Время идет, но ничего не происходит. Я давлю на звонок снова, и наконец, после еще пары секунд тревожного ожидания, из домофона раздается слабый голос. Он принадлежит Кристин Шоффель, единственной дочери признанного поэта-песенника, сценариста, режиссера, продюсера, а также свидетеля героических деяний Альберта в Вене Эрнста Нойбаха. Я ожидаю Кристин снаружи ее нежно-лимонного дома с террасами, который расположен на краю старого города в австрийском Граце. В конце улицы виднеется шоколадный купол Оперного театра. Внизу оживленно шумит культурный центр Австрии. Остатки проржавевшего “железного занавеса” – тоже всего лишь где-то в пятидесяти километрах отсюда.
Большие двойные металлические ворота, когда-то пропускавшие обеспеченных горожан, которые прибывали к себе домой в конных экипажах, с трудом открываются, и за ними меня приветствует женщина – образец настоящей европейской изысканности. Кристин одета по-домашнему – в джинсы, черную футболку с длинными рукавами и пару модных кед шахматной расцветки. Ее загорелое лицо свидетельствует об отдыхе на греческих островах. Карамельного цвета волосы до плеч явно уложены мастером – и явно дорогостоящим. В полном согласии с ее артистическим происхождением от нее просто веет актрисой.
Мы проходим через внутренний дворик, потом идем сводчатым коридором и, наконец, поднимаемся по черной спиральной лестнице с вытертыми деревянным ступеньками в квартиру с высокими потолками. Это жилище – продолжение самого Граца, воплощение гармонии древности и современности. Здесь нет ни закутка, ни стенки, где не висело бы что-то пикассоподобное, не стояла бы какая-нибудь классическая скульптура или какой-нибудь предмет мебели, который сам по себе является либо произведением искусства, либо плодом многолетнего изучения интерьерного дизайна.
Кристин ускользает на кухню варить кофе, после чего мы удобно устраиваемся в гостиной. Она сразу переходит к делу. Ей не понять, почему вдруг столь молодой человек из столь далекой страны мог заинтересоваться этим периодом истории и проделать путь до самого Граца. Поскольку я с этим вопросом сталкиваюсь все время, мне быстро удается изложить, откуда я такой взялся. Удовлетворенная моими разъяснениями грозная мадам, видимо, несколько расслабляется и, подобно королеве на троне, щелкает ухоженными пальцами, сигнализируя, что можно начинать интервью. “Он рассказывал мне, что Альберт Геринг был человеком, который выручал людей, – говорит Кристин, имея в виду слова своего отца. – Но это была не просто помощь, потому что, выручая других, он очень рисковал. Потому что было невозможно знать, допустит это режим или нет. Было неясно, как далеко он мог зайти. А он всегда доходил до предела. И это был для него большой риск. Но он выжил, и в это было трудно поверить”.
* * *
“Мой отец родился в Вене 3 января 1900 года… Его отец работал в железнодорожном министерстве, а мать была домохозяйкой. У него был один брат, – Кристин быстро поправляет себя, – два брата”. Я удивляюсь, с чего вдруг она чуть не забыла про одного своего дядю, но она тут же объясняет: “У него был один брат, который в 1938 году уехал в Венесуэлу, а другой уехал в Бухенвальд”. Слово “Бухенвальд” произносится так буднично, что я не сразу связываю это название со знаменитым концлагерем. Потом я узнаю, что ее дядя Роберт был убит в Биркенау, крупнейшим из лагерей смерти в освенцимском комплексе.
Задолго до того, как судьбой его братьев стали лагерь смерти и бегство от нацистских преследований, Эрнст Нойбах вел довольно мирную жизнь. После рождения Нойбаха привезли домой в их семейную квартиру в Леопольдштадте, тогда преимущественно еврейском венском районе. В той же мере, в какой сама Вена была уникальным карнавалом культур, Леопольдштадт тоже представлял собой весьма эклектичный праздник жизни, в котором участвовали евреи самого разного толка. Были умеренные, или ассимилированные, евреи – коммерсанты и простые рабочие. Но были и ортодоксальные евреи с их сюртуками, нестрижеными бородами, длинными пейсами и чужими языками, принесенными из восточных земель старой габсбургской империи. Как правило, группы не смешивались – одних считали слишком “еврейскими”, других – слишком “австрийскими”. Нойбахи относились ко второй категории, память о корнях у них проявлялась только в моменты многочисленных еврейских праздников.
Поэтому, например, если Нойбах сразу после окончания гимназии вместе с братом Робертом ушел воевать за свою австро-венгерскую родину на Первой мировой, то восточные евреи по большей части оставались в тылу и еще высмеивали тех, кто записался в армию. Нойбах ощущал себя гордым “габсбургером”, а после того, как крестился, чтобы жениться на невесте-католичке, стал считать себя гордым австрийским христианином. Свидетельством его патриотизма было то, что долгие годы после войны он оставался активным членом Österreichs Bundesheer (Федеральная армия Австрии), нося звание лейтенанта в запасе до тех самых дней, когда свастики разукрасили Вену.
С юных лет Нойбах планировал, что будет учиться в университете. Однако Первая мировая война и последующее падение габсбургской монархии заставили его поменять планы, потому что вместе с кончиной его родины в 1918 году случилась и кончина Нойбаха-старшего, оставившего семье лишь скудную пенсию, которой едва хватало на то, чтобы выжить. Нойбах-младший был вынужден отказаться от своих мечтаний об интеллектуальной профессии и вместо этого надеть комбинезон и пойти расклеивать афиши.
