Каждый поворот показывается внезапно, на каждом вираже замираешь от восторга пополам с ужасом. Пока мы забираемся на Высокий Тауэрн, гаснет день. Время проносится незаметно. Разбросанные тут и там лоскутки снега превращаются в бескрайние лыжные поля. Лыжники катятся по затененным склонам, другие висят на сиденьях подъемников над самой дорогой. Постепенно зев ущелья открывается, и мы видим зеленую альпийскую долину с прилепившимися по краям гроздьями хижин.

Идет третий день нашей экспедиции по ландшафтам, в которых проходило детство братьев Герингов. Мы с Дастином катим по шоссе 99 через район Австрии под названием Лунгау, где-то в двух часах езды к югу от Зальцбурга. Это та самая дорога, по которой Герман гонял на своем округлом “мерседес-бенце” 540К 1938 года выпуска. За много столетий до того она была единственным возможным здесь маршрутом для купцов из Рима, на котором их поджидала древняя застава – бург Маутерндорф. Это вторая резиденция доктора Германа фон Эпенштайна, сказочный замок Альберта и Германа на время их летних каникул.

Замок – первое, что замечаешь, приближаясь к городку Маутерндорф. Расположенный чуть выше остальных зданий, он, конечно, значительно уступает по высоте Фельденштайнскому. Вдобавок, в отличие от последнего, здесь нет ни смотровых башен, ни двойных стен, ни бойниц для лучников, ни других оборонительных приспособлений. Вместо этого – привлекательный каменный фасад с горчичного цвета угловой кладкой и темно-коричневыми черепичными шпилями на фоне нежно кремовых стен. Теперь, в свете прожекторов, он сверкает еще ярче. Не цитадель, призванная отражать набеги жадных до сокровищ агрессоров, а гостеприимный особняк, прячущий внутри сборщиков дорожной пошлины, – эдакая наживка для ничего не подозревающих торговцев, которым, однако, придется раскошелиться.

Мы переезжаем деревянный мостик над неглубоким рвом, в котором вместо воды растет густая трава. Информационный щит вкратце описывает историю замка. Изначально он был построен в качестве римской дорожной заставы, потом, в xiii веке, попал в руки Salzburger Domkapitel (Зальцбургского соборного капитула), который еще позже, в XV веке, перестроил и укрепил его для обороны местечка Маутерндорф. Замок оставался во владении капитула до 1806 года, когда его передали в казну. Заброшенная властями постройка постепенно разрушалась. В этом состоянии, желая освободиться от не приносящей доходов недвижимости, герцогство Зальбург в 1894 году продало замок Эпенштайну за довольно скромную сумму.

Считается, в этом замке водятся привидения. Грозовыми ночами, когда по коридорам свистит ветер, давно почившие узники, заключенные когда-то в замковых подземельях, кричат и ищут возмездия за все холодные, сырые, голодные ночи, которые им пришлось здесь провести. По крайней мере, таков миф. Но сегодня, с ведьмовской полной луной у нас над головами, миф кажется вполне правдоподобным. Готовые рискнуть повстречаться с духами, мы поднимаемся выше, к заднему подъезду замка. Мы всматриваемся через чугунные ворота с заостренными прутьями в глубину замкового двора, но пройти дальше у нас не получается – согласно зимнему расписанию замок уже закрыт.

В легком унынии мы решаем направиться в город и найти, где перекусить. Центральная улица здесь ничем не выдает своей центральности: полуасфальтовая, полубрусчатая, она так узка, что на ней не разъедутся две обычные машины. Мы с грохотом катим по этому каналу между домами с террасами и магазинчиками, пока наконец не встаем на прикол у городской церкви – той самой, которая каждое воскресенье набивалась до отказа благодаря Эпенштайну и его свите, включая Альберта с Германом. Поскольку теперь вечер воскресенья и мы в небольшом городке, почти все закрыто. Мы устремляемся к одному из немногих аборигенов, зачем-то оказавшихся в этот час на улице, – пожилой даме в шубе до земли и с традиционной местной прической – длинными седыми косами. Она говорит, что дальше по дороге будет Gasthof, который может быть открыт.

“Grüß Gott!” – владелица встречает нас тем же выражением, которое часто употреблял Альберт, обращаясь что к дорогому другу, что к не ценящему словесных изысков партийному чиновнику. “Wir wolten nur fragen, ob Sie die Küche auf haben?” – мы интересуемся, не закрылась ли у них уже кухня. К большому неудовольствию наших ворчащих желудков, женщина сообщает, что ужин будут подавать не раньше чем через час. Считая, что все было напрасно, мы планируем наше возвращение домой.

* * *

Герману, всегда неуютно чувствующему себя в стенах класса, не пришлись по нраву ни школа, ни, конечно, учителя. В конце концов, как он мог их уважать, если в то время считался только с тремя авторитетами: любимым крестным, матерью природой и, в первую очередь, самим собой. Много времени спустя Герман очень веселился при мысли, что ему, всемогущему рейхсмаршалу, когда-то приходилось ощущать на себе удары учительской трости.

Положив начало, как оказалось, бесконечной веренице заведений, в которые он приходил и уходил, Герман получил первое образование в местном детском саду в Фюрте. Здесь его хватило на несколько истерик, и родителям пришлось забрать ребенка, чтобы поручить его заботам частного преподавателя на следующие четыре года. И, поскольку Герман все никак не унимался, было решено, что ежовые рукавицы немецкой системы школ-пансионов – это последнее средство для такого непослушного дитяти. Одиннадцатилетнего Германа отправили в одно из подобных заведений, находившееся в Ансбахе.

Герману сразу не понравилось в новой обстановке. Еда, которую раздавали в школьной столовой, была слишком противна его уже в том возрасте утонченному вкусу, без сомнения, перенятому от крестного. Она была настолько отвратительна, что он подговорил соучеников устроить протест против школьной кухни – протест, увенчавшийся полным разгромом. Униженный своим первым политическим опытом, Герман бежал. Как рассказывают, он выслал постельные принадлежности вперед себя в Фельденштайн, продал свою скрипку за десять марок, чтобы купить билет на поезд, и внезапно объявился дома. Его спешно отослали обратно и, не слушая жалоб, вынудили и дальше подвергаться кулинарным унижениям.

