Чего бы теоретически ни требовало ремесло астролога, ему, бедняжке, нужно было на что-то жить. Серьезные астрологи работали в институтах или служили какому-нибудь господину. В обсерватории Улугбека в Самарканде и в обсерватории Стамбула астрономы и астрологи и обучались, и жили. И учиться астрологии было не легче, чем медицине. Астрологи, известные в обществе, нередко шли на службу к политикам. Некоторые персидские цари были уверены, что гороскопы лучше всего составлять на момент зачатия, а не рождения. Они оставляли астрологов под дверью спальни и с помощью громкого перезвона монаршего колокольчика подавали знак о наступлении волшебной кульминации. А еще астрологов часто призывали к постели больных принцев. Захворав, халиф аль-Ватик потребовал позвать своих астрологов. Изучив его гороскоп, они заверили правителя, что он проживет еще пятьдесят лет. Умер он через десять дней.

Астрологам, обремененным большими шумными семьями и не имевшим времени подумать о высоком, напротив, было достаточно освоить азы — астролябию уж точно и различные эфемериды, таблицы положения планет. К тому же требовалось знать тайные термины, хотя бы немного. Очень важен был, конечно, внешний вид — астролог должен был производить впечатление человека серьезного, внимательного и рассудительного. Еще нужна была письменная доска, хотя бы для того, чтобы показать клиенту многочисленные расчеты, проводимые при составлении гороскопа. Кое-кто мог заработать на жизнь, вооружившись только поверхностными знаниями. Зачастую астрологи выдавали советы своим клиентам прямо на улице, примостившись у дороги и зажав доску между шишковатыми коленками. Багдадская полиция нередко выкуривала почтенных ученых из их любимых кварталов, и они, точно стая голубей, были вынуждены вспорхнуть и перегруппироваться. Их скромные способности никоим образом не умаляли помпезности их работы. Астрологи, по замечанию историка Джорджа Салибы, «заявляли, что способны ответить на любой вопрос, который только может прийти в голову человеку». Не правда ли, знакомые мотивы, заставляющие вспомнить «Энуму»? Багдадские уличные астрологи желали попытать счастья. Изучая движение планет, падающие звезды, кометы, они высказывали суждения о судьбах разных государств или даже, при сообразной оплате, всего мира [87–88].

Помимо того, ответы на вопросы и предсказания были главным товаром астрологов. С помощью их методов можно было отыскать затерявшиеся предметы или пропавших мужей. Так, к одному астрологу, женщине — что необычно уже само по себе, — обратились со странной просьбой: осмотреть армию халифа и указать на тех воинов, которым суждено выжить в сражении. Не думаю, что ее советы помогли укреплению боевого духа солдат.

Полиция следила за тем, чтобы вся эта астрологическая чушь происходила на улицах, но не в лавках. Тут я сделаю маленькое эротическое отступление. Большинство мусульманок либо были вовсе не грамотны, либо читали только на классическом арабском. В некоторых регионах мусульманского мира это и по сию пору так. Во многих лавках профессиональные составители писем предлагали услуги женщинам, которые не могли написать письмо самостоятельно. Когда же астрологам дозволялось работать рядом с писцами, эти плуты заглядывали в гороскопы и запоминали всевозможные интимные подробности, чтобы потом найти подход к женщине.

Абу-Хамид Мухаммед аль-Газали родился в Багдаде в 1058 году. В детстве он был одержим явлениями Божественного. Чтение Корана в юные годы дало ему возможность проникнуть в глубины вероучения и доктрины. Он обучался не только теологии, но и праву, предметам, чрезвычайно далеким друг от друга, однако подарившим его разуму навыки как в диалектике, так и в аргументации. Он был непревзойден. Уже в молодости Газали стал известен в Багдаде. Будучи влиятельной фигурой в обществе, он привык, чтобы ему всегда и везде оказывали особое почтение.

