Gseres Tibor

FEKETE ROZSA Budapest 1966

Авторизованный перевод Ю. ШИШМОНИНА

 

1

— Мать знает?

— Нет! Даже не догадывается.— Она никогда бы не отпустила меня.

Луна на ущербе. Ее приплюснутый, похожий на дыню серебристо-желтый диск, словно обкусанный наплывающими облаками, висит над прямой, убегающей вдаль дорогой. То белые, то черные облака наползают, чтобы отхватить каждое свой кусок, и от этого ночь становится то черной, то серебряной.

По дороге навстречу луне мчится мотоцикл. От ревущего мотора тянется длинный белый хвост, но и он по прихоти ночного светила то появляется, то пропадает в темноте, как и лицо женщины, согнувшейся на заднем сиденье.

И хотя голова ее плотно повязана шелковым платком, низко надвинутым на лоб, видно, что лицо у нее очень молодое. Девушка сидит позади мотоциклиста, судорожно обхватив его руками и прижавшись щекой к его плечу.

— Он грозил, что женится на Анне, как только жена умрет.

— Да, да. Постучался ночью к ней в окно и говорит: «Если узнаю, что к тебе ходит кто-нибудь, убью. И тебя тоже убью».

— Он прежде жену свою убьет.

— И живут же такие на свете!…

— Пьет он.

— Что?

— Пьет, говорю. Пьяница он, алкоголик. Я просил его об одном: не ходи у Анны под окнами. Потом приказал.

— Но он вас не послушался!

— Знаю. Хотя об этом есть даже решение.

— Чье решение?

— Общего собрания кооператива.

Сверкнув, красивые глаза девушки сужаются, становятся как щелки.

— Ну, уж я-то с ним разделаюсь.

— Думаете, он послушает такую девчонку, как вы?

— Мать сказала, что если он вообще кого-нибудь и послушается, то только меня.

— Плохо, что он алкоголик. С пьяницами труднее. Между прочим, он возражал упорнее всех. Это было в прошлом году.

— Что было в прошлом году?

— Он выступил против Анны. Против ее приема.

— Какого приема? Куда? На службу?

— В члены нашего кооператива.

— Мне об этом ничего не сказали.

— Не хотели. А теперь, видишь ли, влюбился.

— Кто влюбился? Он? Мотоциклист утвердительно кивает.

— Но почему он выступал против? Что он тогда говорил?

— Не скажу. Это оскорбительно для нее.

— Все равно я узнаю. Узнаю…

 

2

— Завтра… в селе престольный праздник… Ну, я им покажу…

— Давид, там у тебя кто-то, есть?

Мотоциклист прибавляет газу, плавно делает поворот. Но приходится тормозить — за поворотом густеют деревья, почти лес.

Ущербная луна по-прежнему висит над дорогой, как серебристо-желтая дыня, но вот на нее наползает огромная лохматая туча и проглатывает в один присест.

Мотоцикл описывает круг — темно, хоть выколи глаза,— и останавливается.

Водитель выключает мотор. Слева и справа по обеим сторонам дороги за деревьями виднеются какие-то постройки, вероятно крестьянские дома.

Мужчина слезает с седла, поднимает защитные очки на лоб. Отряхнув с себя пыль, знаком показывает девушке отойти к кустам. Отойти или спрятаться?

Перед ним обшарпанная дверь. Похоже на магазин, но вывески нет. Дверь заперта, и мотоциклист барабанит в потрескавшиеся доски. За дверью слышится шорох, но никто не появляется. Тогда он идет вокруг дома.

Девушка стоит, скрытая кустом, совсем близко. Только она видит его маневр.

Сдвинув платок с головы на шею, она наблюдает. Вот приоткрылось окно в доме на противоположной стороне. Но оттуда можно увидеть только одинокий мотоцикл, стоящий посредине дороги.

Окно захлопывается. Девушка за кустом продолжает терпеливо наблюдать. Она ждет.

В доме на кухне, на грубо выструганном столе, мигает подслеповатая лампочка. Вокруг язычка пламени танцуют ночные бабочки. Танцуют и падают либо в огонь, либо в тарелку на столе.

На тарелке ломоть сала, возле него разрезанная пополам луковица.

Давид Шайго по-крестьянски, с ножа, ест сало.

— Завтра, значит… в селе престольный праздник. Ну, я им покажу… Покажу.

Шайго пьян в стельку. У него дрожащие руки, блуждающий взор.

Женский голос, старушечий, жалобный, как у больной, спрашивает:

— Давид, там у тебя кто-то есть?

Мотоциклист, наклонившись, тихо шепчет что-то Давиду на ухо.

— Что? Кто? — переспрашивает тот. Гость все так же тихо повторяет.

—Что ей надо? Завтра я приду сам. Опять шепот мотоциклиста. Но можно расслышать слова:

— Приехала просить, чтобы ты не приходил! Ты должен понять, наконец…

Давид Шайго поднимается со стула — в одной руке у него кусок сала, в другой нож с длинным тонким лезвием и деревянной ручкой — и делает несколько нетвердых шагов, продолжая есть.

Мотоциклист поворачивается, выходит из дома и бросает в сторону кустов:

— Сейчас выйдет! Только ты с ним поспокойнее… Мотоциклист переходит дорогу — на обочине она

густо поросла травой, дальше идет полоса песка, потом гравий — и стучится в окно дома напротив.

Ждать приходится долго. Но вот окно, наконец, открывается, и из него высовывается чья-то голова, похоже, женская. Голос подтверждает это.

— Это вы, Геза? Ну и напугали вы меня.

— Я привез ваши деньги Карою, вашему мужу. Не желаю перед ним краснеть.

— Право, не стоило… Ночью, да и Кароя нет дома.

— А я как будто видел его вечером в селе, на главной площади.

— Право же, не стоило себя утруждать из-за этих денег, Геза.

— Чепуха. Тем более мне по дороге. А кроме того, я хочу доказать вашему дорогому Карою, что его жена не зря трудится в кооперативе. Наш трудодень-это верный заработок.

— Все равно он не поверит. Чихать он хотел на мои трудодни, вы же знаете.

— Вы сами виноваты, Бёжике! Почему вы не получили в кассе за август? Или вы думаете, вашему председателю больше делать нечего, как только самолично доставлять

членам кооператива заработанные ими денежки?

Они посмеялись.

— Скажите, Геза, ведь вы знали, что моего мужа сегодня не Судет дома?

Для Бёжике — чего греха таить — приятно произнести эти слова.

— Гм, гм…

— Знали? Точно знали!

Оба помолчали. Тишину разорвала грубая брань — ругался Шайго.

— Геза, вы были там, напротив?

— Был. Он опять пьян.

— К вечеру всегда. Значит, вы пришли от него сюда. Это плохо.

— Почему?

— Карой очень ревнив.

— Он ему скажет?

— Пьяница на все способен.

С той стороны дороги донеслись приглушенные звуки. Там, понизив голос, разговаривали двое.

— Вы приехали не один?

— Да.

Из наступившего молчания можно было понять, что Бёжике разочарована. Даже несмотря на свою непоколебимую верность мужу.

— Бёжике, вы замолчали, будто я вас чем-то обидел.

— Пустяки. Я слушаю, что там делят между собой эти двое.

В самом деле, голоса на другой стороне дороги звучали громче, похоже, началась перебранка. Затем все стихло.

— Геза, послушайте! Там что-то случилось! Несколько мгновений оба прислушивались. Однако какое им дело? Геза решительно прервал это занятие.

— Вы помните, Бёжике?…

— А что я должна помнить, Геза? Я рада, что мне ни о чем не нужно помнить. Карой так ревнив! Я не смею даже вспоминать о чем-то, что было до замужества.

— Такой уж он деспот, ваш Карой?

— Именно. Но и вы тоже… хороши.

— Выходит, я тоже деспот?

— Нет. Только вы почему-то вспомнили меня после того, как от нас ушла жена.

— Гм. Ладно, Бёжике, на днях я загляну сюда, чтобы ни одна душа об этом не знала. Ну, будьте здоровы, спокойной ночи. Запритесь на все замки. Удивляюсь, как это вы не боитесь, Бёжике, одна-одинешенька, на краю света. Запритесь. покрепче,

Геза выжидает, пока запирается окно. Смотрит, не загорится ли свет в комнате у Бёжике. Нет, темно. И тогда только он уходит.

Гона наугад переходит дорогу и направляется к дому, полагая, что найдет собеседников на кухне. Где же еще? Однако кухня пуста. Фитиль в керосиновой лампе прикручен до отказа и чуть теплится, но ночные крылатые твари по-прежнему пикируют на слабый огонек. Нет, это уже больше не веселые бабочки, а червяки с опаленными крыльями, печальные души умерших, кружащиеся около огня.

Геза Гудулич смотрит на беспорядок, царящий на грязном, грубо выструганном столе, едва освещенном керосиновой лампой, и колеблется, заглянуть ли ему в комнату. Дверь в нее из кухни открыта, и чувствуется спертый воздух, идущий оттуда. Надо все же пожелать хозяину дома спокойной ночи.

Тень Гезы, опередив его, легла было к двери — и замерла. Из глубины комнаты прозвучал тихий, похожий на вздох голос женщины, словно пробудившейся от дурного сна:

— Давид, Давид, перестань… Не пей больше!… Оставь на завтра…

Председатель хотел было позвать хозяина и сказать ему, как и положено: «Давид Шайго, до свидания». Но в этот момент в нос ему ударил крепкий запах самогона из стоящей на столе зеленой бутылки, и он подавил в себе это желание. «Ладно,— буркнул он про себя.— Ничего я ему не скажу». Пятясь спиной, чтобы не задеть стол с лампой, он вышел из дома.

Подойдя к кустам возле дороги, Геза остановился, прислушался. Может, он здесь? Затем позвал:

— Давид! Давид Шайго, это ты?

Совсем рядом девичий голос шепотом произнес:

— Это я, дядя Геза. Поехали домой.

 

3

Голову лежащего покрывал большой лист лопуха, а правая рука его с повернутой вверх ладонью покоилась на лбу, словно прикрывая глаза от света встававшей зари. Другая рука спокойно лежала на груди, как у людей, спящих глубоким сном. Под порывами ветра огромный лопух то и дело подрагивал, но казалось, что не от ветра, а от глубокого и сильного дыхания спящего.

На середине дороги или, может быть, чуть ближе к обочине лежал человек.

Светало. Края далеких, нависших над горизонтом облаков озарились фиалковым светом. В этот час от придорожных деревьев и кустов тянулись особенно длинные тени, они бросались в глаза резче, чем в любое другое время дня.

С жужжанием и стрекотом возвращались к жизни проснувшиеся насекомые, и лакомые до них летучие мыши еще метались по воздушным коридорам, образованным ветвями деревьев, выстроившихся в ряд. После теплой ночи почти не выпало росы. Осень опаздывала, застряв где-то в пути.

Весело и свежо, будто только что посеянная, зеленела лебеда совсем рядом с колеей, накатанной телегами жнецов еще в начале августа на черной полосе дороги. Там-то, словно выбрав для себя самый большой придорожный лопух, и лежал человек. Лежал, вытянувшись на спине, одну руку положив на грудь, а другой, защищая глаза от неумолимо наступавшего рассвета.

Можно было подумать, что он лег поперек рельсов на захолустном полустанке, чтобы в зыбкой тишине не проспать приближение поезда. В шести километрах от станции раскинулось большое село Кирайсаллаш, и там сегодня, как всегда в день престольного праздника, открывается ярмарка. Вот, верно, и не захотелось ему шагать туда пешком.

Дорога проходит как раз по границе чернозема и супесчаника. И дороге этой не одна тысяча лет. Ее знали еще римляне, когда отправлялись к сарматским языгам, нагруженные оружием или гончарными изделиями — в зависимости от того, воевать они шли или торговать.

По одну сторону дороги тянется, будто сопровождает путника, жирный перегной — и сейчас на нем сплошь зеленеет травка; по другую тяжелый, рыхлый супесчаник, на котором вся растительность уже давно сменила изумрудные тона на красновато-желтые.

Человек лежал так, что его голова и туловище находились на зеленеющей черноземной полосе, а ноги — на укатанном песке. Если в повозку, которая первой проедет тут в предрассветных сумерках, чего доброго, будет впряжена слепая лошадь да еще возница задремлет на козлах, он непременно переедет колесом левую ногу спящего.

Эта дорога, как река, размежевывает села и деревни. Несхожи они и по укладу жизни, и по нравам жителей, а рощица, оказавшаяся на границе земельных угодий трех окрестных сел, считается нейтральной.

Дорога начинается в Андялоше, и, если от опушки рощи свернуть направо, вы попадете в село Кирайсаллаш, налево— в небольшую деревушку под названием Шарпуста, что означает «грязный хутор». От Андялоша до Шарпусты всего два часа ходу, и примечательно, что обычно все ходят туда пешком. Вероятно, из-за этой самой черной непролазной грязи. В Андялоше одна половина села стоит на черноземе, другая-на супесчанике. А вот в Кирайсаллаше уже сплошь лёссовый песок, от рощицы это в шести километрах, на бричке ехать с полчаса, а то и меньше.

Тем временем ожило звонкоголосое птичье население акациевых зарослей, летучие мыши попрятались в дупла деревьев.

Голову лежащего покрывал большой лист лопуха, а правая рука его с повернутой вверх ладонью покоилась на лбу, словно прикрывая глаза от света встававшей зари. Другая рука спокойно лежала на груди, как у людей, спящих глубоким сном. Под порывами ветра огромный лопух то и дело подрагивал, но казалось, что не от ветра, а от глубокого и сильного дыхания спящего.

Оба села связывала между собой эта одна-единственная дорога. Мотоциклисты и автомобили, однако, по возможности старались ее избегать, и поэтому по сей день широчайший большак, как и тысячу лет назад, служит лишь конным повозкам и пешеходам. Районные власти уже не раз давали обещание замостить его камнем от села до села. Но это обещание всякий раз откладывалось, а потом и забывалось, по правде говоря, оттого, что никто особенно не беспокоился о его выполнении. Возницы и пешеходы привычно находили каждый свою колею, сегодня и вчера, как сто или тысячу лет назад. Как и прежде, дорога была не узка — метров двадцать в ширину, не меньше. Старики-долгожители рассказывали, что. в давние времена в некоторых местах она достигала даже пятидесяти. Вот и поныне лишь два ряда акаций, посаженных полвека назад, ограничивают возниц, и все зависит от времени года: зимой езжай в одну колею, а весной и осенью — как душе угодно.

И человек, лежавший на дороге под лопухом, терпеливо ожидал, когда на него наткнется первая телега из Андялоша, направляющаяся на ярмарку. Покружив, рядом села ворона — ее привлекла горбатая пуговица на пиджаке лежавшего,— но затем вдруг испугалась чего-то и улетела.

В сухую погоду повозки далеко объезжали друг друга, так что возница мог и не приметить распростертого на дороге человека, если бы не выехал прямо на него.

Зимой, конечно, другое дело. Когда снег да мороз, не станешь долго выбирать: как, бивало, проложат колею, первые сани по снегу, так все по ней и ездят.

Ну а с приближением весны, когда снег начинает таять и колея раскисает, движение сдвигается на песчаник — колеса ищут упругой опоры. Заедет кто-нибудь случайно на черноземную полосу — беда, шестеркой волов не вытянуть. Шестерка волов! Ее не сыщешь теперь днем с огнем. Вот уже лет тридцать назад кануло в прошлое это традиционное венгерское чудо. Разумеется, песчаная сторона дороги в эту пору куда надежнее. Даже обильные весенние дожди не в состоянии ее испортить. И только с приходом лета следы от колес начинают расползаться по всей ширине большака. А потом, после двух-трех особенно знойных дней, когда какой-нибудь неосторожный возница вдруг увязнет в пересохшем песке по самую ступицу, движение перемещается уже на черноземную сторону. Так бывает всегда, а сейчас на дворе конец августа и люди ездят по черноземной полосе, прямо по зеленеющим всходам дикого шпината. В октябре, когда наступает дождливое ненастье, повозки снова переберутся на песчаник.

В августе поля вокруг деревни Шарпуста зарастают поздней зеленью, а сами домики белеют сквозь редкую листву плюща, который скорее украшает стены, чем их укрывает.

Между тем рассвет становится ярче, словно подстегнутый первым щелчком кнута-это появилась наконец первая телега из Андялоша.

Ее тащит пара добрых лошадок, на козлах восседает хозяин в праздничном костюме, рядом с ним — супруга в гарусном платке. Оба сонно молчат. Но возница не дрём-лет, и телега, описав широкую.дугу вокруг лежащего, сворачивает на песчаник. Замедленный скрип колес выдает подозрение, возникшее у кучера.

— Гляди, Давид Шайго опять нализался.

— И как не совестно,— отзывается жена, покосившись в сторону распростертого на дорогь тела. Однако зрелище не слишком ее занимает.

Возвращая телегу на прежнюю колею, возница из Андялоша решает подшутить над пьяницей и кричит:

— Эй, сосед! Вставай, уже давно рассвело! Праздник проспал!

Муж и жена оборачиваются и ждут, что Шайго вскочит как ужаленный, выругается по-черному и погрозит им кулаком, а они подстегнут своих лошадок и вдоволь над ним посмеются.

Но Шайго не шевелится, и им надоедает вертеть шеями в ожидании спектакля.

— А ведь он верующий.

— Раньше верующие так не напивались.

Утро между тем вступает в свои права. Воробьи падают с высоты в придорожную пыль, как камушки из корзины, и купаются в ней, чирикая.

Вот показалась вторая повозка, доверху нагруженная дынями; она объехала неподвижное тело по следу первой. Возница мирно дремал, ничего не видя и не слыша вокруг себя; мальчик, сидевший спиной к лошадям на брезенте, покрывавшем груду дынь, заметил, правда, лежащее на земле тело, но повозка отъехала уже далеко, и он лишь на мгновение перестал насвистывать песенку.

Человек на дороге был в рабочих парусиновых штанах и почти новых сандалиях из тонких ремешков, надетых на босу ногу. Его коричневая куртка с четырьмя пуговицами была перекроена из солдатского мундира. Вторая пуговица снизу, выпуклая, фиолетово-зеленого цвета, отличалась от трех других. В утренних сумерках трудно было определить истинный цвет его рубахи, то ли действительно серой, то ли просто давно не стиранной.

Теперь уже хорошо был виден дом у дороги, стены его четко вырисовывались на фоне кустов и деревьев. Темная, наглухо закрытая дверь посредине фасада выходила прямо на дорогу, и по ее форме нетрудно было догадаться, что в прежние времена она служила входом в придорожную корчму. Об этом свидетельствовало чуть заметное пятно на фронтоне — здесь когда-то в незапамятные времена красовалась вывеска.

По дороге тем временем проехало еще три-четыре телеги, большей частью груженных дынями и кукурузой. Наконец одна из них остановилась.

С телеги спрыгнула женщина в высоких сапогах, воткнула кнут на обычное для него место на козлах и принялась тормошить лежащего, чтобы привести его в чувство. Но, притронувшись к его руке, она резко отпрянула. Затянув потуже узел платка под подбородком, женщина поспешила к закрытой двери бывшей корчмы и начала барабанить по ней кулаком. Услышав внутри какие-то признаки

жизни, она присела на корточки перед замочной скважиной и громко сказала:

— Маргит! Слышишь, Маргит? Твой муж лежит мертвый посреди дороги! Мертвый, слышишь?

 

4

— Видите, это след мотоцикла. Он-то и поможет нам найти преступника. Какой марки эти шины, вы случайно не знаете?

— Еще бы не знать! Такие шины вы найдете на любой машине марки «паннония».

— Гм. Это, пожалуй, затрудняет дело.

— Разумеется. Кроме того, не исключено, что мертвое тело попало сюда уже после того, как мотоциклист оставил след на песке.

— Нет, товарищ старший лейтенант, я против этой версии. Мертвец не может лечь так аккуратно в центр эллипса. Или петли, если угодно…

— А если его сюда положили?

— Но вокруг нет никаких следов борьбы!

— И все же я думаю, что его сюда положили потом.

— Ну да. «Не щекочите меня,— сказал мертвец,— если вы будете со мной нежно обращаться, я прекращу всякое сопротивление». Выходит, так?

Не прошло и часа, как возле крыльца бывшей корчмы остановил коня прибывший на место происшествия сержант милиции. Это был участковый инспектор, его вызвали по телефону. Соскочив с седла, он тотчас направился к мертвому телу, но, не дойдя до него метров пяти, остановился. Его задачей было лишь охранять место происшествия, никого туда не допуская.

Инспектор довольно хорошо знал свой участок и сейчас ломал голову над тем, кто из жителей мог убить Шайго. В том, что это было убийство, он не сомневался.

На трех колокольнях окрестных сел еще не успели прозвонить в третий раз, приглашая верующих к обедне, как подъехала милицейская машина, и из нее вышел старший лейтенант Буриан, непосредственный начальник участкового. Сержант кинулся, было к нему с рапортом, но в этот момент из машины вышел еще один офицер милиции — майор Кёвеш, которого наш участковый инспектор никогда еще не имел случая видеть лично.

Пока участковый отдавал рапорт, в облаке пыли подкатила еще одна машина, большой черный фургон для перевозки покойников. Участковому показалось немного странным, что врач-криминалист вылез не из этого роскошного катафалка с мягким сиденьем, а все из той же милицейской машины и, потирая занемевшую спину, c большим опозданием примкнул к офицерам.

— Никакого подозрительного передвижния замечено не было, все тихо,— закончил свой доклад участковый инспектор, указав жестом на разветвление дорог, ведущих в три села, и в первую очередь на оба придорожных хуторка, видневшихся неподалеку.

— Только что-то мне подозрительна эта тишина,— добавил он.

При опознании убитого участковый первым дал показания для протокола. Пока врач изучал труп, оба офицера внимательно и осторожно осмотрели место происшествия.

Они заметили, что возле тела убитого на песке довольно отчетливо виден след мотоцикла-к счастью, его не затоптали. След этот имел форму петли, словно мотоциклист не спеша объехал вокруг лежащего человека, внимательно его осмотрел и только потом уехал.

Тем временем двое санитаров вынесли из катафалка носилки и уложили на них труп Шайго.

Конечно, результаты химического анализа одежды и самого трупа в криминалистической лаборатории дадут дополнительные сведения, могущие послужить доказательствами в деле и, главное, навести на след преступника. Важно было и то, кто последним видел Шайго перед тем, как он был убит.

Буриан, однако, придавал гораздо большее значение показаниям тех лиц, которых он намеревался допросить. Участковый получил приказ доставить для допроса всех приезжавших мимо тела жителей Андялоша, когда они будут возвращаться с ярмарки.

Майор, напротив, углубился в изучение следа мотоцикла: Ему удалось обнаружить, что в одном месте след от шин чуть-чуть затерт. Сам след вел в сторону бывшей корчмы, то есть к жилищу семьи Шайго.

— Видите, товарищ Буриан? Теперь понятно, как и почему мотоциклист объехал лежащего на земле Шайго! Смотрите сюда; вон там он едет по дороге. Заметив человека на земле, он затормозил, а может быть, и остановился. Ноги на землю он, по всей вероятности, не опускал, во всяком случае, следы каблуков не видны. Вот здесь он подал машину назад, рассматривая лежащего; убедившись в чем-то, он дал газ, описал почти правильный эллипс и умчался в том же направлении, откуда приехал. Буриан молчал.

— В котором часу это могло случиться, доктор?

— Вероятнее всего, около полуночи.

— Верно. В половине десятого он еще разговаривал с женой. Они выпили с ней по стаканчику самогона, потом жена стала его ругать за то, что он не положил на место в

комод двадцать форинтов, которые брал раньше.

Оба офицера вопросительно взглянули на участкового. Буриан уже получил сообщение из села по телефону. Жена Шайго находилась в отделении милиции и давала показания. Не исключено, что она сидит там и до сих пор.

— Это возможно, сержант?

— Разумеется. В этом доме жена носила брюки, а не муж. Она тут заправляла всем.

— Удивительно. Шайго показался мне довольно сильным человеком. Ведь ему не было еще и пятидесяти?

— Не было, товарищ майор. Тут иное дело — все достояние принадлежало ей. Он женился на приданом.

Женился на приданом… Ну и что? Что это может прояснить? Ничего абсолютно.

— Итак, между десятью и двенадцатью ночи. Реально, доктор?

— Прибросим еще час на то, пока жена угомонилась и заснула.

— Значит, от одиннадцати до полуночи. Теперь реально?

— Вполне.

Все продолжали осматривать мотоциклетный след.

— Может статься, он был пьян.

— Это уж наверняка.

— Жена, пожалуй, тоже.

Пока они обменивались мнениями, послышался шум приближавшегося мотоцикла. Не обращая внимания на представителей власти, водитель машины — сутулый, с крючковатым носом мужчина — заехал во двор усадьбы, стоявшей на противоположной, песчаной стороне дороги и огороженной проволочным забором. Только после того, как слез с седла, мужчина повернулся в сторону милицейских чинов, снял шапку и постоял с полминуты неподвижно. Было непонятно, означает это приветствие или что-нибудь другое. Затем он снял с заднего сиденья хрупкого мальчика, казавшегося не то усталым, не то больным, и они вошли в дом.

— Это Халмади домой явился,— пояснил участковый инспектор.— Он работает в соседнем городе, в Татабане, молоко возит.

— Он ездит в город отсюда на мотоцикле? — спросил Буриан.

Вопрос застал сержанта врасплох.

— Насколько я знаю, поездом. А может быть, он ставит свой мотор у кого-нибудь на железнодорожной станции?

Офицеры переглянулись, затем, не сговариваясь, тронулись к усадьбе Халмади.

Сделав знак сержанту, чтобы он остался на месте происшествия, майор в сопровождении Буриана вошел в дом. Семейство Халмади сидела в кухне за завтраком. Пили кофе с молоком. Жена Халмади наконец получила возможность излить все, что знала об ужасном случае. Подумать только, что творится! Ее мужа, однако, весть об убийстве Шайго не слишком поразила — до него уже дошли кое-какие слухи, когда он проезжал через село. Фридешке — вполне здоровый ребенок с тонким, как у девочки, личиком — сидел молча и смотрел на всех с удивлением. Женщина дрожала, избегая поднимать заплаканные глаза.

Выяснилось, что сам Халмади вернулся домой из Тата-бани еще вчера после обеда. И поскольку Фридешке горел от нетерпенья посмотреть, как идут приготовления к празднику, ночевали они с отцом в селе, у бабушки.

— А я с раннего утра вся дрожу от страха. С той самой минуты, когда жена Шайго закричала про мужа: «Убили, убили!…»

— Она кричала это вам?

— Мне, кому же еще? Только, конечно, не лично мне, мы с ней в ссоре.

Несколько вопросов задали хозяину дома. Так, между прочим, без всякой связи с убийством.

— Работаю я, изволите видеть, грузчиком, сопровождаю товар на машине. Но занят я только две недели в месяц, потому что не хочу каждую неделю кататься взад-вперед. Нелегко это ездим через Будапешт, с пересадкой.

— Значит, на половине ставки?

— Нет, отчего же? На полной. Только месячную норму я выполняю за две недели. Работаю две смены подряд, по шестнадцать часов в день. Оклад тысяча восемьсот

форинтов, да еще литр молока каждый день, его тоже продать можно. Приезжаю домой, два дня отсыпаюсь, а потом целых две недели мои. Точнее, десять рабочих дней. У меня полгектара виноградника, это не шутка! Посадил в прошлом году молодые лозы, а в этом уже плодоносят.

Халмади пригласил офицеров пройти посмотреть, как принялись молодые лозы. Виноградник начинался тут же, за домом.

— Половина посадок — мускатель. Поспевает уже, Прошу…

Гости принялись выискивать спелые гроздья.

За этим занятием они не слишком пристально наблюдали, что происходит вокруг, и, когда на дороге, ведущей из Кирайсаллаша, появилась женщина на велосипеде, она привлекла внимание только жены Халмади и ее сынишки. Выехав из-за поворота, женщина спрыгнула с седла и пошла дальше, ведя велосипед сбоку. Медленно приблизившись к сержанту, стоявшему на посту, она остановилась. Оглядев, издали носилки с убитым, покрытые брезентом, женщина что-то сказала инспектору. Тот ей ответил и указал рукой в сторону виноградника.

Женщина с велосипедом подошла к крайним кустам.

— Мне нужен Кёвеш.

— Ого! Ни тебе товарищ, ни тебе майор.— Буриан распрямился с гроздью в руке, но, взглянув на говорившую, вдруг умолк.

— Я не разбираюсь в чинах и в обращениях тоже. Самоуверенная дамочка, ничего не скажешь. Достойна внимания, хоть для мужского взгляда, хоть для милицейского глаза.

— Майор Кёвеш — это я.

Женщина, не назвав своего имени, показала в сторону покрытого брезентом тела на носилках. Отсюда его было почти не видно.

— Разрешите мне взглянуть на него.

Эта просьба озадачила майора. Помолчав, он спросил:

— Зачем?

— Я была с ним знакома.

— Другие тоже. Личность умершего уже установлена.

— Я хотела бы его видеть.

— Вы родственница?

— Нет.

— Просто так, из любопытства?

— Нет.

Диалог принимал характер допроса, но отнюдь не вызывал у женщины страха, как это обычно бывает в подобных случаях. За спиной мужчин показалась Бёжике, жена Халмади. Судя по тону майора Кёвеша, можно было предположить, что он не откажет в обращенной к нему просьбе. С видом не очень осведомленного в создавшейся обстановке человека майор оглянулся было на Буриана, побуждая того вступить в разговор, но Буриан замер, уставившись на незнакомку.

Майор уже внимательнее оглядел женщину. «Красива, очень красива,— отметил он про себя.— Молодая, с гордой осанкой, но очень печальна».

— Значит, не из любопытства? — переспросил он.

— Нет.

— Вы хотите увидеть его еще раз?

— Да. Мне сказали, что если его увезут на вскрытие, то после уже не покажут.

Майор двинулся к носилкам, как бы подтверждая этим свое согласие удовлетворить ее просьбу. Перешагнув неглубокую канавку, женщина перекинула через нее свой велосипед.

Супруги Халмади и врач остались в винограднике.

— Ну и ну,— проворчал Халмади.— Ваш майор ведет себя так, словно никогда не имел дела с деревенскими.

Врачу, по-видимому, дессертный мускатель пришелся весьма по вкусу. Набив полный рот, он с трудом ворочал языком.

— Так оно и есть. Нет еще и трех недель, как его перевели сюда из Будапешта… Божественная штука ваш мускатель!

Издали послышались возгласы: «Доктор, доктор! Идите сюда».

— Вот, извольте. Жить без меня не могут.

Он отдал свою кисть винограда жене Халмади. Лицо убитого было словно из воска. Но офицеры смотрели не на него, мертвого, а на нее, живую.

— Значит, Шайго не был вашим женихом?

— Он не мог им быть. Женатый человек, при живой жене.

— Понятно. Но он делал вам предложение?

— Да. За последнее время три раза. Врач подошел и молча ждал.

— Скажите, доктор, как вы его положите в машину?

— На носилках. Можно уносить?

Все трое были поражены тем, как она разглядывала убитого: пристальным, равнодушным взглядом, в котором не отражалось ни малейшего волнения. Вдруг она присела на корточки, подняла валявшийся на земле прутик акации и сделала шаг к бездыханному телу. Все произошло так быстро, что офицеры не успели даже вымолвить обычное в таких случаях «прикасаться запрещено».

Намерение женщины было между тем очевидно — потрогать мертвое тело прутиком, как трогают червяка. Быть может, коснуться даже лица. Что же, пусть потрогает. Однако любопытствующий прутик избрал другой путь — он осторожно коснулся лишь горбатой зеленовато-фиолетовой пуговицы, той самой, что выделялась своей необычной формой из ряда остальных на куртке, перешитой из солдатского мундира.

Пуговица под нажимом прутика покачала из стороны в сторону головкой, но устояла.

— Она не подходит к остальным,— сказал майор.

— Не подходит,— отозвалась женщина, выпрямилась и отбросила прутик в сторону.

— Как и этот человек для вас.

— Я знаю.— Она сказала это таким тоном, будто речь шла не о мертвом, а о живом.

— И никогда не подходил. Не так ли? Женщина согласно кивнула.

— Значит, вы и раньше были такого же мнения?

— Да. Но только не с самого начала. Я узнала об этом слишком поздно.

— Он любил вас?

— Нет. Впрочем, как сказать… Не знаю.

— А вот об этом вам знать следовало бы.

— Господь бог и тот всего не знает.

— Это случилось давно? Женщина ответила кивком головы.

— Труп будут вскрывать? — спросила она.

— Непременно. Вот этот человек, что стоит перед вами. Он врач.

Она перевела взгляд на врача.

— Да, вскрытие буду производить я.

— Вам хотелось бы посмотреть, как это делается? -

Майор Кёвеш сказал это нарочно, чтобы немного припугнуть незнакомку.

Но его попытка не имела успеха. Она лишь покачала головой, не выказав никакого страха, и отступила назад вместо прощания. Да, именно так это следовало понимать.

— На похороны придете?

— Странные вы вопросы задаете.

— Гм. А вот ту пуговицу, что вы трогали, кто ему пришил, вы знаете?

Она кивнула.

— Кто же?

— Он сам. Собственноручно.

— Откуда вам это известно?

— Оттуда, что ему уже давным-давно никто ничего не пришивал и не латал.

— Но он был женат, вы сами сказали.

— Жена о нем не заботилась.

— А вы? Вы, кандидат в невесты?

— Подумывала иной раз.

Эта последняя фраза мгновенно низвела прекрасную незнакомку до уровня обыкновенной женщины.

Подняв с земли свой велосипед, она поставила ногу на педаль.

— До свидания. Да благословит вас бог!

Это были ее последние слова. Трое мужчин смотрели ей вслед, причем отнюдь не глазами сотрудников милиции.

Когда незнакомка скрылась за поворотом дороги, майор Кёвеш вдруг вспомнил.

— Буриан, ведь за все время вы не произнесли ни слова!

— Не совсем так,— поправил его врач.— Вы помните, в самом начале он хотел подкусить ее за безликое обращение?

— Вы знаете ее имя?

— Нет.

— Что? Но вы вели себя так, Буриан, словно она ваша старая знакомая!

— В первый раз ее вижу, товарищ майор.

— Ничего не понимаю!

— Послать за ней сержанта?

Кёвеш отмахнулся. Они молча пошли обратно к винограднику. Супруги Халмади дожидались их там.

— Ну-с, что вы об этом скажете? — спросил майор, обращаясь к хозяину.

