Профессор Ауфрехт уезжал в Лондон, и я проводил его до станции, где мне нужно было сделать кое-какие покупки, поэтому сквайра и старого доминиканца я не видел до самого вечера. Когда после ужина мы беседовали в библиотеке, вошел Эйвисон – унести кофейный прибор.
– Я всегда побаиваюсь Эйвисона, – доверительно сообщил отец Бертранд, как только дворецкий со своим подносом удалился. – При нем у меня такое чувство, будто я должен вести себя образцово – точно школьник в присутствии директора.
– Понимаю, о чем вы, – откликнулся сквайр. – То же чувство мне внушал и старик Уилсон, его предшественник. Видите ли, однажды Уилсон застал меня в буфетной за поеданием десерта, тогда как мне следовало мирно почивать в кроватке у себя в детской. Даже став священником и его господином, я постоянно ощущаю, что он подозревает меня в склонности к подобным выходкам, стоит только ему за мной не уследить! Иное дело Эйвисон; он, знаете ли, служит здесь всего лет тридцать, а Уилсон был дворецким еще до моего рождения.
– Неужели Уилсон тридцать лет как умер? – спросил отец Бертранд. – Но да, очевидно, так оно и есть. Достойнейший был старик. Про себя я всегда именовал его «служителем», звание слуги было для него слишком неблагородным. Помню, во время первого визита сюда я не мог избавиться от ощущения, что меня придирчиво экзаменуют – и в случае провала он воспретит вам принимать меня впредь. Это все мое воображение, Филип, или же он и впрямь имел право наложить вето на посещение вашего дома тем или иным вашим знакомцам?
– О нет, – рассмеялся сквайр. – Таких вольностей Уилсону не дозволялось, но, должен согласиться, он умел донести до меня, какого он мнения о моих друзьях. Не бойтесь, Бертранд, вы с честью выдержали первое испытание. «Этот молодой доминиканец – настоящий джентльмен, сэр» – таков был его вердикт. Старый добрый Уилсон. Помню его как сейчас.
– Кажется, Теккерей заметил, что снискать одобрение дворецкого есть высшее свидетельство благородного происхождения? – спросил я.
– Не уверен, – ответил сквайр. – Хотя, думается мне, Теккерей имел в виду, что политическому деятелю надежнее всего походить на дворецкого, ибо это всегда подразумевает порядочность. Тем не менее я доверял суждениям Уилсона, и в молодости они мне частенько пригождались. Однако странно, что мы завели этот разговор сегодня: мы с ним один-единственный раз чуть не поссорились именно из-за его мнения о моем приятеле-медиуме, чью историю я рассказал вам вчера. Во время своего визита тот сильно не понравился старику дворецкому, и после его ухода между нами разыгралась небольшая сцена. Уилсон буквально умолял меня не завязывать с ним близкого знакомства, а я рассердился и в резких выражениях напомнил старику о его обязанностях. Он воспринял мой укор с кротостью, словно агнец, и попросил прощения за то, что осмелился говорить со мной в такой манере. «Но вам даже не вообразить, мистер Филип, – добавил он, – каково мне видеть подобного человека среди ваших друзей».
– Я хотел спросить у вас, что сталось с тем медиумом, – сказал отец Бертранд, – но запамятовал. Тот случай, о котором вы рассказали, был единичным или вам доводилось наблюдать и другие проявления его способностей?
– Что ж, – не сразу ответил сквайр, – пожалуй, вы будете надо мной смеяться, но мнение старика Уилсона подействовало на меня гораздо сильнее, чем я выказал, и вскоре мне стали известны кое-какие подробности, которые это мнение подтвердили. В итоге от этого знакомца я отдалился, а вскоре он вовсе покинул Англию, и я встретил его лишь однажды, много лет спустя, совершенно случайно. – Сквайр с минуту помолчал, потом продолжил: – Если вам угодно, я расскажу, что тогда произошло. Вся встреча заняла несколько часов, но оставила впечатление весьма необыкновенное, и потом я часто благодарил Бога, что последовал совету Уилсона и не позволил нашему былому знакомству укрепиться.
