почувствовал возбуждение, когда во время игры его поборол и щекотал старший брат. Повзрослев, этот мужчина считал половой акт отвратительным и вместо этого истязал свою бедную жену. Психиатр отмечает также, что пациент иногда находил проституток, которые соглашались на то, чтобы их связывали и щекотали: “Но такие проститутки были слишком дороги, и он не мог позволить себе долго оплачивать их услуги”. Ранее мужчина платил мальчикам, чтобы они непрерывно щекотали друг друга, а он, глядя на это, мастурбировал, таким образом переживая сцену из детства, но теперь в роли наблюдателя.

Немного жаль, что этот человек жил в то время. Сейчас бы он точно нашел в интернете пару в лице кого-нибудь мазохиста с книсмолагнией (парафилия, при которой человек возбуждается от того, что его щекочут) или даже птеронофила (тот, кто возбуждается, когда его щекочут птичьим пером). Если бы этот пациент нашел себе подходящего парафила, его действия наверняка причинили бы гораздо меньше вреда его жене, проституткам и детям.

Садизм – не единственная парафилия, где вопрос вреда может вызвать сомнения как у психиатров, так и у любого, кто размышляет о необычной сексуальной жизни других. Как недавно напомнила нам милейшая Кейт Аптон, здесь просто не существует объективной реальности: то, что причинит вред мне, не обязательно повредит вам, и наоборот. Когда я закончу это предложение, цифра уже изменится, но пока на планете живет 7 088 343 858 человек. Пусть все на свете, кроме одного, ощущают вред абсолютно одинаково, и, тем не менее, тот единственный человек будет так же прав (или неправ), как и все остальные. Нет “единственно верного” восприятия секса. Это спорный вопрос, поскольку культуру направляет не логика, а огромная толпа. И все же даже если 7 088 343 857 человек воспринимают нечто определенным образом, оно не становится объективным фактом. Что причинило вред им всем, не причинило вреда ему. Все, вопрос закрыт. (Что для одного – кошмар, для другого – предел мечтаний.) Уверен, ворарефил Брандес сказал бы то же самое, если бы его уже не съели.

Все это замечательно, заметите вы, но как быть с более серьезными вопросами, чем спор о щекотании перышком? Например, что делать с педофилией? Неужели и в этом случае понятие “вреда” субъективно? И да, и нет. Мы ступаем на опасную тропу, и сейчас особенно важно ориентироваться на здравый смысл. Нет ни малейшего сомнения, что детям, подвергшимся сексуальному насилию, нередко причиняется непоправимый вред – не только психологический, но и физический. Только идиот станет отрицать, что дети могут долго и мучительно переживать насилие со стороны взрослых. Отрицание этого противоречит научным исследованиям, подтверждающим, насколько реальна такая травма.

Но исследования показали и то, что не всякий ребенок, вступивший в сексуальный контакт с взрослым, перенес травму. В следующей главе мы обсудим возрастные эротические ориентации (их минимум пять), но главное, что разница между шестилетним ребенком и шестнадцатилетним подростком поистине огромна. (Сам термин “педофилия” настолько часто употребляется неверно, что уже трудно вернуться к его изначальному смыслу. Область “хронофилии”, как называл ее Джон Мани, становится достаточно сложной.) Шестилетний ребенок, возможно, субъективно не испытает почти никакого вреда в тот момент, когда взрослый совершает с ним развратные действия, но это не значит, что ему не причинен значительный вред. По мере того, как дети взрослеют и начинают понимать, что именно с ними произошло, ситуация может восприниматься все более драматично. Можно сказать, что ребенок, подвергшийся сексуальному насилию, несет с собой всю жизнь бомбу с часовым механизмом. Есть некая вероятность, что она не взорвется, но если это произойдет, последствия будут катастрофическими. Нечто похожее может произойти и с подростками (многие из нас испытывают сожаление, что кто-то воспользовался нашей наивностью, в том числе и в вопросах секса), однако у шестнадцатилетнего подростка со столь же интенсивными гормонально-обусловленными желаниями, что и у взрослого, с которым он вступает в связь, тараканы в голове совсем другой породы.

Крайне спорный ответ “да” на вопрос о том, субъективен ли вред сексуальных отношений с взрослыми, относится к случаям, когда, став взрослыми, люди не воспринимают свои детские или подростковые отношения как травматичные. По неизвестной причине бомба не взорвалась. (И, как бы невероятно это ни выглядело, есть и те, кто во взрослом возрасте вспоминает произошедшее как положительное событие.) Что касается ответа “нет” на тот же вопрос, то он относится к тому, что по мере взросления отношение ребенка к сексу неизбежно меняется. Те, кто говорит, что шестилетняя девочка, которая не понимает, что с ней происходит, не пострадает, потому что в общем у нее все в порядке (или даже “ей нравится”, как утверждают некоторые растлители малолетних), не понимают, что эмоциональные травмы имеют эффект замедленного действия и могут вызвать катастрофические последствия спустя годы. Если мы встретим эту девочку двадцать лет спустя, мы, вероятно, увидим женщину, разрушенную воспоминаниями о тех событиях, которые были абсолютно неважными для нее в шестилетнем возрасте. Бомба взорвалась.

