На календаре было 20 апреля 1945 года, и Гитлер отмечал свой пятьдесят шестой день рождения, хотя настроение в гитлеровском бункере в Берлине царило далеко не праздничное. Здесь присутствовали Гиммлер, Геббельс, Геринг, Шпеер и кучка вновь награж денных членов гитлерюгенда, но ровным счетом никто, помимо мечтательной Евы Браун, не желал праздновать. Берлин разрушался у них на глазах. Рушились стены, и вместе с ними терпели крушение надежды. Радио и телеграф непрестанно сообщали о новых и новых поражениях немцев. Подростки с прыщавыми лицами, седовласые старцы – и тех и других можно было увидеть висящими на фонарных столбах с табличками на шее, гласившими: “Тот, у кого не хватило духу драться, должен был умереть”. Мальчики, набранные из гитлерюгенда, некоторым из которых едва исполнилось двенадцать, в форме не по размеру и с винтовками Маузера в руках, представляли собой последних, кто мог оказывать хоть какое-то сопротивление русским, чья армия сжимала город в постоянно сужающемся кольце. Посреди этого хаоса Герман и сказал любимому фюреру auf Wiedersehen, хотя знал, что в действительности они уже никогда не свидятся.

Герман покинул бункер и поспешил в другое безопасное место – в Берхтесгаден, подальше от окружавших Берлин “иванов”. Прошло три дня, и Герман, увидев, как развиваются события в Берлине, подумал, что настал тот самый момент, когда можно взять власть в Германии в свои руки и прекратить войну. Он послал в гитлеровский бункер знаменитую телеграмму, в которой вежливо поинтересовался, не кажется ли Адольфу, что сейчас как раз подходящий момент для передачи власти в соответствии с декретом 29 июня 1941 года. Этот декрет гласил, что к Герингу перейдет руководство Третим рейхом в том случае, если Гитлер вдруг окажется в какой-либо мере нетрудоспособным. “Вежливый” вопрос, однако, сопровождался не самым вежливым уведомлением о том, что в случае неполучения ответа до десяти вечера того же дня будет принято решение о том, что Гитлер действительно нетрудоспособен, что, в свою очередь, приведет в действие вышеупомянутый декрет. “То, что я чувствую к Вам в эти тяжелейшие часы моей жизни, не может быть передано словами. Да хранит Вас Господь, и пусть он несмотря ни на что позволит Вам прибыть сюда как можно скорее. Ваш Герман Геринг”.

Получив первую телеграмму, Гитлер остался на удивление спокойным. Но после второй, прибывшей в шесть вечера, впал в ярость. Он объявил, что это ультиматум и поступок предателя, назвав Геринга “морфинистом”, после чего “разрыдался как дитя”. Вытерев слезы и пригладив волосы, он подписал радиосообщение, написанное Мартином Борманом, его личным секретарем, доверенным лицом и, помимо прочего, давним соперником Германа. Радиосообщение обвиняло Германа в государственной измене, что означало смертную казнь, но в случае Германа оно заменялось снятием его со всех занимаемых должностей. В конце концов Гитлер обрубил все связи с Герингом, написав 29 апреля 1945 года во второй части политического завещания: “Перед своей смертью я исключаю бывшего рейхсмаршала Германа Геринга из партии и лишаю его всех прав, которыми он был наделен декретом от 29 июня 1941 года. Далее, в соответствии с моим заявлением в рейхстаге 1 сентября 1939 года, я назначаю на его место гросадмирала Деница, президента Рейха и главнокомандующего вооруженными силами”.

Тем временем Мартин Борман строил планы того, как избавиться от своего соперника навсегда. В обход Гитлера он вечером 23 апреля послал фюрерам СС Франку и Бредову приказ арестовать Германа, его семью, прислугу и адъютантов в резиденции в Берхтесгадене. После жесткой бомбардировки “Орлиного гнезда” и резиденции Геринга королевскими ВВС Франк получил другую телеграмму, которая якобы была послана Гитлером, но скорее всего была делом рук Бормана. В ней приказывалось расстрелять Геринга после капитуляции Берлина.

Однако Франку хватило прозорливости, чтобы сделать вывод: в отсутствие Гитлера и Бормана именно такой человек, как Герман Геринг, один из последних людей из высшего руководства, будет заключать перемирие с союзниками. Поэтому, когда пришли вести о падении Берлина – и Гитлера, – Франк не стал доставать свой люгер из кобуры. Вместо этого он приказал препроводить Геринга и его свиту в наиболее безопасное место. Оказалось, что таким местом было австрийское поместье Германа – замок Маутерндорф. В течение шестидесятитрехчасового путешествия Геринг получил последнюю пощечину: по радио передали, что у Германа якобы “случился сердечный приступ” и что “фюрер назначил генерал-полковника Риттера фон Грайма новым главнокомандующим люфтваффе и одновременно повысил его до звания фельдмаршала”.

Вскоре после того, как кортеж прибыл в замок Маутерндорф, Геринг и компания были освобождены от конвоя: помогли верные летчики люфтваффе: “Внезапно эсэсовцев и след простыл… Ни одного не оказалось рядом. И тогда Герман Геринг попрощался с жителями Маутерндорфа. Он пригласил моего отца, мэра и всех остальных. И поехал к американцам. Потому что русские уже были в Шайфлинге, а это всего 80 километров отсюда… Он не хотел попадаться на глаза – тем более в лапы – русских”, – рассказывает доктор Лиелотте Шрот, родственница Эпенштайнов, воочию наблюдавшая последние дни Германа на свободе.

