Все как в поговорке — в четверг вечером пошел дождичек. За окном было ненастно. Трое мужчин расположились в старых кожаных креслах, дымок из их трубок медленно всплывал к потолку. На высокой каминной полке четко отщелкивал секунды будильник: так-тики-так… Майор пил виски, двое других, помоложе, держали стаканы с белым вином. В комнате было чисто и тепло, только как-то пустовато, словно в фермерской кухне. Помимо трех кресел, тут стоял квадратный стол и четыре дачных гнутых стульчика; на полу — жиденький половичок и рядом с камином — тренога с глиняным горшком для углей. На стене напротив камина громоздились ряды книжных полок, в беспорядке забитых томами. У некоторых был оторван корешок, что придавало этим книжкам полную анонимность.

Зайчик Лэйн протянул руку за бутылкой, которую он поставил у себя за спиной, подальше от каминного огня, чтобы вино подольше оставалось холодным.

— Тебе налить, Джозеф?

Зайчиком Лэйна называли из-за заячьей губы, которую он безуспешно пытался замаскировать толстыми черными усами; говорил он с легким присвистом.

Рыжий Джозеф протянул ему свой стакан:

— Да, спасибо.

Зайчик сам делал вино, в основном из собственного винограда, который выращивал возле теплицы за кухней.

— Как ты, майор?

Майор откинулся в своем кресле, вытянул скрещенные ноги к огню. Это был крепкий, массивный мужчина, с коротко стриженным седым ежиком на голове, что только подчеркивало тевтонскую угловатость его черепа. Он глянул на свой стакан с виски и скрипучим голосом произнес:

— Нормально.

Его серые, слегка навыкате глаза чуть-чуть косили, отчего направление взгляда казалось непонятным.

Камин озарял комнату оранжевым сиянием, кое-где на раскаленных углях плясали язычки пламени. Майор прихлебнул из стакана виски и вздохнул. Рыжеволосый Джозеф заново раскурил погасшую трубку. Будильник продолжал настойчиво постукивать. Было двадцать минут девятого.

— Как у тебя дела идут, Джозеф? — спросил Зайчик Лэйн.

Джозеф ответил не сразу. Он попыхивал трубкой и раздумывал. Наконец он проронил:

— Не знаю… — и после долгой паузы добавил: — Я просто ожидаю. — Он сделал резкий раздраженный жест рукой, отчего старое кресло испуганно скрипнуло. — Господи, зачем я с ним только связался?!

— Ага, вот как… — протянул майор, переведя взгляд на Джозефа. Тот неотрывно смотрел на огонь.

— Это больше не может продолжаться, — пробормотал Джозеф. — Так или сяк, но всему ведь приходит конец.

В комнате повисло молчание. Прошло минут пять. Казалось, будто им после каждой реплики требовалось восстанавливать затраченные на слова силы. Зайчик встал, взял щипцами несколько комков угля из горшка и аккуратно положил их в огонь, затем вернулся в свое кресло. Первым заговорил старик:

— Как вы смотрите на то, чтобы сыграть?

Без единого слова все трое поднялись, и со своими стаканами пересели на дачные стульчики у стола. Усевшись, они вскрыли коробку с домино. Рассыпали, разложили по столу костяшки, разобрали их, и некоторое время молча всматривались каждый в свою добычу. Во время игры они тоже почти не разговаривали. Время от времени Зайчик вставал, чтобы подбросить угля в камин или долить всем в стаканы. Потом в игре возник долгий перерыв, пока он откупоривал новую бутылку вина. Майор продолжал потягивать виски, почти не доливая в стакан воды, и по мере того, как за окном смеркалось, движения его становились все более медленными и напряженными, хотя не менее точными, а глаза полностью потеряли всякое выражение. В комнате звучал только перестук костяшек домино, тиканье будильника и иногда — потрескивание пламени в камине.

В двадцать минут одиннадцатого, когда они закончили очередную партию, майор поднялся и, старательно выговаривая слова, произнес:

— Мне пора идти. Спокойной вам ночи.

Джозеф тоже встал:

— Я пойду с тобой, майор.

Зайчик проводил их до двери. Снаружи все еще шел дождь. У вешалки при входе майор с некоторым трудом натянул на себя шинель и вышел на крыльцо с непокрытой головой. Джозеф надел свой плащ и твидовую шляпу. Они вполголоса попрощались с хозяином и удалились вместе. Джозеф рядом с огромной фигурой майора казался карликом.

Дом Зайчика Лэйна и его мастерская составляли часть квартала, застроенного домами с террасами. Эти двое вышли из квартала и двинулись вниз по склону холма к Бир-стрит, плохо освещенной торговой улочке, которая в этот час была абсолютно пустынна. Джозеф остановился перед дверью антикварного магазина и ступил в боковую дверь.

— Спокойной ночи, майор, — обронил он, полуобернувшись.

— Спокойной ночи, Джозеф!

Майор прошел по улице дальше, а затем повернул на Догс-Лег-Лейн, ведущей к Гаррисон-Драйв.

Гетти Ллойд Паркин, сестра майора, сидела в своей маленькой комнате, расположенной между большой гостиной и кухней. Они уже давненько не использовали большую гостиную — с самой смерти их отца. Ее комната была на одной стороне коридора, а комната Гэвина — на другой.

Комната Гетти выглядела затхлой конуркой старой девы, отчаянно пытающейся прожить на скромную пенсию. Два стареньких кресла были изношены до такой степени, что рисунок на обивке невозможно было разобрать, ковер кое-где прохудился, а занавеси провисали в тех местах, где петельки сорвались с крючков на карнизе. Гетти сидела в кресле и читала, рядом с нею стояла старомодная масляная печь с красным освещенным окошком и решетчатым верхом, откуда поднимался горячий и влажный пахучий воздух.

Гетти напоминала брата — почти такая же высокая и широкоплечая, только сухопарая. Глаза серые, волосы седые, а лицо, казалось, напрочь утратило естественный цвет. Читая, она время от времени протягивала руку, вытаскивала из бумажного пакетика дешевые леденцы и аккуратно совала в рот.

Где-то в глубине дома часы пробили одиннадцать, и тотчас же ее острый слух уловил другой звук сзади дома. Открылась и захлопнулась дверь. Через несколько секунд в коридоре раздались шаги, дверь отворилась и на пороге возникла громадная фигура брата. Его седые волосы потемнели от дождя, на грубом сукне шинели блестели круглые капельки воды, с мокрых брюк на пол стекали струйки.

Он стоял в дверях, молча и без выражения глядя на свою сестру.

Гетти, не поднимая глаз от своей книги, проронила:

— В кастрюле на кухне есть суп, если хочешь — разогрей.

Майор развернулся и прикрыл за собой дверь. Женщина слышала, как он шаркает по холлу, потом шумно стягивает шинель. А затем тяжелые шаги заскрипели по лестнице, ведущей в спальню — он отправился спать.