— Ничего. Об Анне Тёре я не скажу вам ни слова. И жене своей тоже запрещаю говорить.

— Вот ваш виноград, пожалуйста.— Бёжике протянула доктору оставленную ей на хранение кисть.

Офицеры тотчас смекнули — тут кроется нечто, о чем им еще придется услышать, и, возможно, не один раз.

Вдруг все разом повернулись к дороге: причиной тому был невероятный треск и шум. Со стороны Андялоша на полном газу мчался еще один мотоцикл. И не какой-нибудь, а именно марки «паннония». Офицеры переглянулись. Их даже забавляло, насколько легко удается проверить версию майора Кёвеша, в которой главную роль играл мотоциклист. Ведь стоящий на посту сержант непременно задержит эту взбесившуюся «паннонию». Перед их глазами на мгновение появился ревущий красный метеор, но тут же исчез за зеленым кустарником по ту сторону дороги и неожиданно смолк.

— Однако тут не соскучишься. Движение хоть куда.

— Кто это? — спросил майор Кёвеш.

— Так это же шурин! — сказал Халмади.— Это Дуба.

— Какой Дуба?

— Шурин убитого Шайго, брат его жены. Он, конечно…

Не дав ему продолжать, майор сделал знак Буриану.

— Пожалуйста, узнайте, в чем там дело.

— Есть! Только сначала позвольте вас на минуточку, товарищ майор.

Офицеры отошли в сторону, чтобы их не слышали посторонние. Конечно, если разобраться по существу, такой поступок и, пуще того, сам способ обращения подчиненного мог показаться начальнику оскорбительным. Но не успела эта мысль созреть у майора в голове, как Буриан, понизив голос, не переводя духа, произнес следующую тираду:

— Мне хотелось бы объяснить кое-что. То есть я прошу разрешения, товарищ майор, во избежание недоразумений заявить, что эту женщину я действительно видел первый раз в жизни, а если я не задавал ей вопросов и не задержал при отъезде, то только потому, что в вашем присутствии, товарищ майор, я не хотел, чтобы мои слова показались бы дополнением ко всему сказанному вами.

— Удивляюсь ходу ваших мыслей, старший лейтенант. Мне и в голову не пришло привлекать вас к ответственности, за что бы то ни было!

— Зато вам пришло в голову другое: преступник всегда возвращается к месту преступления.

— Не спешите с выводами. Вы правы, подобная мысль, в самом деле, у меня мелькнула, когда я старался разговорить нашу прекрасную незнакомку. Да-да, это было. Но, разумеется, далеко не окончательно. Скорее, это можно назвать подозрением, не более того. С одной стороны, такое мнение или неписаный закон действительно существует, а с другой — в данном случае это абсолютно нелепо.

— Позвольте, товарищ майор, высказать одно предложение. Я решился это сделать только потому, что довольно давно знаю эту округу и здешние нравы.

— Говорите.

— Давайте пропустим сквозь сито праздничную ярмарку. Улов будет наверняка! Мы найдем там и мотоцикл, а вместе с ним, возможно, и преступника.

— То, что вы знаете свой район, — это хорошо. Даже очень. Но баламутить праздник мы не будем. Если мы сможем, кое-что обнаружить, там сегодня, это не уйдет от нас и завтра. А что касается мотоцикла, то это только мое предположение. Вы тоже могли бы подумать: «Петля следов от шин вокруг тела» или нечто подобное. Кстати, готов держать пари, что тот мотоцикл, который сейчас стоит там,— майор ткнул пальцем в сторону дома Шайго,— нам небезынтересен.

— Пойду поинтересуюсь, товарищ майор.

— Вот и правильно.

Сын Халмади смотрел на дядей из милиции во все глаза. Вдруг он подошел к отцу и.остановился перед ним, явно желая привлечь к себе внимание:

— Папа, расскажи о Цондраше!

Взрослые не обратили внимания на мальчика, и он тихо, но настойчиво повторил отцу свою просьбу. Халмади положил руку ему на голову, погладил и негромко сказал:

— Отойди, Фридешке, и успокойся.

— А знают ли товарищи, что этого Дубу в прежние времена звали в Кирайсаллаше телячьим королем?

Нет, товарищи этого не знали, да и откуда им было знать?

— Так вот, этот Дуба скупал на ярмарках молодых бычков, да у него самого всегда водилось четыре-пять коров. Получалось; в хлеву у его папаши, в семейной, так сказать. усадь6e, всегда стояло на откорме с десяток телят. Денег он загребал кучу. Все об этом знали, но подражать не отваживались. Только завидовали, а взяться за такое рискованное дело никому даже в голову не приходило. Правда, раньше я тоже подумывал об этом, но все как-то не мог решиться.

Халмади умолк и пристально посмотрел на усадьбу по ту сторону дороги.

— Зато ты всю жизнь на винограднике спину ломал,— со вздохом сказала заплаканная Бёжике. По тону и по вздоху легко было догадаться, что этот виноградник, выстраданный и обильно политый трудовым потом, крепко сидит у нее в печенках. Не в первый и не в последний раз она вздыхает, поминая его лихом.

Халмади, однако, пропустил слова жены мимо ушей.

— Вот какой человек, этот Дуба,— продолжал он свой рассказ.— Но самое интересное не в этом, а в том, как он заполучил себе в зятья этого несчастного.— Халмади указал пальцем в сторону дороги.— Дело в том, что Маргит, тогда еще Маргитка Дуба, была дурнушкой, плоской как доска. Грудей у нее не было вовсе. Да вы и сами увидите, она скоро уж, наверное, вернется домой. Так вот, напоили они Шайго до одури, а потом убедили бедолагу, что он ее

обесчестил.

— Постыдился бы хоть при Фридешке! — шепнула Бёжике.

— Вот так его и окрутили. Только получился из этого заочный брак. Шайго вскоре взяли в солдаты, а потом отправили на фронт. В сорок третьем.

Халмади взглянул на сынишку, пытаясь сообразить, что такое недозволенное для ушей ребенка он сказал. И скорее увидел, чем услышал, на губах мальчика все то же слово, которое он недавно хотел было с них стереть: «Цондраш! Цондраш!»

— Да, верно! — Халмади ухватился теперь за это слово.— Еще безобразный был случай, прошу прощения. Я уже говорил, что по неделям не бываю дома. Завел я, значит, себе собачку. Чудо как была хороша, умница. Думал, воспитаю ее, щенята будут. Цондраш мы ее звали. Однажды эта чистокровная пули забежала во двор к Шайго и придавила лапкой цыпленка. Что же, дело возможное, но больше никакого вреда она им не причинила, это точно. Ну а он схвтил топор и рассек бедняжке голову.

— Кто он?

—Кто же еще? Покойный. Как напьется, бывало, дикий зверь, а не человек.

—И часто он напивался?

—Трезвым видели редко.

 

5

— Ничего не надо бояться, успокойтесь и идите домой.

— Спасибо,— сказала женщина, наклонив голову. Старшина, не садясь, продолжал:

— Его теперь все равно не воскресишь.

— Денег-то при нем не было никаких…

— Официальные показания дадите потом…

— О господи, да никакой он не пьяница! Пил, как все пьют. С утра глоток, вечером капельку.

Только уже в селе, когда она сошла на площади с козел повозки с дынями, Маргит Шайго начала колотить нервная дрожь. Слез не было, но плечи и особенно руки выдавали сильное волнение, что вполне соответствовало выражению ее лица, а еще более тому положению, в котором она сейчас очутилась. Концы платка, завязанного под подбородком, дрожали не переставая; лицо в его черной рамке было мрачно и бледно, как у покойника. Но острые бегающие глазки свидетельствовали о том, что она жива и, более того, очень внимательно следит за всем происходящим вокруг. Она, собственно, ничего путного не сделала, кроме того, что поспешно оделась, забралась на козлы повозки с дынями и приехала сюда, в село. Вот и все.

Начальник милицейского участка в Кирайсаллаше тотчас выслал верхом инспектора на место происшествия, доложил по телефону о случившемся в район и в областное управление милиции, а потом отдался в руки судьбе, которая стояла перед ним в образе Маргит Шайго, готовой к даче показаний.

Когда в большом селе престольный праздник и ярмарка, дел у начальника местной милиции хватает. К тому же он обещал детишкам, что после обеда покатается с ними на карусели и на гигантских шагах. А их трое — два сына и дочка.

Но как бы там ни было, а жена Шайго стояла перед ним как живое воплощение скорби, как само оскорбленное человечество, раны которого нужно врачевать немедленно, а потому и в протоколе увековечить без промедления.

— Сейчас приедет машина «скорой помощи», и вы, сударыня, поедете на ней домой. Будет лучше, если вы дадите показания товарищам из милиции там, на месте.

Ведь он уже обо всем доложил им по телефону, и через четверть часа они будут там. Врач-криминалист тоже приедет с ними. Она сделала заявление об убийстве, этого вполне достаточно.

Старшина положил руку на дрожащее плечо женщины и попытался даже заглянуть под низко надвинутый платок.

— Вы поедете домой, и ничего не надо бояться. Женщина кивнула и сказала «спасибо», а затем уселась на стоявший возле стола стул, предназначенный для жалобщиков, заявителей и прочих посетителей.

Старшина садиться не стал, думая о том, что обещал, троим ребятишкам пойти с ними после обеда на ярмарку.

— Успокойтесь, пожалуйста. Ведь его все равно уже не воскресишь.

— Денег при нем не было никаких. Уж это точно.

— Официальные показания дадите потом.

— О господи, да никакой он не пьяница! Пил, как все пьют. С утра глоток, вечером капельку. И когда пил? Только если дома было что выпить.

Старшина попытался возвысить голос:

— Алкоголь в данном случае не имеет значения. Убийство, прошу прощения, — это вам не вождение автотранспорта в нетрезвом виде. Будь он убийцей, — тогда другое дело, но ведь убили-то его!

Маргит Шайго сделала жест, словно считая пальцами монетки.

— Но ради чего? Ради какой выгоды? Старшина, наконец, сдался и сел.

— Выкладывайте все по порядку! Кто был у вас в доме, вчера?

— О сыне я не люблю говорить. Как вспомню его, так всегда плачу. Есть ли у вас сердце, господин начальник? То бишь, простите, товарищ. Кровь у него больная, у бедняжки, не свертывается, а его все равно в солдаты забрали. Зря я с ним к начальнику ходила, oттуда и забрали. А ведь он у нас единственный, разве этого мало?

Старшина глянул на нее с подозрением, и она еще пуще зашепелявила:

— Очень уж отец его любил. До того любил, страсть. Помню, вернулся домой после фронта, увидел его, всплеснул руками да как закричит: «Вылитый я! Именно таким я был в полтора года!» Ах, Ферчике, Ферчике!

Она умолкла и, глядя старшине в рот, ожидала результата.

— Ну и что же? — не выдержал тот. Женщина с минуту словно колебалась.

— Когда сын еще совсем малюткой был, я ему говорила: «Вот приедет домой твой отец, он тебя на спине пока тает!…» — И она пустилась в воспоминания о том, как бесконечно добр и отзывчив был ее покойный Шайго, как помогал всем, кто обращался к нему за помощью, Затем она перешла к описанию его отцовских добродетелей. Слова сыпались как горох; подумать только, их Ферчике уже в три года научился читать, а когда ему минул четвертый, он умел написать печатными буквами все, что ему хотелось.

Она опять вздохнула и, по всей видимости, собиралась пустить слезу, но вместо этого сняла с головы платок. У старшины округлились глаза. «Ей, пожалуй, нет и пятидесяти»,— подумал он и не на шутку встревожился при виде того, сколь смиренно и целомудренно она моргает глазами, освободившись от платка. В испуге он вскочил и распахнул дверь — не придет ли кто ему на выручку. Но коридор был пуст, все люди были на праздничной площади. Вдова глядела через стол на его пустующий стул.

— Гражданка, не смею вас задерживать! Лучше всего, если вы сейчас отправитесь домой. Вам надо выспаться…

— Сын мой, сынок мой,— вздохнула Маргит Шайго.— К сожалению, ничего хорошего не могу вам о нем рассказать.

И она еще с четверть часа объясняла, какая у сына болезнь. Старшина милиции опять сдался и сел на стул. Он даже не заметил, как неутешная вдова перешла на другую тему и теперь терзала его рассуждениями о том, что на каждом перекрестке дорог, особенна между двумя большими селами, где когда-то стояла корчма, непременно надобно открыть постоялый двор. Ведь вот и в газетах пишут, что в стране слишком мало гостиниц. А она без труда смогла бы выделить в своем доме три спальни для гостей, обставив их как полагается.

 

6

— Вы сказали, Дуба, что в годы второй мировой войны служили интендантом. Я вас об этом не спрашивал. Зачем вы это мне говорите? Имеет ли это какое-нибудь значение?

— Имеет, имеет! Еще какое! Буриан молчал, ожидая.

— Извольте видеть, я служил интендантом при штабе дивизии. Однажды приезжаю домой в кратковременный отпуск, а моя сестра Маргитка мне говорит: братец, я в положении. От кого, черт возьми? Не может объяснить.

Дуба еще раз повторил все, что с ним произошло:

— Еду я на мотоцикле к хутору, гляжу, посреди дороги милиционер стоит. Я, значит, руль влево и прямехонько к дому, во двор.

Буриан остановил его жестом, и он умолк. Дуба, шурин покойного, повторял каждое свое показание по три раза.

— Есть человек, который мог бы его убить. Он сам сказал, когда выселяли его семейство: об этом еще кое-кто пожалеет. А этот кое-кто натянул в одном местечке стальную проволоку специально для него.

— Кто натянул проволоку? Для кого — «для него»?

— Почему вы так смотрите на мой мотоцикл, товарищ старший лейтенант?

Буриан решил показать Дубе, что подозревает его.

— Почему? Вы знаете это, Дуба.

Дуба привык, что при обращении к нему люди обычно добавляют слово «товарищ» или — по-старинке — «господин», и обиженно замолчал. На террасе валялись початки рано созревшей кукурузы, он стал перекладывать их с места на место. Его решительно обижал тон беседы. Ведь он как-никак дипломированный специалист.

— У меня, извините, диплом сельскохозяйственного техникума. Со мной, извините, никто так не разговаривал. И, кроме того…

Он счел за лучшее все-таки замолчать.

— Кроме того? Продолжайте.

— Человек я, как видите, крупный, ростом бог не обидел, силенки тоже не занимать. Даже в тюрьме, а потом и в лагере меня за это уважали. Хотите знать, за что

меня посадили в пятьдесят первом?

Буриан отрицательно покачал головой, поднялся со скамеечки для дойки коров,— другой мебели в сенях не оказалось — и подошел к шурину убитого. Того, по всей видимости, все больше занимали кукурузные початки. Став возле Дубы, Буриан померился с ним ростом и снова устремил взгляд на мотоцикл, оставленный возле террасы.

— Говорите, ростом бог не обидел? Вы всего на полголовы выше меня.— Он быстро схватил Дубу за предплечье и тут же отпустил. — И насчет силенки сомневаюсь. В ваших бицепсах больше сала, чем мускулов.

Они стояли рядом, лицом к лицу.

— Зачем обижаете, товарищ старший лейтенант? Чего вы от меня хотите?

Буриан рассматривал заднее колесо «паннонии». Шина, почти гладкая, как ладонь, изношена до предела. Он потрогал ее пальцем.

— Даже не верится. На новеньком мотоцикле такие стертые шины.

— На новеньком? Восьмой год на нем гоняю, изотрутся.

Внутренний голос подсказал Буриану, что продолжать допрос, нагнетая подозрения, пожалуй, излишне. Если Дуба убил Шайго, ему теперь все равно деваться некуда, не убежит. Но шина действительно стертая. Она не могла оставить на сыром песке такой четкий след с бороздками, каким был тот, вокруг трупа… Вечером он узнает результаты вскрытия, и еще не известно, обнаружат ли на теле следы внешних повреждений. Вокруг убитого ясно виден след от мотоцикла в форме петли, это все, других вещественных доказательств пока нет.

— Знаете, кто натянул тогда стальную проволоку поперек дороги?

— Не знаю. И не очень интересуюсь. Теперь на скамеечку опустился Дуба.

— Мой зять Шайго.

— Откуда вам это известно?

— Он сам рассказал. Все осталось в семье, дальше не пошло,— Дуба коротко рассмеялся, но тут же умолк.

— Очень он тогда разозлился. Из-за одной женщины. Но этак мы далеко зайдем,— спохватился он.

— Правильно,— сказал Буриан и зевнул. Минувшей ночью ему мало пришлось спать. Сегодня, если бы не это дело, у него был бы день отдыха.— Правильно.— Зевнув еще раз, он вышел во двор. Дуба последовал за ним.

— А тот человек ехал по дороге на мотоцикле, хлоп — и лбом на проволоку. В темноте-то. Его счастье, что ехал он тихо. Отделался синяком, на лбу отметина осталась на память.

В глазах Буриана зажегся огонек:

— Может, вы скажете, наконец, о ком говорите?

— О зяте, о ком же еще?

— У него не было мотоцикла.

— Ясно, не было. Мотоцикл был у Таподи, агронома. Он и сейчас у него.

Буриан воздержался от вопроса, с досадой ожидая, что будет дальше. Он чувствовал, что каждый очередной вопрос ставит его на один уровень с дураком собеседником. Хотя, как знать, может быть, Дуба такого же мнения и о нем?

— «Этак мы далеко зайдем»,— повторил он слова Дубы.— Что это за дела, уважаемый? Вы о чем-то вспоминаете, начинаете рассказывать представителю власти, а потом вдруг умолкаете по той причине, что-«этак мы далеко зайдем»!

— Оно конечно,— вздохнув, согласился Дуба.— Дело в том, что они поженились, я имею в виду Шайго и мою сестру, как говорится, поневоле. И любили они друг друга не очень. Меня зять тоже ненавидел. Была тут у него одна.

— Кто одна?

— Одна женщина. Меня это не интересовало.

— Из-за нее он и натянул проволоку?

— Да.

— Вы знаете эту женщину?

— Нет. Зачем?

— Ее имя?

— Не знаю. На эту тему мы не общались. Буриан начинал злиться. И что за тип этот Дуба! То слова льются рекой, то словно язык проглотил, ни одного не выдавишь.

— Вы говорили, что служили интендантом при штабе дивизии?

— Так оно и было. Там я и в плен попал. Это, правда, к делу не относится, но, если вам угодно, я могу сделать доклад на любую тему. Только допрос ведется не по правилам…

— Это еще не допрос!

Дуба понял, что его красноречие начинает перехлестывать дозволенные границы.

— Стало быть, о Таподи. Он и сейчаб на государственной службе. Кажется, инспектор управления водного хозяйства на Тисе… И переехал в Иртань.

Буриан, почти не слушая его, думал о мотоцикле. На этот раз о мотоцикле, принадлежащем Таподи, и мысленно высчитывал, в скольких километрах отсюда находится Иртань. Получалось около двадцати двух.

— Как вы думаете, я застану его дома?

— Ничего я не думаю. Я с ним в ссоре.

— В ссоре?

— Да. Впрочем, в селе на ярмарке будут сегодня лошадиные торги. Он наверняка туда явится.

— На лошадиные торги?

— Именно. У него мания такая. Из-за нее ему и пришлось убраться отсюда. Сцепились с моим зятем.

Буриан понял, что здесь ему больше делать нечего. Перейдя дорогу, он еще раз осмотрел место убийства и словно завязанный в петлю след мотоцикла на песке. Сержант по-прежнему стоял на посту, они молча отдали друг другу честь.

Там, где лежал труп, виднелось небольшое темное пятно. Кровь? Да, конечно. Крови вытекло немного. Но, так или иначе, следы внешних повреждений на теле будут найдены. Отпечаток узора шин показался ему не таким отчетливым, как раньше.

Дуба проводил офицера до машины.

— Городите вы, уважаемый, невесть что. Возьмем, к примеру, этого Таподи. Ну почему, спрашивается, вы оказались с ним в ссоре?

— Почему? — Губы толстяка под рыжеватыми стрижеными усами сжались.— Почему? Облапошил он меня в одном лошадином деле как кролика, вот почему!

— Допустим. Я не собираюсь вас допрашивать, и это не допрос. Просто интересуюсь. Пойдем дальше. Вы сказали мне, что служили по интендантской части при штабе и были в этом качестве взяты в плен. Зачем вы об этом говорите? Это мне совсем не интересно. И я вас об этом не спрашивал. Какое это имеет значение? Сейчас, здесь, по данному делу?

Дуба явно, смутился, но вдруг ухватился за последние слова:

— По данному делу? Имеет, и еще какое! Буриан молча ждал.

— Как я уже докладывал, служил я по интендантской части при штабе дивизии. Одним словом, местечко было неплохое. Однажды приезжаю я домой в краткосрочный отпуск, а Маргитка мне говорит: «Братец, так и так, я в положении».— «От кого?» — «Не знаю. Их несколько человек было».— «Все равно говори, кто такие!» Назвала она три фамилии, в том числе и его, покойного зятя. Для точности скажу, что сестрица моя Маргит была уже в возрасте и на вид неказиста, ни грудей, ни прочего. Одним словом, на танцульки и вечеринки не очень-то ходила. Но поскольку время было военное, все на фронте, один раз как-то пошла. Это она-то, хозяйская дочь. Ну и попалась, дура. Эти поганцы-батраки стали ее наперебой приглашать, передавали из рук в руки, вскружили ей голову и начали поить вином. Да не простым, а с табачным дымком, чтобы одурела.

— Довольно,— прервал его Буриан.— Слов у вас много, а толку мало. И так все понятно. Шайго признал свою вину и женился на Маргит.

Дуба торжествующе захохотал, показывая желтые от табака зубы.

— Если бы так легко! Я заставил сестру написать жалобу в часть, где он служил, и сделал так, что его вызвал сам командир батальона. А в том батальоне был у меня один приятель, лейтенант. Вертелся мой зять, как уж на сковородке. Что есть у него, дескать, любимая девушка, которой он обещал, и что ему в том году отпуск больше не полагается. Ага, вот мы и дошли! А зачем ему отпуск? Я заставил его заключить брак заочно, в письменном виде!

Он хохотал с откровенным удовольствием.

— Видно, вы, с ним тоже не слишком любили друг друга.

— Вот уж верно! Именно не слишком!

Дуба опять захохотал. На том они расстались.

 

7

— Покажи мне карман твоей куртки, Фридешке!

— А я хочу пойти на праздник в майке.

— Нельзя, тебя продует на мотоцикле. Покажи карман, говорю.

— А я хочу три раза прокатиться на карусели.

— Хорошо, только прежде передашь это письмо дяде Геве. Ты понял? И чтобы никто об этом не знал!

Халмади искоса взглянул на жену.

— Не кудахтай попусту, мать. Никогда не говори того, чего не можешь доказать.

Жена Халмади, тоненькая как тростинка женщина с красивым, словно точеным, лицом стояла перед майором, уперши руки в бока. Она готова была бросить вызов всему свету. Сейчас-то уж она выложит все.

— А я и не собираюсь говорить о том, что нужно доказывать! Скажу только то, что своими ушами слышала и глазами видела, все как есть. Кто не хочет, пусть не верит.

— К зачем ты путаешься в чужие дела? Живут люди по ту сторону дороги, пусть там и помирают. Нам-то что за дело.

Однако, видя, что у Бёжике задрожали губы, он только добавил:

— Не узнаю я тебя, Бёжи, ей-богу.

— Маргит Шайго часто заходила ко мне. Придет, сядет и начинает жаловаться. Очень она боялась. Боялась, что муж ее отравит. Она не раз замечала, как он, когда они пили молоко, потихоньку подкладывал в ее чашку какие-то пилюли. И еще белый порошок сыпал, тоже— украдкой. Помню, однажды — зимой было дело — простудилась Маргит отчаянно. Нос у нее заложило, жар поднялся, и она слегла в постель. А муж ей говорит: «Сейчас я тебя полечу, горячего винца приготовлю, с перчиком». И полечил, да с таким перчиком, что она едва богу душу не отдала.

— Право, не узнаю я тебя, Бёжи, совсем не узнаю. Ведь ты никогда не имела зла на этого Шайго.

Майор Кёвеш записал что-то себе в блокнот. Попытка Шайго отравить жену могла в какой-то мере пролить свет на все дело. Но с какой стороны? Однако учесть это надо. Он улыбнулся:

— Оставьте, Халмади. Надо уважать, когда женщина говорит откровенно.

— Ладно,— сказал Халмади.— Если очень уж надо, я готов уважать откровенность даже собственной жены. Только бы из этой откровенности не вышла клевета.

— Клевета? — Бёжике захохотала.— Bсe было так, как я сказала. Слово в слово!

Нервный хохоток ее тут же оборвался.

Глава семьи взял топорик и начал колоть на пороге лучину, чтобы чем-то себя отвлечь и не вмешиваться.

Бёжике, видимо, тоже иссякла. Запал ее еще не угас, но она не знала, что говорить дальше.

— Да, вот еще что. Бил он ее крепко. Рассердится, бывало, за что-нибудь и бьет. И не только в гневе. Когда ночью пьяный домой возвращался, всякий раз колотил ее до полусмерти.

Халмади рубанул топориком по порогу.

— А это тебе, откуда известно, голубка моя? Ты была там? Видела? По ночам ходила?

— Будто ты не знаешь, что я никогда к ним и днем-то не заглядывала. Только вот известно, и все… Маргит сама ко мне прибегала, синяки на руках показывала. А один раз даже на бедре, вот здесь. Большое такое пятно, зеленое. Это он ночью палкой ее отделал, бессовестный!

Халмади в сердцах швырнул на пол нарубленную щепу вместе с топориком.

— Вот бабий язык! Кого убили все-таки, Шайго или его жену? Может, ты скажешь наконец?

На этот раз слова мужа, по-видимому, достигли цели. Бёжике не привыкла, чтобы с ней говорили так грубо. Она умолкла и, наклонив голову, с обиженным видом начала перебирать пальцами край передника.

— Возле трупа обнаружен след мотоцикла в форме петли,— сказал майор Кёвеш. На этот раз тон его был серьезен, даже суров. Вокруг дела об убийстве Шайго будет много всякой трескотни и болтовни, это он знал. Но привести следствие на правильный путь могут отпечатки шин мотоцикла, в этом он тоже не сомневался.— По всей вероятности, след от «паннонии»,— добавил он,

— Что же, может, и так,— охотно согласился Халмади, взглянув на топорик и щепки, рассыпанные по полу.— Во-первых, я, у меня есть «паннония», стоит во дворе. Во-вторых, Дуба, шурин убитого. Он сейчас тоже там, напротив. Это два. В-третьих, ваш председатель Гудулич.». Какая у него машина, ты не знаешь, Бёжи?

Бёжике вместо ответа вынула ногу из сандалии и погладила босой ступней лодыжку другой ноги. Она не раскрыла рта.

— Фридешке, может, ты знаешь? Какая машина у дяди Гезы, не «паннония» ли? — повторил свой вопрос глава семьи, теперь уже обращаясь к сыну.

Мальчик со страхом поглядывал в окно на черную машину для перевовки покойников, наблюдая, что там делает врач. На уши его были здесь.

— Конечно, «паннония»! — воскликнул он.— Почти новенькая, в прошлом году купили.

— Значит, Гудулич. Это три. Главный агроном Taподи — вот вам четыре. Он тоже на мотоцикле разъезжает.

Бёжике перестала поглаживать ногу.

— При чем здесь Таподи? Ничего-то ты не знаешь, всезнайка! Таподи вот уже второй год как уволился из госхоза, а этой весной со всем семейством перебрался в Иртань.

— В самом деле? Странно. Тогда почему на днях я его видел в селе?

— На днях! — Женщина засмеялась с нескрываемым злорадством.— Ты только вчера вернулся из своей Татабани, торчал там целых две недели.

Но и этот деланный смех, в котором звучало явное торжество над недотепой мужем, оборвался так же внезапно. Лицо Бёжи снова омрачилось от какой-то мысли, она повернулась и вышла из комнаты.

— Это что же, всегда у вас такой нежный диалог?

— Да нет, только сегодня. И все этот случай. Совсем выбил из колеи мою Бёжику.

Врач доложил о результатах осмотра: удар ножом в спину. Все, что возможно было установить здесь, сделано. Остальное покажет вскрытие. Машину надо отправлять.

Майор кивнул в знак согласия. Когда черная машина, фырча мотором, тронулась в путь, он выглянул из окна на дорогу и посмотрел ей вслед.

— Вот вы сказали мне, Халмади, что за две недели отрабатываете на молоковозе целый месяц.

— Так оно и есть.

— По восемь часов в день?

— Зачем по восемь? Два раза по восемь — это шестнадцать. Остается четыре часа, чтобы поспать.

— Только четыре?

— Так ведь надо еще и поесть. Помыться, побриться, почиститься.

Майор заставил себя улыбнуться. Надо уверить этого человека, что он, Кёвеш, весьма интересуется его образом жизни, его работой, а попутно исподволь выяснить, какое отношение имеет он и его мотоцикл к совершенному ночью убийству. И хотя разум и логика протестовали против того, чтобы все внимание сосредоточивать на второстепенном признаке, чутье подсказывало Кёвешу — разгадка здесь, в этом отчетливом, шириной в ладонь узорчатом следе от шин, завязанном петлей. Еще в Будапеште его неоднократно укоряли за то, что он считал себя «сыщиком по интуиции». Но Кёвеш не только не стыдился, а даже гордился этим.

— Значит, из оставшихся восьми часов надо выкроить время и на завтрак, и на обед, и на то, чтобы привести себя в нормальный вид? Трудно приходится!

— Нелегко.

Халмади льстило, что такой большой начальник, майор милиции, заинтересовался его умением организовать свое рабочее время. Впрочем, на молочном заводе тоже удивлялись, как это он, Халмади, умудряется отрабатывать по две полных смены за двадцать четыре часа. Ничего, умудряется. Сначала ему не верили, посылали контролеров, пробовали поймать его на жульничестве, но ни разу не могли обнаружить ни сучка ни задоринки.

— Ну, уж если откровенно, то не совсем так. Конечно, из шестнадцати рабочих часов всегда кое-что урвать можно. И для того, чтобы помыться и чтобы перекусить. Дурак был бы я, если бы не успевал набить себе живот за то время, пока мы трясемся на нашей тарахтелке.с места на место.

Халмади забавляло искреннее изумление майора.

Он совсем уж забыл и о смерти соседа, и о нервозности своей жены, чему, впрочем, и не следовало удивляться".

Бёжи между тем успела написать записку, коротенькую, всего четыре строки. Поставив точку, она колебалась, подписать ее или нет. Может, не стоит? Ведь тот, кому она адресована, и так все поймет, без подписи?

Пошарив в комоде, она нашла и конверт. Правда, уже бывший в употреблении — недавно в нем прислали мужу какой-то прейскурант на разные сорта меда из общества пчеловодов. И она вложила записку в конверт.

— Фридешке! Ты хотел бы еще раз побывать на ярмарке? Думаю, да, ведь вчера ты говорил мне, что готов прокатиться на карусели три раза подряд. Это правда?

— Правда. Только отец мне одному не разрешает. Вчера он обещал, что сам со мной поедет на ярмарку. Уплатит за двоих. Гоп! Сели и поехали! Обещал, что обязательно покатает, а теперь забыл.

— Погоди, я сейчас пойду яоговорю с ним сама.

Однако она не тронулась с места и стояла, вертя в руках конверт со штампом «Венгерское общество пчеловодства».

— Покажи-ка мне карман твоей куртки!

На мальчике была парусиновая курточка, а под ней новенькая футболка.

— А я хочу пойти на праздник в майке! — сказал он, снимая куртку.

— Нельзя, тебя продует на мотоцикле. Покажи карман, говорю.

Она тщательно осмотрела большой внутренний карман, чтобы убедиться, не дырявый ли он.

— Надевай!

Подойдя к беседовавшим мужчинам, Бёжи сказала мужу:

— Ты обещал Фридешке, что сегодня опять повезешь его на ярмарку.

— Что? Ну, уж нет, сегодня я из дому ни ногой. Надо отоспаться за все дни.

И он продолжал рассказывать майору о том, как собирает у крестьян молоко для завода. В адрес сынишки у него все же нашлось две фразы:

— Пусть едет на велосипеде, не маленький. Заночует у бабули.

Бабулей называли в семействе его старенькую мать, жившую в селе. Приговор отца означал для Фридешке крушение всех надежд, связанных с каруселями и прочими чудесами. Его мать, однако, такое решение устраивало как нельзя лучше. Если Фридешке поедет один— на велосипеде, то ему никто не помешает передать записку.

— Передашь дяде Гезе, ты понял? И чтобы никто на свете об этом не знал! — шепнула она сыну.

Все уже собирались разойтись, но в этот момент появился старший лейтенант Буриан. Его доклад майору был весьма кратким — есть новости, а потому крайне необходимо встретиться с неким Таподи, бывшим агрономом.

— С тем, у которого есть «паннония»?— Майор Кёвеш тотчас смекнул, в чем дело.— Поезжайте, товарищ Буриан, и поскорее. О результатах доложите мне лично.

Вот каким образом получилось, что Фридешке с фирменным конвертом венгерских пчеловодов в кармане отправился на ярмарку не на велосипеде, а в автомобиле. «Ух, здорово!… Только о письме никому ни слова». Мальчик старательно застегнул на пуговицу внутренний карман куртки, незаметно, придерживая конверт другой рукой. Чтобы, он чего доброго, не выскользнул…

 

8

— И что он здесь вынюхивает, этот лейтенант милиции? Уж не ищет ли он убийцу среди нас?

— Черта с два! Он какие-то мотогонки устраивает. Чудеса!

— Как тебя зовут, паренек?

— Фридеш Халмади, или просто Фридешке.

— Где прикажешь тебя высадить, Фридешке?

Колеса милицейской машины поднимали на пересохшем большаке огромное облако черной пыли; шофер пробовал прибавить скорость, но оно становилось еще больше, и пыль от передних колес пробивалась даже в кабину. Но стоило притормозить, как все облако тут же наползало на них сзади.

— Не знаю. Где-нибудь там…— Фридешке замялся в нерешительности.

— Как это не знаю? Ты к кому едешь?

— К бабуле. Только сначала… еще в одно место.

— Вот так и говори. Так куда же?

— К дядюшке Гезе.

— Это еще кто такой? Дядюшек на свете много.

— Наш председатель. Вы его не знаете?

— Кого, дядю Гезу Гудулича? Кто же его не знает! Так бы сразу и сказал.

