Обзор главы

Как тип транзита влияет на вероятность успеха процесса демократизации? Переходы к демократии в странах Южной Европы в 1970‑е годы осуществлялись по очень разным траекториям. В настоящей главе мы проведем анализ политических последствий разных типов режимных изменений, сравнив транзиты посредством «пактов элит» или «конвергенции элит» с переходами, предполагавшими существенно более высокие уровни массовой мобилизации. Определим также степень значимости международных акторов и событий, экономических факторов, а также социально-структурных и культурных характеристик для процессов режимных изменений. Увидим, что некоторые из этих характеристик имели значительное влияние на демократизацию в кратко– и среднесрочной перспективе, а влияние других было минимальным. Но в итоге все три перехода завершились созданием стабильных и консолидированных демократических режимов.

 

Введение

Последняя по времени глобальная волна демократизации началась в Южной Европе в середине 1970‑х годов и привела к крушению диктатур в Португалии, Греции и Испании. В каждом из этих случаев предшествующая недемократическая система была консервативным (если не реакционным) авторитарным режимом, который стремился деполитизировать общество на массовом уровне – в отличие от тоталитарных режимов в нацистской Германии и сталинском СССР, которые активно вмешивались в общественную жизнь, пытаясь мобилизовать население в поддержку своих революционных целей. Эти три демократических транзита начались практически одновременно: первым произошел переворот против режима Салазара/Каэтану в Потругалии 25 апреля 1974 г., вскоре за ним последовало падение «режима полковников» в Греции 20 июля 1974 г. и смерть Франсиско Франко в Испании 20 ноября 1975 г. Все три транзита увенчались консолидацией стабильных демократических режимов к началу 1980‑х годов.

Однако несмотря на отмеченные сходства, трансформации режимов в этих трех странах заметно различались. Две из них характеризовались внезапным крушением авторитарных режимов (в случае Португалии это сопровождалось социально-экономической и политической революцией), в то время как транзит в Испании развивался в течение четырех лет в основном в рамках политических институтов, созданных прежним диктатором. Для консолидации демократии в Греции потребовалось удивительно немного времени (она произошла в 1977 г. или в 1981 г.), а в Португалии она продолжалась относительно длительный период и завершилась только в 1989 г. Наконец, транзит в Испании продолжает характеризоваться частичной демократической консолидацией в одном из регионов (Страна Басков), хотя в остальных частях государства демократия полностью установилась уже в начале 1980‑х годов.

Наличие у этих трех транзитов и процессов консолидации специфических характеристик не позволяет говорить о наличии специфического общего «регионального типа» транзита и требует рассмотрения каждого из них в отдельности. В то же время существование различий между траекториями режимных трансформаций делает возможным сравнительный анализ, в ходе которого можно сформулировать и проверить гипотезы о влиянии различных моделей политических изменений на последующие особенности политики в новых демократических государствах. Это особенно верно применительно к утверждениям о причинно-следственных связях в отношении долгосрочных эффектов «пактированных» (pacted) транзитов, поскольку испанский транзит является прототипом такого типа режимных изменений, тогда как политические изменения в Португалии и Греции разворачивались совершенно иначе.

В начале главы будут представлены обзоры отличительных характеристик переходов к демократии в этих трех странах, включая некоторые соображения относительно того, как процессы режимных трансформаций повлияли на политическую сферу в течение нескольких лет после установления демократии. Глава завершается уроками, которые можно вынести из этих транзитов применительно к широким теоретическим вопросам, поднятым в первых главах данной книги.

 

Португалия

 

Первый переход к демократии

Отправной точкой изучения демократического транзита в Португалии должно являться осознание того, что в данной стране имели место две, а не одна режимная трансформация. Первая была вызвана государственным переворотом 25 апреля 1974 г., который осуществили офицеры среднего звена португальской армии, разделявшие левые идеи. Это привело к быстрому распаду авторитарного режима, который был установлен в конце 1920‑х годов Антониу Салазаром и во главе которого в конце 1960‑х – начале 1970‑х годов стоял Марселу Каэтану (оба лидера были в прошлом университетскими профессорами). В течение последующих полутора лет, однако, развитие событий, как казалось, шло не в сторону установления демократии; скорее, происходил переход к революционной диктатуре военной хунты крайне левого толка.

В этот период политические изменения сопровождались полномасштабной социально-экономической революцией, в ходе которой были изъяты значительные земельные угодья и проведена национализация промышленности. К моменту окончания этой революционной фазы изменений доля государства в основном капитале возросла с 18 до 46 % ВВП. Это также был период предельной политической и социальной нестабильности. На юге страны безземельные крестьяне самовольно захватили многие большие сельскохозяйственные поместья, распространенные в том регионе, и создали коллективные хозяйства часто под руководством представителей ленинистской Португальской коммунистической партии (ПКП; Partido Comunista Português) или групп еще более левого толка. На севере, напротив, большинство фермеров владели собственной землей, придерживались консервативных социальных, политических и экономических взглядов и выступали резко против революции. Политическое насилие и репрессии были обычным делом как на севере, так и на юге страны и, как правило, выражались в чистках, запугиваниях политических оппонентов и разрушении помещений, в которых располагались отделения противоборствующих партий. Лето 1975 г. охарактеризовалось жесткой поляризацией между революционерами левых взглядов на юге и крестьянами-консерваторами, мобилизовавшимися на севере. В этот период не было никакого движения по направлению к демократизации. Действительно, тогда количество политических заключенных увеличилось в 4–5 раз по сравнению с периодом власти Каэтану.

 

Второй переход к демократии

Вторая попытка перехода к демократии была предпринята 25 ноября 1975 г. в ходе государственного переворота во главе с высокопоставленными военными умеренного толка под руководством генерала Антониу Рамалью Эаниша. Необходимо отметить, что этот переворот не был контрпереворотом, организованным офицерами, придерживавшимися правых взглядов; в новом правительстве преобладали офицеры, которые желали сохранить «завоевания революции», а не обратить вспять отчуждение сельскохозяйственной и промышленной собственности, вернув ее прежним владельцам. Тем не менее новое военное правительство быстро стабилизировало политическую обстановку, положило конец беспорядкам, сопровождавшим революцию, и заключило ряд соглашений (пактов) с лидерами гражданских партий, что позволило заложить основы будущей демократической системы. При том что этот шаг был решающим для создания общественного порядка и перехода к демократическому режиму, этот переворот может быть представлен в качестве процесса восстановления армейской системы подчинения, или того, что политолог Альфред Степан называет «военной субординацией», в отношении военной хунты, состоявшей в основном из полковников (подробнее см.:). Как и в случае с Грецией (см. далее), оказалось легче свергнуть авторитарный режим во главе с офицерами среднего звена (чья политическая власть над высокопоставленными военными остро оспаривалась), нежели авторитарные режимы в нескольких странах Латинской Америки, во главе которых стояли генералы, занимавшие высшие посты в вооруженных силах.

Как бы то ни было, и в странах Южного конуса Латинской Америки, и в Португалии «удаление военных» из политики оказалось достаточно сложным аспектом процесса демократизации. В течение первых семи лет после ноябрьского переворота 1975 г. военные продолжали выполнять роль опекунов (посредством Революционного совета, который обладал правом выносить решения о конституционности любых законов), что полностью противоречит нашему определению демократии (см. гл. 2 и 3 наст. изд.). Более того, положения конституции 1976 г., навязанные уходящим «Движением вооруженных сил», сделали некоторые области публичной политики недоступными для других политических акторов в попытке упрочить «завоевания революции». Соответственно переход к демократии не мог считаться полностью завершенным, до тех пор пока не были предприняты два важных шага: во-первых, конституционная реформа 1982 г., упразднившая Революционный совет, в котором доминировали военные, и, во-вторых, новый раунд конституционных реформ 1989 г., которые позволили демократически избранному правительству провести денационализацию собственности, конфискованной во время революции. Важно отметить, что этот финальный шаг совпал с полной консолидацией демократии в Португалии. После проведенных конституционных реформ все крупные партии, за исключением быстро приходившей в упадок и становившейся все более несоответствующей времени ПКП, приняли новый режим и все его основные институты в качестве легитимной основы для демократической борьбы.

 

Причины демократического транзита

Каким образом можно объяснить этот демократический транзит? Каковы были некоторые его последствия? Очевидно, что при ответе на эти вопросы необходимо различать революционную фазу и контрпереворот Эаниша 1975 г. Что касается революционного периода, то его последствия были разноплановыми, причем некоторые из них оказывают влияние и на современную португальскую политику. Наиболее значимым последствием является то, что основные партии в стране сегодня являются похожими в идеологическом отношении, и социально-структурная анкеровка партийной принадлежности граждан является очень слабой. Эти особенности являются последствиями нарушения естественных процессов партийного развития в то время, когда происходила революция. Спустя почти пять десятилетий авторитарного правления только ПКП (существовавшая нелегально при Салазаре и Каэтану) была институционализирована и придерживалась четкой идеологии марксизма-ленинизма. Все прочие партии проходили через критические стадии институционального развития по мере разворачивания революции. Наиболее значимыми из них стали Социалистическая партия (СП; Partido Socialista) и консервативная Партия социал-демократического центра (ПСДЦ; Centro Democrático Social), обе основанные в 1974 г., и правоцентристская Народно-демократическая партия (НДП; Partido Popular Democrático), которая возникла на основе более либерального сегмента «Национального союза» (União Nacional) Салазара вследствие частичной либерализации режима при Каэтану.

Партийное развитие оказалось под воздействием нескольких аспектов революции. Первым аспектом стало отсутствие терпимости ко всем правым партиям. Находившаяся на первых стадиях своего развития Христианско-демократическая партия (ХДП; Partido de Democracia Cristã) была запрещена военной хунтой, а другие партии сместили свои идеологии и общественные образы существенно левее, чем намеревались сделать их создатели или желали их избирательные клиентелы. В частности, и НДП, и ПСДЦ стали выдавать себя за партии существенно более левого толка, нежели это подтверждалось их последующими действиями. Как отмечал Ричард Робинсон, «НДП стремилась представлять себя как более левую, чтобы избежать маргинализации в Лиссабоне и в связи с этим сохраниться в качестве национального объединения, предоставлявшего убежище консерваторам». Соответственно эта партия оставалась в правительственной коалиции с СП и ПКП до середины июля 1975 г. Более примечательно то, что НДП подала заявку на вступление в Социалистический интернационал, которая была им отвергнута, так как Социалистический интернационал уже признал СП. В 1976 г. НДП сменила название на Социал-демократическую партию (СДП) даже несмотря на то что ее программа в дальнейшем была правоцентристской. Аналогично ПСДЦ приняла центристски-ориентированное и несколько социально-демократическое название, несмотря на то что она получала электоральную поддержку от многих представителей правого толка, бежавших из заморских колоний Португалии, и в дальнейшем заняла существенно более консервативные позиции. Кратко говоря, даже несмотря на то что португальский электорат является наиболее консервативным и религиозным из всех четырех южноевропейских стран, партийная система Португалии лишена христианско-демократической партии и первоначально в ней не было даже консервативной партии. Ко времени спада революционных волнений и принятия всеми этими партиями нынешних идеологий раскол португальской политики на левых и правых стал значительно менее выраженным. Долгосрочным последствием этого стало снижение барьеров между основной партией левой (СП) и правой (ПСДЦ) частей спектра, и португальские избиратели чаще и шире переходят границы, разделяющие эти партии, нежели избиратели в любой другой европейской стране.

Временные обстоятельства революции также привели к размыванию образа сторонника и связанной с расколом анкеровки поддержки СП. Несмотря на то что религиозный раскол в португальской политике на протяжении XIX и начале XX в. был очень глубоким, сегодня он практически не оказывает влияния на электоральное поведение. Частично это было вызвано сотрудничеством католической церкви с СП как главным оплотом против революционных беспорядков, вызываемых крайне левыми силами. Аналогичным образом сотрудничество СП с ПСДЦ еще более подорвало образ Социалистической партии как левой партии. Это сотрудничество заключалось не только во взаимодействии в рамках коалиционных правительств, но также оказывало влияние на развитие некоммунистических профсоюзов. В большинстве западноевропейских стран социалистические и коммунистические партии формировали собственные профсоюзы, которым отводилась роль «приводных ремней» для обеспечения электоральной поддержки со стороны рабочего класса. Гегемония коммунистического «Интерсиндикала», профсоюзной федерации, в которой доминировали представители ПКП, вкупе с опасением пролетарской революции привели к тому, что основные левоцентристская и правоцентристская партии – СП и ПСДЦ соответственно – совместно создали единый профсоюз. Таким образом, в обычных условиях важная институциональная связь между Социалистической партией и рабочим классом в случае Португалии является очень слабой.

Характеристика постреволюционных фаз португальского транзита представляется более сложной задачей. Как станет ясно при рассмотрении транзита в Испании, португальский транзит вряд ли является примером «пактированного» транзита. Тем не менее тесное сотрудничество между противоборствующими партиями и ведение переговоров для достижения ряда ключевых политических соглашений сыграли важную роль в становлении португальской демократии. Политолог Лоуренс Грэм полагает, что португальский транзит – это продвижение вперед через ряд политических пактов, или «урегулирований элит» (elite settlements).

18.1. Консенсусно объединенные элиты и конвергенция элит

«Консенсусно объединенная элита» (согласно определению Джона Хигли) – это такая элита, которые объединена пересекающимися и взаимосвязанными сетями коммуникации, охватывающими все или большинство групп внутри элиты; ни одна из групп не является доминирующей; большинство групп внутри элиты имеет доступ к процессу принятия решений [900] . Когда данная структурная интеграция и ценностный консенсус поддерживают демократическую политическую систему, тогда консенсуальное единство становится ключевым элементом демократической консолидации. Как это достигается? Один способ – посредством «урегулирований элит», или достижения инклюзивных пактов, как описано выше. Другая траектория к консолидации демократии возможна посредством «конвергенции элит», при которой прежняя антисистемная партия или движение приходит к выводу, что в новых демократических условиях необходима прагматичная адаптация идеологии и норм поведения, чтобы достичь власти мирными демократическими средствами. Понимая, что большинство избирателей будут выступать против партии, которая сохраняет антисистемную ориентацию и радикальную идеологию, партия смягчает свои взгляды и полностью признает легитимность существующего демократического режима, его основные институты и нормы поведения.

Первое из этих соглашений было подписано в ходе революции 11 апреля 1975 г. Это соглашение между «Движением вооруженных сил» и основными партиями привело к установлению правила о недопущении смешения компетенций гражданской политики и военных. Второе соглашение было подписано 16 февраля 1976 г. В нем признавалось создание единственной национальной ассамблеи, состоящей из избранных демократическим путем представителей партий; подписанты брали на себя обязательство провести всеобщие прямые выборы президента. Также в соглашении был закреплен принцип ограничения сферы влияния военных рамками Революционного совета, избранные вооруженными силами члены которого имели право осуществлять конституционный надзор. Вероятно, наиболее важные соглашения были подписаны в начале 1980‑х годов.

Одно из них привело к пересмотру конституции в 1982 г. и упразднению Революционного совета, передавшего свои полномочия конституционного надзора новому гражданскому Конституционному трибуналу. В тот же год был принят закон о национальной обороне, который установил верховенство гражданской власти над военными. Наконец, в 1989 г. между всеми партиями, кроме ПКП, было достигнуто соглашение об отмене положений конституции, запрещавших приватизацию предприятий и собственности, национализированных в ходе революции. Как было указано выше, это завершило переход Португалии к демократии, поставив все сферы публичной политики под контроль подотчетных избирателям официальных лиц, в то время как устранение данных спорных положений конституции сняло все сомнения или прочие источники неполной лояльности режиму со стороны основных политических партий.

18.2. Ключевые положения

• Португалия осуществила два очень разных транзита: первый – от правого авторитарного режима к левому революционному хаосу и второй – к стабильной демократической системе.

• Этот сложный процесс изменений замедлил и усложнил завершение транзита и консолидацию демократии.

• Ряд «частичных пактов» способствовал успешному завершению этого процесса.

 

Греция

 

Второй демократический транзит в Южной Европе был осуществлен в наиболее короткие сроки, и также в наиболее короткие сроки был консолидирован возникший демократический режим. Частично это стало отражением слабости режима, созданного «полковниками» после совершенного ими переворота. Режим полковников в Греции также просуществовал меньше времени, чем другие авторитарные режимы Южной Европы, – семь лет (1967–1974 гг.) вместо почти 40–50 лет режимов Франко и Салазара/Каэтану соответственно. Греческий авторитарный режим также имел наиболее узкую и слабую базу поддержки и сталкивался с наиболее враждебным отношением граждан к себе (по сравнению с Португалией и Испанией). Этот режим был не только неиерархизированным военным режимом, установленным и возглавляемым младшими офицерами (которые угрожали многим вышестоящим в военной иерархии офицерам, что привело к отчуждению последних из-за чисток 1967–1968 гг.), но и опирался исключительно на сухопутные войска. Многие военные из ВМС и ВВС участвовали в неудачном контрперевороте в декабре 1967 г. Режим не пользовался поддержкой ни одной гражданской политической партии. Его призыв к единству перед лицом предполагаемой коммунистической угрозы не смог привлечь ни одного заметного гражданского политика или партию несмотря на сильный антикоммунизм, присущий исключающему (exclusionary) демократическому режиму (1945–1967 гг.). Он сталкивался с растущей оппозицией со стороны центристов и левых, особенно после жестокого подавления выступления студентов Афинского Политехнического университета в 1973 г. Действительно, после этих событий режим сместился еще больше вправо, что привело к дальнейшему росту отчуждения не только общества, но и даже высшего военного руководства.