И, несмотря на то, что не обязательно в каждом случае причиняется вред, крайне высок риск разрушения жизни ребенка ради желаний взрослого. (Обратите внимание, что это утверждение верно вне зависимости от культурных различий символического отвращения: если человек чувствует боль, вред от нее реален.) Когда речь идет о сексуальных экспериментах подростков со взрослыми, когда дистанция между субъективным настоящим и субъективным будущим немного сокращается, то некоторые исследователи считают, что вред не настолько существенен, как часто думают. Брюс Райнд, эксперт в области изучения “межпоколенческой сексуальности”, сам взорвал бомбу, опубликовав в 90-х годах, мягко говоря, вызвавшие споры результаты своего исследования. Почти полную уверенность в нанесении субъективного вреда – в прошлом, настоящем и будущем – гарантирует отсутствие согласия несовершеннолетнего. Речь идет не о юридическом смысле этого слова, а о согласии как психическом состоянии (то есть о желании и готовности что-либо сделать). Райнд занимался как раз последним, то есть согласием в психологическом смысле.

В 1998 году Брюсу Райнду и его соавторам, Филипу Тромовичу и Роберту Баузерману, удалось поставить Американскую психологическую ассоциацию (она, в отличие от Американской ассоциации психиатров, объединяет клинических психологов, ориентированных на научные исследования) в неудобное положение. Ассоциации пришлось публично признать: не во всех ситуациях секс взрослого и несовершеннолетнего причиняет последнему вред. Вернее, АПА сцепилась со всеми политиками страны из-за того, что стала отстаивать этот крайне неполиткорректный взгляд. Все началось с того, что Райнд и его коллеги опубликовали в “Психологическом бюллетене”, выпускаемом ассоциацией, результаты своего исследования. Авторы заявили: неверно называть “сексуальным насилием над ребенком” событие, которое сам ребенок, повзрослев, не воспринимает как причинившее ему вред или вред от которого невозможно определить известными эмпирическими методами.

Самым непростым для АПА было то, что это заявление являлось не просто спорной точкой зрения нескольких ученых. Исследование Райнда и его коллег представляло собой метаанализ ранее опубликованных данных о 35303 студентах со всего мира. Проект Райнда по изучению насилия над детьми отличался от прочих тем, что данные были взяты не из медицинских баз о взрослых людях (тех, кто обратился за помощью из-за проблем, проявившихся вследствие изнасилования и так далее в детском и юношеском возрасте), а были выделены методом случайной выборки из общего числа студентов. Используя широкую неклиническую выборку, Райнд и его соавторы обнаружили, что большинство из рассказавших о том, что до совершеннолетия они имели сексуальные контакты по взаимному согласию с совершеннолетними, были предрасположены к серьезным психологическим проблемам не в большей мере, нежели те, кто таких контактов не имел.

Очень важно помнить, что большинство этих психически здоровых людей не пали в детстве жертвами насилия. Среди них в основном были те, кто в подростковом возрасте имел некие сексуальные контакты с кем-либо по другую сторону проведенной законодателем черты, отделяющей подростков от взрослых (вскоре мы увидим, что в разных странах черта проведена по-разному, и в исследовании Райнда анализировались данные из многих стран). Кроме той странной истории с гебефилом-пигофилом (которому я не дал согласия даже после того, как он в четвертый раз схватил меня за костлявую задницу), у меня в детстве и юношестве не было подобного опыта с взрослыми людьми, и поэтому мне трудно судить. Но мне кажется, что если бы “мистер Апрель” 1991 года – мускулистый, зеленоглазый, с гладкими ногами, покрытыми капельками воды, с влажными волосами, одетый, как мне смутно помнится, лишь в набедренную повязку – сошел с разворота календаря в комнате общежития моей сестры и поведал мне тайны любви между мужчинами, то в свои пятнадцать я не чувствовал бы, что мне причиняют вред.

Возможно, вы подозреваете, что у Райнда и его коллег был некий умысел (многие обвиняли их в этом), однако они предупредили, что результаты их исследования не должны быть использованы для изменения существующих законов о сексе с несовершеннолетними. Скорее они стремились поставить под сомнение некоторые распространенные мнения о безусловном вреде таких экспериментов в период взросления. Но об этом узнала радиоведущая консервативных взглядов доктор Лора Шлезингер. (Ее степень, кстати, – по физиологии, а не по психологии, но это никогда не мешало ей давать советы относительно психического здоровья, сдобренные ветхозаветными страшилками.) Она растревожила осиное гнездо, обвинив Райнда в занятиях лженаукой и в апологии педофилии. Вдобавок печально известная “Североамериканская ассоциация любви мужчин и мальчиков” (САЛММ) с восторгом восприняла результаты исследования и похвалила их на своем сайте. Вскоре разверзся политический ад.