С каждой новой театральной постановкой или фильмом, рекламу которых он водружал на стены, раскаяние все сильнее и сильнее терзало его. Он знал, что среди этих громких имен могло быть его собственное. Имея писательский талант, который было некому продемонстрировать, Нойбах остро чувствовал обделенность. И вот однажды, когда угрызения достигли такой силы, что было не до благоразумия, он решил действовать. Он взялся за перо и стал выдавать одни за другими ударные киносценарии и песни. Со временем он превратился в Эндрю Ллойда Уэббера своей эпохи. “Он начал работать над сценарием “Тренка” очень рано. И еще он сочинил множество популярных песен. Он, например, написал “Я потерял свое сердце в Гейдельберге”, “Моя песня летит по всему миру” с Йозефом Шмидтом, потому что большинство песен у него с Йозефом Шмидтом”, – Кристин перечисляет лишь несколько громких успехов своего отца в прокате и чартах. Как раз во время съемок одного из этих фильмов на студии Tobis-Sascha в Вене в его жизни внезапно появился Альберт Геринг.
* * *
“Это Геринг. Я звоню по поводу оплаты счетов… К сожалению, мне просто придется отключить электричество, если вы в ближайшее время не [заплатите]” – такими словами началось знакомство Нойбаха с Альбертом. Как и большинство режиссеров, Нойбах, снимая свой фильм “Миллионер” на студии Tobis-Sascha, перерасходовал выделенные средства, а Альберт как раз занимал на студии пост управляющего.
На том этапе Нойбах знал Альберта только по слухам, гулявшим среди австрийских киношников. Он слышал от коллег разные теории на тот счет, почему брат Германа Геринга работает администратором на студии с зарплатой в каких-то жалких восемьсот шиллингов в месяц, хотя вполне мог бы иметь блестящую карьеру в немецкой кинопромышленности. Не мог он не слышать и о том, что шикарный коричневый кабриолет “штайр”, в котором Альберт постоянно разъезжал по городу, был подарком брата. Учитывая все эти обстоятельства, никто толком не знал, как вести себя с Альбертом. Поэтому, когда Нойбах отправился на студию на Зибенштернгассе, чтобы встретиться Альбертом, он слегда дрожал от волнения.
Альберт – человек с “овальным лицом, длинными бачками и тонкими усиками” – приветствовал Нойбаха в своем кабинете. С прямой, как у прусского генерала, спиной восседая за столом, он немедленно стал перечислять Нойбаху все издержки и суммы, и это заставило того измениться в лице. Альберт истолковал реакцию Нойбаха как знак того, что он не сможет в ближайшее время покрыть все расходы, поэтому решил сменить тактику. Отбросив строгость, он приблизился к Нойбаху и сказал, что, так и быть, даст ему трехдневную отсрочку. Удивленный этим великодушием Нойбах сделал встречный шаг и пригласил Альберта выпить вместе кофе. И не прогадал, ведь “кофе был для него главнейшим из всех удовольствий”.
После второй чашки Альберт уже начал по-приятельски рассказывать Нойбаху о своем домике в Гринцинге и о получении австрийского гражданства. После третьей разговор перескочил на политическую позицию Альберта, точнее на ее отсутствие. Оказалось, что он больше не общается с Германом, национал-социалистом, хотя до сих пор считает его братом. Он с возмущением поведал, что больше не мог выносить нацистов у себя на родине, и “предрекал горький конец для Германии”. Именно здесь, в этой венской кофейне, началась, как выразилась Кристин, “маленькая дружба” между двумя будущими эмигрантами.
Как-то полгода спустя Нойбах на досуге слушал джаз по радио со своей молодой женой, когда программа внезапно прервалась и в эфире зазвучал мрачный голос Курта фон Шушнига, канцлера Австрии: “И поэтому я прощаюсь с австрийским народом немецкими словами прощания, которые произношу от всего своего сердца: Gott schuetze Oesterreich [Бог хранит Австрию]!” В семь сорок пять вечера в пятницу 11 марта 1938 года по радио было объявлено об отставке Шушнига и, как оказалось, начале аншлюса. Когда в первые часы 12 марта на волнах загремела Die Fahne hoch, песня Хорста Весселя, – музыкальное воплощение немецкого нацизма, – вся Австрия знала: вот оно, свершилось, пришли немцы. Мобилизованный по приказу Шушнига и прибывший на вокзал Франца-Иосифа лейтенант запаса Нойбах был свидетелем реакции своих соотечественников на эту новость. Он видел, как улицы Вены заполняются народом, готовящимся к пришествию завоевателей. Кто-то готовился, собирая чемоданы, другие помогали им в этом.
В ту ночь в дверь Нойбаха постучали. Это была сочувствующая соседка – в руках она держала выпущенный штурмовиками СА список всех, кого должны были арестовать в первую очередь, и в этом списке было его имя. Сомнений не оставалось: нужно было бежать. На следующий день его жена обзвонила несколько консульств, чтобы зарезервировать выездную визу, однако выяснилось, что все границы Австрии заблокированы, за исключением одной – швейцарской. Она нашла какие-то официальные бланки фирмы, на которую тогда работала, и написала письмо, говорившее, что Нойбах является представителем этой фирмы, командированным по делам во Францию. С этим жалким подобием официальной бумаги и одной неопределенностью впереди он вскочил в такси вместе с женой и матерью и помчался на вокзал Вестбанхоф. Пока такси лавировало в море свастик, они видели молодежь, раззадоренную ненавистью, кричащую о необходимости “выкурить еврейских вредителей”, и коричневорубашечников, которые заставляли “восточных евреев” танцевать и потешались над ними. Наконец прибыв на вокзал, они бросились к платформе, где парижский поезд заполнялся таким же, как они, отчаявшимися беженцами. Когда раздался последний свисток и поезд тронулся, Нойбаха стали одолевать мысли о жизни, оставленной им за собой: жене, матери, брате, его фильмах, его Вене. Он уже догадался, что видит свою “любимую мать в последний раз в этой жизни”.
* * *
На следующий день после бегства Нойбаха из Вены гестапо до смерти напугало его жену, заявившись с обыском к ним на квартиру. Когда весть об этом достигла Альберта, он приехал к Нойбахам, чтобы утешить женщину. Он заверил ее, что, если понадобится, сделает все, что в его силах, чтобы помочь ей уехать.
