После обеда я вернул Энни тысячу долларов, которые она внесла как залог за меня, а потом изучил списки дел по коммерческой собственности в судах округов Джефферсон, Орлеанс и Сент-Бернард, в которых числилось имя проныры Ларри Уайнбюргера. Я обнаружил, что он в большой степени был «хозяином трущоб», но если и владел публичным домом в одном из этих трех округов, то значился под другим именем.

Вечером я пошел на встречу анонимных алкоголиков, а позже по дороге заехал за Энни, чтобы с ней пообедать. Ночь выдалась жаркой, и я лег спать на палубе своей лодки, хотя это, пожалуй, было и небезопасно. Но я чувствовал себя в тот момент настолько дискредитированным, что сомневался, чтобы мои злоключения, повторяющиеся, как сказка про белого бычка, могли кому-нибудь угрожать. Всю ночь над озером шумел ветер, и я заснул так крепко, что меня разбудило только бьющее в глаза солнце.

Я сходил на утреннюю встречу анонимных алкоголиков во Французском квартале, потом купил оладьи и кофе в кафе «Дю Монд» и, присев на скамейку в Джексон-сквере, стал смотреть на уличных художников, рисующих портреты и шаржи туристов. В тени еще было прохладно, с реки дул легкий ветерок. Пахло кофе и выпечкой, замороженными креветками, зеленью и цветами, влажным камнем, мокрыми, сбрызнутыми водой из газонных пульверизаторов банановыми листьями, которые вымахали выше окружавшего парк железного забора с острыми наконечниками поверху. Я зашел в собор Святого Людовика и купил маленькую книжку, где описывалась история возведения собора. Потом, сидя на скамейке, листал книжку, а в нескольких футах от меня уличный музыкант-негр играл на гитаре с узким грифом.

Я уже был готов к тому, чтобы прекратить преследование. Я знал, что я не трус и не лодырь, но по какой-то очевидной причине должен был дать себе время восстановиться. Я больше не мог позволить так себя изнурять. Я уже слетел с катушек, и мне хватало нескольких минут, чтобы после одного выпитого стакана дойти до полной отключки (как говорили на наших встречах, где упал, там и встал), и если бы я опять сорвался, то не уверен, что смог бы когда-нибудь выкарабкаться.

После того как мне пришла в голову идея судиться, я даже подумывал прокрасться в дом Уайнбюргера или в его адвокатскую контору. Я знал людей, которые могли бы мне помочь добиться своего. К их числу относились воры, промышлявшие на автомойках, где они делали слепки ключей от дома со связок, на которых были и ключи зажигания; один очень ловкий человек, работавший в службе техпомощи, мог стащить крышку распределителя зажигания из машины, хозяина которой он хотел обокрасть, взломав дверь его дома; а потом, взяв машину на буксир, объезжал вокруг квартала, делал дубликаты ключей на станке, который стоял у него в грузовике, возвращал машину с липовым счетом за ремонт и через неделю обчищал квартиру.

Но делать этого не стоило. Уайнбюргер, малыш израильтянин, Филип Мерфи и генерал были не главным злом общества, потому что существовали другие, гораздо более серьезные и могущественные противники, чем я предполагал. Как только в этих ребятах перестали бы нуждаться, их бы выбросили за борт. Это заключение, к которому пришел человек, сидя в тени банановых деревьев на каменной скамье в прохладное утро, звучало цинично, но большинство честных и опытных копов сказали бы вам то же самое. Вот, например, Верховный суд можно легко упрекнуть в существовании магазинов с порнографической литературой и секс-шоу, ведь обычно они процветают, потому что кто-то из работников суда наживается на этом. Подростки употребляют наркотики не потому, что родители и учителя им позволяют. Они подсаживаются на наркоту, потому что взрослые продают ее подросткам. Здесь нет никаких физиологических тайн, никаких социологических загадок.

Когда люди начинают от чего-либо уставать, значит, скоро это закончится. Между тем Дейв Робишо не собирался отступать от этой схемы. Мой брат Джимми знал это. Он не боролся с миром. Он имел дело с электронными автоматами, запрограммированными на игру в покер, и с букмекерскими ставками, а еще я подозревал, что он продавал виски и ром, прибывающие с островов без акцизных марок. Но он всегда был джентльменом, и все его любили. Копы получали бесплатные завтраки в его ресторане; государственным законодателям наливали в его баре коктейль «Свиной глаз»; судьи знакомили его со своими женами с особой учтивостью. Он преступал закон, имея на каждый случай лицензию, но никогда не нарушал этические нормы, как часто заявлял мне.

— В тот день, когда эти люди перестанут играть на деньги и пить, мы оба лишимся работы. Так что, братец, плыви по течению.

— Извини, — ответил я, — для меня течение всегда в какой-то степени означает сток. У меня просто чуть более богатое воображение.

— Нет, просто ты веришь больше в тот мир, каким он должен быть, чем в тот, который есть. Поэтому всегда будешь идти у кого-то на поводу, как и сейчас, Дейв.

— А что, за это наказывают?

— Откуда мне знать? Я всего лишь хозяин ресторана. А ты тот, кто все время сражается на войне.

Как и следовало ожидать, по иронии судьбы мою задумчивость прервало появление кадиллака терракотового цвета с безупречно белой крышей, который свернул на обочину в двадцати футах от моей скамейки. С обеих сторон из машины вышли двое «шестерок» Диди Джи. Молодые, стройные, облаченные в летние брюки и рубашки с расстегнутыми воротами, они носили золотые медальоны на шее, зеркальные очки и туфли с кисточками, которые стали уже почти униформой. Что всегда поражало меня больше всего в мафиозных шестерках, — пресное выражение на лицах, как будто их покрыли жиром, и избитые фразы, которые, по их убеждению, свидетельствовали об их искушенности. Единственным режимом власти, который добился наибольшего успеха во взаимоотношениях с мафией, был режим Муссолини.

Фашисты вырывали им клещами волосы и ногти, убивали их или отправляли сражаться с греками. И мафию с большим радушием приняли в Союзнический фронт освобождения в 1943 году.

— Доброе утро, лейтенант. Мистер Джиакано хотел бы пригласить вас к себе домой на завтрак, — сказал водитель. — Можете поехать с нами, если хотите.

— Что-то мне трудно узнать вас в черных очках. Джо Милаццо, кажется? — спросил я.

— Точно. Я работал в пиццерии моего дяди прямо напротив вашего кабинета.

Но я вспомнил его имя не по этому поводу. Он работал мальчиком на побегушках у своего дяди и снимал ставки на тотализаторе, если дядя срывал куш. А еще год назад ходили слухи, что он и дядя давали чистокровным жеребцам допинг в таких дозах, от которых животное буквально получало разрыв сердца на последнем круге забега в Фэйрграундсе.

— А что на уме у Диди Джи? — спросил я.

— Он просто просил вас прийти, лейтенант.

— Сегодня я немного занят.

— Он сказал, что если вам слишком далеко к нему ехать, то он просит быть его гостем на ланче в «Маме Лидо».

— Передайте ему, что я премного благодарен.

— Думаю, это касается тех людей, которые причинили вам столько зла. Если хотите, позвоните из нашей машины и поговорите с ним.

— Я высоко оценил его попытку помочь мне в воскресенье. Но, как ему уже, наверное, известно, это мало что дало. Другими словами, отвозите никарагуанцев в участок Первого округа, и все будет отлично.

Он взглянул на жилой дом «Понтальба», стоявший на углу, на лице проступило затаенное раздражение.

— Я в некотором затруднении, лейтенант, — проговорил он. — Работать у мистера Джиакано очень приятно. Он оплачивает содержание моего старика в больнице, дарит велосипед моему мальчишке на Рождество, не позволяет никому платить, когда мы идем в клуб. Многие ребята много бы дали за то, чтобы получить такую работу, как у меня. Но он не любит слов «может быть» или «нет», которые говорит ему человек, чистящий его машины или развозящий его людей. Если вы не собираетесь приходить, я буду очень признателен, если вы позвоните и сообщите ему это сами.