О работе Райнда узнали (трудно сказать – от Лоры Шлезингер или благодаря сайту САЛММ) некоторые члены Конгресса. К весне 1999 года Аляска, Калифорния, Иллинойс, Оклахома, Луизиана и Пенсильвания вынесли резолюции, осуждающие выводы Райнда. Двенадцатого июля 1999 года произошло нечто, не имевшее прецедента в истории психологии. Нижняя палата Конгресса приняла резолюцию № 107, в которой 355 членов палаты (еще менее способных, чем Шлезингер, оценить работу по психологии) высмеяли эмпирическую работу Райнда и объявили (наплевав на данные), что все без исключения сексуальные отношения между несовершеннолетними и совершеннолетними являются насильственными и вредными. Несколько недель спустя Сенат единогласно одобрил антирайндовскую резолюцию (сто голосов за, против – ни одного). Ни один сенатор не осмелился пойти против течения. Ведь это бы обозначало конец его карьеры: он бы прославился как “тот самый извращенец”, признавший исследование Райнда.

Тем временем члены экспертной комиссии АПА продолжали сражаться с вашингтонскими бюрократами из-за последствий публикации. В конце концов их дело – наука, а не морализаторство. АПА упорно защищала решение редактора “Психологического бюллетеня” опубликовать работу Райнда. Более того, она была тщательно проверена другими экспертами в этой области, после чего ее рекомендовали к публикации. Данные Райнда продолжают вызывать споры. Некоторые исследователи до сих пор считают спорными его методы и мотивы, а другие считают спорными мотивы тех, кто подвергает сомнению результаты Райнда. В результате ученые с обеих сторон решили на время оставить все как есть и “согласились, что можно не соглашаться друг с другом” (что на самом деле значит ругать друг друга себе под нос, но не устраивать публичных скандалов). В 2006 году психолог Хизер Ульрих воспроизвела результаты 1998 года и осторожно заметила, что презумпция безусловного вреда для несовершеннолетних от сексуальных отношений с взрослыми – это излишне упрощенный подход, не учитывающий всех различий субъективного восприятия людьми событий их собственной жизни.

Понятно, что невозможно занять сколько-нибудь устойчивую позицию по этому вопросу. Если из результатов Райнда вы вынесли, что “иногда допустимо” заниматься сексом с несовершеннолетними, для многих вы превращаетесь в сторонника совращения малолетних. С другой стороны, если вы считаете, что любой человек, занимающийся сексом с несовершеннолетним, манипулирует невинным ребенком, значит, вы сглаживаете спорные моменты. Эти разногласия возникают, по-моему, из-за того, что мы не определились с терминами. Когда именно заканчивается “детская невинность”? У большинства из нас есть некое представление о том, что когда-то она у нас была, но как измерить или эталонировать такое абстрактное понятие? В какой именно момент вы утратили невинность? Может, у вас ее никогда и не было? Или вы до сих пор ее не потеряли?

Не многие из нас наивны настолько, чтобы считать, будто это происходит в полночь, отделяющую детство от взрослой жизни, тем более что в разных культурах эта граница проходит в разном возрасте. Законы, определяющие возраст совершеннолетия, влекут множество неловких философских проблем, из-за которых ко многим (в том числе к самим подросткам, занимающимся сексом с кем-либо на три-четыре года младше их самих) в нашем обществе относятся несправедливо. Когда речь идет о сексе в определенный законом день, концепция “согласия” внезапно приобретает вместо хронологического психическое наполнение. Секс с кем-либо в день его или ее совершеннолетия (но прежде, чем часы пробьют полночь) превратит вас в преступника даже в том случае, если инициатива принадлежит не вам. Что при этом происходит в голове вашего партнера, в расчет никто не примет. В другой ситуации несовершеннолетний понесет такое же наказание, как если бы он был совершеннолетним – и как раз из-за своего умысла. Шестнадцатилетнего мальчика, который изнасилует женщину после того, как она отвергнет его притязания, скорее всего, подвергнут наказанию как совершеннолетнего. А женщину, которая уступит напору этого подростка, прокуроры сочтут преступницей (а его самого – жертвой). Иными словами, психическое состояние несовершеннолетних принимается в расчет лишь тогда, когда те сами причиняют вред. Не знаю, как вы, а я вижу здесь логическую неувязку.

Законы, устанавливающие возраст совершеннолетия, задуманы для того, чтобы защитить детей и подростков от сексуальных посягательств взрослых (к сожалению, таких много, и родителям есть о чем беспокоиться). Но прямолинейный подход к вопросу эмоциональной зрелости имеет свои недостатки. Хотя это и не поощряется, нет ничего противозаконного в том, чтобы заниматься сексом с взрослыми, чья умственная и эмоциональная зрелость в силу определенных причин осталась на уровне ребенка. Возьмем как крайний пример взрослых с синдромом Дауна. Средний уровень умственного развития у них сравним с уровнем восьмилетнего ребенка, и, тем не менее, заниматься сексом с ними не является преступлением, если человеку больше 18 и он “добровольно согласился” – в отличие от секса с семнадцатилетним подростком с трехзначным ай-кью. Так что если перед нами стоит задача защитить тех, кто может стать жертвой из-за своей интеллектуальной незрелости, стоит принимать в расчет хронологический возраст, а не уровень умственного развития. Давным-давно я имел несчастье сходить на свидание с взрослым человеком, не отличавшимся особым умом, и смею уверить, я убедился, что меры, предпринимаемые для защиты таких людей, часто не достигают своей цели.