Единственным убежищем для Германа за все годы в пансионе были летние каникулы, когда он мог приезжать в Маутерндорф. Для него окружающие замок леса и горы и являлись настоящей школой – здесь уроки преподавала природа, здесь в противостоянии она воспитывала волю человека. Когда дни укорачивались и воздух становился прозрачней, ему каждый год приходилось насильно возвращаться в место, которое он считал адом. Особенно он терпеть не мог уроки музыки, где его заставляли играть на скрипке, а не на фортепиано, учиться которому его изначально отдали родители. Ненависть Германа не только к струнным инструментам, но и ко всему заведению долго созревала внутри, пока наконец не представилась возможность ее выплеснуть.

Однажды на уроке ученикам дали задание написать сочинение об их героях. Притом что большинство детей стали писать о кайзере или Бисмарке, Герман выбрал в качестве предмета единственного человека, которого он почитал, – своего крестного, Германа фон Эпенштайна. На следующий день ему сказали явиться в кабинет директора и там устроили нагоняй за то, что он написал сочинение, прославляющее еврея. Имя Эпенштайна присутствовало в своего рода полу-“Готском альманахе” – публикации того времени, перечислявшей все благородные семейства с еврейскими корнями. Видимо, этот документ оказался под рукой у директора. Германа заставили в качестве наказания сотню раз написать: “Я не буду писать сочинения во славу евреев”.

Но это были пустяки по сравнению с наказанием, устроенным Герману его соучениками. Его стали задирать, заставили ходить по школьному двору с позорной табличкой на шее: Mein Pate ist Jude, “Мой крестный отец – еврей” – такого Герман не слышал никогда раньше и не собирался с этим мириться. На следующее утро он снова сбежал из Ансбаха, хотя прежде отомстил за оскорбление своего героя, перерезав все струны на инструментах школьного оркестра.

Почему-то этот урок антисемитизма никак не отразился на будущих моральных принципах Германа. Много лет спустя, будучи вторым по значению властителем Третьего рейха, он поддерживал, пассивно и иногда активно, преследования евреев, которыми занимался режим. Его брат Альберт, которому, насколько известно, в детстве повезло избежать такого жестокого урока, много лет спустя в покоренной нацистами Вене будет срывать повешенную чернорубашечниками его же брата похожую табличку с пожилой еврейки.

Последняя выходка Германа в пансионе убедила родителей и крестного подумать об армии. Было ясно, что никакой обычный гражданский преподаватель не сможет обуздать дикий нрав мальчика. Человек в прусском военном мундире, покоритель австро-венгерского и французского войска представлялся единственной силой, способной на равных противостоять бунтующему духу Германа Геринга. Эпенштайн попросил кого надо об одолжении, выделил средства и сумел пристроить Германа в военную академию в Карлсруэ.

Отбыть в военную школу – это была сбывшаяся мечта для мальчика, который с самых ранних лет выказывал пристрастие ко всему связанному с армией. Герман в своей бурской “форме”, состоявшей из шорт цвета хаки и широкополой шляпы, проводил часы у себя комнате, разыгрывая сражения бурских войн. Много лет спустя в качестве настоящего военного командира Герман рассказывал болгарскому королю Борису, что во время таких комнатных битв он использовал зеркала, чтобы удвоить количество своих войск. Это обстоятельство заставляет подумать, уж не сохранил ли Герман Геринг, главнокомандующий люфтваффе с резко убывающим в последние годы войны количеством самолетов, свое старое зеркало, чтобы с его помощью делать доклады Гитлеру о положении дел на воздушных фронтах.

В новой обстановке Герман расцвел, и в марте 1911 года его оценками были “довольно хорошо” по латыни, английскому и французскому, “хорошо” по картографии, “очень хорошо” по истории, математике и физике и “отлично” по географии. В его характеристике было написано: “Геринг был примерным учеником и продемонстрировал качество, которое должно привести его к успеху: он не боится рисковать”. С такой характеристикой Герману было предложено место в знаменитой кадетской школе в Лихтерфельде, недалеко от Берлина, – в заведении – питомнике всего немецкого офицерского класса.

В декабре 1913-го Герман после экзамена не только с легкостью, но и с отличием magna cum laude по всем предметам получил чин прапорщика. Через месяц новоиспеченный прапорщик Геринг был назначен в 112-й полк принца Вильгельма в Мюльхаузене (ныне Мюлуз), который располагался тогда в юго-западной части Германии на границе с Францией.

* * *

Ожидая суда в своей камере в Нюрнберге, Герман поделился с американским психиатром Леоном Гольдензоном мыслями о разнице в характерах между ним и братом Альбертом: “Он всегда был моей противоположностью. Его не интересовали политические и военные вопросы – меня интересовали. Он был тихий, весь в себе – я любил быть среди людей, в компании. Он был меланхоликом и пессимистом, а я – оптимистом. Но он неплохой парень, Альберт”. Во многих отношениях это была точная оценка Альберта, по крайней мере в школьные годы.

Альберт соответствовал ожиданиям учителей, но редко их превосходил. Его считали прилежным учеником, хорошо разбирающимся в отдельных предметах, и, в отличие от брата, мальчиком примерного поведения. Он предпочитал сидеть на задних партах и мечтать, возможно об операх и театральных представлениях, на которые его изредка водил крестный. Благодаря этим походам у него развилась любовь к музыке и искусству. Особенно к музыке, где у него обнаружился дар – он играл на фортепиано и других инструментах на вполне приличном уровне.

Этот эксцентричный, художественно одаренный, незаметный ученик провел свои школьные годы не в лучших пансионах или военных академиях, как его брат, но среди обычных детей в местной Volksschule (начальной школе) в Фельдене, а после в Progymnasium (младшей средней школе) в Херсбруке. В одиннадцать перед ним стояла та же дилемма, с которой немецкие дети должны сталкиваться по сей день: влиться в ряды обычных гимназистов и получить классическое образование либо поступить в Realgymnasium и сосредоточиться на профессиональном обучении. Альберт выбрал последнее, оказавшись в 1906 году учащимся-реалистом в Мюнхене, где погрузился в мир физики и механики. За несколько месяцев до начала Первой мировой он сдал свой Abitur (выпускной экзамен), который открывал ему дорогу в университет.

