“Berlin, Berlin, wir fahren nach Berlin!” – раздаются в теплой ночи чьи-то охрипшие голоса. Фрайбург утопает в черном, красном и золотом. Эти цвета свисают с фонарей, ими обернуты голые торсы, они сияют в глазах. По Бертольдштрассе движется поток людей в дурацких шляпах и футболках с именем Михаэля Баллака. Череда машин ползет по Вердерринг, водители сигналят на мотив “Оле-оле-оле-оле”. Особо разгоряченные фанаты раскачивают автобусы, безуспешно пытаясь их перевернуть. Германия только что прошла в полуфинал Кубка мира по футболу – 2006. Немецкие фанаты скандируют: “Берлин, Берлин, мы едем в Берлин” – еще со времен первой победы на групповом этапе. До финала в Берлине остался один матч со стойкими итальянцами, но сейчас эта возрож денная нация уже представляет себя в Берлине поднимающей победный кубок.

Поначалу зрелище немного смущает. Немцы, поющие толпой, вызывают ассоциации со съездами НСДАП в Нюрнберге и тому подобным. Но это новая Германия. Объединенная Германия, которой потребовалось чуть более шестидесяти пяти лет для примирения коллективной совести и излечения глубоких ран. В этот день немцы могут хором кричать на весь мир, что они гордятся, что они немцы.

Но слышу я выражение этого настроения уже не в первый раз. Я слышу его в разговорах с моими немецкими друзьями. Они – внуки Третьего рейха. Им, в отличие от родителей, больше не запрещается говорить о той эпохе. Но это не значит, что им обязательно хочется обсуждать эту тему. Для них эту тему уже заобсуждали так, что превратили в клише. Многим противно, оттого что часто это первый вопрос, который им задают иностранцы: “Чем занимался твой дед во время войны?” Я могу понять их раздражение. Они не несут ответственности за действия своих дедов, могут разве что рассказывать другим об их ошибках и мгновенно искоренять любой намек на реваншизм. Они сами по себе, и их мир состоит не только из Гитлера, Аушвица, “лебенсраума”, танков и свастик. Поэтому теперь, когда Германия так близка к мировому кубку и обретению новой национальной идентичности, я присоединяюсь к своим друзьям и пою: “Берлин, Берлин, мы едем в Берлин”.

* * *

На следующий день я встаю невыспавшимся и немного помятым. Мне не обойтись без кебаба. Улицы выглядят так, как всегда, – блестят чистотой, словно ничего не произошло. На мостовой ни единой пивной бутылки, ни даже поваленного автобуса. Маленькие немецкие эльфы, работающие на Ordnung (порядок), хорошо потрудились ранним утром. О вчерашней ночи напоминает только радостное сияние города, пусть и в более трезвом варианте. Я иду по Гетештрассе и вижу мать, которая едет на велосипеде и корчит рожи детям в коляске с атрибутикой немецкой сборной. Под дубами прогуливается пара студентов: юноша в дредах и с голым торсом и девушка в свободно сидящем фиолетовом платье. Они едят мороженое и смеются. У Германии, опьяненной мыслью о победе и новооткрытой национальной гордостью, сейчас медовый месяц.

Я пересекаю трамвайные пути и оставляю велосипед у витрины кебабной лавки. Сегодня работает Эмре. Найдя здесь кебаб по два евро, я подружился с Эмре и его заведением. Он приехал в Германию в двенадцать лет, когда настало время работать в семейном бизнесе – дядиной лавке. Сейчас ему шестнадцать, и большую часть дня по будням и в выходные он проводит здесь же, заворачивая мясо в питу и флиртуя с посетительницами. Мы обычно рассказываем друг другу что-нибудь о наших странах. Он часто вспоминает, как ему жилось в Стамбуле, о красавицах с кошачьими глазами, о синеве Мраморного моря и, конечно же, об успехах турецкой сборной по футболу. Я в свою очередь играю на австралийских стереотипах: блондинках с бронзовым загаром, нашей Кайли и, конечно же, кенгуру – он каждый раз с упоением слушает об этой прыгучей аномалии. Мы в чем-то хорошо понимаем друг друга. Мы оба иностранцы, говорящие на примитивном немецком с акцентом – правда, его немецкий несколько более изощренный, чем мой. Каким-то образом благодаря нашей взаимной языковой неуклюжести мы можем говорить свободней, не так скованно.