 

Кипрский конфликт как «спусковой крючок» транзита

«Спусковым крючком» распада режима полковников стал масштабный международный кризис, возникший в связи с турецким вторжением на Кипр. После десятилетий напряженности и конфликта между греками-киприотами и турками-киприотами в июле 1974 г. турецкая армия вторглась на Кипр, быстро установив контроль над значительной частью территории острова. В ответ на это бригадный генерал Димитриос Иоаннидис (сторонник жестких мер, который возглавил хунту в 1973 г.) объявил всеобщую мобилизацию греческой армии для подготовки войны с Турцией. На этой стадии высшее военное командование, полностью осознавая, что греческая армия будет уничтожена в ходе большой войны с Турцией, вмешалось и отстранило Иоаннидиса. Вместо того чтобы установить военную диктатуру после этого переворота, высшее военное командование искало лидера, который был мог более эффективно стабилизировать и объединить Грецию.

 

Роль Караманлиса в процессе транзита

Константинос Караманлис, бывший премьер-министр и лидер правого «Национального радикального союза» в 1950‑е и 1960‑е годы, был приглашен сформировать правительство и возглавить переход к новому режиму. Караманлис имел безупречный «послужной список» борца с коммунизмом, и военные правители, свергнувшие Иоаннидиса, считали, что он сможет осуществить ограниченные политические изменения. Вместо этого Караманлис пошел существенно дальше планов высшего военного руководства и радикально трансформировал политическую систему, создав полностью открытый и демократический режим.

Караманлис имел в своем распоряжении инструмент торга с военными в виде серьезной угрозы, создаваемой вероятностью войны с Турцией. Он отказывался принимать свое новое назначение до тех пор, пока военные не согласились вернуться к своим прямым обязанностям и отказаться от дальнейшего вмешиваться в дела правительства. Перед лицом ужасной альтернативы военного поражения от Турции военные приняли его условия. Караманлис быстро перешел к созданию нового демократического режима. Он немедленно инициировал восстановление на временной основе конституции 1952 г. (за исключением статей, касавшихся дискредитировавшей себя монархии, быстро отвергнутой референдумом 1974 г.) и назначил в скором времени выборы в учредительное собрание, которое должно было осуществить пересмотр старой конституции. Восстановление действия конституции 1952 г. ускорило процесс изменений, которые проводились бы гораздо медленнее, если бы пришлось разрабатывать и принимать совершенно новую конституцию.

При том, что Караманлис действовал единолично, он старался смягчить обеспокоенность ключевых игроков, как правых, так и левых. Он заручился поддержкой (или как минимум молчаливым согласием) военной элиты, восстановив ее высокопоставленных представителей в прежних должностях, с которых они были смещены хунтой во время чисток 1967–1968 гг. Однако наиболее примечательное изменение в греческой политике стало результатом действий Караманлиса, которые позволили обеспечить поддержку нового демократического режима со стороны левых. Режим, установленный после гражданской войны в Греции в 1946–1949 гг. вслед за провалом коммунистического восстания, стал исключающим режимом, который не был в полной мере демократическим. При том что выборы проводились регулярно, режим эффективным образом изгонял из политики и маргинализировал всех, кто подозревался в симпатиях к левым. Основные политические и гражданские права регулярно нарушались из-за таких мер, как получение разрешения полиции на трудоустройство в большом государственном секторе Греции или даже для выдачи паспорта. Ясно, что простое восстановление предшествующего статус-кво привело бы не только к установлению режима, легитимность которого оспаривалась бы левыми партиями, но и к нарушению того, как мы определили полностью демократическую систему. Вместо этого Караманлис быстро освободил политических заключенных и легализовал все политические партии, таким образом дав возможность Коммунистической партии Греции (КПГ; Kommounistikó Kómma Elládas) и другим левым партиям открыто участвовать в политической жизни страны впервые после окончания Второй мировой войны. Еще более удивительно то, что он отменил все те ограничения гражданских и политических свобод, которые были введены в 1948 г. в качестве мер для недопущения коммунистов и левых к участию в политике.

Эта политика национального примирения способствовала как быстрому завершению транзита к демократии, так и ее консолидации, особенно среди левых. Но Караманлис (политик правого толка) предпринял ряд дополнительных шагов, которые перекрыли возможность появления симпатий к предыдущему режиму военной хунты. При том что лидеры хунты подверглись пыткам и суду за их преступления против демократии и основных прав человека, Караманлис сделал так, чтобы лидеры военной хунты не были наказаны слишком сурово, дабы избежать появления образов жертв среди них в глазах будущих оппонентов режима: смертные приговоры трем главным лидерам хунты (Георгиосу Пападопулосу, Стилианосу Паттакосу и Николаосу Макарезосу) были заменены на пожизненное заключение. Такие меры позволили не допустить повторения мести и казней политических лидеров, имевших место в 1920‑х годах, что привело к поляризации греческого общества и открыло путь для создания диктатуры Метаксаса.

 

Учредительные выборы и первое демократическое правительство

Таким образом, у нового демократического режима был великолепный старт. Он был полностью демократическим и впервые с начала XX в. допускал включение в политику всех альтернативных взглядов, таким способом обеспечивая принятие режима всеми политически значимыми группами. Однако существовали некоторые сложности в части полной консолидации режима. Первые демократические выборы были проведены слишком быстро, что не позволило левым партиям, долгое время испытывавшим на себе тяжесть репрессий, самоорганизоваться. Первые выборы были проведены по сильной мажоритарной системе. Соответственно КПГ и партия «Всегреческое социалистическое движение» (ПАСОК; Pan-ellinio Sosialistikó Kínima – PASOK), основанное Андреасом Папандреу, сыном бывшего премьер-министра Георгиоса Папандреу, руководившего «Объединением центра», получили лишь 6,7 % мест в учредительной ассамблее, при том что партия Караманлиса «Новая демократия» (Néa Dimokratía) получила значительное преимущество от действия предусмотренного законом о выборах коэффициента увеличения 54 % голосов избирателей до 73 % мест в ассамблее. В ответ на сильные искажения представительства, допускаемые законом о выборах, а также на некоторые положения конституции, которые воспринимались как авторитарные и нелегитимные, две основные левые партии периодически выступали с заявлениями против такой политической системы и первоначально занимали жесткую политическую позицию. Более того, новая конституция была принята только при поддержке депутатов от «Новой демократии».

В течение последующих нескольких лет уровень неудовлетворенности левых в отношении нового режима значительно снизился. Исключительно демократическое и толерантное поведение правительства Караманлиса сильно способствовало поддержке левыми партиями демократической консолидации. Аналогичное действие произвел и приход к власти по результатам выборов 1981 г. правительства ПАСОК, когда настала очередь этой партии выиграть от мажоритарной асимметрии закона о выборах. К 1981 г. только двусмысленная позиция КПГ и ее марксистско-ленинская риторика указывали на неполное завершение консолидации демократии. По мере снижения политической поддержки КПГ со стороны избирателей эти опасения ослабли, и они полностью исчезли (по крайней мере на символическом уровне) после формирования в 1989 г. коалиционного правительства в составе «Новой демократии» и КПГ. Эта коалиция включала в свой состав не только партии, принадлежавшие к противоположным частям политического спектра, но и представителей обеих сторон, участвовавших в гражданской войне 1940‑х годов.

Греческий транзит и консолидацию демократии сложно охарактеризовать в терминах стандартных типологий. Это, конечно, не был случай «пактированного» перехода, так как Караманлис действовал единолично, без широких консультаций или каких-либо открытых соглашений, заключенных между соперничающими политическими силами. Однако важно отметить, что в период правления режима полковников политические элиты правой и левой частей спектра втайне вели интенсивные обсуждения, и занятые когда-то соперничавшими политическими группами примирительные позиции помогли выработать «консенсуальное единство» в поддержку новой демократии после начальных этапов транзита. Тем не менее имеются явные признаки «конвергенции элит» между левыми и правыми партиями после первых выборов.

После первых выборов в ПАСОК взяли верх идеологические максималисты, и партия начала ориентироваться на третий мир, регулярно выступая с осуждениями в адрес НАТО и ЕЭС (сегодня ЕС). ПАСОК также заняла частично нелояльную позицию по отношению к закону о выборах и некоторым положениям конституции. Партия потерпела сокрушительное поражение на выборах и 1974‑го, и 1977 г. После повторного поражения в 1977 г. лидер ПАСОК Папандреу решился выбрать электоральную стратегию, отстаиваемую более умеренными фракциями партии (многие из них происходили еще из «Объединения центра» его отца), и взять курс на «короткую дорогу к власти». Решение об отказе от радикализма и неполной лояльности было в значительной мере принято для увеличения привлекательности партии в глазах большинства греческих избирателей, что соответствует характеристике поведения партии после 1977 г. в духе концепции «конвергенции элит». Успех такой стратегической переориентации виден на примере победы партии на выборах 1981 г., в ходе которых она получила 48 % голосов и 58 % мест в парламенте. Такой успех не только означал принятие партией полностью лояльной позиции по отношению к новому режиму, но и отражал превращение ПАСОК во «всеохватную» партию (catch-all party) умеренного толка, каковой она является и сегодня.

18.3. Ключевые положения

• Подобно второму транзиту в Португалии, первые шаги к демократизации Греции включали перехват власти высшими военачальниками у неиерархической военной хунты.

• Решения одного политического лидера, Константиноса Караманлиса, внесли определяющий вклад в восстановление демократии и «наведение мостов» над глубоким расколом между доминировавшими прежде правыми и маргинализованными левыми.

• «Конвергенция элит» способствовала полному признанию нового режима со стороны левых партий.

 

Испания

 

Пакт элит как главная особенность транзита

Характеристика испанского транзита абсолютно однозначна. Это была «сама суть модели современного урегулирования со стороны элит», самое яркое проявление которой видно в процессе написания проекта и ратификации новой демократической конституции в период с августа 1977 г. по сентябрь 1978 г. Включение всех национальных партий – от коммунистов до их бывших врагов-франкистов в «Народном альянсе» (Alianza Popular) – в то, что испанцы называли «политикой консенсуса», не только привело к общенародной поддержке новой демократии, но и укрепило фундамент для поддержания взаимоуважения и сердечности во взаимодействиях элит, что во многом создало возможности для других исторически значимых действий. Эти же процедуры по созданию единства были применены в переговорах по вопросу о статусе автономии Каталонии и Страны Басков в 1979 г., что во втором случае привело лишь к частичному успеху. Эта политика способствовала созданию общенациональной консолидированной демократии, за исключением территории, занимаемой Страной Басков. Если не считать политической партии, связанной с баскской террористической организацией ЭТА (Euskadi Ta Askatasuna; в переводе с баскского – «Страна Басков и свобода»), часто меняющей свое название из-за запретов в связи с незаконной деятельностью, ни одна значимая политическая партия не была устранена с политической арены как недостойный ее участник. Действительно, с исключением из процесса антисистемной партии ни одна значимая политическая организация или сектор испанского общества не ставит под сомнение легитимность режима и не нарушает правила игры. Таким образом, с точки зрения продолжительности испанский транзит был среднесрочным (начиная со смерти Франко в 1975 г. и заканчивая ратификацией статуса автономий Страны Басков и Каталонии в 1979 г.), он был чрезвычайно успешным и привел к практически полной консолидации режима в 1982 г. Как будет видно далее, частая опора на пакты элит отчетливо выделяет этот транзит от двух других транзитов того же периода в Южной Европе.

Однако это не было единственной отличительной чертой испанского транзита. В отличие от резкого коллапса авторитарных режимов в Португалии и Греции, наиболее важными решениями при демократизации Испании были решения, принятые в рамках институтов и процедур, созданных самим Франко. Назначенный им лично преемник, король Хуан Карлос I, выступал в качестве главы государства в течение всего периода перехода, и ключевые решения, которые привели к первым демократическим выборам в июне 1977 г., были поддержаны кортесами Франко и в ходе всенародного референдума, причем оба эти института созданы в период действия основных законов режима Франко. Необходимо отметить, что вряд ли такой исход событий был изначально задуман диктатором (он заявлял, что после его смерти все должно оставаться «в жестких рамках»).

Никто не мог предполагать, что основные роли в разрушении старого режима и создании демократической системы будут играть те, кто играл значимые роли при режиме Франко. Кроме короля, среди них были Адольфо Суарес (назначенный королем премьер-министром в июле 1976 г. после службы на посту генерального секретаря «Национального движения» – единственной партии режима Франко, и одновременно на посту главы национального радио и телевидения), и Торкуато Фернандес-Миранда (назначенный королем на пост председателя кортесов и совета королевства вскоре после смерти Франко, возглавлявший при авторитарном режиме «Национальное движение» в 1969–1973 гг. и занимавший непродолжительное время пост премьер-министра после убийства близкого соратника Франко Луиса Карреро Бланко в декабре 1973 г.). Тем не менее все трое предприняли значимые политические шаги по разрушению авторитарного режима, используя правила, процедуры и институты этого режима.

 

Обратная легитимность

Эта институциональная преемственность имеет несколько положительных моментов в отношении успеха транзита и консолидации демократии в Испании. В общих чертах, как писал Джузеппе ди Палма, переход унаследовал «обратную легитимность», и она не была оспорена партиями правого толка. Безусловно, опросы общественного мнения выявили, что респонденты, выступавшие за режим Франко – даже те, кто называл себя фалангиста, – широко поддерживали проект реформ Суареса и 93 % из них проголосовали за проведение закона о политической реформе на референдуме 1976 г. Аналогично поддержка военных (офицерский корпус армии обучался и преподавал в военных академиях и выступал против либерализации и демократии) была получена через их клятву присяге и беспрекословное подчинение королю. Роль короля оказалась очень важной в феврале 1981 г., когда практически удалась попытка переворота при взятии в заложники почти всей политической элиты в Конгрессе депутатов. Однако все военачальники, за исключением одного, подчинились приказу короля Хуана Карлоса оставаться в казармах (приказ был озвучен в серии телефонных звонков и по телевидению), и единственный неподчинившийся генерал сдался властям вскоре после провала этой попытки переворота.

Кроме преодоления сопротивления со стороны военных и крайне правых партий, эта институциональная преемственность содействовала усилению легитимности нового режима среди консервативных секторов политики. Поддержка новой конституции Мануэлем Фрага (основателем правой партии «Народный альянс») также имела большое значение. В итоге преемственность судебного корпуса и чиновников, а также процедур в рамках судебной и исполнительной власти (которые не были смещены, так как не были политизированы при Франко), означала, что этот неоднозначный процесс смены режима может проходить в относительно стабильной среде и при компетентном и эффективном исполнении правительственными институтами своих полномочий.

Однако в то время как эта «обратная легитимность» отчасти содействовала обретению поддержки режиму со стороны правых, было необходимо заручиться поддержкой ранее запрещенных партий левого фланга, Коммунистической партии Испании (КПИ; Partido Comunista de España) и Испанской социалистической рабочей партии (ИСРП; Partido Socialista Obrero Español), а также ранее подвергавшихся преследованиям басков и националистов Каталонии. «Политика консенсуса», посредством которой были достигнуты основные соглашения касательно конституции и статусов автономий басков и каталонцев, привела к соглашению элит, которое не только консолидировало демократию, но и положило конец традиционным расхождениям по вопросам монархии, отношений церкви и государства, структуры государства и других вопросов, которые привели к кровопролитной гражданской войне в 1930‑е годы.

Такой стиль заключения соглашений имел ряд важных особенностей: 1) тактическая демобилизация уличных протестов и ненужных забастовок, для того чтобы избежать потенциальной поляризации и конфронтации на улицах и дать возможность элите провести успешные переговоры; 2) включение представителей всех политически значимых партий в переговоры;

3) поддержание работоспособного количества участников переговоров;

4) принятие взвешенных решений за закрытыми дверями; 5) самоограничение и взаимное уважение элит; 6) принцип «взаимного вето». Интересно отметить, что в данном случае исключение доказывает правило: первоначально представители басков не были приглашены к участию в переговорах по поводу новой конституции и не было тактической демобилизации протестов на улицах в баскском регионе; соответственно основной блок Баскской националистической партии отстранился от участия в парламентских выборах и референдуме по вопросу конституции и сохранял относительно лояльную позицию по всем вопросам, в то время как другие баскские националистические группы призывали к созданию нового конституционного порядка. Поляризация, частичная консолидация режима и политическое насилие – таковы были результаты политических действий басков.