В своем белом мерседесе, одетый в бледно-голубой мундир рейхсмаршала, Герман отправился в замок Фишорн-ин-Брук, что неподалеку от Целль-ам-Зее, чтобы дождаться там американцев. Из замка Фишорн он послал своего первого адъютанта в люфтваффе полковника Бернда фон Браухича к американцам в Куфштайн, вручив ему письмо, адресованное лично генералу Эйзенхауэру. В нем Герман формально признавал поражение Германии и просил о встрече с Эйзенхауэром для заключения перемирия. В Куфштайне фон Браухича представили бригадному генералу 36-й пехотной дивизии Роберту Стэку. Стэк сразу же потребовал, чтобы ему организовали встречу с Германом. Они прибыли в замок Фишорн, обнаружили, что он пуст, и моментально начали охоту за Герингом. Наконец, 7 мая им удалось найти кортеж Германа неподалеку от города Радштадт. Как вспоминает Стэк, “мы наконец наткнулись на группу из 25 автомобилей, остановившихся на дороге и повернутых в том направлении, откуда приехали мы. Это был кортеж Геринга. С ним была его жена, невестка, дочь, генерал фон Эпп (гауляйтер Баварии), его повар, камердинер, помощники, охрана и так далее – всего 75 человек. Герман и я вышли из наших автомобилей. Тогда фон Браушиц [sic] представил нас друг другу. Геринг приветствовал меня старым немецким армейским салютом, а не обычным “хайль Гитлер”. Я ответил тем же”.

Хотя Герман, возможно, ожидал, что его незамедлительно доставят к Эйзенхауэру на самолете, этого не случилось. В глазах американцев Герман был уже не высшим чиновником государства или тем, с кем можно было вести переговоры, а военным преступником главного калибра. Его посадили на военный самолет и отвезли в дознавательный центр 7-й армии в Аугсбурге. Здесь, по указанию Эйзенхауэра, с ним обращались так же, как с любым другим военнопленным. Какая-либо надежда на встречу с Эйзенхауэром была окончательно разбита, когда его формально лишили всей власти, то есть Большого Железного креста (Großkreuz des Eisernen Kreuzes), Золотого маршальского жезла, медали Pour le Mérite и даже бриллиантового перстня. Раздетый и униженный, он превратился из Германа-рейхсмаршала в Германа-обвиняемого.

* * *

Пока Герман оформлял первую жалобу на качество питания в дознавательном центре 7-й армии (SAIC) в Аугсбурге, другой Геринг, тоже боявшийся русских, явился с повинной в центр американской разведки в Зальцбурге 9 мая 1945 года. После краткой беседы с агентом Корпуса контрразведки (CIC) Б. Ф. Эдженбергером было “рекомендовано перенаправить Геринга, Альберта, в отделение CIC при штабе 7-й армии для дальнейших допросов и соответствующих распоряжений. Предположительно, субъект обладает разнообразной важной информацией, способной заинтересовать представителей высшего руководства”. Вслед за этим 13 мая Альберт был арестован и направлен в SAIC в Аугсбурге для первичного допроса. Там он в последний раз воссоединился со старшим братом.

Пока Герман вышагивал по двору, Альберт смотрел из окна своей тюремной камеры. Братья встретились взглядами. Альберт получил разрешение отправиться на прогулку с братом, и после того, как они обнялись и сделали несколько шагов, старший попытался подбодрить младшего: “Мне очень жаль, Альберт, что тебе приходится так страдать из-за меня. Тебя скоро освободят! Когда это случится, пожалуйста, позаботься о моей жене и ребенке. Прощай!” Интуиция подсказывала Альберту обратное. Он чувствовал, что не будет скорого освобождения, что дело нужно взять в свои руки и выстроить защиту. Под заголовоком Menschen, denen ich bei eigener Gefahr (dreimal Gestapo-Haftbefehle!) Leben oder Existenz rettete он начал составлять “список тридцати четырех”. Несмотря на его старания ясно указать следствию, как найти людей, которые могли бы дать показания в его пользу, вряд ли следователи вообще попытались связаться хоть с одним человеком из списка.

Это пренебрежительное отношение было особенно заметно при первом серьезном допросе Альберта, который проводил майор Пол Кубала. Ясно показывая, каким образом будут обращаться с Альбертом в течение всего его пребывания у американцев, Кубала писал: “Альберт Геринг утверждает, что вся его жизнь была не чем иным, как постоянной борьбой с гестапо. Складывается впечатление, что рейхсмаршал только тем и занимался, что выпутывал брата из неприятностей, в которые тот попадал, спасая пожилых евреек, отказываясь произносить “хайль Гитлер” и вежливо критикуя партию”. Учитывая, что остаток его отчета написан подобным же саркастичным языком, становится понятно, что Кубала принял решение о виновности Альберта еще до его допроса. Для него невиновность Альберта была исключена уже на основании того простого факта, что они с Германом носили одну фамилию.

Вероятно, Кубалу особенно раздражало то, что Альберт говорил о Германе как о любом другом человеке, а не как о злодее-обжоре, каким он представал в газетах и пропагандистских репортажах. Альберт рассказал Кубале, что “Герман Геринг часто спасал ему жизнь и никогда не пытался остановить его самаритянскую деятельность, лишь предупреждая, что тому нужно помнить о его положении” и что “он твердо убежден, что война закончилась бы значительно раньше, если бы Гитлер сложил полномочия или умер, а брат Герман Геринг стал фюрером, как планировалось ранее”.