Прошло два дня. Субботним вечером Джозеф Клемент сидел за своим рабочим столом у окна, на втором этаже, откуда открывался вид на внутренний дворик его дома и магазина, и на такие же соседние дворики вдоль Бир-стрит. За окном серела свинцовая завеса дождя, бесконечного, ровного и спокойного. В комнате Джозефа, казалось, стояла особая атмосфера монастырской кельи, логова отшельника. Это была спальня, совмещенная с рабочим кабинетом; дело не в том, что доме не хватало места, просто Джозеф проводил почти все время сгорбясь над своими альбомами марок, каталогами, книгами по английской старинной мебели, или копался в черновиках своей рукописи по истории филателии.

Желтый свет от голой лампочки падал на его рыжую голову, на кучку марок, запаянных по отдельности в полиэтиленовые пакетики: коллекция гватемальских марок ранних выпусков, которую прислал ему из Центральной Америки знакомый филателист. Джозеф взял лупу и склонился над марками. Но настоящий азарт собирателя все не приходил, поскольку ему пока не удалось наглухо отгородиться в этой маленькой комнатке от навалившихся проблем, которые неотступно преследовали его. Но он терпел, напряженно вглядываясь в марки, зная, что очень скоро он забудет обо всем и погрузится в этот увлекательный мир целиком. Сама обстановка его крошечного монастыря всегда действовала на него, как успокоительное лекарство, и вот-вот он снова ощутит то странное удовлетворение, которое с некоторых пор стало частью его жизни.

Сейчас его занимали две погашенные марки 1881 года — они не были особенно ценными, но зато заполняли определенный пробел в его коллекции. И еще тремя другими, из мемориальной коллекции Центрально-американской Выставки 1897 года; одна из этих марок несла на себе незамеченный никем ранее дефект в портрете Барриоса.

Постепенно его дыхание стало спокойным, размеренным, пальцы его перебирали марки с наработанной годами сноровкой, а часы на столе тихонько отсчитывали секунды и минуты. За окном медленно темнело, и вот уже зажглись окна в соседних домах. Было четверть восьмого.

В коридоре послышался звонок, кто-то топтался у боковой двери дома. Джозеф издал длинный вздох, отодвинул стул и поднялся. Передвигался он тяжело, неуклюже, словно грузный дряхлый старец, хотя ему было всего сорок пять, и несмотря на крепкое телосложение, он вовсе не выглядел полным. Он вышел в коридор, спустился по лестнице и открыл боковую дверь.

Там, съежась под дождем, стоял человек в макинтоше и с кожаной сумкой в руке.

— Я Уоддингтон, пришел повидаться с Дэйвом Клементом. Он меня ждет.

Мужчина сделал осторожный шаг вперед, и Джозеф неохотно отступил в сторону.

— Вы бы лучше прошли через магазин, — пробурчал Джозеф. Он хлопотливо закрыл дверь и отворил другую, ведущую в темное пространство торгового зала. — Сюда!

Не зажигая света, Джозеф уверенно прокладывал путь сквозь бесформенные груды антикварных предметов, но только когда он дошел до противоположной стены, где была дверь конторы, и наконец включил свет, Уоддингтон смог последовать за ним.

Он вышел в освещенный магазин, моргая сослепу, словно разбуженная сова. Уоддингтон был длинный, сутулый и бледный, будто вырос в подземелье. И тем не менее, он следил за собой, что было видно из того, как тщательно подбриты края его бакенбардов, переходящие в усы. Войдя, он оглядел контору с некоторым подозрением:

— А где Дэйв?

— Его нет дома, но я жду его с минуты на минуту.

А Дэвид Клемент в это время стоял голый в душе и намыливался. Он разительно отличался от брата — тщедушный, темный, тонкокостный, с тонкими, почти женственными чертами. Ему было слегка за тридцать, а вот девушке, что лежала в постели, еще не хватало до этой цифры несколько лет.

— Что это сегодня за спешка такая? — девица перекинула голые ноги с кровати, глядя на него и поглаживая свои груди.

— Уодди должен прийти часов в восемь.

— Уодди? А чего ему надо?

Клемент потянулся за полотенцем.

— Не знаю наверняка, но могу догадаться.

— Он может устроить неприятности?

— Только на свою голову. Он ублюдок, вот он кто.

— Но ты ведь не позволишь, чтобы они тебя отговорили?

— Вот уж нет! — он вытерся, вышел из ванной и встал перед нею: — Я уже говорил тебе, Мо, я решился, и ни они и никто не сможет мне помешать теперь.

— А когда?

— Ну, через месяц. Или полтора. Зачем особенно спешить, верно? Мне надо сделать еще пару вещей — толкнуть «Манну» для начала. Я уже поместил объявление в «Лодочном обозрении». Газета выйдет через неделю, и я уверен, сразу посыпется масса предложений. Такие яхты, как «Манна», в это время года отлетают, как горячие пирожки.

Но девушка все еще глядела озабоченно.

— Слушай, а Уодди пришел сам по себе, или его послали?

Клемент пожал плечами.

— Наверно, это проделки Чоки. Чоки — порядочный дерьмец, но он всегда четко просчитывает, что и где ему светит, прежде чем возьмется за что-нибудь.

Клемент натянул трусы и взял свою рубашку. Девушка встала с постели и пошла в душ. Она надела купальную шапочку и подоткнула под нее свои длинные темные волосы.

— Завтра мы увидимся?

— Знаешь, Мо, я думал провести весь день на яхте — подготовить ее к продаже.

— Захвати меня, я хочу поехать с тобой.

— Брось, ты же работаешь в ночную смену. Тебе надо побольше спать, чтобы оставаться такой же классной девчонкой.

Она помолчала, открывая краны душа и регулируя теплоту воды.

— Дело, наверно, не в яхте. Ты нашел какую-нибудь девку!

— Слушай, не говори глупостей, Мо!

— Тогда возьми меня с собой, я же тебя прошу!

— Ладно, посмотрим.

Клемент стоял уже одетым перед зеркалом и причесывался.

— Я спешу. Мне совсем не хочется, чтобы этот болтун Уодди долго трепался с моим братишкой Джозефом.

Клемент вышел из спальни, прошагал через гостиную к малюсенькому холлу, где на вешалке висел его мокрый макинтош. Он натянул плащ и, уже в спешке, захлопнул за собой дверь квартиры.

На Годолфин-стрит дождь лил не переставая. Держась поближе к карнизам домов, он быстро прошел по улице до конца, затем свернул влево на Бир-стрит, где на узкой пустынной мостовой тускло поблескивали в свете фонарей многочисленные лужи. Единственным признаком жизни тут был ярко освещенный ресторанчик напротив антикварной лавки.

Сквозь витрину лавки Клемент разглядел слабый свет в задних помещениях конторы. Он вошел в дом через боковую дверь и бесшумно прокрался через магазин, так, чтобы оказаться у дверей конторы раньше, чем Джозеф или Уоддингтон заметят его появление. Эти двое сидели по две стороны стола, а между ними на большом листе промокательной бумаги лежали шесть пресс-папье.