Включение всех политически значимых групп в прямые переговоры приводит к урегулированию конфликта несколькими путями. Прежде всего это позволяет сторонам отрыто придерживаться своих позиций в переговорном процессе. Исключение из обсуждения какого-либо значимого пункта может привести к принятию такого окончательного решения, которое может не соответствовать позициям абсолютного большинства по важнейшим вопросам, что, в свою очередь, увеличивает вероятность возражений со стороны недопущенных к переговорному процессу, о его проведении на справедливой основе. И напротив, непосредственное участие в прямых переговорах позволяет договаривающимся сторонам ощутить свой собственный вклад в принятие окончательного решения, в то время как исключение какой-либо стороны из переговоров может привести к восприятию процесса как нелегитимного из принципиальных соображений. Участие в этих переговорах также помогает убедить представителей различных групп в том, что компромисс был единственным способом достижения, по крайней мере, некоторых из их требований. В итоге успешный исход таких переговоров может привести к созданию благоприятных дружественных отношений между его участниками.

 

Новая демократическая конституция

Все эти процессы происходили во время переговоров по первому проекту конституции (с августа 1977 г. по апрель 1978 г.) в рамках временного подкомитета конституционной комиссии конгресса депутатов, в которую вошли представители правого крыла «Народного альянса», Коммунистической партии Испании, социалистов, правящего «Союза демократического центра» (СДЦ; Unión de Centro Democrático) и основная Каталонская националистическая партия. В итоге все эти группы с большим энтузиазмом поддержали конституцию и выразили и выражают до настоящего момента полную лояльность новому конституционному режиму. Более того, теплые межличностные связи, образовавшиеся в тот период, позволили преодолеть многие идеологические разногласия.

Однако ни один представитель Баскской националистической партии (БНП; Partido Nacionalista Vasco) не вошел в состав подкомитета, и в связи с этим данная партия, которая могла бы стать центристской, до настоящего момента не всегда лояльна режиму. Дальнейшее рассуждение могло бы привести нас к предположению о том, что недопущение басков к этому важнейшему обсуждению подразумевало перекрытие всех возможностей представительства басков в парламенте, а уличные протесты с их участием могли бы стать логичной альтернативой транзиту. К сожалению, это положило начало серии возобновляемых конфронтаций, приведших к поляризации населения в Стране Басков. Диалектика камней и слезоточивого газа при поддержке ЭТА на улицах с участием вооруженной полиции часто приводила к включению в борьбу ранее аполитичных и политически пассивных граждан. В продолжение серии убийств, совершенных ЭТА, обстановка среди населения накалилась, что в значительной мере ухудшило и политическую атмосферу в стране.

При том что включение всех политически значимых групп в открытые переговоры является важным фактором, количество участников переговоров не должно быть чрезмерным. Процесс принятия решений проходит более динамично, когда число участников остается рационально ограниченным, как показали многочисленные эксперименты в области социальной психологии. Большие группы тяготеют к рассредоточению в малые подгруппы, которым крайне сложно добиться единогласного принятия решения. Так, и Совет по созданию проекта конституции, состоявший из семи человек, и группа из восьми представителей партий, которые обсуждали спорные и потенциально опасные статьи конституции, принятой 22 мая 1978 г., подпадают под действие этого правила. При этом публичные слушания на пленарном заседании гораздо более многочисленного конституционного комитета конгресса практически свели на нет все с трудом достигнутые компромиссы, что привело к необходимости повторных обсуждений.

 

Политика консенсуса

При прочих равных условиях переговоры, ведущиеся в частном порядке, а не в порядке публичных слушаний, приводят к появлению уступок, которые важны для достижения компромисса и решения конфликта. Приватный характер переговоров позволяет оградить политиков от критики со стороны избирателей в «торговле» их интересами. Политики, которые выступают публично перед журналистами или в прямом эфире, более склонны к отстаиванию своих позиций до конца и игре на публику для обретения поддержки. Закрытые переговоры в рамках подкомитета в августе – ноябре 1977 г. привели к широкому межпартийному соглашению по основному тексту конституции. Однако частичная утечка информации о новой конституции привела к мобилизации некоторых групп интересов и политических фракций, особенно в рядах правящей партии, и, как отметил представитель социалистической партии, принимавший участие в переговорах, «начались проблемы». Правящая партия, в частности, отказалась от некоторых из своих ранее предложенных уступок левым и присоединилась к позиции более консервативного «Народного альянса» в назревавшей схватке между левыми и правыми. Возобновление закрытых переговоров в январе 1978 г. после первого года дискуссий помогло восстановить многие из положений компромиссного соглашения, но когда весной 1978 г. начались публичные дебаты в Конституционном комитете, возобновились конфликты и мажоритарное голосование двумя партиями угрожало сорвать широкие межпартийные соглашения, которые требовались для консолидации. Только восстановление консенсуса в новом раунде закрытых переговоров 22 мая и решение проводить все последующие переговоры по насущным вопросам за закрытыми дверями позволило прийти к общему принятию конституции кортесами, а в декабре 1978 г. левыми партиями (включая коммунистов) наравне с правыми (включая «Народный альянс») в ходе референдума.

Многие выступали против проведения закрытых переговоров в отношении вопросов, потенциально опасных в плане раскола общества. Некоторые критики также полагали, что основополагающие пакты являются попытками установить демократию недемократическим путем. Я категорически возражаю. До тех пор пока сохраняется правило публичной подотчетности выбранных представителей за принимаемые ими исторические решения, не имеет значения, как именно они их принимают. Значение имеет лишь сущностный результат этих решений, которые должны быть приняты всеми политически значимыми группами, и то, что режим, создаваемый в процессе принятия таких решений, будет признан всеми группами как легитимный.

Последние два из рассмотренных элементов политического консенсуса предполагают действие поведенческих норм, которые проявляются в среде политической элиты. Важно, что среди этих норм есть такие понятия, как самоограничение и взаимное уважение, равно как и понимание того, что конституция не должна включать какие-либо положения, неприемлемые для значимой политической группы или сектора испанского общества. Оба эти важных элемента были результатом того, как испанские элиты решили использовать «историческую память» об ошибках прошлого, особенно поляризацию и распад Второй республики (1931–1936 гг.), которая ввергла Испанию в обстановку гражданской войны (1936–1939 гг.), приведшей к установлению авторитарного режима. Элиты, начиная от лидеров коммунистической партии до высших духовных лиц, хорошо осознавали тот факт, что повторение прошлых сценариев поведения (отчасти характеризовавшихся озлобленностью среди партий и экстремальными формами мажоритаризма, при которых даже правительства, которые не имели большинства голосов, внедряли максималистские версии своих идеологических и политических предпочтений) может привести, по сути, к мертворожденной демократии, или даже хуже. Это осознание прошлого было отражено в двух основных характеристиках поведения элит.

Первая из этих характеристик довольно парадоксальна. Это «пакт прощения» страшных деяний обеих сторон в 1930‑е годы. В отличие от процессов «правды и примирения», которые, как полагают некоторые политики и исследователи, являлись важными для создания демократических режимов в странах, преодолевших периоды насилия и (или) репрессий, испанские элиты осознанно и открыто решили избежать вскрытия старых ужасов и отойти от взаимных обвинений за прошлые деяния. Существовало общее понимание того, что обе стороны несут ответственность за то, что ввергли Испанию в жестокую гражданскую войну, и что все враги должны быть полностью прощены. Это во многом содействовало созданию в элите субкультуры толерантности и взаимного уважения во всех традиционно спорных вопросах.

Вторым проявлением этой интерпретации истории стало более очевидное и открытое самоограничение элит в выражении своих позиций и защиты своих интересов. Первым такое поведение продемонстрировали представители духовенства: на конференции епископов и священников в 1971 г. было принято решение о формальном извинении за поляризацию общества в 1930‑е годы, когда церковь сыграла значимую роль; кроме того, Конгресс епископов принял важное решение отойти от активного участия в политике путем избегания любых институциональных привязок в отношении политических партий или прямого участия в переговорах по вопросу о новой конституции. На другом конце политического спектра Коммунистическая партия Испании вела себя крайне сдержанно и осмотрительно как в продавливании своих положений в текст будущей конституции, так и в риторике по поводу партийных или электоральных противоречий. Наконец, существовало общее понимание того, что ни одна из партий не должна продавливать свои максималистские запросы, но должна быть готова идти на уступки в интересах обретения общенародной поддержки в отношении нового режима. Как отмечал представитель Партии социалистов Грегорио Песес-Барба, участвовавший в работе подкомитета по разработке проекта конституции, общей целью всего процесса было «не соглашаться полностью со всем сказанным, но сделать так, чтобы в конституции не содержалось ни одного положения, которое было бы абсолютно неприемлемо для какой-либо политической группы» (цит. по: «El Socialista», 7 мая 1978 г.).

По итогам масштабного успеха «политики консенсуса» в обретении практически всеобщего одобрения новой демократии, которая была установлена конституцией 1978 г., эти же принципы были применены при рассмотрении вопросов, связанных со вторым транзитом, последовавшим за падением режима Франко, – децентрализацией государства. При том что баскский и каталонский регионы в разные периоды времени в прошлом являлись самоуправляющимися автономиями, режим Франко устранил все зачатки национальной автономии, что привело к созданию одного из наиболее жестко централизованных государств в мире. Он также жестко подавлял все проявления баскского или каталонского национализма, вплоть до запрета публичного общения на любом из языков этих двух регионов и запрета каталонского танца сардана. Это привело лишь к усилению регионально-националистских настроений и неприятию жесткого испанского национализма, который стремился воплотить режим Франко. Однако вся структура испанского государства часто также выступала в роли источника поляризации и политического конфликта (что привело к шести гражданским войнам), существовали распространенные опасения того, что возобновление дискуссии по этим вопросам в конце 1970‑х годов могло привести к повторению жестоких конфликтов между центром и периферией (о чем ярко свидетельствовали политические процессы в Стране Басков). Учитывая серьезность этих вопросов, представители правительства Суареса и сам премьер-министр предпочли провести переговоры по самым насущным вопросам о предоставлении баскам и каталонцам статусов автономий путем закрытых переговоров с высокопоставленными лидерами основных баскских и каталонских националистских партий. И вновь «политика консенсуса» оказалась успешной. Созданные в ходе переговоров статуты о предоставлении автономий был приняты большинством в ходе референдума, прошедшего в обоих регионах, и несколько несбалансированный пакт «о государстве автономий» – неточный термин, который применяется для описания текущего децентрализованного государства, был воспринят как совершенно легитимный всеми испанскими партиями, от левых до правых. Даже в Стране Басков одна из двух партий, связанных с ЭТА, пришла к выводу о том, что этот способ был верным для осуществления националистических целей басков; она отказалась от насилия, полностью поддержала легитимность испанского государства и его нового конституционного порядка, и вошла в состав правящей коалиции. В итоге, как в процессе написания и принятия новой конституции, так и в ходе децентрализации испанского государства, пакты элит играли ключевую роль в создании консолидированного демократического режима в Испании.

18.4. Ключевые положения

• Начальные стадии транзита к демократии развивались вместе с изменением правительственных институтов самого авторитарного режима.

• «Соглашения элит», достигнутые в соответствии с процедурами и нормами «консенсусной политики», разрешили многие исторические конфликты и увенчались абсолютным принятием нового демократического режима практически всеми политическими силами – от крайне левых до правых.

• Только сохраняющаяся угроза единству Испании со стороны активного и иногда использующего насилие баскского меньшинства является региональным исключением из полной демократической консолидации.

 

Объяснение демократизации в Южной Европе

 

Какие уроки можно извлечь из этого обзора транзитов в Португалии, Греции и Испании? В данном разделе главы описаны основные тематические блоки, отмеченные во вступительной статье к этой книге, так же как и другие вопросы, которые рассматриваются в ныне обширной литературе по проблемам демократизации.

 

Международный контекст

В одном из аспектов влияние международного контекста на процессы демократизации в Португалии, Греции и Испании было прямым и значимым. В отличие от предыдущей волны демократизации (когда фашизм, коммунизм и другие недемократические формы правления не были дискредитированы), к началу 1970‑х годов демократия во многом стала «единственно возможным выбором». Три авторитарных режима Южной Европы выступали в качестве странных анахронизмов по сравнению с Западной Европой. Более того, учитывая массовые миграции рабочих из стран Южной Европы в более развитые и процветающие страны в 1960‑е и начале 1970‑х годов, значимый сегмент населения (особенно в Португалии и Испании) оказывался под прямым воздействием этих демократических систем и комфортных и процветающих обществ, в которых они работали. Это прямое влияние подрывало эффективность антилиберальной, антидемократической пропаганды режимов Франко, Салазара/Каэтану и военной хунты. Дух демократии главенствовал в Западной Европе, и значительная часть населения этих трех стран желала быть «как другие европейцы» и, следовательно, жить при демократии. Это подсознательное стремление к переменам лежало в основе транзитов во всех трех странах и в общих чертах помогло увести общественные предпочтения от потенциально авторитарных альтернатив. Кроме того, среди образованной элиты были те, кто осознавал, что масштабные процессы европейской интеграции сулили – и во многом принесли – значимые экономические выгоды, и помимо этого факт, что ЕЭС открыто отказывался принимать в свои ряды недемократические страны, добавлял экономический стимул к переходу к демократии.

В случае с Португалией и Грецией ряд других международных факторов оказывал решающее влияние на падение бывших авторитарных режимов. В Португалии десятилетняя кровопролитная и экономически затратная война за независимость в колониях – таких как Ангола и Мозамбик – поставило в тупик режимы Салазара и Каэтану, так как они не предложили выходов из этих конфликтных ситуаций. Эти колониальные войны превратили португальскую армию в агента свержения авторитарных режимов: значительное число молодых людей уехали из страны с целью избежать военного призыва, и это серьезно подорвало базу для воинского призыва, в результате многие студенты военных колледжей были досрочно призваны в армию. Они привнесли в армию радикальные идеологии марксизма-ленинизма и в итоге составили среднее армейское звено, лидеры которого совершили переворот 25 апреля 1974 г. Аналогичным образом греческий транзит был также вызван международным контекстом – надвигающейся войной с Турцией, – что возвысило роль военного командования, которому необходимо было вновь укрепить свою власть путем ликвидации режима полковников.

Если не считать смутных настроений в поддержку демократии, которые стали результатом желания граждан быть похожими на своих западноевропейских соседей, и специфических механизмов запуска событий в мире распада авторитарных режимов в Португалии и Греции, международные акторы не играли какой-либо существенной роли во всех трех транзитах. Социал-демократический фонд им. Фридриха Эберта (Германия) оказал поддержку процессу возрождения социалистических партий Испании и Португалии, однако эта поддержка была воспринята в качестве общего стратегического «напутствия», что усиливало стремление этих партий к участию в выборной гонке, но не оказывало воздействия на сам процесс трансформации режима. В целом усилия международного сообщества по продвижению демократии не оказали значимого воздействия ни на один случай перехода, рассмотренного в этой главе. Безусловно, в случае с Грецией продолжавшееся сотрудничество режима военных с НАТО резко осуждалось в обществе, особенно левыми партиями, что в итоге привело к временному появлению антиамериканских и антиевропейских настроений и появлению курса на сближение со странами третьего мира со стороны основных партий в конце 1970‑х – начале 1980‑х годов.

 

Бизнес и экономика

Аналогичным образом процессы транзита в рассмотренных странах не испытали воздействия ни фактора влияния деловых элит, ни экономического фактора. Ни в одной из этих стран экономические элиты не играли заметной роли в процессе транзита. И в отличие от стран постсоветского пространства, переход к демократии не всегда был связан с долгосрочными трансформационными процессами в экономике.

При этом ошибочно утверждать, что экономические факторы не оказывали влияния на транзит к демократии или на консолидацию. В Португалии колоссальные экономические издержки колониальных войн усилили антирежимные настроения, которые привели к перевороту 1974 г. Экономический кризис также усилил напряженные межклассовые отношения, что в итоге привело к социально-экономической революции спустя полтора года после переворота. Однако в случае Португалии по мере завершения революционной фазы транзита партии и экономические элиты стали обращать все больше внимания на сложную задачу преодоления ненужных эффектов революции. В этом отношении конституционные запреты на преодоление «завоеваний революции» не дали возможности справедливо избранным демократическим правительствам провести структурные реформы экономики, особенно те из них, которые были связаны с отказом от неэффективных и практически полностью субсидируемых национализированных или практически принадлежавших государству отраслей промышленности. Это привело к сложной многоуровневой политической игре, в которой для достижения внутренних экономических целей были использованы международные экономические силы. В разговоре с бывшим премьер-министром Португалии в 1984 г. (в тот момент велись переговоры о вступлении в Европейское сообщество) стало очевидно, что Португалия может конкурировать с другими странами ЕС в очень ограниченном ряде отраслей (производство вина, оливкового масла, текстильная промышленность), и эти отрасли не будут участвовать в общеевропейском торговом обмене в течение нескольких лет транзита. Отвечая на вопрос о том, будут ли многие неконкурентоспособные и неэффективные предприятия отстранены от участия в едином рыночном пространстве за счет конкуренции других европейских предприятий, премьер-министр ответил: «Именно так». Иными словами, поскольку правительство не могло закрыть или приватизировать неэффективные национализированные отрасли промышленности самостоятельно, запрет ЕС на предоставление государственных субсидий таким предприятиям в сочетании с сильными мерами давления, которые сопутствовали вхождению в единый европейский рынок, могли привести именно к таким результатам.