* * *

Альберту с каждым днем становилось хуже, росло и его отчаяние. 17 августа 1945 года его перевели из недавно передислоцированного в Зекенхайм штаба SAIC в Нюрнберг, на скамью подсудимых, которую вскоре заполнят его старший брат и другие высокопоставленные обвиняемые. После короткого спарринга 3 сентября с полковником Джоном Х. Эйменом Альберта выпустили на ринг с младшим лейтенантом Уильямом (Биллом) Джексоном, нью-йоркским адвокатом и сыном одного из основных обвинителей Германа на Нюрнбергском трибунале, главного советника США Роберта Х. Джексона. Комментатором этого матча был назначен молодой переводчик по имени Ричард У. Зонненфельдт, еврейский эмигрант из северогерманского городка Гарделеген.

В 1938 году пятнадцатилетний Зонненфельдт бежал из Германии в Англию. Там в 1940 году его по ошибке интернировали как гражданина враждебного государства и, подобно малолетним воришкам хлеба и яблок в 1788 году, выслали в Австралию. Семнадцатилетнему парню пришлась не по вкусу австралийская жара, его тянуло в Европу, в центр боевых действий. Так началось его невероятное путешествие – через Индию, Южную Африку и Южную Америку, – которое закончилось церемонией получения американского гражданства в Балтиморе и сразу после этого – вступлением в ряды армии США. Он гордо сражался под звездно-полосатым флагом в Арденнах, а теперь в Нюрнберге сделался главным переводчиком обвинения от американцев. Здесь он мог выступать против таких, как Герман Геринг. “Да, мне было всего двадцать два. И я оказался лицом к лицу с людьми, разрушившими мир”, – говорит Зонненфельдт.

Но теперь Зонненфельдт мучительно пытался понять этих двух братьев: одного, который, по его словам, “разрушил мир”, и другого, который, напротив, сделал мир лучше. Подобно тому как последствия их поступков разительно отличались друг от друга, Зонненфельдт находил мало общего и в их внешности и поведении, как будто они вовсе и не были родственниками. Как он отмечал в своих мемуарах Mehr als ein Leben (“Больше, чем одна жизнь”), “не могло быть большего контраста, чем между этими двумя братьями. Герман был невысок, полон, авторитарен, напыщен. Альберт, напротив, высок, худ и угодлив”.

Мучимый беспокойством за свое будущее, Альберт “угодливо” выдавал одну за другой истории о своих многочисленных заступничествах. Напрасно: его нервное от безысходности поведение воспринималось допрашивающими как лишнее доказательство того, что он лжет. “Он был из той породы свидетелей, которые заламывают руки, говорят сверх меры и добровольно рассказывают то, о чем никто не спрашивал. Он вел себя очень нервно. Рассказывал удивительные истории, поверить в которые мне лично было трудно просто потому, что он был абсолютно неубедителен как свидетель”, – вспоминает Зонненфельдт. Следователи считали, что он врал, чтобы “его не сваливали в одну кучу с братом”, или же что если он и делал то, о чем говорил, то исключительно для собственной финансовой выгоды. Однако Зонненфельдту стал понятен метод, которым, скорее всего, пользовался Альберт для получения согласия от старшего брата. Лично убедившийся, каким огромным самомнением обладает Герман, Зонненфельдт писал: “Альберт знал, что Герман был хвастуном, и не одобрял его политику. [Он] помогал своим друзьям, пользуясь его тщеславием: “Но, Герман, ведь это же в твоей власти!”

* * *

Альберта не освободили после допроса, зрители того матча в Нюрнберге хотя бы смогли насладиться увлекательной драматургией, заключавшейся в сериях обнажающих человеческий характер вопросов и ответов. После того как последнее “почему” было ловко отбито последним “потому что”, зрителям показали красноречивый эпилог-развязку, рассказывающий во всех подробностях об отношениях и человеческих качествах двух братьев, Германа и Альберта. Первое представление об этом эпилоге можно было получить уже из простого и безобидного вопроса Джексона на процессе – об отношениях Альберта со своим братом. Альберт ответил на этот простой вопрос развернуто:

Вы должны различать две вещи, когда говорите об “отношениях”. Первое – это мои отношения с Германом как с частным лицом, моим братом; второе – мои отношения с ним как с официальным лицом. Что касается его как брата, он хорошо относился ко мне и также оказывал помощь, как вы уже знаете из предыдущих допросов. Как братья мы были очень близки, у нас были обычные отношения, которые бывают у членов семьи. Никаких отношений с ним как с официальным лицом я не имел. Я хочу отметить, что начиная с 1923 года, то есть с момента основания партии, я был одним из убежденнейших оппонентов партии, причем активным оппонентом, и я не общался со своим братом как с политиком. [220]

Эпилог дополнился еще несколькими предложениями, когда Джексон задал дополнительный вопрос, на который, как ему казалось, ответ мог быть только положительный. “Ваш брат был довольно тяжелым человеком, не так ли?” – спросил он. Показывая ту странную преданность, которая была характерна для их отношений, Альберт возразил: “Напротив, он был человеком очень мягким. Он делал все для моих сестер и родных, он их избаловал. Однако он знал, что мне все это совсем не нравится, поэтому я пошел своей дорогой, и ничто общее нас не связывало”.

