1

Прошло много дней. В состоянии Аруджа еще были критические моменты, но худшего, считают врачи, уже можно не опасаться.

– Откуда вам знать, что для меня лучше, а что хуже?

Он так бушует, так кричит! Это значит, что Арудж-Баба выздоравливает. Конечно, понадобится еще продолжительный отдых, но смертельная опасность миновала. Скоро он опять станет прежним раисом.

– Прежним? Прогоните отсюда этих ослов! Прежним! Зачем Аллах дал человеку две руки, если бы он мог обойтись одной?

К счастью для двух лекарей-арабов и четырех их помощников-персов, сиятельный пациент слишком слаб, чтобы от слов перейти к делу! У всех знатных господ, офицеров и визирей, пришедших поздравить своего раиса с благополучным выздоровлением, напряженные лица: их беспокоит эта неожиданная вспышка гнева Аруджа, к которому вместе с силами возвращается и его бесноватость.

Выгнав лекарей и их помощников, охваченный неистовством бейлербей приказывает никому и ничего не платить за эту идиотскую консультацию. Потом он велит убраться из комнаты всем остальным – даже служителям, окуривающим помещение душистыми травами. Он желает остаться наедине с Хасаном.

– Закрой дверь. Посмотрим, действительно ли ты так умен, как считает мой брат.

Здоровой рукой Арудж поглаживает свою огненно-рыжую бороду, а в глазах его появляется лукавый блеск – совсем как у ребенка.

– Подойди-ка поближе. Потрогай вот здесь. Чувствуешь обрубок? Я даже двигать им могу.

Культя очень короткая, но ему действительно удается двигать ею.

– Этот идиот лекарь из-за какой-то пустяковой лихорадки хотел и ее отхватить. И так уже откромсали слишком много!

– Они спасли тебе жизнь, не надо относиться к ним очень уж строго.

– Да зачем мне такая жизнь, если я не смогу, как прежде, делать все, что пожелаю?

Арудж прикрывает глаза, лицо его выражает покорность судьбе. Но через секунду он опять взрывается:

– По-твоему, не надо было так обращаться с ними? Да кто ты такой? Ты даже не мулла, а позволяешь себе поучать раиса указывать ему, что делать и чего не делать. Может, ты станешь еще учить меня, как обращаться с людьми, которым я плачу?

Он снова оглаживает бороду, взъерошивает свою густую шевелюру и умолкает, прикрыв лицо рукавом шелкового халата.

– Ладно, не буду больше злиться, – говорит он едва слышно. – Я слаб и болен. Врачи уже ничем не могут мне помочь.

Тут он резко отдергивает рукав, за которым прятал лицо. Глаза его в щелочках век опять смеются.

– Они не могут. А ты можешь! Ты должен вернуть мне руку.

Арудж-Баба садится на постели скрестив ноги, подавшись вперед и подперев голову здоровой рукой.

– Ну а ты как меня находишь, Хасан? Тоже считаешь, что я конченый человек? Посмотри, какой я теперь жалкий калека. Самому противно! На что я годен, что могу с одной левой рукой? Мух гонять? Шлепать детей и баб? Самое большее – устраивать смотр войскам, и даже в битве когда-нибудь участвовать, но зачем? Когда враг увидит меня издали – такого вот безрукого, униженного, неспособного испугать и цыпленка, – он же смеяться надо мной станет. И издеваться. Нет, не желаю, чтобы еще до битвы надо мной насмехались. Хочу новую руку. Вот сюда. – Он яростно трясет пустым рукавом.

Хасан, стоя у изножья кровати, смотрит на него в полной растерянности.

– Ну? Что молчишь? Ясно же, что я не смогу пользоваться ею, как своей настоящей. Но я буду осторожен. – Арудж-Баба усаживает юношу рядом с собой. – Не обидно тебе иметь такого жалкого и несчастного отца? Помоги же мне покончить с этим вынужденным бездействием!

Левой рукой Арудж-Баба дружески хлопает Хасана по колену:

– Итак, подъем! Сигнал подъема для всех! Будет у меня новая рука.