* * *
Кристин, сидевшая в расслабленной позе на диване, вскакивает, чтобы взять с кофейного столика очки в толстой черной квадратной оправе. Ее темно-карие глаза бегают по страницам, которые я только что ей вручил. Читая, она поднимает брови от удивления, и ее лицо расплывается в улыбке. Причина этого волнения – письмо, написанное ее отцом президенту послевоенной Чехословакии Бенешу – или Monsieur le Président de la République, как он называет его в письме, – отправленное в помощь Альберту Герингу, которого в 1946 году судили в Праге за военные преступления против народа Чехословакии. Она даже не подозревала о существовании такого письма, не говоря о том, чтобы самой прочитать это свидетельство о добрых делах Альберта. Она откладывает письмо и снова выходит на сцену со своей собственной историей об Альберте и ее отце: “Да, потом он мне рассказывал. Он рассказывал, что Альберт Геринг помог многим людям, многим евреям, уехать из Германии или Франции. И он делал это [так]: подписывал или писал бумаги. И у него были письма, подписанные Германом Герингом… Вот что мне рассказывал мой отец”.
* * *
Подобно фронтовому доктору, в первые месяцы после аншлюса Альберт работал безостановочно, врачуя раны, нанесенные его братом и его подручными. Одним из первых его дел стала помощь евреям, которые были его коллегами по киноиндустрии. Оскара Пильцера, человека, впервые приведшего Альберта в этот мир, теперь выручал его бывший протеже. “Мы были ужасно напуганы. Эти люди вторглись к нам домой. С оружием и в военной форме. И они вели себя очень угрожающе. Они схватили отца, оттащили в угол, приставили пистолет к спине и украли несколько вещей, которые им зачем-то понадобились. А потом уехали вместе с отцом. И вы можете себе представить, в каком положении мы оказались, что мы чувствовали”, – Джордж Пильцер, сын Оскара, так вспоминает о дне, когда гестапо перевернуло их жизнь. Геббельсу, видимо, было недостаточно разорить компанию Пильцера и лишить его средств к существованию, на этот раз ему потребовалось отнять у него жизнь.
Постоянно занятый телефон Альберта принял срочную просьбу о помощи, и к вечеру того же дня Пильцера отпустили. Как поясняет Джордж Пильцер, “пользуясь своей фамилией, он задействовал все свое влияние – я подчеркиваю, все влияние, – чтобы а) найти, где держали моего отца, и [б)] добиться его немедленного освобождения. И этим я обязан Альберту Герингу, наша семья обязана Альберту Герингу!” Альберт лично проводил Пильцера до итальянской границы и снабдил его валютой. После этого Оскар из Рима перебрался в Париж, где воссоединился с остальной семьей. К сожалению, вскоре он умер из-за осложнений после операции. Но его семья в конечном счете смогла спастись, добравшись до США через Испанию и Марокко. Имя Оскара Пильцера вписано под номером двадцать четыре в “списке тридцати четырех”. В США сыновья Оскара Джордж и Герберт пошли по стопам отца: Джордж стал вице-президентом 20th Century Fox International в Европе, а Герберт основал в Нью-Йорке издательство Motion Picture Enterprises.
Охваченные паникой в этом водовороте событий, многие венские евреи отчаянно пытались найти возможность уехать. Учитывая, что визы доставались с трудом, а банковские счета и активы замораживались нацистскими властями, выбраться из Вены было нелегко. Альберт, находясь в центре нарастающей истерии, распоряжался помощью так быстро, как только мог.
Доктор Уильям Секели, еврейско-американский режиссер и продюсер, оказался в бедственном положении в Вене и остро нуждался в помощи. “Все возможности добыть нужные для бегства бумаги оказалась исчерпаны. Каждый день арестовывали кого-то из наших друзей вместе с их счетами в банке… Альберт Геринг, с которым я подружился, взял нас под опеку. Он и раздобыл нам разрешение на выезд”, – рассказывал как-то Секели Эрнсту Нойбаху. С помощью этих документов он выбрался в Швейцарию вместе с несколькими друзьями, но и там его беды не кончились. В Цюрихе он оказался совсем на мели, без денег, чтобы вернуться в США. Как пояснил Секели, “нам пришлось уехать из Вены прежде, чем я смог взять хоть какие-то деньги. Альберт снял мои деньги в венском банке и привез их мне в Цюрих”. Числящийся под тридцать третьим номером в “списке тридцати четырех” Секели выжил и даже снял еще один фильм в Голливуде, как и другие его коллеги, чьи имена фигурируют в списке Альберта.
Самая первая строчка списка отдана еврейско-венгерскому режиссеру студии Intergloria-Film Vienna, доктору Альсеггу, и его жене. Им также удалось бежать из Австрии благодаря протекции и щедрости Альберта. Вслед за ними идет Альфред Барбаш, сотрудник Tobis-Sascha, который добрался до Англии с добытой Альбертом выездной визой. Там же, в Англии, оказался и номер девять, доктор В. Грюсс, – этому режиссеру-еврею, работавшему в Tobis-Sascha, Альберт достал валюту и помог с отъездом.
Просьбы поступали днем и ночью, и с каждым заступничеством опасность только нарастала. Но решимость Альберта не ослабевала. С обычным для себя упорством и нахальством Альберт вмешался и в судьбу своего личного врача Макса Вольфа и его братьев. “Он вытащил братьев Вольф из тюрьмы с большим риском для себя. Потом он заставил доставить доктора Вольфа, которого точно должны были увезти в Дахау, к себе в больницу, где ему оперировали аппендикс. После этого он получил разрешение на выезд и для него”, – свидетельствует Секели. Через пару месяцев доктор Вольф и его жена Маргарета уже проплывали мимо статуи Свободы, без сомнения, с совершенно особыми чувствами по поводу этой достопримечательности. Двумя другими людьми, которые получили шанс продолжать спасать чужие жизни после того, как Альберт спас их, были доктора Бауэр и Медвей из венской Главной больницы. Они тоже смогли выбраться в США благодаря визам и валюте, предоставленным Альбертом. Они фигурируют в “списке тридцати четырех” соответственно под номерами пять и восемнадцать.