— Боюсь, что придется тебе с этим смириться, старик.

— Ладно, я не в курсе дел мистера Джиакано. Я человек без амбиций. Меня не заботит то, что меня не касается. Но у меня есть уши. Я человек. Я не могу превратиться в комнатное растение, хотя бы потому, что люди говорят вокруг меня. И говорят о парне по имени Мерфи. Вы не заинтересовались, лейтенант, ну и ладно. Но я свою работу выполнил.

Я захлопнул книгу и откусил кусочек beignet, наблюдая за женщиной, которая подметала у входа в свой магазинчик на углу под колоннадой. В витрине висели связки сосисок и головки сыра, а маленький черный мальчик сбрызгивал водой из шланга виноград и сливы.

— Передайте Диди Джи, что я встречусь с ним в «Маме Лидо» в обед, — сказал я.

Джо Милаццо улыбнулся из-под очков и сунул в рот незажженную сигарету.

— Не пойми меня неправильно, Джо. Я всего лишь импульсивный человек. В следующий раз побереги всю эту шелуху для маршрута в другом направлении, — сказал я.

Лицо у него окаменело.

* * *

Диди Джи зарезервировал для обеда частную комнатку в глубине ресторана. По всем стенам висели розовые и бледно-лиловые занавески, связанные по бокам, чтобы создавать впечатление окон на стенах, на которых тонко были выписаны виды Венеции с гондолами, лодочниками в полосатых футболках, широких шляпах, с мандолинами в руках. По плинтусам и деревянным наличникам вокруг дверных проемов тянулись нарисованные виноградные лозы, завивавшиеся в углах на потолок, где висели гроздья зеленого пластикового винограда.

За длинным белым столом сидело человек пятнадцать. Он был уставлен бутылками с красным вином в плетеных бочонках, блюдами со спагетти и фрикадельками, лазаньей, креветками, приготовленными в каком-то томатном соусе, от которого в глазах щипало, батонами итальянского хлеба, который люди ломали руками и шумно ели, сыпля крошки на скатерть.

Ну и компания, подумал я, оглядывая сидящих. Здесь были старые бойцы, уцелевшие после бесчисленных мафиозных войн и стычек в «Анголе» и Льюисбурге, которые велись постоянно с 1950-х годов, — теперь обрюзгшие и напыщенные, с испитыми лицами и прокуренными голосами, с пучками волосков в ушах и ноздрях. Были и молодые, такие же, как Джо Милаццо, которые, похоже, выросли там, где никто никогда не работал. В их глазах всегда стоял затаенный страх, который они не могли скрыть. Такие пришьют любого, даже кого-нибудь их своих, ради того чтобы завоевать за столом местечко поближе к Диди Джи. Они ели, как троглодиты, заставляли официанток уносить блюдо, если оно остыло, недовольно кривили физиономии, если им попадался бокал с щербинкой или вилка с каплями воды. Администратор, появлявшаяся каждые десять минут, спрашивала, все ли в порядке, таким голосом, как будто набрала в рот шмелей.

Диди Джи оставил для меня стул рядом с собой. На нем был белый костюм и рубашка в оранжевых цветах с отворотами поверх пиджака. На черных волосах, выбивавшихся из раскрытого ворота рубашки, покоилась золотая медаль Святого Христофора. Из-за огромного живота ему пришлось отодвинуть свой стул чуть не к самой стене.

— Хочешь вина? — спросил он.

— Нет, спасибо.

— А я слышал, что ты снова пьешь. Говорю это только потому, что меня это не волнует. У каждого свои недостатки. Это делает нас людьми.

— Сегодня не пью. Поставь туда.

— Сегодня перерыв? Эх, мне бы так. А меня все время беспокоят дела, которые не попадают под мой контроль.

Поразительно, подумал я, как моментально срабатывают индикаторы правды, когда твой социальный статус меняется. Диди Джи уже не утруждал себя почтительным «лейтенант», обращаясь ко мне, а его прихлебатели сидели и ели так спокойно, как будто меня вообще здесь не было.

— Все время думаю об операции, которую мне нужно сделать, — вздохнул он. — Чем дольше я тяну, тем больше у меня вырежут из задницы. Но я просто не могу повернуться к этой проблеме лицом. Есть такие вещи, которые просто не можешь принять. Это же противоестественно — справлять нужду в мешок, привязанный к боку. Смотри, как мне теперь приходится сидеть. Не слишком-то удобно.

Он приподнялся на стуле, и я увидел круглую резиновую подушку в форме сиденья для унитаза из общественного туалета.

— У меня планы съездить в Бэйлорскую больницу в Хьюстоне, посмотрим, что там скажут. Все лучшие хирурги в Новом Орлеане — евреи. Как только парень моих габаритов войдет к ним в кабинет, они уставятся на мои ляжки, как будто на них наклеены ценники на мясо.

— Может, есть другой способ помочь тебе, Диди.

— Верно. Я, может, найду нормальных врачей в Хьюстоне и просто отдохну там. Мой брат оставил мне после себя офисное здание в Сан-Антонио в трех кварталах от этого местечка. Там теперь парк развлечений, кажется?

— Там исторический...

— Потому что я, хоть и родился, и вырос в Новом Орлеане, устал от людей, которые капают мне на мозги, и от этих неподкупных федералов, которые очень стараются сделать себе имя, отрезав мне член.

Он неожиданно повысил голос на последней фразе, как будто в топке поддали жару, и все за столом тут же замолчали, тихонько положив ножи и вилки на тарелки.

— Что-то я не очень понимаю, о чем это мы, — заметил я.

— Мне тут повестка из Верховного суда пришла. Мне и еще нескольким людям, с которыми у меня есть связи.

— Не знал об этом.

— Бизнес, который я веду тридцать лет, почему-то начал кому-то надоедать. Они стали морщить свои носики, как будто в воздухе вдруг чем-то завоняло. Я говорю о тех, кто работает в баптистских школах, где мои дети учатся, о тех, кто всегда во время выборов крутится неподалеку в ожидании подачек. Я неожиданно превратился в эдакий нарыв для общества.

— Ты же профессионал, Диди. Это приходит с опытом.

— Это уже не шуточки. Я повестку получил прямо из кабинета прокурора. Хотят меня в тюрягу упечь.

— Как ты сам сказал, может, как раз появится время передохнуть.

— Они на этом не остановятся. Это значит, что мне придется ломать свои правила игры. Придется делать то, что не нравится.

В его темных глазах блеснула черная вспышка.

— Надеюсь, что не стану следующим.

И я в самом деле не хотел последовать за ним. Этот разговор уже устарел. Меня не заботили его проблемы с Верховным судом, а смутные намеки на нарушение его этической системы казались мне в этот момент очередной манифестацией напыщенного величия, что вообще было для него характерно.

— Ты прав. Это личное дело, — согласился он.

Его взгляд скользнул от меня по людям вкруг стола. Они снова начали есть и болтать.

— Ты хочешь поймать этого Филипа Мерфи?

Постучав пальцами по стакану с водой, я отвернулся.

— Не надо игр, дружище, — сказал я.

— По-твоему, я играю? Человек, который уже разводил весь округ Орлеан и половину Сент-Бернарда, когда ты еще в школу бегал? По-твоему, я вытащил тебя сюда ради игр?

— Откуда у тебя ниточка к этому парню?

— Он наркоман. В один прекрасный день наркоман в любом случае откинет копыта. Раньше он баловался маком, а теперь стал законченным торчком, которому по две дозы в день нужно. Хочешь достать его — начни с этого ресторана, — сказал он, бросив картонку со спичками на скатерть. На этикетке была нарисована пальма и шла надпись: «Побережье Залива. Отличная кухня. Билокси, Миссисипи». — Он связан с парнем, который служит на автостоянке у ресторана.

— А почему тебя так беспокоит Филип Мерфи, Диди?

— На то у меня свои причины, может, даже целая связка причин.

— Он играет на другом поле. Он тебе не соперник.

— Он закручивает кое-кому гайки в Форт-Лодердейле. И кое-кто из тех мест хочет убрать его.