Он нежно и внимательно смотрит на приемного сына и, ущипнув его за одну, потом за другую щеку, добавляет:

– Слишком ты бледный. Хочу, чтобы вид у тебя был поздоровее. По утрам ездишь верхом? Воздух тебе нужен, свежий воздух! Ну же, приободрись!

Баба весел, так что у Хасана нет причин печалиться, словно на похоронах.

– Сможешь за месяц сделать мне новую руку? Ладно, пусть за два. Но давай условимся: если за два месяца моя правая рука не вернется на свое место, ты лишишься одной из своих. Правой, разумеется. Неблагодарность и непослушание должны быть наказаны.

Голос Аруджа веселый и добродушный, но взгляд жесткий.

Когда Хасан был темным, неграмотным мальчишкой и жил один, как прокаженный, на горе, вдали от людей, он потратил уйму времени, мастеря без подходящих материалов, необходимых инструментов и знаний ногу овце, которая и так могла бы давать молоко. А теперь, когда он обогатился знаниями, когда его кормят и одевают, неужели ему трудно выкроить пару часов в день, чтобы за два месяца изготовить правую руку своему любящему приемному отцу, которому жить без руки хуже, чем умереть?

– Я прекрасно знаю, что ты сумеешь это сделать, – говорит Арудж.

Его просто смех берет, когда он вспоминает лица солдат, увидевших рядом с захваченным в плен Хасаном овцу с искусственной ногой.

– Никто не верил, что ты сам приделал ее. Я один понял, что это правда. Слишком ты был испуган, чтобы врать. А нога-то для овцы получилась замечательная.

– Вовсе не замечательная, – протестует Хасан. – Я сделал ее ради забавы, да и овцу жалко было.

– А меня? Меня тебе не жалко? Надо было сохранить ту ногу! Но могло ли мне прийти в голову, что из-за твоей строптивости мне придется использовать овечью ногу вместо правой руки? Хотя, честно признаюсь, нога была отменная.

– Не отменная, а неудобная, тяжелая и за все цеплялась. А шуму сколько от нее было!

– Зачем же ты провел столько ночей за книгами? Разве затем, чтобы стать большим ослом, чем раньше? Руку для меня ты сработаешь лучше. Даю тебе два месяца и еще… неделю. – Тут на Аруджа снова накатывает приступ гнева, ноздри у него раздуваются, как у разъяренного быка. – Имей в виду: я еще могу заставить тебя слушаться. Или ты у нас совсем зазнался?

Неважно, что мальчишка разодет в шелка, как паша какой-нибудь, неважно, что он гарцует на дворцовых чистокровках, что ему отведены во дворце царские покои, что все называют его сыном и наследником бейлербея. По закону он еще раб. Арудж-Баба призывает в свидетели Аллаха: он хозяин и господин Хасана и может распоряжаться его жизнью.

– У меня осталась только одна рука, но и ее достаточно, чтобы отсечь твою глупую башку.

Хотя нет, лучше он растопчет Хасана ногами, и потом его, растоптанного, уничтоженного, превращенного в кровавое месиво, какой-нибудь работорговец продаст неверным вместо отбросов.

– Ну ладно, хватит. – Голос Аруджа снова становится спокойным, взгляд – грустным, глубоким. – Иди работай, дорогой. Не могу же я жить без такой важной части тела! Мне нужна рука.

Лицо его побледнело, он массирует шею, грудь, жалкую свою культю.

– Руку серебряную сделаешь, с золотой чеканкой.

2

Хасан работает дни и ночи. Вычерчивает различные типы механических суставов, испытывает сложные сочленения, опробует связки, делает расчеты, изготавливает первые образцы. Ничего не получается! А ведь уже целый месяц прошел.

Хоть бы вернулся Хайраддин! Но от него никаких вестей. Вернее, одно сомнительное известие получено: какой-то торговец якобы слышал о том, что Хайраддин потерпел поражение – неизвестно где и от кого. Если это правда, то значит, что над ним впервые одержана победа.