Буриан хотел, было объяснить шоферу дорогу, но этого не потребовалось. Тот знал дом Гудулича.

— И что ты все за пазуху держишься? Что у тебя там?

— Не могу сказать…

— Денежки? На карусель?

— Нет.

— Тогда, наверное, подарок для бабули.

— Тоже нет.

— Ну, тогда, значит, письмо. Угадал?

— Угадали. Мальчик замолчал.

— Кому же письмо? Дядюшке Гезе?

— Ага.— И с облегчением, словно избавившись от какой-то тайны, Фридешке сунул руку за пазуху, вынул конверт и дальше уже держал его в руке, не спуская с него глаз. Наспех заклеенный конверт расклеился.

Милицейская машина въехала в село, и облако пыли, наконец, осталось где-то позади. Пассажиры вытерли губы.

Вдруг прильнув к окну, Фридешке воскликнул:

— Бабуля! Бабуля!

По тротуару степенно шла старушка с молитвенником под мышкой. Водитель притормозил, не дожидаясь приказа.

— Остановиться, товарищ Буриан?

— Ты выйдешь, Фридешке?

— Да, да! — обрадовался Фридешке и попытался открыть дверь машины.

— Погоди, я помогу,— сказал Буриан.— Если хочешь, мы сами отвезем и передадим письмо дядюшке Гезе.

— Пожалуйста,— ответил Фридешке и протянул конверт.

— Хорошенько прихлопни дверь, не бойся! — подбодрил мальчика шофер.

Прежде чем опустить письмо в верхний карман кителя, Буриан взглянул на конверт. Его нисколько не удивило, что письмо, судя по конверту, присланное Халмади из общества пчеловодов, переадресовано председателю Бу-дуличу. Это можно было понять. Дома, еще мальчиком, он и сам, бывало, возился с пчелами на отцовской пасеке и знал, что завзятые пчеловоды, объединившиеся в это общество, похожи на сектантов и тщательно оберегают все свои открытия — новые типы ульев, способы вывода роя и тому подобное. Вот я сейчас они, наверное, решили предложить кое-что свое председателю кооператива.

Поскольку никаких особенных тайн в письме быть не могло, он пробежал его глазами.

Однако четыре строчки, нацарапанные на листке бумаги, к пчеловодству никакого отношения не имели. Буриан на секунду задумался.

—Фридешке, Фридешке! — позвал он.

Мальчик здоровался с бабушкой, целуя ее в морщинистую щеку.

—Видишь ли, Фридешке, мы, пожалуй, не успеем заехать к дяде Гудуличу. Придется тебе отнести письмо самому.

Фридешке перескочил через канаву, взял у Буриана конверт и, не удостоив его более ни одним словом, вернулся к бабушке.

Шофер включил мотор и тронул машину.

— Поезжайте потише,— сказал Буриан, достал свою книжечку и записал в нее по памяти следующее: «Геза! После того как вы вчера вечером приезжали к нам на

мотоцикле, здесь случилась большая беда. Вы, наверно, уже о ней знаете. С уважением к вам, Эржебет Халмади, урожденная Сабо».

Выйдя из машины, Буриан направился на ярмарочную площадь, а точнее, на конный базар. Солнце стояло высоко, время перевалило за полдень, и на традиционной площадке переминались с ноги на ногу десятка два коней. По всему было видно, что Буриан опоздал к разгару торгов, но, судя по тем злакам, что везде оставляют после себя лошади, на этот раз товара пригнали не очень много. Буриан спросил у двоих крестьян, знают ли они Таподи. Они не знали. Зато цыгане — перекупщики, без которых не обходится ни одна ярмарка, закивали головами.

— Знаем, знаем! Тот, что с усами, как хвост у черного кролика, а на бровях уляжется котенок? Нет, сегодня он не появлялся. А обычно ни одних торгов не пропускает!

Буриан решил подзадорить цыган:

— Ясное дело, почему не пришел Таподи. Чем вы торгуете? Заезженные клячи, кожа да кости.

— Это, по-вашему, кляча, товарищ офицер? Ошибаетесь. Такие вот больше всего по душе Таподи. А почему он любит тощих коней — этого мы уж не знаем.

— Неужто всех кляч покупает?

— Зачем всех! Он берет с разбором, по какой-то своей бумажке. Повертит лошадь во все стороны, поглядит ее зубы, заставит в поводьях рысью провести, а потом и скажет — нет, не подходит. И так чаще всего.

— Вот что, господа лошадники, а нет ли у кого-нибудь из вашей компании мотоцикла? — неожиданно спросил Буриан.

Оказалось, есть. И не у одного, а у многих. Начали перечислять имена владельцев.

— А что, товарищ лейтенант, разве будут гонки?

— Возможно. Все желающие пусть запишутся у нас, в участке. И машины покажут, чтобы без обмана.

Больше Буриан не добавил ничего, и окружавшие его люди поверили, что местная милиция и в самом деле готовит какие-то гонки на мотоциклах. Кто-то сзади, из толпы, сказал:

— Мы-то думали, он убийцу ищет. А он тут мотогонки организует. Чудеса!

Цыгане-лошадники теперь готовы были судачить с офицером милиции сколько угодно. Однако ему было уже не до них. Из всего услышанного Буриан сделал вывод, что Таподи все же появится на лошадиных торгах, пусть хотя бы к концу ярмарки, но непременно появится. И важно было его не прозевать.

 

9

— Пощадите, благородные господа мотоциклисты,— взмолился дядюшка Давид, бросившись на колени и молитвенно сложив руки… А лошадок на карусель ставят парами.

Бабушка проводила внука до конторы кооператива, чтобы Фридешке добросовестно выполнил свое обещание и вручил письмо дядюшке Гезе. Однако председателя в конторе не оказалось.

У бухгалтерши, смиренного вида полненькой коротышки, казалось, шея от любопытства вытянулась на добрый десяток сантиметров. Какие тайны мог скрывать в себе этот конверт, посланный председателю прямо с места убийства, да еще секретный?

Но письмо ей, разумеется, не отдали.

Поразмыслив немного, бабушка и внук взялись за руки, и пошли на главную площадь. По дороге старушка расспрашивала внука о случившемся. Дело в том, что Шайго родители католики назвали Яношем, а позже, когда он переметнулся к реформатам, его стали звать Давидом. Бабушку очень интересовало, покаялся ли вероотступник перед смертью и куда он попадет, в ад или в рай.

Фридешке, словно стесняясь, долго не поддавался понуканиям бабушки, но, наконец, собрался с духом и начал рассказывать. И как!

— Дядюшка Давид умолял их: «Не трогайте, мол, меня, не надо». А они окружили его кольцом и подходили все ближе, ближе…

— Кто они, внучек?

— Эти, как их, мотоциклисты. Все в масках. И каждый на «паннонии». Их было много. Они в рощице прятались. Когда дядя Давид вышел на крыльцо, они как начали палить в него из пистолетов! Он, конечно, скорее, обратно в дом, а они в кусты. И так всю ночь. А когда наступило утро, они надели черные маски, чтобы их никто не узнал, и начали насвистывать, чтобы выманить его из дому. Дядя Давид проснулся и вышел на дорогу посмотреть. Вот тут-то они его и окружили, он даже оглянуться не успел. Дядюшка Давид упал на колени и начал их умолять: «Пощадите, благородные господа мотоциклисты». Даже руки сложил, как на молитве. Вот так, видишь?

— Гм. И кто же тебе все это рассказал, внучек?

Они остановились на тротуаре, и Фридешке с величайшей достоверностью показал, как именно сложил руки дядюшка Давид перед смертью, когда умолял разбойников-мотоциклистов пощадить его.

Бабушка кивнула головой в черном платке — уж очень было, похоже,— но потом с сомнением покачала ею из стороны в сторону.

— Прошлой ночью, милый Фридешке, ты ночевал у меня вместе с отцом. Вы уехали к себе на хутор только утром. Как же так?

Мальчик наивно взглянул на бабушку, не понимая вопроса. Какое значение могла иметь такая безделица! Он об этом даже и не вспомнил.

— Скажи-ка, когда установили на площади карусель? Вчера, поздно вечером. Кто побежал смотреть на нее уже после того, как пастухи пригнали стадо? Ты. Кто за тобой туда ходил? Я. И еще подзатыльников надавать тебе хотела. Ну, что?

Фридешке понурил голову, у него пропала всякая одота продолжать рассказ о дядюшке Давиде.

— Экая у тебя фантазия, внучек! Другому даже и во сне такое не приснится.

Тем временем они уже подошли к реформатской церкви. Бабушка не стала читать нотацию и даже выпустила руку своего внука-фантазера, потому что колебалась, брать ли его с собой к обедне, если ему надо вручить секретное письмо самому председателю Гудуличу. Нет, не стоит, решила она. Мальчик должен выполнить наказ матери.

— Ну а теперь беги, Фридешке. Ты ведь знаешь, где живет дядюшка Геза? — Для достоверности она пальцем указала направление.— Передай ему наше почтение, пожелай доброго здоровья и не забудь взять квитанцию за бочку, которую мы привезли на прошлой неделе в кооперативный винный погреб. Впрочем, если забудешь, тоже не беда. Когда все сделаешь, приходи сюда, в церковь, я оставлю для тебя местечко на скамье рядом с собой.

Мальчик тотчас повеселел, старушка чмокнула его в щеку, и он пустился бежать в указанном направлении. Обернулся на бегу, чтобы помахать бабушке рукой, но она уже скрылась за дверьми церкви.

Теперь его мысли вновь сосредоточились на конверте. Он даже потрогал снаружи карман куртки. Конверт общества пчеловодов успокоительно хрустнул.

По дороге к дому Гудулича, ну, может быть, чуть-чуть в стороне от нее, возвышалась та самая карусель, которую установили вчера. Карусель уже работала, ее сиденья, прикрепленные к вершине здоровенного столба железными цепями, весело крутились под музыку, извергаемую магнитофоном-шарманкой.

Но что это? За одну ночь на площади, где вчера было пустое место, выросла еще одна карусель!. Совсем другая, с расписанными во все цвета радуги деревянными лошадками и позолоченными колясочками и санями. Мастера как раз заканчивали ее собирать. Верхнее и нижнее основания карусели уже были готовы, и рабочие устанавливали парами резвых лошадок. С того места, где остановился Фридешке, он мог наблюдать за обоими сооружениями сразу, стоило лишь немного повернуть голову. Первая карусель вертелась вовсю, а вторая вот-вот собиралась последовать ее примеру.

 

10

— И умоляю вас, не говорите мне «вы» таким официальным тоном!… Тут явное недоразумение. И все из-за одной женщины.

— Допустим.

— Осенью из Будапешта приехал к нам ревизор. Наступил вечер. Надоело нам пить вино без закуски, наскучили и карты. «Давай женщин!» — крикнули мы ночному сторожу. Он разбудил какую-то молоденькую кухарку, чтобы она приготовила нам бутерброды.

— А вы ее напоили?

— Напоили. Да так, что она не только на ногах стоять, на руках не моща подняться.

— Как же звали эту кухарку?

По дороге в Иртань старший лейтенант Буриан углубился в размышления. Шофер знал, что в такие минуты мешать ему нельзя. Дорога была сухой и пыльной. Но вот вдали показались домики, и вокруг все сразу как бы ожило, зазеленело, от реки повеяло прохладой и свежестью, такой приятной после надоевшей пыли.

Таподи занимал квартиру с ванной. Пришлось подождать, пока он закончит свой туалет. Буриан сидел в плетеном кресле на террасе, выложенной разноцветной керамической плиткой, и беседовал с супругой Таподи, молодой светловолосой женщиной. От самых ступенек террасы начинался заботливо ухоженный садик. Поговорили о погоде, затем жена Таподи, одетая так, будто собиралась выйти из дому, деликатно спросила;

— Вероятно, вы из управления лесничества?

— Нет. Я из управления милиции.

Воцарилось глубокое молчание. Затем, словно очнувшись от оцепенения, хозяйка дома вскочила и скрылась за дверью, ведущей в ванную комнату. Оттуда донесся торопливый приглушенный шепот, и через минуту на террасу вышел высокий мужчина в белой спортивной майке. Под носом у него топорщились усы, и в самом деле похожие на кроличий хвостик, а над глазами нависали густые, лохматые брови. Надев сорочку и застегнув пуговицы, он сказал:

— К вашим услугам. Я понимаю, важное дело, если вы сегодня, в воскресенье…

— Это ваш собственный дом? — спросил Буриан. В глазах Таподи вспыхнул и тут же погас огонек.

— Да, мой. Располагайте мною. Итак, о чем пойдет речь?

— Это правда, что вы в ссоре с Гергеем Дубой? Таподи наморщил лоб, будто вспоминая о чем-то, хотя мог бы ответить, сразу, без размышлений.

— Дуба? Да, конечно! Я запомнил его благодаря этой необычной фамилии. Он разозлился на меня за то, что я купил у него лощадь по установленной цене. Спустя

некоторое время он узнал, что эта лошадь стоит дороже, ну и попытался изменить купчую.

Жена Таподи старалась прислушаться к разговору из комнаты, но, убедившись, что ничего не слышит, вышла на террасу и с независимым видом села в кресло.

— Надеюсь, я не помешаю?

— Ни в коей мере.

— Как видите, инициатором ссоры был Дуба, а не я. Именно это вас интересовало? — Супруги переглянулись. Затем Таяоди продолжал: — На меня многие

дуются, а кое-кто даже гневается из-за того, что я разбираюсь в лошадях и извлекаю из этого дела некоторый доход. У нас, венгров, сохранились еще известные предрассудки в отношении лошадей. Например — я имею в виду не себя, а все наше общество в целом,— мы брезгуем есть конину. А почему? Потому, что наши предки считали лошадь священным животным. Если пожелаете, я могу изложить вам свою систему, тем более что конъюнктура конного рынка сейчас уже резко упала.

Буриан не пожелал.

— Скажите, а муж сестры Дубы тоже был с вами в ссоре?

— Муж его сестры? Что вы имеете в виду? — Буриан никогда не поверил бы, что эти мохнатые, дремучие брови способны взлететь на лбу Таподи так высоко.— Прошу прощения, но с этой личностью я никогда не имел никаких контактов. Знаю только, что он распространял обо мне гнусные сплетни.

— Так. Ну а проволока, натянутая поперек дороги?

— Ах, да. Это было. Я мог бы подать на него в суд, но не имел прямых доказательств.

Таподи вдруг повысил голос, чуть ли не до крика.

— Поймите, наконец, до этих людей мне нет ровно ни какого дела! Никакого, слышите?

Таподи вскочил с места, весьма недвусмысленно давая понять, что разговор окончен. Буриан, однако, остался сидеть и холодно сказал:

— У вас есть мотоцикл, не так ли? — И после того, как Таподи утвердительно кивнул, добавил: — Я хочу осмотреть шины на колесах вашей «паннонии».

— Как вам заблагорассудится. На это вы имеете право. Только не понимаю, зачем?

— Муж сестры Дубы убит. Возле трупа обнаружены следы шин такого мотоцикла, как ваш.

Таподи побледнел, опустился на свое место и провел рукой по лбу. По лицу его было видно, как напряженно работает его мысль. Он глубоко вздохнул.

— Когда это произошло?

— Минувшей ночью.

Супруги опять переглянулись, словно решая, кому из них говорить.

— Извините,— произнесла жена Таподи,— но прошлой ночью у нас были гости. Всю ночь, до самого утра.

— Допустим, что так,— равнодушно отозвался Буриан.

— Целая компания, десять человек. Все изрядно выпили. Как видите, у нас есть десять свидетелей, которые подтвердят, что мы всю ночь…

— Допустим,— повторил Буриан.— Но вы сами только что сказали, что все они как следует выпили. А в таком состоянии вряд ли…

Супруги Таподи окончательно онемели.

— Я хотел бы знать,— неожиданно резко отчеканил Буриан,— за что именно шурин Гергея Дубы имел на вас зуб? Только отвечайте откровенно.

— Не знаю. И умоляю вас, не говорите мне «вы» таким официальным тоном. Душенька, ты не приготовила бы нам по чашке крепкого кофе? Только сейчас я почувствовал, как устал за минувшую ночь.

Женщина лениво, не спеша, поднялась с кресла, в ее движениях не было ни капли страха. Буриан невольно подумал: «На какого зверька она похожа? Красивое животное». Она вышла.

— Прошу прощения,— приглушенно сказал хозяин дома, наклонившись к Буриану,— но тут явное недоразумение. И все из-за одной женщины. Я работал тогда в государственном хозяйстве близ Кирайсаллаша. Дело было осенью. Приехал к нам из Будапешта какой-то ревизор проверять качество не то готового вина, не то молодого, что еще бродило. Закончил он свою работу, и выдался у него свободный вечерок. А какие у нас на селе развлечения, что можно предложить? Ничего. Сидели-сидели втроем, пили вино без закуски — надоело, карты тоже наскучили. «Надо бы женщин раздобыть»,— говорит ревизор, а сам уже сильно навеселе. Что ж, послали мы ночного сторожа, дядюшку Андраша, за одной молоденькой кухаркой. Она в госхозной столовой работала. Я тоже к этому времени изрядно напился. Приказали мы ей бутерброды делать, а сами думаем: напоим-ка девицу допьяна. Угощали коньяком, дальше больше. Что еще сказать? Напоили ее так, что она не только на ногах стоять, на руках не могла подняться.

— А дальше все пошло как по маслу?

— Не совсем. Она била ногами, кусалась, царапалась. Но нас было трое, четвертый коньяк.

Прежде чем Буриан успел задать следующий вопрос, вошла супруга Таподи с кофейником и чашками на подносе. Таподи знаком своих поистине выдающихся бровей попросил собеседника воздержаться от предыдущей темы в ее присутствии и как ни в нем не бывало продолжал разговор о лошадиных торгах.

— Видите ли, я досконально изучил все родословные лучших призовых лошадей нашей страны. И что еще более важно, легко могу определить у любой лошади те или иные признаки ее породности. И племя, и завод, и клейма, все на память. И представьте, теперь, когда в нашем хозяйстве лошади постепенно вытесняются машинами, я вдруг смог применить свои познания в таком деле, которое раньше считал абсурдом. Правда, подумывал я об этом и прежде. Но в два миллиона крестьянских дворов, имевших лошадей, так запросто не заглянешь. А вот когда их табунами погнали на ярмарочные торги, на продажу, кое-что сообразить стало можно. Да, признаюсь,— с видом торжества вздохнул Таподи, отхлебывая из чашки ароматный кофе,— захватила меня тогда эта страсть к лошадям, решил я сколотить отличный табун, если не для себя, так для госхоза. Доложил начальству, а мне в ответ: «Что лошади? Где вы живете, Таподи, на луне или на земле? Это не наш профиль». Но я не сдался, стал покупать на свои кровные деньги одну за другой заезженных кляч. Поднял их па ноги, откормил, выходил, вылощил, а потом, месяца три-четыре спустя, так сказать, на блюдечке с голубой каемочкой поднес их

государственной внешнеторговой конторе, продававшей наших племенных коней в зарубежные страны.

— И взяли за них вдвойне, не так ли?

Оба супруга неопределенно покачали головами, так что невозможно было понять, то ли им заплатили слишком мало, то ли слишком много. Впрочем, Буриан отнюдь не был склонен углубляться в дебри коневодства и секреты лошадиной конъюнктуры. Учтивым жестом он как бы отстранился от материальной стороны вопроса.

— Возьмем, например, потомство от Сокровища, продолжал менторским тоном хозяин дома.— Вы наверняка слышали об этой кобыле. Как, не слыхали? Чудо была кобыла. В семидесятых годах прошлого века она взяла золотые призы на пятидесяти четырех скачках…

— Прошу прощения,— негромко, но решительно проговорил Буриан,— меня в первую очередь интересует шурин Гергея Дубы.

— Ах, да! — Таподи осекся и, обиженно помолчав, снова заговорил:— Увы, всегда что-то ускользает от нашего внимания. Так вот, об этом самом шурине Дубы. Спрашивается, почему он живет — извините, жил — у черта на рогах, на каком-то хуторе? От всех на отшибе, сам по себе? А потому, что не пожелал вступить в производственный кооператив. Путем какого-то обмена приобрел он себе дом с небольшим участком, можно сказать, на ничейной земле. Да-да, именно на ничейной, на границе земельных угодий трех окрестных сел. Никому этот участок не был нужен, никто и не претендовал на него.

— В данном случае это третьестепенный вопрос.

— Третьестепенный или десятистепенный — это всеравно. Я полагаю, вы будете мне только благодарны за то, что я об этом вспомнил.

Кофейные чашки давно опустели, и Буриан поднялся.

— Однако,— сказал он хозяину, спустившись вместе с ним с террасы в сад,— ваш мотоцикл я все же должен осмотреть.

Мужчины прошли к крытому гаражу. «Паннония» стояла там, чистенькая и ухоженная. На обоих колесах не видно было следов грязи, хотя в узорчатых бороздках шин можно было заметить остатки песка. «Эти двое наверняка копят денежки на автомобиль. Зачем им мотоцикл?» — подумал Буриан.

— Да, вот еще что,— старший лейтенапт обернулся к хозяину, когда тот притворял двери гаража.— Как звали ту кухарку, не помните?

— Какую кухарку? — Красивая жена Таподи задала этот вопрос весьма игривым тоном, видимо желая понравиться лейтенанту милиции.— Я не знаю никакой

кухарки.

— Конечно, душенька, конечно,— подхватил Таподи.— Мы говорили здесь о той неизвестной даме, из-за которой Шайго, ты же знаешь, устроил весь этот дурацкий цирк.

— Цирк? С проволокой через дорогу? Так, значит, из-за нее ты потерпел тогда аварию!

— Не из-за нее, а из-за Шайго. Он устраивал подобные фокусы многим достойным людям, не только мне. Впрочем, мы поженились, дорогая, уже после этого!

Такое объяснение успокоило ревнивую супругу.

— Так как же? Вы вспомнили?

— Погодите, сейчас. Кажется, ее звали Анна. Да-да, Анна.

Буриан нередко говорил себе, что у него есть чутье на людей. Вернувшись из Иртани, он вышел из машины на ярмарочной площади для того, чтобы немного пройтись и поразмыслить на досуге среди праздничной толпы. Он не спеша, пошел в сторону двух каруселей, наперебой призывавших публику, одна — криками трубы, другая — звуками магнитофона.

Фридешке как раз только сошел с карусели, оснащенной пестрыми лошадками. Щеки его горели, растрепанные волосы свисали на глаза. Буриан легонько дал ему подзатыльник.

— Так-так. А где секретное письмо?

Мальчик в смятении схватился за карман. Ведь он совсем забыл о нем. Но заветный конверт был на месте.

Буриан отослал машину за майором Кёвешем и вместе с Фридешке отправился искать Гезу Гудулича, председателя местного производственного кооператива.

 

11

Склонившись к офицеру, Геза Гудулич сквозь зубы негромко спросил:

— Ну, как? Напали на след?

— Угу. Недостает только кое-каких мелочей: отыскать нож, найти убийцу и установить свидетелей.

— А вот тут живет тетя Анна,— сказал Фридешке.

Они остановились перед глинобитным деревенским домом с толстыми стенами. Зимой такие стены хорошо держат тепло, в этом их преимущество.

Дом Анны Тёре окружал довольно жалкий заборчик из штакетника, проломленный в нескольких местах. Так что прохожие могли беспрепятственно видеть с улицы все, что делается во дворе.

Из окон, выходивших на улицу, до них донеслись голоса — в доме ожесточенно спорили, хотя и говорили,вполголоса. Затем кто-то вскрикнул, и наступила тишина. Они решили зайти.

В деревянном заборчике была калитка. Они толкнули ее, вошли во двор и огляделись. Вдруг открылась дверь, и из дома вышла девочка лет десяти. При виде посторонних она в нерешительности остановилась.

— Привет, Идука! — поздоровался Фридешке.

— Привет, Фридешке,— ответила девочка, тряхнув волосами, заколотыми возле ушей.

Буриан молча ждал, что будет дальше, словно только затем и пришел, чтобы устроить свидание Фридешке с Идукой. Между детьми начался разговор:

— Ты зачем пришел?

— Ни за чем. А у меня есть письмо. Только оно секретное.

В это мгновение из той же двери вышел мальчик, года на четыре старше Идуки. Поздоровавшись кивком головы, он засунул руки в карманы штанов и уставился на младшего по возрасту Фридешке, который, видите ли, принес кому-то секретное письмо.

— Цривет, Дёзёке! — Фридешке издали показал смятый конверт.

— Привет.

Из дома вышла старая женщина в черном платье, поверх которого был повязан серенький передник. Она была без платка, ее редкие волосы были гладко причесаны.

— Добрый день,— сказала старушка и тоже остановилась, словно не решаясь подойти ближе к Фридешке.

— Ладно, давай сюда письмо,— решительно, произнес, наконец, Дёзёке.

Фридешке попятился, как бы ища защиты у Буриана, и спрятал письмо за спину.

— Это письмо не тебе, а дяде Гезе.

И вдруг из дома стремительно вышел невысокий, даже, пожалуй, приземистый мужчина с непокрытой головой.

Он быстро и молча поклонился, видимо не узнав Буриана, и направился к калитке. Или, напротив, слишком хорошо узнал его и не желал этого показывать. Это был Геза

Гудулич. Фридешке бросился вперед и вручил наконец дядюшке Гезе конверт со штампом «Венгерское общество пчеловодов», адресованное Халмади. Поначалу Гудулича сбил с толку и сам конверт и адрес. На лице его отразилось явное недоумение, но после того, как он прочитал торопливо набросанные несколько строк, изумление его рассеялось, морщинки на лице разгладились, и оно приняло благодушно-непроницаемое выражение. Так и не удостоив вниманием лейтенанта Буриана, он как бы невзначай сунул письмо в карман и, повернувшись на каблуках, поспешил обратно в дом. Однако он пробыл там всего несколько минут и снова вышел во двор, что-то беспечно насвистывая.

Подойдя к Буриану, он неожиданно хлопнул его по плечу:

— А ты, я вижу, не хочешь меня узнавать?

— Верно, Геза,— подтвердил тот.— Я даже хотел от тебя спрятаться, да вот не вышло.

Склонившись к офицеру, Геза Гудулич сквозь зубы негромко спросил:

— Ну, как? Напали на след? Буриан утвердительно кивнул.

— Угу. Недостает только кое-каких мелочей: отыскать нож, найти убийцу и установить свидетелей.

— Ладно, идемте.— Геза хотел пропустить офицера милиции вперед.— Бог вам в помощь, тетушка Тёре!

Однако Буриан не двинулся с места.

— Мне надо познакомиться с Анной Тёре.

— Здесь, сейчас?

— Сейчас. Именно сейчас.

Геза Гудулич вдруг переменился. Видно было, что он нервничает, хотя и пытается это скрыть.

— Видишь ли, старина, твой визит не ко времени. Представь себе душевное состояние женщины, которой восемь недель подряд каждую пятницу некий претендент

предлагает руку и сердце, а на девятой неделе этого претендента закалывают ножом.

— Ты говоришь серьезно?

— Вполне.

— Но ведь Давид Шайго женат… Был женат.

— Правильно. А что, если он намеревался жениться во второй раз? Конечно, при условии…

— Если умрет первая жена.

— Если он с ней разведется.

— В вашем селе много бывает разводов?

— Случаются.

— Мог бы ты привести пример?

— Безусловно. Например, меня самого покинула жена две недели назад.

Только теперь оба заметили, что Фридешке стоит рядом с открытым ртом и ловит каждое их слово.

— А ну-ка, марш домой! — рявкнул на него Гудулич.

Мальчик даже вздрогнул.

— Иди, иди, мальчуган, бабушка тебя заждалась, наверное,— сказал Буриан и снова обернулся к Гудуличу.— Это я привез его сюда с хутора. Но я успел уже побывать и в Иртани.

— В Иртани? Против кого и чего в таком случае вы ведете расследование?

Пока Гудулич смотрел вслед удаляющемуся Фридешке, Буриан не спускал глаз с двери в облезлой и потрескавшейся стене дома. И не напрасно — из кухни вышла молодая женщина, стройная и гибкая как лоза. Лицо ее лишь на мгновение обратилось в сторону беседующих мужчин, затем она круто повернулась и исчезла в саду, расположенном позади дома. На женщине было выцветшее, старенькое домашнее платье. Несмотря на этот убогий наряд, Буриан узнал в ней незнакомку с велосипедом, которая утром приезжала взглянуть на убитого.

Гудулич подхватил Буриана под руку, пытаясь увлечь его к калитке.

— Отпусти меня, Геза. Если хочешь, подожди, пока я наведу в этом доме кое-какие справки.

Гудулич, который был ниже офицера на целую голову, решительно загородил ему дорогу.

— Нет-нет, приятель, ни в коем случае! В этом доме сегодня обитает траур!

— В этом доме,— понизив голос, ответил Буриан,— обитают и чувства, прямо противоположные трауру.

— Это еще что за чушь?

— Товарищ председатель,— старший лейтенант наставительно поднял палец, но в голосе его не слышно было ни капли раздражения,— представителей органов расследования, действующих по закону, никто не имеет права задерживать.

— Да я не собирался тебя ни задерживать, ни критиковать твои действия! Мне хотелось бы только, чтобы представители органов расследования начали его не там, где людям больнее всего.

— Но по какой причине, позвольте спросить? В этом доме, как ты говоришь, обитает траур?

Гудулич беспомощно хлопал глазами, не зная, что ответить. В самом деле, что он мог сказать? Мысль пришла внезапно.

— С этой женщиной сначала должен, побеседовать врач, а потом уже следователь.

Гудулич произнес эти слова убежденно, даже страстно.

— Хорошо, пусть будет по-твоему! — неожиданно согласился Буриан. Теперь уже он энергично взял Гудулича под локоть и повел его к калитке. Человеку со стороны, не слышавшему их разговора, могло показаться, что офицер милиции задержал гражданина и силой ведет его в участок.

Впереди по улице плелся Фридешке, а за ним, чуть поодаль шли Буриан с Гудуличем. Когда они миновали квартал, из-за старого дома с потрескавшимися толстыми стенами, со стороны сада вновь показалась молодая женщина в выцветшем платье. Теперь, когда во дворе не было посторонних, вся она как-то сникла, словно от усталости.

— Аннушка моя, милая Аннушка,— со вздохом произнесла старушка мать. Девочка и мальчик оторопело смотрели на нее, не понимая, зачем приходили к ним эти чужие люди.

Анна подошла к сыну и прижала его голову к своей щеке.

— Иди, Дёзёке, за дядюшкой Гезой. Следуй за ним до тех пор, пока только можно. Постарайся услышать, о чем они говорят. И если он захочет что-нибудь мне передать, хорошенько запомни это и сразу же беги домой.

По-видимому, такая задача показалась пареньку весьма непривычной. Но дрожащие губы матери были для него еще непривычнее. Не спросив ничего, он выбежал за калитку.

 

12

— Как звали эту женщину?

— Анна Тере.

— А как зовут ту, первую, из-за которой он вышел из кооператива?

— Тоже Анна Тере.

— Любопытный случай.

— Очень.

Шофер милицейской машины раздумывал над тем, какими словами будет честить его мать за то, что в праздник он болтается так долго невесть где. Что ей сказать? Очевидно, придется сказать правду, иного не придумаешь. Ездил со старшим лейтенантом товарищем Бурианом. Но этого мало. Да, потом еще пришлось заехать за майором Кёвешем и с четверть часа дожидаться его возле дома, где произошло убийство. Наверняка ему будет нагоняй, но не беда, служба есть служба. На дороге, охраняя место происшествия, по-прежнему стоял все тот же сержант. Вот бедняга!

— Начальство все еще возится с этим Дубой,— сказал он.

Да, майор Кёвеш еще не окончил своей беседы с Гер-геем Дубой.

— Подождите,— сказал майор вошедшему шоферу. И поскольку приказа вернуться к машине не последовало, тот остался на террасе.

Первый раунд предварительного допроса майор уже выиграл и перешел теперь ко второму:

— Огурчики, значит? Так-так… Когда вы увидели, что тут дело неладно, то ничего другого и не могли придумать. Стало быть, приехали к сестре за огурцами?

— Ничего я не выдумал, прошу прощения. Вот и рюкзак, я привез его под огурцы, взгляните!

Майор пренебрежительно отмахнулся.

— Не будьте так недоверчивы, товарищ майор! Неужто вы принимаете меня за дурака? Зачем, спрашивается, мне было совать сюда свой нос, если бы я знал, что тут такие дела? От того места, где пахнет жареным, надо держаться подальше. Уж этому-то я научился за свою жизнь!

— Хорошо, что вы это сказали, Дуба. А не думается ли вам, что, не явись вы сюда, это выглядело бы еще более подозрительно? Вы узнаете, что ночью убили вашего зятя, а сами даже пальцем не шевельнули, чтобы поддержать и утешить родную Сестру?

— Э-э, товарищ майор, вы меня не так поняли…

— Молчите, Дуба. И потрудитесь отвечать только на те вопросы, которые я вам задаю. Не были ли вы при Са-лаши командиром взвода в роте смертников?

— Нет, не был.

— Уж очень знакомо мне ваше лицо.

— Ошибаетесь, товарищ майор. Я действительно был командиром взвода, только в пехотном полку. А потом прошел проверку, получил документик. Прежде я имел чип, или, как теперь говорят, звание прапорщика.

— Вы знали о том, что ваш зять… этот Шайго, намеревался отравить вашу сестру?

— Да, я знал.

— Вы сделали заявление об этом куда следует?

— Мне и в голову не пришло.

— Но что-то вы все-таки сделали? Ведь речь шла о жизни вашей родной сестры, не так ли?

— Конечно. Я кое-что сказал ему.— Дуба ткнул большим пальцем через плечо в направлении, где лежал убитый, пока его не увезли в морг.— «Слушай, бездельник,— сказал я,— если с моей сестрой Маргит что-нибудь случится, я переломаю тебе кости, понял?»

— Вот это уже нечто похожее на признание!

— Никак нет, прошу прощения, это не признание. Потому что переломать кости — это одно, а заколоть ударом ножа в спину — совсем другое.

— Откуда вы знаете, что его закололи?

— Так сказал тут один офицер из милиции. Кёвеш не стал настаивать.

— Хорошо, не будем считать это признанием. Еще вопрос: вы упомянули, что ваш зять был членом производственного кооператива. А несколько позже заявили, что он принадлежал к числу самых заклятых его врагов. Не считаете ли вы, что в ваших утверждениях есть не которое противоречие?

— Считаю, и, если угодно, могу его объяснить. Они сидели на скамье вполоборота друг к другу.