* * *
Пока последствия аншлюса приносили все новые трагедии, Альберт, защитник гонимых, и Герман, зачинщик гонений, встретились как братья на майских выходных 1938 года, чтобы провести их вместе семьями в домике Альберта в Гринцинге. Во внешнем мире они были политическими и идеологическими противниками, но в частной жизни, в этом убежище, огороженном от их публичной деятельности, они оставались преданными братьями. В этом заключалась одна из самых уникальных черт их отношений: собираясь вместе, они каким-то образом были способны отделить себя от своей публичной роли. Даже когда их пути разошлись, когда Герман совсем ушел в национал-социализм, а Альберт сбежал в Вену, они по-прежнему по умолчанию любили друг друга как братья и, несомненно, встречали друг друга с распростертыми объятиями всякий раз, когда их путям суждено было вновь пересечься.
Тем не менее на этот раз в Гринцинге произошло столкновение двух миров, когда их старшая сестра Ольга принесла в святилище Герингов новости о проделках нацистских головорезов. Ольга рассказала о бедственном положении мирно жившего вдали от венской политики в Мондзее престарелого эрцгерцога, который в одно прекрасное утро проснулся от стука штурмовиков СА в его дверь. Бандиты вытащили его из дома, унизили его, обрив наголо, а затем бросили в машину, идущую в Дахау. Надо помнить, что жертвой штурмовиков стал эрцгерцог Иосиф Фердинанд IV, последний принц Тосканы и член правящего дома Габсбургов Лотарингских.
Присоединившись к семье после “своего триумфального парада” в Вене, Герман хотел разделить с родными свой успех и пообещал выполнить желание каждого. К большому удивлению и неудовольствию Германа, Альберт с сестрой воспользовались предложением по-своему, обратив его внимание на то, что случилось с эрцгерцогом. “Мы с сестрой пожелали немедленного освобождения эрцгерцога. Герману это было очень неприятно. Но на следующий день арестованного Габсбурга выпустили на свободу”, – рассказывал Альберт Нойбаху в Париже. У эрцгерцога в “списке тридцати четырех” номер двенадцать.
* * *
Казалось, что гестапо не щадит никого. Его жертвой стал даже создатель любимой оперет ты Гитлера Die Lustige Witwe (“Веселая вдова”). Сын венгерского дирижера Франц Легар уже давно пользовался обожанием театралов по всему миру, очаровывая их своими сонатами, вальсами, маршами, симфоническими поэмами и, конечно же, опереттами. Die Lustige Witwe, бесспорно самое популярное его произведение, продолжали ставить в разных странах и на разных языках. Он был так знаменит, что в 1940 году получил престижную Goethe-Medaille für Kunst und Wissenschaft (медаль Гете за достижения в области искусства и науки) из рук самого Гитлера.
Тем не менее, когда великий австрийский композитор женился на еврейке по имени Софи Пашкис, ему и в голову не могло прийти, что этот союз любви в один прекрасный день приведет к его отлучению от профессии и фактически жизненной катастрофе. “Однажды двое мужчин, похожих на гестаповцев, постучались в мою дверь. Они показали свои жетоны и сказали: “Мы пришли за вашей женой”, – рассказывает Легар. – Моей жене, которая была рядом со мной, естественно, тут же стало дурно. Я спросил: “За что?..” Я был в отчаянном положении, но затем мне пришло в голову, что я могу позвонить бывшему гауляйтеру [партийному руководителю Вены] Беркелю. Я связался [с ним], и… он сказал: “Пусть один из них подойдет к телефону!” Этот человек долго с ним говорил, потом обернулся ко мне и сказал: “Нам нужно идти”. Если б я [тогда] вдруг оказался не дома, я бы никогда больше не увидел свою жену!” Совсем скоро он получил официальное письмо, где говорилось, что либо он должен развестись, либо его самого классифицируют как неарийца, что приведет к полному запрету всех его произведений и зарубежных поездок. Теперь помощь нужна была ему.
“Будучи в такой чрезвычайной ситуации, я обратился к… доктору Новоттны, который сразу сообщил имя единственного человека, выручавшего всех своих друзей из любых ситуаций… Альберта Геринга, жившего в Бухаресте. Три дня спустя он приехал ко мне в Вену на Schikaneder-Schlößl [виллу Легара] и на следующий день уехал в Берлин”, – так Легар излагал свою версию событий Нойбаху во время одной совместной прогулки в Цюрихе. Альберт, оказавшись в Берлине, тут же отправился в кабинет своего брата и сообщил ему о проблемах Легара. Герман, как утверждают, сам всерьез озаботился этим делом и немедленно позвонил Геббельсу. Герман напомнил Геббельсу, что Die Lustige Witwe – любимая оперетта Гитлера и что если это абсурдное безобразие немедленно не исправить, последствия будут плачевными. Геббельсу меньше всего хотелось злить своего начальника, поэтому он попросил позволения переговорить с Альбертом наедине в своем кабинете. По информации источника Легара, работавшего в конторе Геббельса, Геббельс встретил Альберта как старого знакомого и уверил его: “Мой друг, мой дорогой друг, с такими пустяками вам нужно было приехать прямо ко мне. Люди на месте поступили необдуманно. Вот, пожалуйста, удостоверение почетной арийки для фрау Легар. Отвезите его маэстро с моим сердечным приветом”.
На самом деле юридически Геббельс не имел права наградить фрау Легар “почетным арийством”, однако он мог организовать ей исключение или статус члена “привилегированного брака”. Хотя это спасло бы ее от депортации, ей было бы запрещено выходить на публику без сопровождения, ей пришлось бы носить желтую звезду Давида, и, если бы Легар когда-нибудь с ней развелся, она вернулась бы к своему прежнему статусу. Тем не менее номер пятнадцатый в “списке тридцати четырех” могла теперь жить с мужем на их вилле в Бад-Ишгле, защищенная от мучений, до самой своей смерти в 1947 году.