У Эмре, как и у меня, синяки под глазами, и я спрашиваю его, что он вчера делал. “Матч смотрел!” – отвечает он, глядя на меня как на инопланетянина. “Да, определенно хорошая была ночь. Возможно, даже слишком хорошая”, – говорю я, ощущая, как вкус вчерашней ночи подкатывает к горлу. Оказывается, Эмре гулял до рассвета на этой огромной уличной вечеринке, в которую превратился Фрайбург. Турция не попала на чемпионат, и еще с самой жеребьевки я пытаюсь понять, за кого он будет болеть. Каждый раз он мнется и уходит от ответа. Но сегодня, когда я снова начинаю допытываться, он говорит: “За Германию, конечно!”

* * *

Поезд опаздывает. На целых пять минут. “Scheissse”, – выдыхает бизнесмен справа от меня. У него лицо человека, узревшего конец света. В моем мире опоздавший на пять минут поезд – это большой плюс: за это дадут бесплатный кофе, апельсиновый сок или что-то из еды. Служащая Deutsche Bahn провозит свою тележку с утешительными бонусами с потупленным взором, не решаясь смотреть недовольным пассажирам в глаза. Многие демонстративно ее игнорируют, как бы протестуя против такого безобразия. Но вот наконец блестящий поезд ICE подъезжает, и напряжение на платформе рассеивается.

Я на пути в Берлин. Но я еду не на финал Кубка мира с участием Германии, а для того, чтобы повидаться со старым другом. Всенародные гуляния прекратились несколько месяцев назад, когда Германия проиграла Италии в полуфинальном матче в Дортмунде. Горькая ирония: безудержная атака, летучий строй, эмоциональный подъем немцев не смогли сломить каменную защиту и хитро рассчитанную атаку итальянцев. Это был день трагедии. Поскольку матч пришелся как раз на мою вечернюю смену в пабе, я мог наблюдать за этими лицами, поначалу полными надежды. После того как Azzuri забили два гола в дополнительное время, вокруг воцарилось похоронное настроение. Черный, красный и золотой смешались, стекая по щекам. Взрослые мужчины плакали, причем не от горя, а от шока. Они плакали в тишине. Их оптимизм, восторг момента были столь велики, что никто не задумывался о чем-либо, кроме будущего триумфа в Берлине.

Последующие две недели вся Германия носила траур. Но теперь, всего лишь три месяца спустя, все те чувства – радость и горе – уже потерялись в будничной суете и апатии. Кубок мира оказался забыт, как летний курортный роман.

* * *

Поезд прибывает на берлинский Hauptbahnhof (центральный вокзал), и я вижу настоящий собор из стекла. Воплощение модернизма и той лучащейся счастливой атмосферы, которую пытаются воспроизвести все на свете безразмерные торговые центры, этот вокзал – сотканная из света симфония во славу путешествий и путешественников. Снаружи меня ожидает то же самое. Ничем не приукрашенный, старомодный Берлин, который я видел пять лет назад, теперь покрыт блестящей облицовкой. Marie-Elisabeth-Lüders-Haus, Kanzleramtsgebäude и Paul-Löbe-Haus, построенные за последние несколько лет, исповедуют единую броскую эстетику стекла, причудливых форм и взмывающих ввысь белых стен. Архитекторам, вероятно, никто не ставил задачи построить этот ансамбль “на века”. Нет, Германия хотела показать миру что-то дерзкое и динамичное. Новый пейзаж смотрится свежо и живо, но слишком отдает сиюминутной модой.

Это напоминает мне о моем родном Сиднее, где городскому пейзажу постоянно устраивают подтяжку лица. Каждый новый облик этой красавицы оказывается воплощением всего современного и поражающего воображение. Однако совсем немного лет спустя она выглядит пережитком прошлого, требующим очередной косметической операции. Ничто не вечно. Боюсь, как бы новый архитектурный триумф Берлина не постигла та же судьба. Эта попытка обновления выглядит такой же эфемерной, как энтузиазм, надежды и национальная гордость Германии в преддверии Кубка мира. Что же получается, качели германского национального самоощущения достигли максимально высокой точки и теперь полетят вниз, как это было в 1970-е и 1990-е?