— Прошу вас.

— Мой покойный зять в годы первой коллективизации, в пятидесятом году, поклялся: лучше в гроб, чем в кооператив! Этот дом вместе с садом — всего один

хольд — купил я еще в последний год войны. Покупка была случайной. У прежнего владельца, корчмаря Адольфа Зильберфельда, еврея, отобралп патент. Вот он и продал корчму. И как назло, только я выплатил ему последний взнос, его забрали нилашисты. Я часто думал потом: подожди я немного — усадьба досталась бы мне даром. Ну, да нет, худа без добра. Наш собственный, родовой надел бы в другом селе. Его обрабатывал покойный Шайго. Когда наш участок включили в кооперативное поле, зять отказался вступить в члены кооператива, отказался и от компенсации землей в другом месте. Он дал клятву, что никогда не вступит в ряды тех, кто лишил его смысла жизни — собственной земли.

— Красиво выразился, ничего не скажешь!

— Кто, он? Да, мой зять умел выражаться. Те несколько лет, пока он работал на своей земле, превратили его в убежденного собственника. Он даже забыл, что это мы приняли его, голь перекатную, в свою семью, на нашу, на готовую землю. Тогда я ему сказал: «Давид, если нет другого выхода, поезжай и бери мой хутор (то есть вот эту бывшую корчму), как-нибудь перебьетесь». Да и мне лучше, все-таки не чужие будут там жить. Дом на отшибе, арендатора не найдешь, жить в нем с детишками и вовсе невозможно. Все шло хорошо, пока не появился в селе этот, как его, новый председатель. Не успели мы оглянуться, как наш Давид подписал бумагу о вступлении в кооператив. Тайком, даже собственной жене Маргит не сказал ни слова. Видимо, стыдился, что клятву не сдержал. А выяснилось это просто: уходить стал из дому каждый день рано, возвращаться поздно.

Правда, и раньше он вел себя не очень красиво. Как бы это вам объяснить? Например, как-то раз я доверил ему откорм. Заключил договор, купил скотину, фураж тоже мой. В общем, мои заботы, его работа, только и всего. А что из этого вышло? Как бы это выразиться… Облапошил он меня. Но я разгадал.

— Если так, вы должны были радоваться, что ваш зять вступил в кооператив и его приняли.

— Скажу откровенно, так оно и было. Только он там долго не удержался, всего один год пробыл.

— Его исключили? Плохо работал?

— Нет. Насколько мне известно, у него возникли принципиальные разногласия, с руководством.

— Принципиальные? Очень интересно!

— Ага, из-за одной женщины. Эта женщина пользовалась дурной славой, а ее хотели принять в члены кооператива. На общем собрании мой зять выступил против, и не один. И все-таки ее приняли. Тогда Давид сам подал заявление и вышел из кооператива.

— И чем же он стал заниматься?

— Он познакомился с Таподи, главным агрономом, который скупал и выхаживал племенных лошадей. Шайго работал на него, а потом… Кстати, если вы подозреваете в убийстве человека, у которого есть мотоцикл, займитесь Таподи, потому как Шайго сыграл с ним однажды скверную шутку!

— Скажите, зачем ваш зять хотел отравить свою жену?

— Чтобы от нее избавиться.

— Но ведь он долго жил с ней. Почему именно теперь?

— Из-за другой женщины. Он втюрился в одну бабу. А та — многодетная мать. Очевидно, хотел хозяйкой привезти ее сюда, па хутор.

— Как звали эту женщину?

— Какую эту?

— Многодетную мать.

— Ее звали Анна Тёре.

Майор Кёвеш вынул записную книжку. Он не хотел забыть это имя или, чего доброго, перепутать. Но уж если фиксировать одно имя, надо выяснить и второе.

— Так. А как зовут ту, первую, из-за которой он вышел из кооператива?

Дуба рассмеялся.

— Извините, прошу покорно. Только сейчас мне пришло на ум. Ту, первую, тоже звали Анна Тёре.

— Любопытный случай.

— И даже очень. Особенно если принять во внимание еще кое-что. Мой дорогой зять Давид Шайго не раз заявлял во всеуслышание, что он женится на Анне Тёре, как только умрет его супруга Маргит. А умрет, мол, она скоро.

Кёвеш помолчал, затем сделал знак шоферу. Тот понял и пошел к машине.

— Возможно, господин бывший прапорщик, вы нам еще понадобитесь. Поэтому предупреждаю, постарайтесь не отлучаться надолго из дому.

— Но ведь я рассказал вам все, что мне известно! И кроме того, как бы это выразиться, я должен отправиться в деловую поездку по поручению предприятия,

где я…

— Ничего, от поездки пока воздержитесь.

— Я готов ответить на любые ваши вопросы, в любое время, хотя бы сейчас. Но мне хочется знать…

— Если хочется, могу ответить. Возможно, нам придется вас арестовать.

Дуба словно лишился языка.

Кёвеш наблюдал, какой эффект произвела его последняя фраза. Он спросил:

— Вы помните фамилию председателя кооператива?

— Гудулич.

— А имя? Не Геза, случайно?

— Да, Геза.

Майор вздрогнул от удивления.

 

13

— Именем закона! Гражданин, следуйте за мной. Гудулич обернулся. Он не сразу узнал Кёвеша, но тотчас понял, что это шутка, и улыбнулся.

Человек семь цыган на мотоциклах с великим треском и шумом подъехали к зданию сельского совета. Завидев, издали приближавшегося Буриана, один из них с ликованием воскликнул:

— Сюда, сюда, товарищ старший лейтенант. Мы все здесь! А то уж мы начали подумывать, не надули ли вы нас!

Здесь были не только давешние барышники с конного базара, но и другие цыгане, приехавшие ради такого случая из дальних деревень.

— Это все наши кумовья, мы их по телефону вызвали,— с гордостью представил вновь прибывших цыган-организатор.— Уж если гонки, так пусть, и они

поборются за приз.

Буриан поначалу даже не понял, о чем идет речь и почему они окружили его кольцом. Гм. Теперь он вынужден был объяснить, зачем ему потребовалось переписать всех окрестных владельцев «панноний», а начинать объяснение сразу с конца он не мог. Пожалуй, этого и не следовало делать публично. Прихватив с собой добровольного организатора мотокросса, лейтенант вошел во двор сельсовета.

В это время неподалеку остановилась милицейская машина. Из нее вышел майор Кёвеш и, разминая затекшие ноги, попытался понять, что происходит. Он тотчас узнал Гудулича. Подойдя сзади, майор положил ему руку на плечо и шутливым, но грозным басом произнес:

— Именем закона! Гражданин, следуйте за мной. Гудулич вздрогнул и обернулся.

В отличие от Кёвеша он узнал его не сразу, но понял, что это шутка, и улыбнулся.

Издали, однако, вся эта сцена выглядела совсем иначе, и Дёзёке, сын Анны Тёре, следовавший за председателем на почтительном расстоянии, понял все именно так, как это выглядело для постороннего наблюдателя. «Да, как раз этого опасалась мама, дядю Гезу арестовали»,— вихрем пронеслось в сознании подростка, и беэ того взбудораженного множеством непонятных и тревожных событий за последние месяцы, а особенно за вчерашний и сегодняшний день.

Со всех ног мальчик бросился домой.

Мать он нашел на кухне.

Взглянув на сына, Анна тотчас догадалась о том, что произошло, но все же спросила:

— Что? Что случилось, Дёзёке?

Сын, который ревновал мать ко всем посторонним, упорно молчал. Анна трижды повторила свой вопрос, прежде чем получила ответ.

— Я бегу! Сейчас же, скорее! — воскликнула Анна. Ее осторожная мать стала просить:

— Не ходи никуда, Аннушка, сиди дома. Только беду на себя накличешь. Сиди и молчи! Гудулич сам сумеет себя выгородить.

Но Анну уже ничто не могло остановить. Она вихрем носилась из комнаты в сени, из сеней в кухню и снова в комнату, сбрасывая с себя домашнее и надевая выходное платье, туфли, шаль. Бабушка с внучкой, забившись в уголок, наблюдали за этим ураганом.

Она повязала было голову шелковой шалью, потом передумала, опустила ее на плечи — так будет скромнее. Глянув на себя в зеркало и увидев свои горящие глаза и пылающие щеки, Анна попыталась взять себя в руки.

Дёзёке, маявшийся в сенях, хотел, было следовать за матерью.

— Сиди дома! — прикрикнула на него Анна и сама испугалась своего резкого тона. Она привлекла голову мальчугана к груди и провела ладонью по его волосам. Жест этот был стремителен, но полон ласки. Она словно просила прощенья.

— А Эммушка? — спросил мальчик, видимо уже подчинившись ее приказу.

— Ее нет,— опять строго и холодно ответила мать.— Пока я не вернусь домой, ее нет.— И уже на ходу, у порога, резко и громко повторила еще раз: — Пока не вернусь, Эммушки нет! Молчи.— Прижав на мгновение палец к губам, она взялась за ручку двери.

Однако этим дело не кончилось. Младшая дочь, поняв, что мать собирается идти в село, выскользнула во двор.

— Мамочка, а я? А когда я пойду на ярмарку?

— Потом, Идука, вместе с Дёзёке.

— А я хочу сейчас, с тобой!

— Со мной нельзя. Сиди и жди.

Между тем во дворе сельского совета бушевали страсти.

— Значит, вы нас надули, товарищ старший лейтенант? Зачем вы пообещали устроить гонки? Глядите, сколько мы бензина пожгли, и все зря!

Буриан, подняв руку, пытался утихомирить разбушевавшихся мотоциклистов, жаждущих помериться силами.

— Сколько раз вам говорить! Сегодня мы только запишем имена, чтобы составить список участников.

Однако цыган-организатор чувствовал еще и личную обиду.

— Знай, я такое дело, стал бы я звонить по телефону с почты на свои кровные денежки! Шутка сказать, какие расходы! Кто мне теперь вернет мои семь форинтов шестьдесят? Нашли дурака, вот и плакали мои денежки!

Буриан исчерпал все возможные успокоительные средства для ликвидации конфликта. В самом деле, как и чем, покрыть эти непредвиденные расходы? А между тем для официального следствия все эти «паннонии» завтра же будут нужны.

В эту минуту Буриап увидел Анну Тёре — она поднималась по ступенькам парадного крыльца сельсовета, глаза ее сияли лихорадочным блеском. Буриан мгновенно забыл о своих препирательствах с мотоциклистами. Впрочем, они уже и сами поняли, что неудобно все же плакаться по поводу нескольких форинтов, и немного поутихли.

Прежде чем войти следом за Анной в коридор сельсовета, Буриан пробормотал цыганам еще две-три увещевательные фразы, но все его внимание было поглощено женщиной.

— Вы, вероятно, ко мне?

Женщина кивнула в ответ и спросила прямо, в упор:

— За что вы арестовали Гезу Гудулича?

Буриана ошарашил неожиданный вопрос, но он постарался не показать вида и, поигрывая связкой ключей, остановился возле двери с табличкой «Финансовый отдел». Наконец один из ключей подошел, дверь открылась.

— Прошу. Сегодня воскресенье, посетителей нет. Женщина, не обращая внимания на окружающую ее обстановку, машипально села па предложенный Бурианом стул.

— Геза Гудулич невиновен.

— Вы уверены?

— Да. Иначе я бы этого не сказала.

— Но нужны доказательства. Надеюсь, вы понимаете? Анна смутилась. Откуда ей взять доказательства?

И какие?

— Понимаю.— Она кивнула и прикусила губу.

Решение пришло внезапно. Созрело ли оно у нее заранее, еще на пути из дому, или родилось здесь, во время беседы с офицером милиции, Анна не смогла бы ответить даже себе самой.

— Товарищ старший лейтенант…

«Откуда ей теперь известно мое звание?» — мелькнула мысль у Буриана.

— …Геза Гудулич провел минувшую ночь со мной, в моей постели.

Это бесстыдное признание не вызвало даже румянца па ее лице. Она продолжала:

— Он был у меня всю ночь, с вечера до самого утра. Только когда уже совсем рассвело, он оделся и ушел.

Сделав это неожиданное заявление, Анна не опустила глаз. Она старалась уловить, убедила ли в нем офицера милиции.

— Речь идет обо мне, и в это доверит каждый.

У Буриана готов был сорваться с языка коварный вопрос, но выражение глаз женщины его остановило.

— Хорошо, пусть так.— Лейтенант снова потупился.— Я поверю в то, что вы сказали, но только при том условии, если вы докажете, что вы и прежде встречались с Гудуличем.

— Как можно это доказать?

— Извините, очень просто. Прежде чем вы с ним увидитесь, я сам спрошу его, когда и как часто вы встречались в последнее время. А вы мне скажете об этом здесь, сей час. Останется лишь сравнить оба показания.

Женщина молчала. Внимание ее напряглось, как и туго натянутый шелк шали.

— Конечно, небольшое расхождение не в счет,— продолжал Буриан,— но что касается самого последнего времени, данные должны совпадать.

У Анны вырвался легкий стон.

— Поймите же, это случилось вчера первый раз! Странно, но Буриану почему-то приятно было услышать эти слова.

— Отлично. Это меняет дело. Однако почему…

— Почему это случилось именно теперь, вчера? Да потому, что от него недавно ушла жена. Он был этим очень огорчен.

— Значит, с горя? Полагаю, это несколько оскорбительно для вас.

— Оскорбительно? Для меня? — В голосе Анны уж не было жалобных ноток. Она стремительно вскочила се стула и заходила по комнате, теребя концы своей шали.

 

14

— Да, давненько мы знакомы… Мне хотелось бы, чтобы вы называли меня Рудольф, как тогда. Или просто Руди.

— Можно и Руди,— начал председатель.— Так подойдет?

— Лучше не придумаешь!

Майор Кёвеш поначалу собирался усадить Гудулича в машину.

— Поехали к вам! Буду рад познакомиться со счастливым семейством.

Гудулич растерялся. Вид у него был явно смущенный. Кёвеш понял.

— Не стесняйтесь, старина! Живете скромно? Что же, тем лучше. И ваша супруга непременно пригласит меня к праздничному обеду, не так ли? Но я человек хитрый

и поэтому решил пригласить вас сразу же на ответный обед, сейчас, сегодня же! Предварительный реванш, понятно? Вот удивится моя жена, когда мы явимся к ней вместе! Ну, показывайте, куда идти? Пешком? Идемте пешком, все равно.

Они уже сделали несколько шагов, но ноги плохо повиновались Гудуличу.

— Прежде позвольте мне кое-что вам объяснить, товарищ майор…

— Мне хотелось бы, чтобы по праву старинного знакомства вы называли меня Рудольф, как тогда. Или просто Руди.

— Можно и Руди! — начал председатель.— Так подойдет?

— Лучше не придумаешь! Руди — это превосходно! Предложив двигаться дальше, Гудулич заговорил быстро и нервно, проглатывая окончания слов.

— Руди, если мы пойдем медленно, я успею тебе кое-что рассказать. Как известно, я воспитывался в приюте, а оттуда меня, еще малышом, отдали в одну семью…

— Значит, ты был подкидыш?

— Как ты мог подумать? Нет, подкидышем я не был. Мне исполнилось девять лет, когда умер мой отец, и шел двенадцатый, когда за ним последовала мать. Я очень ее любил, а жили мы на краю села возле самой плотины. Проказник я был отменный, но меня никогда не били. Я не помню даже ни одного сурового слова от родителей. Тогда меня звали Цомпо.

— Не будем о проказах.

— Хорошо, не будем.

— Но почему Цомпо ? Тебя так дразнили сверстники?

Гудулич расхохотался.

— Да нет. Это была наша фамилия. А звали меня тогда Бела, Бела Цомпо. Когда умерла мать, я рыдал у ее гроба, вереща, как осиротевший поросенок. Почтенные старушки, присутствовавшие при обряде погребения, боялись, как бы я не тронулся с горя. Чтобы утешить меня, одна из них сказала: «Что ты ревешь, дурачок? Покойница и не мать тебе вовсе. Тебя дали им на воспитание из приюта еще малышом, так что успокойся». Но я продолжал реветь еще пуще, потому что там же, у могилы, вспомнил об одной молодой женщине. Вспомнил, как два или три раза она приезжала поездом, потом уезжала, на станции пыхтел паровоз… На голове у нее была копна пышных рыжих волос. Она не говорила мне ни слова, только целовала. Если случайно в дом заходили соседи, она торопливо и тихонько им объясняла: «Я из приюта, приехала проверить, как живется мальчику, как его здоровье, не нужно ли чего». А когда приближался поезд, она всегда целовала меня в лоб. Так вот, целовала в лоб, и только. Для меня, оставшегося там, на кладбище, одним-одинешеньким на всем белом свете, было все равно. Впрочем, хотя прошло уже лет семь-восемь, я вспомнил и еще кое-что. Волосы у той женщины всегда были завиты, и она перед отъездом каждый раз совала в руку моей матушки деньги. Мне было тогда годика три-четыре. После похорон матери меня отдали в ученики к кожевнику. В шестнадцать лет я окончил ученье, получил диплом ремесленника. Еще в ремесленной школе, куда я ходил, однажды меня вызвал директор и сказал: «Почему ты называешь себя Цомпо, если ты Гудулич?» Вот тогда-то я и узнал впервые свою настоящую фамилию. Лишь впоследствии выяснилось, что какой-то олух из сельской управы ради собственной забавы окрестил меня Цомпо.

— Стоит ли так подробно исследовать свою родословную, Геза? — шутливо заметил Кёвеш.

— Стоит, и вот почему. Директор тогда поведал мне еще одну истину, а именно что мою родную мать зовут Млона, Илона Гудулич, но это ее девичья фамилия. Я тотчас смекнул, что, если об этом узнают мои соученики, позора не оберешься. И я попросил директора, чтоб меня по-прежнему называли Цомпо до тех пор, пока я не окончу ремесленную школу и не отслужу свой срок у кожевника. Он согласился. Даже в те времена попадались добрые люди!

— Вот видишь! Значит, ты все-таки подкидыш.

— Но я-то об этом не знал! В этом и весь фокус. Послушай, а не заглянуть ли нам по дороге в кафе?

— Неплохая мысль, но я приехал сюда не в кафе рассиживаться,— попытался протестовать майор Кёвеш.

— Знаю, знаю! Тебе не терпится познакомиться с моим семейством.

И Гудулич продолжал:

— Окончив курс ученья и получив диплом подмастерья башмачника, я уехал в Сольнок. Ибо, как мне удалось выяснить, моя родная матушка именно там сдала меня в приют и сама проживала тогда в этом городе. Однако в Сольноке я узнал, что еще тринадцать лет назад она перебралась в Будапешт и служила на почте. «Что ж, Будапешт так Будапешт!» — решил я. Приехал, снял койку, поступил работать в какую-то обувную мастерскую. Где же ты, Илона Гудулич? Я разыскивал ее, но все безуспешно. Однако я упорно продолжал поиски. Женщина, которая на двадцать лет старше меня, да вдобавок еще моя родная мать, не может исчезнуть как иголка в стоге сена. Наконец спустя несколько месяцев мне удалось напасть на ее след. Разумеется, она была замужем, носила имя мужа, а проживали они в шестом районе, недалеко от городского парка. Второй этаж, длинный коридор. Я нажал кнопку звонка. Была суббота, время после обеда. Из окошечка в двери выглянуло круглое женское лицо. «Мне нужна Илона Гудулич»,— сказал я. Женщина побледнела, но дверь открыла. Запахнула домашний халатик, поправила волосы и шепотом сказала: «Вы ошиблись. Такая здесь не проживает». Внутри квартиры скрипнула дверь, и мужской голос ворчливо произнес: «Наверное, опять просят денег. Надоели эти попрошайки!» Женщина вздрогнула. «Нет-нет, вы действительно ошиблись адресом»,— повторила она. А я все смотрел и смотрел на нее. Я понял, я знал — это она. Мужчина в передней опять проворчал что-то, и женщина захлопнула окошечко. Она, моя мать… Почему-то я не смог сразу уйти, остался стоять в коридоре. И не ошибся. Через некоторое время окошечко снова открылось, и женщина с круглым лицом спросила: «А кто приходил? Что ей передать?» — «Кто приходил? — повторил я.— Передайте, что приходил Цомпо, Бела Цомпо». Услышав это, женщина как-то сразу успокоилась и прошептала: «Приходи в понедельник, утром в понедельник»,— и исчезла. Я медленно спустился по лестнице, вышел на улицу и решил: «Сейчас дойду до парка, присяду на скамейку и спокойно обдумаю, как быть». Но до парка я не добрался. Ноги мои подкосились, и я сел прямо на улице, на каменный тротуар возле дома. Мне вспомнилось, что, кроме мужского голоса, из глубины квартиры до моих ушей донеслись детские голоса. И не один. Я понял: туда мне хода нет. А круглое женское лицо было так красиво. Каким же оно было тогда, когда родился я, Геза Гудулич! И как она обрадовалась, когда услышала имя «Цомпо»! Собственно говоря, я тоже был рад тому, что у меня могла бы быть такая красивая мать. В понедельник я никуда не пошел. Пришлось бы отпрашиваться у мастера с работы. Потом я начал пить. Однажды забрели мы с собутыльниками в один бордель на улице Конти. Но на душе у меня было скверно. Досталась мне какая-то, помню, блондинка…

— Я полагаю, об этом можно не вспоминать. Не слишком ли много перца в твоей истории, Геза?

— Извини…

 

15

— Нет, орудием убийства был не яд, а кинжал или нож с узким длинным лезвием.

— Так это же наш нож для хлеба! Он всегда им резал и сало. Сколько раз я ему говорила — не смей! Да разве он послушает.

— Но-такого ножа нигде не обнаружили.

— А должен он быть, должен. Может, в колодец его бросили?

В детстве Бютёк был католиком и уже подростком околачивался в церкви — звонил в колокола, помогал органисту раздувать мехи и тому подобное. Потом ему очень хотелось занять место церковного старосты, но когда он убедился в том, что эта доходная должность переходит из рук в руки от одного крупного хозяйчика к другому, а их преподобия господа ксендзы ни разу о нем даже не вспомнили, Бютёк разочаровался в католичестве и переметнулся к реформатам. Но вскоре пожалел и об этом.

Вот уже с весны пытается он кое-что предпринять, старается на пользу реформатского храма, но все еще не знает, будет ли из этого для него толк. Прихожане-реформаты народ замкнутый и признавать его усердие не слишком торопятся.

Самый откровенный из них, пожалуй, дядюшка Гоор. Если ему что не по нраву придется, выложит начистоту. Особенно когда узнает, если кто служит вере не по чистоте души, а корысти ради. Одно дело — служить Христу душой и телом, другое — ради денег. Как, например, тот же Бютёк.

— Разве я просил хоть филлер, брат Гоор?

Бютёк любит поговорить со всякого рода попрошайками, калеками и бродягами. Для цыган Бютёк доверенное лицо. Поэтому старшина, начальник милицейского участка, встретив его на улице, всякий раз спрашивает:

— Ну, Бютёк, какие новости?

В двух случаях, когда искали воров, советы Бютёка оказались полезными, преступников задержали.

Брат Гоор, однако, расценил это по-своему и открыто заявил на собрании общины, что Бютёк негласный милицейский агент. Но Бютёк тоже там присутствовал и сумел себя реабилитировать. Кроме того, в его защиту выступили все старухи, жалевшие его как калеку.

Престольный праздник и ярмарка надолго соблазнили брата Бютёка. Однако, набродившись и насмотревшись до устали, отдыхать он приплелся все же на крыльцо храма. Там-то он и подслушал, как бабушка Халмади несколько раз помянула в молитве, возносимой к всевышнему, имя убиенного раба божьего брата Давида Шайго и, поскольку еще вчера он творил добрые дела здесь, на земле, просила упокоить его душу.

— Ни в коем разе! Перестаньте, сестра, он нечестивец! — воскликнул брат Гоор. Он имел, по-видимому, немалые претензии к покойному, о чем тут же и сообщил молящейся пастве.

Но старушка продолжала тянуть свое, будто протест фанатика Гоора ее вовсе и не касался. Гоор угрожающе заворчал. Когда сестра Халмади предложила предать земле тело убиенного Давида Шайго по христианскому обряду и, кроме того, обратиться к властям с просьбой, запретить его богопротивное вскрытие, потому что отлетевшие души чувствуют и мучаются, как и живые, брат Гоор совсем вышел из себя и заорал во все горло.

Бютёк чутко прислушивался к происходящему. Напрасно многие жители считали его дурачком — слушать он умел превосходно. Брат Гоор гремел, повторяя уже в который раз:

— Давид Шайго никогда не был нам братом по духу, потому что три раза вступал в кооператив. Кроме того, он даже в партию коммунистов-еретиков собирался вступить… Говорите, еще вчера он доброе дело среди нас свершил? Чушь! Он напился как свинья.

Дружный вздох женщин, собравшихся на молебен, едва не опрокинул стены храма.

— Нет, нет и еще раз нет! Стыд и срам для нашей общины заботиться о погребении мерзкого вероотступника!

Однако среди братьев и сестер во Христе нашлось немало защитников усопшего Давида Шайго. Были и такие, кто помнил и энал, что он колебался в выборе между церковью и производственным кооперативом. Немало нашлось и тайно сочувствоваших его слабости выпить. Эта оппозиция сказала свое слово брату Гоору. С другой стороны, благочинные сестры, подумав о собственном погребении — смерть-злодейка уже не за горами,— тоже выступили на стороне сестры Халмади. Уж если человек когда-то принадлежал к общине, нельзя допустить, чтобы попиралось его право быть похороненным как положено.

В конце концов, почтенные прихожанки вместо аргументов просто-напросто обозвали брата Гоора старым дураком.

Тут же в храме раздались вопли и звуки пощечин. Почуяв, что без потасовки дело не обойдется, Бютёк выскочил из своего укромного местечка и опрометью помчался в милицейский участок, помещавшийся в здании сельсовета. Ибо никогда не упускал своего. Инстинкт еще ни разу его не подводил. Тем более что он всю ночь напролет помогал в храме готовить праздник, не рассчитывая на большое вознаграждение, а получил и того меньше.

Начальник участка между тем все еще сидел напротив вдовы Давида Шайго, не зная, что ему делать. Просто вытолкать ее за дверь ему не хотелось, а неутешная вдовица все с большим восторгом пожирала глазами крепкого, в полном расцвете сил мужчину в милицейском мундире. Раз пять она уже надвигала свой парадный платок на голову, словно собиралась убраться восвояси, но почему-то не завязывала его под подбородком, а снова и снова опускала на плечи, складывала вчетверо на коленях и продолжала извергать поток слов:

— Не иначе, подшутил господь бог над Давидом, господин начальник, если ту самую отраву, которую он мне, своей жене, тайком готовил, заставил его самого по случайности употребить. Может, порошочек-то он с сахаром перепутал, а?

Немалого труда стоило втолковать Маргит, что смерть Шайго наступила не в результате отравления, а из-за удара кинжалом в спину. Это был длинный стилет с узким и острым лезвием. Только вот найти его пока не удалось.

— С длинным и узким? Как вы сказали, стилет? А что это такое?

Вот незадача! Пришлось объяснять и это.

— Значит, вы говорите, это мог быть нож, такой длинный, узкий… Постойте! Так это же наш нож для хлеба! Но покойный резал им и сало. Сколько раз я ему говорила — не смей! Да разве он послушает! Отрежет кусок сала и ест, отрежет и ест. И этого ножа нет на месте? А должен быть, должен… Может, в колодец его бросили?

В эту минуту в комнату ввалился запыхавшийся Бютёк, словно затем, чтобы вызволить начальника участка.

— Товарищ начальник! Торопитесь, караул! В реформатском храме льется кровь! Братья и сестры во Христе

бьют друг друга до смерти!

— Кто? Какие братья? Что делают? — начальник участка вскочил, пристегивая на ходу ремень с кобурой.

— Реформаты, верующая паства! Все началось из-за этого старого дурака Гоора. Бегите скорее, а то они выпустят друг другу кишки!

— Гражданка Шайго, действуйте, как я вам сказал.— Начальник с видимым удовольствием подталкивал вдову Шайго к двери.— Возвращайтесь спокойно домой.

Маргит Дуба затянула концы своего платка под подбородком.

— Так ведь я это…

— Поторопитесь! А то, как бы брату Гоору благочестивые сестры не выпустили кишки! — Бютёк сделал выразительный жест.

— Но мне-то что делать? — упрямилась Маргит Дуба.

— Ищите нож! — сказал начальник участка.

— В колодце?

— Да хоть бы и в колодце!— Он подтянул ремень с револьвером на боку.— Там, где он сейчас есть, там и ищите.

Глаза Бютёка блеснули, он тоже воодушевился поставленной задачей:

— Верно, тетка Маргит! Стоит поискать, очень даже стоит!

 

16

— Это правда, что у тебя будет ребенок?

Девушка, помолчав с минуту, отрицательно мотнулаголовой.

— Нет.

— Вот дурочка! — оборвал сестричку Дёзеке.— Неужели ты не знаешь, что у девушек детей не бывает?

Чердаки даже новых, необжитых домов имеют свое очарование. Каждый из них чем-то похож на необитаемый остров. И лучше всего это знают дети. Иначе зачем бы они с таким удовольствием лазали под крышу? Духота в темных углах под накалившейся за день черепицей напоминает знойные джунгли экватора. Но из всех чердаков самыми романтичными остаются чердаки под камышовой крышей. А если там, за карнизом, поселились еще и голуби?!

Дом вдовы Тёре крыт камышом, только самый гребень крыши выложен горбатой черепицей. Над кухней возвышается, словно купол, толстенной кладки труба. Она делит весь чердак на два почти одинаковых отсека, сумрачных и таинственных, а затем, плавно сузившись, пронизывает черепичный гребень крыши и вздымается к высокому небу, как стройная башня.

Дёзёке и Идука, расположившись на глинобитном иолу чердака, беседуют с красивой девушкой, которая сидит перед ними на толстой балке.

— Ты каждый день ходишь в кино?

— Совсем нет, даже не каждую неделю.

— Но в Пеште столько кинотеатров! Ты могла бы ходить даже по два раза в день.

— Могла бы, но не хожу.

— У тебя нет столько денег?

На округлом, правильной формы лице девушки лежит иичать безмятежного спокойствия. Губы ее складываются в улыбку.

— Я ведь живу не в Пеште.

— Не в Пеште? — Настала очередь удивляться и Дёзёке.— А мы всегда думали, что ты живешь в столице.

— Я живу не в Пеште, а в Буде!

Девушке даже чуть-чуть весело, что она вот так подтрунивает над младшими. Но те не обижаются.

Дёзёке осторожно, ступая на цыпочках, отправляется посмотреть, как себя чувствуют его голуби. Их двое, и они по очереди сменяют друг друга в гнезде, где высиживают птенцов.

Идука пододвигается ближе к старшей сестре, опирается локтями на ее круглое, мягкое колено и, подперев ручонкой подбородок, жадно впитывает в себя аромат духов и юного, пышущего здоровьем тела, покой улыбки и неторопливо льющиеся слова Эммы.

— Расскажи что-нибудь, Эммушка.

— Что тебе рассказать? О чем?

— А почему ты сидишь тут, на чердаке, и не идешь со мной на праздник? Так хочется на ярмарку!

Эмма не отвечает, молчит.

— Ты не скажешь, Эммушка?

— Что?

— Почему ты на чердаке…

В ясных глазах девушки можно прочесть ответ: маленькая глупышка. Она гладит Идуку по голове.

— Я сижу здесь, потому что меня нет дома.

— Но этого не может быть, ведь мы здесь…

— Да, но никто на свете не должен об этом знать.

— Поэтому мы не идем на ярмарку?

— Поэтому.

— Если бы ты знала, как мне хочется с тобой погулять! Мне ничего не надо покупать, просто так.

— Я даже об этом не подумала! А вообще-то я должна была бы привезти тебе подарок. Только понимаешь, совсем забыла, что сегодня праздник.

— Не беда, Эммушка.— Глаза Идуки даже подернулись слезами, так тронули ее слова сестры.

— Эммушка, позволь мне расчесать твои волосы.

Эмма разрешила, но только концы локонов, спадавшие на шею. Высунув кончик языка от великого старания, Идука приступила к делу.

— А я развожу голубей,— сказал Дёзёке, садясь по-турецки напротив старшей сестры.— Но только турманов и монахов.

— Только их?

— Ага. Это редкие породы, потому интересно. Мальчик хотел еще что-то сказать, но в этот момент внизу перед домом появился какой-то мужчина.

— Эй, Аннушка! Дорогая! Выходи, пойдем гулять на ярмарку! Я куплю тебе подарок! Выходи! — закричал он.

Ручонки Идуки, расчесывавшие волосы сестры, замерли.

— Это пожарник! Один раз он даже разбил окно, когда его не пустили в дом.

— Мамочка никогда никого не пускает. Безмятежное лицо Эммы омрачилось. Тихо и серьезно она спросила:

— И часто приходят такие вот непрошеные гости? Мальчик и девочка одновременно кивнули.

— Часто. Только мамочка никого не пускает.

— Чаще всего они, по ночам стучатся. Так страшно! Эмма тяжело вздохнула. Пожарник на улице не унимался.

— Ну, что же ты, Аннушка? Нечего меня стыдиться. Я человек вдовый, свободный!

Внизу прозвучал дрожащий женский голос:

— Разрази вас господь! Чтоб вам пусто было, нечестивец вы этакий!

— Ото бабушка,— прошептала Идука, дрожа от страха.

Пожарник, пошатываясь, пошел прочь. Обернувшись, он выкрикнул на прощание:

— Прогоняете? Выходит, пожарник для вас не человек. А молодых парией пускаете? И высокое начальство тоже?

— Будь ты проклят, охальник! — Голос бабушки звучал на этот раз твердо.

— Вот вырасту, всем этим подлецам кости переломаю,— с ожесточением сказал Дёзёке.— Если бы ты знала, Эммушка, сколько горя они приносят мамочке!

Идука снова принялась расчесывать волосы старшей сестры.

— Дёзёке никто не спрашивает, а меня вот все время донимают разные дяди: где старший лейтенант Клобушицки?

— Не болтай чепуху,— сказал мальчик, но его слова прозвучали скорее ласково, чем назидательно. Взгляд его скрестился со взглядом Эммы. Увидев слезы на ее глазах, он понял, что они думают об одном и том же.

— Эммушка! — прошептал он.— Ты знаешь, кто был твоим отцом?

Девушка печально кивнула и закрыла лицо руками, наверное, чтобы скрыть слезы.

Мальчик почувствовал, что он самый взрослый из всех троих.