Случай, о котором я рассказал вчера, произошел году в 1858-м, и затем примерно на год с лишним тот человек совсем исчез из моей жизни. Однако всякий раз при виде фонтана Челлини он мне вспоминался – и я часто задумывался, где он и что с ним. Слухов о нем ко мне не доходило, и со временем я решил, что он умер.
Более двадцати лет спустя меня отправили миссионером в предместье большого промышленного города на севере. Предместье это располагалось всего в двух-трех милях от центра города, но на деле было обыкновенной деревней, а единственная особенность моей миссии состояла в том, что мне вменялось в обязанность навещать большой приют для умалишенных, состоявший в ведении прихода. Здание, в котором это заведение размещалось, первоначально было особняком, принадлежавшим местному помещичьему роду, но род этот пресекся, и когда имение выставили на торги, его приобрел муниципалитет, а помещичий дом переоборудовали сообразно новому назначению. Среди обитателей приюта было несколько католиков, католиком оказался и один из докторов, с которым мы вскоре сдружились. Однажды, когда я собирался попрощаться, он предложил мне выпить чаю у него в квартире. Она располагалась во флигеле бывшего особняка, где я еще не был, из окон был виден старый сад.
– Ну и ну! – воскликнул я. – Я думал, что обошел весь парк, но это место для меня совсем новое.
– Да, так оно и есть, – ответил он. – Видите ли, пациентов с более серьезными заболеваниями мы вынуждены содержать отдельно от прочих, и эта часть парка предназначена для них. Если угодно, после чая мы можем прогуляться по старому саду; надо полагать, больных там сейчас раз-два и обчелся, и мне вполне уместно будет вас сопроводить.
По правде сказать, я всегда немного робел в присутствии больных, даже самых безобидных, но стоило мне мельком взглянуть на этот сад, как мне захотелось осмотреть его целиком; поэтому я принял приглашение, и после чая мы спустились вниз по террасе.
Сад разбили еще в восемнадцатом веке – и весьма искусно: мощеные тропинки, где старые каменные парапеты и вазы составляли изысканный фон для клумб с пышными цветами, здесь и там перемежаемых тисовыми деревьями, кроны которых были причудливо подстрижены.
Вокруг не замечалось ни души, и я совершенно позабыл о своем беспокойстве, пока мы не прошли сквозь высокую живую изгородь у подножия пологого холма и не оказались на лужайке. За ней лежал небольшой пруд, и когда я взглянул туда, мое сердце неистово заколотилось, ибо в той стороне, на коленях, в профиль к нам, стоял человек, чье лицо я прекрасно помнил. Это был мой прежний приятель-медиум, и, помимо сгорбленных плеч и совсем поседевших волос, внешность его за все эти годы почти не изменилась, поэтому я сразу его узнал. У меня перехватило дыхание, и я лишился дара речи – но отнюдь не от неожиданности. Кровь прилила мне к сердцу, и я ощутил глубокую жалость, когда разглядел, чем он занят: он осторожно, с увлечением и сосредоточенностью, стоя на коленях, лепил башенки из грязи. Доктор, вероятно, заметил мое волнение, и взял меня за руку с явным намерением увести, но я его остановил.
– Нет-нет, доктор, – прошептал я. – Я не напуган, совсем нет. Но этого человека, который стоит на коленях… я его когда-то хорошо знал… в этом я уверен.
– Пожалуй, – ответил доктор вполголоса, – это самый любопытный случай, с которым нам доводилось иметь дело – и совершенно непонятный. Я попросил бы вас рассказать, что вам известно об этом человеке.
– Да, безусловно. Но я хочу с ним поговорить. В любой момент он может повернуться и узнать меня, а я не хочу, чтобы он подумал, будто я пришел за ним шпионить.
– Вы правы, и если вам удастся снискать его доверие, это может оказаться очень важным, поскольку у него расстройство личности, а ваша старая дружба, быть может, оживит его память и восстановит связи с минувшим.