В 1913 году, когда у Альберта начинался его выпускной год, а Герман собирался сдавать офицерские экзамены в Лихтерфельде, шестидесятидвухлетний Герман фон Эпенштайн приехал к Герингам в Фельденштайн. Там он рассказал Генриху и Фанни, что влюбился в молодую фройляйн – на сорок лет моложе – и скоро они поженятся. Хорошо знакомая с обстоятельствами Эпенштайна будущая супруга, Лилли, потребовала, чтобы он отказался от своих холостяцких привычек – а значит, официально закончил давний роман с Фанни. Когда Эпенштайн в Фельденштайне сообщил эту новость Фанни, Генрих вдруг появился из своего логова и затеял скандал по поводу всех этих лет предательства и невнимания. Закончил он свою тираду заявлением, что не может больше жить на положении гостя у прелюбодея и иуды.

Семья Герингов, расползающаяся по швам, покинула Фельденштайн весной и перебралась в скромное жилище в Мюнхене. Вскоре после этого страдавший не только от диабета и других болезней, но теперь и от разбитого сердца старый рейхскомиссар оставил отечество и семью и 7 декабря отбыл к своему последнему месту службы. Только после смерти Генриха, получив возможность ознакомиться с его личными документами, братья наконец узнали своего истинного отца. В отличие от выжившего из ума пьяницы, знакомого им по детским годам, они увидели человека, добывшего немало славы для отечества как в сражениях, так и в колониях. Скоро оба брата стояли у могилы отца на семейном участке мюнхенского кладбища Вальдфридхоф, раздавленные чувством вины и раскаяния. Говорят, что раскаяние Германа было так глубоко, что его строгая прусская военная выправка дала слабину, и по лицу скатилась слеза.

А потом началась война…

* * *

Наши желудки мечтают о шницеле, наши головы – о подушке. Мы решаем бросить все и идем обратно в машину. По пути замечаем открытое кафе. Кафе “Клаудио” – небольшое место, оккупированное парочками и целыми семьями. Все разодеты по-воскресному нарядно, только что они вышли с мессы в церкви напротив. Нас встречают хоровым приветствием, с которым я незнаком, хотя, наверное, это местный эквивалент Guten Abend. Мы опускаемся на кожаные диваны в дальнем углу.

Осматриваясь в зале, я натыкаюсь взглядом на группу пожилых людей, местных, которые сидят за соседним большим столом. На женщинах изящные драгоценности и одинаковые изумрудно-зеленые шали. Мужчина с редкими седыми волосами, кажется, одет в традиционный для Лунгау комплект: светло-серый, без ворота шерстяной кардиган и зеленый галстук-бабочка с длинными концами. Не участвуя в беседе, он, по-видимому, сознательно оставляет разговоры женщинам, уделяя все внимание стоящему перед ним бокалу с красным вином и сырной тарелке.

Что-то в этом старике подстегивает мою память. Где-то я уже видел эти большие очки в стальной оправе в стиле семидесятых. Я сканирую свой внутренний жесткий диск, пока нужная папка не открывается и эти очки не связываются с человеком, которого я видел в британском документальном фильме про Альберта. Это герр Хоэнзинн, местный житель, он делился воспоминаниями о пребывании Герингов в Маутерндорфе. Удача вдруг улыбается нам. Только что мы собирались свернуть экспедицию и вернуться назад с поджатыми хвостами, а теперь мы смотрим на, возможно, следующий фрагмент головоломки, потягивающий красное вино в двух шагах от нас.

“Hallo, Guten Abend! Es tut mir leid zu stören”, – я подхожу к их столу и извиняюсь за вмешательство. Представляюсь и вежливо уточняю, действительно ли это тот самый человек, которого я видел в фильме. Да, я не ошибся. Дальше он начинает рассказывать о Герингах и Эпенштайне, причем все на понятнейшем хохдойче, за исключением некоторых отклонений в местный диалект. Разумеется, как и прочие, он с самого начала предупреждает, что на самом деле никто ничего существенного об Альберте не знает. Он наговаривает достаточно, чтобы я попросил его разрешения сделать аудиозапись нашей беседы. Старик мнется, но тут вмешивается его жена: “Конечно-конечно, мы живем напротив, через улицу. Заходите где-то через час”.

* * *

После того как человека в смешной шляпе с перьями и его жену сразил выстрел члена “Черной руки” во время их неспешного проезда по Сараево, когда все стороны обменялись ультиматумами, соглашения и союзнические обязательства возымели силу, а кайзеру Францу-Иосифу доставили чек без суммы, подписанный кайзером Вильгельмом II, 1 августа 1914 года детская игрушечная война Германа началась в реальной жизни. Расквартированный в Мюльхаузене близ мощно укрепленной германо-французской границы в Эльзас-Лотарингии, этот двадцатиоднолетний офицер жаждал броситься в бой уже через несколько часов после объявления Германией войны Франции. К сожалению для Германа, он оказался не в том месте. Как часть отвлекающего маневра, предусмотренного планом Шлиффена, 112-му полку принца Вильгельма было приказано отступить на другой берег Рейна, в собственно немецкие земли, в то время как основная часть немецких войск перешла в наступление и как катком прокатилась по Бельгии по пути на Париж.

Когда полку Германа был отдан приказ наступать, у него наконец появился шанс схлестнуться с врагом лицом к лицу. Однако несколько легких стычек спустя судьба преподнесла ему жестокий сюрприз: он был выведен из строя острым приступом ревматического артрита. Болезнь, однако, в дальнейшем сослужила хорошую службу Герману, как бы он, наверное, ни был в тот раз раздосадован. Именно она привела его на лечение во Фрайбург, и именно здесь он познакомился с Бруно Лерцером, молодым кандидатом в ряды Luftstreitkräfte (военно-воздушных сил). Лерцер позвал его на свой “Альбатрос B990” в качестве наблюдателя, и во время одного из разведывательных полетов над Верденом Герингу удалось сделать бесценные точные снимки французской батареи на Кот-де-Талу. За эти фото 25 марта 1915 года его удостоили Железного креста 1-го класса и дали возможность учиться на летчика. В конечном счете летные курсы и сделали из него знаменитость Первой мировой, аса-истребителя, в свою очередь обеспечив через несколько лет восхождение его политической звезды.