— Хэлло, Уодди! — сказал Дэвид. — Принес на продажу что-то интересненькое, а?

Воскресенье. После двух недель промозглой, дождливой непогоды казалось совершенно справедливым, что весна наконец началась. Воздух был чист и свеж, и гладкая поверхность воды в устье реки слепила глаза солнечными бликами. Скоро супруги Уайклиффы, если позволит погода, перестанут принимать у себя друзей, а займутся садом, своими обожаемыми камелиями, магнолиями, азалиями и рододендронами. Они будут перекусывать наскоро прямо на свежем воздухе, а потом трудиться вновь до позднего вечера, и укладываться спать досмерти уставшими, но с приятным чувством выполненного долга и достигнутого согласия с природой.

Вблизи с этой стороны реки других домов не было, так что они обладали свободой вести по-настоящему частную жизнь; частная жизнь — вот единственная твердая валюта в мире, на которую имеет смысл обменивать всякую другую. Двадцать соток заросшей кустами и деревьями земли способны дать человеку весь спектр ощущений — от чувства вины до мании собственного величия: а это уже зависит от того, сумеют ли Уайклиффы справиться с нашествием на их участок крыс-леммингов, или предпочтут обойтись без насилия над живыми существами. Сам Уайклифф иногда испытывал угрызения совести за смерть маленьких зверьков, что было отголоском его социал-демократических убеждений, однако его жена Хелен была сделана из более прочного материала.

Половина восьмого вечера. Они вставали всегда рано, даже по воскресеньям, Хелен не уставала трудиться по целым дням. Пощипывая свой поджаренный хлеб с мармеладом (низкокалорийный завтрак с черным кофе, как рекомендуют диетологи), она внимательно читала журнал по садоводству.

— Слушай, — сказал Уайклифф. — Я пройду вдоль берега, возьму газеты, что ли.

Поход за газетами был его обычным маршрутом по воскресеньям.

Да, все больше и больше становилось таких вещей, которые они делали по привычке, по традиции, и домашняя жизнь начинала застывать, с того самого момента, как выросли дети. Чарльзу Уайклиффу было сорок девять — возраст, как ни крути. Теперь остается только скатываться потихоньку вниз. Дети оперились и — почти в буквальном смысле — вылетели из гнезда. Сын Дэвид мотался по всему миру в качестве сотрудника одного полугосударственного агентства, которое передавало блага научного знания в страны Третьего Мира — Непал, Эквадор, Лесото, — и время от времени возвращался в Европу на совещания и конференции. Дочь Рут тоже не сидела на месте. Она следовала за своим шефом повсюду в его деловых командировках — по Европе и в США; дважды она побывала в Токио и один раз — в Персидском заливе. А ведь им — близнецам, сыну и дочери — было всего только по двадцать пять; в этом возрасте сам Уайклифф лишь впервые выехал за рубеж, пересек Ла-Манш, ощущая себя слегка в роли капитана Кука или Христофора Колумба и всерьез гадая, сможет ли он привыкнуть к правостороннему движению.

Так вот, теперь они с Хелен остались одни. Нет, им нравилось их положение, но возникали вопросы. Вопросы… К чему было это все? Куда надо стремиться дальше? И зачем мы делали все это?.. Наверно, впервые стало ясно, что все это — не игра, не репетиция, а самая настоящая жизнь, причем ее завершающая часть. В известном смысле Уайклифф был удовлетворен в своих профессиональных амбициях — он взобрался по служебной лестнице настолько высоко, насколько хотел — даже выше того, как ему иногда казалось. Хотя административный офис и секретарша перед дверью его кабинета — это было не совсем то, чего он добивался.

Люди, которые знали его давно, считали, что он сделал хорошую карьеру. Сын фермера-арендатора из захолустного Хертфордшира, начинавший стажером-полицейским в девятнадцать лет, он превратился теперь в старшего суперинтенданта и начальника криминального отдела, отвечающего за два графства. И все-таки, в нем ныла какая-то смутная тоска; в глубине души он ощущал, что его жизнь не сложилась. К чему ведет его повседневное существование? К чему? К хорошей пенсии, модной мебели в доме… К бездумной череде похожих друг на друга дней…

— Посмотри там в магазине, нет ли у них хорошего уксуса из белого вина, а то у меня весь кончился… — сказала Хелен ему вдогонку.

Деревенька Сент-Джуллиот лежала в миле от Уотч-Хаус, где жили Уайклиффы, поближе к городу. Уайклифф вышел через садовую калитку, пересек аллею и побрел по пляжу. В этом месте до противоположного берега устья было всего несколько сот метров, и через эту узкую горловину проходили все корабли — в оживленный порт и обратно.

Прошло примерно полчаса со времени наибольшего отлива. Сборщики устриц внимательно ворошили илистую прибрежную гальку, а чуть ниже по устью реки расселась стайка чаек с черными спинками, с неиссякающим оптимизмом ждущая ветра с моря, который пригонит рыбу.

Это близкое соседство с природой уже стало для Уайклиффа чем-то само собой разумеющимся; и ему приходилось время от времени напоминать себе, как это здорово — жить в таком прекрасном уголке, и в то же время — всего в каких-то двадцати минутах езды от места работы.

Теперь он шел вдоль верхней линии прилива, где спутанные узлы водорослей соседствовали с рваными пластиковыми пакетами и отдельными пятнами нефти. Да, загрязнение моря беспокоило его, только он старался не думать об этом; ведь он все равно ничего не мог с этим поделать. Ближе к деревне, где длинные языки частных садиков при коттеджах доходили до самого берега, располагались выстроенные в ряд лодки, которые оттащили на достаточное расстояние от линии прилива. В море болталось на волнах несколько прогулочных яхт, а ведь еще не сезон; через месяц яхт станет намного больше. А за Сент-Джуллиотом, выше по течению, раскинулся по холмам город — когда-то, во времена Второй мировой, он был разбит под бомбежками; теперь-то он давно уже восстановлен, окутан не гарью от взрывов, а промышленным смогом, и словно спрашивает с неясной тоской: «Что же дальше?»

За деревней начиналась набережная, которая в незапамятные времена использовалась как пристань для судов. В нескольких метрах от этой набережной на прибрежной гальке что-то поблескивало. Подойдя поближе, Уайклифф понял, что это револьвер. Наверно, табельное оружие офицера времен последней войны, 38-го калибра. Уайклифф осторожно поднял оружие и понюхал. Недавно из револьвера, похоже стреляли. В барабане осталось несколько патронов, поставлен на предохранитель.

В последние годы Уайклифф часто страдал от того, что высокий пост не дает ему заниматься самыми ранними стадиями расследования. Приходится выходить на сцену лишь когда дело уже наполовину сделано. Но только не на этот раз. Сейчас Уайклифф отчетливо представил себе заголовки в завтрашних газетах: «Старший суперинтендант нашел пистолет на пляже».