В ситуации с переходом в Испании часто рассматриваемая в работах взаимосвязь экономических реформ и демократизации (см. гл. 8 наст. изд.) была обратной. При корпоратистском режиме Франко возник масштабный парагосударственный сектор экономики. Многие предприятия (особенно в испытывающих сложности отраслях тяжелой промышленности, таких как сталелитейная и кораблестроительная) были частично или полностью подконтрольны государственной корпоратистской холдинговой компании «Национальный институт промышленности» (Instituto Nacional de Industria). Неэффективность этих отраслей и значительная доля государственного субсидирования, выделявшаяся для поддержания их работоспособности, привели к усилению осознания необходимости масштабных экономических реформ, особенно с учетом стремления Испании включиться в процесс общеевропейской интеграции и вступить в пространство общего европейского рынка. Однако также существовало понимание того, что такие экономические реформы приведут к широким социальным волнениям, так как десятки тысяч рабочих потеряют места и огромное количество промышленных предприятий будут закрыты. Премьер-министр Адольфо Суарес сделал разумный выбор и отложил экономические реформы до окончания консолидации демократии. Он верил, что усиление межклассовой напряженности может привести к усилению нестабильности и расширению политического конфликта в отношении экономических вопросов, таким образом, подрывая транзит к демократии. Безусловно, поскольку транзит совпал с резким экономическим спадом конца 1970‑х годов, его правительство предпочло увеличить субсидирование парагосударственного сектора и национализировать предприятия, которые находились на грани банкротства. К моменту прихода к власти правительства социалистов во главе с Фелипе Гонсалесом в конце 1982 г. новый демократический режим Испании уже был консолидирован и опасения в отношении политического влияния фактора роста безработицы были практически сведены на нет. Кроме того, в отличие от правительств меньшинства, которыми являлись правительства Суареса (1977–1980 гг.) и Леопольдо Кальво Сотело (1981–1982 гг.), правительство социалистов имело большинство мест в парламенте и, таким образом, не опасалось давления со стороны парламентской оппозиции в отношении своих смелых проектов реформ. В связи с этим правительство Гонсалеса в 1983 г. предложило программу «реконверсии промышленности», которая предполагала реструктурирование промышленного сектора путем закрытия неэффективных предприятий и наращивания эффективности парагосударственного сектора экономики. Как и ожидалось, это привело к значительному увеличению безработицы и росту социальной напряженности и в конечном счете возымело политические последствия, однако они имели форму раскола между социалистами и их союзником профсоюзом «Всеобщий союз трудящихся» (Unión General de Trabajadores), что не угрожало стабильности испанской демократии.

 

Политическая культура и общество

Политическая культура и религия, без сомнения, были важными факторами в рассматриваемых транзитах к демократии, но роли, которые они играли, существенно отличались. Отсутствие традиции стабильного демократического правления в Испании часто считают причиной политических конфликтов по вопросам социальных расхождений (особенно религиозных и регионально-националистических), равно как и отсутствие объединяющей политической культуры, поддерживающей демократию. Некоторые исследователи даже используют термин «две Испании», несмотря на то что в реальности было бы более точно говорить о «множестве Испаний». Ряд исследователей видит часть причин поляризации и насильственного распада Второй республики в субкультуре элит, характеризовавшейся зашоренностью взглядов, упрямством, отсутствием приверженности демократии и в их пребывании в атмосфере взаимной вражды. И Франсиско Франко утверждал, что «семейные демоны» были неотъемлемой частью всей испанской культуры, и подавить их можно было только авторитарным правлением.

При всей репрессивности режима Франко, приведшего к значительным жертвам (особенно в первые годы режима), он смог обеспечить «демобилизацию» и «деполитизацию» испанской политической культуры. Одним из долгосрочных негативных последствий режима стало неприятие всего политического в обществе и снижение участия населения в политике до минимума, даже на уровне ассоциаций второго уровня, что было в несколько раз меньше уровня политического участия в странах Западной Европы. Тем не менее одним из положительных последствий такой политики Франко было то, что ко времени распада франкизма в 1975 г. поляризация общества, вызванная прошлыми деяниями режима, была заметно уменьшена. Один из опросов общественного мнения показал, что 15 % населения поддерживало режим Франко, около четверти – противостояло ему, а более половины населения – «индифферентное большинство» – было пассивным, неинформированным и не интересовалось политикой. Однако в то же самое время большинство испанцев были более расположены в пользу транзита к относительно демократическому режиму. Тем не менее их в большей степени беспокоило разрушение системы поддержания общественного порядка, как это было в соседней Португалии на волне революции. Это отсутствие поляризации и четкого определения политических предпочтений в совокупности с относительно продемократическими стремлениями и сильным желанием не допустить повторения прошлого, хорошо вписывались в процесс перехода к демократии в Испании под руководством элит. При том что демонстрации протеста, последовавшие за смертью Франко и продолжавшиеся шесть месяцев, четко свидетельствовали о невозможности дальнейшего существования авторитарного режима, после того как новоизбранный премьер-министр Адольфо Суарес четко продемонстрировал свою приверженность демократизации, и как только начались переговоры с представителями бывшей тайной оппозиции, инициированные партиями, сложилась ситуация «тактической демобилизации», которая позволила элитам действовать в рамках «политики консенсуса».

Как показывали опросы общественного мнения, поддержка демократии росла по мере ее консолидации, и доля испанцев, которые соглашались с тем, что «демократия является предпочтительным способом правления» выросла с 49 % в 1980 г. до 70 % в 1985 г.; и наконец в 1990‑х годах дошла до уровней, сопоставимых или превышающих уровни в других западноевропейских странах. Общенациональный опрос и анализ его результатов в Испании и ряде других молодых демократий ясно показывает, что поддержка демократии со стороны населения развивается в соответствии с действиями элиты: в таких странах, как Чили и Болгария, где уходящие авторитарные элиты противостояли демократизации, сторонники партий, истоки которых заложены в прошлом режиме, сопротивлялись продемократическим настроениям; и наоборот, там, где уходящая авторитарная элита конструктивно участвовала в процессе демократизации (Испания и Венгрия), отсутствовали расхождения, порожденные политической культурой, касающиеся основных подходов к демократии. Таким образом, поддержка новой конституции всем спектром политической и партийной элиты в Испании (за исключением Страны Басков) сыграла ключевую роль в формировании политической культуры в поддержку демократии. В то же самое время в отличие от гипотезы о действии «социального капитала», предложенной Робертом Патнэмом, те же национальные опросы и их анализ не выявили связи между поддержкой демократии и участием в политических ассоциациях второго уровня – за исключением политических партий (см. гл. 11 наст. изд.).

Линии политических разделов, основанные на религии, региональном национализме и, в меньшей степени, на социальных классах, продолжают оказывать влияние на электоральное поведение. Эти подходы также находятся под влиянием поведения политических элит, что прослеживается на примере связи между предпочтениями в отношении структуры государства и позиций по этому вопросу, занимаемых различными политическими партиями. Четкая разница между сторонниками региональных националистических партий и общенациональных испанских партий видна не только в анализе опросов общественного мнения, но и среди тех, кто поддерживает различные регионально-националистские партии, так как они артикулируют различные мнения в отношении структуры государства (и даже в отношении своей идентичности, противопоставляя множественные и частично совпадающие идентичности националистской и даже локальной идентичности), – что развивается в строгом соответствии с позицией, занимаемой политической элитой. При том что представляется крайне сложным охарактеризовать взаимосвязь между элитой и партиями, с одной стороны, выборы отдают предпочтение партиям, которые наиболее тесно связаны с их национальной идентичностью и предпочтениями касательно государственной структуры; с другой стороны, партийная элита помогает формировать эти предпочтения; анализ же линий политического раздела дает более четкие представления о значимости роли политической элиты.

На протяжении длительного времени религия играла определяющую роль в испанской политике. В ходе гражданской войны 1930‑х годов произошло жесткое столкновение сторонников традиционно важной роли католической церкви в Испании и атеистов и антиклерикалов. В ходе первых демократических выборов вопрос религии вновь стал определяющим фактором, влиявшим на политические предпочтения (третьим по значимости после партийного фактора и фактора отношения кандидата от партии к премьер-министру). Однако в ходе последовавших двух десятилетий роль религии значительно снизилась и уже не являлась для избирателей определяющим фактором выбора между левыми и правыми партиями. В некоторой степени это было последствием значительной секуляризации испанского общества, произошедшей с начала 1970‑х годов, при том что количество участников опроса общественного мнения в стране, определивших себя как «воцерковленных католиков», снизилось с 64 % в 1970 г. до 32 % в 2002 г. Это во многом было результатом строгого отказа партий от обсуждения вопросов, связанных с религией. Тем не менее после выборов 2000 г. правящая партия стала открыто использовать дискуссии по религиозным вопросам для достижения своих политических целей и правительство Хосе Мария Аснара вновь ввело обязательное изучение богословия в государственных школах впервые с начала транзита к демократии. Данные опроса общественного мнения 2004 г. показали, что такое изменение позиции элит отразилось на электорате и его предпочтениях: процент вариативности голосования (если устранить влияние стандартных социально-экономических факторов), зависящий от двух переменных (по отношению к религии) возрос с 0 % в 1993 г. до 15 % в 2004 г. Таким образом, после продолжительного периода упадка роль религиозного фактора вновь возросла. Это показывает, что партийные элиты стали занимать примирительные позиции по вопросам религии в период «политики консенсуса», а также наличие политически нейтральной позиции церкви в этот ключевой период транзита. Наличие таких позиций сыграло важную роль в консолидации демократии в Испании.

Случай перехода в Греции является наиболее простым в плане роли политической культуры и демократизации в целом. Греческое общество практически не испытывает политически значимых расхождений по поводу религии и классов. Земельные реформы, проведенные в начале XX в., и относительное отсутствие сектора тяжелой промышленности (что во многом закладывает основы для формирования классов и организаций рабочих) привели к практически полному отсутствию фактора классовости, при том что взаимные «этнические чистки», сопровождавшие масштабные гонения и переселения греков и турок в начале 1920‑х годов, привели к гомогенизации греческой религиозной общины. Однако с началом эпохи демократизации идеологический раскол между левыми и правыми партиями привел к разобщению электората. Это наследие гражданской войны усугубилось после отстранения левых от участия в парламентском режиме 1950‑х и 1960‑х годов. Если бы эта политика исключения была проведена после свержения режима военной хунты в 1974 г., вероятно, что любой режим, пришедший к власти, был бы отвергнут большинством греков, сторонников левых партий, и признан нелегитимным. Благоприятное влияние на процесс демократического транзита оказал тот факт, что, как было отмечено выше, политика национального примирения, проводимая Караманлисом с самого начала транзита, заложила основы для консолидации демократии, устранив этот потенциально опасный барьер. В итоге Греция стала лидером по числу сторонников демократии среди населения. Данный факт может быть отражением того, что исторически именно в Греции зародилась демократия. Вероятно, что это является также последствием непродолжительности периода правления военной хунты и полного отсутствия поддержки и признания хунты со стороны населения.

Наконец, при рассмотрении транзита в Португалии необходимо отметить два важных периода – период первых лет после революции и относительно недавний период, последовавший за транзитом к демократии. Есть две причины, по которым поддержка демократии в Португалии вначале была слабее, нежели в других странах Южной Европы, и почему она усилилась в более поздние годы. Прежде всего Португальская коммунистическая партия (игравшая ключевую роль в революции) выступала против демократии. В 1970‑е годы и вплоть до середины 1980‑х годов она имела значимое количество голосов избирателей – 15–20 %. Это резко контрастирует с продемократической позицией Коммунистической партии Испании и ее электората. Вторая причина заключена в том, что португальские институты демократии того периода были слабыми и неэффективными. Военные продолжали оказывать ключевое воздействие на политику в стране до 1982 г., а правительства были нестабильными, разобщенными, и зачастую неспособными выполнять свои функции. При том что данных опросов общественных мнений за тот период по Португалии, в отличие от Испании и Греции, нет, другие методики измерения отношения граждан к режиму четко показывают отсутствие поддержки режима со стороны португальцев. По данным опроса 1980‑х годов, 39 % респондентов ответили, что изменения, произошедшие после 1974 г. (т. е. после коллапса режима Салазара/Каэтану), были негативными, и только 18 % сочли их положительными, при том что 15 % сказали, что все осталось без изменений, и значимой была доля тех, кто не смог определиться. Аналогично при ответе на вопрос, какое из правительств Португалии того периода граждане считали наиболее эффективным, 35 % респондентов ответили, что лучшим было правительство Каэтану или Салазара, и лишь 21 % называли в качестве лучших другие правительства. Данные опроса 2005 г. резко контрастируют с показателями прошлых периодов: 94 % респондентов были согласны/ абсолютно согласны с тем, что «у демократии могут быть недостатки, но в целом это наилучшая форма правления» (данные приведены на основании фактологии, изложенной на <>). Эти данные ясно свидетельствуют о консолидации демократии в Португалии на уровне общества в целом.

В заключение, рассматривая политическое влияние расхождений поведенческих характеристик электората и поддержки демократии в целом, необходимо отметить, что как в Португалии, так и в Греции отсутствуют регионально-национальные угрозы легитимности этих государств с высокой степенью централизации. Как и в Греции, в Португалии нет жесткой привязки партийных предпочтений в соответствии с социальным классом или вероисповеданием. В отличие от Греции, однако, это не связано с характеристиками социального класса. Вплоть до недавнего времени, Португалия являлась классовым обществом, и в стране долго продолжался традиционный конфликт между верующими и антиклерикальными сегментами общества. Тем не менее, как указывалось выше, поведение двух основных партий левого и правого толка в момент начала революции и первых лет после ее завершения показывало, что ни одна из партий не связана ни с классами, ни с религией. Как социалистическая, так и правоцентристская партии были партиями умеренного толка, принимавшими в свои ряды всех желающих, и избиратели чаще меняли свои политические предпочтения между ними, как в странах западноевропейской демократии. Только коммунистическая партия имела жесткую привязку к классу и фактору антирелигиозности, но значительное уменьшение ее поддержки со стороны электората свело на нет ее противостояние демократии и легитимности режима.

18.5. Ключевые положения

• В ходе демократизации культурные и социально-структурные факторы были скорее источниками проблем, которые необходимо было преодолеть, нежели определяли развитие политических событий.

• Бизнес-элиты, экономические факторы и (за исключением роли триггера, вызвавшего крушение авторитарных режимов в Греции и Португалии) международные акторы не были заметными участниками процессов демократизации.

• Хотя давление со стороны гражданского общества в Испании и Греции выявило определенную степень общественной поддержки политических изменений, массовые социальные движения не играли ключевой роли в успешных политических транзитах этих стран. В случае Португалии и Страны Басков в Испании массовая мобилизация затрудняла ход демократизации.

 

Акторы: роль соглашений между элитами

Как мы увидели на примере Испании, пакты играли важную роль в установлении и консолидации нового демократического режима и в восстановлении прав самоуправления в Стране Басков и Каталонии. При том что в Португалии не было «консенсуса элит», который бы привел к немедленному устранению всех спорных вопросов, серии «частичных пактов» между военной и партийной элитой поступательно двигали общество от правительства недемократической революционной хунты к консолидации полностью демократического режима. В Греции, наоборот, процесс демократизации проходил без формальных переговоров между представителями элит, которые привели к пакту или соглашению между элитами об исторически значимых процессах. Тем не менее во всех трех случаях был создан полностью демократический консолидированный режим. Из этого можно сделать важное заключение: пакты не являются необходимым условием успешности транзита и консолидации.

Однако пакты могут иметь значимое влияние на перспективность транзита. Они могут привести к стабилизации политической среды в периоды отсутствия уверенности в будущем, поляризации общества и нестабильности в стране. Они являются открытыми доказательствами четкой приверженности политической элиты процессу демократизации (в отличие от неоднозначности, которая характеризует ранние периоды проведения реформ – например, период гласности и перестройки в странах бывшего СССР). Это, в свою очередь, может сподвигнуть конкурирующие между собой силы демобилизовать свой электорат, таким образом снизив вероятность открытых конфликтов и столкновений на улицах городов и поляризации уже разобщенной политии. Наконец, пакты могут увеличить вероятность того, что решения, принимаемые политической элитой, будут реализованы и будут поддерживаться их сторонниками среди населения.

Однако ряд ученых полагает, что пакты затрудняют политическое развитие и действуют против демократии. Как писали Гильермо О’Доннелл и Филипп Шмиттер, пакты ведут политию к демократии недемократическим путем. Они являются исходом переговоров среди малой группы участников, представляющих существующие …группы или институты; они приводят к снижению конкурентности, равно как и конфликтности; они ведут к ограничению подотчетности населению и они намеренно искажают принцип равенства граждан.