* * *
“Я слышал от немецкого источника, что нацистские экстремисты из Германии захватили полный контроль над Австрией и что все австрийцы, даже австрийские нацисты, полностью оттеснены от власти, – сообщал сэр Невил Хендерсон, британский посол в Германии, по возвращении в Лондон 16 марта 1938 года. – По всей Австрии проведены многочисленные аресты, и есть опасения, что против доктора Шушнига и его сторонников может быть развязана кампания возмездия. Здесь я частным порядком делаю все что могу вместе с бароном фон Нейратом и фельдмаршалом Герингом, которому я лично написал касательно положения с Шушнигом и т. д.” Эта просьба об освобождении Шушнига, отправленная Хендерсоном, осталась без ответа со стороны Германа Геринга, некогда его партнера по охотничьим забавам. Однако чуть позже Герман все-таки прислушается к доводам еще одного заступника Шушнига.
С самого начала аншлюса Шушниг вместе с семьей находился под домашним арестом, который обеспечивали силы СА. Затем, 28 мая 1938 года, Шушнига забрали от семьи и в автомобиле с зашторенными окнами доставили в гостиницу “Метрополь” – венскую штаб-квартиру гестапо. Как только его запустили в камеру, бывшую сушильную комнату с зарешеченными окнами на пятом этаже, новые хозяева гостиницы объявили ему правила пребывания: “Доктор Шушниг может курить – пока что, во всяком случае. Позже этому все равно положат конец. Он может заказать еду из гостиничной кухни, если сам за нее заплатит. Часовой будет находиться в комнате постоянно. В течение ночи свет должен продолжать гореть. Когда новый часовой приходит на смену через каждый час, оружие должно быть готово к стрельбе и снято с предохранителя. Кобура должна оставаться расстегнутой. Доктор Шушниг не может подходить к окну или стоять рядом. Если он попытается сделать это, его следует застрелить на месте. Часовой также обязан стрелять в случае, если доктор Шушниг откажется подчиняться приказам”.
Шушнига пытались подавить с помощью лишения сна, физического и психического насилия, интенсивных допросов, а также элементарного унижения. “У меня нет книг, никаких новостей, только компания нового эсэсовца каждый час, и с ними мне тоже запрещено разговаривать. Я не могу спать по ночам, потому что свет, ежечасная смена охранников, досмотры моей постели, моих вещей и т. д., которые почему-то всегда происходят посреди ночи, просто не дают мне заснуть. В шесть утра часовой кричит, чтобы я поднимался… Тогда начинаются мои дневные заботы”, – писал Шушниг в своем импровизированном тюремном дневнике. В одиночном заключении он не мог видеться ни со своим адвокатом, ни даже с невестой, он не смог побывать на собственной свадьбе – о заключенном заочно браке ему сообщили, вручив кольцо в конверте.
Это продолжалось в течение полутора лет, пока Альберт Геринг не побеседовал с одним венским полицейским чином. “От полицейского я узнал, в каких условиях они держат канцлера Шушнига… Когда я прибыл в Берлин, то встретился с Германом в его небольшом дворце и спросил: “Разве это по-немецки – так недостойно относиться к поверженному противнику?” Герман связался по телефону с нацистским администратором Австрии Зейсс-Инквартом, и Шушнига наконец перевели под арест на виллу под Веной, где он воссоединился с семьей”, – так описывал потом Альберт Геринг свою версию событий Нойбаху во время встречи в парижском кафе.
Хотя между предполагаемым временем этого вмешательства и заметным улучшением условий Шушнига есть корреляция, события не обязательно происходили так, как предполагал Альберт или как ему об этом сообщили. Не исключено, что именно в результате усилий Альберта 1 июля 1938 года Шушнигу нанес неожиданный визит госсекретарь по делами безопасности Австрии Эрнст Кальтенбруннер и, в первый раз с момента ареста, его жена. После этого им было разрешено видеться еженедельно, причем визиты должны были “происходить в течение восьми минут по пятницам”. Почти полгода спустя он принимал еще одного нежданного визитера, на этот раз – главного начальника Кальтенбруннера Генриха Гиммлера. Этот был даже любезен с Шушнигом и принес с собой кое-какие дары, а именно новую мебель и радиоприемник. После постоянно нарушаемых обещаний дать ему возможность жить с женой, перемещения в другую гестаповскую тюрьму в Мюнхене и рождения дочери “вилла”, о которой говорит Альберт, наконец материализовалась 8 декабря 1941 года. Правда, это была никакая ни “вилла”, и расположена она была отнюдь не “под Веной”, – это оказалась всего лишь скромная деревянная лачуга в “колонии для спецзаключенных” концлагеря Заксенхаузен под Берлином. Как бы то ни было, Шушниг действительно “воссоединился с семьей” в соответствии с обещанием Альберта. Они так и жили в этих условиях до начала 1945 года, пока снова не были переведены подальше от окружающих союзников в различные концлагеря на юге, в том числе в Дахау. 4 мая 1945 года испытания Шушнига наконец закончились в гостинице Pragser-Wildsee в горах южного Тироля, где он и его семья были освобождены американскими войсками.
Озадаченный противоречием между утверждениями Альберта и событиями, зафиксированными в дневнике Шушнига, я решил услышать историю из уст прямых потомков второго.
* * *
В некотором смысле именно с Шушнигом связан первый из множества знаков, которые, как кажется, сами направляли меня по пути расследования истории Альберта. Еще в Сиднее, когда я экономил деньги на поездку, я успел сменить несколько работ на неполном графике. Тогда на пару-другую месяцев моим вторым домом стал видеопрокат на углу.