С этими словами он подвел меня к стоявшему на коленях человеку, но тот не повернулся и словно бы не заметил нашего присутствия, пока доктор громким голосом не обратился к нему:
– Вставайте, Лашингтон, я привел к вам старого приятеля. Вглядитесь получше – узнаете его или нет?
Очень медленно, как бы с усилием, пациент поднял голову и повернул ее в нашу сторону; но хотя двигался он и заторможенно, оправиться от удивления я не успел, поскольку доктор, обращаясь к нему, назвал имя, совершенно не сходное с тем, какое он носил прежде, однако он откликнулся на него, будто на свое собственное!
– Скажите, узнаёте ли вы меня спустя столько лет? – спросил я после того, как он некоторое время молча и бессмысленно меня разглядывал.
– Узнаю тебя? Да пусть лучше меня пристрелят, если я тебя узнаю, – проговорил он наконец; и я удивился еще сильнее, ибо эти слова, произнесенные грубо и развязно, не имели ничего общего со спокойной, изысканной речью моего прежнего знакомца.
– Подумайте еще, Лашингтон, – сказал доктор. – Ведь этот джентльмен не ошибается: он хорошо знал вас много лет назад.
Человек хмуро взглянул на него и злобно рявкнул:
– Да что тебе про меня известно, гробокопатель? Не суйся, куда не следует, не то поплатишься. Уж не прознал ли чего насчет меня – кем я был много лет назад? Я бы тогда и словом с тобой не перекинулся – да и сейчас не желаю, хоть ты и упек меня в эту свою чертову кутузку.
– Прошло целых двадцать лет с тех пор, как мы с вами последний раз виделись, – кротко промолвил я, желая по возможности его утихомирить. – Тогда я был мирянином, так что платье на мне теперь другое, да и внешность моя изменилась; но, надеюсь, вы помните мое лицо.
– Нет, не помню, – отрезал он, хотя, подумалось мне, не столь убежденно, словно память его понемногу начала проясняться. – Но ты говоришь, будто уверен, что знаешь меня, да? Меня, Дика Лашингтона?
– Совершенно уверен, – ответил я. – Но должен оговориться. Когда мы встречались двадцать лет тому назад, вас звали не Дик Лашингтон, а…
И я произнес имя, под которым знал этого человека. Оно произвело на него мгновенный и устрашающий эффект. Не успели слова слететь с моих губ, как он вскочил на ноги, дрожа от волнения. Его лицо побелело от ярости, на губах выступила пена, и я подумал, что сейчас с ним случится припадок.
– Лжец, лжец, лжец! – вопил он мне в лицо. – Как ты смеешь это говорить? Это неправда – клянусь преисподней, неправда! Он мертв – этот мерзавец, за которого ты меня принимаешь. Я не оскверню своих уст, повторяя его гнусное имя, – а ты начнешь твердить, будто я его убил. Дьявол, говори – ну же! Это ложь, да, но и все, что ты говорил прежде, – ложь, ложь, сплошная ложь!
С этими словами сумасшедший снова рухнул на колени и запустил пальцы глубоко в грязь. Только теперь я заметил, что позади нас стоит надзиратель, и увидел, как доктор подал ему знак.
– Идемте, отец, – шепнул он мне. – Нужно, чтобы пациент успокоился. Надзиратель за ним присмотрит, и он быстрее придет в себя, если мы удалимся отсюда.
Доктор взял меня под руку и повел к бывшему особняку. Когда мы миновали живую изгородь и отошли на достаточное расстояние, с которого нас никто не мог услышать, доктор заговорил снова:
– Боюсь, эксперимент не удался, отец. Я еще не видел, чтобы Лашингтон терял самообладание так внезапно, к тому же у него больное сердце, так что подобная вспышка может оказаться роковой.
– То, что мы видели, поистине ужасно, – отозвался я, – но я не уверен, что наши усилия были тщетны. Вы в этой области специалист, а я профан, однако больной, вне сомнения, по-прежнему помнит свое настоящее имя, хотя и не желает, чтобы его знали окружающие.