В 1916 году самолет Германа сбили, ему пришлось провести год в безделье, с нетерпением ожидая восстановления на службе. В феврале 1917 года ему позволили сесть за штурвал в составе Jagdstaffel 16 (эскадрильи истребителей). Облаченный в железную броню, он наконец превратился в тевтонского рыцаря своей детской мечты. В воздухе Герман оказался столь же прирожденным охотником, как когда-то в лесах и горах вокруг Маутерндорфа или Фельденштайна. К июню 1918 года на его счету был двадцать один сбитый самолет. За это он получил награду, которая обеспечила бы его бесплатным пивом в любой немецкой пивной и обожанием любой юной фройляйн: Pour le Mérite.

Герман внезапно попал в орбиту всенемецкой славы. Его лицо смотрело с первых страниц газет и журнальных обложек. Его портрет передавался друг другу детьми, которые собирали карточки с асами Первой мировой. Он был героем, редким проблеском надежды для немецкого народа. Взлет Германа к славе теперь напоминал восхождение самого грозного и уважаемого пилота в мире, барона Манфреда Альбрехта фон Рихтгофена – Красного Барона.

21 апреля 1918 года неуязвимый до тех пор Красный Барон был сбит огнем ПВО. Его наследником стал Вильгельм Райнхард, но удержаться на вершине надолго ему не удалось. Он сорвался оттуда после рокового испытательного полета на новом “Альбатросе”, том самом, на котором Герман отлетал за минуты до этого. 8 июля 1918 года судьбе было угодно, чтобы “№ 178–654,8.7.18 обер-лейтенанта Германа Геринга” назначили командиром бывшего эскадрильи Красного Барона.

* * *

14 апреля 1945 года Королевские ВВС нанесли младшему брату Берлина Потсдаму один из своих самых знаменитых визитов. После себя они оставили глубокий след не только в потсдамском ландшафте, но и в немецкой военной истории, ибо кроме прочих зданий в бетонных руинах остался лежать немецкий Heeresarchiv (Военный архив) – массив военных документов, собиравшийся на протяжении столетий, и в том числе, что важно для меня, тоненькое личное дело Альберта Геринга. Сегодня единственное свидетельство участия Альберта в войне – это его военно-медицинское досье в архиве Landesamt für Gesundheit und Soziales (Ведомство по делам здравоохранения и социального обеспечения) в Берлине, где зафиксированы точные даты его призыва, увольнения, военные ранения, а также его второе имя, Гюнтер, которое до тех пор почему-то нигде не отмечается.

Военное досье Альберта начинается 2 августа 1914 года в баварском призывном пункте, куда он пришел отдать себя в руки кайзера и отечества – намерение, унаследованное им по крови, но, наверное, отсутствовавшее в его сердце. Его приписали к баварской 6-й резервной дивизии в качестве инженера связи, или, как их тогда называли, в качестве Pionier.

Эта служба не шла ни в какое сравнение с позицией его прославленного брата, однако она была принципиально важна, особенно для оперативного разворачивания войск по плану Шлиффена. По каждому занятому метру территории должен был пролегать метр кабеля, и перерыв в этом процессе означал потерю наступательного момента. Без точной и быстро передаваемой информации о статусе передней линии план Шлиффена мог с легкостью провалиться. Даже когда этот план под конец завяз в грязи окопной войны, роль связиста не потеряла своей значимости. Надежное распространение информации между фронтом и военачальниками в их замке в глубоком тылу могла привести к срыву вражеской атаки или повлиять на то, успешно ли будет собственное наступление.

Соответственно, коммуникации были первоочередной целью ударов противника. На Альберте лежала ответственность за упреждающие меры: например, закопать кабель на двухметровую глубину, чтобы уберечь от поражения, и быстро восстановить те участки, которые спасти не удалось. Последнее означало, что Альберту приходилось под ударами чужой артиллерии сновать в поисках разрывов и быстро восстанавливать связь, прячась от снайперского огня. Эта работа была настолько рискованной, что Альберт провел большую часть военного времени на госпитальной койке.

Pionier Альберт Геринг получил свое первое ранение во время первого сражения при Ипре и 14 ноября 1914 года был отослан с фронта в военный госпиталь в Дортмунде. Чуть больше двух недель спустя его отправили восвояси – буквально, поскольку теперь его поместили в недавно переоборудованном под госпиталь Фельденштайнском замке. После выздоровления посреди королевского великолепия, знакомого с детства, он вернулся на западный фронт, скорее всего, куда-то на линию Гинденбурга во Фландрии. Там, в грязных траншеях с их крысами, вшами и переносимой ими окопной лихорадкой, Альберт пережил зимние морозы, весеннюю слякоть и никогда не отступающий страх близкой смерти, пока чуть было сам с ней не повстречался. Принимая участие в последнем отчаянном наступлении Людендорфа весной 1918 года, он получил пулю в живот.

Теперь уже 1-й лейтенант и командир подразделения связи 103-й баварской дивизии, он снова угодил в бедлам, который представлял из себя любой лазарет Первой мировой. 27 июля его временно поместили в госпиталь в городке Монтиньи-ан-Остреван во французской области Нор – Па-де-Кале, а затем перебросили в другой, в городке Перювельз в бельгийской провинции Эно. Война уже почти закончилась, когда 15 августа 1918 года Альберт с недолеченной раной вернулся в Мюнхен, имея при себе бумаги об увольнении из армии.