С помощью нитки, выуженной из кармана, Уайклифф осторожно снял пистолет с предохранителя. Хотя оружие лежало ниже линии прилива, оно явно не успело побывать в воде. Так-так. Высокий прилив стоял в час ночи, и еще примерно через час вода дошла до того уровня, где лежал револьвер. Значит, оружие выбросили после двух часов ночи — а сейчас восемь утра.

Уайклифф относился к пистолетам очень серьезно, даже для полицейского. Его всегда мучила мысль, что человек может лишиться жизни только потому, что какой-нибудь кретин впадет в истерику, испугается или разозлится. Ба-бах! И вас уже нет. «И вся королевская конница, и вся королевская рать не может Шалтая-Болтая собрать.»

Он огляделся кругом. На мелкой гальке пляжа ничего подозрительного не наблюдалось, но это немудрено — даже его собственных следов уже было не разобрать.

Уайклифф взобрался по гранитной лестнице на набережную — нижние ступеньки здесь были склизскими от темно-зеленого мха, а выше — покрыты серовато-оранжевыми лохмотьями лишайников. Отсюда с пляжа не было другого пути, не считая только террасы одного из коттеджей. Сквозь щели в булыжной набережной пробивалась трава, создавая причудливый зеленый орнамент на сером фоне. Со стороны набережной, повернутой к морю, торчали четыре сломанных чугунных столба — все, что осталось от примитивного крана для погрузки на корабли камня.

Тут, у столбов, Уайклифф нашел три точки, в которых трава была примята — похоже, колесами автомобиля; на том месте, где должны было бы располагаться четвертое колесо, не было травы, которая могла бы сохранить отпечаток, только голый гладкий камень. К набережной можно было проехать по аллейке, ответвляющейся от дороги на Сент-Джуллиот. В свое время по аллейке ходили грузовики, и до сих пор по ней вполне можно было проехать. У самого парапета набережной было явное место разворота и даже какие-то смазанные следы шин, но не такие четкие, чтобы разобрать рисунок на протекторах.

Церковный колокол зазвонил к заутрене — чуть надтреснутым, старческим тенором. На аллее, после двух недель сплошных дождей, глинистая почва так размякла, что смешно было рассчитывать найти какие-нибудь следы или отпечатки. Дальше аллея сливалась с узеньким проселком, который вел от города, позади Уотч-Хауз, дальше к берегу.

У своего киоска с энтузиазмом человека, работающего на себя, трудился темноволосый Томми Кэрн. Он распаковывал кипы полученных газет.

— Доброе утро, мистер Уайклифф! Сегодня вы раненько пожаловали, ну да ладно, я через пару минут вас обслужу.

Похоже, он был слишком увлечен своим занятием, чтобы обратить внимание, что именно Уайклифф держит в руках — зонтик или револьвер.

Из своей резиденции вышел викарий в черной рясе и направился в церковь; по пути он издали приметил Уайклиффа и поднял ладонь жестом соболезнования к «заблудшей овечке». Уайклифф был не религиозен.

Деревня постепенно просыпалась, в верхних этажах отдергивали гардины, во двор по утренним надобностям уже выпускали нетерпеливых собачек, — одним словом, начиналось обычное, ленивое воскресное утро.

На треугольном газончике перед газетным киоском стояла телефонная будка. Уайклифф вошел, положил револьвер на полочку и набрал номер.

— Штаб-квартира полиции, — раздалось в трубке.

— Это суперинтендант Уайклифф. Соедините с отделом криминальных расследований, пожалуйста.

— Детектив-сержант Керси слушает.

Керси был недавним приобретением отдела — перевелся сюда из городского отделения. Он все еще оставался в чине сержанта, поскольку больше думал о деле, чем о чинах. Уайклифф собирался наконец дать ему повышение.

— Ночью нигде не стреляли?

— В наших отчетах ничего такого, сэр.

— Кто там с вами дежурит?

— Диксон и Поттер.

— Вышлите их ко мне немедленно. Диксон умеет пользоваться фотокамерой, так что пусть захватит ее. Позвоните домой к Смиту и попросите его подъехать ко мне в офис как можно скорее. А пока проверьте один револьвер — не проходит ли он по нашим архивам. «Уэбли энд Скотт», армейского образца.

Потом он позвонил домой:

— Хелен, это я. Тут у меня возникли дела.

— В деревне? Интересно…

— Я нашел на пляже заряженный револьвер. Я тебе попозже перезвоню, ладно?

Уайклифф пошел к повороту аллеи — поджидать своих сотрудников.

Так-так, если стреляли где-то на набережной или на пляже, звук обязательно услышали бы в деревне. Тут даже автомобиль, проехавший ночью по аллее, может привлечь внимание. Ночи в Сент-Джуллиоте чрезвычайно тихие, а народец здесь живет крайне любознательный.

Из соседнего дома вышла маленькая девочка и уставилась на Уайклиффа широко раскрытыми карими глазами. В руке у нее был зажат уже сильно обкусанный сухарь, о котором она явно позабыла. Мимо проехал молоковоз, звякая бидонами и бутылками.

Наконец прибыла патрульная машина, Диксон и Поттер выбрались на свежий воздух, явно недоумевая, как такое мирное чудесное утро может предоставить полицейским иные возможности для развлечения, помимо обычной игры в карты по маленькой в караульном помещении. Уайклифф объяснил им их задачу и оставил их на месте, а сам поехал в штаб-квартиру на патрульной машине.

Здание стояло по-воскресному тихое, задумчивое. Не слышно было бешеного стука пишущих машинок, истерических телефонных звонков, а дежурный сержант у стойки читал «Сандей миррор», прихлебывая из кружки чай. Расследование, начавшееся в воскресенье, всегда на первых порах идет неспешно — ведь полицейские, подобно прочим смертным, тоже любят отдыхать по выходным; копаться в саду, удить рыбу, отсыпаться, гулять с детьми и собакой, а иногда даже посещать церковь.

Сержант Смит застал Уайклиффа уже в офисе. Смит работал в следственной группе штаб-квартиры еще с тех времен, когда самого Уайклиффа тут еще никто не знал. Сперва он был обычным офицером полиции и немножко — фотографом, а потом, пройдя курс спецподготовки, стал в основном фотографом и немножко экспертом по отпечаткам пальцев. У Смита все было серое — одежда, кожа, седые волосы и сама личность, но для своей занудной работы он хорошо подходил — во всяком случае, если ему не приходилось сталкиваться с людьми. Смит не находил с людьми общего языка.

Смит посмотрел на револьвер безо всякого выражения, и не дотронулся до него, пока Уайклифф не пояснил:

— Оружие уже проверяют по нашим архивам.

— Ничего они не найдут. Слишком много таких сувениров осталось от войны. Люди частенько закапывают их в глухих местечках и стараются позабыть.

— Тут пять патронов на месте, а один, похоже, недавно отстрелян.