Ближе к концу XI века Газали пережил тяжелейший духовный кризис. Ученого поразил скептицизм. Ни в одной науке, которая была к его услугам — ни в астрономии, астрологии, математике, ни в географии и юриспруденции, — он не мог найти повода для веры. В какой-то момент Газали перестал верить собственным чувствам. Звезды кажутся нашему глазу крошечными, писал он в автобиографии, «не больше динара», но астрономы утверждают, что звезды крупнее планет. А предмет не может одновременно быть и большим, и маленьким. У Газали никак не получалось соотнести то, что он видел, с тем, что он знал. Тогда он перестал доверять собственному рассудку и логике. Его постиг недуг, что, подобно болезни Альцгеймера, разрешает порой своим жертвам наблюдать то, как исчезают их способности и безумие набрасывается на них, словно стервятник. Газали не мог сражаться с сомнением и не желал мириться с ним. И тогда он «замкнул уста». Умолк. Его врач, добродушный багдадец, мудро заметил, что хворь Газали можно излечить, только если «с сердца его снять беспокойство» [89–90].

Хотя впоследствии Бог вернул Газали разум, духовная мука оставила его ненадолго. Он бросил семью и Багдад и к концу жизни сделал открытие, которое обычно осеняет подобных людей: его душа может обрести покой только в учении аннигиляции. Газали написал книгу «Возрождение науки о вере», которая объясняет правоверным порядок действий, предназначенный как для успокоения разума, так и для пробуждения Божественного. Предписывается неизменный ритуал, размышление же осуждается. Этот труд и ныне почитают в мусульманском мире.

Каждый, кто страдает — а через это проходят все, — страдает в одиночку, но страдания у всех одни и те же. Газали как человек своего времени был связан тысячами нитей с неспокойными потоками средневековой исламской мысли. Халиф Харун ар-Рашид, пятый и самый известный из династии Аббасидов, правил империей, которая к концу VIII столетия протянулась от восточного побережья Средиземного моря до границ Индии. Когда же в 809 году величайший халиф умер, власть перешла к его сыновьям, аль-Амину и аль-Мамуну, а они растратили свое наследство в спорах о том, как его поделить. Затем последовало короткое безжалостное столкновение, в котором победил аль-Мамун. Как и его отец, аль-Мамун прилежно учился, но, если знаменитый халиф был готов оставить ученость мудрецам, аль-Мамун сам хотел любоваться ее цветением. Именно аль-Мамун изыскал средства для учреждения величайшей средневековой академии Байт аль-Хикмы, Дома мудрости, и привлек туда ученых со всего Средиземноморья. Говорят, что пророк утверждал: «Чернила ученого священнее крови мученика за веру». И в Доме мудрости появились люди, говорившие на десятках языков. Мусульмане сделались наследниками античной учености. Они хранили древние тексты и, в отличие от европейских ученых, которые беспечно теряли ключи к истокам своей культуры, умели и читать по-гречески. В конце концов, им было рукой подать до Византии.

Безымянные классики Древнего мира вошли в Дом мудрости, бормоча что-то на латыни и греческом, а вышли, свободно и бегло говоря по-арабски. Далее их путь лежал в академии Толедо и Кордовы в Испании, к необжитым и негостеприимным афганским границам или дальним портам арабского «архипелага». Математики жили непосредственно в Доме мудрости. Например, геометр аль-Джавхари, который предложил ложное доказательство пятого постулата Евклида; аль-Кинди, современник и наставник Абу-Машара, занятый реализацией тысяч бредовых интеллектуальных проектов. И аль-Хорезми, царь средневековой алгебры, от имени которого и произошло слово «алгоритм».

За четыре века существования случались в Доме мудрости и плохие времена, ученые плели политические интриги друг против друга, но потом, излечившись, Дом снова обретал свой блеск, а разногласия прощались и забывались. К XI веку Дом мудрости, подобно Александрийской библиотеке, превратился в величайший, мирового значения, центр знаний, прославившийся в веках.