На тот же вопрос, заданный еще одним недоверчивым следователем двумя неделями ранее, он ответил в той же манере, с тем же “напротив”: “Насколько он был в состоянии, он мне помогал… Поначалу у него было достаточно власти для этого, потом власти стало меньше из-за возвышения Гиммлера. У него было мягкое сердце, и, когда он слышал о том, что происходит несправедливость, и я настойчиво обращал на это его внимание, он всегда пытался исправить ситуацию”. Действительно, эта братская преданность, кажется, никуда не делась даже тогда, когда у Германа Геринга оказались совсем связаны руки в Нюрнберге. Когда на предварительном допросе его спросили о братьях и сестрах и их местонахождении, он сказал, что у него есть брат по имени Альберт, который “находится в лагере”, но специально отметил при этом, что тот “никогда не состоял в партии”.

Посреди развития событий эпилог получил неожиданный обертон. Еврейский вопрос! Как только была затронута эта взрывоопасная тема, радужная семейная картина, нарисованная Альбертом, разлетелась на кусочки. Глазам публики предстала оборотная, темная сторона отношений Альберта и Германа, на наличие которой он намекал ранее своим развернутым определением. “Что сказал ваш брат, когда вы рассказали ему об ужасах, творившихся с евреями?” – спросил Джексон. Альберт ответил:

Ну, он всегда отвечал на такое, что все это преувеличено, потому что ему присылают точные отчеты о таких вещах. Он говорил, что я не должен вмешиваться в государственные дела, в исторические дела, потому что у меня нет никаких познаний в политике. “ Ты политический идиот!” – это его слова. Я создавал ему много проблем, потому что все-таки постоянно вмешивался. Знаете, он в пятой камере и может сам вам об этом рассказать. Мне также известно из одного протокола допроса, что он назвал меня “паршивой овцой в семье”. Он назвал меня “чужим”. [224]

Пытаясь добиться желаемого ответа, Джексон продолжал: “Но он не отрицал, что знает о происходящем с евреями, правильно?”

“Нет, он не отрицал этого. Он просто преуменьшал степень происходящего, скажем так. Он всегда говорил, что рассказы преувеличены. Я полагаю, настоящей причиной здесь было то, что ему не хотелось показывать свою слабость перед Гиммлером”.

Вполне согласуясь с наблюдением Зонненфельдта, Альберт тут же сообщил информацию, о которой его не спрашивали: “Чтобы дать вам понять, насколько малой властью обладал мой брат в решении таких вопросов, я хочу привести еще один пример. Однажды за ужином мы абстрактно обсуждали тему евреев, гестапо и так далее”.

– Вы имеете в виду, вы и ваш брат? – уточнил Джексон.

– Да, и я спросил его, каковы его планы или что он знал о еврейском вопросе, и он сказал, что лично у него был план, по которому значительную часть Польши со столицей в Варшаве нужно отдать евреям, которых следовало свезти туда со всей Германии, Австрии и Чехословакии. И там у них была бы автономия, иными словами, они бы управлялись со своими делами так, как им заблагорассудится. В реальности это, конечно же, было бы просто огромное гетто, но это уже намного более человечная идея. Разумеется, у этой идеи не было шансов, потому что Lustmörder Гиммлер ничего такого бы не допустил. Это слово означает человека, который убивает ради удовольствия.

Я уверен, что Джексон и его сотрудники, как любой другой, наблюдавший семью Герингов со стороны, втайне посмеивались над этими нелепыми сказками. Им ведь был известен только другой Геринг – Геринг как публичная фигура, а не как верный и заботливый брат, о котором знала его семья. У них также имелся доступ к протоколам разнообразных речей Геринга и собраний с его участием, которые рисовали гораздо более зловещую картину. Картину, известную нам из истории, в которой Герман Геринг был расистом, убежденным антисемитом, разжигателем ненависти, организатором холокоста.

Им было достаточно прочитать речь Геринга в роли президента рейхстага, произнесенную в 1935 году с целью подтолкнуть депутатов к принятию печально известных Нюрнбергских законов. Тогда он с гордостью заявлял следующее: “Бог создал расы. Он не хотел равенства, и потому мы отметаем любую попытку фальсифицировать идею расовой чистоты, приравняв ее к идее расового равенства… Этого равенства не существует. Мы никогда не принимали этой идеи и потому должны отвергнуть ее в нашем законодательстве. Мы должны принять ту чистоту расы, которую природа и судьба нам уготовили”.

Они могли взять текст и другого выступления Германа Геринга – 26 марта 1938 года перед жителями только что аннексированной Вены. Воспользовавшись историческим моментом, он объявил, что “хочет серьезно поговорить с городом Веной. Сегодня Вена не может по праву называть себя немецким городом. Нельзя назвать немецким город, в котором живет триста тысяч евреев. Этот город несет важную для немцев культурную, а также экономическую миссию. Ни для того ни для другого евреи нам не нужны”.

Если и этого не хватило бы для обвинения, можно было бы обратиться к стенограмме встречи под председательством Германа, проведенной по итогам Хрустальной ночи. Ответственный за выполнение четырехлетнего экономического плана, Герман со спокойным сердцем рассматривал вред от уничтожения еврейского имущества исключительно в денежных терминах либо же как досадную помеху на пути решения крупномасштабных задач, абсолютно игнорируя истинную цену этих преступных деяний. Соответственно, на встрече 12 ноября 1938 года он говорил: “Я получил письмо, написанное по указанию фюрера штабсляйтером (руководителем администрации) помощника фюрера Бормана, в письме содержится просьба наконец решить еврейский вопрос раз и навсегда тем или иным методом… Так как задача в основном экономического характера, ее нужно решать именно с экономической точки зрения… Потому что, господа, я сыт по горло всеми этими шествиями! Они не вредят евреям, они вредят мне, на котором лежит высшая ответственность по организации немецкого хозяйства… Хочу, господа, чтобы по поводу цели сегодняшней встречи не оставалось никаких сомнений. Мы собрались здесь не для того, чтобы снова побеседовать, а чтобы принять решение, и я настоятельно прошу все компетентные ведомства принять все возможные меры по устранению евреев из немецкой экономики и сообщать мне в той мере, в которой потребуется”. В заключение встречи он произнес несколько насмешливых слов, которые могут вызвать только оторопь: “Немецкое еврейство в качестве наказания за свои ужасные преступления и т. д. должно расплатиться контрибуцией величиной в один миллиард. Вот это сработает. Эти свиньи не совершат больше ни одного убийства. Кстати, хочу повторить, что мне совсем не хотелось бы быть сейчас евреем в Германии”.