Другие ученые, включая Терри Карл, Франсис Хагопиан и Адама Пшеворского, полагают, что пактированные переходы приводят к корпоратистской или консоциативной демократии, когда конкуренция партий сводится к противостоянию элит, которые и являлись их авторами, что они тормозят социальный и экономический прогресс, содействуют развитию клиентелизма и коррупции и ограничивают политическую конкуренцию и доступ к участию в политике.

Анализ политических событий в Испании, Португалии и Греции за последние 30 лет после начала транзита в этих странах не предоставляет никаких доказательств этим положениям. Ни одна значимая политическая группа не была отстранена от участия в строительстве демократии. Единственным исключением является Испания, где сторонники ЭТА не допускались к участию в политике. Не существовало никаких способов закрепления какого-либо одного варианта демократии или последующего процесса принятия решений в новом режиме. В Испании сразу после введения в действие статутов об автономии Страны Басков и Каталонии в 1979 г. «политика консенсуса» была немедленно заменена на политику мажоритарности. Более того, децентрализационные процессы велись по нарастающей на протяжении всех 30 лет, что превратило одно из наиболее централизованных государств мира в одно из наиболее децентрализованных государств Европы. В Португалии нестабильные, фрагментированные, многопартийные правительства первого десятилетия после революции были жестко заменены мажоритарной конкуренцией между одной масштабной партией левых (социалистической) и одной масштабной партией правых (социал-демократов). В целом, несмотря на сходные отправные точки транзита, когда во всех трех странах существовали авторитарные режимы правого толка, все три политические системы претерпели значительные изменения с момента окончания перехода. Сегодня они отличаются друг от друга как по структурированности, так и по политическим процедурам, как и все страны западной демократии.

 

Заключение

В главе показано, что тип транзита политического режима может оказывать значительное влияние на успех процесса демократизации, по крайней мере в среднесрочном периоде. Не учитывая единственное региональное исключение – Страну Басков, транзит в Испании был инициирован правительственными институтами, созданными при прежнем диктаторе. Ни на одном из этапов данной трансформации не возникло институционального вакуума. Такая институциональная преемственность способствовала стабилизации политических взаимодействий между соперничавшими элитами, не препятствуя при этом полной демократизации и демонтажу авторитарного режима. Еще более важным фактором успеха транзита в Испании было принятие элитами определенных норм и процедур в ходе переговоров по созданию нового конституционного порядка. Разделяя многие элементы «консоциативной демократии», которую ряд известных исследователей считает способом регулирования и даже разрешения конфликтов в глубоко расколотых обществах, достижение инклюзивного соглашения между элитами путем закрытых переговоров между представителями всех политически значимых групп (за исключением басков) непосредственно способствовало тому, что они в полной мере приняли новый политический порядок, который сами же создали. Доказательством влияния этих «квази-консоциативных» норм и процедур на ход транзита может быть ситуация в Стране Басков. Не только баскские политические элиты не были включены в переговоры на первых стадиях согласования новой конституции. Главной ареной политических взаимодействий в баскском регионе стали улицы, на которых происходили беспрерывные столкновения между протестовавшими баскскими националистами и испанской полицией, при этом сопровождавшиеся террористической кампанией группировки ЭТА. Все это привело к поляризации общества и невозможности (до сих пор) достичь демократической консолидации в регионе.

Транзит в Португалии был совершенно другим, особенно в течение первых полутора лет после переворота, в результате которого был свергнут режим Салазара и Каэтану. Широкая мобилизация левых сил в Лиссабоне и латифундиях на сельском юге быстро привела к коллективизации и национализации сельскохозяйственной и промышленной собственности, но не вызвала движения в сторону демократии. Вместо этого крайняя политическая поляризация, взаимная агрессия политических оппонентов и существование правительства под управлением левой военной хунты значительно усложнили и отложили демократизацию, которая стала возможна только после контрпереворота, совершенного высокопоставленными военными. Однако по мере того как революционный процесс утихал, ситуация в Португалии начала напоминать Испанию, особенно потому, что основные шаги к установлению демократического режима включали заключение «частичных договоренностей» между партийными элитами. Вместе с тем преодоление некоторых издержек революции заняло более десятилетия. Парадоксальным образом одним из долгосрочных последствий такого революционного транзита было снижение поляризации между двумя наиболее крупными партиями, которым пришлось сотрудничать в борьбе за демократизацию.

Случай Греции является наиболее необычным, поскольку разрешение исторических противоречий (укорененных в гражданской войне конца 1940‑х годов) было достигнуто в основном благодаря инициативам одного человека. Несмотря на свое прошлое как известного правого политика при недемократическом режиме в 1950‑е и начале 1960‑х годов, Константинос Караманлис получил от верховного военного командования, свергнувшего режим черных полковников, практически неограниченные полномочия, чтобы изменить дискриминационную политику, которая изолировала греческих левых от нормального участия в социальной и политической жизни. Вкупе с конвергенцией элит, последовавшей после впечатляющей победы Караманлиса на выборах в 1975 г., это способствовало тому, что крупнейшая левая партия ПАСОК полностью признала новый режим, сложившийся в рамках консолидированной демократии.

Примечательно, что ни один из этих трех случаев не представляет свидетельств о значительном влиянии экономических факторов (за исключением того, что глубокая рецессия середины 1970‑х – начала 1980‑х годов еще больше усложнила процессы политических изменений) или международного вмешательства (кроме военных конфликтов, которые дали начало краху правых авторитарных режимов в Португалии и Греции). При этом, хотя все три страны превысили пороговый уровень социальной модернизации, который многие исследователи считают необходимым условием успешной демократизации, консолидацию демократии нельзя считать автоматическим следствием развития социальных структур или культур данных государств. В самом деле, ведь в предыдущие десятилетия эти же факторы способствовали поляризации и нестабильности, которые вызвали появление авторитарных режимов. Вместо этого следует сделать вывод, что успех демократизации в Южной Европе в значительной степени объясняется моделями взаимодействия между политическими элитами – особенно партийными – на решающих этапах процессов режимных трансформаций.

Вопросы

1. Политические элиты были двигателем транзитов в странах Южной Европы, в то время как массовые социальные движения играли в лучшем случае второстепенную роль или, как это было в Португалии и Стране Басков, затрудняли или препятствовали установлению демократии. Напротив, в Восточной Европе падение большинства недемократических режимов не случилось бы без массовой общественной мобилизации. Что это говорит нам о данных двух группах акторов? При каких обстоятельствах одни или другие могут быть более важны или необходимы для успеха?

2. Сегодня поддержка демократизации или содействие развитию гражданского общества со стороны международных организаций считаются важными во многих частях мира, однако в Южной Европе правительственные или неправительственные международные акторы не играли существенной роли в процессе демократизации. Проанализируйте причины такой ситуации, а также выводы из нее для международной политики по продвижению демократии.

3. Некоторые утверждают, что экономические реформы (особенно те, которые способствуют созданию или укреплению рыночной экономики) являются необходимым условием успешной демократизации, но при этом подобные реформы не играли существенной роли в процессе демократизации данных стран. Почему? И что это говорит нам об отношениях между экономическими и политическими изменениями?

4. Соглашения между элитами, которые достигаются секретным путем, являются по своей сути недемократическими. Обсудите это.

5. Почему включение всех политически значимых групп в соглашения элит является важным для их успеха?

6. Недемократические предшественники режимов в Греции, Португалии и Испании были авторитарными, а не тоталитарными или посттоталитарными. На ваш взгляд, почему это могло оказать положительное влияние на процессы политических изменений в этих странах?

Посетите предназначенный для этой книги Центр онлайн-поддержки для дополнительных вопросов по каждой главе и ряда других возможностей: <>.

Дополнительная литература

O’Donnell G., Schmitter P. C., Whitehead L. Transitions from Authoritarian Rule: Southern Europe. Baltimore (MD): Johns Hopkins University Press, 1986. Классическая работа включает обзоры демократических транзитов в Южной Европе, подготовленные ведущими исследователями (Никифорос Диамандурос написал о Греции, Кеннет Максвелл – о Португалии, Хосе Мария Мараваль и Хулиан Сантамария – об Испании).

Gunther R., Diamandouros P. N., Puhle H.-J. The Politics of Democratic Consolidation: Southern Europe in Comparative Perspective. Baltimore (MD): Johns Hopkins University Press, 1995. Анализ установления новых демократических режимов, фокусирующийся на роли, которую сыграли военные, международные акторы, массовая мобилизация, группы интересов, политические партии и основные демократические институты (авторы книги – Хуан Линц, Альфред Степан, Сидней Тэрроу, Филипп Шмиттер, Леонардо Морлино, Хосе Рамон Монтеро, Джанфранко Паскуино и др.).

Linz J., Stepan A. Problems of Democratic Transition and Consolidation. Baltimore (MD): Johns Hopkins University Press, 1996. Более подробное изложение тезисов, которые первоначально появились в книге под редакцией Гантера, Диамандуроса и Пуле, и рассмотрение транзитов в Южной Европе в сравнительной перспективе вместе со странами Восточной Европы и Латинской Америки.

Morlino L. Democracy between Consolidation and Crisis. Oxford: Oxford University Press, 1998. Подробно изучаются роли, которые в последующих политических событиях в этих странах сыграли партии, группы интересов и общественность.

Diamandouros P. N., Gunther R. Parties, Politics and Democracy in the New Southern Europe. Baltimore (MD): Johns Hopkins University Press, 2001. Исследование эволюции партий и электоральной политики в течение первых двух десятилетий после данных демократических транзитов. Особое внимание уделяется роли партий в политическом транзите и установлении демократических режимов в Южной Европе, а также рассмотрению временных и долгосрочных влияний транзитов на партии и электоральное поведение.

Gunther R., Diamandouros P. N., Sotiropoulos D. Democracy and the State in the New Southern Europe. Oxford: Oxford University Press, 2006. Анализ влияния демократизации на ключевые государственные институты (судебную власть, бюрократию, субнациональный уровень управления), а также на процессы и результаты публичной политики (включая социальную, экологическую и фискальную политику).

Karakatsanis N. The Politics of Elite Transformation: The Consolidation of Greek Democracy in Theoretical Perspective. Westpoint (CT): Praeger, 2001. Наиболее полный анализ политического транзита и укрепления демократии в Греции.

Bermeo N. The Revolution within the Revolution. Princeton (NJ): Princeton University Press, 1986. Исчерпывающий анализ революции в Португалии.

Maravall J. M. La politica de la transicion. Madrid: Taurus, 1982; Gunther R., Sani G., Shabad G. Spain after Franco. Berkeley (CA): University of California Press, 1986. В этих работах представлены исследования транзита в Испании.

 

Обзор главы

В главе рассматриваются основные характеристики недемократических режимов, которые находились у власти в Латинской Америке с конца 1960‑х годов, а также процессы демократизации, которые начались в 1980‑е годы. Сложившиеся в регионе недемократические режимы имели свои особенности, что вызвало различия в типах транзитов и качестве установившихся демократий. Внимание сосредоточено на четырех кейсах, которые отражают эти различия, – Аргентине, Чили, Мексике и Венесуэле. При анализе каждой страны учитываются аспекты, важные в ходе процессов демократизации: исторический и международный контексты, роль экономических факторов, политическая культура и общество, политические партии и общественные движения, а также институциональные вызовы, на которые еще предстоит ответить. Современные демократии в Латинской Америке сталкиваются с множеством ограничений и имеют недостатки, однако случаев падения демократии пока не было. Более того, вероятность того, что военные режимы вернутся в регион, невелика.

 

Введение

С тех пор как в Латинской Америке в 1978 г. началась волна демократизации, практически все страны региона пережили транзит от авторитаризма к демократии. Самым заметным исключением является Куба. Перед этим вплоть до конца 1960‑х годов недемократические правительства существовали в Аргентине, Боливии, Бразилии, Мексике, Парагвае, Перу, Эквадоре и большинстве государств Центральной Америки. Хотя заметное число этих режимов были военными, характер авторитаризма в регионе различался. Не были одинаковыми ни типы транзитов, ни качество появившихся демократий.

Чтобы провести анализ различных аспектов демократических транзитов в Латинской Америке, в главе будут разобраны четыре кейса: Аргентина, Чили, Мексика и Венесуэла. Аргентина – это пример демократии, наступившей после крушения военного правительства в 1983 г. Практически полная неэффективность военного режима предоставила новоизбранному демократическому правительству легитимность и пространство для маневра при проведении судебных разбирательств по фактам нарушений прав человека, а также реформ внутренней и внешней политики, нацеленных на консолидацию демократии внутри страны и ее продвижение в регионе.

Военное правительство в Чили было похоже на аргентинское. Однако рейтинги его поддержки были выше, а транзит к демократии оказался более длительным и постепенным процессом, в ходе которого прежние руководители режима сохраняли значительные полномочия. Кроме того, Чили была одной из последних стран региона, отказавшихся от военной диктатуры в пользу гражданского правительства лишь в 1990 г. (Только в Парагвае демократизация произошла еще позже, в 1993 г.)

Случаи Аргентины и Чили, равно как и Уругвая, – это типичные примеры того, что Гильермо О’Доннелл называл авторитарно-бюрократическими режимами. По его мнению, в странах Южного конуса Латинской Америки военные захватывали власть, провозглашая задачу преодолеть экономический кризис, вызванный исчерпанием модели импортозамещающей индустриализации, и восстановить политический порядок. Они обвиняли коммунизм, популизм и организованный рабочий класс, которые появились при этих режимах, в препятствовании экономическому прогрессу и угрозе национальной безопасности. Таким образом, политические репрессии и финансовая дисциплина были частью набора мер, применявшихся авторитарно-бюрократическими правительствами. Основные черты авторитарно-бюрократического государства – это политическое и экономическое исключение посредством репрессий и принятия неолиберализма, а также деполитизация социальных и политических проблем и их сведение к «техническим» вопросам, которые должны решать бюрократы, становящиеся главными правительственными чиновниками.

После распада Советского Союза в 1991 г. Институционно-революционная партия (ИРП; Partido Revolucionario Institucional) Мексики стала единственной партией, правящей в течение самого длительного периода в мире. Опыт Мексики отличался от ситуации в Аргентине и Чили, поскольку власть находилась в руках партии, а не военных. Мексика начала движение в сторону более открытой системы лишь в 2000 г., когда 71‑летнее правление ИРП завершилось.

Подобно Мексике и в отличие от Аргентины и Чили, в Венесуэле власть не находилась в руках военных и была разделена между двумя политическими партиями согласно пакту Пунто-Фихо, подписанному в 1958 г. Эта ситуация завершилась, когда в 1998 г. на выборах победил Уго Чавес. Вместе с тем в последние годы Венесуэла развивается по пути, который совершенно отличается не только от Аргентины, Чили и Мексики, но и других государств региона.

Хотя в Латинской Америке нет выраженных случаев неудачной демократизации, в данной главе отмечаются основные недостатки, от которых страдают местные демократии. В целом в регионе сохраняется слабость политических институтов, значительная коррупция, неравное распределение богатства, социальное исключение, несовершенная система правосудия и высокие уровни социального насилия и преступности – и все это препятствует консолидации демократии. По словам Филипа Оксхорна, «постоянно существует опасность, что растущая социальная фрустрация приведет либо к возрождению демагогического популизма, либо к новым проявлениям экстремизма со стороны и правых, и левых».

 

Исторический обзор

 

Исторически во многих странах Латинской Америки существовала традиция нахождения у власти сильного лидера, или каудильо (caudillo). Несмотря на это, к середине XX в. выборы проводились в ряде стран, в том числе и в четырех рассматриваемых в настоящей главе – Аргентине, Чили, Мексике и Венесуэле. Однако на протяжении последующих двух десятилетий ситуация начала меняться, и хотя в Мексике и Венесуэле выборы по-прежнему проводились, политическая система там была какой угодно, только не демократической. В Аргентине и Чили военные избрали курс, который привел не только к смещению действующих президентов и их замене на представителей военных, но и к полному упразднению формальных демократических институтов.

 

Историческое влияние Кубинской революции

Победа Кубинской революции и ее последствия были исключительно важными, поскольку привели к резким и существенным изменениям в политической динамике Латинской Америки в конце 1950‑х – начале 1960‑х годов. Многие, и не в последнюю очередь члены администрации США, были крайне озабочены, что революционные идеи могут стать все более популярны в регионе на фоне того, что низкий уровень развития и бедность продолжали негативно влиять на жизнь общества. Это беспокойство усиливалось из-за бурно развивающихся отношений Гаваны с Советским Союзом, что давало основания опасаться, что Куба станет плацдармом во время возможного коммунистического вторжения в регион. Также опасение вызывала радикальная внешняя политика администрации Кастро на протяжении 1960‑х годов. На тот момент отчетливо казалось, что статус-кво в Латинской Америке может серьезно пошатнуться.