«Потому-то он не возвращается. Как вернуться в родной порт побежденным? – думает Осман Якуб. – Ищет, наверно, другие битвы, чтобы смыть с себя позор. Ох и зол он, должно быть! Кто знает, сколько кораблей испытали уже на себе его ярость и беспощадные удары берберских ядер. А когда он вернется, то приволочет за собой целую связку захваченных кораблей».

Осман Якуб с довольным видом потирает руки, как всегда в трудные минуты призывая себе на помощь буйную фантазию. Носком туфли он подкидывает камешки в своем питомнике целебных трав, словно ведет счет победам Хайраддина, которые ему даже снятся.

Что делать бедному слуге в горькие минуты, как не мечтать о грядущих радостях? Осман Якуб всегда находит утешение в мечтах.

Он продолжает свою тихую игру с камешками, как вдруг раздается вопль, от которого у старика едва не лопаются барабанные перепонки. Наверно, Арудж сошел с ума. Вот так он всегда надсаживается в крике, если, проснувшись, не видит возле себя Османа. Когда же несчастный Осман оказывается рядом, хозяин смотрит на него угрюмо, не разговаривает с ним, злится без всякой причины и хорошо еще, если не выгоняет из комнаты.

Ну вот, теперь он призывает его, и радостное возбуждение Османа Якуба гаснет, как намокшая лучина.

Будь здесь Хайраддин, он бы образумил брата. Осман сам постоянно пытается делать это в той мере, в какой Всевышний наделил его даром речи. Приводит хозяину самые простые доводы, совсем как ребенку, терпеливо и осторожно выбирая для этого моменты, когда Арудж-Баба пребывает в особенно хорошем настроении.

– Руку оторвало, ее нет, – говорит он, – так разве можно рассчитывать, что какой-то юнец исправит беду, которую допустил в своих тайных предначертаниях сам великий Аллах?

Человеческая рука – это не хвост ящерицы: оторвешь, а на его месте вырастает новый, зелененький, красивый и еще более подвижный, чем старый. Как бы Арудж ни впадал в отчаяние, сколько бы ни кричал, руки не вернешь.

3

Осман передает Хасану все, что он внушает Аруджу, но с тем же результатом: парень тоже не слушает его.

Хасан работает – работает и злится. Он стал раздражительным, а ведь прежде был как мед с имбирем. И тает с каждым днем. Будь у него мать, сердце ее изболелось бы за сына.

А все потому, что он позволил Аруджу внушить себе нелепую мысль, будто простой смертный, если очень этого захочет, может сотворить чудо. Тогда зачем существуют святые? Даже они не так уж много могут сделать, так чего требовать от этого закоренелого неверного?

– Давай обратимся к какому-нибудь колдуну!

Осман все ищет выход из положения, он готов испробовать любое средство, лишь бы добиться нужного результата. Но мальчишка уперся, не желает и слышать о каких-то паломниках, оракулах, тайных обрядах. Он целиком поглощен своими безумными планами. Даже на звезды перестал смотреть, не пьет ни бодрящих, ни успокоительных настоев; не спит, не ест, не молится, не пишет больше стихов, не гарцует на коне. Может, даже уже и не мечтает.

– Сколько времени ты к лаунеддас не притрагивался…

– Отстань от меня, Осман. У меня голова от тебя пухнет. Лучше бы помог, чем болтать попусту.

Осман Якуб падает перед ним на колени, целует его туфли, обнимает ноги:

– Слава Богу! Наконец-то ты что-то сказал. Ведь уже целых два дня рта не раскрываешь!

Скрестив пальцы – от сглаза, – Осман часто и низко кланяется, делает какие-то странные телодвижения. Хасан пытается его поднять.

– Да оставь ты свои заклинания. Мне нужно серебро. Этот скряга Арудж не дает столько серебра, чтобы я мог испытать разные сплавы.

К вечеру Осман Якуб с торжественным и таинственным видом приносит Хасану огромный поднос, прикрытый куском ткани.

– Лучше не выставлять напоказ то, что блестит, – говорит он своим певучим голосом. – В коридорах дворца полно завистников… Посмотри, сколько серебра я тебе принес.