– Верно, – ответил доктор, – но чем это поможет нам, отец?
– Для начала позвольте мне рассказать о его прежней жизни – о тех днях, когда мы с ним поддерживали знакомство, и тогда судите сами, насколько дельны мои соображения по поводу его недуга.
Тем временем мы подошли к дому, и, вновь оказавшись в гостиной у доктора, я рассказал ему все, что знал. Изложу это вкратце. Когда я впервые повстречал Лашингтона – если не возражаете, я буду называть его этим именем, ибо незачем раскрывать его подлинную личность, – он был юношей хорошо образованным, имел достаточный личный доход и вращался в высшем лондонском обществе, что вполне естественно, ибо происходил он из благородного семейства. Потом он увлекся спиритизмом и был представлен Хьюму, знаменитому медиуму. Я со своей стороны пытался его отговорить и всегда отказывался присутствовать на их сеансах, хотя он частенько меня туда зазывал, однако он оставил мой совет без внимания и все более и более погружался в свое занятие, поскольку обнаружил у себя особые способности медиума; а Хьюм часто увещевал его посвятить всю свою жизнь «Делу», как он выражался. Также я рассказал доктору историю, которую вы слышали вчера вечером, – о том, что произошло здесь, когда я вынес показать Лашингтону фонтан Челлини, – а кроме того, упомянул, как впоследствии, с изрядно подпорченной репутацией, он покинул страну, и с тех пор я ничего о нем не слышал до этого самого дня. Далее я попросил поведать об обстоятельствах, при которых мой знакомый оказался в лечебнице. Доктор слегка замялся, прежде чем ответить:
– Что ж, отец, вы знаете, что нам не позволено сообщать о подобных фактах кому-либо, помимо больничного персонала, но вас, я полагаю, можно считать одним из нас. Рассказ не затянется: как я уже говорил, Лашингтон – загадка для нас самих. Его доставил сюда примерно пять лет назад поверенный одного известного в обществе человека, главы семейства, к которому он принадлежит; но даже семейный адвокат поведал нам совсем немногое. Пребывание Лашингтона за границей, о котором вы только что упоминали, завершилось ровно десять лет назад, поскольку, прежде чем попасть сюда, он лет пять прожил в Белфасте. Долгое время он не имел личных сношений с родственниками, однако они поддерживали с ним связь через семейных поверенных, которые раз в шесть месяцев посылали ему чек на его полугодовой доход, получение каковых чеков он всегда подтверждал.
Такое положение устраивало обе стороны, поскольку Лашингтон упорно избегал своего семейства, и они, насколько мне известно, отвечали ему тем же, хотя я не доискался, из-за чего; но то, что вы рассказали о его деятельности в качестве медиума, отчасти проясняет этот вопрос. Однако незадолго до того, как он оказался здесь, его поверенные вместо обычной формальной записки, которой он подтверждал поступление чеков, получили длинное письмо, исполненное ругательств и оскорблений. Лашингтон открыто обвинял своих родственников в мошенничестве и угрожал им судебным разбирательством за злоупотребление доверием и за присвоение его денег. Это была явная нелепость, но поскольку главным опекуном был известный в обществе человек, о котором я упоминал, он не рискнул оставить обвинение без ответа и направил одного из поверенных в Ирландию, чтобы тот повидал Лашингтона и разобрался в случившемся.