Кустистые брови Смита полезли вверх:

— А этой ночью были какие-то происшествия?

— Нет, никаких сигналов. Я хочу, чтобы вы проверили отпечатки на нем, а потом передали Мелвиллу.

Мелвилл был экспертом по баллистике, работавшим вместе с судмедэкспертами.

Смит подумал про себя, что Уайклифф делает из мухи слона, но решил, что лучше промолчать. Он ушел с револьвером, от которого на промокашке на столе у Уайклиффа остался бледный масляный след.

А Уайклифф тем временем размышлял. Нет, вряд ли кому-нибудь пришло бы в голову забираться в захолустный Сент-Джуллиот, чтобы выкинуть тут револьвер, не имеющий отношения ни к какому преступлению. Это слишком маленькая штучка, можно выкинуть где угодно, зарыть, выбросить в реку, в море, или даже просто в сточную канаву.

Другое дело — спрятать тело. Вопреки расхожему мнению, тело спрятать вовсе не так просто, даже в море. Тело должно попасть в глубокую воду, в нужный момент прилива, а для этого обычно приходится использовать высокие пристани или лодку, что вызывает подозрения.

Уайклифф поднял трубку и попросил соединить его с хозяином пристани.

— Не думаю, что он будет у себя в конторе сегодня, так что попробуйте застать его дома.

Через две минуты его соединили.

— Мистер Фостер? Это Уайклифф из отдела криминальных расследований… — они были знакомы, встречались на разных общественных мероприятиях. — Извините, что беспокою вас в выходной день…

— Ерунда, не извиняйтесь.

— Вот какой у меня к вам вопрос: если бы вам надо было избавиться от трупа, поблизости от устья реки, причем избавиться навсегда, как бы вы поступили?

— Ну, выбрал бы местечко, где не толпятся полицейские.

— Понятное дело, а где именно? — усмехнулся Уайклифф.

— Дайте подумать… — последовала долгая пауза, потом его собеседник пробормотал: — Ну, самое лучшее — закопать у себя в саду.

— А если все происходит на берегу, в устье реки?

— Ну тогда, если у вас нет с собой лодки, то тогда уж придется столкнуть тело с набережной в Сент-Джуллиоте. А если на другом берегу, то могу предложить верфь Поттерс, только там место лучше проглядывается. А вам надо срочно прятать тело?

Уайклифф с коротким смешком спросил:

— Ну, а почему именно эти два места?

— Да потому что они находятся прямо перед началом узкой горловины, и с этой точки все смывает в открытое море, если отлив в нужной точке, со скоростью несколько узлов. Вы же понимаете это не хуже моего.

— Постойте, вы сказали — «отлив в нужной точке». А что это конкретно значит?

Фостер что-то пробурчал себе под нос, прикидывая, потом протянул:

— Ну, через час-полтора после высокой воды и еще часа два после того. Все выносит в это время в пролив.

— А этой ночью, например?

— Мне что, придется рассказывать обо всем этом в суде? — насторожился хозяин пристани.

— Вполне вероятно. Но если уж дело дойдет до того, там у вас будет время еще раз подумать, прежде чем отвечать.

Тот помолчал.

— Ну что ж. Прошлой ночью высокая вода пришла в ноль часов сорок восемь минут, по моим записям. Дул крепкий юго-восточный бриз — баллов пять-шесть по шкале Бофорта — но это не могло сильно повлиять на обычное поведение воды в устье реки. Короче, наилучшее время, пожалуй, было между тремя и четырьмя часами ночи.

— Спасибо. Еще один вопрос: если тело сбросили в воду с той старой пристани, можно ли рассчитывать найти его?

Фостер колебался.

— Ну, во всяком случае, не в устье реки. Да пожалуй, и нигде больше, но это только первое время. Чуть позже тело может оказаться выброшено где-нибудь на берег — через месяц, а может, через пару дней. Вы же знаете, что такое море — все непредсказуемо, все зависит от чертовой уймы всяких вещей: ветра, течения и все такое. Море — как женщина, никогда нельзя заранее знать, как себя поведет.

Уайклифф вспомнил, что у Фостера три уже взрослых незамужних дочери, и беззвучно усмехнулся.

Итак, кому-то, имеющему на руках мертвое тело, имело смысл подъехать на набережную в Сент-Джуллиот и выбросить тело в море. Тело… Нет, фантазия работает у него слишком быстро, с опережением. Ведь пока что у него на руках только револьвер с одним отстрелянным патроном из шести.

Позвонил работник архива:

— Вы спрашивали насчет револьвера, сэр…

— Да-да, подождите минутку, я возьму блокнот.

— Разрешение на право ношения было выдано генерал-лейтенанту сэру Гэвину Ллойду Паркину, проживавшему в доме номер три по Гаррисон-Драйв. Документ продлен три года назад. А вскоре после этого дом подвергся ограблению со взломом и оружие похитили вместе с некоторыми ценными вещами.

— А что насчет боеприпасов к нему?

— Никаких отметок об этом, сэр. Это ведь было сувенирное оружие.

Уайклифф смутно помнил дело об ограблении дома на Гаррисон-Драйв, хотя сам он в расследовании не участвовал. Помнится, оттуда стянули коллекцию японских сувениров стоимостью несколько тысяч фунтов. Уайклифф в тот момент находился на севере страны, был занят в служебном расследовании одного скверно пахнущего дельца, в котором был замешан старший офицер полиции. В общем, надо будет покопаться в архиве.

Он повернулся к книжным полкам за спиной. Уж по вопросу о боевых офицерах-ветеранах справочник «Кто есть кто?» всегда поможет.

«Ллойд Паркин, генерал-лейтенант. Сэр Гэвин…» Дата рождения — 1893 год, а на дворе — 1981 год, значит на сегодняшний день генералу было бы восемьдесят восемь лет. Но справочник «Кто есть кто?», имевшийся у Уайклиффа, уже устарел, так что старик вполне может пребывать уже на том свете. Еще одна строчка сообщала об участии генерала в боевых действиях во Франции и Германии, в обе мировые войны, и еще сведения о детях: «од. с., одна д.» Ясненько. И вот еще — жена генерала скончалась в 1950-м году.

Следующая статья справочника была посвящена тому самому «од. с.»:

«Ллойд Паркин, майор, Гэвин (хронология движения по служебной лестнице — …); ед. с. ген. — лейт. сэра Гэвина Ллойда Паркина… Род. 1924. обуч.: Малверн, Кор. Колледж Кембридж…»

Уважаемая семья, почти что знаменитая.

Неожиданно Уайклиффу пришло в голову, что его помощник Керси, прежде чем поступить к ним, работал в Дивизионе В на участке, куда входила и улица Гаррисон-Драйв, а значит, Керси мог принимать участие в расследовании того взлома.

Он нашел Керси в дежурке, в гордом одиночестве; сигарета свисала из уголка его рта, чуть ли не клюя клавиатуру пишущей машинки, словно курица — зернышки в кормушке. Уайклифф уселся верхом на стул, положив локти на спинку.