— Не надо плакать,— попытался он успокоить Эммушку.— Вон дядя Геза! Теперь он председатель, а ведь тоже вырос без отца. Но даже и сейчас не знает, кто его отец. А почему? Потому что его мать не хочет говорить ему этого.

Порыв ветра принес издали веселый шум ярмарки, звуки рожка.

— Тебе об отце мама сказала? — продолжал расспрашивать Дёзёке.

Девушка кивнула.

— Когда сказала?

На этот раз Дёзёке не дождался ответа.

— Давно?

Эммушка отрицательно мотнула головой.

— Значит, недавно? Утвердительный кивок.

— Вчера вечером?

Опущенные ресницы подтвердили эту догадку. Мальчик с огорчением вздохнул.

— Наша мама такая несчастная. Целыми днями ходит печальная, как в воду опущенная. А иногда даже плачет по ночам.

Эмма поднимает глаза. Они широко раскрыты, и в них уже нет слез.

— Да, правда. А ведь она могла бы выйти замуж. Ты знаешь, кто просил ее руки каждую неделю?

Старшая сестра зажимает мальчику рот ладонью, мягко и кротко, и Дёзёке умолкает. Помолчав, он медленно встает и отходит в сторону.

А ручонки Идуки все гладят и гладят волосы сестры.

— Это, правда, Эммушка, что у тебя будет ребеночек?

Эмма, помолчав с минуту, отрицательно качает головой.

— Вот дурочка!— обрывает мальчик младшую сестренку.— Неужели ты не знаешь, что у девушек детей не бывает?

Осторожно ступая, Дёзёке еще раз обходит свои чердачные владения и возвращается к Эмме.

— Ладно, так и быть. Покажу тебе моих голубей. Но в этот момент Идука, присев перед сестрой на корточки, кладет ей голову на колени.

— Эммушка, а теперь ты меня причеши. Ну, пожалуйста!

 

17

— Неужели вы думаете, что убийца — это я?

— Ничего я не думаю, только вижу, что вы не в своей тарелке. Отчего бы это?

— Отт,ого, что моя дочь в положении. И все начинается сначала.

Старший лейтенант Буриан вдруг почувствовал, что в тесной комнатушке финансового отдела, где они сидели, стало невыносимо душно. Одной рукой он распахнул настежь окно, второй расстегнул тесный воротничок форменной сорочки. Ну вот, окно открыто, воротник расстегнут, но жарко по-прежнему.

Ясно, все тепло излучается этой женщиной.

Но в голове вихрем проносится мысль: «А ведь это она убила Шайго».

— Я подозреваю, вы сами заметаны в этом деле!

— Кто, я? — Анна сделала протестующий жест.

— Именно вы. Почему вы так рьяно выгораживаете Гезу Гудулича? Это очень подозрительно.

— Но ведь я сказала почему!

Офицер, чтобы скрыть смущение, взял в зубы сигарету.

— Верно. Об этом вы сказали.

— У меня сегодня просто расшалились нервы. Зажигалка никак не желала высекать искру.

— Если говорить правду, вот этого-то я и не понимаю. Отчего вы нервничаете? С признанием насчет Гудулича вы могли бы и подождать. Тут кроется что-то другое, о чем вы пока не желаете говорить.

Рука Анны непроизвольным жестом прикрыла рот. Сомнений быть не могло, она что-то скрывает, какую-то тайну.

Окутанный облаком табачного дыма, Буриан выглядел твердым и неумолимым.

— Вы ничего не должны скрывать, — строго взглянув на собеседницу, произнес офицер.— Расскажите мне сей час все начистоту.

Анна покорно опустила голову, а когда подняла глаза, взгляд ее был светлым и чистым.

— Хорошо, я скажу вам все откровенно. С той минуты, когда я узнала, что моя старшая дочь беременна, я нахожусь в таком отчаянии, что способна на все.

— На все?

— На все.

Она вдруг спохватилась.

— Нет-нет, ради бога! Неужели вы думаете, что убийца — это я?

— Ничего я не думаю, только вижу, что вы не в своей тарелке и изо всех сил стараетесь выгородить Гезу Гудулича, которого еще никто ни в чем не обвинил. И который к тому же вовсе не является вашим возлюбленным.

— Вы полагаете, я вам лгу?

— Я полагаю и вижу, что вы способны навлечь на себя подозрение безо всякой вины. Скажите же наконец, что вас так вывело из себя?

Анна Тёре принялась перебирать кончики своей шали, как это делают крестьянские девочки.

— Разве я не сказала? Сказала, все сказала. Когда я узнала, что моя старшая дочь, которая учится в Будапеште, в положении, я пришла в отчаяние… Это означает, что все в нашей семье начинается сначала. История повторяется, и поэтому я готова…

— На все?

— Да. На все.

— Погодите минутку. Когда вы узнали о ее беременности?

— Когда? — Глаза Анны расширились.— Она мне написала. Из ее письма.

— Когда пришло письмо?

— Вчера. Или, может, позавчера.

— Покажите письмо. Оно у вас с собой?

— Нет.

Буриан мог поклясться, что Анна смущена, хотя и старается скрыть это. Он встал и, подойдя к печурке, швырнул туда окурок.

— Поймите меня, прошу вас,— сказала Анна.— Несчастьем всей моей жизни было то, что я поверила троим мужчинам и от каждого из них у меня родился ребенок. Отец Дёзёке, шахтер, был моим женихом, мы собирались пожениться. Младшая моя дочь, Идука, даже носит фамилию своего отца.

— Да, да, я слышал об этом…

— Наверное, от нашего председателя Гудулича. Начиная с третьего класса Ида, постоянно донимала меня вопросами, почему у нее другая фамилия, чем у Эммушки и Дёзёке. «Потому что твой отец жив,— объясняла я,— и у нас даже есть его фотокарточка». С тех пор она молится на ату фотографию как на святыню и очень счастлива, что над пей не насмехаются в школе, как над другими.

Буриан неожиданным движением взял Анну за руку, и она замолчала. Молчал и Буриан.

На пороге комнаты, открыв дверь без стука, возник какой-то человек в сапогах. Увидев знакомую женщину, сидящую в обществе офицера, он тихонько присвистнул и, попятившись, беззвучно закрыл дверь.

— О чем вы собираетесь мне рассказывать? О том, как познакомились с Гудуличем, или о происхождении Своей младшей дочери?

Анна выдернула руку, из руки Буриана.

— Что мне ответить на это?

— Не отвечайте ничего.

— Если бы не Геза Гудулич, меня давно не было бы в живых. Можете мне поверить!

— Вы легко воспламеняетесь, Анна.

— А вам известно, что говорили обо мне, когда я подала заявление о приеме в члены кооператива? «Эта Анна Тёре три раза уходила из села и каждый раз возвращалась с новым ребеночком».

— Вам не следует все время об этом думать…

— Все собрание восстало против меня. Один только дядюшка Геза встал на мою защиту.

— Дядюшка?

— Другие тоже его так называют. И если кто-нибудь заслуживает благодарности, так это он. А у него из-за меня одни неприятности! Вот и жена от него ушла из-за меня. Взревновала и ушла.

— Ну, если вам верить, после вчерашней ночи для этого есть основания. Не так ли?

— Так, конечно… И я всегда буду стоять за Гезу Гудулича. Если нужно, и присягну.

— Всегда?

— Всегда.

— И во всем?

— Во всем. Потому что я знаю, он этого достоин. Разве он обязан был меня защищать? Да ни капельки. А он сделал это перед всем селом. Я никому и никогда не рассказывала об этом. А вот вам рассказала. Расскажу и о том, как появилась на свет Идука. Ее отец был старшим лейтенантом, как и вы. Одна только Дитер знает эту историю, больше никто.

— Кто такая Дитер?

— Жена Йожефа Дитера, моя напарница, мы с ней работаем на винограднике. Дядюшка Геза нарочно поставил нас вместе, чтобы на селе не трепали попусту языками. Он сказал: «У Дитер семеро детей, она женщина честная и справедливая. Когда-то в одном классе училась с этой потаскушкой».

— Так и сказал — «потаскушкой»?

— Нет, конечно. Это я так сказала. А он выразился иначе, с самым добрым намерением: «С той, на которую понапрасну указывают пальцами». Так что же, рассказать вам про Идуку?

 

18

— В каких отношениях ты был с покойным?

— В каких? Еще позавчера я влепил ему пару пощечин.

— У тебя, наверное, красивая жена, Руди.

— Да, пожалуй. Она давно мне очень нравилась, еще, когда мы и не поженились.

— Старая любовь?

— Угу.

— Кто бы мог подумать!

Оба рассмеялись. Ведь они знали, о чем вспомнил каждый в эту минуту. Кёвеш не возражал против дружеского тона, и это подбодрило Гудулича продолжить разговор:

— Я уверен, она блондинка.

— Ну, во всяком случае, светлая.

Гудулич вспомнил историю одного своего знакомства еще в далекие юные годы.

— Я уже рассказывал, что учился на кожевника. Был у меня приятель пекарь. Звали его Карой. Карой Халмади.

— Уж не тот ли Халмади, что живет на хуторе и возит молоко?

— Он самый.

— Странно, он не обмолвился об этом ни словом.

— Разумеется, потому что теперь мы в ссоре.

— И давно ли?

— Подожди, дай рассказать по порядку. Так вот, мы вместе ходили в ремесленную школу. Карой тогда уже был влюблен, а я еще и посматривать на девушек не смел. В одно воскресенье он показал мне ту, к которой питал пламенные чувства. Ее звали Юлишка Гоор. Карой познакомил меня с ней перед началом киносеанса. У меня даже дух захватило, так понравилась эта Юлишка. Жила она на хуторе, у родителей. И надо же было случиться — так уж мне повезло,— что в ту зиму мой хозяин отправил меня на целых полторы недели чинить сбрую на этот богатый хутор. В то время я уже считался мастером своего дела, к весне должен был получить диплом. Высмотрел я Юлишку и на третий день окликнул. Говорю ей: «Будь моей женой». Что она мне ответила — никогда не отгадаешь! «Ты не знаешь моей матушки!. Ты безродный, подкидыш, а она хочет выдать меня за хозяйского сынка. Тебя даже на порог к нам не пустит!» — «Ну а твой отец?» — «Он у нас верующий, не от мира сего,— ответила Юлишка.— Земные дела его не интересуют».

— Но потом ты все-таки женился на Юлишке! — прервал его майор.

— Женился. Но когда? — Гудулич глубоко вздохнул, собираясь продолжать.

Кёвеш остановился и, взяв его за плечи, повернул к себе лицом.

— Ну, парень, и разговорчив же ты стал. Просто велеречив. Никогда бы не подумал, что без передышки ты можешь выложить целую историю. Что с тобой сделалось за это время, пока мы не виделись? Или это у тебя от радости, что мы встретились?

— Еще чего! Ведь мы расстались в ссоре.

Майор громко расхохотался. Он хохотал, а Гудулич смотрел на него во все глаза.

От радости, что встретились? Да он, собственно, никогда и не думал о Кёвеше. А если и вспоминал, то все реже и реже. Ему даже в голову не приходило, что они когда-нибудь встретятся.

«Ни разу я не слыхал этого слова — «велеречив»,— подумал Гудулич.— Но сразу понял, что Кёвеш имеет в виду. Верно, голос у меня сейчас не тот, что прежде. А почему? Потому что я боюсь. Дрожу как осиновый лист с прошлой ночи. Если по правде, пожалуй, с утра, но чувствую себя так, словно ни на минуту не сомкнул глаз.

И с самого утра меня что-то гнетет. А тут еще вторую неделю в роли соломенного вдовца находишься, жена сбежала. И, наконец, еще сюрприз-Кёвеш. Что ни говори, а эта неожиданная встреча с ним что-то значит. Помнится, я влепил ему оплеуху за Беттику. Ясно как день, что, когда начнется следствие, вы и меня потянете. Это уж как пить дать. Очень может быть, милый Руди, что ты уже знаешь кое-что. Не случайно же ты оказался в наших краях. Нет, не зря предупредила меня Бёжике, чтобы я смотрел в оба. Ты так внимательно слушал мой рассказ, как будто тебе уже известно, и то, кого я вез вчера ночью на заднем сиденье мотоцикла. Но позволь, я ведь никому и не заикнулся о своей ночной поездке! А Давид Шайго? Ужас какой-то! Трудно поверить, что он убит. Откуда, спрашивается, взяться спокойствию, если я сегодня еще даже не заглянул в контору, а служебную почту привозят ежедневно и по праздникам тоже? Хорош председатель, только сейчас об этом вспомнил! Но главное не в этом. Главное, что мне ни до чего нет никакого дела. Ни до чего. Анна заявила, что Эммушка дома не появлялась… Когда узнала про Давида. Ладно, все хорошо, дядюшка Геза. Эмма приехала поздно вечером, ее никто не видел, даже соседи. Так-так…»

Гудулич между тем говорил не переставая. Но если бы его спросили, что именно он говорит вслух, ответить на этот вопрос он не смог бы при всем старании.

На перекрестке их догнал запыхавшийся начальник сельского отделения милиции. Кёвеш остановился.

— Ну, что у тебя случилось?

— Разрешите доложить, товарищ майор! В реформатском храме верующие учинили драку. Главного зачинщика я изъял и посадил под арест.

— Главного зачинщика?

— Если угодно, главного заводилу. Он лупил всех, кто предлагал похоронить убитого гражданина Шайго по христианскому обычаю.

— Что значит по христианскому обычаю?

— Целиком, как он есть, без вскрытия в морге.

— Я хочу взглянуть на зачинщика. Идем, Геза!

— Кто же этот громила? — спросил Гудулич.

— Дядюшка Гоор.

— Мой тесть! Превосходно.

— Он твой тесть?

— Да. И я дальше с тобой не пойду.

— Как не пойдешь? А кто собирался представить меня Юлишке?

— Жене, которая сбежала от меня в родительский дом к Гоору?

Майор Кёвеш от удивления замолчал. Затем он сказал начальнику участка:

— Отпустите этого церковного драчуна на все четыре стороны. Следствию он не нужен. Лучше всего будет, если вы сами проводите его домой. Чтобы он еще чего-

нибудь не натворил.

— Чтобы он еще чего-нибудь не натворил,— повторил последние слова начальник участка.

Гудулич подошел к дереву и оперся об него спиной.

— Послушай, Руди, не сердись, но у меня нет никакого желания идти в гости к теще с тестем. Я это сделаю только под твоим нажимом. Ведь если я сейчас явлюсь туда, это будет выглядеть так, словно я признаю, что нагрешил.

— А ты чист как агнец?

— Чист и безгрешен.

— Но если тебя приведу я, это уже другое дело!

— Они подумают, что я прячусь за твоей спиной. А сам, мол, не посмел.

— А я непременно хочу увидеть эту семью!

Тудулич сдался. Они двинулись дальше, но председатель уже ничего не рассказывал и в ответ на все вопросы майора обижепно пожимал плечами.

Кёвеш сжал в локте руку Гудулича.

— Я непременно хочу познакомиться с твоей семьей. Извини, но меня очень интересует, какая жена тебе досталась. Ты понял? Расспрошу стариков, поговорю с Юлишкой…

— Погоди, уж лучше я сам.

— Наконец-то ты вновь обрел дар речи!

— Ладно уж! О том, что я вернулся в село из Пешта совсем другим человеком, пожалуй, не стоит и говорить. Навестил я Юлишку. Я многому научился, но и она стала

разумнее. Увидела меня, залилась румянцем. Мы стали называть друг друга на «вы». («Что вы, Геза, вы не знаете моего отца! Он фанатик! Он скорее отдаст меня в жены попрошайке-нищему, чем безбожнику-коммунисту!») Зато мать семейства вдруг стала за меня горой. Обвенчались мы тайком. А когда старый Гоор об этом пронюхал да еще узнал, что у нас будет ребенок, он отказался от собственной дочери, отлучил ее от семьи.

— И до сих пор вы не помирились? — Кёвеш искренне удивился.

— Где там! Он ругает членов кооператива, на чем свет стоит. Насильники, мол, они и грабители, не заслуживают даже похорон по христианскому обряду. А сегодня вон

драку учинил, ты и сам слышал.

— Ну а этот Давид, как его по фамилии…

— Шайго.

— Да-да, Шайго. Он был членом кооператива или не был?

— И был, и не был. То вступит, то выйдет.

— Словом, в каких ты с ним был отношениях?

— В каких? Еще позавчера я влепил ему пару пощечин.

— Но мне ты не сказал об этом ни слова!

— К чему? Стыдно. Такими делами не хвастаются.

— Ну а как Гоор относится к внукам?

— Внуков старый Гоор теперь уже признает законными. Но меня видеть по-прежнему не желает.

Гудулич вдруг остановился и указал пальцем на противоположную сторону улицы:

— Вон он идет, взгляни.

Гоор, одетый во все черное, степенно шел по тротуару.

Гудулич и майор Кёвеш подождали, пока он пройдет, и последовали за ним.

 

19

— Нашу, с позволения сказать, усадьбу й ветер насквозь продувает, и глаз человеческий простреливает, все видно как на ладони.

Понурившись, Анна молча шла рядом со старшим лейтенантом Бурианом.

Они дошли до домика с одним окном на улицу, в котором жила Анна.

— Нашу, с позволения сказать, усадьбу и ветер насквозь продувает, и глаз человеческий простреливает, все видно как на ладони,— промолвила Анна, остановившись перед своим двором.— Я несколько раз собиралась обнести ее деревянным забором, но так и не собралась. Дорого, очень дорого.

Она протянула Буриану руку.

Лейтенант принял эту руку.

— А как же письмо? — спросил он.

— Какое письмо? Ах, да, конечно.

Медленным движением, словно раздумывая, как ей поступать дальше, Анна открыла калитку и впустила офицера во двор. В доме их встретила мать Анны. Став у двери, она смотрела, как дочь копается в комоде, а сопровождавший ее офицер, присев на край стула, внимательно оглядывает комнату.

«Хорошо, что я прибралась вовремя»,— подумала старушка.

— Что ты ищешь, Аннушка? — спросила она.

— Да тут, одно письмо.

Мать молча кивнула. Что спрашивать! Ведь если бы Анна хотела сказать, чье письмо она ищет, то сказала бы.

— Сколько вам лет, тетушка Тёре?

— Пятьдесят семь.

Гость ограничился кивком головы. Что можно ответить на такой вопрос и что сказать по поводу такого ответа? Ровным счетом ничего. «Да, время бежит», или: «Вам столько не дашь, тетушка Тёре», или: «Время никого не щадит»? Пустые слова. И в комнате снова воцаряется молчание.

— Что, никак не найдешь, дочка? — спрашивает, наконец, мать.

— Не найду.

— От кого письмо-то?

— От Эммушки. То самое, где она пишет, что ждет ребенка.

Старая Тёре бледнеет и, попятившись, садится на диванчик. Она знает, что сейчас, перед этим гостем, ничем нельзя себя выдать— ни словом, ни жестом. Надо скрыть этот удар. Эммушка… Ведь ей ничего не сказали.

Однако скрыть в себе такую страшную новость она не в силах.

— Аннушка! Почему ты мне не сказала об этом?

— Зачем! Я не хотела вас огорчать, мама.

— Не хотела огорчать? Боже мой, бедная моя внучка! Бедная Эммушка.

Взгляд старой женщины устремился на потолок, словно она собиралась вознести молитву.

Анна уже сожалела, что обмолвилась про письмо.

— Я вижу, зря вам это сказала. Вам ничего нельзя говорить!

С чердака послышался какой-то шум, похожий на шаги. Старушка поспешила выручить дочь.

— Это голуби; наверное, они,— сказала она. Однако один из «голубей» вдруг явственно запрыгал, топая ногами.

— Дёзёке! Этот мальчишка опять лазает по гнездам! Прошу вас, мама, прикажите ему сейчас же сойти вниз. Скоро он вообще переселится туда жить.

— Все дети любят чердаки,— примирительно сказал Буриан.— Ведь они такие фантазеры.

Анна напряженно прислушалась.— Шум раздавался и в другом месте.

— Кажется, и малышка Идука тоже там.

— Сейчас, Аннушка,— заторопилась старая Тёре,— я им так пропишу, что они надолго забудут свои фантазии.

— Лучше всего, мама, если бы вы могли пойти с ними на ярмарку.

— Хорошо. Но кто доварит обед?

Буриан, однако, не заметил, чтобы в доме что-то готовили. Анна искоса взглянула на него.

— Не нашли письма? — спросил Буриан.

— Нет. Перевернула, кажется, все вверх дном, и нигде нет.

— Не ищите.

Буриан решил, что сам спросит у почтальона, получала ли Анна Тёре на этой неделе письмо из Будапешта.

— Оставьте. Это не так важно.

Он встал, поклонился и вышел во двор. Уже там, за порогом, он надвинул на лоб фуражку.

Старая Тёре уговаривала детей спуститься с чердака вниз. Увидев лейтенанта, она переменила тон:

— Сколько раз вам говорить, чтобы вы не трогали голубей!

Буриан сделал несколько шагов по направлению к лестнице, приставленной к крыше. Быть может, и ему стоит взглянуть на этих голубей? Однако он изменил свое намерение, коротко попрощался и вышел на улицу.

Старая Тёре, подавленная обрушившейся на нее новостью, с трудом добралась до кухни. Теперь она еще меньше, чем прежде, понимала, зачем Анне понадобилось скрывать присутствие Эммушки.

— Мама,— шепотом, почти умоляюще сказала ей Анна,— Эммушка сегодня же вечерним поездом должна уехать в Будапешт. Но так, чтобы ее никто не видел. Лучше всего,

если она отправится на станцию сейчас, не теряя ни минуты!

— А как же младшие?

— Я пойду с ними на ярмарку сама.

 

20

— Ну и зверь же вы, Дуба!

— Это почему же?

Маргит стояла под окном дома Халмади, и уже в который раз, постучав ногтем по стеклу, повторяла жалобным, как на клиросе, голосом:

— Не прячься, Бёжи! Я знаю, что вы оба дома! Еще час назад я видела, как твой муж прошел в пристройку, а вон и мотоцикл его стоит под навесом! Дайте мне вашу стремянку, в колодец слазить. С утра воду черпаем, вот-вот опустеет, а наша слишком коротка, до дна не достанет.

На другой стороне дороги скрипел журавль колодца, качаясь вверх и вниз, словно стрела строительного крана; позванивали ведра, плескалась вода.

— Послушай, Бёжи! Гергё сейчас вычерпает всю

воду, и кому-то надо лезть вниз, чтобы найти нож, которым закололи беднягу Давида. А без стремянки никто не полезет.

— Убирайся ты в пекло, ведьма! — заорал Халмади, подняв штору и распахивая окно. Отмалчиваться теперь уже не имело смысла.— Катись отсюда к черту, старая колдунья!

— Успокойся, сосед! Я не для того прошу, чтобы сено укладывать. Вон сложили стожок, хватит нам и его. В колодец надо слазить. А Гергё на веревке боится. Про меня уж и говорить нечего: гляну вниз — голова кругом идет.

— Да пропади ты со своим сеном, накорми им свою мамашу, чертовка! — Вне себя от злости, что его разбудили, Халмади все же не удержался от улыбки и зевнул так, что хрустнули челюсти.

Сержант, все еще охранявший место происшествия, коротал время, набрав крупных камешков и обкладывая ими запретную черту, чтобы преградить путь возвращающимся с ярмарки возницам. Вычерпывание колодца велось с его личного разрешения — Маргит передала на словах приказ начальства искать нож. Занимаясь своим делом, сержант поглядывал на Гергё, черпавшего воду, и прислушивался к мольбам Маргит под окном у соседского дома. Естественно, он не имел никакого желания впутываться в перебранку.

— Если ты сейчас же не унесешь отсюда ноги, старая карга, я тебя так отделаю, что…

— Аи! Что вы хотите со мной сделать, сосед! — Вдова не на шутку испугалась.

— Ничего! — отрезал Халмади.— Оставь меня в покое. Я две недели не спал! Спать хочу, как, как…

Халмади от ярости даже не нашел сравнения и, вместо того чтобы закончить фразу, начал дергать себя за волосы, торчавшие во все стороны.

Маргит пришла в ужас от этой картины.

— Я не хотела! Ни единым словечком даже не заикнулась, что это сделали вы или вместе с Бёжи. Когда меня допрашивали, я ничего про вас не сказала, ничегошеньки. А нож должен быть в колодце, как бог свят. Но я не сказала, кто его туда бросил. Тот, кто убил, верно? Только я не сказала, кто именно.

Из угла комнаты, где, словно побитая собачонка, сидела Бёжике, послышалось:

— Дай ей лестницу, Карой. Ничего не случится, право. Не лезть же им в такую глубь на веревке…

— Ты мной не командуй! Я не желаю, чтобы ты имела хоть какое-нибудь отношение к этой истории.

Бёжи умолкла. На мгновение воцарилась тишина, и все услышали, как журавль заскрипел вдруг особенно громко и натужно — вода кончилась. С той стороны дороги донеслась отборная ругань, и из-за угла бывшей корчмы возникла фигура Гергея Дубы.

— Ну что, Маргит? Где лестница, черт тебя возьми?

Сержант прервал свое занятие и выпрямился. Халмади скрылся в глубине дома, а на его месте у окна показалась Бёжи.

— Идите сюда, Гергей, возьмите ее сами. Вон там, под навесом. Только ее немножко куры обсидели.

— Не беда, сойдет и так.— Дуба рукавом рубахи вытер со лба пот.— Главное — содействовать правосудию.

Сержант хмыкнул, довольный тем, что все обошлось без его вмешательства. Однако он ошибался — лестница оказалась такой длинной, что ему пришлось все-таки помочь. Когда, ухватив ее за концы, они с Гергеем уже выносили ее со двора, из окна Халмади помянул божью матерь и добавил:

— Был бы у меня револьвер, сюда носа никто не сунул бы!

— Но-но, потише! — отозвался сержант, однако воздержался от дальнейших комментариев. Из-за тяжелой лестницы.

Привязав к лестнице веревку, они стали опускать ее в зияющее жерло колодца. Вскоре нижний ее конец уперся в мягкое, вязкое дно, но до верха не хватило еще метра два. Никто не думал, что колодец окажется таким глубоким.

Между тем внизу, поблескивая в глубине, снова начала накапливаться вода. Надо было поторапливаться. Дуба перекрестился, крякнул и полез.

Сержант и Маргит склонились над колодцем.

— Не загораживайте мне свет! — крикнул им снизу Дуба.

Ожидание длилось не менее четверти часа. Наконец верхний конец лестницы дрогнул — Дуба возвращался. Чувствовалось, что он устал и дрожит всем телом. Напрасно его спрашивали сверху:

— Ну, как? Нашел что-нибудь? Он молчал.

Потом ему спустили ведро.

— Все, я вылезаю! — послышалось снизу.— Тащите ведро.

На дальнейшие вопросы ответа не последовало.

Ведро было непривычно тяжелым, наполненным до краев. Когда его вытянули наверх, в нем оказались горшки, бадейки и прочая утварь. Некоторые из них остались целехоньки, без щербинки. Однако ножа в ведре не было.

Наконец на круглом барьере показалась левая рука Дубы. «Наверное, он держит нож в правой»,— подумали Маргит и сержант. Но вот через барьер перекинулась и правая его рука, грязная и мокрая. Пальцами Дуба делал знаки: «Помогите вылезти, тащите».

Тем временем к колодцу подошли и соседи. Минувшие четверть часа оказались слишком тяжелым испытанием для любопытства, и Халмади не устояли. Первой подошла жена, а за ней бочком приблизился и сам хозяин.

— Видишь, Бёжике, даже ваша лестница оказалась коротка,— встретила Маргит соседку.

Сержант сделал знак Карою подойти ближе и даже разрешил заглянуть в колодец. Халмади зевнул во весь рот.

— Если уж я залягу спать, то три дня просыпаюсь только от голода. Но и тогда глаз не открываю, жена мне еду прямо в рот кладет,— сказал он.

Помогая Дубе, мужчины ухватились за правую его руку, левая досталась Маргит и Бёжи.

Во рту Дуба держал нож, зажав зубами рукоятку. Длинное тонкое лезвия косо торчало сбоку, как диковинный ус. Выбравшись из колодца, он повернулся лицом к сержанту. Тот достал из кармана листок чистой бумаги и осторожно, двумя пальцами вынул нож изо рта исследователя колодца. Обернув нож бумагой, он убрал трофей в полевую сумку.

— Все. Начальство разберется.

Халмади, стоя в сторонке, смотрел, как Дуба полощется в колоде с водой, смывая грязь и ил с рук и лица, и укоризненно качал головой.

— Что вам не нравится? — не стерпел, наконец, Дуба.— Может, то, что на мне сухого места нет, одна грязь? Или что в летний день я дрожу как овечий

хвост?

Однако Халмади не склонен был пояснять свое неодобрение словами.

— Говори, чего уж там! — подбодрил его поборник правосудия, стуча зубами.

— То, как вы держали ножичек во рту.

— Что в этом такого? Ничего особенного.

— Ну и зверь же вы, господин Дуба!

— Это почему же?

— Ведь этим ножичком закололи не барана, а вашего зятя!

 

21

— Как тебе спалось ночью?

— Право, даже не знаю.

— Зато я знаю. Я видела тебя.

В этот праздничный день все население села изрядно выпило. Пили и стар и млад, даже ребятишки — с позволения родителей, конечно,— приложились к рюмочке сладкой наливки.

Анна Тёре не выпила ни глотка. Она словно предчувствовала, что ей необходимо будет сохранить ясность ума.

Поведение старшего лейтенанта Буриана несколько сбило ее с толку.

Времени у нее было в обрез. Надо действовать — это она понимала отлично. Отрезав кусок жареного мяса, хлеба и отсыпав домашнего печенья, она быстро и ловко все завернула в бумагу. Затем, отыскав дорожную сумку Эммы, положила туда еду и две книги, которые привезла с собой дочь. Вероятно, она надеялась, что сможет здесь в привычной сельской тишине позаниматься. Ведь ей предстоит уже второй курс. Однако кто же занимается в августе?

В доме не должно остаться ни одной ее вещи! Взяв сумку, Анна отнесла ее в самый конец сада и спрятала в кукурузе. На дороге, позади огородов, не было видно ни души.

Она вернулась во двор и поднялась по лестнице, прислоненной к крыше.

— Эммушка… — тихонько позвала она. — Эммушка! — повторила она громче.

Осмотрев чердак сквозь щель в дверце слухового окошка, Анна никого не увидела. Тревога сдавила ей горло — уже, не сделала ли дочь что-нибудь над собой?

Поднявшись на чердак, Анна на цыпочках обошла трубу. Там за трубой, сжавшись в комочек, на балке сидела Эммушка.

— Я звала тебя.

Девушка непонимающе взглянула на мать.

— Разве ты не слышала?

— Нет.

Над головой Эммушки тянулась вторая толстая балка, веревка, оставшаяся на ней с прошлого года, тоже выглядела довольно странно. Что было на ней тогда подвешено? Окорок? Корейка?

— Идем!

Эммушка показалась ей более растерянной, чем вчера, когда приехала. Девушка послушно встала.

— Я могу сойти вниз?

— Можешь. Иди вперед.

Лицо Эммушки, будто чуть-чуть просветлело — наконец-то она освободится из чердачного плена.

«Нет, это же веревка для сушки белья! Слава богу, глупышка ее, кажется, даже не заметила. Да она и не могла ни о чем таком подумать, несчастная…» — успокаивала себя Анна.

Возле дверцы, прикрывавшей чердачное окно, Анна тронула Эмму за плечо.

— Скажи, Эммушка, ты совсем не чувствуешь себя несчастной?

— Чувствую. Теперь чувствую.

— И давно?

— С утра.

Мать поняла почему, и это огорчило ее еще больше.

— Ты хорошо спала ночью?

— Право, даже не знаю.

— Зато я знаю. Я видела тебя.

Девушка, неуклюже переступая со ступеньки на ступеньку, слезла вниз. Мать пристально вглядывалась в ее фигуру. Однако ничего не заметила и успокоилась. А может быть… Может быть, все это неправда? Увы, правда, горькая правда. Вчера вечером она расспросила дочь до мельчайших подробностей: Эммушка знала все точно и определенно, перечислила все признаки и симптомы беременности, по-ученому холодно и бесстрастно. Но «на и теперь так же холодна и бесстрастна, в этом весь ужас!

Эммушка держала конец стремянки, пока не слезла мать.

— Погоди!

Анна позвала Дёзёке и Идуку.

— Прощайтесь. И запомните — Эммушки дома не было!

С любопытством, погладывая на свою загадочную старшую сестру, дети стали с ней прощаться.

— Про голубей я расскажу тебе в следующий раз,— сказал мальчик.

— Красивые у меня волосы? — Идука повертела головкой, причесанной Эммушкой.

Эммушка поцеловала детей. Сестричку и брата. Старая Тёре не удержалась от слез.

Отправив детей и мать в дом, Анна проводила старшую дочь в сад, где была спрятана дорожная сумка.

— Иди не на вокзал, а на полустанок: там нет кассы, сядешь в вагон без билета, купишь его потом у проводника.

— Ты не волнуйся так за меня, мамочка!

— Обо мне не думай, думай о себе! Денег тебе хватит? Вот, возьми.

Анна сунула ей в карман жакета свернутые ассигнации.

Уже отойдя на порядочное расстояние, Эмма вдруг, вспомнила об этих деньгах и развернула их. Четыреста форинтов! Она обрадовалась, было, такой большой сумме, но тут же спохватилась:

— Бедная моя мамочка!

В одной из сотенных купюр лежал листок бумаги. Эммушка прочла на нем: «Ты была моей самой любимой дочерью».

Девушка улыбнулась: — «Анна Тёре. И ее любимая дочь — Эмилия Тёре».

Глаза девушки затуманились.

Анна между тем чуть ли не бегом вернулась в дом, быстро переоделась в нарядное платье и взяла младших детей за руки:

— Идемте. Ах, да, кошелек. Есть у меня триста форинтов, прогуляем их все без остатка!

— Оставила бы немного, Аннушка. Завтра ведь тоже день будет.

— О завтрашнем дне не думайте, мама! Все будет хорошо.

Дёзёке и Идука были несказанно рады неожиданному предложению матери.

Так они и шли до самой ярмарки, взявшись за руки. Посредине мать, по бокам дети. Только уже и самой гуще толпы на площади Анна вынуждена была, отпустить их руки.