Сегодня весь этот хаос Первой мировой войны кажется таким далеким и непостижимо жестоким, что нам трудно почувствовать на себе боль и трагедию, которые пришлось пережить Альберту или любому другому ее солдату. У меня дома то, что мы могли знать и понимать, было связано максимум с рассказами, дошедшими до нас от прадедов, которые проливали кровь за страну и всю империю на берегах Галлиполи и в окопах Франции. Самым близким свидетельством этой далекой войны была история нашего двоюродного прадеда Леса и его портрета. До сих пор этот портрет висит у нас в гостиной. На нем двадцатилетний солдат с моложавым лицом, гордый своей новой формой цвета хаки, в нетерпении ожидающий скорого отплытия за “приключениями” в устье Соммы. Портрет оставался в нашем доме все время войны – все время, пока прадед ждал в очереди сигнального свистка, пока его осыпали снаряды на ничейной территории и косила шрапнель, пока его забрасывали на корабль, идущий в Англию, и оставляли умирать от раны в животе, после которой он выжил только чудом. Его портрет продолжал висеть, пока он в возрасте восьмидесяти лет больше не смог переносить память о войне и не снял его. В ту же ночь он скончался во сне.

Пулевое ранение в живот почему-то не обеспечило Альберту такого же места в фольклоре семьи Герингов, как подвиги Германа, хотя то же самое, тот же самый общий ад перенесли миллионы мужчин по обе стороны фронта. Все они могли бы понять, что означало для Альберта пережить эту убийственную войну, которая унесла двадцать миллионов жизней. Как и с двоюродным прадедом Лесом, война и ранение преследовали Альберта до самого конца.

* * *

Война принесла тяжелый физический ущерб всем, кого задела, военным и гражданским, но она так же глубоко тронула их умы и сердца, особенно побежденных. Когда в бесславный день 28 июня 1919 года был подписан бесславный документ, Герман, из двух братьев истинный солдат, монархист и патриот, рухнул на землю, как будто Версальский договор был последним залпом пушек Антанты. Его сердце, его гордость были растоптаны. Он находился на чужой земле, он принадлежал к команде проигравших. Его любимого кайзера сменили погрязшие в сварах либералы и промышленники. Теперь он был не герой войны, а неизвестно кто без армии и без дома. Он чувствовал себя преданным. Это умонастроение определило всю его оставшуюся жизнь и подтолкнуло его к человеку, который, как он стал считать, знал ответы на все вопросы, – Адольфу Гитлеру.

Наоборот, Альберт, гражданский по призванию, должен был быть счастлив, что война окончена и можно продолжать жить. Чтобы облегчить себе этот переход, летом 1919 года он поступил в вуз – тот, который сейчас носит название Мюнхенского технического университета. Пока его братец дрался с большевиками и планировал путч с боевиками фрайкора, Альберт на восемь семестров погрузился в изучение машиностроения.

Но даже Альберт, никогда не интересовавшийся политикой, не мог избежать политических страстей той поры. В его университете не меньше, чем на улицах Берлина или в мюнхенских пивных, звучали голоса противников Веймарской республики, Версальского договора – голоса будущих национал-социалистов. Генрих Гиммлер, будущий главный преследователь Альберта, посещал тот же самый вуз в те же самые годы. Гиммлер изучал агрономию, активно участвовал в деятельности студенческих братств – питомнике растущего студенческого националистического движения. Альберт явно догадывался, в какую сторону движутся его соотечественники с его братом во главе.

Однако эти мысли были не главной его заботой в то время. Пока что он занимал себя другим – покорением женских сердец. Как и его крестного Эпенштайна, в молодости Альберта привлекали особы королевской крови, женщины, в фамилии которых имелось аристократическое “фон”. 16 марта 1921 года он женился на двадцатиоднолетней Мари фон Аммон.

* * *

“Er commt gleich”, – гремит голос фрау Хоэнзинн через домофон. Герр Хоэнзинн и его незабвенные очки в стальной оправе встречают нас у порога. Мы идем по коридору, заставленному санками, рождественскими украшениями, с пугающе огромным деревянным распятием и в конце концов оказываемся на винтовой лестнице, ведущей на кухню, где царит аромат свежеиспеченного Lebkuchen (пряника) – в Австрии и Германии это запах Рождества. Хоэнзинн убирает с кухонного стола промышленных размеров швейную машинку и жестом приглашает садиться напротив него.

Посмеявшись над нашим чисто случайным знакомством и обсудив предшествующий неудачный визит в замок, он начинает рассказывать нам кое-что об Эпенштайне. Оказывается, реконструкция Маутерндорфского замка заняла совсем немного времени. Мы интересуемся почему. “Потому что у него было столько денег”, – сразу переходит к сути дела Хоэнзинн. Он говорит, что Эпенштайна не слишком хорошо знали в Маутерндорфе, поскольку тот проводил почти все время в Берлине. Однако с деньгами его они были хорошо знакомы – эти деньги, как и в случае с Германом, обеспечили ему славу среди горожан. Например, было известно, что на его средства был выстроен местный детский сад. Я упоминаю слухи о том, что Эпенштайн был настоящим отцом Альберта, и Хоэнзинн отвечает: “Все слухи! Кое-кто говорит, что Альберт был сыном Эпенштайна. Болтовня, которую никто не может проверить. Обыкновенные сплетни, по-моему”. Он объясняет, как эти сплетни обычно распространяются – пожилыми дамами, которые встречаются в супермаркетах и церкви, – и его разбирает смех.

Речь заходит о Германе. Герр Хоэнзинн описывает городские шествия, помпезные и роскошные, – как раз под стать такому человеку, как Герман Геринг. Каждый раз, когда любимый питомец Маутерндорфа прибывал в город, его кортеж встречали толпы горожан с детьми, которые кидали букеты в его открытый “мерседес-бенц”. В один из визитов, по словам Хоэнзинна, Герман получил не только цветы.

Как и в Англии во время войны, у нацистского правительства имелась программа эвакуации детей, Kinderlandverschickung (KLV). Она предусматривала, что городские семьи, которые жили под постоянной угрозой бомбежки, могли посылать детей жить в сельских семьях. Хоэнзинны как раз участвовали в такой программе: они приютили у себя девочку из подвергавшейся постоянным налетам Рейнской области. Девочка оказалась, мягко говоря, непослушной. Показывая на балкон за оконным стеклом, Хоэнзинн рассказывает, что у нее вместе с его старшей сестрой была любимая игра: поливать водой – или вообще бросать что попадется под руку – на прохожих внизу. Как-то раз под балконом проезжал Герман Геринг со всей своей свитой, и девочки устроили водяную бомбардировку его открытого “мерседеса”. У Хоэнзинна, который рассказывает эту историю, округляются глаза и рот, как будто он переживает все заново и не может поверить в то, что происходит.