Прибыв в Белфаст, он обнаружил, что его подопечного днем ранее арестовали по уголовному обвинению, но на следствии признали душевнобольным. Поверенный воспользовался своими полномочиями всесторонне защищать интересы семьи, и вскоре больного доставили сюда. И вот теперь начинается самая странная часть этой истории. Как вам известно, одна из особенностей его недуга состоит в утрате осознания собственной личности. Больной упорствует в том, будто его зовут Дик Лашингтон, и даже отрицает, что когда-либо носил свое настоящее имя, или же, как сегодня, утверждает, будто человек, якобы его носивший, умер. Но это обстоятельство представляется еще более странным потому, что много лет назад в Белфасте действительно жил некий Дик Лашингтон. То был отъявленный мошенник, хитрый и беззастенчивый, закоренелый преступник, который много лет провел в заключении, а выйдя на свободу, сделался главарем самой опасной в городе банды. Наконец он совершил убийство и, не сумев скрыться, покончил с собой, чтобы тем самым избежать ареста и виселицы. Но удивительней всего то, что настоящий Дик Лашингтон расстался с жизнью тридцать лет тому назад, раньше, чем наш пациент – в ту пору молодой и уважаемый человек – перебрался в Белфаст. Однако один из старейших полицейских чиновников, знакомый с ним до того, как он попал сюда, заявил, что голосом, манерами, оборотами речи и набором ругательств он в точности походит на отъявленного преступника Лашингтона, чье имя присвоил этот несчастный, сроду Лашингтона не видевший!
– Невероятно! – воскликнул я. – Явный случай одержимости.
Не успел я это произнести, как раздался стук в дверь и вошел надзиратель.
– Прошу прощения, сэр, – обратился он к доктору, – я пришел доложить о Лашингтоне. После того, как вы и другой джентльмен ушли из сада, он успокоился, и я отвел его в комнату. Там он в изнеможении бросился на кровать и заплакал, одновременно говоря сам с собой другим своим голосом – вы понимаете, о чем я, – по-джентльменски. Немного спустя он подозвал меня и попросил: «Передайте ему, что я хочу его видеть». – «Кому передать?» – «Разумеется, Филипу – тому джентльмену, который только что был в саду». Конечно, сэр, я не хотел беспокоить вас подобным вздором, поэтому ответил, что тот джентльмен наверняка ушел; но он не унимался. «Идите и посмотрите», – настаивал он; и как я ни пытался, ничем не сумел его отвлечь. Наконец я сказал, что пойду и посмотрю, поэтому я здесь, сэр.
– И очень хорошо! – нетерпеливо перебил доктор. – Надеюсь, мы не опоздаем и застанем его в мирном настроении. Идемте, отец, это важно. Если Лашингтон еще в таком состоянии, мы сумеем что-нибудь с ним сделать.
– Конечно, идемте скорее! – откликнулся я, и мы поспешили в келью к несчастному, куда вошли вдвоем с доктором, оставив надзирателя у порога и наказав ему войти, если мы его позовем. Больной – судя по всему, совсем обессиленный – лежал на кровати, но едва мы вошли, повернулся к нам и тяжело вздохнул.
– О, Филип, подойдите ко мне, – чуть слышно пробормотал он.
Я мигом оказался рядом и взял его за руки.
– Увидеть вас снова, после стольких лет, – промолвил он почти шепотом. – О, Филип, если бы я внял вашему совету!
Я сжал его пальцы, не осмеливаясь заговорить, и он минуту-другую пролежал с закрытыми глазами. Потом он внезапно поднял веки и бросил на меня взгляд, исполненный ужаса.
– Заберите меня с собой, Филип, – воскликнул он, – скорее, пока другой не вернулся!
И он прильнул ко мне, словно испуганное дитя. Я осторожно уложил больного обратно на кровать, поддерживая обеими руками бедное слабое тело, и попытался подбодрить.
– Вы теперь в полной безопасности, дружище, – тихонько прошептал я. – Пока я здесь, он ни за что не вернется.
– Вы думаете? – нетерпеливо переспросил он. – Тогда… тогда не оставляйте больше меня в одиночестве. Бог мой! Как я ненавижу его, этого дьявола; и подумать только, как охотно я его впустил!
– Ничего страшного, мы вместе его изгоним, вы и я, – бодро заверил я его, хотя про себя терялся в догадках, что все это означает; а потом как бы невзначай добавил: – Расскажите мне, кто он?