“Счастливые игры”, летняя Олимпиада 1972 года в Мюнхене, должны были дать народу (Западной Германии) сбросить оковы прошлого. Меры безопасности были самыми рудиментарными, две тысячи стражей правопорядка в неброской сизой униформе ходили без оружия. Талисман игр, разноцветную таксу Вальди, полюбил весь мир. В Германии воцарилась гармония, и немцы надеялись, что на этой волне они наконец получат мировое признание. Увы, группа палестинских террористов “Черный сентябрь” посчитала иначе, и игры закончились тем, что на немецкой земле вновь была пролита еврейская кровь. Возможно, немцы рано радовались. Возможно, Олимпиада была только фасадом, скрывающим глубоко укоренившиеся проблемы.

Когда вся планета не отрываясь следила за происходящим в Мюнхене, давно назревавший конфликт в немецкой студенческой среде достиг кульминации. На устах бунтарей были слова “анархия” и “революция”. Они требовали серьезного разговора о неприятной правде о прошлом страны, которую их родители отказывались признавать.

Именно это поколение – послевоенное поколение Германии – понять сложнее всего. Выросшие уже в мирное время, они воспитывались во время больших трудностей и лишений. Что еще хуже, у них не было чувства коллективной идентичности, им вручили историческое наследие, которого можно было только стыдиться. Студенческие революции были шансом выказать эту горечь и выковать новую Германию. Однако в отличие от Вудстока и парижских волнений 1968 года протесты студентов в Германии не вошли в историю в таком же романтическом ореоле. Главным образом из-за того, как было донесено их послание. Негодующие по поводу равнодушия общества к их словам, многие из протестующих, а именно члены фракции Красной армии, начали разговаривать с помощью автоматов Калашникова и динамита. Жестокость и варварство их действий были таковы, что их послание было теперь не только не понято, но и с негодованием отвергнуто, причем их же собратьями-студентами. В конце концов это поколение не преодолело пропасть отчуждения, а Германия осталась все такой же разобщенной.

Примерно двадцать спустя страну охватило новое движение к обретению национальной идентичности, трансформации самоощущения Германии в мире. 9 ноября 1989 года жители Западной и Восточной Германии своими руками разрушили Берлинскую стену. По миру разлетелись фотографии, на которых граждане ФРГ и ГДР, взявшись за руки, танцевали канкан на ее руинах. Западногерманские марки хлынули в упадочный бывший советский сателлит. Были залатаны дороги, построены новые школы. Полки супермаркетов стали ломиться от товаров на любой выбор. Великие футболисты Маттиас Заммер из ГДР и Юрген Клинсман из ФРГ играли теперь под одним флагом. Германия выглядела готовой к новому единству и, что особенно важно, к совместному решению старых проблем.

Однако есть большая разница между объединением страны и единением нации. Когда капиталистические реалии вместе с грузовиками с кока-колой хлынули в восточную часть, многие стали сомневаться в преимуществах такой жизни. Необходимость адаптироваться к ней для жителей Восточной Германии была – и остается – большим стрессом. Пожизненный наем, безопасные улицы, гарантированное образование от яслей до университета, плановая экономика, стабильность и корнишоны Spreewald безвозвратно канули в прошлое. Вместо них было облако неопределенности и циничная политика.

Позже все это привело к такому явлению, как Ostalgie – ностальгии по ГДР. Появились ретробары с портретами Ленина, символикой молота и циркуля и интерьерами прямо из 1960-х. Старые скаутские организации несуществующего государства, такие как Союз свободной немецкой молодежи (FDJ), снова собираются и распевают Bau Auf, Bau Auf и другие гимны эпохи ГДР. В магазинах можно найти товары “из старых добрых времен”: шоколадные хлопья Zetti, кетчуп Werder, Vita Cola. Нашелся даже один производитель, который выпустил Eau de Trabant – жестяную консервную банку с запаянными в ней выхлопными газами “трабанта”, бывшей гордости гэдээровского автопрома. Конечно, это выборочная ностальгия. Люди не вспоминают о темных сторонах жизни в ГДР – полицейском государстве и его безжалостной гвардии “Штази”, запрете на путешествия, борьбе против церкви, цензуре, пятнадцатилетней очереди на тот же “трабант”…

В немецкой речи также появилась лексика раскола. Западногерманцы стали Wessis (западниками) или Besser-Wessis – игра слов, основанная на немецком слове, обозначающем всезнаек или умников, Besserwisser – буквально “лучшезнайка”. Восточные немцы превратились в Ossis (восточников) или, в более оскорбительном варианте, Scheiß Ossis (дерьмовосточников). Те на западе, кто предпочитает последний вариант, обычно рассматривают шестнадцать миллионов этих новых сограждан, едва сведущих в законах современной экономики, как “экономический пассив”, минус на их бывшем безупречном финансовом счету. И подобные настроения тем сильнее, чем больше ослабевает экономика Германии. Страну подтачивает высокий уровень безработицы, и на востоке это ощущается в первую очередь. Подскочили цены на энергоносители и жилье. Что еще проблематичнее, система социального обеспечения уже едва справляется с потребностями стареющего населения.