— Я знаю этого парня. Он не твоего круга.

— Да, верно. Но он все время влезает не в свое дело. Чего ты никак не можешь понять: южная Флорида — это не Новый Орлеан. Майами и Форт-Лодердейл — открытые города. Никто там не замыкается на своей деятельности, никто из себя крутого ковбоя не изображает. И это всегда ценилось. А теперь везде цветные, кубинцы и колумбийцы. Они же грязные животные. Они пришьют тебя за пятьдесят баксов, друг у друга детей убивают. А потом приходят такие парни, как Мерфи, и начинают проворачивать с ними политические делишки: интриги против Кастро или вот эта ерунда, которая в Центральной Америке творится. Эти недочеловеки, которые людоедством занимаются, которые на птицефермах родились, — кончают работой на правительство. А в это самое время ребята вроде меня должны являться пред светлые очи Верховного суда.

Я взял картонку со спичками и сунул в карман рубашки.

— Спасибо за информацию, Диди. Надеюсь, в Бэйлоре все для тебя обернется наилучшим образом, — пожелал я.

— Ты же не поел. Тебе не нравится итальянская еда?

— Знаешь ведь, какие мы, старые пьяницы, у нас шрамы на животе и все такое.

— Может, тебе не нравится быть моим гостем, а?

— Я ценю твое гостеприимство. Ты всегда был щедрым человеком. Увидимся, Диди.

— Да, обязательно. Всегда буду рад. Но запомни одну вещь. Я в тюряге никогда не сидел. Ни разу за тридцать лет. Можешь сказать это любому из тех бездельников, кто работает у прокурора.

* * *

Вода в озере просто кипела, когда я вернулся домой. Высокие волны долетали до крыши, и каждый дюйм металла и дерева на палубе раскалился, как сковородка. Я надел плавки, маску с трубкой и нырнул в озеро. У поверхности вода прогрелась, но я чувствовал, что ниже — слой холодной воды, и чем дальше от берега, тем она была холоднее. Впереди, на мертвой зыби воды, покачивались три пеликана, их мокрые клювы раздулись от рыбы, а я все старался понять, к чему клонил Диди Джи. Я не поверил его разглагольствованиям о том, что Мерфи осложняет жизнь группировкам в южной Флориде, а его недовольство тем, что правительство поддерживает кубинскую политическую мафию, казалось, возникло прямо в момент разговора. Но кто ему про это наплел? В переводе на язык закона южная Флорида была землей смоляных ям Ла-Бреа.

Настоящей проблемой было то, что никто, кроме самого Диди Джи, не ведал, что творится в голове Диди Джи. Большинство копов делят преступников на простаков и дегенератов, или же предполагают, что умные преступники рассуждают так же, как они. Но правда заключается в том, что ни один человек в мире не знает, что происходит в мозгу психопата. Диди Джи был порочным, но чувствительным толстяком, способным с одинаковой легкостью дать официантке на чай пятьдесят долларов и воткнуть острую пику для колки льда в живот ее мужу. Когда он помогал собирать дань с ростовщиков в Алжире, символом его появления стала окровавленная бейсбольная бита, которую он хранил для подтверждения собственных требований на заднем сиденье кабриолета.

Но каким-то образом у него и его семейства находились свои защитники. Журналисты зачастую обращались к ним как к почетным людям города, живущим по тайным, частным законам морали; по телевизору показывали подробные документальные фильмы о его многочисленных родственниках, о том, как они ходят на воскресную службу, о том, какие они патриоты, вскользь упоминая об их связях с полулегальными формами организованной преступности, такими как бизнес на номерах машин и доходы с профсоюзов. Они были просто бизнесменами, не более аморальными, чем крупные корпорации.

Возможно, так оно и было. Но я видел их жертв: владельцев маленьких продуктовых магазинчиков и дворников, которые брали у них в долг, а потом становились служащими в собственных магазинах; работников ночных клубов, розничных торговцев пивом и мясом, жокеев, которые не могли выехать из города без их разрешения; наркоторговцев, которым требовалось все больше «мулов» для перевозки их груза; и тех, кто становился живым уроком и чья голова взрывалась на тысячи кусочков от крупной картечи, выпущенной из двустволки, залепляя мозгами ветровое стекло машины.

И, может, еще более серьезной проблемой было то, что такие, как Диди Джи, понимали нас, а мы не могли их раскусить. Была ли их порочность наследственной или они творили зло по личному выбору? Я сделал вдох через трубку и, нырнув в глубину, заскользил над серым волнистым песчаным дном, разгоняя маленьких рыбешек, которые суетливо уносились прочь, переливаясь в зеленовато-желтом свете. В соленой воде озера покоились останки людей, представлявших собой крайности человеческого поведения. Они были сотворены тем же Создателем, что и другие люди. Но на этом сходство заканчивалось.

Три года назад маленький самолет из Тампы с семьей на борту столкнулся над заливом с сильнейшим встречным ветром. За время борьбы с ним вышло все топливо, и люди на парашютах спустились в озеро в десяти милях отсюда. Они выбросились, имея при себе всего один баллон с кислородом. Отец и мать отлично плавали и могли бы доплыть до берега или до дамбы, но они остались со своими тремя детьми, поддерживая их на плаву в течение двух дней. Потом один за другим родители и старшие дети погрузились под воду. Выжил лишь самый младший ребенок, потому что отец прицепил ему на спину баллон, а на голову повязал свою рубашку, чтобы не напекло солнце.

В нескольких милях к западу, прямо у южного побережья города Морган лежал разбитый, весь покрытый морскими тварями корпус германской подлодки, потопленной американским эсминцем в 1942 году, когда нацистские субмарины имели привычку залегать на дно в ожидании танкеров с нефтью, шедших с очистительных заводов в Батон-Руж и Новый Орлеан. Ловцы креветок из Нью-Иберия рассказывали, что поздними вечерами весь горизонт на юге освещался оранжевым пламенем, а они потом частенько вытаскивали в своих сетях обугленные тела. Трудно было распознать среди них нацистов, но я представлял их одетыми в черную форму, узкоглазыми существами, живущими под водой, которые всегда готовы сжечь или убить людей.

Много лет спустя, учась в колледже, я как-то нырнул с баллоном кислорода и водолазным поясом на дно к остову лодки. Она лежала на боку, на глубине шестидесяти футов, на капитанской рубке еще виднелись нарисованные краской идентификационные номера. Корма накренилась над уступом, где дно уходило ниже, и мне показалось, что возле гребных винтов вертятся песчаные акулы. Сердце забилось у меня в груди, я часто задышал, быстро расходуя кислород, и почувствовал, что вспотел в своей маске. Поняв, что так и не избавился от своих детских страхов, я поплыл дальше, к черной массивной рубке, и постучал по стальной обшивке рукоятью своего охотничьего ножа.

А потом, когда я стал подниматься на поверхность, случилось самое странное из всего, что произошло в моей жизни. Я почувствовал, что попал в струю холодного течения, поднявшегося волной из темноты, лежавшей под гребными винтами, а от корпуса полетели вверх пузырьки воздуха. Я услышал, как металлические пласты обшивки скрежещут по дну, затем раздался какой-то треск, в воду поднялось грязное облако мха с песком, и неожиданно лодка задрожала и, встав почти вертикально, начала соскальзывать вниз с континентального шельфа. Я в ужасе наблюдал за ней, пока она не скрылась в черной пустоте. Песчаные акулы засуетились, как темные тени, увлекаемые невидимым потоком.

Позже я узнал, что лодка дрейфовала вдоль Луизианского побережья, и так совпало, что я стал свидетелем того, как сильное течение увлекает подобный вес. И все же я так и не смог выбросить из головы образы потонувших нацистов, которые все еще плавали на своей лодке: их пустые глазницы и оскалы поросли водорослями, и даже под тихой изумрудной гладью залива они продолжали строить дьявольские планы. Миноносец пробил брешь в обшивке их судна глубоководным снарядом в 1942 году. Но я был уверен, что все то зло, что они олицетворяли, с лихвой окупила та семья, что пожертвовала жизнью ради самого младшего ребенка.