Философ Ибн Сина, например, родился в 980 году в селе Афшана, недалеко от Бухары, на территории современного Узбекистана. Это немыслимо далеко от Багдада. И на дворе — конец X века. В шестнадцать лет Ибн Сина лечил больных, и все говорили, что он исцеляет наложением рук. Вылечив правителя из рода Саманидов по имени Нуха ибн Мансур от неопределенного недуга травами, диетой, массажем или волшебством, он получил предложение пользоваться царской библиотекой Саманидов. Останься его покровители у власти, он бы, наверное, так и прожил до конца дней в тиши их библиотеки. Однако следующие тридцать лет он почти не сидел на месте. На удивление выносливый, увлекаемый мощными потоками ближневосточной истории, Ибн Сина служил юристом в правление турецкой династии Караханидов, а потом, как писал один историк [91], «юристом в Гурганджи, учителем в Гургане и чиновником в Райе». Все эти города — тоже далеко от Багдада. Успешно помогая разным политикам и старательно обходя стороной их врагов, что традиционно требует от человека напряжения всех сил, Ибн Сина сподобился сделать ученую карьеру и написал свой шедевр Китаб аль-Шифа («Книга исцеления»). Китаб аль-Шифа — это энциклопедический трактат по всем наукам. По смелости мысли этот труд гораздо более передовой, чем все, что будет написано в Европе вплоть до XVII века. «Книга исцеления» — это и обзор евклидовой геометрии, и астрономии, и арифметики, и даже музыки, с краткими отступлениями в такие области, как картография, статика, гидростатика и оптика. Именно здесь Ибн Сина делает вывод о том — одному Богу известно, как это пришло ему в голову, — что скорость света конечна. Разумеется, его внимание, а затем и его перо привлекла теология. Бог есть форма разума, утверждал Ибн Сина, и человеческий разум становится его частью, только осознав его ясность.

Самый знаменитый физик XI века Абу-Рейхан Мухаммед ибн Ахмед аль-Бируни — человек еще более бескомпромиссный, чем Ибн Сина, — родился в Узбекистане, опять же вдали от райских дворцов и бассейнов Багдада. Бируни написал много трудов, и, собранные вместе, они составляют более тринадцати тысяч томов. Поддавшись общему любопытству, неизменно царившему в Доме мудрости, он писал на темы, которые энергично вырывались за пределы любых привычных стереотипов. Вот, например, книга под названием «Тени», отчет о богатой арабской системе описания различных теней. Грандиозная идея! Бывают тени длинные и короткие, падающие на землю под углом или прямо, отбрасываемые в темных коридорах и простирающиеся на всю длину залитых солнцем аркад. С тенями связаны странные феномены и необычные цвета. Именно тени во дворе подсказывают правоверным время для каждой из пяти молитв в день. Тени бывают разные: одни — голубоватые и иссиня-черные, другие все же сохраняют в своем темном сердце остаток ярости красноглазого солнца.

В середине мусульманского ренессанса время потекло, точно песок пустыни. Астрономы и астрологи, те, что были знамениты, и те, которым только предстояло прославиться, собрались в Багдаде, под покровительством ярких ночных светил. В конце IX столетия к Абу-Машару в Доме мудрости присоединились такие астрономы, как Хабаш аль-Хасиб и аль-Фаргани, автор труда «Азы астрономии». Долгое золотое мгновение продолжилось и в X веке, когда астроном аль-Наирици составил комментарии к «Альмагесту». Его коллега Сабит ибн Курра, в свою очередь, отстаивал теорию о том, что равноденствие происходит из сферических колебаний, — а это изначально мысль Птолемея. Его коллега Абд аль-Рахман аль-Суфи в своем тексте «Узор звезд» составил нечто вроде карты неподвижных звезд, весьма неточную, но потрясающе красивую. Она была, по сути, предтечей «Каталога яркого скопления галактик» Дж. О. Эйбла. Астрономы и астрологи не видели разницы между астрономией и астрологией. Каждая из них была частью одной науки и отражала причинно-следственную схему мироздания. Бируни, как и все мусульманские ученые, недвусмысленно высказал предположение о том, что воздействие в мире идет от небес на землю. А коли так — кто бы в том усомнился? — то астрология обладает точно такими же правами, как сама астрономия. И звездной картой, которую представил Бируни в своем Каноне аль-Масуди, мог пользоваться Абу-Машар. В сущности, это та же замысловатая геометрическая схема, оживляющая небеса астронома, да и небеса астролога. И тут небеса обоих спокойно соединяются в единую небесную твердь.