Пыхтя от тяжести, он ставит поднос, снимает с него покрывало и садится на мягкую подушку.

– Ты забыл, что делают с теми, кто крадет драгоценности?

– Им отрубают кисти рук, – со вздохом отвечает Осман, массируя затекшие руки. – Но я ни у кого ничего не украл. Это подарок от нашего гарема.

На подносе семь бокалов, две вазы для сладостей, пять шкатулок для колец и колье, два браслета для ног и три – для рук, броши, булавки, крючки – и все из чистого серебра.

– Завтра в твое распоряжение отдадут плавильную печь. Трое подручных уже предупреждены и на рассвете будут здесь.

И действительно, с утра на работу являются трое юношей – три самых близких друга Хасана: Цай Тянь, сведущий в технике плавления, Ахмед Фузули, умеющий и знающий все – такая у него светлая голова, – и Рум-заде. Этот хоть и бездельник, но может раздувать кузнечный мех и веселить всех своими россказнями.

4

Дворцовая плавильня и кузница работают в полную силу. Кажется, нужный сплав получен.

Рисунки на пластинках, прикрывающих механизм искусственной руки, прекрасны, суставы сгибаются и разгибаются легко и свободно. Только металл почему-то гремит. Юноши даже спать не ложатся, так они удручены. Но вот механизм наконец начинает действовать как следует. Теперь можно заняться отделкой: Хасану дано разрешение использовать для этого лучших мастеров. Он отобрал чеканщика из Праги, венецианского ювелира-гравера и немца – лучшего специалиста по золотой насечке.

Бешеный Баба все ждет, запершись в своих покоях. Он не желает показываться на людях, вопросы государственной важности решает сидя за частой решеткой, в сад выходит только после того, как оттуда выгонят всех, даже его охрану, – в общем, ведет себя хуже, чем обреченная на полную изоляцию наложница из гарема.

Лишь четыре самых верных человека, кроме, конечно, личной прислуги, могут заходить к бейлербею. Это учитель фехтования, помогающий ему разрабатывать культю, две наложницы, которые приходят ночью и выполняют свои обязанности с повязками на глазах, и Осман, в чьи функции входит развлекать хозяина бесконечными восточными и западными играми, Осман, вынужденный терпеть его капризы и вспышки гнева.

Особенно трудно общаться с Аруджем по вечерам, когда он выходит на открытую террасу, обращенную в сторону порта, и начинает богохульствовать и ругаться на чем свет стоит.

– Попроси Аллаха, чтобы он не слушал, если ему не нравится, и оставь меня в покое, – говорит он Осману.

– Мой господин, я и так молчу.

– А все равно хочешь заткнуть мне рот, потому что боишься, как бы Аллах не разгневался.

– Хорошо, господин, я перестану бояться гнева Аллаха. Но вашу рану надо еще лечить, позвольте мне сделать все, что полагается.

– Это хирург дал тебе мазь?

– Нет, господин. Вы же не разрешили обращаться к нему и велели прогнать его, если он явится. Я сам готовлю снадобья, но не знаю, помогут ли они.

Арудж-Баба сидит на террасе и неотрывно смотрит на горизонт.

– Хайраддина все не видно. Наверно, генуэзец хорошо потрепал его, раз он так долго не возвращается! Да, у каждого своя беда… Осторожнее с этой своей гадостью! Ты же знаешь, я ее терпеть не могу!

А Осман удивляется, как покорно хозяин сносит перевязки по три раза на дню и почти не выходит из себя.

– Когда Хасан принесет мне руку, рана должна быть полностью зарубцована.

Осман Якуб продолжает забинтовывать больное плечо.

– Ты не говоришь, как там у него дела. Хочешь, чтобы я поверил, будто он не справится? Напомни ему, что его ждет. Пусть пока упражняет свою левую руку: если он не окончит работу к назначенному сроку, может быть уверен, что останется без правой.

– Он знает об этом, господин.

– Я свое слово сдержу.

– Поэтому, господин, я так и беспокоюсь.

5

Работа над серебряным остовом руки уже окончена. Юноши испытывают шарниры, сами натягивают лямки: механизм пока еще не совсем готов, но, похоже, все в порядке.