* * *

Когда я поднялся наверх по веревочной лестнице, на палубе звонил телефон. Сев в душную тень под зонт от солнца, я поднес трубку к уху, вытирая лицо полотенцем. Это был капитан Гидри.

— Дейв, это ты? — спросил он.

— Да.

— Где ты пропадаешь? Я тебе уже два часа звоню.

— А в чем дело?

— Ненавижу сообщать плохие новости. Это насчет твоего брата, Джимми. Кто-то выстрелил в него дважды, когда он был в общественном туалете рядом с Французским рынком.

Прижав руку ко лбу, я смотрел на колыхавшийся от жары воздух над озером.

— Насколько все плохо? — выдавил я.

— Не буду тебя обманывать. Положение опасное. Похоже, убийца выпустил две пули 22-го калибра, которые попали в голову сбоку. Но Джимми парень крепкий. Если кто-то говорит, что может что-то сделать, то Джимми просто это делает. Хочешь, пришлю машину за тобой?

— Нет, я взял в прокате. Где он?

— Я тут с ним в «Отель-Дыо-Систерз». Езжай осторожно, слышишь?

Всю дорогу движение было ужасным. Прошло полчаса, пока я ехал до больницы и искал место припарковаться. Я спешно прошел по тенистой дорожке к зданию, сандалии застучали по кафелю, незаправленная рубашка, которую я не успел застегнуть, промокла от пота и развевалась от быстрого шага. Пришлось некоторое время восстанавливать дыхание, прежде чем я смог спросить в регистратуре, в какой палате лежит Джимми. Повернувшись, я увидел позади себя капитана Гидри.

— Он в палате, где проводят восстановительный курс, на пятом этаже, Дейв. Пули уже вытащили, — сообщил он.

— Как он?

— Лучше, чем когда я с тобой по телефону говорил. Пойдем к лифту.

— Так что же произошло?

— Сейчас расскажу все, что нам известно. Но ты пока что расслабься. За ним смотрят действительно хорошие врачи. Мы вытащим его отсюда.

— Рассказывай, что случилось.

Двери лифта открылись, и медсестра выкатила оттуда инвалидную коляску, в которой сидела женщина в розовом халате. Она улыбалась, на коленях лежал букет цветов. Мы шагнули внутрь, и двери лифта бесшумно закрылись за нами.

— Он отправился к кафе «Дю Монд» за булочками и зашел в туалет поблизости. Тот, что под набережной. Один черный пацаненок, который справлял малую нужду там в писсуар, сказал, что Джимми зашел в одну из кабинок и закрыл дверь. А через минуту появился какой-то парень, вышиб ногой дверь и дважды выстрелил, горизонтально. Этот пацан сказал, что к стволу у парня было что-то прикреплено, издавало такой треск. По звуку напоминает профессиональное оружие.

— А как тот парень выглядел?

— Мальчишка до смерти перепугался. И до сих пор трясется от страха. Мы его взяли в участок, чтобы порыться в фотоархиве, но многого не ждем.

Я сжал и разжал кулаки. Лифт ехал медленно, останавливаясь на этажах, где его никто не вызывал.

— Может, я не вовремя это говорю, но кое-кто опять вспомнил в связи с этим твою историю, — сказал капитан.

— А какая связь?

— Может, его приняли за тебя. Вы с Джимми — как близнецы. Может, и другое объяснение есть, но местный гений сообразительности склоняется к версии насчет пушек и взрывных устройств, которые в машины подкладывают.

— Небольшое утешение для меня.

— Люди есть люди. Им только палец дай.

— Я не собираюсь такой благотворительностью заниматься. Это вся моя семья, больше у меня никого нет.

— Не могу тебя осуждать. Но чего бы это ни стоило, мы тут повсюду людей в форме расставим. И его никто не достанет.

— Если он не выкарабкается, можете арестовать меня, капитан.

— Ненавижу, когда ты так начинаешь говорить, Дейв. Я сразу начинаю беспокоиться, — сказал он.

Джимми пролежал еще три часа в этой палате, пока его не повезли на интенсивную терапию. Я хотел войти вслед за ним, но хирург не позволил. Он сказал, что обе пули вошли в голову под углом, и это единственное, что спасло ему жизнь. Одна отскочила от черепа, лишь ободрав кожу на затылке, но вот другая раздробила кость, и осколки свинца и кости попали в ткани мозга. Хирург беспокоился, что это может привести к параличу, а также к частичной потере зрения.

Капитан Гидри уже уехал в офис, а я провел остаток дня в одиночестве в комнате ожидания. Листал журналы, выпивал одну за другой чашки кофе из автомата и смотрел, как тускнеет свет за окном и тени дубов падают на мощенную кирпичом улицу. В восемь я спустился вниз и съел сандвич в кафетерии. Хотел позвонить Энни, но подумал, что уже и так доставил ей немало неприятных минут, и решил поберечь ее от этой новости. Снова поднявшись наверх, поговорил с медсестрами, свел дружбу с пожилой дамой-каджункой из Тибодо, которая плохо знала английский и все боялась за своего мужа, который лежал в хирургической, под конец посмотрел последние новости по телевизору и отправился спать на коротенькую кушетку, где пришлось свернуться калачиком.

Утром меня разбудила сестра из прихода местной католической церкви, подав мне стакан апельсинового сока. Она сообщила, что все в порядке, и я смогу через несколько минут увидеть брата. Голова у Джимми была плотно обмотана бинтом и походила на гипсовый слепок. Лицо было бледным и осунувшимся, вокруг запавших глаз были темные круги, как будто его избили. На правой руке в вену была вставлена игла от капельницы, к носу тянулись трубочки от баллона с кислородом, на голой груди причудливо извивались электронные провода. Взгляд был такой, будто из него через трубочку высосали всю жизненную силу и у окружавших его приборов с лампочками больше надежды на выживание и на будущее, чем у него.

Интересно, что бы подумал насчет этого мой отец. Папаша частенько ввязывался в драки в барах, но лишь сгоряча и никогда не испытывал недобрых чувств к кому-либо. Он бы ни под каким предлогом не стал носить оружие, даже когда играл bouree с профессиональными картежниками, известными своей жестокостью. Но то был другой мир, мир Ныо-Иберия 40-х годов. А здесь люди, у которых нравственное чувство не больше, чем у пираньи, могут выпустить пару пуль в голову незнакомому человеку, а деньги за убийство потратить на кокаин и на шлюх.

Глаза Джимми слабо блеснули, когда он посмотрел на меня. Веки у него стали похожими на бумагу с фиолетовыми пятнами.

— Как дела, старик? — спросил я, дотрагиваясь до его руки и сжимая ладонь. Такая же безжизненная рука была у Джонни Массины, когда мы прощались в ночь его казни. — Ты видел, кто стрелял?

Он сглотнул, и на нижней губе мелкими пузырьками выступила слюна.

— Это был Филип Мерфи? — спросил я. — Такой брюзга на вид, средних лет, в очках? Похожий на продавца похабных открыток, который крутится на школьном дворе?

Он отвел взгляд, веки у него задрожали.

— А может, такой маленький, смуглый?

Джимми начал что-то говорить, но тут же поперхнулся, в горле послышалось влажное клокотание.

— Ладно, забудь об этом пока что, — сказал я. — Здесь ты в безопасности. С тобой останутся трое полицейских, а я буду все время приходить. Но пока ты будешь поправляться, я разыщу того, кто это сделал с нами. Помнишь, как говорил наш старик: «Тяни аллигатора за хвост, когда он собирается отгрызть тебе коленки».

Я улыбнулся ему и заметил, как в его глазах мелькнуло настойчивое желание что-то сказать. Он открыл рот и сухо щелкнул языком.

— Не сейчас, Джим. Будет время попозже, — стал отговаривать я.

Подняв руку с кровати, он потянулся к моей груди. Пальцы начали чертить невидимые линии по коже, но он был настолько слаб, что невнятный узор, составленный им, напоминал паутинку. Я кивнул, как будто понял, и вернул его руку на кровать. Истратив на это усилие все свои немногие силы, он уставился в потолок с выражением человека, неожиданно оказавшегося перед большой и непонятной проблемой.