Учитывая коматозное состояние, вызванное постоянно прокручивавшейся там классикой кино про бездельников из середины 1980-х вроде “Феррис Бьюллер берет выходной” и мелодичным пиканьем, сопровождавшим каждый взятый посетителем диск, мой стаж в видеопрокате остался в памяти сплошным расплывчатым пятном, за исключением одной случайной встречи. В глуши сиднейского пригорода на моем устройстве для считывания как-то раз пикнула членская карта некоего доктора Чушнига. Передо мной стоял сам племянник канцлера Австрии – по крайней мере, так он заявил в ответ на мой шутливый вопрос о родстве. Если б не такого рода встречи с судьбой, племя астрологов и хиромантов давно бы разорилось. Но, притом что я не склонен к суевериям и даже старомодные идеи предназначения или фортуны меня не влекут, этой случайной встрече все-таки удалось проникнуть куда-то в глубины моего подсознания. Она стала маленькой пластинкой, которую я всегда проигрывал, когда мне досаждали голоса скептиков, благодаря ей я укреплял свою решимость продолжать расследование. Она же оказалась первым шагом в поиске остальных потомков Шушнига.
Сначала я разыскал племянника, Генриха Шушнига, в Вене, а затем его сына Курта-младшего в Нью-Йорке, чтобы выяснить, подтвердят ли они слова Альберта. Они смогли сообщить мне только то, что жена Шушнига Вера с помощью своего акушера доктора Руста, который, оказалось, также был акушером Эмми Геринг, смогла привлечь внимание Эмми к делу своего мужа. Хотя Эмми вроде бы отнеслась к этому с сочувствием, невозможно определить, повлияло ли как-то на дальнейшие события ее участие. Кроме этого оба кузена не помнили ничего о заступничестве Альберта Геринга в деле их соответственно дяди и отца.
С другой стороны, объяснение может дать послевоенная встреча в Мюнхене, произошедшая между Нойбахом и Шушнигом. Когда они рассказали друг другу о своей жизни во время войны, Нойбах поднял тему участия Альберта в деле Шушнига, но в ответ не услышал ничего. Оказалось, что самому Шушнигу не было известно о каких-либо действиях Альберта, предпринятых в его защиту. Тем не менее он добавил, что в какой-то момент действительно случилось внезапное улучшение его положения и он не удивлен, что за это должен благодарить Альберта.
Учитывая, что для такого серьезного вмешательства был привлечен сам Герман, неудивительно, что Шушнигу никто не рассказал о причастности Альберта (если оно имело место). Шушниг понимал это лучше кого бы то ни было. Альберт не мог кусать руку кормящего, рисковать тем, что фамилия Герингов будет ассоциироваться со всей этой историей и обернется неблагоприятными последствиями для Германа. Если бы стало достоянием гласности, что Герман, популярное лицо немецкого нацизма, вдруг проявил мягкотелость и пошел против воли кого-то из нацистского руководства, противники Германа внутри партии получили бы его голову на блюдечке с голубой каемочкой. Его власть и авторитет в Третьем рейхе могли серьезно пострадать, и возможно, он не смог бы больше помогать Альберту с любыми будущими просьбами. Для всех причастных секретность имела первостепенное значение.
* * *
Второе рандеву между Альбертом и Нойбахом состоялось благодаря еще одному неожиданному телефонному звонку, состоявшемуся в середине ноября 1938 года. На этот раз они оба были эмигрантами в Париже: один находился здесь, спасая свою жизнь, другой – ради сохранения достоинства и душевного спокойствия. “Это Геринг”, – начал разговор Альберт со своей обычной прусской прямотой. Нойбах потерял дар речи не только потому, что Альберт неожиданно позвонил, но и потому, что тот смог разыскать его в Париже. Нойбах ответил: “Геринг? Как, черт возьми, вы оказались в Париже?” “На поезде приехал”, – усмехнулся Альберт.
Когда Нойбах прибыл в Париж, он устроился здесь с комфортом довольно быстро. Ко времени этого телефонного звонка Нойбах проживал в квартире на Елисейских полях и уже успел сочинить сценарий к фильму “Ловушка” на пару с еще одним эмигрантом, Робертом Сиодмаком. Но теперь, когда он добирался до места встречи с Альбертом, Париж вокруг него был в смятении. За пару дней до того молодой польско-немецкий еврейский беженец по имени Гершель Файбель Гриншпан в ответ на преследования евреев в Германии выстрелил в Эрнста фон Рата, секретаря немецкого посольства в Париже. Этот акт послужил сигналом к беспощадному погрому в Германии и Австрии, который стал известен в мире как Хрустальная ночь и ударная волна от которого прокатилась по всей Европе.
Когда Нойбах приехал в кафе Colisée, чтобы встретиться с Альбертом, он был удивлен, увидев вместо оставленного им уравновешенного и загадочного Геринга подавленного и невеселого человека. Причиной этой подавленности были не столько последние политические события, сколько тот факт, что его вынудили уехать из очередной страны в связи с вторжением нацистов во главе с его братом. Известия о Хрустальной ночи только усугубляли депрессию. “Как я завидую тому, что вы можете остаться здесь”, – вдруг заявил Альберт. “А что же мешает вам?” – спросил Нойбах. “Фамилия!” – просто ответил Альберт.
Они просидели в кафе до раннего утра, потягивая вино и обмениваясь историями. Одна история, рассказанная Альбертом, была связана с приглашением, которое передали ему от нацистских властей Австрии. Его позвали принять участие в дележке и стать гауляйтером австрийской киноиндустрии. Альберт ответил: “Кто хочет заниматься этим абсурдом, пусть и занимается. Я остаюсь на своем месте!” Затем он сказал, что сыт по горло “работой в бизнесе, где заправляют жалкие лизоблюды и засланные из Берлина партийные акробаты, которые любую мелодию вальса превратят в прусский марш”. Альберт хотел убежать куда-нибудь подальше от нацистского культа силы и жадности, и теперь на какое-то время этим местом станет Италия. Услышав такое неожиданное откровение, Нойбах поинтересовался: “Что же вы будете делать в Италии?” Альберт пожал плечами и ответил: “Вести жизнь эмигранта, так же как вы, мой дорогой друг”.