Искусственная рука лежит в кузнице на большом столе; рядом разложены пластинки, которыми она будет отделана.

Украшения получились очень изящными, внешне все выглядит прекрасно. Все дело в механизме.

Идея сама по себе хороша, но трудноосуществима. Все основано на сочетании с естественными движениями культи и на давлении, которое она будет оказывать на разные точки осевой линии. С помощью множества пружин и под воздействием идущих от культи импульсов механическая рука как бы оживает. Ее можно поднять, согнуть в локте, ею даже можно держать у груди щит.

Хасан упирается руками в стол и качает головой:

– Нет, не годится. Она должна быть прочнее и легче.

И снова проверяются расчеты, придумываются новые сочленения. Хасан в отчаянии.

Дни идут, а он все недоволен достигнутым. Оттого что он не выходит из кузницы, где полно едкого газа и дыма и совсем нет дневного света, у него заболели глаза. Нездоровая полутьма озаряется лишь вспышками жаровен и горнов, которые ослепляют своей чрезмерной яркостью и причиняют глазам еще больший вред.

Когда Хасан выходит на свежий воздух, чтобы получше разглядеть какой-нибудь рисунок, проверить качество чеканки, насечки, в глазах стоит туман, смотреть больно, и ему приходится ждать, когда они вновь привыкнут к солнечному свету.

Однажды, когда из-за выхлопа особенно едкого дыма из глаз Хасана потекли слезы, Рум-заде сочинил стихотворение, которое называлось: «Как человек страдает и плачет при мысли об ожидающей его каре». Собственно, это не стихотворение, а просто набор слов: Рум-заде не поэт, но он любит острить, и благодаря ему в кузнице иногда раздается смех.

– Если твоя затея – сплошное безумие, нужно, пока возможно, принимать ее со смехом. Бесполезно преждевременно посыпать голову пеплом.

Но Хасану, очевидно, доставляет удовольствие все больше и больше усложнять работу над механической рукой. Похоже, он бросает вызов самому себе.

Однажды ночью, ожидая, когда остынет какая-то отливка, он решает изготовить не только правую руку, но еще специальную перчатку для левой и украсить ее тыльную сторону такими же прекрасными серебряными и золотыми узорами.

Задача сделать механическую руку красивой – выполнена. Она, несомненно, произведет отличное впечатление. К тому же ее можно будет хорошо и прочно крепить к торсу. Целая система пластинок соединяет крепкий наплечник с воротником и наплечником на левой руке. Но что до движения, то о нем, кажется, можно только мечтать.

До назначенного срока остается семь дней, после чего будет вынесен приговор. А пока нужно доделать еще штук тридцать позолоченных чешуек и внутреннюю обшивку на предплечье.

6

Наш прирожденный дипломат Осман извлекает определенную пользу из своих посещений господина, каждый раз представляя ему ситуацию почти безнадежной. Скупо описывает состояние дел, дает понять, что очень боится полной неудачи, внушает хозяину, что нельзя ставить перед людьми такие неосуществимые задания и что кара Господня неизбежно постигнет того, кто с этим не считается. В общем, Осман хочет подготовить Аруджа к тому, что его ждет разочарование, и таким образом загодя смягчить его гнев.

Арудж-Баба терпит сентенции старика только потому, что притворяется, будто вовсе их не слышит: словоизлияния Османа его уже не трогают. Но в душе он, вероятно, начинает мириться с мыслью, что невозможно, да и святотатственно, подделывать творения Всевышнего. Во всяком случае, Осману кажется, что он замечает у хозяина некоторые признаки смирения: продолжительное спокойное молчание в часы послеобеденного отдыха и радостные восклицания, когда ему под руководством опытного наставника удается попасть в мишень стрелой с левой руки, или расколоть больше, чем прежде, тыкв одним ударом меча, или поднять и зашвырнуть как можно дальше железную болванку.