— Я тебя слишком долго напрягаю. Ты совсем устал. Лучше я приду немного попозже, — сказал я.

Но он уже отключился. Я тихо вышел из комнаты со смешанным чувством вины и облегчения, которое мы всегда испытываем, когда нам позволяют отойти от кровати человека, напоминающего нам о смертности.

Двое полицейских, стоявшие у дверей, кивнули мне. В конце коридора я увидел капитана Гидри, который направлялся ко мне с горшком герани в руках, обернутым серебристо-зеленой фольгой. Имплантированные волосы у него на голове уже отросли, и сейчас было похоже, что на него нацепили плохо сделанный парик.

— Я хочу оставить это на посту медперсонала. Как он там? — спросил он.

— Братишка держится.

— Ты ужасно выглядишь. Поезжай домой, выспись немного.

— Да я нормально поспал тут на кушетке прошлой ночью. Мне нужно только душ принять и переодеться.

Капитан Гидри посмотрел мне прямо в глаза.

— Что он тебе там говорил?

— Ничего.

— Не надо водить меня за нос, Дейв.

— Да он ничего не сказал.

— Я с тобой давно работаю. У тебя плохо выходит что-то скрывать.

— Спросите у сиделки. Он не может говорить. Я не уверен даже, что он знает, как здесь оказался.

— Слушай, мне кажется, ты уже близок к тому, чтобы выбраться из всех тех неприятностей, в которые попал. Но прямо сейчас облегчаться после долгого запора не стоит.

— Можно мне вернуть мой значок?

Сжав губы, он взглянул в глубь коридора.

— Не стоило тебе бить Бакстера, — проговорил он.

— Это ничего не меняет.

— Мы каждый раз хоть по шагу, но продвигаемся. Имей терпение, ладно? И людям хоть немножко доверяй.

— У меня уже все деньги вышли из-за этого долгового обязательства в десять тысяч. Пожалуй, мне следует сходить в суд, пока еще можно подать просьбу об апелляции.

— Ты человек начитанный и, наверное, знаешь о святом Иоанне Крестителе и его душе, что томилась долгую ночь. Вот сейчас твоя долгая ночь. Зачем делать ее еще длиннее?

* * *

Дома я вытащил из сумки, отделанной овечьей кожей, свой «ремингтон» 12-го калибра. Тонкий слой масла, которым я покрыл корпус, отливал синевой. Отец подарил мне этот дробовик, когда я уезжал в Лафайет учиться в колледже, и с тех пор я почти каждый год стрелял диких уток и гусей от мыса Кипремон до побережья Виски-Бэй. Я провел пальцами по отполированному стволу с инкрустацией, потом протер тряпкой дуло, зажал его машинными тисками, которые были прикованы к одному из фальшбортов. Потом карандашом сделал отметку в трех дюймах от края дула и отпилил ножовкой. Отпиленный кусок с лязгом упал на пол. Я поднял его и уже собрался бросить в мусорное ведро, но вместо этого, пропустив через него рождественскую ленточку, повесил на стену над остатками моей коллекции джаза.

Сев за стол на кухне, я зачистил край дула наждачной бумагой и вытащил поршневой затвор из магазина так, чтобы теперь там поместилось пять патронов вместо трех. Потом подошел к стенному шкафу и достал вещевой мешок, армейскую полевую куртку и запасной военный патронташ, который я надевал вместо куртки на охоте, когда было слишком жарко. Убрав все со стола, я расставил патроны вертикально в ряд, как игрушечных солдатиков. Затем выбрал обычный набор уличного полицейского — мелкую дробь и картечь — и сунул их все одновременно в магазин, пока пружина не сжалась до предела, задвинул казенную часть, чтобы она захлопнулась, и щелкнул предохранителем.

Голова была полна образами, которые не хотелось вспоминать. Выглянув в окно, я увидел, как какой-то мужчина переворачивал мясо на барбекю, двое мальчишек играли в салки с мячом, стараясь попасть друг в друга; они щурились от напряжения, лица блестели от пота; неподалеку, у песчаного холма, остановилась сияющая красная машина; а белое солнце нещадно жарило с неба.

* * *

Энни обычно обедала в закусочной рядом с Кэнел-энд-Иксчейндж, неподалеку от своего агентства социальной помощи. Я сел на деревянную скамейку на другой стороне улицы и раскрыл «Таймс-Пикаюн» в ожидании ее прихода. Как только пробило полдень, я увидел ее, идущую вниз по тротуару в толпе служащих, вышедших на обеденный перерыв. На ней были солнечные очки, широкая соломенная шляпа и бледно-желтое платье. Она может прожить в Новом Орлеане всю оставшуюся жизнь, подумал я, но все равно останется девушкой из Канзаса. У нее был несмываемый загар фермерской девчушки, и хотя ноги были красивые, а бедра — приятной округлости, она шла на каблуках так, будто под ней была палуба покачивающегося корабля.

Я наблюдал, как она села за столик спиной ко мне, как сняла очки и как делает заказ официанту, размахивая руками в воздухе. Он стоял, сбитый с толку, а я почти слышал, как она заказывает блюдо, которого нет в меню — была у нее такая привычка, или рассказывает ему о чем-то странном, что она увидела на улице.

Потом я услышал грохотание колес с металлическим ободом — это по тротуару вез тележку пожилой чернокожий мужчина, выкрикивавший:

— А вот дыни, канталупы, сливы, сладкая спелая клубника!

На тележке рядами лежали фрукты, а еще коробки с конфетами, букеты роз, обернутые в зеленую папиросную бумагу, и маленькие бутылочки виноградного сока в ведерке со льдом.

— Как поживаешь, Кэппи? — приветствовал я его.

— Добрый день, лейтенант, — ответил он, ухмыляясь.

Лысая голова его темнела на фоне залитой светом улицы, поверх одежды был надет серый фартук. Он вырос в Леплэйсе, по соседству с семьей Луи Армстронга, но уже много лет продавал свой товар здесь, в Квартале, и был так стар, что ни он сам, ни другие не ведали, сколько ему лет.

— Жена все еще в больнице? — поинтересовался я.

— Да нет, ее хватила кондрашка, и она протянула ноги.

— О, прости, пожалуйста.

— Да, протянула ноги. Сыграла в ящик. Будете виноградный сок?

— Нет, я тебе вот что скажу. Видишь вон ту симпатичную дамочку в желтом платье, которая обедает в кафе на той стороне?

— Да, точно, кажись, вижу.

— Отнеси ей несколько роз и коробку конфет. Вот, держи мелочь, Кэппи.

— А что сказать?

— Просто скажи, что это от одного симпатичного парня-каджуна, — сказал я, подмигнув ему.

Я взглянул еще раз на Энни. Потом повернулся и пошел обратно к машине, которую припарковал на Декатюр-стрит.

* * *

Берег Билокси казался раскаленным, белея под полуденным солнцем. Пальмы, росшие вдоль бульвара, хлопали на ветру листьями, а зеленая вода залива была испещрена бликами света, перемежавшимися пятнами темной синевы, как будто там плавали чернила. Шквалистый ветер дул на юг, и волны уже бились о края дамбы, пена взлетала высоко в воздух еще раньше, чем долетал шум волны, а в зыби мелькали рыбешки и показывались треугольные очертания скатов, сильно напоминавшие нефтяные лужицы, принесенные к берегу приближающимся штормом.

Я нашел ресторан «Берега Залива», но человека, обслуживающего служебную автостоянку, не было на месте. Я прошел немного вдоль берега, купил в ларьке жареного сома, которого мне дали на бумажной тарелочке, и кукурузных оладьев, и уселся на деревянную скамейку под пальмой, чтобы спокойно поесть. Потом почитал брошюрку «Путешествие в Индию», посмотрел, как несколько подростков-южноамериканцев играют в футбол на песке, а затем вышел к дамбе и стал пускать «блинчики» по воде устричными ракушками. Ветер усилился, песчинки, летевшие в нем, больно покалывали, и как только солнце пропало в огромном пламени на западной оконечности неба, стали видны тонкие белые полоски молнии, прорывающиеся сквозь гряду черных туч, низко нависших на предвещающем дождь южном горизонте. Когда вечерняя заря начала сходить с неба, а на горках в парке аттракционов и в пивных стали зажигаться неоновые огни, я вернулся к машине и поехал в сторону ресторана.