— Ты не знаешь случаем Паркинов с Гаррисон-Драйв?

Керси искоса глянул на него.

— Ну, я хорошо знаком с майором, и сестру его видел, Гетти.

— А их отца?

— Отца уже не было на этом свете, когда я с ними познакомился, пару лет назад. У них дом обокрали, унесли японскую коллекцию и револьвер. Странное дельце.

— Почему же странное?

— Потому что одиночное. Обычно ведь как бывает — имеется банда, которая работает на какой-то территории. А здесь похожего повторного случая так и не произошло. Так что нам ничего не удалось раскопать, да и уголовному розыску — тоже.

— А вещички были ценные?

— Тысяч на двадцать или что-то в этом роде.

— Они были застрахованы?

— Насколько я помню, нет. Конечно, нас беспокоила пропажа пистолета, но сейчас я думаю, что вряд ли он вообще когда-нибудь появится на горизонте.

— Уже появился.

Керси изумился:

— Это что, тот самый револьвер на пляже у набережной? Будь я проклят! — он откинулся в своем кресле, чтобы удобнее было переваривать новость. — Значит, все-таки это сделал кто-то из местных. А мы уж списали дело на гастролеров.

— Я думаю, что из этого револьвера совсем недавно стреляли.

Керси раздавил бычок в приспособленной под пепельницу жестяной крышечке.

— Никаких отпечатков, небось?

— Смит сейчас проверяет это, но было бы странно, если бы отпечатки нашлись.

— Это точно. Значит, не за что ухватиться?

Керси работал в команде Уайклиффа не так давно, но между ними быстро установились близкие, почти дружеские отношения. Правда, время от времени Керси добавлял в разговоре «сэр», отдавая дань служебной иерархии.

— Я думаю, ухватиться нужно за тот самый конец, который вы в свое время упустили, — заметил Уайклифф. — То есть, за Паркинов.

Керси кивнул:

— Согласен, только вряд ли это нам много даст. Помнится, с меня в свое время семь потов сошло. С ними разговаривать — все равно что петь в одиночной камере. На отклик рассчитывать нечего.

— Что поделать, надо попробовать еще раз. Во всяком случае, они имеют право узнать, что часть похищенного у них имущества найдена.

— Хотите, чтобы я поехал с вами, сэр?

— Ну, я без машины. Хорошо бы поехать вместе на твоей.

Керси подумал и сообщил:

— Сестра, эта Гетти, настоящая затворница. Думаю, она вообще из дому никогда не выходит. Зато майор каждое утро выползает на Бир-стрит в своем синем свитере и вельветовых штанах, со смешной плетеной сумочкой. Если на улице дождь или холодно, на нем бывает старая офицерская шинель. Сперва он заходит за газетами, чтобы узнать, какие лошадки выставляются на бега, потом заглядывает к своему старому приятелю из антикварной лавки. Дальше идет в лавку букмекера, потом — в мясную лавку, булочную, и наконец — в свечную лавку. Последний адрес меня лично совсем не удивляет — в свой последний визит к ним я заметил, что дом полон дыма от масляных печек. В общем, Паркин — местная достопримечательность, как тут говорят.

— А что, он делает ставки у букмекера?

— Да, но я слышал, что ставит он исключительно на лошадей, которые хромают хотя бы на одну ногу. — Керси хихикнул. — Так сказать, из милосердия к букмекеру — как будто хоть один букмекер в мире нуждается в милосердии.

Они проехали через центр города и дальше — по направлению к старой гавани, где находилась Бир-стрит. В начале двенадцатого солнце уже сияло вовсю, но людей на улицах было мало — разве что выряженные в старомодные костюмы прихожане возвращались со службы из церкви к своим праздничным воскресным пирогам, испеченным в микроволновой печи.

Бир-стрит была в эпоху королевы Елизаветы главной улицей города, а теперь она вилась как ненужный придаток по окраине современного делового центра и упиралась в бухту. За обладание участками по Бир-стрит молодые деловые реформаторы отчаянно боролись с консерваторами, приверженцами старого образа жизни. Тут все средства шли в ход.

Проехав до половины улицы, они свернули на Догс-Легс-Лейн, или «Улочку Собачьей Ноги» — аллейку между домами, которая оставалась тут последним напоминанием о елизаветинской эпохе. Дорога резко взмывала вверх, и после двух крутых поворотов, из-за которых она и получила свое название, неожиданно выходила на передний бруствер большой старой крепости. Эта крепость главенствовала над всем устьем реки.

Именно у этого бруствера военные инженеры викторианской эпохи построили кирпичные дома для старших офицеров гарнизона. По архитектуре они вполне напоминали современные жилые дома, но окружены были великолепными садами, спускающимися вниз по склону бруствера, и вид отсюда открывался изумительный.

По сравнению с соседними дом номер три казался неухоженным. В саду тут разрослись настоящие джунгли, створки ворот косо висели на петлях, а тропинка, ведущая через сад к входной двери, напоминала полосу препятствий из-за глубоких ям и крутых ступенек, неожиданно возникающих под ногами.

— Да, тут ничего не изменилось к лучшему, — проронил Керси.

Они позвонили в дверь. Им открыл здоровенный мужчина в боцманском свитере, мятых вельветовых брюках и шлепанцах.

Уайклифф представился и спросил:

— Вы — майор Гэвин Ллойд Паркин?

— Да. Что вам нужно? — Этот скрипучий голос вызвал у Уайклиффа ответное желание слегка кашлянуть.

Так значит, это и есть майор Гэвин Ллойд Паркин, из Королевского Флота. Ему за пятьдесят, стрижен под машинку, массивные черты лица и серые, чуть навыкате, глаза.

— Проходите в дом.

Гостиная была пыльная, элегантная в своей неряшливости и какая-то заброшенная. Здесь застоялся смутный запах старого гнилья. И в то же время на стене висел роскошный турецкий ковер, изображавший «Древо желаний», стояло глубокое кожаное кресло, рояль — почти наверняка давно уже расстроенный — и два массивных буфета с бело-голубым фарфором.

Паркин предложил гостям присаживаться, однако сам остался стоять у окна, и глыба его огромного тела заслоняла весь свет. Керси тоже не стал садиться.

— Чуть более двух лет назад ваш дом подвергся ограблению со взломом, и помимо прочих вещей, был украден револьвер вашего отца. Так ли это? — спросил Уайклифф.

Паркин издал короткий утробный скрежет, который вполне мог означать и простой смешок:

— Вот уж хорошо сказано — «помимо прочих вещей»! Японская коллекция моего отца пропала бесследно, а ведь старику даже не приходило в голову, что ее имеет смысл застраховать!

— Мы пришли сообщить вам, что пистолет найден, совершено случайно. Я нашел его на пляже у Сент-Джуллиот. В нем были патроны, и я предполагаю, что из него недавно стреляли.