Недавние исследования, проведенные когнитивным нейробиологом Сарой-Джейн Блейкмор, демонстрируют, что нет границы, четко отделяющей психологическую взрослость, основанную на анализе мозга. Префронтальная кора головного мозга, которая считается ответственной за принятие решений в половой сфере из-за ее ключевой роли в долгосрочном планировании, эмпатии и социальной осведомленности, продолжает развиваться до тридцати с лишним лет. У некоторых эта область мозга находится в стадии развития и на пятом десятке. Те, кто выступает за секс с несовершеннолетними, приводит аргумент, что в разных культурах возраст совершеннолетия определяется по-разному. Тут в правоте им не отказать, и возраст совершеннолетия меняется даже в одном культурном контексте.

Первый в истории закон, ограничивающий возраст сексуальных отношений, появился примерно за семьсот лет до того, как на телеэкраны вышла программа “Поймать хищника” (To Catch a Predator). В соответствии с Первым Вестминстерским статутом (1275), мужчина, вступивший в половую связь с несовершеннолетней (с ее согласия или без него), считался совершившим уголовный проступок (misdemeanor). Английские правоведы трактуют “совершеннолетие” в данном случае как возраст, в котором девушки могли законно вступать в брак, а в то время он составлял двенадцать лет. То есть если мужчина был женат на той же двенадцатилетней девочке, закон не применялся бы. В последующем законы, целью которых было защитить детей (девочек) от посягательств взрослых (мужчин), распространились по миру. И в каждом случае возраст совершеннолетия сильно отличался.

Так, в XVI веке североамериканские колонии восприняли британскую норму, определяющую “возраст согласия” в десять лет, и эта норма оставалась законодательно закреплена в тридцати семи штатах до второй половины XIX века. Среди других штатов, существовавших в 80-х годах XIX века, лишь в девяти было принято решение повысить этот возраст до двенадцати лет. (В Делавэре возраст снизили до уму непостижимых семи лет.) Лишь к концу XIX века “возраст согласия” подняли до шестнадцати лет почти по всей стране. Инициаторы этой реформы изначально желали определить наступление совершеннолетия в восемнадцатый день рождения, и им по большей части удалось это к 1920 году. Некоторые члены феминистского движения даже надеялись повысить его до двадцати одного года, что совпадало с возрастом, когда женщины могли наследовать имущество.

В Европе законодательство также менялось. В эпоху Просвещения во Франции и за ее пределами приобрели популярность идеи Жан-Жака Руссо. Его взгляд на ребенка как на “чистый лист” сохранился вплоть до наполеоновских времен, придя на смену отношению к детям как к маленьким взрослым. Под влиянием Руссо люди стали воспринимать ребенка как чистое создание, подверженное отрицательному либо положительному влиянию. Руссо заложил основы возрастной психологии, и в его время начали разделять детей по возрасту в ходе обучения. Теперь считалось, что психика детей и подростков качественно отличается от психики взрослых и что она поочередно проходит этапы эмоционального и когнитивного развития. (То есть развитие заключается не просто в накапливании фактов, а в том, что сам способ обработки информации и восприятия мира со временем претерпевает изменения.) Тем не менее сексуальное развитие детей и их готовность к сексуальным связям даже на пике этого радикального Просвещения рассматривалось как отдельная тема. В этот период “возраст согласия” во Франции составлял лишь одиннадцать лет и был повышен до тринадцати только в 1863 году.

К концу XIX века другие европейские государства, например Португалия, Швейцария, Испания и Дания, также установили барьер на уровне тринадцати лет. Сейчас Испания осталась единственной европейской страной, сохранившей этот “возраст согласия”. Большинство других государств увеличили его до четырнадцати, пятнадцати или шестнадцати лет. После Промышленной революции детская проституция вынудила Англию и Уэльс поднять “возраст согласия” на Британских островах до тринадцати-шестнадцати лет, что отозвалось и в Америке.