Наконец, маловероятно, что Джексон и его люди могли пропустить знаменитый меморандум об “окончательном решении”, подписанный Германом. Как мы знаем, этот меморандум, датированный 31 июля 1941 года, дал Рейнхарду Гейдриху карт-бланш на начало действий по полному уничтожению евреев в Европе. В меморандуме говорилось: “В дополнение к заданию, порученному вам декретом 24 января 1939 года, по решению еврейского вопроса в сложившихся обстоятельствах через эмиграцию или эвакуацию наиболее предпочтительным из возможных способом наделяю вас полномочиями провести в части организационных, практических и материальных вопросов всю необходимую подготовку окончательного решения еврейского вопроса в немецкой зоне влияния в Европе… Кроме того, поручаю вам в ближайшем будущем представить в мой адрес генеральный план с перечнем предварительных организационных, практических и материальных мероприятий, необходимых для реализации планируемого окончательного решения еврейского вопроса [Endloesung der Judenfrage]”.

Хотя, возможно, Гейдрих и Герман по-разному представляли себе “наиболее предпочтительные из возможных способов” и у остальных выступлений также могла быть какая-то дополнительная подоплека, все же, несомненно, Герман как официальное лицо, политический оппортунист и страстный властолюбец на людях высказывал несколько иное мнение о европейских евреях, нежели тот Герман, который был братом, отцом, мужем или дядей.

* * *

“Давайте вернемся к вашим с братом разговорам о евреях. Вы когда-нибудь выражали свое недовольство относительно того, как с ними обращались? Вы когда-нибудь просили сделать что-то по этому поводу, прекратить это? Что он вам отвечал и какие поступки предпринимал, если вообще предпринимал что-либо?” Джексон вернул разговор в изначальное русло. “Что ж, на самом деле это был наш главный разговор на данную тему – когда я рассказал ему о злодеяниях, совершенных в Вене, которые я видел своими глазами, а также в Триесте, где я однажды встретил евреев, эмигрировавших из Вены. Я помог им деньгами. И тогда он сказал, что если я хочу защищать евреев, помогать им, то это мое дело, но мне нужно быть с этим осторожнее и тактичнее, потому что я создаю бесконечные трудности для него в его положении”, – отвечал Альберт.

* * *

После того как Альберт потешил следователей историей о своем заступничестве от лица австрийского канцлера Курта фон Шушнига и эрцгерцога Иосифа Фердинанда, Джексон, почувствовав слабое место, спросил:

– Почему вас интересовали случаи эрцгерцога и Шушнига, если ваша деятельность в Чехословакии была связана исключительно с коммерческими вопросами “Шкоды”?

– Когда происходили события с Шушнигом и Иосифом Фердинандом, я, кажется, даже еще на работал на “Шкоду”, – поправил его Альберт. – Всю жизнь мне было свойственно помогать всем людям, несмотря на их национальность, страну, возраст, вне зависимости от того, евреи они или христиане. Я помогал людям из Румынии, Болгарии, Венгрии, Чехословакии, Германии, когда только бывала такая возможность – если им не хватало денег, или они хотели эмигрировать, или что-то еще, – и я никогда не ожидал и не получал за это никакого вознаграждения, потому что я делал это по религиозным убеждениям.

– А какова ваша религия? – среагировал Джексон.

– Я протестант, но я бывал и в православных церквях, и в синагогах. Я бывал на буддийских и брамистских службах, для меня здесь нет никакой разницы. Есть только один Бог, но по вероисповеданию я протестант.

Однако Джексон не принял такой ответ. Он нацеливался на то, что, по его убеждению, было единственной мотивацией поступков Альберта и помощи Германа: деньги. Услышав, что Герман всегда помогал Альберту, когда тот либо попадал в беду, либо нуждался в одолжении в связи с его “религиозными делами”, Джексон спросил:

– И после всего того, что он сделал для вас, вы хотите сказать, что вы не сделали ровным счетом ничего в ответ?

– А что я мог бы сделать для него? Единственное, что я сделал, – это подарил ему однажды картину. Что я мог сделать? Он летал высоко, и какая польза ему была от “паршивой овцы”? – ответил Альберт.

– И вы никогда не передавали ему никаких ценностей? – не унимался Джексон.

– Нет, я никогда не делал таких подарков. Я не имел с ним финансовых отношений.

Не исключено, что Джексон бил не вполне наугад, потому что как минимум один источник свидетельствовал, что Альберт мог использовать подарки, например произведения искусства, полученные от своих покровителей, чтобы заручиться поддержкой старшего брата. Как вспоминает Эльза Моравек Перу де Вагнер, дочь близкого друга Альберта Яна Моравека, “мы также узнали, что он принимал подарки от богатых евреев, особенно ценные картины и произведения искусства. Теперь я понимаю, почему он это делал. Его брат прославился тем, что собрал большую коллекцию картин, явно приобретенных не на его военную зарплату. Альберт, возможно, использовал эти “подношения”, чтобы отблагодарить брата за каждый раз, когда тот помогал ему избежать ареста”.