Астрология и астрономия достигли апогея. В то время наука ислама была готова завоевать весь мир. Греческая культура подарила исламским мыслителям Аристотелеву логику — великолепную систему, тонкий метод выдвижения и оценки аргументов. «Чудо Корана» дало им Божественное откровение. Логика и вера — вещи противоположные, и все это прекрасно понимали. А за пределами гостиной астролога или приглушенной тишины Дома мудрости они становились диаметрально противоположными. И таковыми они были с самого начала, когда Багдад только появился и им управляли суровые арабские властители, у которых не было времени на размышления.

Трещина в средневековой арабской культуре появилась еще во времена правления Умайядов в VII веке. Позже она страшно расползлась, без всяких симптомов, внезапно превратившись в пропасть. Повсюду кишели пророки, проповедники и безумные богословы. В начале VIII века имам Хасан аль-Басри убеждал своих последователей держать себя в благочестии, аскезе и дисциплине. Будучи скромным, он и других призывал к скромности. Воспринимая Коран как большой живительный фонтан, аль-Басри советовал проводить жизнь в раздумьях. Если бы он больше ничего не сказал, то новой страницы в миропонимании не открыл бы. Однако аль-Басри также доказывал, что Бог одарил мужчин и женщин свободой воли и таким образом случайно, неосознанно пересек зловещую пульсирующую красную черту, отделявшую философский диспут от теологической доктрины.

Как Августин из Гиппона, муллы молодого мусульманского мира были вполне способны довести эту идею к самым отдаленным выводам. Если люди свободны, рассуждали они, значит, существует то, чего Бог не знает и не может контролировать. А раз так, разве Он всемогущ? А если не всемогущ, то какой же он Бог?

И почти сразу в противовес этому начали появляться секты. Так называемая Джабрия — три секты в одной: Джамия, Найджария и Зирария — отстаивала суровую, неумолимую теорию фатализма. План мира задан. Задан от начала времен. И навсегда. Его нельзя изменить, не поставив под сомнение авторитет Бога. А в авторитете Бога сомневаться нельзя. Коран прежде всего требует подчинения Его воле, показывая, что все прочие воли призрачны по своей природе и бессильны в действии. Но как Коран может требовать подчинения Божьей воле, если люди не имеют свободы выбора, Джабрия не уточняет.

Во времена правления Умайядов кадариты, ратовавшие за свободу воли, утратили поддержку правящих кругов, ибо свобода воли показалась политикам идеей подрывной — политиков тогда, как, впрочем, и теперь, пугала перспектива того, что кто-то решит действовать по совести. Предводителю кадаритов Мабаду аль-Джухани отрубили голову. Сей факт можно считать занятным свидетельством того, что свобода воли простирается ровно до лезвия меча. Хотя кадаритов подавили, а их лидера лишили головы, дух этого движения, как оказалось, сломить не удалось. Зачем в VIII веке Багдаду, со всеми его увеселительными заведениями, широкими бульварами и изящными лодками, скользящими по каналам, был нужен фатализм?