У палаток они купили турецких пряников с медом и мороженого. Липкими от сладкого руками Дёзёке долго выбирал себе губную гармошку. Идука выбрала красивую серебряную цепочку на шею, на которой висела старинная монета из «настоящего» золота. В тире Дёзёке стреляя в два раскрашенных яйца и в чертика с вилами. С третьего выстрела чертик перевернулся, и стрелок получил в награду гусарский кивер. Сначала он нес свой трофей в руках, а когда они сели на карусель, нахлобучил его на голову. Все трое летели рядом — вверх-вниз, вверх-вниз. Анна то и дело вскрикивала, будто от страха, дети ей вторили, Идука и в самом деле побаивалась. Вскоре к ним присоединился Фридешке Халмади. Анна купила ему у кондитера стаканчик медового напитка.

Люди во все глаза глядели, как веселится Анна Тёре. Бютёк, всегда готовый поддержать любое веселье, заказал себе на радостях порцию горячего крема, затем взял за руку Идуку и потащил всю компанию к просторному шатру, в котором фокусник глотал змею, а потом вытаскивал изо рта малюсеньких живых кроликов. Еще сидя на карусели, Анна заметила в праздничной толпе старшего лейтенанта Буриана.

При выходе из шатра фокусника Анну окружила группа пьяных парней.

— Красавица наша! Тебя-то мы и ищем!

— Дорогая, у меня полный подвал вина, только вас ждет не дождется.

— А я уже получил от тебя в залог пощечину, Аннушка! Хочу отработать, долг платежом красен!

Среди них был и пожарник, приходивший к дому Анны. Он затянул скабрезную песенку о кушетке, которая пустует…

Пьяные все ближе подходили к Анне, преградив ей дорогу и оттолкнув в сторону детей. Бютёк попробовал, было выступить в защиту, но получил удар под ложечку и ретировался. Парни, сомкнув кольцо, уже начали плести сети из рук для несговорчивой красавицы.

— Не надо бояться! Каждый круг будет оплачен, горлица!

Буриан жестко взял под руки двух наиболее горластых «обожателей».

— Что? За что? — отступая, ааворчали парни.— Или сегодня не праздник? Выходит, даже в праздник нельзя повеселиться.

Бютёк при виде такого солидного подкрепления отвесил затрещину третьему.

А у Анны вихрем пронеслась мысль: «Прежде чем вызовут на допрос Гезу Гудулича, надо предупредить его, что именно должен он сказать о минувшей ночи».

 

22

— Ну и что же ты решил? Купить обручальные кольца?

— Именно.

К дому Гооров пристроена терраса, сплошь увитая диким виноградом. На террасе стол и скамейки, хозяйка ждет гостей. Теща Гезы Гудулича — единственный член семьи, обладающий мягким характером. Только она одна и подумала о празднике — напекла домашнего печенья, запаслась вином в оплетенной бутыли литров на пять. Красивая в молодости, тетушка Гоор осталась красивой и в старости — моложавое лицо, приветливость делали ее не похожей на бабушку. Внуки так ее и не называли.

— Я верю, что ты не виноват, Геза,— сказала она.— А Юлишка немного поостынет и вернется к тебе, вот увидишь.

Эти слова были адресованы, собственно, не Гезе, а майору Кёвешу, который в защиту интересов приятеля чуть ли не с самого порога перешел в лобовую атаку. Тем более что Юлишки, сбежавшей супруги председателя, нигде не было видно.

В ожидании Юлишки гости принялись за угощение. Вино оказалось крепким, а печенье таким вкусным, что через полчаса настроение у мужчин поднялось, и они забыли даже, кого, собственно, ждут. И если бы старый Гоор, церковный забияка, два раза не прошелся взад-вперед по террасе, они не вспомнили бы и о нем.

При первом появлении Гоора майор Кёвеш, как и подобает гостю, отставил рюмку, поднялся из-за стола и почтительным поклоном приветствовал хозяина дома, рассчитывая, видно, на рукопожатие.

Но старик, словно не замечая веселящихся гостей, с каменным лицом проследовал мимо.

Зато внимание к гостям тещи Гезы было неистощимо, ибо сама она позволила себе выпить не более стаканчика.

— Итак, вы с Гезой старые друзья? Что-то я не припомню, чтоб Геза о вас рассказывал,— заметила в разговоре тетушка Гоор.

— Это он из скромности. Уж такой скромный парень ваш Геза, просто чудо! — Кёвеш хохотал от души.— Вот он и умолчал обо мне, теперь я понимаю!

— Сдается мне, тут кроется какая-то тайна.— Тетушка Гоор шутливо погрозила пальцем обоим мужчинам.

Кёвеш с Гудуличем тем временем вьшили уже немало. Крепкое было винцо, легкое, сухое, но игристое, как огонь. И еще их подогревало сознание того, что Юлишка, конечно, наблюдает за ними через какую-нибудь щель и ловит каждое их слово. Оба это чувствовали.

По этой причине, ведя застольную беседу, они все время вертелись вокруг одной и той же истории, которая была их общим воспоминанием.

— Да, я понимаю скромность Гезы! — повторил майор.— Помню, он всегда был таким.

— Помнишь, значит? — не без ехидства ввернул Гудулич.

— Я же сказала, тут кроется тайна! — воскликнула тетушка Гоор.

— Вы угадали,— подтвердил Кёвеш.

— Вот послушайте, милая матушка,— сказал Геза.— Когда-то мы с этим мужчиной, а было это давным-давно, вместе служили в пограничной охране. И познакомился я в то время с Бетти Шмидт, миловидной голубоглазой блондиночкой. Очень она мне понравилась.и решил я…

— Купить обручальные кольца?

— Вот именно.

— Я так и сказал Беттике: ждите, через месяц я приеду с обручальными кольцами.

Кёвеш захохотал:

— Дальше, дальше! Говори дальше!

В эту минуту «тарый Гоор снова появился на ступеньках террасы. На этот раз с толстой, изрядно потрепанной черной книгой в руках, собираясь, видимо, либо учинить драку, либо прочитать проповедь нечестивцам.

Кёвеш, сидевший к двери спиной, его не заметил. Но хозяйка дома предостерегающе подняла руку:

— Только не сейчас, отец, не сейчас! Вняв жесту супруги, Гоор удалился.

— Ну, так что же вышло с кольцами? Продолжай!

— Ровно через месяц являюсь с кольцами: все, как обещал.

Более забавной истории Кёвеш не помнил за всю свою жизнь. Он буквально захлебывался от смеха.

— Приехал я, значит, и вижу: Беттики нет, а ее мать явно ко мне охладела.

— Только мать?

— Руди, прошу без оскорблений!

— Каких оскорблений? Ты спятил?

— Извини, пожалуйста, но я тогда был молод. И уж поверь мне, даже красив.

Это было для Кёвеша уже сверх всяких сил. Он прыснул, едва не захлебнувшись вином.

В эту минуту дверь в кухню отворилась и вошла Юлишка с детьми. Кроткое лицо ее было бледно, обе руки лежали на головках сыновей, а третий, поменьше, цеплялся за ее юбку.

Кёвеш, немного оторопев, поднялся и, отвесив поклон, долго стоял, прежде чем сесть на свое место.

— Здравствуйте, сударыня.

Юлишка ответила кивком головы. Когда наступившая пауза слишком уж затянулась, она жестом указала на блюдо с домашним печеньем, от которого еще поднимался легкий пар.

— Прошу вас, угощайтесь.

От этого «прошу вас», несомненно, означавшего множественное число, Гудулич пришел, наконец, в себя.

— Юлишка! Моя Юлишка!

— Погоди, ты не окончил своего рассказа. Так что же было потом? — спросила она.

Вопрос был задан ледяным тоном, в нем чувствовалась глубокая обида.

Кёвеш решил прийти на помощь Гудуличу:

— Поверьте мне, Юлишка, ваш Геза хороший человек. Семья у него всегда стояла на первом месте, и любит он ее превыше всего. Прошло уже лет пятнадцать, не меньше, а я и сейчас помню, с каким восторгом он мне рассказывал о своей невесте Юлишке. Наверное, это были вы…

Юлишка с недоверием покачала головой.

— Да-да, можете мне поверить. Однажды его послали на соседний хутор чинить сбрую, а он пробрался к вам и предложил руку и сердце. А вы будто бы ему ответили, что об этом и речи не может быть. Вы сказали: «Моя матушка ни за что не согласится, если узнает, что ты подкидыш».

— Мы с ним не были тогда на «ты».

— Хорошо, пусть так. Но из этого вышло вот что — это-то я уж отлична помню,— Геза подал мне рапорт с просьбой дать ему отпуск, чтобы он смог найти своего отца. Ведь тот, у кого есть отец, уже не подкидыш, не так ли?

— Я извел своих сводных сестер (позже я познакомился с семьей матери), выспрашивая,— подхватил Геза,— не упоминал ли кто-нибудь в их семье подходящего имени, особенно мама. И старшая вспомнила — да, слышала она такое имя, Кёрбер или Кернер. Говорили, будто он эмигрировал в Америку, а их отец и слышать о нем не хотел. Но они не получили из Америки ни одного письма, а однажды их отец рявкнул: «Даже видеть его не хочу!» И всякий раз, когда мама произносила это имя, она садилась к роялю и играла что-то грустное. Узнав об этом, я сделал вывод, что никуда он не уехал, а живет

здесь, где-то поблизости.— Гудулич отпил глоток и продолжал: — Если писем из Америки нет, значит, моего отца надо искать здесь, в Венгрии,— именно к такому заключению я пришел. 13 то время я служил в милиции, и мне нетрудно было узнать, кто из Кёрберов или Кернеров изменял свои фамилии на венгерские в тот год, когда я родился. Я наткнулся на некоего Комлоши, техника по специальности,— что тоже более или менее соответствовало моей версии,— который с согласия министра внутренних дел принял эту фамилию вскоре после моего появления на свет. Я поехал по адресу. Он жил в собственном домике с женой и двумя детьми. Узнав час, когда он приходит с работы, я стал ждать его на улице. Мне не хотелось портить ему семейную жизнь. Я только хотел сказать ему, что, кроме признания отцовства, мне ничего от него не надо. Одним словом, в тот момент, когда я тронул его за

плечо и произнес: «Простите, я разыскиваю своего отца, и у меня есть относительно вас веские доказательства»,— я был взволнован гораздо больше, чем он. В ту пору я был

младшим лейтенантом милиции, знаки различия блестели на моем жителе. Комлоши смутился. «Вот что, дружище,— сказал он,— давайте зайдем в кафе и выпьем по чашечке кофе». Мы сели, и я кратко изложил следующее: в двадцать первом году на главном почтамте работала девушка по имени Ил она Гудулич, блондинка. Я показал ее фотографии, сделанные в двадцать первом году.

Женщины прислушивались уже с интересом и начали улыбаться. Особенно после того, как хозяйка потихоньку выпроводила во двор троих юных наследников Гудулича.

— Должен признаться, что господин Комлоши разглядывал эти фотографии весьма спокойно, хотя и с некоторым раздумьем. С меня же пот лил ручьями. Что, если это он, мой отец, сидит рядом со мной? «Если бы я увидел эту даму в натуре, может быть, и узнал бы ее. Но вот так, по фотографиям, ничего вспомнить не могу. Вы говорите, она работала на почтамте? Гм, гм». При прощании я стал рядом с ним. Он был намного выше меня. А поскольку мама тоже была выше, я распрощался с Комлоши. Хотя что-то меня к нему влекло, и даже очень. Он сказал, что очень сожалеет, если не оправдал моих надежд. С того дня я не продвинулся вперед ни на шаг. Моя мать по-прежнему не желает говорить о тех далеких временах. Ее муженька убедили, что я ее племянник, и он верит. Но девочкам, моим сестрам, когда каждой исполняется восемнадцать лет, я по очереди сообщаю эту семейную тайну: Тега Гудулич — твой родной брат, только вашему отцу об этом ни слова! Меня он недолюбливает, но ребятишек моих обожает и очень любит с ними играть. Женщины молчали, растроганные до слез.

— Постой, а где же твои мальчишки? — спросил Кёвеш.

— Играют во дворе, чтобы вам не мешать,— тихо произнесла жена Гудулича.

Настала очередь помолчать и Кёвешу. Он был доволен: супруги помирились, значит, не напрасно он провел тут столько времени.

— Ты давно не говорил так хорошо, Геза,— сказала тетушка Гоор.

 

23

Возложив Библию на кувшин, старый Гоор уже простер, было руки над столом, чтобы освятить вино, но вдруг о чем-то вспомнил.

— Уважаемый господин майор/ Вы к нам по официальному делу или как частное лицо?

Оставив детей на ярмарке, Анна быстрым шагом направилась к дому Гооров. Увидеться с Гудуличем было крайне необходимо.

Бютёк, в шутовском ликовании потирая руки, следовал за ней на некотором расстоянии.

На террасе у Гооров майору Кёвешу, судя по всему, удалось осуществить свои мирные замыслы.

Юлишку, мятежную супругу Гезы Гудулича, он более или менее убедил в том, что Геза сейчас и во все времена любил и обожал только ее одну.

— Помню, когда мы служили вместе… Гезушка, в котором году это было?… Я столько выпил, что позабыл все годы и цифры…

— В сорок шестом, Руди… Гм, что это упало на крышу?

По густой кровле из дикого винограда действительно что-то стукнуло.

Руди вздохнул и продолжал:

— Нет, вы послушайте меня, милая Юлишка, как это было!

— Не верю я вам, мужчинам. Все вы хороши!

— Дорогая, у вас неправильные понятия! Ваш Геза всегда любил только вас одну. Больше того, обожал. Как сейчас помню, был у нас с ним один разговор. И вот этот парень, рыдая на моем плече, заявил, что самым большим ударом в его жизни был ответ одной девушки, когда он предложил ей стать его женой: «Моя матушка никогда не отдаст меня человеку, у которого нет своей земли».— «Ну а твой отец?» — спросил он. «Отец у меня

верующий, его земные дела не интересуют!»

Это воспоминание произвело на Юлишку неожиданно сильное впечатление. А тетушка Гоор, посмеиваясь, досказала конец этой истории, который, впрочем, был майору уже известен:

— А когда война кончилась, я сказала: хорошо, пусть Геза будет моим зятем. Но мой муж категорически заявил: «Безбожнику-коммунисту я свою дочь не отдам!»

Теперь смеялась уже и Юлишка. В дверях вновь появился старый Гоор. Он был в черном парадном костюме, в шляпе, с Библией в руках.

— Вот смотрите! В сей книге точно сказано, кто может быть предан земле по христианскому обряду!

— Оставь ты эти заботы, отец. Напоил бы лучше скотину.

— Ну уж нет! — воспротивился Кёвеш.— Мы вас, дядюшка Гоор, не отпустим отсюда до тех пор, пока вы не освятите вино, которое мы пьем.

Перед таким соблазном старик, разумеется, не устоял. Ведь его просили освятить языческий напиток, а освятив вино, можно превратить его в питье, приемлемое не только для гостей, но и для хозяев тоже.

Возложив Библию на кувшин, старый Гоор уже простер, было руки над столом, но вдруг о чем-то вспомнил.

— Уважаемый господин майор! Вы по официальному делу почтили наш дом или как частное лицо?

— А почему это важно, дядюшка Гоор?

— Для освящения вина очень важно.

— Ну, если так, то признаюсь откровенно, что я пришел сюда не по официальному делу, а вместе с моим другом Гезой в качестве лица сугубо приватного.

— Вот теперь другое дело,— сказал Гоор.— Совсем другое дело. Потому как это не одно и то же,— закончил он, и бормоча молитву, совершил импровизированный обряд освящения вина.

По зеленой кровле из виноградных лоз опять что-то стукнуло, уже сильнее.

— Кажется, кто-то стоит у калитки.

— Кто там?

— Никого.

— Нет, кто-то есть!

В этот момент калитка открылась, и к террасе заковылял не кто иной, как Бютёк.

И надо же было случиться, чтобы дядюшка Гоор как раз в этот момент допивал свой стакан. Он мгновенно поставил его на стол и, схватив в руки Библию, отпрянул от соблазна ровно настолько, чтобы можно было подумать, будто он проклинает зеленого змия, а не благословляет его. Иными словами, он отдалил от себя вино, то бишь сам от него отдалился.

— Кого ты ищешь, брат Бютёк? Уж не меня ли? — спросил он, икнув при этом.

Бютёк, однако, не обратив никакого внимания на маневры брата во Христе, прямехонько проковылял к Гудуличу и, нагнувшись к его уху, тихо сказал ему несколько слов. Председатель вытаращил глаза, вытер рукой рот и, не попросив даже извинения, быстро встал и вышел на улицу.

Бютёк между тем и теперь не заметил своего церковного старосту, зато узрел другое — блюдо с печеньем. Запустив в него руку, он схватил сразу два. Еще не прожевав первое, он попытался затолкать в рот второе и потянулся за третьим.

— Угощайся, брат Бютёк,— рассеянно сказала тетушка Гоор,

Все напряженно прислушивались к тому, что происходило на улице.

Уже начало смеркаться, и сквозь штакетник изгороди с террасы можно было лишь определить, что Геза разговаривает с женщиной. Послышался шепот, а потом короткий и тихий, но решительный ответ Гудулича: «Нет!»

«Вероятно, кто-нибудь из конторы, по служебным делам»,— подумали сидевшие на террасе. Но отказ Гудулича, видимо, заставил его собеседницу возвысить голос.

— Я призналась, что всю ночь была с вами. Другого я сказать не могла. Вы понимаете? И не будете этого отрицать?!

Слова были слышны отчетливо, неясным оставалось одно — кому они принадлежали?

— Кто эта женщина? — спросила Юлишка.

— Анна Тёре, сестра наша,— ответил Бютёк, отправляя очередную порцию печенья в рот и в карман.

— Нет, нет и еще раз нет! — повторил Гудулич.

Юлишка, как разъяренная тигрица, выбежала с террасы и закричала на весь двор. Поначалу ничего нельзя было разобрать в ее крике. Но когда она приблизилась к забору, ее боль и обида зазвучали отчетливей:

— Шлюха проклятая! Даже здесь, дома, от тебя спасения нету! И сюда шляешься! Тьфу, тьфу!

Тетушка Гоор, Кёвеш, а потом и вернувшийся Геза замахали руками.

— Нельзя так, Юлишка! Перестань, успокойся, дорогая. Все боялись, что она выбежит на улицу и на глазах у всех вцепится в соперницу.

Анна Тёре, однако, в контратаку не перешла. Она не встала перед Юлишкой, уперев руки в бока со спокойным вызовом или даже с гордостью, как это сделала бы женщина, пришедшая за своим дружком. Анна не оправдывалась, не кричала и в то же время не показывала себя виноватой. Она лишь прикрыла белой рукой обнаженную шею и отступила на несколько шагов, потом повернулась и пошла. Свидетели этой сцены, находившиеся во дворе, вполне могли расценить это как бегство.

— Даже дома, даже дома нет от нее покоя,— повторяла едва слышно Юлишка, пока ее вели под руки со двора, и в голосе ее снова звучала глубокая скорбь.

На террасе ее, все еще дрожащую, положили на диванчик, а поскольку к вечеру становилось прохладно, прикрыли легким покрывалом.

— Все будет хорошо, Юлишка. Полежи и успокойся. Мужчины снова взялись за бокалы. Теперь они пили, пожалуй, для того, чтобы оправиться от пережитого испуга. Легче всего было бы избавиться от всего этого, конечно, ретировавшись, домой, так оно и выглядело бы пристойнее. Но Кёвеш все еще сохранял надежду ввести жизнь супругов Гудуличей в нормальное русло, восстановить столь неожиданным образом вновь нарушенный семейный мир.

— Так, значит, ты и сказал этому Комлоши: «Я ищу своего отца, и у меня имеются серьезные доказательства, что это вы?» — Кёвеш захохотал, надеясь уплечь за собой всех присутствующих.

Минуту спустя он смеялся уже только про себя, ибо дядюшка Гоор каменным изваянием застыл у входа на террасу, прижимая к груди свою Библию в черном переплете.

 

24

— Какая ты умная, мамочка!

— Оставь, неправда это.

— Нет, правда. Ты никогда не бранила меня понапрасну.

Анна тотчас поняла, что в доме Гоорев все пьяны. И Геза Гудулич тоже. Поэтому она не стала повторять ему свою просьбу. Все равно он все забудет.

Теперь рухнули все ее надежды, которые она связывала с Гезой Гудуличем. Человек, сказавший ей «нет» в таких обстоятельствах, не заслуживает откровенности.

Анна побежала в сторону от ярмарочной площади. Она должна открыть Эммушке нечто такое, что потом уже не сможет ей сказать. А другим и подавно. Никогда и никому.

Запыхавшись, она пошла шагом. Село осталось позади. За околицей было еще совсем светло. В полях всегда темнеет позже, чем на деревенских улицах.

Анне хорошо знакома дорога до полустанка, через четверть часа она будет там. Так что у нее останется еще добрых полчаса, чтобы сказать дочери то, о чем должна узнать только она одна.

Прежде Анна подумывала рассказать об этом Гезе Гудуличу, но теперь он стал для нее председателем, и не более того. Пусть этот председатель уже никогда не смотрит на нее так, словно и впрямь уважает ее или тем более ей симпатизирует.

Однажды, еще весной, он сказал: «Вас многие обижают, Анна. Мужчины считают вае легкой добычей, но никто не смеет и не может сказать о вас дурного слова. Вы достойны уважения, и это правда». И глаза его горели, как раскаленные угли.

Но надо забыть и это. Что у трезвого на уме, у пьяного на языке: «Нет, нет и еще раз нет!»

На платформе полустанка не было ни души. В домике начальника зажглаеь уже лампа Аладдина, и сам он, видимо, колдовал около нее. Взглянув через окно на большие часы, Анна убедилась, что до прибытия поезда оставалось еще ровно полчаса.

На запасном пути стоял одинокий вагон, дверь его была распахнута настежь, на полу лежал какой-то пожилой мужчина в потрепанной одежде и сладко похрапывал. Эммушке следовало бы уже давно быть здесь. Анна прошла и села под навес для пассажиров у стены станционного домика. И снова перед ее мысленным взором встал Гудулич.

Если бы у него не было жены и троих детей… Нет, он никогда не говорил ей «я люблю вас», «люблю тебя»!

Но ей сказали об этом другие. Например, та же Дитер.

— Когда он говорит о тебе, у него даже голос меняется. Летом от его имени ее заманили в винный подвал трое подвыпивших парней. Ох, и получили они по заслугам1

— Не стоило их так наказывать, товарищ председатель. Или как мне вас называть?

— Как называть? Зовите Гезой, и все тут.

Но она никак не могла пересилить себя и называла его по имени только мысленно.

— Я уеду отсюда. В город, где меня никто не знает. Вот тогда он спросил:

— А что будет со мной?

На мгновение он прижался щекой к ее щеке. И все. Это самое большее, что между ними было.

И это произошло по его инициативе.

Неторопливым шагом, словно на прогулке, подошла Эммушка. Спокойно присела на скамью и только тогда заметила, что сидит рядом с матерью.

Девушка смотрела на мать не отрываясь, долгим, пристальным Багдадом. Она уже примирилась с тем, что должна сесть в поезд без обычных проводов. Что делать, если уж так необходим ее срочный отъезд в Будапешт. Сейчас она, казалось бы, должна была обрадоваться матери, но это неожиданное свидание не подходило к настроению ни той, ни другой.

— Ты переменилась в лице, мамочка. С тобой что-то случилось?

— Да.

— Поэтому ты здесь? Анна покачала головой.

— Нет, я пришла не ради себя.

— Не надо было приходить. Лучше так, как ты решила раньше. Знаешь, о чем я думала, пока гуляла?

— Ты гуляла?

— Да, прошлась немного. Я ведь знала, что у меня есть время. Я думала о том, какая ты умная, мамочка.

— Если бы это было так! Оставь, неправда это.

— Нет, правда! Я долго думала и скажу почему. Ты не любишь много говорить, но уж когда скажешь… Вот и меня ты никогда не бранила понапрасну.

— Я тебя люблю, поэтому.

— Ты часто могла бы ругать меня, но не делала этого. И даже сегодня. А сегодня могла бы.

— Нет. Если я поняла, позему ты к нему поехала, то зачем?

— Но ты поняла все сразу. Стоило мне только сказать: «Он не отступился бы от тебя никогда…»

— Боже! В тот момент я подумала совсем о другом!

— А о чем?

— Как и теперь.— Анна положила руку на живот дочери.— О тебе.

— Да, конечно.

— Однако ты не все знаешь.

— Мамочка, на начинай сначала! Я согласилась на все, что ты решила. Ты же видишь! Ты сказала: уезжай в Пешт, и вот я здесь. Но зачем ты хочешь меня исповедовать? Я не люблю исповедей. Мне противне.

— Я исповедую? Я, твоя мать? Как ты можешь сказать такое, Эммушка! Ты понимаешь, что говоришь?

— Напрасно ты пришла сюда, мама. Теперь ты все портишь.

Они замолчали. Анна — для того, чтобы не испортить «всего». Эммушка — потому, что все и так уже было испорчено.

— Скажи мне, дочка, что ты чувствовала, когда держала в руке нож?

Девушка потерла пальцами, виски, словно только теперь вспомнила обо всем, что связано с ножом.

— Я не хочу думать об этом. Я была так рада, что ты не заставляла меня рассказывать.

Анна с удивлением, даже с отчуждением взглянула на дочь.

— Что же, ты думаешь, тебе об этом вообще никогда не придется говорить?

— Не знаю, над этим я еще не задумывалась.

Но, получается, задумываться надо. Надо, придется… Она уже думает.

— Тебе нечего мне больше сказать, дочка?

— Что именно?

— Мне, твоей матери?

— Сейчас подойдет поезд. Эммушка взглянула на свои часики.

— Я не могу себе представить, как этот нож попал тебе в руки. И вообще я никогда не видела, чтобы ты держала нож.

Теперь уже дочь изумленно смотрела на мать.

— Я все время ищу, в чем ошиблась сама, и не могу найти. Да, я тогда вечером пожаловалась тебе и дядюшке Гезе, что он меня постоянно преследует, и пригрозил, что

в день престольного праздника силой заставит дать обещание выйти за него замуж. Пожаловалась вам…

— Все это было так унизительно, мама. Ты была в полном отчаянии,— сочувственно заметила Эммушка.— Но я думаю, ты могла бы сказать мне больше, если бы искренне не хотела, чтобы я поехала к нему вместе с дядей Гезой.

— Разве я могла предположить, что ты поедешь с ним! Я говорила об угрозах Шайго с таким отчаянием только для того, чтобы подействовать на Гудулича, разозлить его. Тогда он заставил бы Шайго прекратить надо мной эти издевательства.

Эмма провела теплой ладонью по полной, гладкой руке матери.

— Как ты все это терпишь?

— Терпела.

— Не понимаю.

— Раньше терпела. Теперь всему конец.

Глаза Эммушки широко раскрылись. Правильно ли она поняла последние слова матери?

— Значит, все-таки…

— Что? Что все-таки?

— Значит, все-таки…

Наступило молчание. Анна мысленно пыталась отделить наивное неведение дочери от собственного страха, сжимавшего ей горло с утра, когда до нее дошла ужасная весть.

— Стало быть, и дядюшка Геза ничего не знал…

— Разумеется, не знал. Он только вызвал его ко мне, а сам ушел куда-то. Было темно, я не знаю.

— Куда? Куда он пошел? Я все время думаю об этом. Разве не светила луна?

— Светила, но потом как-то вдруг все потемнело. Или набежала туча, или потому, что я увидела его лицо.

— Он слишком много пил в последнее время.

— Не в этом дело. Он обрадовался, когда я назвала себя, и пытался зажечь зажигалку, чтобы получше меня рассмотреть. Но в руке у него был хлеб и кусок сала, не получалось.

— Он не приглашал тебя войти в дом?

— А как же. Конечно, приглашал. Зайди, говорит, душенька, там у меня горит лампа. Но когда я сказала, что мне и здесь хорошо, он не настаивал.

— Значит, он все время говорил, говорил, не давал тебе слова вымолвить?

— Говорил, но я тоже свое сказала.

— А зачем он зажег зажигалку?

— Только хотел зажечь. Он сунул мне в руку хлеб и сало и сказал: я и, но голосу узнал, кто ты такая. Вылитая мать, в твоем возрасте у нее был точно такой же голос. А вот если бы днем встретил я тебя случайно на улице, не узнал бы.

— И он хорошенько тебя рассмотрел?

— Да не рассмотрел он меня совсем! Я сказала: прошу вас дать обещание, что вы никогда — ни завтра на празднике, ни в другой раз… И задула зажигалку, когда она вдруг вспыхнула.

— Как у тебя хватило смелости? Ведь он был пьян? Был или не был?

— От него несло палинкой, когда он говорил. Но на ногах он держался. Все чиркал зажигалкой, не замечая, что это я ее задуваю, когда вспыхивает огонек.

— А когда заметил?

— Размахнулся и ударил меня. Левой рукой в ухо, но я успела отступить, и его кулак задел меня только чуть-чуть. Вот тогда он и рассвирепел.

— Рассвирепел?

— Да. Он старался схватить меня своими ручищами и повалить. И все хрипел: «Анна, ты — Анна!»

— Значит, в левой руке ты держала хлеб и сало?

— Да.

— А в правой?

— Ах, мамочка! Сейчас подойдет поезд. Эмма опять взглянула на часы.

— Еще шесть минут.

— Ты уверена в том, что он тебя ударил?

— Конечно. Иначе я бы не сказала.

— Ударил сильно, кулаком? Не показалось ли тебе, что он просто размахивал руками при разговоре или искал тебя в темноте?

— Почему ты мне не веришь, мама? Я же ощутила удар, было больно!

— Но то, что он сказал потом, никак не вяжется с ударом.

— Что не вяжется?

— Он сказал: «Анна, ты — Анна!»

— Я жалею, что ты пришла сюда.

— Ты еще не все знаешь.

— А я и не хочу больше ничего знать! Поздно. Анна побледнела от ужаса,

— Эммушка! Не смей! Не вздумай что-нибудь с собой делать! Никто на всем свете не стоит твоей жизни.

Девушка опять ласково провела ладонью по плечу матери.

— У меня и в мыслях этого нет.

— Но ребенок

— Ребенок? Лаци сказал, что следующего мы непременно оставим.

Анна закрыла лицо руками.

— Боже мой! Ты так-решил а?

— Но ты же сама спросила, мама. Ты же об этом спросила?

Анна решила быть беспощадной; стиснув зубы, она сказала сурово и жестко:

— Ты знаешь о том, что Давид Шайго… твой отец?

— Знаю!

— От кого?

— От него. Он сказал мне это, И о тех пятистах форинтах, которые посылал мне каждый месяц. И еще…

— Что еще?

— Что это его кровные деньги.

— Кровные? Да, так он обычно выражался.

— Может, из-за этого я возненавидела его еще больше.

— Еще больше? А за что раньше?

Девушка не ответила и опять взглянула на часы:

— Ну вот. Еще три минуты.

— О чем ты сейчас думаешь, Эммушка?

— О тебе. Знаешь, меня ужасно поразило, что ты… и вдруг с ним.

— Но ты ничего об этом не знала!

— Догадывалась. Я видела и раньше, что он за человек.

— Судишь по внешности?

— По внешности.

Теперь они молчали до самого прихода поезда.

Медленно встали, подошли к платформе. Оборванец, спавший на полу в товарном вагоне, проснулся удивительно вовремя. Закинув за плечи грязный рюкзак, он перешел путь, очевидно тоже поджидая поезд.

Анна стояла рядом с дочерью. Обе молчали. И даже не смотрели друг на друга.

Паровоз пропыхтел мимо и остановился; в вагон полез оборванец с мешком, тот самый, что похрапывал еще три минуты назад.

Подхватив свою сумку, Эммушка поднялась по ступенькам вагона. В тамбуре она обернулась, взглянула на мать. Поезд еще стоял. Анна вздохнула.

— Самое ужасное — это то, что ты ни о чем не жалеешь.

Девушка метнула на мать взгляд, полный неприязни:

— Напрасно ты пришла сюда, мама.

Свист пара, вырвавшегося из— паровоза, заглушил ее слова. Анна подалась вперед. — Что ты сказала, дочка?

— Напрасно ты пришла!

Словно облитая позором, Анна осталась на перроне. Она не смела даже поднять глаза на начальника полустанка.

 

25

— Неужто вы были таким донжуаном, Геза?

— Что значит «был»? Вы не могли бы без оскорблений?

Майор Кёвеш потерял уже все надежды на то, чтобы сызнова залатать разорванное в клочья семейное счастье Гудуличей. Поэтому он предпочел вести душеспасительную беседу со старым Гоором, который растолковывал ему со знанием дела гибель Армагеддона, а также и то, каким образом сто сорок четыре избранных праведника осуществляют свое владычество над бренной землей.

К счастью для гостя, на улице вскоре послышался шум мотора, а затем появился и шофер.

— Где будем ночевать, товарищ майор?

— Где? Дома, разумеется! — Обрадованный Кёвеш начал прощаться. В самом деле, дальше уже неловко было злоупотреблять гостеприимством добрых хозяев, пора и честь знать. Стариков майор расцеловал в обе щеки, затем приложился к ручке Юлишки.

— Моя жена будет очень рада познакомиться с вами!

— Ну что вы! Ведь вы ей ничего еще обо мне не говорили!

— Вернувшись, домой, я расскажу ей о вас, Юлишка, как нельзя лучше. Так что считайте себя уже приглашенными.

Юлишка, конечно, не поверила. Впрочем, Гудулич тоже весьма сомневался, что Кёвеш в ближайшем будущем выполнит обещание и представит его своей супруге.

— Геза, вы оба должны непременно побывать у нас. И это произойдет Скорее, чем ты думаешь! — сказал на прощание Кёвеш.

Гость уехал, и терраса, увитая диким виноградом, мгновенно опустела. Для Гудулича не оказалось места в этом доме ни у тещи, ни у тестя.

Юлишка с ним не разговаривала. Тесть, по мере того как из его головы выветривались винные пары, возвращался к позе разгневанного величия. Геза побродил из угла в угол по двору, а потом под покровом сгущавшихся сумерек, как провинившаяся собака, тихонько выскользнул за ворота.

Аттракционы на ярмарке еще стояли на своих местах, но ларьки и киоски, торговавшие всевозможной мелочью, уже разбирали. Ведь в темноте нелегко уследить за открытыми, с трех сторон столами, на которых выложен товар:

Что касается музыки, то она звучала еще, по меньшей мере, в пяти местах.