А вот и самый убедительный признак зарождающегося смирения: однажды утром во время грозы на фоне почерневшего неба появляется чайка. Птица садится на подоконник и пристально смотрит на обнаженного по пояс раиса, который делает гимнастические упражнения, укрепляющие мышцы плеч, левую руку и культю. Арудж-Баба замирает. Он не прогоняет чайку, а, наоборот, внимательно смотрит на нее благодарным взглядом и, поворачиваясь перед ней во все стороны и как бы демонстрируя себя, говорит:

– Благодарю тебя, о посланец Неба. Благодарю, что ты в ужасе не отшатнулся от меня. Видишь, что осталось от Аруджа, смотри, смотри же. Таким я и останусь навсегда – одноруким Аруджем, если парню ничего не удастся сделать. Придется, как видно, научиться выходить на люди без руки.

7

Однако решетку пока ни перед кем не поднимают. Ни один посол, даже самый важный, не получает аудиенции, о чем бы он ни хотел сообщить. Повседневное управление страной осуществляет Совет, остальные дела откладываются, как если бы государя не было на месте. По приказу бейлербея всем повторяют одно и то же: раис не принимает, раис не отвечает, раис погружен в раздумья.

Самые худшие минуты, как правило, наступают на закате солнца, когда Арудж, выйдя на открытую террасу над морем, дает волю накопившейся ярости. Однажды вечером бедный Осман вдруг почувствовал, что его отрывают от пола.

– Видишь? Мне и одной руки достаточно, чтобы поднять человека и зашвырнуть его куда захочу. А этого твоего Хасана я зашвырну в бани, если он не вернет мне руку.

Арудж-Баба имеет в виду не те бани, где лечат целебными водами, и не те, где люди развлекаются под свежими струями фонтана, нет, он имеет в виду бани, где содержат пленников и рабов в ожидании, когда торговцы – евреи, христиане или магометане – выставят их на продажу. Проданного раба могут сделать крестьянином на Африканском побережье, погонщиком пересекающих пустыню караванов, могут загнать в шахту где-нибудь в Турции или на Западе, а то и сгноить в трюме галеры. Нет, лучше уж смерть.

– Смилуйтесь, мой господин!

Баба, смеясь, ставит Османа, болтающего в воздухе кривыми ногами, на пол.

– Я мог бы поднять тебя одной левой, даже если бы ты сидел вон на том щите и держал на коленях жаровню с железной кочергой в придачу. А так ты слишком для меня легок, какая мне от этого радость? Ладно, на сегодня хватит. Приготовь мне свой гнусный отвар и не забывай про бани, о которых я тебе говорил.

Как же Осман забудет о банях, если там может оказаться – и довольно скоро – его Хасан, хотя звездочеты и сулят ему совсем иную судьбу. Он отсчитывает и кладет в плошку листочки зверобоя, добавляет щепоть сухой дымянки, чтобы промыть Аруджу желчные пути; крошит туда немного базилика – царской целебной травы, чтобы возбудить в нем стремление к мудрым поступкам, а мысли его тем временем уносятся к трюмам кораблей, кишащим червями, крысами и рабами. Насколько известно Осману, только Хайраддин не держит на своих кораблях рабов, и потому его суда обгоняют ветер.

Осман считает, что Хайраддин – сама мудрость и совершенство: такими, наверно, были в древности полубоги. Увы, сейчас его нет во дворце, и Осману приходится в одиночку бороться с неуемными капризами Аруджа. Помочь старику могут только его высушенные травы и цветы, настои и отвары, которые пока нравятся господину. На всякий случай сегодня вечером к обычной смеси он добавляет три основательные щепотки мака: пусть Баба хорошенько поспит.

Срок, отведенный на изготовление механической руки, истекает завтра, чем только все это кончится?

Как и всегда по вечерам, Осман завершает лечебные процедуры до того, как появляются наложницы.

– Мне можно идти, господин?

– Иди, старик. И имей в виду: плохо придется вам, если завтра рука не будет готова. Я жду ее!

А Осман-то думал, что ему постепенно удалось приучить раиса к мысли о возможной неудаче.

– Срок истекает к заходу солнца. Так и передай своему мальчишке!