 

Аргентина

Особенно актуально сказанное выше в случае Аргентины, где военные исторически вмешивались в политический процесс. Так или иначе ситуация резко изменилась в 1970‑е годы в связи со смертью Хуана Доминго Перона, который был знаковой фигурой националистического толка во второй половине XX в. Его смерть привела к образованию вакуума во власти, а действия как левых («монтонерос»), так и правых (Аргентинский антикоммунистический альянс, ААА) группировок способствовали нарастанию политической напряженности. Ситуация продолжала ухудшаться, и на фоне опасений, что президентское кресло может занять политик левого толка (особенно после того как президентом Чили стал Сальвадор Альенде), 24 марта 1976 г. вооруженные силы совершили переворот, сместив с поста президента Исабель Перон и поставив во главе государства хунту под руководством генерала Хорхе Рафаэля Видела. Таким образом начался семилетний период, известный как «Процесс национальной реорганизации», или просто «Процессо» (Proceso). Похожие процессы на тот момент уже произошли в Бразилии в 1964 г. и в Перу в 1968 г., и хотя предлогом для переворота были идеи восстановления порядка, он стал началом самого мрачного периода аргентинской истории.

Завершился этот период только в результате поражения Аргентины в Фолклендской (Мальвинской) войне. В 1982 г. на фоне усиливающегося экономического кризиса хунта предприняла попытку восстановить общественную поддержку, оккупировав Фолклендские (Мальвинские) острова. Однако даже несмотря на массовые репрессии, разгромное поражение в этой войне лишь усилило и без того тяжелую ситуацию в обществе и привело страну на грань катастрофы. В результате военное правительство было вынуждено согласится с требованием общества провести выборы, которые окончились победой Рауля Альфонсина в 1983 г.

 

Чили

11 сентября 1973 г. военные в Чили жестоко свергли действующего президента Сальвадора Альенде. Он занял свой пост в 1970 г., став первым избранным президентом-социалистом в Западном полушарии. В течение последующих трех лет его экономический курс, а также отношения с Советским Союзом и Кубой стали вызывать серьезное беспокойство не только внутри страны, но и в США. Опасения Вашингтона вызывал как факт появления второй социалистической страны в регионе, так и судьба инвестиций американских компаний в экономику Чили, которые могли быть экспроприированы. В связи с этим президент Ричард Никсон поручил ЦРУ «заставить экономику страдать», что предполагало осуществление ряда мер, направленных на подрыв режима Альенде. В то же время радикальные меры Альенде раскололи чилийское общество, и в августе 1973 г. палата депутатов потребовала его отставки. Ситуация продолжала ухудшаться, и 11 сентября 1973 г. армия совершила переворот. Альенде не пережил атаку на Президентский дворец, при этом истинная причина, приведшая к его смерти, остается тайной. Переворот стал началом 17-летнего недемократического периода в истории Чили.

По иронии судьбы именно желание военных получить от общества мандат на управление государством стало причиной их окончательного поражения. Уже в 1980 г. был проведен референдум, в результате которого в Чили должна была установиться ограниченная демократия. Как и в Аргентине, на фоне экономических проблем давление общества на власть, несмотря на массовые репрессии, усилилось в начале 1980‑х годов. Протесты стихли в 1986 г., когда оппозиция переключила свое внимание на предстоящий референдум 1988 г., который был призван утвердить Пиночета на посту президента вплоть до 1997 г. Оппозиция сформировала коалицию партий против действующего лидера и в результате позиционировала предстоящее голосование как оценку деятельности Пиночета на посту президента. Его поражение на референдуме позволило оппозиции начать процесс подготовки к президентским выборам 1989 г., победу на которых одержал Патрисио Эйлвин.

 

Мексика

В отличие от Аргентины и Чили, президент в Мексике всегда был гражданским лицом, а не представителем военных. Более того, для Мексики было характерно существование уникальной политической системы. После революции 1910 г. в стране проводилась политика, отличная от той, что позже осуществлялась военными режимами в Аргентине и Чили, но схожая с курсом социалистического правительства Альенде в 1970‑е годы. Эта политика, помимо прочего, включала аграрную реформу и национализацию нефтяной отрасли. Институционно-революционная партия (ИРП) сделала выводы из произошедшей революции, и складывалось впечатление, что демократия в Мексике процветает, поскольку в стране не только была разрешена деятельность оппозиционных партий (в том числе Партии национального действия (ПНД; Partido Accion National), а с 1989 г. – Партии демократической революции (ПДР; Partido de la Revolución Democrática), но и каждые шесть лет поводились выборы нового президента, причем согласно конституции действующий глава государства не мог претендовать на переизбрание.

Однако реальность была совсем другой. В стране существовала клиентелистская система, распространявшаяся на институт президентства и позволявшая уходящему главе государства как лидеру ИРП выбрать себе преемника. А поскольку ИРП неизменно выигрывала и выборы в штатах вплоть до 1989 г., получалось, что инкумбент фактически избирал следующего президента Мексики. Такое положение вещей в совокупности с различными методами, позволяющими влиять на исход выборов (самыми печально известными из них были события, связанные с неполадками при компьютерном подсчете итогов голосования на президентских выборах 1988 г., когда ИРП проигрывала), объясняет, почему перуанский политик и писатель Марио Варгас Льоса охарактеризовал ИРП как «совершенного диктатора».

С этого момента ИРП попала под огонь усиливающейся критики, не в последнюю очередь и за счет пристального международного внимания после того, как процессы демократизации успешно прошли в остальных странах Латинской Америки в 1980‑е годы, а также в Восточной Европе в конце того же десятилетия. Более того, подписание Североамериканского соглашения о свободной торговле (НАФТА) усилило это внимание, сделав повторение событий 1988 г. маловероятным из-за того международного осуждения, которое оно бы получило. ИРП могла одержать победу на выборах 1994 г., однако ее властная монополия была подорвана за счет внутреннего и внешнего давления, и, не имея возможности вернуться к своим «традиционным» методам, ИРП проиграла выборы в 2000 г., и президентом Мексики стал Висенте Фокс, представитель ПНД.

 

Венесуэла

Случай Венесуэлы имеет ряд сходств с периодом транзита в Мексике, но во многом отличается от трех других случаев транзита в этом регионе. Сходство с Мексикой заключается в том, что в Венесуэле в XX в. создавалась видимость демократии, так как проводились регулярные выборы, но, как и в случае с Мексикой, при ближайшем рассмотрении ситуация оказывается иной. В 1958 г. после поражения на выборах Маркоса Переса Хименеса в стране возрос уровень политической нестабильности, и на протяжении одного года было предпринято несколько попыток военных переворотов. Чтобы прекратить беспорядки и стабилизировать ситуацию, 31 октября 1958 г. был заключен пакт Пунто-Фихо (Pacto Punto Fijo) между партией «Демократическое действие» (ДД; Acción Democrática), Социал-христианской партией Венесуэлы (СХП; также известна под аббревиатурой КОПЕЙ; Partido Social Cristiano de Venezuela) и партией «Республиканско-демократический союз» (РДС; Unión Republicana Democrática). Со временем РДС потерял влияние, и фактически была создана двухпартийная система, при которой власть всегда оставалась в руках одной из двух оставшихся партий – ДД или СХП.

Произошедшее отличалось от всех других транзитов, так как пакт был подписан до победы Кубинской революции и до того, как она оказала влияние на политику стран Латинской Америки. Видно, что во многом она была успешной, учитывая, что в XX в. военные более не участвовали в политике, за исключением попытки военного переворота под руководством Уго Чавеса в 1992 г. В результате Венесуэле был обеспечен такой уровень стабильности, который более нигде в регионе не наблюдался. Однако это было достигнуто ценой эффективной и подотчетной демократии.

Как и в случае с Мексикой после выборов 1988 г., обстановка в Венесуэле нормализовалась, однако внутреннее давление продолжало расти на протяжении 1990‑х годов. Это происходило несмотря на политические реформы, наиболее значительной из которых стало введение Андресом Веласкесом прямых выборов губернаторов. В сочетании с продолжающимися экономическими трудностями это привело к тому, что население страны утратило иллюзии относительно обеих партий. Чавес, которого уже многие считали национальным героем, после того как он взял на себя единоличную ответственность за события 1992 г., смог извлечь выгоду из этого желания изменений и выиграл президентские выборы 1998 г., получив более 50 % голосов, таким образом в одночасье прекратив действие принципов пакта Пунто-Фихо (pintofijismo).

19.1. Ключевые положения

• Со времени обретения независимости Латинская Америка имеет традицию выдвижения сильных лидеров, или каудильо.

• Условия холодной войны и страх появления в Латинской Америке «второй Кубы» после победы Кубинской революции в 1959 г. привели к многочисленным случаям захвата власти военными с целью сохранения статус-кво, например, в Аргентине и Чили.

• Мексика и Венесуэла, хотя и не управлялись военными во второй половине XX в., имели недемократические политические системы, также обеспечивавшие режимам гарантированные победы.

 

Международный контекст

Факт, что когда в странах Латинской Америки в 1978 г. начались транзиты, в мире уже происходила глобальная волна демократизации (см. гл. 5 наст. изд.), она придала им импульс. Однако ее влияние не было решающим. Наиболее влиятельным международным фактором в регионе были США, но вплоть до 1990‑х годов их воздействие на демократизацию стран Южной Америки было явно неоднозначным. Региональный эффект заражения (contagion effect) имел очень сильный позитивный характер, в результате чего либерализация в одних странах поощряла и содействовала схожим требованиям в других. Кроме того, ряд международных и региональных акторов внесли свою лепту в усиление процесса демократизации в регионе. Среди них – ООН, Организация американских государств (ОАГ), Общий рынок Юга (Меркосур) и, в некоторой степени, НАФТА, о чем речь пойдет ниже.

В первые десятилетия холодной войны США были больше озабочены возможностью распространения левых движений в странах Латинской Америки, особенно после Кубинской революции, нежели демократической репутацией стран региона. Действительно, продвижение демократии представлялось менее приоритетным направлением деятельности по сравнению с вопросами обеспечения безопасности в регионе, и было распространено мнение, что военные режимы с большим одобрением отнесутся к цели подавления выступлений левых и будут более эффективными в ее реализации. Однако в 1970‑е годы с наступлением периода «разрядки» и улучшением отношений между США и СССР Конгресс США стал больше внимания обращать на страны, которые попирали права человека, приняв ряд законов, нацеленных на ограничение военной и экономической помощи таким странам. Президенты Никсон и Форд успешно сопротивлялись давлению Конгресса, однако Джимми Картер был более отзывчивым.

Многие западноевропейские государства осудили латиноамериканские военные диктатуры. Например, Швеция, Великобритания и Бельгия временно прервали или понизили статус дипломатических отношений с Чили после переворота 1973 г., а канцлер Германии Гельмут Шмидт (Западная Германия), президент Франции Валери Жискар д’Эстен и король Хуан Карлос I (Испания) последовательно вычеркивали Чили из ряда стран, которые они посещали с официальными визитами в регионе. Тем не менее большая часть стран воздерживалась от жестких действий, как показал пример с задержанием капитана ВМС Аргентины Альфредо Астиса британцами после Фолклендской войны (1982 г.). И Швеция, и Франция могли бы требовать его экстрадиции по обвинениям в пытках, исчезновениях и убийстве девушки из Швеции и двух монахинь из Франции, однако приняв решение не предпринимать таких действий, они упустили возможность ослабить военную хунту.

Задержание бывшего чилийского диктатора Аугусто Пиночета в Лондоне по запросу испанского суда в 1998 г., когда холодная война уже была завершена, показывает, насколько изменилась ситуация. Из-за проблем со здоровьем Пиночет не был в итоге экстрадирован, а вернулся в Чили.

Однако его задержание в Лондоне помогло снять «психологические, политические и юридические барьеры на пути правосудия, ослабив могущественные силы, которые блокировали проведение судов в Чили с момента возврата к демократии». Действительно, как только Пиночет вернулся на родину, его неприкосновенность была несколько раз аннулирована, но всякий раз ее восстанавливали. Ему были предъявлены обвинения в похищении людей, пытках и убийстве политических оппонентов, его неоднократно признавали способным предстать перед судом (после неоднократных заявлений о том, что его здоровье не позволяет ему предстать перед судом) и с 2000 г. вплоть до смерти в 2006 г. его трижды заключали под домашний арест. Несмотря на то что он умер, так и не будучи осужденным за преступления, совершенные в период его правления, давление, оказанное из-за рубежа, и воздействие этого обстоятельства на отношение чилийцев к Пиночету достойны внимания.

Международные и региональные организации также способствовали демократизации в регионе, особенно в 1990‑е годы. Начиная с 1989 г. ООН стала играть центральную роль в процессе миротворчества и демократизации в Центральной Америке, особенно в Никарагуа, Сальвадоре и Гватемале, где велись продолжительные и кровопролитные гражданские войны. Действия ООН включали мониторинг выборов и продвижение попыток к национальному примирению, равно как и посредничество между оппозиционными группировками, принимавшими участие в гражданской войне, размещение миссии международных наблюдателей и поддержку достижения мирных договоренностей.

В ходе холодной войны ОАГ не пользовалась поддержкой со стороны латиноамериканских государств, так как не могла противостоять единоличному характеру принятия решений со стороны США. На протяжении 1990‑х годов ОАГ начала предпринимать усилия по возвращению вопроса о демократии в повестку дня и стала, таким образом, восстанавливать свою легитимность, о чем свидетельствуют три ключевых документа. Первый из них – Резолюция № 1080, которая установила институциональную процедуру для случая «внезапного или нерегулярного прерывания демократического политического институционального процесса» в одной из странчленов (ОAS, 1991); второй документ – «Приверженность демократии и восстановлению межамериканской системы в Сантьяго» от 1991 г.; и третий – принятый в 1992 г. Вашингтонский протокол, который внес поправки в Устав ОАГ для того, чтобы разрешить приостанавливать членство в организации стран, в которых произошел переворот. Несмотря на эти нормативные изменения, роль ОАГ была минимальной в ходе серии переворотов – на Гаити в 1991 г., Перу в 1992 г. и Гватемале в 1993 г. Ее влияние возросло в период попытки переворота в Парагвае в 1996 г., когда генеральный секретарь ОАГ приехал в Асунсьон и организовал экстренное совещание, на котором было принято решение об осуждении попытки переворота.

Меркосур также играла важную роль в успешном разрешении парагвайского кризиса, резко осудив попытку переворота и пригрозив «отлучить» страну от участия в региональной организации в случае нарушения конституционного процесса. После этого кризиса Меркосур приняла «Положение о демократии», показав, что несмотря на то что организация является в основном торговым союзом, сохранение и консолидация демократии также входит в число ее целей.

Еще одной организацией, оказавшей позитивное, хотя и непрямое, воздействие на демократию в регионе, была НАФТА. До 1990‑х годов отсутствие демократии в Мексике не привлекало пристального международного внимания. В стране не было военных переворотов, регулярно проводились выборы. Однако возрастали опасения, что ее неустойчивость в плане демократичности и соблюдения прав человека может негативно сказаться на переговорах об участии Мексики в НАФТА. В данном контексте и при растущем внутреннем и региональном давлении правительство провело избирательную реформу и создало Национальную комиссию по правам человека. Отчасти по этой причине в 2000 г. правящая партия проиграла на президентских выборах впервые за 71 год правления. Что касается Венесуэлы, то обсуждаемая нестабильность демократии в этой стране может частично объясняться неприятием глобализации. Столкнувшись с растущим политическим диссидентством, Чавес несколько раз мобилизовывал поддержку, прибегая к антиглобалистским, популистским и националистским лозунгам.

19.2. Неоднозначная роль внешней политики США в продвижении демократии в Латинской Америке

Когда стало ясно, что вторжение СССР является менее вероятным, чем социалистические революции в Латинской Америке, в 1950‑е годы США активизировали двустороннее военное сотрудничество с целью усилить полицейские функции вооруженных сил в странах региона. После Кубинской революции 1959 г. ослабление антиамериканских движений и подавление левых партизанских отрядов стало для США еще более важной задачей. В некоторых случаях США прибегали как к непрямому, так и к прямому военному вмешательству: среди множества примеров можно выделить неудачную операцию в заливе Свиней в 1961 г., размещение американских войск в Доминиканской Республике в 1965 г., вторжение на Гренаду в 1983 г., оказание политической и военной поддержки правому режиму в Сальвадоре и вооруженным формированиям «Контрас» в Никарагуа в 1980‑х годах, а также ряд военных переворотов по всему региону – в частности в Гватемале в 1954 г., Чили в 1973 г. и Панаме в 1989 г.

Ситуация изменилась, когда администрация президента Картера начала проводить политику в области прав человека в 1977–1981 гг. Предпринимались различные меры от осуждения недемократических режимов до прекращения военной и экономической помощи. Например, США приостановили оказание военной помощи Чили и Уругваю в 1976 г. и Аргентине, Никарагуа и Сальвадору в 1978 г. Изменения во внешней политике были настолько существенными, что в 1977 г. Гватемала и Бразилия отказались от помощи США, выражая недовольство новым американским курсом. Однако политика Картера не сумела принудить латиноамериканские диктатуры к большему уважению прав человека, в том числе потому, что продолжалась недостаточно долго, чтобы быть эффективной. Рональд Рейган вернулся к прежней поддержке антикоммунистических режимов независимо от наличия у них демократического мандата, защищая права человека только на словах. Вместе с тем, когда в регионе наметилось движение к демократии, Вашингтон приветствовал его.