* * *
Побыв в Париже, Альберт и в самом деле ушел из Tobis-Sascha Wien и в конце 1938 года перебрался в Италию, однако совсем порывать со своим работодателем не стал. Он получил место в итальянском филиале Tobis-Sascha под названием Tobis-Sascha Italiano, который располагался в Риме. Вместе с ним переселилась его вторая жена Эрна – будучи слабой здоровьем, она требовала постоянного врачебного внимания. Не сумев найти врача по своему вкусу или хотя бы просто говорящего по-немецки, Альберт связался с одним римским другом, и тот адресовал его к доктору Ковачу.
Родом из венгерского города Папа, Ковач поселился в Италии с тех самых пор в 1930 году, когда профессор в Вюрцбурге дружески предостерег его, что ему никогда не дадут носить стетоскоп в Германии или Австрии. Почему? Потому что он был евреем. После женитьбы в 1933 году на женщине, также бежавшей из Германии, он переехал в Рим, где основал частную практику, в основном обслуживающую местную венгерскую диаспору.
И вот теперь Ковач собирался нанести вроде бы ничем не примечательный визит новому пациенту. Правда, имелось и кое-что особенное: имени пациента он не знал, получив от приятеля лишь предупреждение о том, чтобы тот “не удивлялся и мог не опасаться за последствия”. Прибыв на виллу Альберта во Фраскати, на окраине Рима, и услышав фамилию – ту же самую, что у человека, косвенно ответственного за его изгнание, – он заупрямился и повел себя вопреки совету приятеля. Он прямо заявил Альберту, что ему придется найти другого врача, потому что ни за что на свете он не будет обслуживать кого-нибудь из Герингов. Поймав его у двери, Альберт упросил Ковача остаться просто поговорить, прибегнув к непобедимому искушению – кофе. Они поговорили за чашкой кофе, и то, что Альберт сказал, или то, как он это сделал, должно быть, порадовало Ковача, ибо тот вернулся на виллу на следующий день. Во время этого второго визита Альберт произнес целую речь против нацизма и даже сделал кощунственное, но сочувственно встреченное заявление: “Я плюю на Гитлера, я плюю на моего брата, на весь нацистский режим”. Для ушей Ковача это прозвучало опереттой Франца Легара. Он стал регулярно навещать фрау Геринг, пока не пришел к выводу, что влажный и жаркий климат Рима усугубляет ее состояние, и предложил ей вернуться в Вену.
Альберт обрел в Коваче нового друга, и, как положено друзьям, они стали помогать друг другу. Альберт сделал первый шаг, пригласив жену и двоих детей Ковача пожить на его вилле, чтобы отдохнуть от шума и суеты городской жизни. Ковач ответил взаимностью, подыскав Альберту скромную квартирку в Риме, когда тот заявил, что ему самому огромная вилла ни к чему. Спустя какое-то время эта обыкновенная дружеская взаимность переросла в серьезное партнерство в подрывной деятельности. Через полгода после их знакомства Альберт пришел к Ковачу со словами, что он получил месячную зарплату “примерно в 25 тысяч лир” и что “ему на свои нужды требуется гораздо меньше этой суммы”. Остаток он вручил Ковачу и “попросил использовать это для помощи евреям и другим беженцам от нацистской тирании”. В привычном для себя духе он уточнил, что “ему не нужно ни расписок, ни отчетов о том, кто получит помощь”. Эта договоренность позже была систематизирована с помощью отдельного счета, открытого Альбертом в “банке Orelli в Берне”, – Ковачу “нужно было только время от времени писать в банк, чтобы получать деньги на нужды беженцев и на то, чтобы помогать им с отъездом через Лиссабон”.
Вскоре, 10 сентября 1943 года, в ответ на свержение Муссолини немцы захватили Рим, и на этот раз потребовалось выручать самого Ковача. Гестапо мгновенно составило планы по избавлению Рима от его двенадцати тысяч еврейских жителей, которые при Муссолини чувствовали себя в относительной безопасности. 16 октября в рассветных сумерках план привели в действие. Гестаповцы вторглись в еще спящее еврейское гетто рядом со старым римским театром Марцелла и к концу операции увезли более тысячи двухсот евреев на грузовиках. В последующие дни гестапо, вооружившись списком имен и адресов, рыскало по улицам Рима, забирая оставшихся евреев города.
Имя и адрес Ковача, никаких сомнений, фигурировали в этом списке, поэтому визит гестапо был вопросом дней. Однако Альберт успел опередить нацистов – он дал Ковачу и его семье иммунитет от гестапо в виде “письменного заявления о том, что Ковач является его личным врачом, что он, Геринг, бывает в Риме очень часто, нуждается в его постоянной заботе и желает, чтобы Ковачам не причиняли никаких неприятностей”. Озабоченный тем, что гестапо поживится за счет его мебели, “Геринг дал ему документ о том, что вся мебель в квартире принадлежит лично ему”. В “списке тридцати четырех” Ковач указан под четырнадцатым номером.
Сразу после освобождения Рима союзниками 5 июня 1944 года Ковач был допрошен майором Ф. Данлопом из британского Управления специальных операций (SOE), и в конце допроса он приложил отчет о своем друге Альберте Геринге с перечислением всех его вышеупомянутых благодеяний и актов неповиновения. SOE, созданное в июне 1940 года директивой Черчилля, чтобы “заставить Европу запылать”, являлось тайным вооруженным подразделением, задачей которого было устанавливать связи с местными партизанами и помогать в шпионаже и саботаже на вражеской территории. Другими словами, его миссией было максимально осложнять жизнь Гитлеру. В случае, о котором идет речь, в июне 1944 года они проводили консультации с живущими в Риме венграми, являвшимся членами вновь созданного Общества свободных венгров. Венгрия была только что, в марте, полностью оккупирована немецкими войсками, и SOE искало людей со связями или информацией, которые могли бы оказать им помощь на этой территории.