8

Назавтра, вопреки всем опасениям, рука готова. Она хорошо действует, ослепительно сверкает, красиво отделана и легка. Юноши по очереди примеряют ее на себя. Проявив немного терпения и сноровки, ею можно двигать. Даже плачущий от волнения Осман не отказывается от примерки.

– Это же настоящее восьмое чудо света!

Да. Но по сравнению с живой человеческой рукой эта – серебряная – не так уж и хороша. Все зависит от того, на что рассчитывает Арудж-Баба. Если он не желает, чтобы у него болтался пустой рукав, то сочтет искусственную руку верхом совершенства. Если он намеревается поразить окружающих чем-то никогда не виданным, то и для этой цели творение Хасана подойдет как нельзя лучше. Если он ждал чуда, то оно, можно сказать, свершилось. Но если он рассчитывал получить точно такую же руку, какую потерял, то надежды на спасение у бедного Хасана нет.

Четверо друзей и Осман советуются, как лучше поднести руку раису. Можно организовать своего рода торжественную церемонию, явиться к бейлербею всем вместе, но Хасан отвергает эту идею: он пойдет сам, и пусть гнев Аруджа обрушится на него одного. Чем все кончится, никому не известно, пусть раис не знает, какие помощники были у Хасана. Ведь если что не так, Арудж-Баба может сразу лишить их своей благосклонности.

– Иди сюда, Осман, дай я тебя обниму, пока у меня есть еще обе руки. Отныне я тоже могу стать одноруким.

Именно теперь, когда дело, можно сказать, сделано, Хасан впадает в уныние. Уж лучше бы, говорит он, Краснобородые продали его сразу после того набега, да, лучше быть рабом, чем сыном безумца. И вообще, кто сказал, что Арудж-Баба действительно намерен сделать его своим приемным сыном? С какой стати Краснобородым превращать в законного наследника какого-то раба?

– Сынок, ну кто же может знать истинные намерения тех, кто нами распоряжается? Какие силы движут ими? С какой стати они будут объяснять причины своих поступков?

Скрестив ноги, Осман Якуб садится на пол перед Хасаном. Разговаривая с юношей, он энергично массирует ему ступни и лодыжки:

– Ты совсем замерз, ноги холодные как лед. Сейчас я разгоню тебе кровь, и ты сможешь мыслить спокойно и здраво.

Похоже, что Хасан нечувствителен ни к рассуждениям старика, ни к массажу, но Османа это не смущает.

У Аруджа и у Хайраддина нет во дворце родных сыновей. Оба брата произвели на свет десятки детей, которых разбросало по всему свету, так как держать во дворце их не пожелали. А еще ходят слухи, что детей Аруджа всех до единого погубили в знак какой-то непонятной кровной мести. Как бы там ни было, Краснобородые решили сделать своим наследником человека, не связанного с ними узами родства.

Кроме того, Хайраддин любит Хасана, как родного сына. Может, Арудж-Баба тоже любит его: поди знай, что у бейлербея на сердце, хотя Осман готов побиться об заклад, что так оно и есть.

Ну а то, что Хасан не из царского рода… Так ведь и Краснобородые не царских кровей. Отец у них был янычар, а мать – простая женщина с острова Лесбос. И они не делают из этого никакой тайны. Главное для братьев – будущее созданного ими царства. Хасан всегда был необыкновенным мальчиком, и оба раиса, решив, что из него мог бы получиться хороший царь, стали его терпеливо готовить к этому. Теперь, увидев юношу таким неуверенным в себе и безвольным, они, конечно, откажутся от своей идеи.

Хасан даже готов разнести вдребезги только что изготовленную серебряную руку.

– Бесполезная железка, выкинуть ее – и все.

– Да если ты не отнесешь ему эту красавицу, тебе и впрямь отрубят руку, ты же знаешь, какой он бешеный.

Пусть Арудж-Баба делает с ним что хочет. Хасан для себя уже все решил. Лучше быть одноруким и навсегда остаться рабом, чем служить посмешищем и постоянно страдать от сумасбродств безумца, вечно гадая, что тебе уготовано – жизнь наследника или смерть.