После террористических атак на США 11 сентября 2001 г. американская политика по продвижению демократии вновь стала неоднозначной. В апреле 2002 г. президент Венесуэлы Уго Чавес был отстранен от власти на 48 часов. В то время как ОАГ и большинство глав государств региона немедленно осудили переворот, США не только не сделали это, но скорее поддержали новое правительство. Позже американские официальные лица даже признали наличие контактов с противостоявшими Чавесу лидерами и непрямое выделение средств для оппозиционных групп через Национальный фонд демократии.

19.3. Ключевые положения

• Внутренние факторы были ключевыми в процессе демократизации Латинской Америки, однако международные также играли значительную роль, и не в последней степени – глобальная волна демократизации, которая создала благоприятную международную обстановку.

• В годы холодной войны политика США в области прав человека и демократии в регионе была неоднозначной.

• Такие международные организации, как ООН, ОАГ, Меркосур и НАФТА оказали положительное влияние на распространение демократии в Латинской Америке.

 

Экономические факторы

В августе 1982 г. Мексика объявила дефолт в связи с невозможностью погашения внешнего долга. Это не только обозначило начало долгового кризиса, но и вызвало опасения в западных банковских институтах в отношении объемов средств, которые были выданы в качестве займов странам Латинской Америки. В январе 1983 г. за Мексикой последовала Бразилия, а за ней и другие страны региона, оказавшиеся в долговом кризисе. Воздействие этого кризиса ощущалось на протяжении последующих нескольких десятилетий, а также оказало влияние на восстановление демократии в странах Латинской Америки в 1980‑х годах.

Среди множества причин долгового кризиса замедление развития в 1970‑е годы, которое наблюдалось в странах региона начиная с 1950‑х годов, было ключевым фактором. Пытаясь восстановить эффективность этой стратегии развития, региональные правительства занимали значительные суммы в западных банках. 1970‑е годы были идеальным временем для таких заимствований, так как эти институты были заинтересованы в трансформации «нефтедолларов», которые они аккумулировали с момента резкого изменения цен на нефть в ходе нефтяного кризиса 1973 г. и Войны судного дня в Израиле. Развитию ситуации способствовали низкие ставки рефинансирования, которые были значительно ниже, чем фиксированные ставки того времени. Эта благоприятная ситуация была усилена, после того как все долговые обязательства были переведены в долларовый эквивалент, при том что доллар в тот период был сравнительно слабой валютой. Общий контекст был настолько благоприятен, что даже Венесуэла, имевшая огромные запасы нефти, занимала значительные объемы средств.

Однако к концу десятилетия мировая ситуация складывается не в пользу стран Латинской Америки. Ставки рефинансирования резко возросли, а в 1979–1982 гг. они фактически утроились; появились новые североамериканские и западноевропейские лидеры; в их числе ярко выделялись фигуры таких деятелей, как Рональд Рейган, Маргарет Тэтчер и Гельмут Коль, которые стали стремиться установить контроль над инфляцией. Более того, доллар США стал расти в цене, и мировая рецессия привела к снижению спроса на товары стран Латинской Америки. Этот сценарий, в совокупности с неправомерным расходованием долговых средств и ростом утечки капитала, привел к опустошению экономик стран региона. В итоге не только долги уже не могли быть выплачены ни при каких условиях, но и сами страны региона не могли себе позволить даже обслуживать их. В попытке решить эту проблему был проведен новый раунд заимствований, пришедшийся на начало 1980‑х годов, однако условия этих займов были уже далеко не такими привлекательными, как в 1970‑е годы. Ситуация продолжала ухудшаться, до тех пор пока в августе 1982 г. правительство Мексики не заявило о банкротстве, что положило начало региональному долговому кризис у.

На протяжении 1980‑х годов был предпринят целый ряд попыток разрешения кризиса, включая план Бейкера и план Брейди, что привело к росту вовлеченности МВФ и Всемирного банка в дела региона. Эти институты предусматривали удовлетворение целого ряда требований взамен предоставляемой ими помощи, и прежде всего – внедрение так называемой программы структурной адаптации. Основой этих программ была неолиберальная экономическая модель, при которой правительственные расходы резко сокращались и снимались ограничения на торговлю. Эти действия обычно приводили к резкому падению социально-экономических показателей, но из-за остроты ситуации правительства практически не имели альтернатив. В Перу при Алане Гарсиа попытались пойти по иному пути, но в итоге он оказался тупиковым. Таким образом, к концу 1980‑х годов неолиберальная экономическая модель стала доминировать во всем регионе.

В случае Чили, как указывалось ранее, неолиберальная экономическая модель была внедрена на более раннем этапе, нежели в других странах региона. Очевидно, что вследствие неприятия по идеологическим причинам реформ, проводимых Сальвадором Альенде в 1970–1973 гг., военная хунта вскоре после своего прихода к власти в сентябре 1973 г. стала активно реализовывать эту неолиберальную модель. При этом следует учесть, что целый ряд советников правительства по вопросам экономики обучались в Университете Чикаго и, соответственно, были под значительным влиянием идей Милтона Фридмана. Они стали известны как «Чикагские ребята» и начали играть важную роль в новом экономическом курсе Чили, который полностью отличался от траекторий экономического развития других стран региона. Этот экономический курс также частично объясняет повышенное внимание к стране со стороны правительств Рейгана и Тэтчер. Значимость этого курса стала очевидна, как только Пиночет ушел с поста президента.

Неолиберальная экономика зачастую ассоциируется с распространением демократии (см. гл. 8 наст. изд.). Это сочетание, отмеченное Фрэнсисом Фукуямой в его работе «Конец истории», было ключевым в случае стран Латинской Америки. Несмотря на то что 1980‑е годы были описаны как «потерянное десятилетие» для экономики, очевидно, что в плане демократии это было совершенно иначе. Как было рассмотрено ранее, после 1982 г. регион оказался в масштабном долговом кризисе. В некоторой степени невозможность преодолеть его привела к упадку недемократических режимов и стала одной из причин активации волны демократизации в Латинской Америки. Однако этот же фактор привел и к упадку в регионе новых демократий. Экономический кризис в итоге привел к тому, что международные кредитные институты создали проект под названием «Вашингтонский консенсус», представляющий собой набор условий для предоставления новых займов в 1990‑е годы. Однако неолиберальный экономический курс, реализовывавшийся в этих странах, привел к появлению ряда сложностей, связанных с демократизацией, поскольку среди прочих проблем в регионе усилилось расслоение по экономическому признаку и возросло неравенство в плане распределения национального благосостояния.

19.4. Ключевые положения

• В 1970‑е годы в попытке возродить модель импортозамещающей индустриализации, которая была успешна начиная с 1950‑х годов, однако к 1970‑м годам заметно замедлилась, государствами Латинской Америки были заимствованы значительные объемы денежных средств.

• 1970‑е годы были благоприятным периодом для заимствования денежных средств, поскольку западная банковская система была наполнена «нефтедолларами» в результате Войны судного дня 1973 г.

• События в мире начали складываться не в пользу Латинской Америки в конце 1970‑х – начале 1980‑х годов, в том числе потому, что главной задачей нового поколения западных лидеров было сдерживание инфляции с помощью увеличения процентных ставок. В результате страны Латинской Америки не могли обслуживать свои долги.

• Вследствие долгового кризиса 1982 г. неолиберализм стал основной экономической моделью в Латинской Америке наряду с идеями «Вашингтонского консенсуса».

 

Политическая культура и общество

В периоды вмешательства военных в политику гражданское общество не допускалось к участию в политическом процессе. Например, авторитарно-бюрократические режимы стран Южного конуса рассматривали профсоюзы как причину экономической стагнации и даже в качестве источника возможных выступлений со стороны марксистов и в связи с этим проводили политику жестокого преследования и подавления любых их выступлений. Тем не менее профсоюзы Аргентины, Бразилии и Чили прошли реорганизацию и осуществили ряд протестов, которые сыграли решающую роль в ослаблении влияния военной хунты.

Другие группы также старались активно заявить о себе. Некоторые из них успешно внесли повестку дня, которая оказала влияние на процессы демократизации. Одной из таких групп была «Матери Пласа-де-Майо» (Madres de la Plaza de Mayo) в Аргентине, в которую входили матери пропавших без вести жертв репрессий военного режима. В 1977 г. группа женщин, чьи дети были репрессированы, стали проводить еженедельные демонстрации на Пласа-де-Майо в Буэнос-Айресе, требуя информации о судьбе своих пропавших детей. Требования, действия и общая роль этой организации во время существования и после падения авторитарного режима во многом содействовали уходу военных из власти и раскрытию масштаба нарушений прав человека, которые были совершены в годы правления военной хунты. В 2003 г., вероятно, под влиянием идей этой организации, группа женщин на Кубе стала проводить протесты против заключения под стражу их родственников-диссидентов. «Женщины в белом» (Damas de Blanco), как они называли себя, и сегодня ходят по Гаване в белых платьях.

Несмотря на вклад профсоюзов и упомянутой женской организации в свержение диктатуры, гражданское общество Аргентины после окончания периода правления военных было слабым и фрагментированным. В то время как организации рабочих, в которых доминировала партия Перона, проводили серии всеобщих забастовок, парализовавших первое демократическое правительство Рауля Альфонсина и приведших в 1989 г. к победе кандидата от партии перонистов Карлоса Менема, неолиберальная экономическая модель, привнесенная этим президентом, лишь ослабила влияние как этих организаций, так и гражданского общества в целом. Рыночные реформы, проведенные двумя последовавшими правительствами Менема, привели к приватизации государственных предприятий и сферы услуг и дерегулированию экономики, вызвав при этом деиндустриализацию, массовые сокращения государственных служащих, рост безработицы и резкое сокращение среднего класса. Спустя годы после рецессии, безработицы и коррупции полномасштабный экономический кризис 2001 г. привел к кратковременному всплеску новых гражданских движений. В 2002 г. простые граждане, стуча кастрюлями и сковородами на площадях городов, требовали ухода Фернандо де ла Руа и временных президентов. В тот период появились также местные гражданские объединения, которые развивали демократию на локальном уровне, создавали уличные баррикады силами безработных «пикетчиков» (piqueteros), организовавших вскоре национальное движение и захвативших остановившиеся заводы, создавая там кооперативы.

В Чили неолиберальная экономическая модель была применена гораздо раньше. К 1975 г. правительство Пиночета успешно внедряло эту модель при помощи открытых репрессий против тех, кто ей противился. Действительно, широкое распространение репрессий вынудило католическую церковь, вдохновленную учениями теологии освобождения, создать «Викариат солидарности» для выполнения трех задач – защиты политических заключенных, их освобождения и помощи обездоленным и угнетенным.

В 1982–1983 гг. Чили, как и другие страны Латинской Америки, оказалась в экономическом кризисе, возникшем на фоне регионального долгового кризиса. Растущая безработица и быстро сокращающийся средний класс привели к созданию влиятельного оппозиционного движения во главе с Федерацией рабочих медной промышленности, которая в 1983–1986 гг. провела ряд массовых демонстраций, нанесших серьезный ущерб военной хунте. Несмотря на то что активность этого движения сошла на нет к 1986 г., что отчасти объясняется экономическим подъемом, начавшимся в 1984 г., его действия заложили основу для активизации требований партий о проведении свободных и честных выборов в ходе плебисцита 1988 г. «Защищенная демократия», возникшая в стране в тот период, привела к укреплению влияния консервативных политических сил, гарантировала политическую стабильность и экономическое процветание в период транзита. Однако, создав благоприятные условия для бизнеса, чилийская демократия не смогла удовлетворить требования ослабленных социальных групп, таких как организации сельских и городских рабочих. Тем не менее другие группы смогли ощутить на себе выгоды нового демократического режима. Женские движения одержали ряд побед после создания Национальной службы поддержки женщин, целью которой было сокращение дискриминации в обществе, принятие закона о разводах в 2004 г., разрешение на участие женщин в политике и занятие ими высших постов в государстве, что отразилось на победе Мишель Бачелет на выборах 2006 г. С развитием процесса демократизации в Чили улучшились условия жизни коренных народностей страны, доля которых в общем населении составляет около 3 %. Мапуче, народность, подвергавшаяся гонениям, дискриминации, насилию, эксплуатации и жившая в нищете в период военной хунты, смогла добиться признания и защиты своей идентичности и создать Национальную корпорацию развития коренных народов, которая занимается вопросами коренных народностей страны.

Идентичность коренных народов является важным фактором и в других странах региона. В Эквадоре и Боливии, как и в странах Центральной Америки, этот вопрос являлся центральным вопросом гражданской и политической мобилизации. Одним из наиболее известных движений является организация коренных народностей «Сапатистская армия национального освобождения» (Ejército Zapatista de Liberación Nacional) в Мексике и социальное движение, созданное на ее основе. На протяжении десятилетий правящая группировка проводила политику ассимиляции коренного населения и гомогенизации культуры в стране, так как это считалось необходимым условием благоприятного социально-экономического развития. В 1980‑е годы группы народностей активизировали свою деятельность и смогли добиться уступок от правительства, однако их требования политической и культурной автономии и контроля над своими землями и ресурсами стали влиять на политический процесс лишь в 1994 г., когда произошло восстание сапатистов в штате Чьяпас. Безусловно, долговой кризис и внедрение неолиберальной экономической модели тяжело сказались на положении народностей. Так, когда Мексика вступила в НАФТА в 1994 г., сапатисты провели вооруженную кампанию, направленную против глобализации, в которой участвовали бедняки, использовавшие приемы войны повстанцев, СМИ и Интернет для получения национальной и международной поддержки. Ряд исследователей полагают, что именно движение сапатистов, а не оппозиционные партии, стали движущей силой демократизации Мексики, так как движение подтолкнуло гражданское общество к требованиям установления демократии.

В отличие от этого движения более традиционные группы гражданского общества, например, профсоюзы, играли достаточно ограниченную роль из-за корпоративной структуры партии и государства, которые контролировали рабочее движение путем предоставления значимых ресурсов в обмен на политическую поддержку.

В Венесуэле после подписания пакта Пунто-Фихо две основные политические партии фактически стали единственными акторами, при помощи которых строились все отношения между государством и обществом. Крупные организации профсоюзов, бизнеса и ассоциации бедняков существовали под контролем партий. В 1960‑1970‑е годы появились тысячи независимых городских объединений, выступавших в защиту своих прав, прав женщин и окружающей среды. В 1980‑е годы экономическая стагнация отразилась на значительной части населения, и в феврале 1989 г. правительство объявило о введении жесткого пакета мер. Это привело к росту критики со стороны населения, протестам и уличным манифестациям, получивших название «Каракасо», особенно в Каракасе и других районах страны, которые удерживались от социального взрыва только за счет контроля со стороны армии. Число погибших до сих пор доподлинно неизвестно, масштаб жертв оценивается в диапазоне от 300 до 3000 человек. Если политическая нестабильность и две попытки переворота могут рассматриваться как последствия протестов, то «Каракасо» привело к созданию важной правозащитной организации – Комиссии родственников жертв (учреждена 27 февраля 1989 г.).

Президентство Чавеса привело к гораздо более масштабной политической поляризации в Венесуэле, причем в обществе были представлены как группы, тесно связанные с правительством, так и организации, выступавшие против него. В итоге последние создали более эффективную оппозицию правительству, нежели слабые оппозиционные партии. При том что обычно гражданское общество является символом здоровой демократии, в случае Венесуэлы это привело к его политизации, а не к созданию непартийных, независимых гражданских организаций.

19.5. Бразилия и Движение безземельных крестьян

Неравное распределение богатства и земли остается важной проблемой в современной Бразилии. По последним опубликованным данным переписи населения, в 1998 г. 43 % земли принадлежало 0,8 % фермеров, в то время как 32 % наиболее бедных фермеров владели лишь 1,3 % земли. Концентрация земель, механизация сельского хозяйства и выдавливание рабочих из сельских районов вызвали безработицу и массовую миграцию в города. В конце 1970‑х годов в ходе политической либерализации, которая завершила 21 год военного правления и получила название «абертура» (abertura), сельские трудящиеся начали мирный захват отдельных неиспользуемых земель в южной Бразилии. В 1984 г. они сумели объединить свои усилия и создать Движение безземельных крестьян с целью борьбы за более справедливое распределение земель. Поскольку это было их главной задачей, и они частично преуспели в ее достижении, можно сказать, что Движение безземельных крестьян было движением, которое внесло вклад в установление демократии в Бразилии. Оно способствовало возникновению около 400 ассоциаций и кооперативов, которые занимались сельскохозяйственным производством, торговлей и оказанием услуг, обращая особое внимание на необходимость развития устойчивой социоэкономической модели. В последние годы Движение безземельных крестьян расширило свою повестку дня, проводя кампании против неолиберальной экономической модели и Американской зоны свободной торговли (FTAA). (См. < www.mstbrazil.org >.)

19.6. Ключевые положения

• Даже в тех странах, где организации гражданского общества пользовались влиянием, они были серьезно ослаблены в период правления недемократических режимов. Вместе с тем многие, например, профсоюзные и правозащитные организации сумели реорганизоваться и сыграли важную роль в процессе демократизации.