В 20-х годах XX века в Чили “возраст согласия” составлял двадцать лет, сейчас – шестнадцать. Сто лет назад в Италии “возрастом согласия” были шестнадцать лет, сейчас – четырнадцать. Если проанализировать современные данные, складывается впечатление, что перед нами таблица случайных чисел от 13 до 21 (а это широкий диапазон): тринадцать – в Аргентине, восемнадцать – в Турции, шестнадцать – в Канаде, двенадцать – в Мексике, двадцать – в Тунисе, шестнадцать – в Западной Австралии, пятнадцать – в Швеции, и так далее. Историк Стивен Робертсон отметил, что “сейчас, более восьми столетий спустя после появления первого писаного закона о ‘возрасте согласия’, единственной константой остается отсутствие логики”. Это напоминает сравнение двух противоречащих друг другу религий. Из наблюдения Робертсона можно сделать два вывода: либо в некоторых обществах установлен единственно верный “возраст согласия”, а все остальные заблуждаются, либо каждое общество определяет “возраст согласия”, исходя из собственных представлений о человеческой сексуальности и взглядов на психическое развитие. Объективный анализ противоречащих друг другу религий заставит нас признать, что нет доказательств в пользу первой версии. И, значит, мы имеем дело со второй.

В контексте нашего несколько провокационного обсуждения важно помнить о различии моральной логики, когда мы рассматриваем поступок как нечто гораздо более вредоносное, нежели мысль. Даже когда речь об “истинных педофилах” (тех, кто испытывает влечение к детям, а не подросткам), мысли, сколько неприятными они бы нам ни казались, не могут насиловать, растлевать, избивать. Не покидая сознания, такие желания не причиняют вреда детям: вред возникает лишь тогда, когда мысли воплощаются в поступки. Но есть еще один важный критерий парафилии, указанный в пятом пересмотре “Диагностического и статистического руководства по психическим расстройствам”: дистресс (см. главу 4). Так что вне зависимости от того, причиняет ли парафилия вред окружающим, она может вредить самому несчастному парафилу. Голоса, которые слышит шизофреник, могут вызывать у него дистресс вне зависимости от того, отвечает ли он вслух на эти галлюцинации. Если целый день некто провоцирует тебя или говорит гадости, жить очень непросто. Точно так же жизнь с парафилией может быть сущим адом, даже если она крепко заперта в черепной коробке. Парафилия – это видение мира через своеобразную сексуальную призму, и эту призму невозможно исправить или разбить, по крайней мере, не прибегая к лоботомии. Девиантные желания парафила гораздо тяжелее поддаются лечению, чем голоса, изводящие шизофреника. (А уж если вы шизофреник с парафилией, я могу лишь надеяться, что есть Бог, который пощадит вашу измученную душу.)

Из предыдущей главы, в которой затрагивались вопросы половых различий в половом импринтинге и эротической гибкости, мы узнали, что если у мужчины сформировались определенные сексуальные пристрастия, то изменению они не подлежат. Так или иначе, парафилу придется смириться с тем, что его пристрастия “общественно неприемлемы”. Хороший психолог может помочь ему скорректировать поведение, избежать явно неверных решений и бороться с дурными привычками, либо уменьшить либидо при помощи медикаментов (например, препарата депо-провера). Но все же уникальный набор предпочтений человека настолько глубоко укоренен в сознании, что его не изменить, как нельзя изменить отпечатки пальцев. Пересуды о том, следует ли рассматривать парафилию как “сексуальную ориентацию” и признать ее таковой по политическим и социальным причинам, не имеют никакого отношения к делу. Нет никаких сомнений, что парафилии – это сексуальные ориентации. Мозг парафилов направляет их к нетипичным эротическим объектам (или поступкам), как мозг других людей направляет их к нормальным объектам.

Педофилы не единственные, кому суждена жизнь, полная тревог. У тех, чьи эротические объекты буквально умещаются на ладони, ноша не менее тяжела. Это формикофилы (от греч. “муравей”). Трудности, возникающие у них в связи с такой необычной парафилией, описал в 1987 году психиатр из Шри-Ланки Ратнин Девараджа. К нему на прием явился замкнутый молодой человек, который попросил помочь ему избавиться от “отвратительной привычки”. (Я думаю, мы с вами давно перешли черту, и вас уже ничто не может шокировать.) Этот молодой человек помещал маленьких существ вроде улиток, лягушек, муравьев и тараканов на свои эрогенные зоны (обычно гениталии, анус и соски) и занимался самоудовлетворением, глядя на шевелящиеся жвалы насекомых или, может быть, на влажный след слизняка, с трудом преодолевавшего пересеченную местность мошонки. Девараджа так описывает жизнь этого человека с потухшим взглядом, словно сошедшего со страниц сценария к фильму Тима Бертона (если бы тот занимался нишевой порнографией): “Он был подавлен, у него не было ни работы, ни друзей. Большую часть времени он посвящал сбору [насекомых]”. После года психотерапии пациенту удалось снизить частоту формикофилических сеансов до одного раза в неделю (в начале лечения – три-четыре раза). “[Теперь] он регулярно вступает в общение с противоположным полом”, – с оптимизмом отмечал Девараджа (но оговорил, что “пациент еще не имеет опыта полового сношения”).