Яростное бессмысленное столкновение тех, кто выступал за свободу воли, и тех, кто отрицал ее, способствовало росту движения мутазилитов. Оно, подобно Просвещению, которому суждено было прийти в Европу через тысячу лет, стало результатом сложного интеллектуального компромисса. Корень слова «мутазалия» означает «несогласие». Под предводительством Василя ибн Аты, который считал Хасана аль-Басри своим учителем, если не руководителем, несогласные расходились во взглядах как с жестким фатализмом Джабрии, так и с либерализмом кадаритов. Они пытались примирить веру и разум. Через четыре века, на излете Средневековья, подобные попытки предпримут великие христианские философы. А сейчас эти идеи только-только начинают занимать умы современных ученых. Мутазилиты заручились поддержкой халифа аль-Мамуна. На самом деле они заручились поддержкой всех тех, кто желал сделать богословие малоприбыльным и безвредным. Так секта стала определять мировоззрение. Ее лидеры нашли убежище в абстракции. Бог Корана, который поколениям мусульман казался таким же реальным, как камень, и осязаемым, как дождь, — это «не тело, не предмет, не объем, не форма, не плоть, не кровь, не человек, не субстанция» [92]. Его невозможно изобразить; и посему к нему нельзя обратиться лично. Он неуловим и неотчетлив. И в этом отношении ему ничто не угрожает. Приверженцы движения мутазилитов также ставили под сомнение абсолютную истину Корана, утверждая, что он, хотя и продиктован Богом, всего лишь книга, как любая другая. Просто литературный артефакт, постоянно нуждающийся в толковании. Авторитет Корана, заявляли идеологи мутазилитов, ограничен кругом его читателей. Великое множество мусульманских исследователей не соглашались с ними, страстно доказывая обратное.

Эти кажущиеся благоразумными рациональные принципы, столь жутко напоминающие учения, нередко проповедуемые в христианских церквях и реформистских синагогах сегодня, едва ли предлагают какое-либо рациональное основание для опровержения и довольно быстро приобретают ортодоксальность среди представителей образованной багдадской элиты: врачей, юристов, купцов, философов, академиков, придворных и евнухов. Но более всего остального догма мутазилитов и климат мнений, ею обусловленный, способствовали росту исламской науки, ее расцвету в астрономии, математике, географии, системе мер и самой астрологии. Прогресс в науке очень часто становится возможным благодаря приходу посредственностей в религиозную мысль.

Грядет серьезное духовное изменение, очищение или бичевание. И давайте будем честны друг с другом. Душе, стремящейся к Божественному, недостает терпения. И ислам — не что иное, как сообщество таких душ. Однако между ударами сердца есть паузы, и в такие паузы на улицах Багдада яблоку негде упасть. Он кишмя кишит людьми неистовыми, резкими, грубыми и непреклонными. Абу аль-Хасан аль-Ашари был рационалистом, который в приступе лютого самоотвращения узрел свет. Он сразу отринул неясного, неосязаемого, немыслимо далекого Бога мутазилитов. Его Бог был полной, могущественной, трехмерной сущностью, зловещей и требовательной. «Мы исповедуем, что Бог прочно сидит на своем престоле… Мы исповедуем, что у Бога две руки, и не спрашиваем, как так получилось… Мы исповедуем, что у Бога два глаза, и не спрашиваем, как так получилось. Мы исповедуем, что у Бога есть лицо» [93]. На дворе примерно 880 год, последние десятилетия IX века. Люди самого острого ума и рационального мировоззрения собираются в Доме мудрости. Арабский язык и высокая культура ислама дают приют цивилизованному миру. Кротких арабских исследователей, людей, которые и мухи не обидят, можно встретить потягивающими чай в маленьких кафе от Южной Испании до Афганистана. Но на улицах Багдада имам Ахмед ибн Ханбаль разглагольствует перед огромной толпой, и на губах его пена пламенных инвектив. Его веки красны. Во время его похорон сто пятьдесят тысяч людей запрудят улицы Багдада, чтобы следовать за катафалком.

Когда в конце XI века суннит халиф аль-Мутаваккил взял власть в свои руки, движению мутазилитов пришел конец. «Жестокий пропойца», по определению современника, этот халиф урегулировал различные философские проблемы самым прямолинейным способом. Он прогнал мутазилитских богословов и философов с их постов, бросил их за решетку, подверг пыткам, сломил их дух, а потом казнил.

«Меч красноречивее книг», — написал мусульманский поэт Абу-Таммам, и эта мысль справедлива и для нынешнего арабского мира.