* * *

Джек наконец добирается до хостела. Это мой университетский друг из Сиднея, который на некоторое время перебрался в Европу, чтобы отдохнуть от бешеного напряжения работы в инвестиционном банке. Уже десять вечера, но ему обязательно хочется прямо сегодня окунуться в мир берлинской богемы, и он уверяет, что Kunsthaus Tacheles идеально подойдет для начала.

Tacheles, расположенный в старом еврейском квартале, появился на свет как результат столкновения сурового цензурного режима ГДР и желания театрального сообщества иметь место для “подлинного” и свободного художественного самовыражения. Название Tacheles происходит от слова на идише, означающего “разговор начистоту”. В Веймарские времена в этом здании был торговый центр, при Третьем рейхе – головная контора СС и тюрьма для французских военнопленных, при ГДР – штаб-квартира всемогущего Freier Deutscher Gewerkschaftsbund (Объединения свободных немецких профсоюзов). После падения Берлинской стены это здание, оккупированное колонией сквотеров, постепенно превратилось в официально признанный центр искусств с галереями и открытыми студиями, четырьмя барами и двумя кинотеатрами – под крышей и под открытым небом. И до и после падения стены этот сквот был авангардом берлинской контркультуры: там проводили массовые вечеринки, там всегда царил мятежный дух и свобода творчества, свойственная нонконформистскому образу жизни.

И теперь мы с Джеком окунулись в самую гущу этой контркультуры, поднимаясь по исписанной граффити лестнице в бар на последнем этаже. Здание сотрясается от громкой музыки, в воздухе пахнет марихуаной, все поверхности покрыты политическими лозунгами и плакатами против Буша. Впечатление как от студенческого общежития на кислоте. Вседозволенность. В облаке дыма нам все-таки удается пробиться к стойке бара, взять два пива и найти свободное место. Нужно передохнуть, просто чтобы сориентироваться в пространстве. После первого глотка, обменявшись взглядами с выражением “ну и место”, мы видим, что из темноты к нам приближается фигура. Это какой-то местный Большой Лебовски: мужчина под сорок с седыми дредами, собранными сверху в хвост, и ушами с “тоннелями” – представитель старшего поколения на вечеринке. Он спрашивает у нас на английском с заметным немецким акцентом, не хотим ли мы что-нибудь приобрести, и хлопает себя по карману. “Нет, спасибо. Того, что в воздухе, вполне достаточно”, – запинаясь, отвечаем мы как настоящие первокурсники. Как будто немного извиняясь за свое предложение, наш собеседник считает необходимым проинформировать нас, что он на самом деле не дилер – не все время по крайней мере, – а бедствующий художник. Он приходит сюда, чтобы сбыть молодым туристам что-нибудь из своего галлюциногенного портфолио. “Легкие деньги”, – говорит он.

В моем сознании звучит тревожный звонок. Tacheles при всей своей богемной атмосфере уже слишком напоминает ловушку для туристов или, еще хуже, первый шаг на пути джентрификации на манер Мясоразделочного квартала в Нью-Йорке. Настоящий андеграунд, видимо, давно покинул эти стены.

Наш Большой Лебовски, кажется, решает взять нас под свое крыло и спрашивает, что мы делаем в Германии. Я рассказываю ему, что живу здесь, делюсь впечатлениями о немецких переживаниях во время неудачной попытки взять кубок Мира, что это было похоже на американские горки – то, как быстро угас немецкий энтузиазм. “Не переживай, мы еще отыграемся! – говорит он. – Посмотри на это место. Чего здесь только не было. Такие американские горки, как ты сказал. Aber weißt du, – он на секунду невольно сбивается на немецкий, – все это время здесь было то же самое здание, тот же фундамент, тот же дух. В 1990-е его хотели снести, говорили, что оно представляет опасность для жизни, или какую-то другую чепуху. Но художники заказали собственное обследование, и что выяснилось? Здание крепче скалы”. Думаю, все зависит от того, с какой стороны на это посмотреть.