Из этой истории ясно, что у формикофила была нежелательная для него самого парафилия, которая портила ему жизнь. Субъективно она причиняла ему вред, потому что являлась причиной дистресса. Но обратите внимание, что формикофилия – не единственная причина дистресса. Если бы этот человек вырос в обществе, где формикофилы, например, почитались бы как воплощения божеств, то, скорее всего, его переживания были бы совсем иного свойства. Иными словами, уровень дистресса парафила прямо зависит от того, насколько в данном обществе отклонение считается опасным, смешным или позорным. Некрофилов, принимая во внимание объект их страсти, будут скорее демонизировать, а трансвеститы чаще становятся объектами насмешек (особенно в английских плохих скетчах). Стыдят (и боятся) сильнее всего педофилов. Когда человек всю жизнь вынужден защищать, обосновывать или скрывать парафилию, от которой и сам рад избавиться, в обществе, которое не только не понимает ее, но и не стремится к ее пониманию, то очевидно, что такая ситуация – рассадник дистресса. Эти люди всю жизнь сидят в комнате ужасов, где, забившись в угол, нервно грызут ногти.

Гомосексуальность уже не считается парафилией, но я – гей, который первые двадцать лет жизни пытался сойти за гетеросексуала – могу уверить вас, что попытки скрыть свою истинную природу очень изнурительны. Предлагаю вам эксперимент. Представьте, что вы стали участником программы защиты свидетелей и вам жизненно понадобился новый образ – гомосексуала. Вы должны в одиночку уехать туда, где вас никто не знает, и ради вашей собственной безопасности, а также тех, кто вам дорог, убедить всех, что вы гей. Только не переусердствуйте: это вас выдаст. Придерживайтесь стереотипов, но не слишком, и не расслабляйтесь ни на минуту, потому что некоторые могут попытаться вывести вас на чистую воду, изображая, что “понимают” вас. Определить, не притворяются ли они, трудно, и поэтому лучше перестраховаться и исходить из того, что это ловушка. Следите за своими словами, взглядом, за тем, чем вы занимаетесь в свободное время, с кем вас видят, но будьте бдительны: насколько близко бы вы ни сошлись с кем-либо в этой вашей новой жизни, ни одна душа не должна узнать, что вы гетеросексуал. От этого зависит ваша жизнь и все, что вам дорого. Что бы вы ни делали, не будьте собой.

Если вы сможете прожить в таких непростых условиях двадцать, сорок, шестьдесят или восемьдесят лет и не начать испытывать дистресс, то в вас есть что-то нечеловеческое. А ведь многие именно так живут всю жизнь. Однако полно девиантов, которые не переживают из-за своей сексуальной ориентации. Большиство парафилий либо настолько редки (например, литофилия – влечение к камням), либо часты (фут-фетишизм и так далее), либо тривиальны (как катоптронофилия – потребность в сексе перед зеркалом), что для их носителей выглядеть “нормальными” не является вопросом жизни и смерти. Если они и поделятся своими предпочтениями с окружающими, им либо не поверят, либо сообщат, что “таких полно”, либо посочувствуют: “Вот это и есть твой большой секрет?”

Тем не менее есть сексуальные ориентации, которые невозможно скрыть, и испытующие взгляды могут причинять человеку страдания, особенно если ему не хочется привлекать внимание. Некоторые носят свою девиантность напоказ, как в случае трансвеститов. Есть множество категорий людей, которые носят одежду противоположного пола, причем у каждой группы собственная мотивация. У некоторых она явно сексуальная, а у других не имеет отношения к эротике. Бывают и те, чья мотивация ученым до сих пор не вполне ясна, и вскоре мы увидим, почему эта неизвестность продолжает оставаться причиной серьезных конфликтов. Какими бы ни были причины, вызывающие потребность преобразиться в противоположный пол, эти люди не могут всю жизнь прятаться. За неимением скелета подходящей формы и хорошего хирурга их девиантность очевидна.

Это не всегда плохо, особенно для тех, кто прятаться не желает. Вначале рассмотрим категорию трансвеститов, у которых в переодевании отсутствует сексуальная мотивация, или, по крайней мере, она не является главным источником вдохновения. У так называемых drag queens – мужчин, профессионально изображающих женщин, – сексуальная мотивация необязательна (как и у drag kings – женщин, на сцене изображающих мужчин). Преображение в другой пол для них – способ заработка; ими движет не либидо, а деньги, любовь к ремеслу и страсть к выступлениям (или сочетание всех трех факторов). Кроме того, есть мужчины-трансвеститы, для которых переодевание определенно носит сексуальный характер. Наибольшее возбуждение вызывает трение о кожу предметов женского туалета (обычно это нижнее белье под дорогим деловым костюмом); текстура ткани, тактильные ощущения и другие чувственные атрибуты одежды вызывают у них мысли о женщинах. Трансвестизм встречается не так часто, как садомазохизм, но и не редко: около 3 % мужчин-гетеросексуалов хотя бы раз в жизни возбуждались от переодевания в женскую одежду. Гомосексуалов-трансвеститов не бывает: женское белье напоминает о сексе с женщиной.