Военные мгновенно заполонили дом, но быстро выяснили, что злоумышленники – всего лишь пара девочек. Когда стало ясно, что это баловство детей, причем из почтенного семейства, приютившего чужого ребенка, Герман превратил все в шутку: дети есть дети. Он, наверное, даже почувствовал в них родственные души – известно, что, будучи мальчишкой, он и сам был склонен к подобным не совсем безобидным выходкам. Наигранно шокированный тон герра Хоэнзинна постепенно сменяется смехом, но тут он вдруг резко останавливается и проводит руками по столу, как бы жестом приглашая нас приблизиться. Притихшим голосом он сообщает нам, что местные деятели партии отнеслись к инциденту без юмора и так никогда и не простили его семью. Он специально добавляет, что как раз эти люди никогда не брали к себе детей – беженцев из городов воюющего рейха.

Хоэнзинн – прирожденный рассказчик, с большим воодушевлением и артистизмом разыгрывающий всевозможные памятные случаи. Он умело пользуется руками, размахивая ими над головой, когда нужно передать масштаб или значительность события, или складывая их перед собой для пущей искренности и проникновенности. Он точно знает, когда нужно остановиться или сбавить темп, чтобы подчеркнуть какую-то мысль. За несколько предложений энтузиазм и торжественность в его манере и облике могут смениться грустью и отчаянием. Это вообще стало особенностью всех моих бесед с живыми свидетелями войны. Их, переживших столь эмоционально тяжелые времена, запросто бросает то вверх то вниз, и мне приходится кататься на этих эмоциональных американских горках вместе с ними.

Хоэнзинн снова проводит руками по столу, и наша беседа неожиданно для меня приобретает более серьезный тон. “И когда моего отца отправили в концлагерь, потому что он отказывался вступать в партию… Тогда это считали достаточной причиной. Оскорбление фюрера. Мой отец был противником нацистов и, наверное, не очень умно себя повел. Он не представлял всей жестокости режима. Тогда это мало кто понимал, – объясняет Хоэнзин, после чего добавляет: – А гестапо всегда приходило по ночам… Вы, наверное, о таком слышали: бросали камень в окно, ты выглядывал посмотреть, в чем дело… Моего отца как раз так и взяли!”

Его отца отправили в Дахау, где он делил нары с доктором Горбахом, который впоследствии стал канцлером Австрии и часто приезжал гостить к Хоэнзиннам. Хоэнзинн-старший оказался на каторге в Дахау, но тогда семья, оставшаяся без главы в бедственном положении, не имела представления о его судьбе. Хоэнзинны “дружили домами” с другой местной семьей – Ригеле, главой которой была фрау Ольга Ригеле, в девичестве Геринг, старшая сестра Германа и Альберта. Поэтому фрау Хоэнзинн поспешила обратиться к ней за помощью, и через несколько месяцев Хоэнзинн-старший чудесным образом был освобожден. Возвратившись в семью, он ни словом не обмолвился о том, где был. Его молчание было продиктовано не только душевной травмой, но и страхом: на выходе у ворот лагеря ему сказали, что если он “скажет хоть слово о том, что здесь было, скоро они снова встретятся”. Только через много лет после войны его отец смог рассказать о том, что пережил в Дахау.

“А Альберт, этот Альберт! – шумно восклицает, как бы не веря, Хоэнзинн. – Я только потом узнал, из этого интервью, что мой отец был в списке у Альберта!” Список, о котором он говорит, это тот самый “список тридцати четырех”, а интервью – беседа с создателями британского документального фильма, по которому я его вспомнил. Это для меня такой же сюрприз, как и для Хоэнзинна. В фильме не говорилось, что фамилия Хоэнзинна в списке, и не говорилось, что Альберт за него вступался.

“Здесь только одна возможность: фрау Ригеле позвонила Альберту, и тот посодействовал через Германа, – поясняет Хоэнзинн. – Эта семья в нацистах не состояла”. “Герман всегда слушал, что ему говорили родные”, – добавляет он потом. Итак, согласно рассказу Хоэнзинна, фрау Хоэнзинн довела информацию об аресте мужа до сведения фрау Ольги Ригеле, которая затем связалась с Альбертом, работавшим на “Шкоду” в Бухаресте. После этого Альберт, либо сам, либо с помощью Германа, сделал так, чтобы Хоэнзинна-старшего отпустили из Дахау.

Наш хозяин предполагает, что Альберт, когда составлял свой список, знал, что его отец помог бы Альберту, если б его вызвали свидетелем защиты. Его отец мог понять Альберта, ибо у них было одно дело и похожий опыт: их обоих терроризировало гестапо. Как и Альберта, Хоэнзинна-отца арестовывали неоднократно. Местное гестапо не могло смириться с тем, что после освобождения из Дахау он сохранил свой статус авторитетного коммерсанта и противника партии.

После того как Хоэнзинна-отца отпустили из гестаповской тюрьмы в Зальцбурге, Герман Геринг пожаловал в гости. Во время визита он, всемогущий рейхсмаршал, спросил хозяина, как было в Дахау, и доверчивый Хоэнзинн рассказал все как видел. “Геринг вообще-то был шокирован! – сообщает Хоэнзинн-младший интересничающим тоном. – Но то была не его забота. Нужно помнить, что такие люди, как Геринг, занимались в первую очередь войной. Им приходилось много о чем другом беспокоиться – о фронте, например. А еще были преступники, которые как раз все это и устроили, – Гиммлер и прочие. Лагерные коменданты – эти были главные преступники!”

* * *

Сидя в машине на пути обратно во Фрайбург, я не могу выкинуть из головы последние слова Хоэнзинна. Герман Геринг, человек, который принес само понятие концлагеря на немецкую почву, был шокирован тем, что происходило в Дахау?