– Разве мы не находимся постоянно между жизнью и смертью? Не Арудж-Баба, а один только Аллах решает, когда и как прекратить наше земное существование. Ты охвачен страхом, я почувствовал это по твоим холодным ногам.

Осман поднимается, потирает руки, поправляет рукава.

– Ну что ж, раз ты боишься, значит, ты человек, а не чудовище. Я доволен. Теперь ноги у тебя согрелись, и прекрати свои идиотские разговоры. Беги выполняй свою роль приемного сына, которая тебе не так уж и неприятна. Рано или поздно у тебя будет свой корабль, целый флот, и ты сможешь держаться на равных с дожем, королем Франции, а может, и с самим Великим Султаном Истанбула! – Тут Осман резко меняет тон и добавляет сурово: – А что скажет Хайраддин, когда вернется и, не застав тебя во дворце, подумает: «Какая неблагодарность!» Он решит, что я накормил тебя слизью улиток, чтобы сделать таким же ненормальным, как его братец, и прикажет меня наказать. Ты хочешь моей смерти?

На лице Османа написано такое неподдельное отчаяние, что юношей разбирает смех. Хасан же, набравшись наконец смелости, поднимает стеганую вышитую подушку, на которой под куском лилового атласа покоится серебряная рука.

– Я пошел.

– Ради Бога, не спеши! Он же сказал: на заходе солнца. Не то еще упрекнет тебя в чрезмерной торопливости.

С Аруджем нужно быть очень осторожным и точным. Но ожидание для Хасана уже невыносимо. Он отстраняет Османа Якуба, который, раскинув руки, загораживает ему дорогу.

– Открой мне дверь и испроси для меня милости у Аллаха.

9

– Что тебе?

– Я принес механическую руку.

– Не показывай! Не желаю ее видеть.

Два месяца и неделя труда и страданий, а он не хочет даже посмотреть на руку! Хорошо бы сейчас запустить ею ему в голову. Но нужно набраться терпения и ждать.

Хасан стоит неподвижно и держит на вытянутых руках подушку, которая, кажется, весит с целую гору.

– Ну и чего ты там стоишь столбом? Отпусти занавеси, я хочу надеть ее в темноте.

Но и при спущенных занавесях комната не погрузилась в полный мрак: солнечные лучи пробиваются сквозь узоры камчатной ткани.

Стащить с бейлербея кафтан не так-то просто. Льняная туника должна оставаться на нем, а то металл может вызвать раздражение на еще не загрубевшем теле. Конечно же, опорные детали снабжены стегаными прокладками, но осторожность не помешает. Приходится распутывать какую-то завязку. Наконец шейный ремень на месте. Теперь надо надеть наплечник на здоровую руку. Второй наплечник потоньше: на раненом плече повреждена мышца, и он не может служить надежной опорой для всей конструкции. Механизм соприкасается с живой тканью как раз в том месте, где любая шероховатость может вызвать боль. Приходится сдвинуть стержень чуть-чуть в сторону. Краснобородый молчит, застыл как статуя. Наконец культя схвачена.

Короткая передышка. Хасан думает о том, что руку бейлербею ни разу не примеряли. Как поведет себя культя там, внутри?

– Нужно проверить руку в движении.

Баба все молчит. Хасан спокойно дает необходимые пояснения. Сначала испытываются движения сочленений.

Бейлербей слушает молча, внимательно, замерев в неподвижности, и лишь осторожно шевелит культей, следуя указаниям Хасана. Все в порядке. Затем в абсолютной тишине Арудж сам повторяет усвоенные движения.

– Свет!

Хасан поднимает занавеси. Солнце еще не село. Его красные, горячие лучи ослепительными бликами играют на серебре и золоте драгоценной руки.

Баба зовет слуг, и те приносят зеркала и лампы.

– Отныне я буду Арудж Серебряная рука. Завтра на Совете подпишу указ об усыновлении. Вызовите моего портного.

Оказывается, для торжественной церемонии нужно срочно сшить два плаща: один для Аруджа, другой – для его любимого сына, принца Хасана.