Серые немигающие глаза уставились на Уайклиффа.

— А какого черта он оказался на пляже?

— Не имею понятия, но мы постараемся это выяснить. А это значит, нам придется еще раз изучить то ограбление и возможно, найти вора.

Майор пожал громадными плечами:

— Ну да… Ну что ж, я не против, только вряд ли вам что-нибудь удастся. В первый раз, во всяком случае, не удалось.

— Вы, может быть, помните, что сержант Керси занимался расследованием ограбления? — заметил Уайклифф.

Паркин безучастно посмотрел на Керси.

— Конечно, я еще раз изучу архивные материалы по делу, — продолжал Уайклифф. — Но тем не менее я просил бы вас еще раз изложить все известные вам обстоятельства, а также показать место, где хранился пистолет и другие пропавшие вещи.

Казалось, Паркин собирался возразить, но потом передумал:

— Как угодно. Пойдемте со мной.

Он держал себя не свысока и не заискивал, он был просто совершенно безразличен. Уайклифф помнил, как мальчиком, еще до войны, он встречался с подобным воякой — «господином Полковником», с заглавной буквы, — тот был крупным землевладельцем в том округе, где отец Уайклиффа арендовал ферму. У «Полковника» был тот же монументальный облик, тот же хрипловатый голос, огрубелый от виски и сигарного дыма, тот же сверлящий взгляд серых глаз, и наконец, такое же бессознательное и словно врожденное чувство собственного превосходства.

Следователи прошли за майором по длинному коридору в заднюю часть дома. Из кухни тянуло прозрачным дымком перегретого печного масла. Паркин толкнул дверь, и она оказались в большой комнате.

— Это обиталище моего отца.

Старомодное словечко прекрасно подходило для описания этой комнаты: обстановка здесь складывалась вокруг старика-генерала столь же подходящая для него, как ракушка вокруг тела улитки — все точно подогнано. Все обветшало и старомодно. Главным предметом здесь был написанный маслом портрет самого генерала, висящий над камином. Старик с сыном были похожи, однако отец — худощавый, с более тонкими чертами лица и тонкими губами под усами. Под портретом в стеклянной витрине выложены были ордена, медали и прочие регалии генерала.

Крышка секретера красного дерева была откинута, столешница, обтянутая марокканской кожей, была потерта у краев; стеклянная подставка для перьев; пюпитр с гербовой бумагой и конвертами; маленькие походные часы, которые деловито отстукивали время, словно их хозяин вышел из комнаты только на минуточку. На стенах висели фотографии с изображениями различных моментов из военной биографии генерала, и полки с изрядно зачитанными книгами — мемуары, биографии, работы по искусству Востока: литература, безошибочно относящаяся к той далекой эпохе, когда люди интересовались точными знаниями. А ряд толстых переплетенных тетрадей — это, скорее всего, дневник генерала.

Да, эта комната была настоящей гробницей. Но вот что удивило Уайклиффа — так это безукоризненная чистота, в которой тут содержались вещи — все буквально сияло.

— Свою японскую коллекцию он хранил вот в этом шкафу, который специально был сделан на заказ, — прогудел Паркин.

В высоком шкафу розового дерева было множество ящичков, некоторые очень неглубокие, другие — глубиной сантиметров в десять-двенадцать.

— В мелких ящичках у него стояли «нецке», такие маленькие резные куколки в японской национальной одежде, в основном из слонового бивня, дерева или кости. — слова вылетали из майора короткими толчками, словно ему необходимо было каждый раз передернуть какой-то внутренний затвор, прежде чем выстрелить очередное слово.

— А вот здесь были аксессуары холодного оружия, в основном гвардейского. В глубоких ящиках хранилась коллекция «инро» — таких лакированных коробочек, которые носили самураи на перевязи меча.

Паркин выдвинул пару ящиков — ныне пустых.

— Кроме коллекции, в шкафу еще оставалось немало места, вот отец и положил сюда же свое служебное оружие. Так револьвер и пропал со всеми прочим барахлишком.

— Вор забрался сюда через окно?

Паркин насмешливо протянул:

— Ну, если учесть, что окно мы нашли открытым, а в одной форточке не хватало стекла, это вполне вероятно.

— Дело было ночью?

— Вечером. Меня не было дома, а сестра слушала в своей комнате радио.

— Это произошло вскоре после смерти вашего отца?

— Да, через два-три месяца, помнится. Коллекцию как раз оценивали для передачи в наследство, как и все прочее имущество.

Дверь отворилась, вошла высокая костлявая женщина и остановилась у порога. Фамильные черты и в ней проглядывались явственно, особенно характерны были безжизненные серые глаза навыкате.

— В чем, Гэвин? Что ты делаешь в папиной комнате? — Она говорила, словно мать с нашкодившим сыном.

Паркин, однако, отреагировал появление по своему:

— Знакомьтесь: это моя сестра, это суперинтендант Уайклифф и сержант Керси, — добавил: — Суперинтендант нашел папин револьвер на пляже в Сент-Джуллиот и считает, что из револьвера недавно стреляли.

— Да неужели? — без всякого выражения произнесла женщина. — Но мне очень не нравится, когда в эту комнату заходят.

Заговорил Уайклифф:

— Я собираюсь возобновить дело об ограблении вашего дома. Конечно, я не питаю особых надежд на успех, но мы сделаем все, что в наших силах. И ваш брат был так любезен, что согласился ответить на несколько вопросов.

— Вопросы! Нам уже задавали массу вопросов в прошлый раз, и безо всякого результата!

Гетти была на несколько лет старше брата. Седые жиденькие волосы, иссохшаяся кожа. Последние остатки человеческой теплоты и эмоциональности, казалось, давно покинули ее, как и всякие признаки женственности.

— О коллекции вашего отца знал широкий круг людей?

— Отец собирал ее много лет, — сказал Гэвин. — В основном ему доставались вещи через его японских знакомых, кое-что он прикупил на лондонских аукционах. Он переписывался с несколькими коллекционерами, но… Нет, я не думаю, что о его коллекции было известно многим.

Гетти заговорила с таким выражением, словно ее брат до сих пор и рта не раскрывал:

— Я уверена, что о коллекции знало множество людей. Человек, который пришел оценивать коллекцию для оформления в наследство, сказал, что это знаменитое собрание. Это его собственное выражение: «знаменитое собрание».

Она очень выразительно подчеркнула последние слова.

— А кто это был?

— Его зовут Клемент, — пояснил Гэвин Паркин. — Это младший из двух братьев, что держат антикварную лавку на Бир-стрит. Он специалист в такого рода предметах.

— Этот человек, кстати, проходил свидетелем по делу об ограблении, сэр, — вставил Керси.

— Мы можем опросить торговцев антиквариатом, — сказал Уайклифф. — Прошло уже немало времени, и какие-то из предметов могли попасть в легальную продажу. Тогда у нас появится какая-то зацепка.