Среди тех, кто носит одежду противоположного пола, есть и люди, принадлежащие к трансгендерному сообществу. Они переживают так называемую гендерную дисфорию, то есть их биологический пол (определяемый хромосомами XX или XY) не совпадает с ощущением собственного пола, что может быть крайне неприятно. При описании гендерной дисфории обычно употребляется выражение “женщина в мужском теле”, но бывают и обратные случаи, когда “мужчина находится в женском теле” (как в случае Чаза Боно, сына – ранее дочери – певицы Шер). Между теми транссексуалами, которые из мужчин превратились в женщин (МЖ), и теми, кто из женщин превращается в мужчин (ЖМ), есть большое различие. Большинство МЖ-транссексуалов (около 75 % в западном мире) гетеросексуальны, а почти все ЖМ-транссексуалы гомосексуальны.

Тут начинается путаница, но на самом деле все не так сложно. Представьте, что каждый из нас состоит из трех частей. Во-первых, у нас есть биологический пол, мужской или женский (за исключением редких хромосомных отклонений), указанный в свидетельстве о рождении. Во-вторых, у нас есть ощущение половой принадлежности, гендер – субъективное восприятие того, мужчина вы или женщина. Обычно биологический пол и гендерная принадлежность совпадают. И, наконец, у каждого есть сексуальная ориентация, обозначающая, что нас привлекают мужчины, женщины или – в случае бисексуалов – и те, и другие. (Существуют и асексуалы, которых не привлекают представители ни одного из полов.) Важно понимать, что в каждом человеке пол, гендер и сексуальная ориентация могут сочетаться в любых комбинациях. У большинства пол, записанный в свидетельстве о рождении, соответствует самоощущению, а при достижении определенного возраста их привлекают представители противоположного пола. Но нередко встречаются и отклонения от нормы. У меня, например, сочетание “М – М – М”, то есть мой пол от рождения – мужской, я всегда считал себя мужчиной, и меня всегда привлекали исключительно мужчины.

Когда речь идет о трансгендерах, терминологический туман скрывает ту или иную конфигурацию трех указанных элементов. Например, многих МЖ-трансгендеров привлекают женщины, поэтому после изменения пола с мужского на женский при помощи хирургической операции и приема гормональных препаратов они часто начинают считать себя лесбиянками. А женщины, которые изначально были лесбиянками, завершив смену пола на мужской, становятся в своих глазах мужчинами-гетеросексуалами. Но в то время, как внешние половые признаки могут подвергаться кардинальным переменам, эротические пристрастия (по крайней мере, у тех, кто родился мужчиной) остаются неизменными. Иными словами, вне зависимости от гендера (субъективной половой принадлежности), если человек, родившийся мужчиной, является гетеросексуалом, а спустя тридцать-сорок лет меняет пол на женский и приобретает соответствующие половые признаки, ориентация этой новой женщины останется той же. (Спросите у любой жены – или бывшей жены, муж которой стал женщиной. Ее супруг ни минуты не был геем.) Этот человек может считать себя теперь лесбиянкой, но его (ее) ориентация осталась прежней.

Вот мы и пришли к серьезному конфликту. Противостояние приверженцев двух теорий стало настолько жестким, что дело дошло до угроз и взаимных оскорблений в социальных сетях. Большинство ученых придерживается мнения, что у транссексуальных геев и лесбиянок отсутствует эротическая мотивация к перевоплощению в противоположный пол, а движет ими желание избавиться от гендерной дисфории (чаще всего это люди, которые были очень женственными мужчинами или мужеподобными женщинами). Однако некоторые известные сексологи убеждены, что в случае с гетеросексуальными транссексуалами (МЖ, у которых отсутствуют явные признаки “женственности”, в отличие от их гомосексуальных МЖ-собратьев) дело обстоит иначе. Противоречивая теория, которую я вам сейчас изложу, относится исключительно к одной категории трансгендеров: людям, биологический пол которых – мужской, гендер – женский и которых всегда интересовали исключительно женщины.

Начало спора об “истинной” мотивации этих (с точки зрения биологии) мужчин, которых привлекают женщины, относится к 1989 году. Тогда психолог Рэй Бланшар провозгласил существование парафилии, заключающейся в том, что “мужчина возбуждается от мысли о себе как о женщине”. Бланшар назвал это явление аутогинефилией. По мнению Бланшара и его единомышленников, гетеросексуальные МЖ-транссексуалы желают стать женщинами не столько затем, чтобы облегчить дискомфорт от гендерной дисфории, а чтобы приобрести тело желанного эротического объекта. Как вы можете представить, эта теория не нашла популярности у транссексуалов. Многие из них решили, что их считают лжецами, когда они говорят о гендерной дисфории.

Но Бланшар не взял теорию с потолка. В 1986 году он пригласил для участия в эксперименте группу гетеросексуальных МЖ-транссексуалов (до операции). Бланшар дал им задание пофантазировать о том, как они надевают женскую одежду, наносят макияж и так далее. К пенису каждого был прикреплен плетизмограф, с помощью которого экспериментатор измерял степень полового возбуждения.

Бланшар отметил, что “значительная” эрекция наблюдалась даже у мужчин, утверждавших, что для них переодевание связано не с сексом, а лишь с тем, что “в душе они женщины”. При этом, предупредил ученый, эти мужчины не обязательно лгали; он предположил, что они просто не признавались себе.