* * *

Незадолго до допроса полковником Эйменом Альберт написал письмо полковнику Бертону К. Эндрусу, отличавшемуся серьезностью надзирателю Нюрнбергской тюрьмы. В письме он жаловался на обострявшуюся болезнь почек и требовал ответов по поводу его необоснованного и, как казалось, нескончаемого заключения. Эндрюс, скорее всего, был не в настроении что-то предпринимать по просьбе человека по фамилии Геринг, потому что Альберт не получил ни ответа, ни медицинской помощи.

Температура поднималась все выше с каждым днем, и 10 сентября 1945 года Альберт решил послать повторное письмо Эндрюсу. Он писал: “Я беру на себя смелость со всем почтением поинтересоваться у полковника, не получал ли он также моего второго письма от 26 августа и не переслал ли он его куда следует. Прежде всего я хотел бы знать, не поступало ли новостей от компетентных лиц. Прошло четыре месяца с тех пор, как я был лишен свободы, и скоро будет уже четыре недели, как я нахожусь в этой тюрьме и до сих пор не знаю почему”. Этому письму, как и предыдущему, так и не суждено было дойти до “компетентных лиц”.

Тем временем, пока Альберт пребывал в неопределенном состоянии, было как минимум одно ведомство по ту сторону Ламанша, которое имело некоторый интерес в его благополучии. Работники Секции V департамента военной контрразведки британской Секретной разведывательной службы (SIS) так хотели узнать о состоянии Альберта, что 8 октября направили своим американским коллегам срочный запрос о его местонахождении. Это произошло по причине небольшой дезинформации, заставившей гордость британской разведки навострить уши, – будто бы “майор Альберт Геринг, бывший шеф Reichsverteidingungs (имперской обороны) в имперском министерстве авиации”, как они его называли, “сумел сбежать от преследования в Португалию на самолете”. Неделю с лишним спустя американцы уведомили коллег, что это сообщение было далеко от истины: Альберт по-прежнему прозябал в тюремной камере в Нюрнберге.

По крайней мере, данная оплошность разведчиков заставила кого-то заглянуть в дело Альберта Геринга и пересмотреть его статус. Этим кем-то оказался подполковник Артур А. Кимбалл, которому было известно, что по результатам допросов Альберт больше не подозревается в совершении преступлений, но который не был уверен, как поступать теперь, и поэтому обратился за советом к вышестоящим чинам. 24 октября он написал: “1. Альберт Геринг удерживается нашей организацией в тюрьме в Нюрнберге. Документы не обнаруживают никакой связи между ним и его двоюродным [sic] братом Германом Герингом и не дают оснований для его дальнейшего содержания. Наша организация больше не нуждается в нем. 2. Запрашиваю указаний относительно освобождения или перевода Альберта Геринга”. Вскоре сверху пришел ответ с большим душераздирающим штампом “Перевод”. Альберт с новым статусом был перемещен в следующее место заключения, на этот раз, правда, несколько более гостеприимное.

Этим местом стал лагерь для интернированных гражданских лиц № 4 в Херсбруке, где, как сказали Альберту, его собирались продержать лишь до окончания трибунала в Нюрнберге. Не прошло и года, как 17 июня 1946 года его опять перебросили в другой, аналогичный лагерь в Дармштадте. Проведя в заключении более года без предъявления обвинения, Альберт стал думать о свободе как состоянии, которого он уже никогда не достигнет, и все из-за причины ареста, которая фигурировала в каждом новом отчете: “Брат рейхсфельдмаршала Геринга”

Несмотря на это, 5 июля 1946 года Альберт подал прошение об освобождении. С учетом того что его поведение во время заключения оценивалось как хорошее и что, по его заявлению, он “не был членом партии и не занимался политической деятельностью”, Альберт получил новый шанс на рассмотрение своего дела, и на этот раз судьба была намного более благосклонна. Она подарила ему нового следователя, майора Виктора Паркера. “Однажды вечером он [Паркер] пришел и сказал: “Угадай, кого я сегодня допрашивал. Альберта Геринга!” – вспоминает жена майора, Гертруда Паркер. – Я понятия не имела, кто такой Альберт Геринг, поэтому он объяснил мне, что это брат Германа Геринга. Во время допроса тот упомянул фамилию Легар. Оказалось, что Альберт Геринг помог Легару и его жене Софи Пашкис”. Это заставило Паркера остолбенеть. Пашкис – фамилия, которую он получил при рождении!

У Паркера, англизировавшего свою фамилию в Америке, было больше общего с Софи Пашкис, чем просто фамилия. На самом деле он был ее племянником. Софи, жена австрийского маэстро Франца Легара, была обязана жизнью Альберту и его вмешательству после того, как она, будучи еврейкой, попала в поле зрения гестапо. Он поехал в Берлин и получил для нее удостоверение о “почетном арийстве” из рук самого Геббельса. Ее имя было аккуратно вписано в “список тридцати четырех” под номером пятнадцать.

В списке лишь тридцать четыре имени. Вероятность того, что близкий родственник одного из этих людей окажется следователем американской армии в Германии, не говоря уже о том, что ему достанется именно дело Альберта, именно в дармштадском лагере, именно в этот день, не поддается вычислению. Это была математическая аномалия на грани вмешательства провидения.