В 1933 году, будучи главнокомандующим прусской полиции и гестапо, Герман создал первые концентрационные лагеря в Германии. Они родились в период после поджога рейхстага (27 февраля 1933 года) в качестве места, где было необходимо разместить тысячи внезапно возникших политических заключенных. Вину за поджог удачно свалили на конкурентов в борьбе за власть – коммунистов. Лагеря и дальше продолжали функционировать подобным образом – в качестве грубого, но важного инструмента избавления от политических противников (или вообще любого, кто не соглашался с идеологией режима) и консолидации власти. Герман, хорошо знавший историю бурских войн, позаимствовал идею лагерей у британцев, а именно у лорда Китченера, который учредил лагеря еще во время Второй бурской войны.

Я пытаюсь оценить позицию Хоэнзинна, хотя она и кажется такой неправдоподобной. У Германа и правда дел было невпроворот: он был рейхсмаршалом, президентом рейхстага, главнокомандующим люфтваффе, уполномоченным по “четырехлетнему плану”, главой собственной промышленной империи под названием Reichswerke Hermann Göring AG и вдобавок имперским лесничим и имперским егерем. Правда и то, что Геринг еще в 1934 году передал бразды правления гестапо Гиммлеру вместе с контролем за концлагерями.

Правда и другое: Геринг был участником режима, существенной чертой которого было жесткое разграничение власти, внутрипартийные конфликты и атмосфера секретности, здесь не было недостатка в параноиках, которые остервенело защищали свои полномочия от всякого внешнего посягательства. Постоянно сталкивавшиеся друг с другом Гиммлер и Геринг вели непрекращающуюся и беспощадную борьбу за власть. Все, что связывало их, – ничего не значащие любезности. Сделай кто-нибудь из них малейший шаг навстречу, это немедленно было бы использовано против него же. Поэтому Гиммлер и не вздумал бы делиться какой-либо информацией о делах СС с Германом, а Герман никогда не стал бы посвящать Гиммлера в положение люфтваффе или экономики.

И все же трудно представить, что Герман при всем своем всемогуществе и политической опытности мог не знать из каких-то других источников, что в действительности происходило в лагерях. Имея в личном подчинении ведомство прослушки телефонной связи, Forschungsamt, он не мог не знать о делах Гиммлера. Его собственный брат Альберт часто делился с ним своим недовольством. С другой стороны, Альберту не нужны были документальные подтверждения или прослушка разговоров, чтобы понимать, что необходимо что-то делать.

* * *

1923 год – значимая дата для семьи Герингов. В этом году случились две свадьбы, выпуск из университета, похороны, развод, провалившийся путч и изгнание. Первое бракосочетание произошло 3 февраля в Стокгольме между Германом и его шведской возлюбленной Карин фон Канцов – еще одной женщиной, как понятно из имени, аристократического происхождения.

После войны в Германии начался период политического и общественного брожения. Улицы заполонили разочарованные бывшие герои войны – солдаты с судьбой как у Германа. И посреди катаклизма Герман – человек, который когда-то не питал к политике и политикам ничего, кроме презрения, – вдруг сам превратился в политика. Он вступил в ряды берлинского фрайкора (полувоенных отрядов, формировавшихся повсюду в Германии после Первой мировой) и сделал так, чтоб его голос услышали. Хотя его речи воспринимались на ура, на том этапе до карьеры политика Герману было еще далеко. Фрайкор развалился после беспорядочного и неудачного Капповского путча 1920 года, и о политических устремлениях пришлось на время забыть.

В отсутствие дела жизни, в отсутствие кайзера и кайзеровской армии Герман оказался предоставлен сам себе. Однако посреди всего разброда и шатания судьбе было угодно вмешаться, чтобы вновь поставить его на ноги и вернуть на знакомое место – за штурвал самолета. Агентом судьбы выступил голландский гений авиастроительного дела Антон Фоккер. Фоккеру в тот момент позарез требовались пилоты уровня Геринга – люди, способные извлечь максимум из его самолетов, чтобы впечатлить перспективных заказчиков из Скандинавии, в тот момент самого быстроразвивающегося рынка. Летом 1920 года Герман оставил место консультанта при Фоккере, поддавшись более свободолюбивой стороне своей натуры. Он взял в помощники четырех бывших сослуживцев-истребителей, и вместе они стали показывать северянам самые отчаянные летные трюки, которыми прославились во время войны. Их снова заметили, их лица снова появились на обложках. Герману удалось вернуть себе гордость.

С приближением скандинавской зимы Герман стал подумывать о постоянном месте со стабильным доходом. Он нашел работу в Стокгольме, в шведской авиакомпании Svenska Lufttrafik, где ему нужно было катать богатую и знаменитую публику. В одну слишком непогожую шведскую ночь Герману пришлось заночевать в замке своего зажиточного пассажира, графа Эрика фон Розена. Именно здесь, в средневековом замке фон Розена Роккелстад-слотт, так напоминающем Маутерндорфский и Фельденштайнский замки его детства, наш тевтонский рыцарь нашел свою нордическую принцессу Карин фон Канцов. Несмотря на мужа и даже восьмилетнего сына, принцесса с рыцарем мгновенно увлеклись друг другом. Любовь сказала свое слово: в декабре 1922 года Карин развелась с Нильсом фон Канцовом, своим мужем-офицером, и вскоре отправилась на юг, чтобы в Мюнхене воссоединиться с новым кавалером.

После свадьбы случился выпуск из университета. Проведя три семестра, ассистируя профессору Крелю в изучении устройства кранов и подъемников, Альберт в 1923 году закончил курс со степенью инженера-механика и суммарной оценкой “очень хорошо”. Теперь он был волен уехать из Мюнхена, рассадника национал-социализма, на востоке, в Вольфене, его ждало место на заводе компании I. G. Farben. Это та самая компания, которой было суждено оставить огромное пятно на всемирной истории в качестве поставщика газа “циклон Б” в нацистские лагеря уничтожения. Но, когда там работал Альберт, единственное, в чем можно было обвинить I. G. Farben, – это раскрашивание мира своими многочисленными красителями.