У входа двое черных ребят и один белый мужчина лет за тридцать распределяли машины по стоянке, отгоняя их от входа к стене, куда ставили, развернув бампером. У белого были каштановые волосы, подстриженные ежиком, а лицо все в родинках, как будто их нарисовали кисточкой. Я подъехал, передав машину одному из чернокожих. Вошел внутрь и, купив сандвич за пять долларов, съел без особого желания. Когда я вышел, ко мне направился белый мужчина, чтобы взять купон на парковку.

— Я сам могу выехать. Только покажите мне, где она стоит? — сказал я.

Он шагнул от крыльца в темноту и показал на стоянку.

— Второй ряд с краю, — сообщил он.

— Где?

Он пошел дальше, показав еще раз.

— Почти в самом конце ряда, — объяснил он.

— Моя девушка сказала, что ты можешь продать мне немного порошка, от которого чихать хочется, — сказал я.

— Продать вам что? — Он впервые оглядел меня с ног до головы.

В неоновом свете магазина спиртных напитков, стоявшего по соседству, его губы казались пурпурными.

— Сладкую конфетку для носика.

— Вы не по адресу обратились, папаша.

— Я что, похож на полицейского или кого-то в этом роде?

— Хотите, я пригоню вашу машину, сэр?

— Я припас для тебя сто баксов. Давай встретимся в другом месте.

— Вам, может, следует с менеджером поговорить. Я здесь просто в обслуге. Поищите кого-нибудь другого.

— Должно быть, она говорила про другое место. Ладно, я не в обиде, — сказал я и пошел к дальнему краю площадки.

Вырулил на бульвар. Пальмы вдоль аллеи едва справлялись с натиском ветра.

Я проехал через жилой район, развернулся и припарковался на темной улице через квартал от ресторана. Вытащил из сумки, из отделения для перчаток, свой японский полевой бинокль времен Второй мировой войны и настроил его на освещенное крыльцо, где мужчина с родинками парковал машины.

В последующие три часа он дважды подходил к кузову своего автомобиля, прежде чем подать машину выходящему из ресторана владельцу. В полночь ресторан закрылся, и я поехал за ним через весь город до района с немощеными дорогами, дощатыми домами, открытыми сточными канавами и грязными дворами, где ржавели какие-то железяки и стиральные машины.

Большая часть домов была уже темна, и я, оставив машину кварталом ниже, пошел по песчаной дороге к освещенной боковой двери деревянного, похожего на коробку дома, который окружали кривые, чуть не падавшие изгороди. Сквозь москитный экран я увидел, что парень сидит в майке перед телевизором с банкой пива в руках и щелкает пультом, переключая программы. Плечи у него были белые, как живот у лягушки, и покрыты такими же темными родинками, что на лице. Он откинулся на мягком стуле, вентилятор в окне обдувал его лицо, и он, взбалтывая свое пиво, потягивал его, вперившись в экран. Первые капли дождя стукнули по крыше.

Я просунул руку к ручке сетчатой двери и дернул ее на себя, вырвав шпингалет из косяка. Резко выпрямившись, человек уставился на меня широко открытыми глазами, пивная банка покатилась по полу, оставляя хвост пены.

— Некоторые посетители чертовски настойчивы, — сказал я, шагнув внутрь.

Лучше бы я взял свою «беретту-25» в руки, прежде чем войти. Но она лежала у меня в кармане. Он пошарил у себя за спиной на верстаке и, схватив молоток, бросил его, целясь мне в грудь. Стальной набалдашник ударил прямо по правым ребрам. Резкая боль пронзила грудную клетку, как будто сквозь меня пропустили высоковольтный разряд, дыхание перехватило. После чего он набросился на меня, молотя кулаками, как мальчишка в драке на школьном дворе, и все-таки достал разок в глаз и в ухо — я не успел защититься. Старшеклассником в Нью-Иберия я неплохо боксировал и давно усвоил, что где бы ни шел бой — на ринге или на улице, — равных тебе не будет, если будешь крепко стоять на ногах, прикрывать подбородок плечом, не опускать левую руку, защищая лицо, и идти на противника с правым хуком в лицо. Я врезал ему прямо по переносице. Глаза у него чуть не выскочили из орбит от шока, затуманились, и тогда я ударил еще, на этот раз в челюсть, сбив его с ног. Он, перелетев через стул, вмазался в телевизор. Взглянул на меня, подняв белое, как простыня, лицо. Верхнюю губу заливала кровь из носа.

— Хочешь еще? — спросил я.

— Кто ты такой?

— А что тебя волнует? Как долго ты будешь выбираться из этого?

— Выбираться из чего? Что тебе надо от меня? Я тебя до сегодняшнего вечера никогда не видел.

Он попытался встать. Я толкнул его на пол.

— Приходишь сюда, чтоб из меня лапшу сделать, а потом еще вернешься с парочкой таких же отморозков. Как-то не смешно, приятель, — сказал он.

— Видишь, что у меня в руке? Я в тебя целиться не собираюсь, потому что мне кажется, ты к этому отношения не имеешь. Но мы сейчас поднимем ставки.

— Приходишь ко мне домой, нападаешь на меня, размахиваешь тут пушкой, и я еще и виноват? Верится с трудом.

— Вставай, — сказал я и рывком поднял его за руку.

Повел его в спальню.

— Включай свет, — приказал ему.

Он щелкнул выключателем. Кровать была не застелена, на дощатом полу валялась грязная одежда. На карточном столе лежал наполовину собранный пазл с портретом Элвиса Пресли. Подталкивая парня по коридору, я пошел дальше, на крошечную кухню в глубине дома.

— Забыл, где свет включается? — спросил я.

— Слушай, я всего лишь работаю на одних людей. Если у тебя с ними проблемы, с ними и разбирайся. А я человек маленький.

Поискав рукой на стене, я включил верхний свет. Кухня была единственной чистой комнатой в доме. Сушка была вымыта, тарелки сложены в подставку, линолеум начищен воском и отполирован. Посреди кухни у большого стола с жаропрочной столешницей стоял одинокий стул, а на самом столе — черные пластиковые пакетики, стянутые потайным шнурком, склянка с эфиром и пачки сухого молока и сахарной пудры.

Он вытер нос рукой. Родинки на лице были похожи сейчас на дохлых жуков. Из-за опущенного оконного экрана доносился шелест дождевых капель, падавших на листья деревьев.

— Похоже, ты свой товар разбавляешь, — заметил я.

— А ты что хочешь? Вот все, что у меня есть, все у тебя на виду.

— Где Филип Мерфи?

Он с изумлением взглянул на меня, подняв брови.

— Не знаю такого, — ответил.

— Да знаешь, знаешь. Он по две дозы каждый день употребляет.

— Таких много. Слушай, если я смогу найти тебе этого парня, ты уберешься из моей жизни? Тогда ты его получишь.

— Ему за пятьдесят, носит очки, волосы и брови с проседью, взлохмаченные, говорит иногда немного как англичанин.

— А, этот придурок. Он говорил, что его зовут Эдди. Пойдешь хлопнешь его?

— Где он?

— Слушай, у этого кретина куча денег. Можем сорвать на нем неплохой куш. Все так делают.

— Даю тебе последний шанс, — сказал я, двинувшись к нему.

Он отступил, врезавшись спиной в раковину, и поднял руки перед собой.

— Ладно, — сказал он. — Последний двухквартирный дом с оштукатуренными стенами на Азалия-драйв. Прямо на север от дома Джефферсона Дэвиса. А теперь проваливай к черту.

— Ты дом снимаешь или это твой?

— Мой. А что?

— Неверный ответ, — сказал я и, открутив крышку на бутылке с эфиром, залил черные пакетики на кухонном столе.