Паркин проводил их до машины. Там они остановились и Уайклифф проронил:

— Как вы понимаете, лично я больше всего думаю о револьвере.

И снова ему показалось, что майор чуть-чуть удивился. Но в ответ сказал только:

— Ну-ну, удачи вам, суперинтендант. И всего доброго.

Когда они отъезжали от дома, Уайклифф обернулся и увидел майора, неподвижно стоящего на тротуаре и глядящего им вослед. Трудновато было представить, какую жизнь они с сестрой ведут в этом мрачноватом доме. Интересно, бывает у них хоть иногда нормальная беседа? Смеются ли они вместе? Или хотя бы ссорятся?

— Слушайте, вы говорили что-то насчет ежедневных посещений майором антикварной лавки… — Уайклифф повернулся к Керси.

— Да, сэр. Он, похоже, водит дружбу со старшим братом, то есть не тем, который проводил оценку коллекции… — Керси замолк на то время, пока вписывался в двойной поворот дороги, из-за которой улочка и получила свое «собачье» название. — …В свое время у меня была одна идейка насчет этой связи, но меня за нее начальство отмутузило.

— Ну, и что же за идейка?

— Ну, я рассудил так: майор не упомянут в завещании отца. Неизвестно по какой причине, но все имущество завещано его сестре Гетти.

— Дальше.

— Перед самой смертью отца майор продал свою яхту, которую до того года два держал на пристани в Сент-Джуллиоте. А делать ставки на лошадей — особенно хромых — должно быть, очень дорогое увлечение.

— Значит, вы думаете, что майор мог инсценировать ограбление с помощью своих дружков из антикварного магазина?

— Я подумал, что это вполне возможно, но мой тогдашний начальник с моим мнением, мягко говоря, не согласился и обвинил меня в том, что я пытаюсь завести следствие в ложном направлении.

— Почему?

— Понятия не имею, сэр.

— А эти братья Клементы — мошенники, как вы считаете?

— Не знаю, у меня нет причин плохо о них думать, просто такой вариант показался мне правдоподобным.

Когда они свернули на Бир-стрит, Керси спросил:

— Теперь куда едем, сэр?

— Довезите меня до дому.

Проезжая мимо антикварного магазинчика на Бир-стрит, Керси снизил скорость. Фасад здания тут в последний раз подновляли явно еще до первой мировой. Табличка на одной из витрин гласила: «Мы покупаем и продаем любой антиквариат, и специализируемся в ИСКУССТВЕ ВОСТОКА. Покупаем коллекции. Квалифицированная оценка древностей.»

— Пришел наконец? — проронила Хелен.

— Извини, что не перезвонил тебе. Не получилось.

Хелен готовила соус из белого вина. В комнате магнитофон источал негромкую мелодию.

— Узнаешь, что это? — спросила Хелен.

Уайклифф с раздражением вслушивался. Его бесило, что жена проверяет его музыкальную эрудицию.

— Ну, это какая-то симфония Малера.

— Верно! Какая именно?

— Ну, у нас есть четыре из них, и в этой нет солиста на флейте-сопрано. Наверно, шестая.

— А вот и нет! Это как раз та, с флейтой-сопрано, номер четыре!

— Ладно, все-таки я узнал Малера. А как насчет ужина?

— Рагу из курицы. А что там с этим револьвером?

— Я нашел его на пляже у набережной. Он заряжен и недавно из него стреляли. Я выяснил, что в свое время он принадлежал генерал-лейтенанту сэру Ллойду Паркину. Если все это, конечно, что-то для тебя значит.

— Ну да, это же отец Гетти.

Уайклифф удивился:

— Постой, а ты их знаешь?

Хелен была не совсем обычная женщина; она не изводила себя и домочадцев своими домашними хлопотами, не баловалась светскими приемами, но зато ее невероятно разветвленные знакомства снабжали ее сведениями о жизни в самых различных кругах местного общества.

— Нет, я с ними не знакома, но Джоан Лэнгфорд, которая ходит на художественные курсы, живет рядом с ними на Гаррисон-Драйв. По ее словам выходит, что эта Гетти — какая-то жуткая фря. Она почему-то невзлюбила Джоан и часто вываливает ей на участок всякий мусор. А потом отнекивается и говорит, что это чайки нанесли. С ума сойти, правда?

— А что ее братец? Что Джоан о нем говорит?

— Почти ничего. Разве что ему, бедняге, со многим приходится в жизни мириться. Тебе еще нужно будет выезжать из дому? Или выпьешь виски?

— Нет, боюсь, что придется выехать.

После обеда он поехал в штаб-квартиру уже на своей машине — «ровере», который он выбрал не потому, что знал сравнительные характеристики разных автомобилей, а просто потому, что «ровер» — английская машина, а Уайклифф не очень любил все иностранное. Пусть даже свое отечественное ломается по два раза в месяц. Но «ровер», вообще-то, и не ломался особенно часто.

Диксон, один из тех двух молодых парней, которых Уайклифф оставил у Сент-Джуллиота, уже сидел на рабочем месте и печатал свой отчет.

— Нам ничего не удалось раскопать, сэр. В двух соседних домах полагают, что посреди ночи на набережную заезжал автомобиль. И миссис Клара Бэртон.

— Это из крайнего коттеджа?

— Именно. Так вот, она говорит, что проснулась от звука работающего мотора. Потом стало снова тихо, а через некоторое время снова послышалось гудение, и машина спокойно проехала прочь.

— Наверно, она слышала, как машина разворачивается на пирсе.

— Так я и подумал, и она тоже. Она говорит, парочки иногда проводят по полночи на пирсе в машине, но только они потом не выруливают на набережную. — Диксон помолчал. — Я опросил и ее мужа, но он ничего не слышал. Проспал, судя по его похмельному виду.

— Наверно.

— А некая миссис Паскоу из третьего коттеджа помимо всего этого, слышала еще и крик, вроде бы исходящий откуда-то с пляжа. Но она не придала этому значения, потому что местные парни, говорит она, частенько удят рыбу по ночам на воскресенье, ну и выпивают как следует.

— Кто-нибудь из местных жителей отсутствовал этой ночью?

— Да, сэр, Ник и Чарли Бэрды. Но они вроде как уехали в город и еще не возвращались. Их и не ждут раньше того времени, как в городе закрываются бары.

Диксон глянул на часы и добавил:

— Мы зафиксировали там следы от шин и сделали фотографии. Я послал материалы в дорожную полицию, пусть они делают экспертное заключение.

Уайклифф сел за свой рабочий стол. Ну что ж, для начала все сработано неплохо. Судя по всему, ничего не упущено.

А в середине ночи, когда Уайклифф ворочался без сна в кровати, ему вдруг с отчетливым цинизмом подумалось, что напрасно он раздувает эту историю с револьвером. Скорее всего, тут было простое злоупотребление оружием, приобретенным нелегальным путем. Кто-то мог побаловаться, пальнув в воздух. Вот так-то, и все дела.