– Кто он? – вскричал несчастный, охваченный еще более сильным ужасом, чем прежде. – Кто он? Конечно же, Дик Лашингтон – человек-дьявол, который проникает внутрь меня и пользуется мной. Говорю вам, пользуется мной, будто рабом. Мои руки, мое тело, мой мозг, мою волю – всего меня заполучил он в свое распоряжение. Он гнусный, ненавистный дьявол, и все это он совершил, притворившись моим другом.
– Тише, тише, успокойтесь, – сказал я, – вы сами себя изводите. Успокойтесь, он не вернется, пока я здесь. Видите, я теперь священник, вы об этом знали? Обещаю, вы будете в безопасности.
– Слава Богу, – произнес он уже спокойнее, – но, Филип, не покидайте меня. Мне недолго осталось, я вас не задержу. Когда-то вы были моим другом, станьте теперь моим спасителем. Обещайте, что будете со мной до конца. Не оставляйте меня умирать здесь наедине с ним.
– Искренне обещаю сделать все, что в моих силах, для вашего спасения, – торжественно ответил я. – А теперь успокойтесь и постарайтесь заснуть. – И я опустил голову больного на подушку и держал его руку в своей, пока он не сомкнул глаза.
– Я сделаю все – все, что вы скажете, – прошептал он, – только не покидайте меня, иначе я погиб.
После этого он замер, и меньше чем через пять минут, к моему удивлению, его пальцы, крепко державшие мою руку, разжались, и он уснул, словно младенец. Доктор тихонько подкрался к двери и подал знак надзирателю, чтобы тот вошел.
– Стойте возле кровати, – приказал он, – и если больной проснется, сразу скажите: «Отец Филип здесь и придет, если вы потребуете». Если он потребует, то позвоните в колокольчик, который соединен с моей комнатой.
Потом доктор взял меня за руку и на цыпочках повел по галерее.
– Что ж, – заключил я, когда мы добрались до комнаты доктора. – Не знаю, что думаете вы, но мне кажется, что налицо явный случай одержимости. Я слышал о других подобных случаях среди медиумов.
– Мне тоже так кажется, – признался доктор. – Но я более склонен предпринять незамедлительные меры, чем выяснять происхождение его недуга. Вы осознаете, мой дорогой отец, что на себя взяли?
– Вы имеете в виду обещание сделать для него все, что в моих силах? – спросил я.
– Я имею в виду вообще вмешательство в это дело, – угрюмо ответил он. – Теперь его жизнь в ваших руках, и если вы обманете его ожидания, если вам не удастся то, ради чего он вас призовет, я думаю, что последствия будут роковыми!
– Я, конечно, не стану отказываться от последствий моего обещания, – ответил я, – но вы запомнили, что он мне сказал? «Мне недолго осталось, дайте слово, что будете со мной до конца». Я могу ошибаться, но если он убежден в своей близкой смерти, то разве не более чем вероятно, что так оно и случится?
– Да, конечно, – согласился доктор, – в этом что-то есть. А если с ним произойдет еще один припадок вроде того, который вы видели в саду, я не думаю, что он выживет. В противном случае я не удивлюсь, если он протянет еще некоторое время, возможно, несколько недель.
– Тогда мне придется сделать кое-какие распоряжения насчет приходских дел, – сказал я, – однако я полагаю, что ему осталось несколько часов. Я давно научился доверять чутью умирающего.
Мы еще побеседовали на эту тему, и каждый из нас упорно отстаивал собственный взгляд.
– Что ж, надеюсь, вы окажетесь правы, – подытожил доктор. – Так будет лучше по многим соображениям. Однако с сугубо профессиональной точки зрения я не вижу причины, почему…
Его слова резко оборвало звяканье колокольчика, донесшееся из-за двери в смежную комнату. Доктор вскочил на ноги и подбежал к двери.
– Нет! – воскликнул он. – Это из комнаты Лашингтона. Идемте, отец.