Абу-Хамид аль-Газали много писал о своем мистическом опыте. А еще — о необходимости сопрягать Коран с различными формами суфийского мистицизма. Но работой, сломившей дух мусульманского рационализма и положившей конец мусульманской науке, стала Такафут аль-фаласифа («Опровержение философов»). Эту книгу, как ни странно, Газали сочинил до своего духовного кризиса.

В Такафут он умудрился суммировать, а потом отвергнуть философскую традицию целиком. Эта работа, можно сказать, своей мощью подавляла (и сокрушала) определенный образ жизни и в некотором смысле отменяла будущее.

Такафут — в большой степени обвинение, и структура книги отражает то, что сочинялась она в гневе. Газали писал ее как философ, но при этом именно философы как класс вызывают у него презрение. Первая часть Такафута посвящена опровержению теории пред-вечности мира. Пред-вечная Вселенная — это та, что сейчас бесконечно стара (и настолько же бесконечно стара в любой момент времени). Безымянные философы цитируются, а потом изгоняются со страниц. Текст книги во многом звучит потрясающе современно. Отстаивали ли философы мнение, что мир есть неизбежное следствие некой необходимой причины Божественной природы? Очевидно, отстаивали. А в чем заключается эта необходимая причина? А Бог действует сообразно долгу или желанию? Если сообразно долгу, то Он не Бог. А если сообразно желанию, тогда подобные причины не являются необходимыми. Этот простой и весьма весомый аргумент вбивает клин между религией и современной наукой задолго до появления последней.

Во втором разделе части второй, в семнадцатой дискуссии, Газали, рассматривая состояние естественно-научных знаний, размышляет о причинно-следственных связях и сущности чуда. И тут он с помощью внушительных доводов рождает скептицизм столь радикальный, что, кажется, прожигает им страницы книги. Эти доводы на семь веков предвосхищают идеи Дэвида Юма, сформулированные в «Очерке о человеческом понимании». Но здесь ставки повыше, чем у Юма.

В комнате темно. Голоса муэдзинов созывают правоверных на молитву. Газали меряет комнату шагами, нервно дергает себя за бороду, закатывает глаза, говорит без бумажки на своем правильном книжном арабском. Существует ли другой язык, столь идеально подходящий для осуждения? Неудивительно, что здешних ученых так часто заносит.

И он продолжает. Аллах разделил многообразие опыта на три части. Правоверные и те, кто погряз в неверии (куфр), одинаково движутся из прошлого в будущее. Цель астрономии, медицины, биологии и астрологии — разгадать тайны времени, управлять его потоками, подчинить время себе.

Искусство предсказаний, замечает Газали, зиждется на определенных широкомасштабных утверждениях. Мир бесконечного хаоса невозможно понять рационально. В мире как таковом есть порядок и ясность, прошлое подобно будущему, подобное проистекает из подобного, поэтому можно ожидать, что причины, вызвавшие свои следствия в прошлом, вызовут аналогичные следствия и в будущем. Такая схема причин предшествует их следствиям, а это можно воспринять через сознание.

На что Газали отвечает словами, которые будут повторяться в каждом медресе и мусульманской академии: «Связь между тем, что принято считать причиной, и тем, что принято считать следствием, по нашему мнению, не обязательна» [94].

Не обязательна?

Доказательство продолжается нагнетанием фактов, как в юриспруденции. Не существует обязательной связи, пишет Газали, между «утолением жажды и питием, насыщением и едой, ожогом и соприкосновением с огнем, светом и появлением солнца, смертью и обезглавливанием, излечением и приемом лекарств, промыванием кишечника и использованием слабительных и так далее во всем, что можно наблюдать в медицине, астрономии, искусстве и ремеслах». А если не существует обязательной связи между этими простыми причинами и следствиями, то обязательных связей нет нигде за пределами самой чистой логики.