Радость уступила место горю: 15 июля 1923 года в шестьдесят четыре года от воспаления легких скончалась Фанни Геринг. Повзрослевшие, обзаведшиеся женами и закаленные войной братья снова встретились у могилы на семейном участке. Только на это раз они не обнимались. Они стали расходиться политически и идейно. Альберт прекрасно знал о политических симпатиях своего брата, его знакомстве с этим австрияком с усами щеточкой, его членстве в Национал-социалистической партии. Несколько лет спустя в Австрии Альберт скажет своему другу Альберту Бенбассату: “Знаешь, у меня есть брат в Германии, который водится с этой сволочью Гитлером, и если он будет продолжать в том же духе, ничем хорошим это для него не кончится”. Этот конфликт интересов приведет к двенадцати годам молчания между братьями. Как объяснял потом Герман, “мы перестали разговаривать из-за того, как Альберт относился к партии. Никто ни на кого не злился. Просто пошли каждый своим путем, как и должно было быть”.

Вскоре последовало раннее окончание двухлетнего брака Альберта с Мари фон Аммон. Причиной развода стала еще одна дама с частицей “фон”, однако, в отличие от молодой первой жены Альберта, она была тридцатисемилетней, на девять лет его старше. Сразу после развода, 10 сентября 1923 года, Альберт женился на Эрне фон Мильтнер. Учитывая близость развода и второй свадьбы, можно не без оснований утверждать, что отношения с Эрной начались у Альберта задолго до того, как Мари сняла с руки его кольцо. Это было только начало череды непредсказуемых, а иногда и скандальных романов Альберта.

Примерно в то же время, когда Альберт стоял у алтаря, клянясь в любви к Эрне, Герман находился в мюнхенской пивной и клялся в любви к Гитлеру и национал-социализму. Поселившись в Мюнхене с новой женой, Герман сам собой вернулся в политику. И Карин, и Германа интересовал этот невысокий человек, который так наэлектризовал мюнхенскую политическую сцену. Герман так описывал свои первые встречи с Гитлером американскому психиатру Леону Гольдензону в Нюрнберге:

Я был против Версальского договора, я был против демократии, которая не смогла покончить с безработицей и вместо того, чтобы сделать Германию сильной державой, превратила ее в страну мелкую и незначительную. Я немецкий националист, у меня есть высокий идеал Германии… Я познакомился с Гитлером в 1922 году на митинге, он меня поначалу не очень впечатлил. Он мало говорил в тот раз, как и я. Через несколько дней я услышал его выступление в мюнхенской пивной – он говорил о величии Германии, отмене Версальского договора, оружии для Германии и будущей славе немецкого народа. Поэтому я объединил с ним силы и вступил в Национал-социалистическую партию. [52]

На том этапе у Гитлера и национал-социалистов было совсем мало последователей, и их не воспринимал всерьез никто из крупных игроков – ни военные, ни промышленники, ни чиновники. Гитлеру нужно было привлечь человека с громким, знакомым в каждой немецкой семье именем, именем, на которое обратит внимание элита, именем, с которым можно будет проникнуть в рейхстаг. Имя Германа Геринга отвечало всем условиям. Герман в свою очередь наконец-то повстречал человека, с энтузиазмом и надеждой смотрящего в будущее, человека, который разделял его взгляды и не боялся их высказывать, человека, которого он считал способным принести долгожданное обновление. В Адольфе Гитлере Герман нашел себе того, за кем можно следовать.

Итак, в 1922 году завязался этот зловещий роман, и, как во всех классических любовных сюжетах, связь должна был пройти испытание на верность. Оно выпало на долю Германа днем в пятницу 9 ноября 1923 года в Мюнхене на Одеонсплац перед Фельдхеррнхалле. Два пулевых ранения, в пах и бедро, стали достаточным доказательством преданности Германа. Пули принадлежали баварским полицейским, которых вызвали для подавления мятежа, получившего название Пивного путча, – первой попытки Гитлера вырвать власть из рук веймарского правительства. Этот день ознаменовал начало четырех очень долгих и мрачных лет в жизни Германа. Скрывшийся с места преступления, с ордером, выписанным на его арест, Герман сделался раненым беженцем, мечущимся между странами: из Германии в Австрию, из Италии в Швецию. Обстоятельства оторвали его от отечества и от действительности. Постоянная физическая и душевная боль превратила его в жалкого морфиниста, знающего только два эмоциональных состояния – отключку и бешенство. Из-за этого он успел несколько раз побывать в шведских заведениях для душевнобольных. Его единственной спасительницей была верная Карин.

Между тем у Альберта все складывалось благополучно. Он только что переехал с женой на север в Дассау, где в 1925 году получил новую работу на Kaloriferwerk профессора Юнкерса. Хотя последний прославился достижениями в области авиации, производство котлов и нагревательных приборов было его основной статьей дохода. Именно в этой отрасли подвизался и Альберт. В 1928 году он пошел на повышение: Юнкерс назначил его представителем в Австрии, Венгрии и Южной Чехословакии. Это означало переезд в Вену и, что важнее, – подальше от СА, штурмовиков его братца и их проникнутых ненавистью выступлений.

* * *

Непрестанно разъезжая между Веной, Прагой и Будапештом, Альберт находился в своей стихии, очаровывая клиентов в лучших ресторанах и кафе, которыми славился каждый из этих городов. “Он всегда говорил, что чувствует себя комфортнее всего в треугольнике между Веной, Прагой и Будапештом – в ту пору самом что ни на есть центре Европы, – вспоминает Эдда Геринг, единственная дочь Германа и племянница Альберта. – Здесь были его интересы, работа, большинство друзей. Это был его мир, и он с его элегантностью, очарованием, умом, чувством юмора встроился в этот мир идеально”.

* * *

Окунувшись в гущу удовольствий кабарешного мира, богемного великолепия кафе и клубов Восточной Европы, Альберт одновременно сбросил свою старую кожу и наконец освободился от нависающей тени брата. Возмужав, он оказался сложной личностью: отчасти герой-призрак, отчасти убежденный гедонист, отчасти безжалостный хам. Именно здесь я чувствую, что могу протянуть руку и ощутить уже не просто нечеткий силуэт-набросок или ворох пожелтевших записок. Из тени Европы 1930-х годов подлинный, состоявшийся Альберт Геринг выступает, чтобы пожать мне руку.