Клуб тоже манил посетителей распахнутыми дверями, через которые уже выставили во двор ряды откидных стульев — в зале гремел джаз-оркестр, а затейливые рулады саксофона зазывали тех, кто еще крутился на цепной карусели.

Геза Гудулич побродил немного в поредевшей ярмарочной толпе и решил отправиться в клуб.

Вдоль стен, а точнее сказать, вплотную к ним были придвинуты стулья, по шесть в «ложе». В этих «ложах» восседали девицы на выданье, их зоркие мамаши и прочий охранный персонал в лице старых дев и тетушек.

В почтенном одиночестве сидела тут и тетушка Дитер, звеньевая одной из виноградарских бригад. У Дитер сегодня большой день — трех своих дочерей она привела на бал. Одна из них уже кружилась под сверкающей люстрой со своим избранником в военной форме. Остальные две шушукались с подружками неподалеку от входных дверей в ожидании кавалеров.

Гудулич с усталым видом опустился на сиденье рядом с Дитер, потому что они давно были знакомы, потому что все равно надо было куда-то сесть и потому что есть у них, о чем поговорить.

— Которая ваша? Вот эта? Красивая будет пара. Свадьба после демобилизации? Все правильно. Подберем для паренька хорошую работу, не беспокойтесь.

Звуки музыки оборвали начавшийся разговор. Оркестр заиграл танго. Дитер сказала:

— Очень мне ее жаль.

— Анну?

— Ее, голубку.

— А Давида Шайго?

— Этого уже нечего жалеть.

Обменявшись несколькими фразами, они пришли к общему мнению, что хотя у Анны жизнь не из легких, но и Давиду тоже не везло. Как бы там ни было, а эта ужасная смерть избавила его от многих тягот, успокоила его мятущуюся душу.

Зал между тем постепенно наполнился. Гудулич зевнул и подумал, что сейчас он пойдет домой и, к собственному стыду, завалится спать задолго до полуночи.

В дверях показался старший лейтенант Буриан. Приподнявшись да носках, он оглядел зал и, ловко маневрируя между танцующими, подошел к Гудуличу.

— Добрый вечер, председатель.

— Вам того же.

Буриан вежливо поздоровался за руку и с тетушкой Дитер. Та даже привстала.

— Есть новости? — спросил Гудулич.

Буриан, разглядывая танцующие пары, с сожалением оттопырил губы — никаких.

Затем, словно вспомнив что-то, выудил двумя пальцами из наружного кармана кителя листок бумаги и протянул его Гудуличу.

«Геза! После того как вы вчера вечером приезжали к нам на мотоцикле, здесь случилась большая беда. Вы, наверно, уже о ней знаете. С уважением к вам Эржебет Халмади, урожденная Сабо».

Гудулич вернул листок лейтенанту.

— Почерк ваш, лейтенант. Буриан кивнул.

— Точная копия. Оригинал, вероятно, затерялся. Гудулич глотнул слюну.

— Впрочем, то, о чем пишет Бёжи, соответствует действительности,— заметил он.

— Согласен, но все это выглядит несколько странно. Мог бы я, к примеру, показать это письмецо Карою Халмади?

— Ни в коем случае! Он крайне ревнив. Не так ли, тетушка Дитер?

— Карой Халмади чуть ли не с детских лет ревновал к Гудуличу. Девушке, за которой ухаживал Карой, он разрешал общаться с кем угодно, только не с Гезой.

— Неужто вы были таким донжуаном, Геза? Гудулич выпятил грудь:

— Что значит «был»? Вы не могли бы без оскорблений?

Буриан махнул рукой, одним жестом решив пресечь, пустую болтовню. Оттянув Гезу на два сиденья в сторону, он тихо спросил:

— Говори, где ты провел прошлую ночь? Бёжи все равно признается. Разве она выдержит такую пытку ревностью?

Последнюю фразу Буриан произнес как шутку, но выстрел оказался холостым.

— Ты хотел бы услышать, что я провел эту ночь у Анны Тёре?

Буриан с сомнением покачал головой.

— Нож мы тоже нашли,— сказал он.

— В самом деле? Наверное, в каком-нибудь колодце? Буриан молча наблюдал за изумленным выражением лица председателя.

— Точно. А лезвие у него такое длинное и острое, что им можно проткнуть дуб.

— Возможно,— согласился Геза.— Только мне ни чего не известно ни про дуб, ни про бук.

— Зря хорохоришься, Бёжике все равно даст нужные показания!

Но Гудулича не так-то легко было выбить из седла.

— Ты же знаешь, что у нас с Бёжи ничего нет.

— Знаю.

— Недостает еще, чтобы ты столкнул лбами нас с Кароем Халмади. Ведь он не вступает в кооператив только из-за того, что… Одним словом, из-за меня. Удивляюсь, как он разрешил это сделать своей жене. В общем, кроме вреда, вся эта ерунда ничего не принесет.

— Ну а Анна?

— Ее нужно оставить в покое, хотя бы ради спокойствия моей собственной Юлишки. От одного имени Тёре кровяное давление у нее лезет вверх.

— С кем же спала Анна Тёре минувшую ночь?

— На этот вопрос я не ответил бы тебе, даже будучи ее духовником. На эту тему мужчины не исповедуются, не хвастаются и не жалуются.

— Я понимаю.

 

26

— С этим человеком я не хотел бы даже дышать одним воздухом. Я не видел его ни разу в жизни, но судьба просто не может сыграть столь дурную шутку, поставив вас рядом с ним.

Вместе с сержантом, который весь день простоял на посту, охраняя место преступления, Буриан обошел одну за другой все скобяные лавочки на площади в поисках точной или хотя бы приблизительной копии ножа, которым был убит Шайго. В конце концов им повезло — у одного из лавочников они нашли нечто похожее. Покупку аккуратно завернули в бумагу.

— Нарушаю правила ведения следствия,— проворчал Буриан, когда сержант, отдав честь, удалился.

Не торопясь, словно на прогулке, он направился к дому Анны Тёре. В доме уже горел свет, но только на кухне. Заглянуть в окно мешала плотная штора.

Миновав убогий двор, он постучал в дверь кухни.

— Откройте, Анна!

— Кто там?— ответил голос старой Тёре. Вдова открыла дверь и узнала Буриана.

— Войдите, пожалуйста. Мы как раз ужинаем. Действительно у стола сидели дети.

— А где Анна?

— Она очень устала и уже легла.

— Мне необходимо с ней поговорить.

Тёре прошла в комнату. Вскоре там зажглась лампа.

— Пожалуйста, войдите.

Анна, одетая, стояла возле стены, на которую почти не падал свет. На ее плечи был накинут шерстяной платок.

— Вам холодно?

Анна кивнула. Слышно было, как у нее стучат зубы.

Буриан постоял в ожидании, что его пригласят сесть, но приглашения не последовало, и он сел сам, выбрав один из стульев.

— Когда «темнеет, мы не впускаем к себе мужчин.

— Знаю.

— Но вы офицер, страж порядка. Зачем вы пришли? — спросила Анна.

— Вы не сказали мне всей правды, Анна.

— Я… я не сказала?

— Да. Я виделся с почтальоном. За последние полтора месяца вы не получили ни одного письма.

Помолчав, Буриан продолжал уже другим тоном.

— Я отлично понимаю, Анна, что здесь не место об этом говорить. Но я скажу. Я видел утром того человека, что лежал там, на дороге. Чем больше мы говорим с вами, Анна, тем больше я удивляюсь вам.

Анна протестующе замотала головой.

— Да, удивляюсь. И меня очень огорчило бы, если бы оказалось, что вы… Что он имел какое-то отношение к вам.

Анна молчала, неподвижно смотря перед собой.

— Мне хотелось бы, чтобы вы сказали: нет, не имел.

Анна пыталась унять дрожь.

— Сегодня кое-кто уже хотел услышать от меня такой ответ,— сказала она.

— Гудулич?

— Нет, не он.

— Видите ли, мне известно, что Шайго ходил под вашими окнами, но вы ни разу не впустили его в дом. Мне говорили, что именно Шайго яростнее всех выступал против того, чтобы вас приняли в члены кооператива. Но потом… Можно понять этот неожиданный поворот. И я его понимаю. Он даже собирался отравить свою жену Маргит. Но при всем этом… Мне необходимо иметь точные сведения о том, что вы… с ним…

Буриан опять замолчал. Не слишком ли громко он говорит? Несомненно, в кухне подслушивают. Он окинул взглядом комнату. Обычная крестьянская горница. У стены старомодный диван. В простенке между окнами несколько картин в рамках. Сюжет из Библии и семейные фотографии. Сразу у двери — лежанка, за ней — гладильная доска.

Массивная гладильная доска. Белая, чистая, отлично выструганная. Он встал, подошел к ней.

Взяв доску в руки, провел ладонью по ее гладкой, словно отполированной, поверхности. Затем, прислонив доску к кровати, вернулся на свое место.

— С этим человеком я не хотел бы даже дышать одним воздухом.

Буриан сам удивился, откуда у него взялась вдруг такая преувеличенная неприязнь.

— Я не видел его ни разу в жизни, но судьба просто не может сыграть столь дурную шутку, поставив вас рядом с ним.

Анна упорно молчала, не желая отвечать. Тогда он сунул руку во внутренний карман кителя и достал оттуда продолговатый бумажный сверток. Развернув его, он вынул длинный, с узким лезвием нож, купленный на ярмарке, и положил его на стол. Затем снова взял его в руки.

— Узнаете? Это не он, но в точности такой же. Упрямое молчание Анны огорчило Буриана.

Он снова взялся за гладильную доску, положил ее на стол под свет лампы и острием ножа нацарапал на гладком дереве нечто вроде сердца. Поставив доску с изображением сердца прямо перед Анной, он попытался вложить ей в руку нож.

— Пожалуйста, возьмите его.

В первое мгновение показалось, что женщина готова повиноваться его желанию, но затем она вздрогнула и спрятала руки под платок.

— Возьмите нож вот так, за ручку. Я должен посмотреть, как он лежит в вашей руке.

Анна сделала вид, что не поняла его слов.

— Возьмите и попробуйте вонзить его в доску. Там, где я нарисовал сердце.

Прижав руки к щекам и тяжело дыша, Анна бросала на старшего лейтенанта умоляющие взоры. Но все было напрасно.

— Поймите, Анна, мне очень важно убедиться в том, что убийца не вы, а другой.

Женщина безвольно привалилась к столу, затем медленно сползла на пол, ни одним словом не выдав ни своих чувств, ни мыслей.

— Тетушка Тёре! Прошу вас, войдите! Однако Буриан сам поднял Анну с пола.

 

27

— Она шла, как с прогулки, чуть ли не напевая.

— Напевая?

— Кажется, нет. Я ведь не сказала этого. И цветы собирала, только потом их бросила.

Геза нигде не поужинал. Только вернувшись в свой пустой, осиротевший дом, он вспомнил о том, что неплохо было бы перекусить.

Дверь кладовки была распахнута настежь, на полках осталась лишь мука да немного топленого жира. Ни шпика, ни копченостей. Бидон с медом открыт, на дне виднелись лишь засахарившиеся остатки.

«Однако чего бы поесть? Меду? Жиру? Впрочем, я не так уж и голоден. Меня мучит жажда»,— решил Геза.

Возле колодца, нагнувшись, он стал пить из ведра.

— Упился до чертиков.— Сказав себе это вслух, Геза расхохотался. По рубахе за ворот текли холодные струйки воды. Ноющий желудок вроде бы успокоился.

«Сейчас лучше всего лечь и уснуть». Издали все еще доносилась музыка. «Довольно, утро вечера мудренее»…

Он проснулся от ощущения, что на него кто-то пристально смотрит. Да, кто-то смотрел на него, спящего. Может быть, луна? Не открывая глаз, он увидел сквозь веки ее серебристый свет. И снова погрузился, было в сон.

По тут же почувствовал на себе чей-то взгляд, не дававший ому покоя.

— Это я,— послышался шепот.

«Кто-то шепчет? Кто здесь, в моем доме, может шептать «это я»? Нет, это не Юлишка».

Шепот повторился.

Гудулич не испугался, не вскочил с кровати. Но мысленно привел себя в состояние, готовое к обороне. Лежать на спине было так приятно.

Однако его интересовало, что от него хочет и что может сделать с ним, спящим, незваный ночной гость. Еще не проснувшись до конца, он наблюдал сквозь опущенные веки за действиями этого нахала. Кажется, это женщина. Вот так так! Гостья пошевелилась, и Геза сообразил, что на краю кушетки сидит Анна.

— Это я,— еще раз шепнула Анна, не осмеливаясь положить даже руку на кушетку, чтобы опереться. Это было все, что Гудулич успел заметить. — Мне необходимо с вами поговорить.

«Может, оно и так,— подумал Геза.— но, неужели нельзя было потерпеть до утра?» Надо было что-то ответить.

— Слушаю,— сказал Геза.

Анна смутилась, спокойствие ее рассеялось от одного этого слова. Проникнуть ночью в чужой дом, пройти через пять дверей, чтобы услышать это полусонное «слушаю»!

— Не знаю, с какого места начать.

— С самого больного.

Гудулич еще не отдавал себе полного отчета в том, что говорит.

— Моя дочь. Я проводила се к поезду. Хотя нет, не так. Убежав от дома Гооров, я поспешила на станцию, зная, что еще успею. Бежала, выдохлась, потом шла, а когда пришла, Эммушки там еще не было. Представьте, она появилась, как с прогулки, чуть ли не напевая.

— Напевая?

Анне стало стыдно.

— Кажется, нет. Я ведь не сказала этого! Но она гуляла! И цветы собирала, только потом их бросила. Увидев меня, она сказала; «Какая ты умная, мамочка». Вот тогда я ей все и открыла. Девушка, которой за двадцать, должна наконец знать, кто был ее отцом…

— Это ее поразило?

— Нет, она уже знала. И можете себе предетавить, от кого?…— Анна вздрогнула и умолкла.

Гудулич наконец поднялся. Сна как не бывало.

— Как, как она это приняла?

— Что?

— То, что вы ей сказали.

— Она резко переменилась и сказала мне: «Ты зря пришла сюда, этого не нужно было делать».

Анна дрожала.

— И больше ничего? — Гудулич взял сигарету»

— Сказала…

— Говорите, что именно.

— …что он попытался ее повалить, повторяя мое имя…

— Ну и что же дальше?

— Он забыл, кто перед ним, или просто не поверил, что это не я. Потому и чиркал зажигалкой. Хотел рассмотреть, а она ее гасила. Вы только вообразите себе все это!

Анна замолчала. Гудулич попыхивал сигаретой, пытаясь представить себе все, что она рассказала.

— Дайте и мне сигарету, дядюшка Геза. Гудулич выполнил ее просьбу и зажег спичку.

— Я не знал, что вы курите.

— Научилась в Мохаче. Но видите, плохо получается. Гудулич молча следил за вспыхивавшим время от времени кончиком ее сигареты.

— Вот что, Анна, все это дела не срочные. Разберемся днем, успеем,— сказал он, наконец.

— Но я пришла просить у вас совета, — тихо сказала Анна.— Ее могли бы оправдать! Ведь она ждет ребенка!

Голос ее звучал то тревожно и резко, то вдруг беспомощно и робко.

— Знаете, дядюшка Геза, до чего я додумалась? Вот до чего: если бы я сейчас случайно забеременела, это первый раз в жизни пошло бы мне на пользу!

— На пользу? Если вы забеременеете? Вы в своем уме?

— Да, конечно! Тогда я взяла бы на себя вину Эммушки. И суд, учитывая мое положение, быть может, отнесся бы ко мне с большим снисхождением, чем к ней.

У Гудулича вдруг возникло острое желание поколотить возмутительницу его ночного-покоя. Он шагнул к Анне и, схватив ее за плечи, хорошенько тряхнул.

— И за этим вам потребовалось меня будить? Хватит, я и прошлую ночь почти не сомкнул глаз. Черт знает что!

— Не знала я, что вы так привязаны к своей жене. Она неслышно выскользнула за дверь, так, словно боялась разбудить спящего.

Солнце стояло уже высоко, когда Геза Гудулич наконец пробудился. События минувшей ночи представились ему как мимолетный сон. Еще с полчаса он валялся в постели, наслаждаясь бездельем.

Но вот чьи-то тяжелые сапоги протопали по двору; твердо и решительно заскрипели, открываясь и захлопываясь, двери.

Гудулич уже дотов был взорваться от гнева. Однако последняя дверь открылась осторожно.

На пороге стоял, вытянувшись по стойке смирно, шофер майора Кёвеша.

— Разрешите доложить? Жена товарища майора Кёвеша уже накрывает на стол. Я за вами.

 

28

— Когда погасли фонари, сестра Анна пошла к дядюшке Гезе.

— Зачем?

— Приятно провести время. Я за ней следил.

— Значит, меня ты тоже видел?

— Конечно.

Старая Тёре знала о ночном путешествии дочери. Когда все улеглись, она задула лампу над столом и прислушалась — дети дышали ровно, уже спали. Прошло еще несколько минут. Анна встала и, взяв со стула свое платье, тихонько двинулась к двери.

— Ты куда?

Анна приложила палец к губам — тише!

Но мать нелегко успокоить. Она вышла за ней на кухню. По шороху и смутным в темноте движениям Анны она поняла, что дочь одевается.

— Куда ты идешь?

— Не спрашивайте, мама!

— Матери ты могла бы сказать.

Тогда Анна обняла мать и шепнула ей, что идет к Гезе Гудуличу. Ей необходимо к нему пойти.

— Я поняла тебя дочка. Поняла,— ответила старая Тёра. А оставшись одна, еще долго сидела на низенькой скамеечке у порога открытой во двор кухонной двери.

«Как хороша, как красива моя дочка. Другие в ее возрасте уже состарились. А она все еще молода! Если бы только господь бог дал ей немножко счастья»,— размышляла она.

Вдруг ей показалось, что кто-то пробежал по двору. Старушка испугалась. Не Давид ли Шайго? Не его ли грешная душа бродит в потемках по двору Анны Тёре? Если у человека есть душа, то, как утверждают некоторые, перед погребением она непременно возвращается в те места, где человек жил или любил бывать при жизни. Поэтому очень может быть, что душа Давида сейчас притаилась под их окнами.

От всех этих мыслей на старую Тёре напал такой страх, что она почти бегом вернулась к детям. Около них, спящих, она чувствовала себя увереннее.

Заперев изнутри ставни на окнах и двери на все крючки и засовы, старушка успокоилась и мирно проспала до самого рассвета.

Проснувшись, она вышла во двор, выпустила кур, задала корм поросенку, закрыла снаружи на петлю распахнутую со вчерашнего дня дверь, ведущую на чердак, обильно покропила водой весь двор и участок улицы перед домом и принялась старательно подметать.

Она любила повторять о себе и своих домочадцах: «Пусть бедные эти Тёре, но у них везде такая чистота, что ни один прохожий не пройдет мимо, не сказав доброго слова».

Соседи тоже орудовали метлами. После праздника всегда больше мусора, это уж везде так.

Откуда ни возьмись появился брат Бютёк. Он бодро, ковылял по самой середине улицы. Видно было, что он в превосходном настроении. Подойдя к тетушке Тёре, он остановил ее прилежную метелку.

— А я знаю, где сейчас сестра Аннушка! Я все знаю, потому что еще с вечера выследил, куда она пошла. Или она уже вернулась?

Тёре так перепугалась, что поскорее заманила Бютёка во двор, предложила ему отведать печенья и заставила поклясться, что он никому ничего не будет рассказывать ни об Анне, ни о том, где она была, и даже думать о ней не будет ни сегодня, ни завтра. Взамен Вютёк потребовал от нее обещания дать ему десять форинтов. Потребовал внезапно и нагло, ибо смекнул, что за молчание можно взять подороже, чем домашнее печенье вдовы Тёре.

Но десять форинтов большие деньги, за них можно и помолчать, это уж точно.

Когда проснувшиеся дети увидели, как брат Бютёк уписывает за обе щеки остатки их праздничного печенья, они начали, было протестовать. Но Бютёк прижал указательный палец к губам и шикнул: «Тс-с, ни слова!»

Съев печенье и упрятав на дно кармана сорванный куш в десять форинтов, брат Бютёк отправился домой, но по дороге встретил Буриана. Еще издали, узнав офицера, Бютёк почтительно ему поклонился и тут же предупредил: «Тс-с! Об этом никому ни слова!»

— Что там у тебя за секреты? Ну-ка говори! — скорее по привычке, чем из любопытства, подозвал его Буриан.

При таких обстоятельствах Бютёк, разумеется, не удержался от соблазна выболтать все, что знал.

— После того как погасли фонари, сестра Аннушка пошла к Гезе Гудуличу.

— Зачем?

— Чтобы приятно провести время.

— Провести время?

— Так точно.

— Откуда тебе это известно?

— Сам видел. Я за ней следил.

— Значит, меня ты тоже видел?

— Конечно. Вы были у Тёре. А потом изволили удалиться.

Буриан был удручен тем, что и за ним следил этот недоумок.

Кроме того, он был полностью обезоружен его тупой откровенностью. Вот проходимец!

— Поди-ка поближе, братец.— Буриан придвинул его к себе, приподняв за ворот пиджака. — Теперь слушай меня внимательно: если ты хоть одним словом проболтаешься

кому-нибудь о том, что видел вечером, или об Анне Тёре, смотри! Ты понял?

Бютёк послушно закивал головой, ничего не понимая. Затем он попытался принять осмысленное выражение лица и заверил Буриана, что все понял.

— Если я узнаю, что ты болтаешь,— Буриан свободной рукой сделал выразительный жест,— я сверну тебе шею!

Не хватало еще, чтоб этот придурок путал его планы!

Утром Буриан собирался побеседовать с председателем Гудуличем, но теперь раздумал.

Тетушка Дитер! Вот с кем стоило встретиться. Он послал за ней сержанта, но тот вернулся ни с чем. Дитер наотрез отказалась идти в участок по той причине, что ей некогда, надо приготовить завтрак и накормить семерых детей и мужа. Что ж, ответ ясный и понятный, хотя для милицейских властей, пожалуй, и непривычный.

Шофер майора Кёвеша явился и доложил, что по приказанию майора в случае необходимости он и машина будут находиться в распоряжении старшего лейтенанта. Пожалуй, надо заехать в лабораторию, может быть, анализы уже готовы. А также узнать результаты вскрытия. Не исключено, что эти результаты подтвердят его предположения. То, что пока всего лишь версия, в ближайшие четверть часа может стать неопровержимым фактом.

Однако, узнав, что в машине вместе с ним поедет Гу-дулич, да еще в гости к майору Кёвешу, Буриан помрачнел и попросил сначала отвезти его на место происшествия. Уж очень ему не хотелось встречаться с председателем.

Лишь около полудня он снова попал в село, на этот раз на заднем сиденье мотоцикла Кароя Халмади. На хуторе ничего нового обнаружить не удалось.

Халмади, как, видно отоспавшись, вел машину уверенно. Настроение у него тоже поднялось.

Жена его, Бёжике, давала показания неохотно. Вернее сказать, поначалу просто молчала, словно решила это заранее. Но потом под нажимом следователя все же подтвердила подозрения Буриана на тот счет, что пассажиром ночного мотоцикла была женщина.

Супруги Халмади пригласили его отобедать. Но, услышав о том, что до этого Карою нужно привезти из села сына, он вежливо отказался и предпочел обеду заднее сиденье «паннонии».

 

29

— Увы, седею понемножку. Чтобы остаться блондинкой, приходится подкрашивать волосы. Ну а как ш, Геза?

Машина доставила Гудулича сначала в районное отделение милиции. Шофер проводил председателя на второй этаж, в приемную майора Кёвеша, и усадил в кресло. Кроме него, в приемной находились две какие-то женщины в сопровождении милиционера. Он спокойно сидел у двери, а женщины, явно нервничая, перешептывались, стоя у стены. В кабинете у Кёвеша, видимо, тоже был посетитель. Одна из женщин обратилась к дежурному с вопросом, может ли она пройти в туалет.

— Идите, только оставьте сумочку здесь. И учтите, без пропускного жетона вас из здания все равно не выпустят.

Гм! Может быть, эта женщина совсем и не собиралась удирать. Но чего стоит предупреждение! У Гудулича тоже не было никакого жетона. В помещении уголовного розыска он вообще был в первый раз.

Делать нечего, надо ждать. Люди между тем приходили и уходили. И каждый из них смотрел на Гудулича как на человека, вызванного по делу.

А не ожидает ли Кёвеш кого-нибудь, чтобы устроить Гудуличу очную ставку? Геза даже вспотел при мысли об этом. Украдкой он наблюдал, не волнуются ли и другие посетители.

Все ясно как день! Более незаметного и тактичного повода для вызова в уголовный розыск даже не придумаешь. Дома, в конторе правления кооператива, все знают, что он приглашен на обед к приятелю, майору милиции, а тут его цап-царап, и арестуют без шума и треска.

Разумеется, это их право, но зачем же так? Так вероломно?

Из кабинета майора вышли, наконец, обе взволнованные женщины и удалились в сопровождении милиционера. Из дверей выглянул Кёвеш — наконец-то! Майор тоже произнес: «Наконец-то!» — но тут зазвонил телефон на его письменном столе. Майор сделал знак — подожди минутку! — и, притворив за собой дверь, пошел к телефону. Гм, опять секреты. Зачем, спрашивается, нужно притворять дверь перед носом у человека, которого ты пригласил на обед?

Тревожные предчувствия одолевали Гудулича. Ловко же его провели, по всем правилам! Он был в этом уверен.

Вошел какой-то офицер в погонах подполковника. Он был без фуражки и явно чем-то взволнован. Проходя мимо, он долгим пристальным взглядом смерил томившегося в приемной Гудулича. Теперь уже и впрямь томившегося, потому что в голове Гезы бродили такие мысли; «Значит, вдвоем будете решать мою судьбу? Иначе отчего подполковник взволнован? Перед крупным уловом, ясно. А улов неплохой — как-никак председатель кооператива».

Теперь Гудулич уже не сомневался — из этих стен ему не выйти до самого дня суда.

Прошло еще минут пять. В приемную больше никто не входил, затем, наконец, открылась дверь кабинета и на пороге появился подполковник. Майор Кёвеш, шедший за ним, хлопнул себя рукой по лбу: вот память, забыл о посетителе!

— Позволь, товарищ Ослаи, представить тебе Гезу Гудулича. Вместе служили, еще в самом начале… Сейчас он председатель производственного кооператива.

Ослаи весьма приветливо поздоровался с Гудуличем за руку, но тут же распрощался.

Наконец последовал и сюрприз: Кёвеш и Гудулич действительно сели в машину и поехали в ту часть города, где располагались виллы. По дороге говорил один Кёвеш. Он рассказывал о своем семействе. Как будто это так важно, чтобы человек, который приглашен на обед, был в курсе семейных дел хозяина.

— Сын — вылитая мать, а девочка похожа на меня. Что поделаешь? — Он засмеялся, довольный собой.

Они подъехали к красивому небольшому коттеджу с садом и цветником, и Кёвеш отпустил шофера.

В большой комнате — ее смело можно было назвать залом — стоял уже накрытый стол.

Кёвеш позвал детей. Первой прибежала девочка. Она действительно походила на отца. Потом вошел мальчик, долговязый, со светлыми волосами и с застенчивой, как у всех подростков, улыбкой.

— Уже школьник,— сказал Кёвеш, и в его усмешке опять появилось что-то загадочное.— Ну, что скажешь, Геза? — Вопрос прозвучал странно.

«Чего он от меня хочет? Не понимаю», — подумал Гудулич.

— Где вы, мама? — крикнул Кёвеш.— Нельзя ли принести нам сердечных капель?

Вошла одетая во все черное пожилая женщина, держа в руках подносик с рюмками и бутылкой коньяка. Она приветливо наклонила голову, но, поставив поднос, тут же ушла. Лицо ее показалось Гудуличу знакомым… Впрочем, эти одетые в черное старушки все чем-то похожи одна на другую.

— Мама, куда же вы?

— Потом, потом! — ответила она, непривычно укорачивая звук «о», и скрылась за дверью.

Мужчины выпили по рюмочке.

— Дорогая! А где же суп?

Суп внесла миловидная женщина со светлыми, как у сына, волосами. Гудулич тут же узнал ее, но был настолько ошарашен, что даже не сразу поднялся со своего места.

Это была Бетти.

Бетти Шмидт, для которой он купил когда-то обручальные кольца, но которая потом таинственно исчезла. Она мало изменилась. Только платье ее стало более изящным, а движения более уверенными. Красота и копна светлых волос, казалось, остались прежними.

Супруги Кёвеш наслаждались замешательством гостя, но, видя, что их сюрприз оказался слишком уж неожиданным и Гудулич никак не может прийти в себя, поспешили ему на выручку.

— Вы красивы, Бетти, как и тогда. И ваши волосы тоже! — сказал, наконец, Гудулич и настолько овладел собой, что предложил выпить по рюмочке уже втроем.— Одним словом, вы не изменились ни капельки!

— А вы, Геза, все такой же рыцарь!

За супом, однако, Бетти не удержалась:

— Увы, седею понемножку. Чтобы остаться блондинкой, приходится подкрашивать волосы.

Но Гудулич не желал этому верить. Кёвеш рассказал о детях, вспоминая, какие смешные слова и выражения они выдумывали, будучи малышами.

— Ну, а как вы, Геза? — спросила Бетти, хотя ясно было, что со вчерашнего вечера она многое уже о нем знает от мужа.

Гудулич начал распространяться о том, как идут дела в кооперативе. Но затем, почувствовав, что это ей неинтересно, махнул рукой.

— Не стану вам докучать,— пояснил он.— Я ведь уже все на свете рассказал Руди.

— Мне? Ничего подобного,— запротестовал Кёвеш, добавляя себе в тарелку куриной лапши.

Тогда Гудулич завел речь о том, как он стал председателем.

— Так вот, в пятьдесят первом году областной комитет назначил меня председателем «Красной звезды». Рука у меня была твердая, воля непреклонная, служить так, служить.

Супруги лукаво переглянулись.

— На меня многие зуб тогда имели. Но и я сам плакал от злости, когда уполномоченные из района подчистую подметали крестьянские чердаки, не оставляя хлеба даже на едоков. И народ это видел. И видел также, что я топаю на заготовителей ногами. Был у нас в ту пору, в пятьдесят первом, а потом и в пятьдесят четвертом, один дуб — начальник, который никак не мог сообразить, насколько надо выполнять распоряжения уполномоченных. Вам не

скучно?

— Напротив! — с оживлением ответила Бетти. — Очень даже интересно.

Судя по выражению лица, ей и в самом деле было интересно.

— Я немного того, не очень стесняюсь в выражениях,— на всякий случай произнес Гудулич.

— Не беда. Мой Руди любит, когда люди говорят откровенно.

— Ну хорошо, я доскажу. В общем, мы уже тогда у себя в «Красйой звезде» не слишком давили приусадебные хозяйства, а обязательства по государственным по ставкам выполняли, но тоже не принимали их как смертный приговор. В дни контрреволюции, в пятьдесят шестом, бандиты искали, чтобы вздернуть на столбе, не меня, а того дуба из сельсовета. Я же его и спас от смерти. Оказался, значит, добрым дядей. Когда «Красная звезда» распалась, я тоже записал себе хольд виноградника, а поскольку женился на девушке из этого села, меня уже несчитали чужаком. Вот как получилось, что, когда в пятьдесят восьмом вновь начали создавать кооператив «Золотой колос», никто и не представлял себе иного председателя, как только меня.

— Мама, идите сюда! Послушайте, какие интересные вещи рассказывает тут Геза. Это Геза Гудулич, вы ведь помните его?

Мать Бетти вошла и села на стул.

«Гм, в этом семействе обо мне, видно, немало уже поговорили»,— подумал Геза, и это польстило его самолюбию.

Бетти резала на аккуратные ломтики какое-то мясное блюдо, сооруженное в виде полушара.

— Начну с того, уж если вам так интересно меня слушать, что в сорок пятом году, когда я состоял в хортистском отряде допризывников противовоздушной обороны, у меня, шестнадцатилетнего мальчишки, нашли листовки.

Какие, ты, Руди, можешь предполагать, если жандармы избили меня до крови, а потом привязали к ножке стола в жандармском участке, так что я не мог пошевелиться. Было это где-то в комитате Ваш, за Дунаем. «Пока не выдашь своих сообщников, будешь тут подыхать, мерзавец!» Из-под стола я видел только их кованые ботинки да сапоги начальника, он ходил взад-вперед больше других. Тогда жандармы уже вешали дезертиров без суда, и я дрожал от страха всю ночь.

— Тушеной капусты еще положить? — спросила Бетти.

— Спасибо, достаточно,— ответил Гудулич.— На третий день мне удалось ослабить веревки и освободить одну руку. Ночью я удрал. Когда война кончилась, эти два дня жгли меня как огонь. Только вся потеха случилась уже потом, когда я служил в народной милиции. В сорок шестом году однажды в субботу вечером я решил навестить это жандармское логово. Участка, разумеется, не было и в помине. Но начальника я отыскал в соседнем селе. Приехал туда ночью, в воскресенье. Время уже к утру шло. При дневном свете я бы его не узнал, разве что по сапогам. Но когда я постучался и услышал его голос: «Кто там?», сразу понял — это он. Под дулом пистолета я вывел его на опушку леса. Жена и двое детей, две девочки, остались дома. Я увидел их лишь мельком, когда шел мимо кровати.

На опушке я приказал ему встать на колени. Он знал, что умрет. Я спросил, помнит ли он меня? Не захотел вспомнить, мерзавец, только стучал зубами. И тут мне на память пришли две его дочурки, испуганные и дрожащие. Я даже не дал ему хорошего пинка в зад, отпустил так. До сих пор сам себе удивляюсь! Я мог его застрелить, и об этом никто бы не узнал. Я был в штатском, меня никто не видел. А ведь тогда я уже состоял на службе.

Не только женщины, но и Кёвеш внимательно слушал рассказ. Майор не выразил одобрения, но и порицать Гезу не стал за его поступок.

Вслух он не сказал ничего, не желая обидеть гостя.

А у Гудулича вдруг возникло необъяснимое желание рассказать Кёвешу об АннеТёре. Но он не знал, как начать.

— Знаешь, дорогая,— майор Кёвеш умудрялся подмигнуть и жене и Гудуличу,— наш друг Геза величайший донжуан местного масштаба. Вся жизнь его состоит из любовных кризисов, он постоянно в кого-нибудь влюблен.

— Оставь, Руди, ты преувеличиваешь. Не верьте ему, Бетти!