Оказавшись лицом к лицу с человеком, спасшим его тетю от верной смерти, Паркер в протоколе допроса написал следующее:

Субъект был арестован как брат Германа Геринга. Субъект никогда не являлся членом партии или ассоциированных организаций и был известен как антифашист во всей Германии и главным образом в Австрии, поскольку проживал там в течение последних 15 лет. Субъект получил австрийское гражданство в знак протеста против Третьего рейха в 1933 году и остался в Австрии в надежде получить возможность жить свободно в демократической стране. После оккупации Австрии субъект использовал свое влияние на брата и помог многочисленным лицам, перечисленным им в приложенном списке. Большая часть этих людей легкодоступна в качестве свидетелей. Приведенная история представляется соответствующей действительности, так как данному следователю достоверно известно, что субъект помог Францу Легару, приходящемуся следователю дядей. Рекомендуется освобождение субъекта. [241]

Внезапно когда-то далекая мечта о свободе перестала казаться Альберту совсем несбыточной. Все знаки указывали на скорое освобождение. Однако у людей в Вашингтоне и Висбадене имелись другие соображения. С 25 ноября 1945 года велась переписка, которая была связана с запросом послевоенного правительства Чехословакии об экстрадиции Альберта – теперь пришла очередь чехов расспрашивать Альберта о его так называемых военных преступлениях. После обмена телеграммами между канцелярией госсекретаря в Вашингтоне и канцелярией заместителя начальника военно-юридической службы в Европе в Висбадене 15 марта 1946 года наконец было принято решение, что “Геринг Альберт, главный директор “Шкоды”, находящийся в лагере для гражданских интернированных лиц № 4 в Хербсруке (Германия), будет передан генералу Б. Боеру, уполномоченному представителю Чехословакии”. Надежды Альберта на освобождение вскоре были разбиты. В который раз его заставили собирать вещи.

В августе 1946 года Альберт был переведен во временный изолятор в Пльзени, где новые хозяева дали ему впервые отведать их “гостеприимства”. “Мне за всю мою жизнь не пришлось получить столько пощечин, как в Пльзени!” – рассказывал Альберт своему другу Йозефу Харвату. После этого его отвезли в еще более суровое место – пражскую тюрьму Панкрац, ту самую, где недавно местное гестапо проводило пытки и казни, убив более тысячи человек. Правда, к моменту, когда Альберта бросили в камеру, тюрьма уже была переполнена организаторами и исполнителями этих самых зверств – людьми, против которых Альберт так упорно боролся. Всего лишь за два месяца до перевода Альберта под этой крышей находился обергруппенфюрер СС Карл Герман Франк – главная добыча послевоенного чехословацкого правительства и давнишний враг Альберта. Хотя этого было бы достаточно и самого по себе, Альберту вдобавок пришлось выживать в условиях, сравнимых с бывшими концлагерями, в присутствии чешских охранников, кипевших от сдерживаемой пять лет ненависти к любому немцу.

Альберт вынес очередной период утомительных допросов и, как он уже делал чуть более года назад в Аугсбурге, сам написал показания в свою защиту, упомянув каждого чеха, за которого вступился, описав, каким образом он помог Чехии в целом. 6 ноября наступил день суда под председательством судьи доктора Фрыца. Дело слушалось в 14-м Чрезвычайном народном суде в Праге, одном из двадцати четырех чрезвычайных народных судов, учрежденных послевоенным правительством президента Эдварда Бенеша, бывшего лидера и героя чешского Сопротивления. К счастью, новости о положении Альберта распространились среди всего сообщества работников “Шкоды”, и множество его коллег выступили в поддержку Геринга. Теперь настал их черед отплатить ему за помощь, которую он оказывал им с самого своего вступления в должность директора “Шкоды”.

Его старые друзья и члены высшего эшелона руководства компаний “Шкоды”, пользовавшиеся его помощью, – бывший председатель Вилем Хромадко, бывший заместитель коммерческого директора Йозеф Модрый, заместитель управляющего директора Вацлав Скрживанек, директор “Омнипола” Франтишек Жрно – все они выступили в показаниями в защиту Альберта. Даже заводской совет национализированных заводов “Шкоды”, члены которого в принципе не верили, что на свете существуют хорошие немцы, свидетельствовали: “Нет сомнения, этот человек не мог нанести вреда чехам. Нет никаких оснований заводить уголовное дело, и следует передать его Австрии”.

Благие дела и личность Альберта Геринги получили такую известность, что новости о его положении достигли Западной Европы. Бывшая звезда немого кино и приближенная Альберта Александра Оцуп, работавшая на “Шкоду”, выступила с заявлением, описывавшим, какие усилия приложил Альберт для освобождения бесчисленных сотрудников компании, арестованных гестапо в отместку за убийство Гейдриха: “Альберт Геринг сделал так, чтобы семьям арестованных выплатили полную зарплату, несмотря на запрет. Предоставив средства и взяв на себя общение с официальными лицами, он помог нескольким евреям бежать или эмигрировать из Чехословакии. Благодаря его помощи были спасены многие жизни”.

Эрнст Нойбах, друг Альберта с его венских киношных дней, написал на французском письмо самому президенту Бенешу, рассказав, какую роль Альберт сыграл в спасении не только чехов, но и других европейцев. Он закончил свое послание следующим образом: “Я не стану больше занимать ваше время похожими примерами, поскольку их будет слишком много. Я знаю, Monsieur le Président de la République, что это особое дело, крайне щекотливое и болезненное, однако полагаю, что в тот момент, когда мы с сожалением сознаем, что тысячи убийц и нацистов свободно и безнаказанно разгуливают по Германии и Австрии, было бы великой несправедливостью приговорить человека, годами боровшегося с нацистами и спасавшего жизни гонимых, лишь на том основании, что он несет на себе бремя фамилии преступника, от которого сам пытался отмежеваться в течение многих лет”. Бывший обер-штурмбаннфюрер и покровитель Альберта в СС Альфред Баубин направил в суд письмо в его защиту, подтвердив участие того в освобождении директоров “Омнипола” и добавив, что “он имел дружеское отношение к чехам и всегда был готов вступиться за них”.