И вновь мы поспешили по коридору. Когда мы оказались в комнате Лашингтона, я с трудом поверил собственным глазам. Человек, которого менее получаса назад мы оставили совершенно беспомощным, стоял на коленях возле простертого на полу надзирателя, а тот пытался расцепить пальцы маньяка, крепко сжимавшие его горло. Доктор кинулся на плечи безумцу. Под тяжестью внезапной ноши тот повалился назад, и надзиратель сумел подняться на ноги. Сумасшедший выпростал руки, но мне удалось схватить одну за запястье, а надзиратель, крупный и сильный мужчина, вскоре совладал с другой.
– Наручники, у меня в кармане – быстрее, доктор! – крикнул он. – Наденьте их, пока мы его удерживаем! – И мы в считаные секунды одолели несчастного, сковав его запястья наручниками за спиной. Он продолжал сопротивляться, пока надзиратель не скрутил ему лодыжки ремнем; но с тремя мужчинами ему было не справиться, и вскоре он лежал на кровати, совершенно обездвиженный. За все это время он не вымолвил ни слова, а только глубоко и напряженно дышал, содрогаясь всем телом; наконец он немного успокоился, и я решил, что пора с ним поговорить.
– Все хорошо, дружище, – мягко сказал я, – не бойтесь; это я, Филип – я здесь, как и обещал.
Сумасшедший устремил на меня взгляд, исполненный жуткой ненависти.
– Все хорошо, да? – яростно выкрикнул он. – Если бы не эти треклятые наручники, я бы тебе показал, что такое «все хорошо»! Вздумал разыгрывать со мной свои дрянные, никчемные поповские штучки? Решил закогтить своего старого дружка, да и отправить его на небеса, пока главного не было на месте? Тьфу! – И он плюнул в меня. – Грязная скотина!
– Попросите надсмотрщика подождать за дверью, – сказал я доктору, ибо меня внезапно посетила вдохновенная мысль, и тот по его приказанию удалился.
– Ну и что ты будешь делать, черт бы тебя побрал? Гимн споешь? – ухмыльнулся сумасшедший, когда я достал из кармана требник. Я ничего не ответил, раскрыл требник на молитвах об умирающих и, преклонив колени, принялся читать их медленно и вслух, между тем как нечто, населявшее тело моего бедного друга, издало злобный, полный ненависти вопль.
Сцену, которая разыгралась далее, невозможно описать словами, однако я твердо следовал своему замыслу и по возможности размеренно прочел подряд все литании и молитвы по отходящей душе, а нечто на постели металось из стороны в сторону, насколько позволяли его путы, и грубый, хриплый голос Дика Лашингтона, давно скончавшегося убийцы, выкрикивал ругательства, распевал похабные песни, призывал проклятия на мою голову и изрыгал невообразимые богохульства. Когда я дочитал молитвы до конца, у меня возник вопрос: «Что делать дальше?» И тут внезапно произошло непостижимое явление. Меня словно бы охватила некая могучая сила, завладевшая телом, волей и всеми моими способностями, так что я более не управлял своей душой или плотью, но лишь повиновался. Я сознавал, что поднялся на ноги и встал возле кровати. Потом услышал, как мой голос сурово и повелительно произносит слова: «Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, повелеваю тебе, демон, – изыди из него прочь!»
Тело, лежавшее на кровати, рванулось вперед, словно бы силясь освободиться от пут, а потом повалилось навзничь с воплем бессильной злобы и ярости, подобного которому я не слышал прежде и не хотел бы услышать впредь. Я изумленно наблюдал, как гневное, багровое, со вздувшимися жилами лицо постепенно разглаживалось и бледнело, как взгляд безумца уступал место взгляду моего давно утраченного друга. Затем губы слегка шевельнулись, и я услышал слабый шепот:
– Да благословит вас Бог, Филип, вы спасли меня! Господи Иисусе, помилуй меня, грешного!
Голос затих, умирающий застонал и содрогнулся всем телом, и я поспешно произнес над ним отпущение грехов. С минуту стояла тишина, а затем доктор шагнул вперед.
– Теперь ступайте, отец, – тихо промолвил он. – Вы сдержали обещание. Он умер.