Ковача посчитали идеально соответствующим этим требованиям, когда он поведал, что его брат – радикальный социалист/антифашист, вовлеченный в подпольное социалистическое движение “низкоквалифицированных промышленных рабочих и интеллектуалов леводемократических убеждений” – тогда подозревали, что у этого брата есть какие-то связи с венгерским сопротивлением. Информация Ковача сама по себе должна была вызвать заинтересованность, но я не сомневаюсь, что именно неправдоподобное приложение к протоколу допроса заставило майора Данлопа пролить свой кофе. Ему, наверное, было трудно представить, что брат рейхсмаршала оказался способен на такие человеколюбивые поступки. В результате он лишь пометил, что “отчет должен быть тщательно расследован”. Если бы SOE вообще взялось за такое расследование, им не пришлось бы копать слишком глубоко. Они могли бы закрыть дело в считаные дни – и, возможно, уберечь Альберта от более чем двух лет заключения и допросов сначала у американцев, потом у чехов, – просто поделившись информацией со своими же военными.
Майор Фрэнк Шорт, который с началом Второй мировой вернулся на службу в Корпус королевских инженеров в Каире, перед тем жил в Вене со своей австрийской женой-балериной и руководил австрийским филиалом Bickford & Co AG, компании, принадлежащей Леонарду Бикфорд-Смиту. Основанная в 1930-е годы и поглощенная гигантским химическим конгломератом Imperial Chemical Industries, компания Bickford & Co AG выпускала “зажигательные шнуры и застежки-молнии”, применявшиеся в изготовлении взрывчатки. Неизвестно, подружился ли Альберт с Шортом по работе, будучи представителем Юнкерса, или через общих знакомых в венском высшем обществе. Также неизвестно, что именно, человеческие качества Альберта, его профессиональный опыт или сходство в политических позициях, заставило Шорта в 1936 году предложить Альберту роль торгового представителя Bickford & Co AG. Известна лишь причина поспешного назначения Альберта президентом компании в 1939 году: аншлюс и угроза преследований в отношении еврейской жены Шорта, которые потребовали активного вмешательства Альберта.
Эту семью Альберт выручил тем, что помог им бежать из Вены в Каир, а затем защитил финансовые интересы Шорта, формально переписав на себя его компанию на все время грядущей войны. Альберту не только удалось отразить попытки нацистских промышленных стервятников завладеть иностранной фирмой – в конце войны, передавая бизнес обратно Шорту, он смог “показать прибыль за все шесть лет своего руководства”. Стоящий под номером двадцать девять, Шорт является единственным британцем в “списке тридцати четырех”.
* * *
В Италии в начале 1939 года Альберт постепенно открывал для себя то, что все фашистские диктатуры обходятся с киноиндустрией совершенно одинаково. Ему опять пришлось напяливать клоунский костюм, рисовать на лице фальшивую улыбку и показывать трюки, угодные очередному министру пропаганды. Несмотря на это, Альберт все равно получал удовольствие от своего кратковременного пребывания в Италии. Ему нравился крепкий итальянский кофе и, конечно же, итальянское вино. И он ничего не имел против местной культуры расслабленного досуга. Самое главное, он мог спокойно греться на теплом итальянском солнце, отгоняющем тени его брата и всех связанных с ним нацистских злодеяний… по крайней мере, до поры.
* * *
Прокручивая в уме интервью, я вспоминаю последнюю реплику Кристин: “Это похоже на историю Спилберга. Вы знаете… как же назывался фильм… “Список Шиндлера”. Та же самая история. Потому что было много людей, помогавшим евреям. Неправда, что никто не помогал”. Но почему они занимались этим? Оскар Шиндлер впервые начал эту игру, имея в виду прибыль, но у него быстро появились гуманистические мотивы, и он вышел из нее еврейским спасителем. Софи и ее брат Ганс Шолль, члены подпольного движения сопротивления “Белая роза”, были казнены за распространение антивоенных и антинацистских листовок в Мюнхене. Ими двигали религиозные убеждения или мужество юношеского идеализма. Рауль Валленберг, шведский заступник, который спас жизнь более чем пятнадцати тысячам венгерских евреев, неожиданно для себя очутился в самом центре холокоста, и действовать его заставили, возможно, его скандинавские, гуманистические корни.
В 1973 году двое специалистов по социальной психологии из Принстонского университета провели исследование притчи о добром самаритянине – иными словами, альтруистического поведения – в отношении разных ситуационных переменных и религиозности. Они обнаружили, что самым главным фактором поведения по образцу доброго самаритянина являлась не религиозность и не номинальное желание помочь ближнему, а субъективно воспринимаемые издержки вмешательства. Экспериментальная группа состояла из студентов-теологов, многие из которых учились на священников и, таким образом, скорее должны были продемонстрировать альтруистическое поведение. Экспериментаторы попросили каждого участника выступить с речью на разные приличествующие духовенству темы, в том числе о добром самаритянине, в соседнем лекционном здании. По дороге туда каждому из них встречался актер, изображающий человека в бедственном положении. Перед уходом им говорили, что они либо опаздывают, либо имеют достаточно времени в запасе перед началом лекции. Из первых только 10 % остановились, чтобы помочь, тогда как среди последних их было 63 %. Более того, многие из испытуемых, хотевших успеть прочитать речь, посвященную не чему иному, как притче о добром самаритянине, в спешке буквально перешагивали через человека в беде.
Как бы то ни было, поступки Альберта, видимо не омраченные какими-либо соображениями об издержках или опасностях, не вписываются в данный эксперимент. Вряд ли существует такой независимый параметр, которым ученые могли бы объяснить его поведение. Объяснение его поступков заключено в глубине самого его существа.
Подобно Шиндлерам, Шоллям и Валленбергам Альберту было присуще уникальное чувство справедливости. Оно не осложнялось религиозной моралью или социальными нормами, не диктовалось правовыми учениями. Врожденное чувство справедливости заставило Альберта действовать независимо от последствий. Оно не было рациональным или интеллектуальным, оно было определяющим принципом его жизни. Отрицать эту его часть означало бы отрицать само его существование.