И без того почти ясное дело Альберта получило последнюю поддержку из неожиданного источника – от американцев. После освобождения Праги американцы с помощью одного бывшего офицера СС разыскали сеть подземных туннелей неподалеку от деревни Штеховице в Центральной Богемии. Проникнув туда через завалы металла и бетона – результаты последней отчаянной попытки эсэсовцев скрыть свои преступления, – они обнаружили государственные архивы Третьего рейха. По сообщениям, в туннелях были спрятаны награбленные сокровища режима, но, что еще важнее, там стояли многочисленные стеллажи с конфиденциальными документами, настоящая библиотека нацистских преступлений. Среди этих документов нашлось и гестаповское досье Альберта, где были задокументированы все его “преступления” против Третьего рейха и все случаи, когда Альберт заступался за граждан Чехословакии. После того как эти документы оказались в суде и ввиду огромного массива доказательств невиновности Альберта Геринга у судьи Фрыца не оставалась другого выхода, кроме как вынести соответствующий вердикт и распорядиться об освобождении.

* * *

16 октября 1946 года Герман Геринг лично позаботился о своем освобождении с помощью смертельной дозы цианида. Альберт, постаревший и больной после двух лет, проведенных в тюрьме, был выпущен на свободу через пять месяцев, 14 марта 1947 года. Он вышел в мир, который уже начал забывать о его существовании. Он больше не смотрел на этот мир через оконную решетку, но он продолжал чувствовать, что находится в клетке, – он оказался один в Праге, которой больше не узнавал. Он знал, что ему нужно вернуться к жене и дочке в Австрию, но как? У него не было ни гроша, никаких выездных документов. Все, что было при нем, – одежда заключенного. Он также знал, что находится в русской зоне оккупации, и понимал, что, попадись он русским, на такую роскошь, как суд, не стоит даже рассчитывать. Он не знал, куда податься, пока не вспомнил о своем старом друге Йозефе Харвате.

Сначала он попробовал найти его по старому адресу на улице Реслова, но нашел лишь развалины. Он не остановился на этом и каким-то образом, как бывало и раньше, нашел новый адрес Харвата. “Я открыл дверь, и на пороге стоял Альберт в каком-то нелепом наряде, – вспоминает Харват в своих мемуарах. – На нем была зеленая рубашка с бантом, какие носили некоторые баварские полки в Первую мировую. На локтях были льняные заплатки, на спине большая буква P. На нем были прохудившиеся брюки и обувь, которая чуть ли не разваливалась на глазах. Я провел его в ванную, выбросил вещи в мусор и дал кое-какую свою одежду. У нас похожие фигуры, и потому ему все подошло, кроме шляпы, которая была немного великовата. Он побрился и встретил меня в библиотеке. Он едва мог держать в руке сигарету и не хотел поднимать на меня глаза, когда я вручил ему целую пачку американских сигарет. Перекусив, он начал рассказывать о своих приключениях”.

Хотя его состояние говорило само за себя, Альберт рассказал Харвату о пережитых им жестокости, невежестве, голоде, отчаянии и отчуждении, закончив некоей смесью облегчения и почти неверия. “Когда меня повезли в бронированном авто в Министерство внутренних дел, знаешь, показалось странным, что они предложили мне сигарету. А потом они говорят: “Герр инженер, у нас на вас ничего нет, вы свободны!”

На следующий день Харват дал Альберту немного денег и послал его во внешний мир купить себе шляпу. Это элементарное задание превратилось для Альберта в целое испытание. Он понял, что теперь не очень приятно быть немцем в Праге. “Стоило мне пару раз заговорить по-немецки, как я сразу получал по губам”, – рассказал Альберт Харвату. “А кто сказал, что ты должен говорить по-немецки? Заговори по-французски, они ответят на немецком, и тогда выбирай себе шляпу на ломаном немецком”.

Следующей задачей было найти способ вернуться в Австрию, минуя советские заставы. Они посетили австрийское консульство в Праге, в котором, оказалось, разделяли беспокойство Альберта по поводу русских. Ему сказали, что его репатриируют в Австрию, но это займет некоторое время. Харват, однако, нашел иной способ. У его младшей дочери, неравнодушной к лошадям, был австрийский друг-лошадник, разъезжавший по работе между Чехословакией и Австрией. Теперь, когда появилось средство передвижения, нужно было придумать какую-то правдивую историю. Они подделали Альберту документы, “поставив в них побольше крупных печатей и переведя на несколько языков”. После этого Харваты снабдили Альберта “одеждой, несколькими платьями для его дочери и, главное, дали ему пачку рафинада, который не только был в дефиците, но и мог использоваться как валюта”. С поддельными документами и рафинадом в руках Альберт покинул Прагу летом 1947 года и пересек австрийскую границу вместе с торговым представителем в его “русскозащитном” автомобиле.

Перед отъездом он отправил телеграмму своей жене Миле: “Моя единственная и любимая Мила! Я наконец свободен. Я уверен, эта новость тебя очень порадует… А мне нужно запастись терпением, потому что может пройти еще много времени, прежде чем я снова буду с тобой, наконец, наконец, моя дорогая”.