Если Бланшар прав, то аутогинефилия – это ярко выраженная форма трансвестизма. Этих мужчин возбуждает не только одежда, но и образ женщины как таковой, женская суть, к которой они стремятся. Имея в виду, насколько предвзято к таким людям относится общество (представьте, что о вас без тени смущения говорят “оно” и “это существо”), нетрудно понять, почему концепция аутогинефилии обидела многих в трансгендерном сообществе. Однако, кроме данных самого Бланшара, существует немало подтверждений его теории в старых материалах. Вот, например, запись 1940 года, в которой пожилой трансвестит описывает свои ранние эротические воспоминания. (Я обнаружил этот анонимный фрагмент в архиве Альфреда Кинси в Университете Индианы):

Моя сексуальная жизнь началась в возрасте двенадцати или тринадцати лет. И она сразу же была связана с желанием носить одежду для девочек. Я обнаружил, что стоит мне надеть платье, юбку или туфли на каблуке, как у меня возникала эрекция. Позднее я спрашивал других трансвеститов, испытывали ли они нечто подобное, и ответы почти всегда были положительными. Если мне нужно было получить сексуальное удовлетворение, все, что мне нужно было сделать – это надеть женскую одежду, или подумать о мальчике, переодетом девочкой, или взглянуть на фотографии мужчин, изображающих женщин… Я отождествлял себя с женским образом.

Ни одна современная сексологическая теория не вызвала столько споров, сколько теория аутогинефилии Бланшара. Несмотря на нападки, никто пока не предпринял попытку повторить эксперимент. Вне зависимости от того, верна теория Бланшара или нет, трудно представить более безобидную парафилию, нежели аутогинефилия. (Человек возбуждается от мысли о себе в образе идеализированного представителя противоположного пола.) Неважно, что выступает “истинной мотивацией”: эротические предпочтения или гендерная дисфория, однако дистресс, от которого нередко страдают транссексуалы, возникает из-за того, что это не представляющее угрозы меньшинство ведет скрытную жизнь среди нетерпимого большинства.

Однако бывает, что сама парафилия становится причиной схода лавины дистресса, и это никак не связано с общественной атмосферой. Вспомним, например, двадцатишестилетнего фетишиста-чихуна из Лондона. Не путайте это с практикой “носолингуса” (сосание носа партнера для получения сексуального удовлетворения). Этот молодой человек (кстати, он актер) имел совсем иные назальные пристрастия. Не могу сказать, как это называется: эта парафилия настолько необычна, что пока не нашелся ученый, который подобрал бы греческое слово. Но больше всего пациента возбуждало – быть свидетелем приступа чихания привлекательного мужчины. Психиатр Майкл Кинг объясняет: “Его интерес был во многом связан с желанием уметь так же привлекательно чихать”. Ни врач, ни пациент не могли с уверенностью сказать, что послужило толчком для необычного стремления. В соответствии с теорией полового импринтинга это могло быть связано с тем, что в детстве пациент часто страдал от аллергии.

В сравнении с прикладыванием к заднему проходу беспозвоночных такой фетиш даже мил. Но страсть этого молодого человека портила ему жизнь. За каждым углом его ждал взрыв чихания, и это приводило к весьма неуместным оргазмам. К тому же, в свободное от работы на сцене время, парень отчаянно пытался повысить собственную привлекательность, изображая “красивое” чихание. Этим он лишь убедил всех, что постоянно болеет, и его вполне предсказуемо (адаптивная реакция на демонстративное распространение микробов) стали избегать. Однажды он завязал отношения, но приревновал к манере чихания своего партнера, и тот в итоге собрал чемодан и ушел. Ну, парень хотя бы попытался. Вообразите лицо человека, который вот-вот чихнет. Не самый выигрышный ракурс, не правда ли?

Субъективность, дистресс, вред, девиантность, дети, невинность, моральное осуждение, индивидуальные различия, половой импринтинг, религия, общество, психические заболевания – все, как видите, очень запутано. Эта тема столь же неопрятна, как и носовой платок фетишиста-чихуна в конце дня. Но чтобы увидеть, насколько все запутано, надо рассмотреть тему вблизи. То, что мы увидели в этой главе, не всегда приятно, и все же это лучше, чем соблюдать дистанцию. Общественное обсуждение заканчивается бесконечным перекладыванием вины друг на друга за то, что некоторые из нас не соответствуют эротическим стереотипам. В этом винят людей, которые якобы сами решили стать девиантами, порнографию, дьявола (куда же без него!), плохих родителей, плохие примеры для подражания, культуру, подавляющую сексуальное выражение, а также психиатров, которые продолжают считать представителей сексуальных меньшинств “больными”. Это бесконечный спор. С позиций морали единственное, что имеет значение – это причиняет ли определенная девиация вред. Если нет, а мы тем не менее продолжаем третировать человека, то мы перестаем быть положительными героями и становимся злодеями.