То, что мы видим и поэтому можем описать, — это связывание событий, когда одно следует за другим. Только это мы и можем видеть и описывать. Связь между событиями «происходит по предварительному решению Бога, который создает их бок о бок, необязательными по сути, неспособными к разделению. Напротив, в Божьей власти сотворить насыщение без еды, вызвать смерть без обезглавливания, продлить жизнь после обезглавливания и так далее по всем связям».

Затем показано, что философы, которые утверждают, что именно огонь обжигает и сжигает дотла, заблуждаются. Представим ватный шарик, который подожгли. Будет ли тут спичка причиной, а обуглившаяся вата — следствием?

Мы отрицаем это, говоря: действующая сила сгорания — Бог, он вызывает почернение ваты и разъединение частей. Именно Бог заставляет вату гореть и превращает ее в пепел. Ибо огонь есть мертвое тело, у которого нет действия. И где доказательство того, что он действующая сила? Воистину у философов нет иных доказательств, кроме наблюдения за тем, как появляется ожог при соприкосновении с огнем. Но такое наблюдение доказывает лишь одновременность, но не причинно-следственную связь. И в действительности нет иных причин, кроме Бога.

А доказательство того, что это верно — тут аргументация достигает кульминации, — в том, что возможно представить Вселенную, в которой так называемые причины безрезультатно уходят в песок, а так называемые следствия постепенно обретают бытийность без своих причин и непрерывность существования ломается, теряется, утрачивается. Если возможно представить это, тогда причины в природе не обязательны. Ибо к чему, в конце концов, приводит отрицание обязательности, если не к заявлению о том, что в мире существуют связи, отделенные от их источника?

За мгновение до смерти философ Хасан ибн Мухаммед, на протяжении всей своей жизни признававший главенство причины, сказал: «Господь Всевышний прав. Ибн Сина ошибался».

История идей — это запись бесед, подслушанных, или переданных шепотом, или поведанных невнятно и в обрывках. Скептицизм Газали тлетворен: он разъедает все, к чему прикасается. Он не в ладах со здравым смыслом. Он разлагает любую форму разумности. Он делает астрологию невозможной, если, конечно, воспринимать ее как науку, которая отслеживает влияние звезд на деяния человеческие. Но, подобно неуправляемому песчаному ветру пустыни, он проносится мимо астрологии, чтобы охватить и другие науки, оставляя в руинах рациональную структуру мира, терпеливо исследованного представителями мусульманского ренессанса. Лет за двести до того, как сомнения замкнули уста Газали, неистовый аль-Кинди радостно писал о звездных излучениях. Человек, тонко чувствовавший потоки научной мысли, он видел проблему действия на расстоянии как то, чем она и является — как проблему. И предложил решение — объекты, или излучения, или поля между тем, что действует, и тем, над чем производится действие. Газали расслышал смысл за его словами, даже если не читал текста, в котором они высказаны. Итак, звездные излучения?

Думаю, нет. Скептицизм Газали был глубок. Он положил конец мусульманским диалогам о естествознании. И в каком-то отношении скептические выводы Газали ближе к истине, нежели замысловатые рассуждения аль-Кинди. Газали видел связь между скептицизмом и старыми, надоедливыми, неискоренимыми веригами действия на расстоянии. Он видел связь и отказывался ставить под сомнение увиденное. Если мы живем во Вселенной, насыщенной многообразными материальными объектами, тогда все действия, астрономические и астрологические, будут действиями на расстоянии. А если любое действие — это действие на расстоянии, тогда нет вообще никаких действий.

В свете этого ниспровергающего скептицизма остается очевидным вопрос: почему же все не разваливается? Если не материальные объекты заставляют другие материальные объекты действовать, тогда что же?