— Что ты делаешь? — воскликнул он.

— Лучше уноси ноги, приятель, — сказал я, открывая упаковку со спичками.

— Псих, что ли? Сейчас же напалм будет. Не делай этого.

Оцепенев, он уставился на меня расширившимися от страха глазами, до последней секунды не решаясь поверить, что я не шучу. Я поджег всю упаковку, и он бросился к окну, занес одну ногу за экран, поколебался секунду, забравшись на подоконник и став похожим в этот момент на прищепку, болтающуюся на веревке, оглянулся в последний раз на меня, все еще не веря в происходящее, а потом шлепнулся на землю. Позади него закачалась темная колючая ветка.

Я выскочил за дверь и бросил пылающую картонку на стол. Показалось, что воздух разорвало на части похожей на молнию желто-синей вспышкой. Потом жаропрочная столешница извергла столп пламени, абсолютно белого в середине. За считанные секунды краска на потолке превратилась в быстро разрастающийся черный волдырь, который добрался до всех четырех стен.

Когда я шел прочь от дома, огонь уже с треском прорвался сквозь кровлю над кухней, и дождь над ним становился красного цвета.

* * *

Я ехал в темноте по набережной, тянущейся мимо дамбы. Шумел прибой, волны тяжело обрушивались на песок, и пришвартованные лодки ловцов креветок бились о сваи. За окном проплыл Бовуар, заросший одноэтажный дом Джефферсона Дэвиса, стоявший спиной к дороге на темной лужайке под развесистыми дубами. Широкая веранда была освещена, и в темноте, окружавшей здание, в шепоте дождя в кронах деревьев оно походило на ретроспективную картинку той весны 1865 года, когда Дэвис смотрел, как его неудавшийся средневековый роман терпит провал. И если зеленая трава на этой самой лужайке была чуть темнее, чем надо, возможно, так было потому, что здесь было похоронено две сотни безымянных солдат Конфедерации. Дорога на Ронсево манила этого поэта и мечтателя, как наркотик, но за реальность платил солдат.

Я повернул на север и поехал по дороге к двухквартирному дому с розовой штукатуркой, видневшемуся на окраине района. Луны на небе не было, сейчас оно было все черное, и я поставил машину на обочине под дубом, с которого падали капли дождя. С Мерфи всегда было нелегко, и мне нужно было кое-что прикинуть. Отец не раз говорил, что старый броненосец стар, потому что хитер, и не вылезает из норы до тех пор, пока не дашь ему вкусную приманку. Перед отъездом я сложил в маленький чемоданчик сменную одежду, плащ и непромокаемую шляпу. Сейчас надел шляпу и плащ, вытащил ружье из кожаной сумки и, продев через скобу ремень плаща, повесил его под мышкой. Потом застегнул плащ поверх ружья и пошел к дому, который отделяла от других домов свободная площадка, окруженная строительным булыжником.

Оба крыла дома были темны, но подъезд к дальнему оставался свободным, а лужайка вокруг почтового ящика была забросана газетами. Я обогнул ближайшую ко мне квартиру, перерезал ножом телефонный провод в выносной коробке и выкрутил лампочку над крыльцом. Дождь хлестал по одежде, а ружье больно колотило по боку и колену. Надвинув шляпу пониже на глаза, я взял в зубы карандаш и стукнул кулаком в дверь, а потом отступил назад под дождь.

Внутри зажегся свет, и через секунду я увидел, как на стеклянной двери отодвинули занавеску.

— Кто там? — раздался голос.

— Береговая служба газа и электричества. У нас на главной станции произошел взрыв. Перекройте у себя газ.

— Что? — спросили из-за двери.

— Главная станция взорвалась. Мы из насоса ее не можем потушить. Если почувствуете запах газа, поезжайте к Национальному караульному арсеналу. В любом случае, спичек не зажигайте, — сказал я и пошел прочь, как будто направился к следующему дому.

Но вместо этого я срезал угол по свободной площадке за грудой древесностружечных плит, сделал крюк через овраг, где густо росли сосны, и вышел к двухквартирному дому сзади. У меня было подозрение, что Мерфи стоял у окна до тех пор, пока не оставил попыток разглядеть меня сквозь дождь и тьму, а после этого пошел к телефону. Я оказался прав. Пока выжидал под окном, услышал, как он набирает номер, потом повисла пауза, и трубку с треском кинули на рычаг. Пригнувшись, я быстро пробежал вдоль стены к переднему крыльцу, стараясь не запачкать ствол ружья грязью. На углу остановился послушать. Он отодвинул запор и приоткрыл дверь на цепочку.

Давай, у тебя прекрасная возможность доказать, что в штанах еще есть cojones, подумал я. Большие мальчики не держат их в штанах. Тебе дали хорошего пинка из Французского легиона, в заливе Свиней ты ползал в ногах у младшего сержанта, а кусками тел сандинистских фермеров увешивал деревья, как елочными игрушками. Что хорошего в жизни, если у тебя никогда не было желания рисковать?

Потом до моего слуха донеслось, как он снял дверную цепочку и отпустил ее свободно болтаться. Я поднял ружье перед собой, крепко вжавшись в побеленную стену. Он шагнул под косой дождь, круглый белый живот выглядывал из незастегнутой пижамы. В одной руке — фонарик, в другой — синий двухдюймовый револьвер 38-го калибра.

Я щелкнул предохранителем и, выйдя из-за угла, одним движением прицелился, подняв ствол двенадцатого калибра до уровня его головы.

— Брось пушку! Не раздумывая! Выполнять! — выпалил я.

Он дрожал, лицо в свете фонарика казалось куском застывшего воска. Но в глазах, я видел, напряженно работала мысль.

— Я разрежу тебя пополам, Мерфи.

— Догадываюсь, что тебе очень хотелось бы этого, лейтенант, — проговорил он, сгибая колени, будто собрался встать на них, и кладя револьвер на крыльцо.

Я втолкнул его внутрь, включил свет и ногой захлопнул за собой дверь.

— Лицом на пол, руки в стороны, — приказал я.

— Разве нам нужен весь этот балаган? — сказал он, оглядывая меня при свете. — Хорошо, спорить не буду. Но здесь больше никого нет. Похоже, ты сегодня победитель.

Интерьер дома напоминал номер мотеля. В одном окне жужжал встроенный кондиционер, из которого на ворсистый ковер капала вода; обои покрашены роликом в бледно-зеленый цвет; мебель была или пластиковая, или из ДСП; в воздухе пахло химическим ароматизатором. Я быстро осмотрел спальню, ванную, маленькую кухню и столовую.

— Здесь все чисто, — сказал он. Ему пришлось повернуть голову на бок, прижавшись щекой к коврику, чтобы говорить. Розовые складки жира на пояснице были покрыты седоватыми волосами. — Никаких женщин, никаких пушек, никаких секретов. Немного разочарован, наверное, лейтенант?

— Снимай рубашку и сядь на стул.

— Ладно, — ответил он, и улыбка мелькнула в уголках его губ.

— Я тебя чем-то насмешил?

— Не ты. Твоя позиция. Я тебе уже как-то говорил, что у тебя много общего с пуританами. В какой-то момент своей карьеры тебе необходимо было понять, что никого такие вещи не заботят. О да, все говорят, что серьезно обеспокоены. Но на самом деле — ничего подобного, и, по-моему, ты это и сам знаешь.

Он кинул пижамную куртку на подлокотник мягкого стула и сел. У него была бледная впалая грудь, круглый живот выпирал прямо под грудной клеткой.

— Покажи, — сказал я.

Он, пожав плечами, вывернул локти, и я увидел сплошной серый рубец вдоль вен. Следы были так часты, как будто по руке прошелся бритвой цирюльник.

— Слышал, что ты только по две дозы в день принимаешь. Но, похоже, ты законченный парк, — проговорил я.

— А тебе что, от этого легче?

Улыбка сбежала с его лица, в глазах мелькнули презрение, цинизм, вспыхнула злость.

— Если бы я имел какие-то чувства к тебе, то прикончил бы еще на крыльце.