Назвав жену Кёвеша прежним именем, он вдруг покраснел,

— Преувеличиваю? — загремел Руди.— Тогда почему же члены кооператива сплетничают о том, что их председатель любит председательствовать не только в конторе и на полях, а и под одеялом у смазливых вдовушек?

— Все это сплетни. Не верьте ему, Бетти, не верьте! Все трое рассмеялись.

— Не верьте? А из-за кого тебя оставила Юлишка, мошенник? Кто явился за тобой даже в дом тестя в день престольного праздника, ловелас ты эдакий? И ты знаешь, дорогая, очень интересная молодая женщина. Мужчины по ней с ума сходят, а она вешается на шею нашему уважаемому Гезе. Как ее зовут, председатель?

— Анна Тёре.

— Да, да. Имя ее тоже небезызвестно.

Смех Гудулича становился все более принужденным. Он вспомнил о событиях двух последних ночей.

— Перестань,— с легким укором остановила мужа Бетти,— все мужчины неисправимы. Непременно вам нужно сказать о женщинах что-нибудь дурное, без этого вы

не можете.

Перед домом зашуршали шины автомобиля. На лестнице послышались четкие, но не слишком уверенные шаги. Кто бы это мог быть? Кёвеш со своего места первым увидел пришедшего.

— Старший лейтенант Буриан! Мама, пожалуйста, еще один прибор,— обратился Кёвеш к старушке.

Буриан остановился в дверях. Вид у него был взволнованный.

Вытянувшись по стойке смирно, он сказал:

— Разрешите доложить, товарищ майор!

Кёвеш положил на стол салфетку, встал и, взглядом попросив извинения у жены и гостя, вышел вслед за Бурианом в прихожую.

Бетти, опустив глаза, сосредоточила внимание на тарелке. Гудуличу очень хотелось хоть на мгновение взглянуть Бетти в глаза. Но дверь открылась, вернулся Кёвеш. Один, без Буриана. Заметно было, что и в его настроении что-то изменилось. Однако он произнес обычным тоном;

— Анну Тёре нашли на чердаке собственного дома. Сегодня на рассвете она повесилась. Врач констатировал самоубийство,

Мать Бетти вошла с прибором для Буриана, но Кёвеш

знаком остановил ее. В эту минуту машина за окном отъехала.

Мать и дочь встревоженно о чем-то зашептались. Затем Бетти спросила:

— Это та женщина, о которой мы только что слышали?

— Да,— тихо подтвердил Гудулич.

— Какой ужас. Бедная.

Они пытались продолжить обед, но вилки и ножи не очень их слушались.

 

30

— Ты выполнил ее последнее желание?

— Нет.

— Поэтому она и покончила с собой?

— Не знаю.

После кофе Кёвеш встал из-за стола и предложил Гудуличу немного пройтись. Ведь после обеда это особенно полезно для здоровья. Прогулка окончилась у входа в районное отделение милиции. Буриан уже ждал их. Втроем они поднялись в кабинет Кёвеша.

— Пора заканчивать дело об убийстве Шайго, Буриан. Престольный праздник кончился, ссылаться не на что.

— Как и до сих пор,— откликнулся Буриан.

— Да, но правда, я был уверен, что преступник никуда не скроется.

Гудулич покраснел.

— А самоубийство?

— Самоубийство ли?

— В этом мы разберемся самым тщательным образом. Каково мнение врача?

— Он считает, что она повесилась.

Майор Кёвеш снял очки и помассировал переносицу. Он носил их только для работы и еще не успел к ним привыкнуть.

— Ты как думаешь, Геза?

— Вполне допустимо.

— Допустимо? — Буриан возвысил голос.— У вас, Гудулич, могли бы быть более точные наблюдения на этот счет!

— Почему? — Кёвеш опять оседлал нос очками.

— Потому что покойная провела свою последнюю ночь

у товарища Гудулича.

— Это правда, Геза? — спросил майор Кёвеш.

— Правда.

— Может, ты имеешь что-нибудь добавить?

— Добавить? На рассвете третьего дня после убийства одна из подозреваемых… кончает жизнь самоубийством. Разве этого мало?

— Одна из подозреваемых? Кто сказал, что Анна Тёре была одной из подозреваемых? Товарищ Буриан, вы?

— Нет, но…

— Для меня и это «но» неожиданность.

— Убийца приехал на хутор на мотоцикле, товарищ майор.

— Да, такова была моя версия. И сейчас еще не поздно взять образцы грунта из бороздок на шинах. Но зачем, если владелец этого мотоцикла и так не станет отрицать,

что позавчера ночью он ездил на хутор и сделал круг перед домом Давида Шайго. Не так ли, Геза Гудулич?

Гудулич ожидал этого вопроса. На его и без того красном лице выступили капельки пота.

— Разумеется. Ведь я успел поговорить с женой Халмади.

— Я тоже знаю от нее об этом,— подтвердил Буриан. Майор Кёвеш покачал головой.

— Мне она ничего не сказала. Муж запретил. Итак, твоя очередь, Геза.

— Я подтверждаю все, что сказал здесь старший лейтенант. А что еще вам сообщила Бёжи Халмади?

— Что на мотоцикле была пассажирка. Женщина в низко повязанном платке.

— Это ясно, — вздохнул Гудулич.— Особенно теперь, после самоубийства.

Оба офицера помолчали, думая каждый о своем.

— Тебе надо было сразу сказать обо всем, Геза. Теперь промолчал Гудулич.

— Именно тебе, ведь ты сам служил в органах милиции.

— Я думаю, самоубийство сказало об этом яснее всего.

— Не торопитесь,— прервал его Буриан.— Ведь была еще ночь.

— Почему она провела свою последнюю ночь у тебя, Геза?

— Почему? Какая цель может быть у женщины в таких случаях.

— И после того, как ты выполнил ее последнее желание, она покончила с собой?

— Я не выполнил ее желания.

— Значит, она покончила с собой поэтому?

— Нет. Не знаю.

— Или она просила тебя о чем-то, чего ты не выполнил? А если бы выполнил, она все равно покончила бы с собой?

— Я не знаю. Я вообще не предполагал, что она захочет умереть.

— Но ты только что сказал, что ее самоубийство говорит само за себя.

Гудулич кивнул.

— Итак, если я правильно понял: то, о чем просила тебя эта женщина, ты не выполнил.— Гудулич дернул плечом, и майор поправился: — Или не смог выполнить.

— Официальное расследование все равно уточнит все детали,— вставил Буриан.— Вы знаете, Гудулич, как это называется — напрасная оттяжка времени. И, кроме того…

Гудулич глубоко вздохнул.

— Руди, я хотел бы поговорить с тобой наедине. Буриан весьма неохотно вышел из кабинета.

И Гудулич рассказал все. Даже о своем ночном разговоре с Анной.

— Анна верила, что, жертвуя собой, спасет дочь. Она просила об этом и меня. Если бы я знал о ее намерении, я ее удержал бы. Эмма беременна. Шайго был мерзавец, это всем ясно. Если бы дело зависело от меня, я констатировал бы смерть Анны и поставил на этом точку.

Он долго рассказывал об Анне, о Шайго, об их дочери Эмилии. И особенно подробно о том, как Шайго принял за Анну собственную дочь. Пьяный, он видел перед собой только женщину.

— Да, я полностью с тобой согласен,— сказал майор Кёвеш и позвонил дежурному, чтобы пригласили Буриана.— Бедная женщина, мне ее очень жаль.— Кёвеш вздохнул.— И девушку тоже.

Буриан вошел, отдал честь и подождал, пока начальник предложит ему сесть.

— Гражданин Геза Гудулич,— громко начал Кёвеш.— Прошу тебя, расскажи историю Анны Тёре с самого начала. Считаю необходимый, чтобы при этом присутствовал и старший лейтенант Буриан.

Гудулич понял. Впрочем, он, конечно, знал, что от него потребуют официальных показаний.

— Начиная с нашей первой встречи, я правильно понял?

Майор Кёвеш кивнул в знак согласия. Гудулич, глядя в пол, принялся рассказывать:

— Более года назад на общем собрании по приему в наш кооператив новых членов стоял вопрос об Анне Тёре. Ее не хотели принимать. Что же получилось? Кооператив страдает от недостатка рабочей силы, а собрание отказывает в приеме Анне Тёре на том основании, что ее считают потаскухой. Я ее тогда не знал даже по имени. Но обратил внимание вот на что: Давид Шайго разорялся больше всех, угрожая, что выйдет из кооператива, если ее примут.

«Это не разговор,— возразил я.— Почему бы нам ее не принять?»

«Нет, нет и еще раз нет!» — орал Шайго.

«Но почему?»

«Нет, потому что нет!» — ударив по столу кулаком, выложила свой «аргумент» и звеньевая Дитер.

«Кооперативу не хватает рабочих рук, мы должны быть рады каждому новому человеку!» — убеждал я.

«Нет!» — грохнул кулаком по столу Шайго.

От ячейки коммунистического союза молодежи выступила Кун. Румяная такая бабенка, еще в прошлом году в девках ходила, а теперь родила двойню и объявила, что они с мужем решили подарить миру по крайней мере еще четыре пары близнецов. Поэтому она у многих в чести.

«Мы не можем допустить морального разложения нашей молодежи!» — заявила Кун.

«Общее собрание постановляет: отклонить заявление о приеме Анны Тёрев кооператив раз и навсегда».

«И к тому же единогласно».

Шайго и Дитер торжествовали:

«Собрание знает, какие решения принимать».

«Но я тоже хочу знать! Я председатель или кто?»

«Нельзя игнорировать моральные принципы».

«А я хочу знать, какие принципы!» — тут уже я заорал во всю глотку.

«Это может понять только наш человек, здешний».

«Ага, вы здешняя? Вот вы ей лично об этом и объявите».

«0 чем?» — не поняла Дитер.

«О том, что мы не принимаем Анну Тёре! И вот почему!»

Даже молодая Кун была огорошена:

«Разве ей надо об этом сказать?»

«А как же иначе? Этого требует устав. Анна подала заявление в письменной форме. И мы должны дать ей официальный ответ. Пусть на словах, но из уст в уста! Лично!»

Я посмотрел на Дитер-ей еще нет и сорока, а высохшая она, как старуха.

«Лично? Из уст в уста?» — переспросила она.

«Именно. Не сплетничать же за ее спиной!»

«Это было бы слишком жестоко»,— уже тише заметил Шайго.

«Надо ей написать».

«Но о чем? Я не понимаю причины отказа!»

Дитер наконец решилась:

«Ну, уж если вы непременно хотите это услышать, я скажу: потому, что она гулящая!»

«А это что такое?»

«Ну, эта, уличная!» — более деликатно выразилась Дитер.

«Не понимаю ни слова!»

Шайго рявкнул, вытянув шею:

«Не притворяйся, председатель. Если ты не здешний, подучись…»

«Она такая…» — пробовали мне объяснить другие.

«Какая такая?»

«Испорченная».

«Проститутка? Состоит на учете?»

«Да нет, черт возьми, просто гулящая. Не дурачься, председатель!» — продолжал наседать Шайго.

«Если она не состоит на милицейском учете…»

«На милицейском? — Мужики заржали.— Скорее на офицерском!»

В ту пору я ничего не понял.

«Она три раза уходила из села и каждый раз возвращалась с новым ребенком»,— продолжала свою линию Дитер.

«Жаль ее, но испорчена она»,— сказал Шайго. Надо заметить, что он вел себя уже спокойнее, чем вначале.

«Выходит, у нее трое детей?»

«И все от разных отцов!»

«Даже нигде не регистрированы…»

«Значит, она вроде кустаря-одиночки?»

Собрание разразилось хохотом.

«Ладно, поговорили, и хватит. Принять ее мы не можем, точка».

«Если так, послушай меня, Давид Шайго,— сказал я как можно спокойнее.— Вот ее трудовая книжка! Возьми и объясни ей все. Ты человек здешний! Через несколько минут Анна Тёре будет тут, я попросил прийти ее сюда, в правление, чтобы не разводить бумажной волокиты».

Притихшее было собрание опять загудело, как улей:

«Не выйдет, председатель! В твои функции я вмешиваться не стану!» — бросил Шайго и стал протискиваться к выходу.

«Не хватает только мне впутаться в сплетни. Довольно с меня и моих семерых детей. И так-то хлопот полон рот. Не знаешь, с чего начать, чем кончить»,— заявила Дитер и тоже ушла.

«А я даже толком с ней не знакома,— уклонилась от ответственности и другая защитница морали.— Мне говорили, вот я и сказала».

Мужички тоже пошли на попятный:

«Чтобы я занимался Анной Тёре? Нет уж, простите. А что мне жена скажет?»

«А я вообще с ней дела не имел».

Меня так разозлили все эти безответственные речи, предрассудки и тупость людская, что я ушел домой, совсем позабыв о том, что Анна придет в контору.

Дома меня, конечно, уже ждал обед. Стол был накрыт. Но, даже сев к столу, я не удержался:

«Представь себе, Юлишка, у меня рабочих рук не хватает, а они отказывают людям в приеме».

Сижу ем.

«Тебе поперчить суп?» — спрашивает жена.

«Да, дорогая, и покрепче. Ты же знаешь, я люблю, чтобы искры из глаз. Как ребята?»

«Чуть свет уходишь, затемно приходишь. Закажи себе новую фотографию, а то дети узнавать перестанут…»

Только вот так, за обедом, я стал замечать тайные огорчения Ю лишки.

«Не раздражай меня хоть ты-то! Нигде покоя нет. Все приходится решать мне, а другие только палки в колеса вставляют. Да тут еще ты со своими жалобами!»

За супом я успел рассказать Юлишке, что произошло сегодня на собрании.

«Ты председатель, вот и решай, как лучше».

«Да нет же! Бывают случаи, когда я не могу идти против правления».

«А что ты ответишь этой женщине?»

«Скажу, что не можем ее принять».

«Потому, что она гулящая?»

«Да! Хотя нам рабочие руки очень нужны». «Не слушай этих извергов. Эту женщину надо принять». Так сказала моя жена, моя Юлишка! Кто мог бы подумать? Она приняла сторону «дурной» женщины!

Анна Тёре не стала дожидаться письменного извещения и пришла за ответом ко мне сама. Ведь решалась ее судьба, и она хотела услышать, как. Анна пришла к нам домой во время обеда. Да-да, прямо на кухню. Деликатно постучала у двери и вошла. Когда я взглянул на нее, меня так поразила ее красота, что в замешательстве я с полным ртом промямлил:

«Садитесь, пожалуйста».

Юлишка придвинула к ней блюдо с домашним печеньем. «Спасибо,— сказала она.— Я так волновалась. Ведь уже больше недели, как я подала заявление, но никто мне ничего не говорит».

«Вот и я не знаю, что вам ответить», — сказал я. «Моя мать спрашивала у соседей, но те молчат». «Да-да, я теперь должен вам сказать… К сожалению, квартиру мы предоставить вам не можем, и поэтому, значит…»

Услышав о квартире, она с облегчением переспросила: «Квартиру? Для меня квартиру?»

Но я не слушал, что она говорит, а мямлил свое: «А потому, значит, я предложил бы вам другое… Попробуйте устроиться в государственное хозяйство, там все решает директор. Там единоначалие, не как у нас. Вы поняли меня?»

Она подняла на меня глаза, полные слез. Видно, я очень ее обидел, она поняла все. Слезы блестели в ее глазах, каким-то чудом не скатываясь по щекам. На голове у нее был повязан платочек, но не по-крестьянски, до бровей, а так, что были видны ее волнистые волосы. В ее глазах не было ни тени кокетства, но она и не опускала их долу. Все это привело меня в такое смущение, что я стал разглядывать скатерть на столе.

«В госхоз? Нет, туда я не вернусь ни за что на свете. Уж лучше в могилу».

Это было сказано так решительно и серьезно, что я даже перепугался.

«В могилу? — Я неуверенно рассмеялся.— Ах, верно! Ведь вы уже работали в госхозе. И что же? Вышло какое-нибудь недоразумение?»

«Вы называете это недоразумением? Однажды ночью

меня вызвали в контору. За мной пришел ночной сторож, официальное лицо. Говорит, собирайся, срочное дело!… А потом! — Она заплакала навзрыд.— Боже мой!»

«Прошу прощения,— пробормотал я и, не зная, что сказать, в растерянности спросил: — Вы и в будни носите шелковые платки?»

Она очень удивилась:

«Шелковые платки? Да, конечно. Потому что я… Если я прилично одета… В моем положении это помогает. Шляпу я не могу носить, засмеют. Да они и не в моде теперь. А с открытой головой как-то неудобно, особенно если надо идти по делу».

Мы довольно далеко отклонились от существа вопроса, по которому она пришла. Тут я заметил, что Юлишка неподвижно, словно статуя, стоит в дверях и молча слушает наш разговор. Эта каменная неподвижность сказала мне все — ведь Анна Тёре, несмотря ни на что, не более чем…

«Извините,— сказал я и протянул руку,— я очень сожалею, но ничего не могу сделать… Квартиры у нас нет».

Теперь я уж и сам не знал, куда клоню и как буду выпутываться из положения. Но она знала, чувствовала!

«О, пусть это вас не тревожит. Мы приехали только втроем. И после школы дети будут помогать мне на работе как смогут. Мы так и договорились. А жить мы будем у моей матушки.— Она даже хлопнула в ладоши.— Видите, квартиры нам не надо!»

Я хотел выиграть время, а кроме того, как-то протянуть ее пребывание у нас. Присутствие Юлишки, ее угрюмое молчание и немое осуждение — о чем, мол, мой муженек может так долго рассуждать с такой, как эта…— меня не смущало, даже напротив. Поведение жены лишь подмывало меня сделать ей наперекор.

«А где же ваш третий ребенок? Я знаю, у вас трое».

Анна внезапно как-то сникла:

«О, Эммушка уже взрослая девушка! — И, приглушив голос до шепота, добавила как бы по секрету.— Я не хочу привозить ее сюда».

«Что же, такое решение можно только приветствовать».

Гостья замолчала. Вероятно, она не поняла меня. Или ждала, что я буду расспрашивать дальше. Не дождавшись, она погрустнела и, видимо, угадала мою мысль.

«Да, мне не хотелось бы, чтобы она разделила мою судьбу. Этого нельзя допустить! Я очень боюсь за нее,

она такая красивая. Когда она родилась, я собиралась отдать ее в детский дом. А теперь мне даже больно бывает оттого, что я люблю Эммушку больше других своих детей. Я знаю, это грех, но не боюсь в этом признаться».

«Если так, то почему вы не держите ее при себе?»

Она встрепенулась:

«Нет, нет! Нельзя ни в коем случае! Да и невозможно. Ведь она учится в институте на агронома. Через два года получит диплом. То есть, если считать по месяцам, даже скорее, через полтора».

Гудулич развел руками. Затем опустил их на колени и вздохнул. Этот вздох прозвучал как признание чего-то очень желанного, но, увы, невозможного.

— Вот и все. С тех пор эта девушка так в селе и не появлялась.

Гудулич постарался перехватить взгляд Кёвеша, ибо эти слова адресовались ему, а не старшему лейтенанту Буриану.

— Я рассказал достаточно?

Оба офицера кивнули, но затем Буриан все же заметил:

— Достаточно, но не совсем ясно, чтобы понять причину самоубийства Анны.

— Откровенно говоря,— Кёвеш взглядом одобрил высказывание подчиненного,— из-за всего того, что ты рассказал, никому не следовало бы умирать. Я не очень понимаю, что ты имеешь в виду. Ну, хорошо, оставим это.— И Кёвеш жестом пояснил, что не намерен без конца пережевывать одно и то же.

— Позвольте еще один вопрос, товарищ майор,— опять заговорил Буриан.— Почему вы, Геза Гудулич, не женились на Анне Тёре?

— Ну и вопрос! Однако попробуй на него ответить, Геза.

— Что отвечать-то? Я женат.

— И тебе даже в голоеу не приходила такая мысль?

— Гм. Приходила.

— Что, мол, неплохо бы было…

— Да, совсем было бы неплохо…

— И что же?

— Тогда надо было бы уезжать из села. Кроме того…

— Кроме того?

— Кроме того, я люблю свою Юлишку. Только по-другому. А потом, задумался я, как долго это продолжалось бы? Ведь она все же такая…

— Такая?…

— Да, как я ни вертелся вокруг этой мысли, к другому не пришел.

— Значит, очень такая?

— В общем-то, не очень. Когда бываешь с нею с глазу на глаз, даже забываешь об этом. Но если взять ее в жены, все бы сказали…

— А сколько таких случаев могут назвать эти «все»? Ну, сколько?

Гудулич уставился в пол. Ясно было, что ему никогда в голову не приходило заниматься подобным подсчетом.

— Гм. Трое ребят, это раз. Потом эта ночь в госхозе, после которой она готова была бежать, куда глаза глядят, а потом забрала троих детей и уехала. Это все.

— И за сколько лет?

— Погоди-ка. Если считать точно, то эти четыре случая произошли с ней за двадцать лет.

— Выходит, один случай в пять лет?

— Выходит, так.

— А не думаешь ли ты, что сама пречистая дева Мария за такой срок нагрешила бы куда больше?

— Пожалуй.

Других вопросов не последовало. Все трое молчали, углубившись в размышления по поводу всего происшедшего. Затем Гудулич вдруг вспомнил о том, что говорил Кёвешу наедине, без Буриана.

— Мне очень бы хотелось, Руди, чтобы мои слова были приняты во внимание при официальном расследовании.

— Все будет принято во внимание, Геза. Все и в свое время.

— Благодарю,— с облегчением вздохнул Гудулич.

— С этим погоди, еще успеешь.

— Я полагаю, товарищ майор,— сказал Буриан не слишком вежливо, но твердо,— настало время заводить уголовное дело, учитывая, что праздник кончился.

— Да,— подтвердил майор Кёвеш, игравший очками на столе и казавшийся погруженным в свои мысли.— Вот что, старший лейтенант! Отправьте-ка в Будапешт

срочную телеграмму. Текст такой: «По подозрению в убийстве просим арестовать…» Как зовут девушку?

— Эмилия Тёре,— прошептал Гудулич в полной растерянности.

— Так, продолжайте: «…арестовать Эмилию Тёре».

 

35

— Говорите, тетушка Дитеp. Я слушаю вас.

Официальное следствие началось. Предстояло окунуться в море формальностей, или, как выражаются иначе, совершить обычную следственную процедуру. И Буриан окунулся в эту работу с самого утра.

Во второй половине дня, когда уже отзвонили к вечерне, в участке появилась тетушка Дитер.

— Дитер? Кто такая?

— Та, что работала вместе с Анной Тёре.

— Пропустите!

Перед Бурианом сидела худая, плоская как доска, увядшая женщина.

— Не пугайтесь, гражданка Дитер, я буду допрашивать вас в качестве свидетеля по делу Анны Тёре.

— Жаль, что все так случилось, очень жаль. Бедняжка, она заслуживала совсем другой судьбы.

— Вы состояли с ней в дружеских отношениях?

— Как прикажете понимать?

— Не знаю, как еще выразиться. Вы были ее подругой, не так ли?

— Так, так. Были, как вы сказали, подругами.

— Но не всегда?

— Что правда, то правда. В девушках мы ее не любили. Слишком уж была гордая. А чего добилась? На балах всегда собирала вокруг себя всех парней. А нам оставалось только семечки лузгать. Ей казалось, что музыка играет только для нее одной.

— И она всегда танцевала?

— Всегда! А мы, остальные девушки, стенки в это время подпирали. Все парни, сукины сыны, заранее сговаривались, кому после кого ее приглашать. Всех их с ума сводила эта Анна.

Буриан слушал, не прерывая.

— Эко я разболталась! Извините, товарищ. Говорю да говорю и даже не знаю, может, чепуху всякую. Наверно, это вам совсем не интересно, а вы меня не останавливаете только потому, чтобы не обидеть?

— Говорите, говорите, гражданка Дитер. Я слушаю вас.

— Так что говорить-то? Вот я, к примеру, когда в прошлом году весной Анна подала заявление в кооператив, была против. Выступала даже! Нет ей места среди нас, говорила. Председатель потом меня вызывал. Я ему все свои обиды и выложила как на духу, без утайки.

— Ну, хватит, Дитер! — оборвал меня тогда Гудулич.— На винограднике работать некому, а вы мне тут про девичьи обиды толкуете!

— Ладно,— говорю,— пусть мы ее примем. А кто с ней рядом работать будет? Да никто!

— Послушайте теперь меня, Дитер,— сказал председатель.— Вот у вас семеро детей, и все живы-здоровы.

— Слава богу, хоть гвоздями их корми, все перемелют!

— Вы многодетная мать, всеми уважаемая женщина. И в школе учились вместе с Анной. Так?

— Так, отрицать не стану.

— Вы ведь не завидуете судьбе детишек Анны Тёре? Верно?

— Верно. Чему уж там завидовать-то, господи!

— Значит, вы с ней не в ссоре. Когда встречаетесь на улице, здороваетесь?

— Гм…

— Кто из вас первый здоровается при встрече?

— Она. Она всегда здоровается.

— Ну а вы? Вы отвечаете ей?

— Конечно. Мы же с ней не в ссоре.

— Только вы на нее в обиде?

— Я? За что же?

— За то, что… там, на балу, парни только с ней танцевали?

— Это, конечно, так. Но когда музыка кончала играть, Анна всегда возвращалась ко мне. Мы с ней и в школу всегда вместе ходили.

— Ну а как насчет парней? На вашу долю тоже доставалось?

— Нет, парни доставались только ей, потому что она была намного красивее всех нас. Но я на нее не сердилась, только обидно было, что она красивее нас.

— Ну а потом?

— Потом? Когда она вернулась домой беременная вторым ребенком, я остановила ее на улице и говорю: «Аннушка ты Аннушка! Как же это ты, бедная?…» Она даже не стала со мной разговаривать. Рассердилась и пошла прочь.

— Рассердилась? Она рассердилась?

— Она. За то, что я, видите ли, посмела ее бедняжкой назвать…

— Как вас девушкой звали, Дитер?

— Юлия. Урожденная Юлианна Портёрё.

— Красивое имя — Юлианна. Как у жены председателя.

Женщине было приятно от этой похвалы.

— А обычно меня звали тогда просто Юлишкой.

— Так, значит, Юлишка. Хочу я у вас еще кое о чем спросить.

— Пожалуйста.

— Скажите, эта ваша подруга, бедняжка Анна, какая она была? Увидит, к примеру, мужчину и уже глазами зыркает? Или, простите, как говорят, хвостом крутит, на любовь напрашивается?

— Нет, почему вы так решили?

— Я ничего не решил. Я только спрашиваю, такой ли был у нее характер? К примеру, еще в пору девичества.

— Ничего подобного. Совсем, даже наоборот.

— А потом, позднее?… Когда появились дети? Первый, второй, третий?

— И потом. Даже еще строже стала. Сколько раз она мне жаловалась, что мужики ей проходу не дают. И не, только Давид Шайго, но и другие. Недавно прибежала ко мне под вечер. Ливень как из ведра, а она ко мне: «Юлишка, дорогая, помоги мне, не знаю, что делать…»

Дитер все говорила и говорила не переставая, а Буриан слушал, переспрашивал и кивал головой даже тогда, когда и кивать-то было незачем.

Солнце клонилось к закату, и Дитер уже три раза порывалась уходить, но лейтенант всякий раз ее удерживал, возвращая в кресло. Теперь ему захотелось выяснить, какой была Анна Тёре после окончания школы, до тех самых пор, пока…

— А глаза у нее всегда были такие печальные?

— Нет, что вы! Это только теперь, за последнее время. Раньше, бывало, где смех да шутки, там и Анна.

— А вот взгляд? Казалось, она все время смотрит куда-то вдаль. И раньше так бывало?

— Это и раньше было. Глаза у нее всегда блестели, и в то же время как будто смотрели куда-то далеко-далеко. А куда?

— Мм-да. Что вы еще о ней знаете, тетушка Дитер?

— Я-то? Еще многое. Спрашивайте, буду отвечать.

— Что вы знаете о ее детях?

— О детях?

— Да. Например, о младшей, об Идуке? Рассказывала

вам Анна что-нибудь?

— Об Идуке? О ней рассказывала. О других нет. Ида Клобушицки. С чего же начать? Этот самый Клобушицки служил на пограничной заставе, возле города Мохач. А наша Анна нанялась туда на строительство, сначала кирпичи носила на этажи, потом ее на кухню взяли, поварихе помогать. Летом, не то в сорок девятом, не то в пятидесятом году это было, все воскресенья она обычно проводила на берегу Дуная с двумя детьми. Ради ребят она

снимала где-то комнатушку там же, в городе. Конечно, одной в общежитии дешевле бы было. Ходили они на дикий пляж, детишки играли в песочек, валялись на солнышке. Эммушка с подругами плескалась у берега, выискивала ракушки и носила их матери, которая вместе с квартирной хозяйкой сидела рядом с Дёзёке, младшим. В один прекрасный день возле них появился мужчина, в одних трусиках, с детской лопаткой в руке. «Извините,— говорит,

не ваша ли это лопатка?» — «Нет, не наша. У нас небыло никакой лопатки».— «Простите, я подумал, ваша»,— сказал мужчина и ретировался. Квартирная хозяйка ей и говорит: «Аннушка, зачем ты так резко ему ответила? Такой симпатичный молодой человек!» — «Потому что познакомиться хочет. А еще старший лейтенант».— «Офицер? А ты что, по трусикам определила?» — «Он не в первый раз, уже на улице подходил. Только мне никаких знакомств не нужно». Вздохнула Анна и замолчала, а тут вдруг крик раздался. Детский крик чуть ли не с середины реки. Видно, кого-то из детей подхватило течение и понесло. Вы слушаете?

— Слушаю, тетушка Дитер. Рассказывайте дальше.

— Если вас больше интересует, как мы работали на винограднике, я могу сперва об этом рассказать.

— Я не разбираюсь в виноградниках. Продолжайте.

— Ну, хорошо. Подхватило, значит, течение девочку. А этой девочкой оказалась Эммушка. И хотя на берегу было полно народу, никого не нашлось, кто бы за ней бросился. Девочка один раз скрылась под водой, второй, третий. Ну, конец, больше не вынырнет. Тут нашелся все-таки смельчак. Как увидел, разом прыгнул в воду и спас Эммушку. Вылез, подходит — тот самый старший лейтенант. Клобушицки по фамилии. Пришлось познакомиться, а потом и домой пригласить. Ну а когда беда случилась, он ей обещал, что осенью будет свадьба. Обещал и пропал.

Тогда пошла Анна на заставу, чтобы хоть адрес узнать, письмо написать. Но адреса ей не дали, говорят, государственная тайна. Она начала настаивать. Тут ее задержали — уж не шпионка ли? — и прямехонько к начальнику, к майору. Майор ее спрашивает: «Почему вас интересует местонахождение старшего лейтенанта?» — «Потому что я его невеста». А доказать нечем, только глаза заплаканы, живота не видно, всего четыре месяца. «Вам известно, что Клобушицки получает квартирную надбавку?» — «Нет, неизвестно».— «А известно, что это означает?» — «Нет, неизвестно».— «Это означает, что он женат». Но майор так дело не оставил, взял сторону Анны. Вызвал он этого Клобушицки, устроил им очную ставку. Клобушицки ни от чего не отказывался и дал обещание, что сдержит слово, разведется с женой, потому как брак у них бездетный и живут они врозь. Признал он своим и будущего ребёнка, Идуку. Майор на этом не успокоился. Пока суд да дело, говорит, извольте дать официальную бумагу, что ребенок ваш. Бумагу эту он Аннушке тут же и вручил. А потом все это кончилось ничем, потому что жена Клобушицки развода ему не дала. И когда родилась Идука, он сказал Анне… В соседней комнате зазвонил телефон. Трубку никто не брал, и Буриану пришлось пойти туда.

— Старший лейтенант Буриан слушает.

Звонил майор Кёвеш. Он дал указание допросить по месту жительства Таподи и его жену, проживающих в Иртани. Оказывается, Давид Шайго подавал на Таподи заявление в районный суд с просьбой взыскать с агронома деньги, присвоенные им в результате каких-то общих торговых дел.

— Так точно, я вас понял,— сказал Буриан, представив себе на миг выхоленную, красивую, как породистая кошка, жену Таподи на террасе среди ухоженного садика.

Он постеснялся признаться, что уже побывал в Иртани и мимоходом называл майору фамилию Таподи.

— Телеграмма отправлена,— доложил он.

— Куда?

— В Будапешт.

— Хорошо. Я понимаю, о чем вы сейчас думаете. Стоит ли, мол, заниматься всякими побочными делами и распутывать весь клубок? Стоит, обязательно стоит. Ни

одного открытого вопроса мы не должны оставить. Чем вы сейчас заняты?

— Допрашиваю близкую подругу жертвы преступления.

— У Давида Шайго была подруга?

— Нет… У Анны Тёре.

Закрыв ладонью трубку, он прислушался, что делается в соседней комнате. Дитер все бормотала. Губы ее шевелились, что-то нашептывая.

Кёвеш, видимо, ждал пояснений. Затем, не дождавшись, резко спросил:

— Почему вы считаете, Буриан, что Анна Тёре была жертвой преступления?

Буриан долго молчал и только на повторный вопрос очень тихо, почти неслышно ответил:

— Не знаю, товарищ майор.

Положив трубку, он вернулся к своему столу и снова сел напротив женщины.

— А не сказали бы вы мне, Юлишка, несколько слов о жене Таподи? Ее муж работал у вас в селе, а теперь перебрался в Иртань…

— Простите, не поняла.

— Какая она женщина?

— Помнится, блондинка. Нет, пожалуй, скорее, светлая шатенка.

— Я не об этом. Вот если ее сравнить с Анной Тёре…

— Если сравнить? Насколько я знаю, Таподи ни одного ребенка не родила. Хотя и замужем. И не первый год. Нет, их и рядом не поставишь.

— Понял…

И Буриан неожиданно поймал себя на мысли о том, что ни все-таки невольно старается поставить их рядом. Ту, мертвую, и эту, живую. Но напрасно он пытался представить себе живую Таподи, хотя вчера он очень хорошо ее рассмотрел. Это ему не удавалось. Другое дело Анна, Аннушка…

Чувство было неприятным. Хорошо бы поскорее закончить это дело. Да, чем скорее, тем лучше.

Он совсем позабыл о Дитер. Не видел, не слышал ее. А женщина, наверное, все говорила и говорила. Такая уж уродилась разговорчивая.

— Извините, я могу идти?

— Да-да, тетушка Дитер. Можете идти. И большое вам спасибо.

— Не за что. Рассказала, что знала. Начальству обо всем надо знать.