Ответ Газали — в приверженности его богословским взглядам. И продиктован он логикой. Изменения в мире совершает некая форма личной силы (или воли). И без такой силы не было бы никаких изменений. Сила, требуемая для того, чтобы этот мир продолжал существовать, — это сила Бога. Именно Бог, уверяет Газали, «разрушает, а потом вновь создает мир в каждый момент времени». И если бы не Его действия по поддержанию Его Вселенной, она тотчас бы обрушилась в небытие. У Божественной силы есть аналог в обычной жизни. Это та самая сила, которую мы прилагаем, когда сами совершаем действие над миром, чтобы осуществить свое будущее. Мы видим, слышим, замечаем, запоминаем, наши органы чувств воспринимают, и тогда мы незамедлительно переходим к действиям. То, что мы совершаем, меняет облик мира, преобразуя его структуру и переводя материальные объекты, которые на самом деле всего лишь слуги наших мыслей, в новые, неожиданные и необычные формы. У науки такой силы быть не может. Ибо сила в природе не происходит из какой-либо материальной причины. А не происходит она из материальных причин, поскольку материальных причин нет. Не существует посредника в связи между силой и действием. И дальше анализ вести нельзя. Таково положение вещей. «Смысл мира, — заметил как-то величайший логик XX века Курт Гёдель, — это разделение желания (того, что желаемо, и соответственно является субъектом силы) и факта (того, что существует в объективном мире)» [95].

После таких доводов поток древней астрологии моментально пересыхает. Итак, звезды не являются причинами человеческих деяний. Как и нечто другое. Остается еще вероятность того, что они могут служить знаками. Но небесные знаки по природе своей не могут быть предметом изучения какой-либо науки. Появляясь на небе как выражение Божьей сути, они делают это по Его прихоти. А прихоти, как чудеса, изучать нельзя. Через столетие Фома Аквинский будет утверждать, что звезды не могут быть знаками, если они хоть сколько-нибудь причины. Попадая в западню этих сильных доводов, астрологи — и тогда, и теперь — оказываются в затруднительном положении.

Абу-Хамид Мухаммед аль-Газали скончался в 1111 году. Он сумел передать другим мучивший его бич скептицизма. Так и осталась в истории мысли незаживающая кровоточащая рана.

Мусульманский ренессанс закончился в XIII веке. Монгольские армии, хлынувшие с востока, в 1243 году разграбили Багдад, убили десятки тысяч людей и оставили город в огне. Дом мудрости был разрушен, и сорок тысяч книг брошены в Тигр теми, кто выдвинул свое собственное толкование понятия «сила». Не подозревая о грядущей катастрофе, астрологи продолжали работать. Среди них прославилась одна женщина. Ее звали Бавран, и была она женой халифа аль-Мамуна. Однажды, играя с астролябией, Бавран заметила, что халифу грозит кризис, и предсказала, что придет он через деревянный инструмент. Бавран отправила своего отца, аль-Хасана, с этой вестью ко двору. Были предприняты серьезнейшие меры по защите халифа. После того как подали ужин, халиф послал за своей расческой и зубочисткой. Сначала этими предметами велели воспользоваться слуге. Тот упал замертво.

Разумеется, больше всего любили тех астрологов, которые работали на улицах и еле сводили концы с концами. Подобно психоаналитикам, уличные астрологи для достижения успеха должны были уметь слушать клиентов без тени насмешки и улавливать едва различимые подсказки в выражении их лиц. Они так и остались в истории, эти астрологи, сидящие под раскаленным солнцем на корточках, в грязных мантиях, закрывающих колени, в переулках шумных восточных городов в славные дни исламского Возрождения. И сами прорицатели не предчувствуют надвигающийся кризис, захватывающий весь арабский мир. А ведь он станет концом их ремесла.

Неся в руке рыбу, скорее всего жирного карпа, еще водящегося в Тигре, потенциальный заказчик подошел к уличному астрологу. Тот величаво начинает переговоры с суммы в одну тысячу дирхамов за составление таблицы.

Заказчик смотрит на него скептически.

Тысяча дирхамов?

Может, чуть меньше, отвечает астролог.

Потом они начинают торговаться: клиент все больше сомневается, астролог теряет надежду. Цена становится меньше и меньше. Обсудив качество таблицы, они спорят, и цена снова падает.

В конце концов астролог соглашается на рыбу.