— А мы думали, ты профессионал.

— Надеюсь, ты сегодня вечером хорошо принял. Начинается длительное воздержание. Интересно, что будет денька через два, которые ты проведешь взаперти.

— Уже дрожу от страха. Видишь, на лице холодный пот выступил. О боже, что же мне делать?

В эту секунду в груди у меня шевельнулась настоящая ненависть.

— Если мой брат умрет, а ты каким-то образом выберешься на улицу, тебе только молиться останется, — процедил я.

— Твой брат?

Я внимательно посмотрел на него.

— Он еще жив, и он видел парня, которого ты подослал это сделать, — добавил я.

— Думаешь, мы пытались убить твоего брата?

Глаза у него сверкнули, ладони сжали подлокотники стула.

— Так вот из-за чего вся заварушка! Кто-то подстрелил твоего брата, а ты решил, что за этим мы стоим? — воскликнул он, вытаращив глаза, и поджал губы.

Потом стал расплываться в улыбке, но, взглянув мне в лицо, мгновенно перестал.

— Извиняюсь за свои слова. Но это были не мы, — сказал он. — Зачем нам было твоего брата трогать?

— Он похож на меня, как близнец.

— А, ну да, что-то слышал об этом. Но ты к нам несправедлив. Мы таких ошибок не допускаем, по крайней мере, это не в наших правилах. На самом деле, мы тебя вычеркнули, думали, что ты сейчас занят личными проблемами.

— Ложись на пол.

— Что теперь будем делать, лейтенант?

— Ты отлично гармонируешь с ковром.

Отрезав шнур от лампы, я связал ему руки за спиной, приподнял его голые ноги и обвязал концом провода лодыжки. Потом вытряхнул содержимое всех ящиков на пол, пересмотрел всю одежду в шкафах, свалил грудой все его чемоданы на кровать, заглянул в почтовый ящик, внимательно просмотрел его бумажник и вывалил мусор из ведра на кухонный стол. Но в квартире не было ничего, что говорило бы о его жизни в Билокси, Миссисипи. Ни коробки от спичек, ни использованного чека, ни расписки за кредитную карточку, ни неоплаченного счета, из чего стало бы ясно, что он не всегда жил в этом доме. Почти все в квартире было куплено буквально вчера в ближайшем супермаркете. Исключением была лишь упаковка презервативов, лежавшая в ящике ночного столика, да его принадлежности — стерильный шприц, две сверкающие иглы, ложка с изогнутой ручкой, обмотанной изолентой, и три пакетика героина высокого качества, любовно сложенные в кожаную сумочку на молнии с бархатной окантовкой.

— Ну и ну, а мы действительно любим копаться в чужом грязном белье, — заметил он. Он лежал на боку посреди ковра в гостиной. — Тебя это, похоже, даже немного возбуждает, как порнофильм? А твои тайные грешки не так уж страшны.

Я закрыл кожаную сумочку и в задумчивости постучал по ней пальцами.

— Что делать, что делать, думает он, — опять заговорил Мерфи. — Может, монетку кинуть среди местных, кто отымеет старого развратника-наркомана, запертого в собственном доме. Но вот незадача — что говорить потом насчет вторжения с ружьем в чужое жилище? А может, поехать в Новый Орлеан? Но это уже похоже на похищение. Заботам нашего достопочтенного детектива нет конца. Нелегкое бремя — быть хорошим парнем, правда? Но есть же столько высоких образцов для подражания. Твоя маленькая собачка из Канзаса оказалась не так уж проницательна.

— Что?

— Мы ее вычислили. Дело на нее завели.

— Так, значит, ты из ЦРУ.

— Ты что, такой тупой, думаешь, правительство — это одна команда? Как работники американской лесной службы в своих костюмах серых медведей? Даже твоя девица, которой ты регулярно засаживаешь, и то больше знает. Спроси у нее. У нее было одно интересное приключение, когда она хипповала в стране Оз. Она была настолько бесшабашной, что путалась с каждым встречным, вот и залетела. А потом ре-шила как-то немножко прокатиться верхом на лошади, и скинула. Почти так же легко, как одежду с вешалки. Но к счастью для тебя, в Уичите работали хорошие доктора, они вытащили послед, не повредив матку.

Я швырнул кожаную сумочку через дверь кухни в кучу мусора, лежавшего на столе, потом зашел в спальню и взял рубашку, брюки и туфли из вороха одежды на дне шкафа. Молния раскалывала небо на куски, дом сотрясали раскаты грома. Дождь колотил по оконным стеклам. Я бросил одежду Мерфи, развязал ему руки и снова взял его на мушку.

— Наденешь вот это, — сказал я.

— Пора в путь? — улыбнулся он.

— Одевайся, Мерфи.

— По-моему, путешествие будет не из приятных.

— Подумай о других вариантах. Остается Миссисипи.

— Сдается, ехать мне в багажнике, — сказал он, садясь и надевая рубашку. — Не против, если я заскочу в ванную? Я как раз туда направлялся, когда ты постучал.

— Оставь дверь открытой, — сказал я.

Он прошаркал, как старик, в туалет, в своих пижамных брюках и незастегнутой рубашке. Оглянулся на меня, доставая член, и шумно помочился. Розовое от флуоресцентного света лицо было спокойно, на нем выражалось повиновение и облегчение. Из приличия или просто отвлекшись, даже не знаю почему, но я отвел от него глаза. В окна стучали ветки деревьев, а лужайка вспыхивала белым светом, очерчивая вокруг резкие тени, когда молния проносилась по небу. Я очень устал, руки онемели от напряжения, не хотели сжимать ружье, давить на курок.

Он, видимо, хотел снять, а не сдвинуть крышку бачка, потому что приподнял ее, стараясь достать 7,65-миллиметровый «вальтер», прикрепленный внутри. Но когда его рука только крепко сжала рукоятку, я уже спустил предохранитель, рывком поднял обрез и выстрелил ему в грудь. Угол прицела оказался неверным, и дробь, разнося край дверного косяка в дождь белых щепок, разорвала рубашку ему на плече, а на обоях осталась длинная полоса крови, как будто кто-то стряхнул ее с малярной кисти. Позже я так и не смог решить, нужен ли был второй выстрел. Но в его руке был «вальтер», конец черной изоленты болтался на стволе, разбитая фаянсовая крышка бачка лежала на унитазе. Вытряхнув пустую гильзу из магазина, я заправил следующий патрон в патронник и, чувствуя запах дыма и кордита в воздухе, почти сразу же нажал курок. С такими патронами охотились на оленей, и пуля вошла в него прямо под сердцем, пробив тело насквозь. Лицо исполнилось неверием в случившееся, когда он, раскинув руки, упал на стеклянные двери душевой кабины, разбив их.

Я поднял с ковра теплые гильзы и положил в карман. Потом взглянул на Мерфи в ванной. Пуля расплющилась при входе в тело, и на спине виднелась дыра диаметром в пятидесятицентовую монету. Открытые глаза уставились в пустоту, лицо было абсолютно белым, как будто через рану из него вытекла вся кровь до последней капли. Одна рука, лежавшая на круглом животе, все еще судорожно подергивалась.

Но мне было совсем не весело.

Перекинув ремень ружья через плечо, я застегнул плащ и вышел под ливень. Воздух был холодный, пахло мокрой корой и листьями, летящими вместе с ветром, доносился серный запах молний, лизавших черное небо над заливом. Дождь заливал за края шляпы, хлестал по лицу, а я шел по тротуару, шлепая по темным лужам, будто их и не было. Через несколько часов наступит рассвет, небо на востоке с началом нового дня станет розовым, пальмы, берег и волны прибоя, скользящие по песку, начнут медленно выступать из тьмы, пока солнце будет подниматься в небе. А я вернусь в Новый Орлеан, и эта ночь навсегда останется в моей жизни, каким-то образом расположившись в моей собственной комнате.

Но все равно, мне редко когда удавалось прийти в мыслях к успокоению или поверить в чудо. Гроза бушевала всю ночь и весь следующий день, а я, забившись в дальний угол своей лодки, все не мог успокоиться.