• Установление демократии в Латинской Америке способствовало росту политического значения таких маргинализованных прежде групп, как коренное население и женщины.

• В последние годы появились новые типы гражданского активизма, например, «пикетчики» ( piqueteros) в Аргентине и антиглобалистское движение сапатистов ( Zapatistas), которое выдвигает требова ния, касающиеся уже не только интересов коренных народов.

 

Политические партии и социальные движения

Как указывалось выше, основной чертой политики в Латинской Америке является присутствие харизматичных лидеров-популистов и каудильо. Среди самых ярких лидеров стран региона были Перон в Аргентине, Карденас в Мексике, Варгас в Бразилии, Кастро на Кубе, Веласко Ибарра в Эквадоре и Чавес в Венесуэле. Благодаря или вопреки этим лидерам и постоянным проблемам демократизации возникли политические партии, которые сыграли важную роль в процессе транзита.

Исторически в Аргентине основные линии политических расхождений строились не между сторонниками левых и правых партий, а между сторонниками и противниками Перона. Сторонники харизматичного Перона поддерживали Хустисиалистскую партию (Partido Justicialista), созданную им в 1946 г., ставшую популярным и массовым движением, которое к 1970 г. включило в свои ряды все руководство профсоюзов, женских и юношеских организаций, а также повстанческих движений самого разного толка – от крайне левых до крайне правых. Те, кто выступали резко против Перона и его идей, традиционно поддерживали «Гражданский радикальный союз» (Union Civica Radical) – центристскую партию умеренно настроенных представителей среднего класса, основанную в 1891 г., требовавшую открытия и демократизации действовавшей олигархической системы тех лет.

Основной причиной поражения аргентинской военной хунты стало не давление со стороны политических партий, а поражение в Фолклендской (Мальвинской) войне. Однако после 1983 г. политические партии стали основными акторами транзита. На выборах победил Рауль Альфонсин, представитель центристской партии, и произошло это вскоре после того, как он объявил о подписании пакта между перонистскими профсоюзами и вооруженными силами об амнистии последних. После семи лет репрессий электорат сделал выбор в пользу демократии. Альфонсин содействовал консолидации демократических институтов и, будучи вдохновленным Нюрнбергским и Токийским трибуналами, продвигал идеи суда над хунтой за преступления против прав человека. В дальнейшем, однако, его правительство направило в конгресс два непопулярных законопроекта о введении ограничений на судебное производство. Кроме того, в этот момент экономический кризис вышел из-под контроля, что вынудило Альфонсина сложить полномочия за пять месяцев до окончания президентского срока. Несмотря на то что центристам потребовалось много лет для восстановления своего влияния, к 1999 г. партия вновь пришла к власти в составе коалиции с левыми, которая положила конец десяти годам правления Менема. Провал администрации де ла Руа в 2001 г. обернулся крайне негативными последствиями для страны в целом и для партии в частности, так как в ней произошел раскол и часть избирателей перешла на сторону их оппонентов. Однако она все еще располагает некоторой популярностью на локальном уровне и на уровне конгресса.

Но к концу 1980‑х годов перонизм вновь стал популярным благодаря риторике и популистским лозунгам Менема. Придя к власти, он отказался от всех своих обещаний, начал проводить неолиберальные реформы в соответствии с положениями «Вашингтонского консенсуса», объявил о помиловании военных и внес поправки в конституцию, для того чтобы получить возможность избираться повторно, что в итоге нанесло вред процессу демократизации. Экономический кризис, начавшийся в период его правления, привел к колоссальному спаду в экономике в 2001 г. и росту неприятия политических партий и политиков со стороны избирателей. Протесты населения, начавшиеся в тот период, выдвигали лозунги не только ухода де ла Руа, но и смены всей политической элиты.

Важно отметить два момента. Прежде всего политический кризис 2001–2002 гг. разрешился без внесения поправок в конституцию и при сохранении преемственности институтов. Осознание недопустимости военной интервенции, которые неоднократно случались в истории страны, показывает определенный уровень зрелости демократической системы Аргентины. Во-вторых, несмотря на апатию, проявленную в ходе выборов 2003 г., и враждебность населения по отношению к политикам, основными кандидатами в президенты были два перониста с большим опытом участия в политике: бывший президент Карлос Менем и Нестор Киршнер, губернатор Патагонии в 1991–2003 гг., который в итоге и одержал победу. После вступления Киршнера в должность президента демократический процесс стабилизировался. Однако перонизм также стал безусловно доминирующим политическим движением, мог расколоть оппозицию или привлечь ее на свою сторону и в итоге снизил возможности предоставления политических альтернатив избирателям со стороны партийной системы.

Если в Аргентине разделение партий на левых и правых не имело решающего значения, то в Чили ситуация была иной. Тем не менее к 1989 г. самые разные партии – от социалистов до христианских демократов – смогли прийти к построению единой широкой коалиции для победы над Пиночетом путем проведения плебисцита по вопросу о постоянстве его нахождения у власти. Несмотря на победу оппозиции, за продолжение пребывания Пиночета у власти проголосовало около 44 % избирателей. В 1989 г. на первых президентских выборах за 19 лет победила новая коалиционная партия – Коалиция партий во имя демократии (Concertacion de Partidos por la Democracia). Военные в Чили не имели никаких ограничений на участие в политике, в отличие от Аргентины, и поэтому они смогли привнести свои условия для демократического перехода, на которые новая коалиция ответила согласием, чтобы гарантировать успех всего процесса перехода. Кроме того, кандидат от сторонников Пиночета получил почти треть голосов, что показало, что общество остается политически поляризованным.

Коалиция победила и на четырех последующих выборах, и два представителя христианских демократов стали президентами (Эйлвин в 1990–1994 гг., Фрей в 1994–2000 гг.), как и два представителя Социалистической партии (Лагос в 2000–2006 гг. и Бачелет в 2006–2010 гг.). В ходе всех этих выборов некоторые кандидаты правых партий открыто выступали в поддержку Пиночета (такие как Бучи и Лавин), занимали вторые места (см. табл. 19.1), что отражало продолжающийся раскол в чилийском обществе. Более того, в 1999 г. в ходе выборов Рикардо Лагос нанес поражение на выборах Хоакину Лавину, бывшему близкому соратнику Пиночета, хотя и с малым перевесом. Несмотря на то что правые являются сравнительно мощной силой, они никогда не оспаривали результаты выборов и не были дестабилизирующим фактором. Таким образом, они внесли свой вклад в консолидацию демократии и становление чилийской партийной и политической систем.

Таблица 19.1. Президентские выборы в Чили в 1989–2006 гг. (% голосов)

Источник: Chile – Tribunal Calificador de Elecciones <>.

Как и в Аргентине, в Мексике основная линия политических расхождений находилась не между левыми и правыми, а между приверженностью и несогласием с курсом правящей партии, которая контролировала всю политическую систему в стране с 1929 по 2000 г. в основном при помощи проведения показательных выборов и нейтрализации или привлечения на свою сторону любой оппозиции и жесткого подавления тех групп, которые отказывались сотрудничать. В связи с этим не возникало потребности запрещать другие партии, которые, безусловно, существовали. Например, на фоне выборов 1939 г. при поддержке церкви была основана Партия национального действия, которая в конечном счете победила на выборах 2000 г. В 1980‑е годы влияние международного долгового кризиса, который начался в Мехико, совпало по времени с неурядицами в рядах правящей партии, что привело к расколу и созданию коалиции левых партий, социальных движений и местных самоорганизаций вокруг Карденаса – Партии демократической революции (Partido de la Revolutión Democrática). Несмотря на массовые нарушения в ходе выборов 1988 г., они показали, что более невозможно игнорировать недовольство населения и силу оппозиции.

На протяжении 1990‑х годов правящая партия находилась в постоянной борьбе с новой оппозицией, и при этом поддерживала неолиберальные реформы правительства. На протяжении десятилетия коррупционные скандалы, проблема наркотрафика и насилия, связанного с ним, нарушения прав человека, политические заказные убийства и дальнейшее усугубление экономического кризиса привели к ослаблению правительства и вынудили его признать политическое поражение на региональных и государственных выборах, а также выборах в законодательные органы, а в конечном счете и на президентских выборах в 2000 г. Несмотря на то что это казалось значимым шагом на пути к демократии и построению многопартийной системы, попытки правящей партии не допустить Лопеса Обрадора к участию в выборах 2006 г. и заявления о фальсификации результатов выборов привели к появлению у населения сомнений в возможности консолидации демократии в стране.

Как отмечалось выше, случай Венесуэлы отличался от других, рассматриваемых в этой главе. В стране не было военной диктатуры или единственной партии-гегемона, но в ней существовала система разделения власти между двумя партиями, которые фактически на протяжении 40 лет не допускали левых и правых радикалов до участия в политике. За это время появилась оппозиция и повстанческие группировки, однако они находились под угрозой репрессий и не могли противостоять легитимности правительства. Вплоть до начала 1990‑х годов правительства, создаваемые на основе пакта Пунто-Фихо, выигрывали от экономической нестабильности 1982–1983 гг. Вкупе с масштабной коррупцией и усугубляющимся экономическим кризисом в последующие годы это усилило общее недовольство пактом Пунто-Фихо. В 1992 г. группа молодых офицеров вооруженных сил во главе с Уго Чавесом совершила попытку переворота против правительства Карлоса Андреса Переса. Несмотря на то что попытка оказалась неудачной, стала очевидна масштабность поддержки такого переворота. Политический и экономический кризис, как и общее недовольство неолиберальными реформами, оказали глубокое влияние на правящие партии, и к 1998 г. на выборах они стали оказывать поддержку кандидату от третьей партии, а не выдвигать своего кандидата.

Впоследствии политическая система Венесуэлы стала более сходной с политической системой Аргентины 1950‑х годов, когда фигура Перона была фактически водоразделом партий и общества. На выборах 1998 г. Уго Чавес и его Движение Пятой республики, вдохновленные ценностями Симона Боливара (одного из освободителей стран Латинской Америки от испанцев в XIX в.) и обещавшие демократическую революцию Боливара, победили с большинством в 56 % голосов. Тем не менее это Движение ввиду отсутствия демократических процедур не смогло выдвинуть собственного кандидата, а тем временем Чавес продемонстрировал склонность к укреплению собственной власти и авторитета в ущерб развитию демократических процедур и институтов.

При том что оппозиционные группы смогли сформировать единую коалицию, они не могли представлять реальной угрозы новой правящей партии, не считая попытки переворота в 2002 г. при поддержке США. Однако чавизм слишком сильно опирался на систему патроната, коррупцию и протекционизм и не мог привнести в страну демократическую революцию, которую он обещал.

19.7. Ключевые положения

• Несмотря на нестабильность, которая была характерна для латиноамериканской политики, сильные политические партии и общественные движения сыграли важную роль в демократических транзитах.

• Хотя в Чили идеологический раскол между левыми и правыми всегда был глубоким, в Аргентине, Мексике и Венесуэле ситуация была иной. В Аргентине это разделение было представлено перонизмом и антиперонизмом, в Мексике – сторонниками и противниками ИРП. В то же время в Венесуэле сложилась такая система власти, которая предотвратила появление расколов между левыми и правыми, а также доминирование одной партии.

• В последние годы политические системы Аргентины и Венесуэлы характеризовались электоральным доминированием одной партии и фрагментацией политической оппозиции. Консолидация демократии в Мексике была поставлена под вопрос заявлениями о нарушениях на президентских выборах 2006 г. Напротив, в Чили демократизация привела к установлению стабильной политической системы.

 

Институциональные вызовы

В 1980‑е годы демократия прошла волнообразно в странах Латинской Америки – военные диктатуры в Аргентине, Боливии, Бразилии, Парагвае, Перу, Чили и Эквадоре были свергнуты. Это отразилось на рейтинге демократии в регионе, который упал до отметки –2 балла во второй половине 1970‑х годов, а с 1985 г. не опускался ниже отметки +2. Несмотря на это, в регионе до сих пор есть нерешенные вопросы, касающиеся демократизации. После падения военной хунты Аргентина несколько раз находилась в ситуации управления посредством декретов, особенно при Карлосе Менеме, что не соответствует демократическим нормам. Более того, Менем даже изменил конституцию, для того чтобы быть избранным на третий срок. И при том что демократия зачастую ассоциируется с неолиберальной экономической моделью, в декабре 2001 г., несмотря на усилия МВФ и Всемирного банка, Аргентина практически сошла с демократического пути: за две недели в стране сменилось пять президентов; и казалось, что экономика находится на грани коллапса. С момента возвращения демократии в Аргентине звучали обвинения в коррупции на всех уровнях власти, включая президентскую, особенно при Менеме. Аналогичная ситуация повторилась в 2007 г., когда Кристина Киршнер использовала для своей избирательной кампании средства, полученные от правительства Уго Чавеса в Венесуэле. Это показывает, что в Аргентине все еще присутствуют различные институциональные вызовы. Представляется, что необходима более жесткая система сдержек и противовесов. Для поддержания демократии в стране недопустима поддержка из-за рубежа, со стороны правительства другой страны.

В Чили военные ушли из власти в 1989 г., но их наследие продолжало оказывать мрачное влияние на всю страну в 1990‑е годы, и в некоторых отношениях сохраняется до сих пор. Военные полагали, что поражение на плебисците 1988 г., которое привело их к провалу на выборах 1989 г., являлось личным проигрышем Пиночета, а не системы, которую долгое время поддерживал его режим. В итоге после принятия законов, консервирующих систему (leyes de amarre) в течение его последнего года у власти, военные сделали все возможное, чтобы не допустить мгновенного краха системы. Это во многом сочетается с идеями «пактированного перехода». Среди условий, поставленных военными, были требования, чтобы Пиночет и еще восемь его коллег из группы военной хунты стали пожизненными сенаторами, лишения нового президента полномочий назначать глав вооруженных сил, а также внесения новой поправки в конституцию с целью сохранения неолиберальной экономической модели. Эти действия показывают высокую цену «пактированных переходов».

На протяжении 1990‑х годов чилийские власти сталкивались с растущими барьерами в деле судопроизводства над членами военного режима за преступления в области прав человека, совершенные в период их нахождения у власти, как было показано в деле Пиночета, рассмотренном ранее. К моменту его смерти в декабре 2006 г. власти могли вести расследования только по его финансовым делам. Однако в это время были выявлены случаи нелегального телефонного прослушивания со стороны военных, и в 1993 г., когда президент Эйлвин находился вне Чили, армия призвала к уличным протестам. Выборная демократия вновь вернулась в Чили, но в стране все еще стоит проблема легальности прежнего военного правления. Необходимо укреплять демократические институты страны, среди прочего для того чтобы отдельные граждане не были выведены из подчинения суду, окончательно был закрыт темный период в истории страны и завершен процесс консолидации демократии.

На протяжении всего XX в. в Мексике проводились выборы, однако из-за недемократической природы всей политической системы страны в течение практически всего столетия после поражения партии ИРП на выборах в 2000 г. страна сталкивалась с целым рядом институциональных вызовов, что особенно отчетливо проявляется в последствиях президентских выборов 2006 г. Многие особенности мексиканской политической системы, сложившиеся в период нахождения у власти ИРП, могли бы быть устранены, однако Андрес Лопес Обрадор не только оспорил результаты выборов, но и объявил себя президентом. Его сторонники провели ряд массовых демонстраций против оглашенных результатов выборов, что не дало возможности бывшему президенту Висенте Фоксу даже выступить с прощальной речью в конгрессе. Международные наблюдатели позитивно отнеслись к процедуре выборов 2006 г., однако некоторые мексиканцы до сих пор полагают, что выборная система не приводит к честным и справедливым результатам. Это может быть наследием времен ИРП, но новая система должна избегать любой возможности усомниться в ней, чтобы не допустить повторения ситуации 2006 г. Более того, мексиканское общество продолжает жить в условиях постоянного насилия, особенно в связи с международной торвговлей наркотиками.

Победа Уго Чавеса на выборах в Венесуэле в декабре 1998 г. привела к созданию двупартийной системы путем подписания пакта Пунто-Фихо, провозгласившего начало новой эры венесуэльской политики. Хотя можно утверждать, что в Венесуэле присутствовала лишь ограниченная модель демократии, система обрела стабильность, и армия была отстранена от участия в политике в отличие от других стран Латинской Америки. Тем не менее в апреле 2002 г. военные предприняли попытку государственного переворота против Чавеса, и он был отстранен от власти на 48 часов.

Попытка переворота во многом отражала неуверенность части общества в способах реализации плана «Боливарианской революции», предложенной Чавесом. Части населения казалось, что демократия в стране находится под угрозой, и страна идет по пути однопартийности, по примеру Кубы. Со своей стороны, Чавес полагал, что не может претворить в жизнь свой политический план в рамках традиционной политической системы, которая, как он считал, выгодна элите, и особенно – Национальной ассамблее. В противовес этому Чавес учредил Конституционное собрание, которое впервые было открыто летом 1999 г. и начало пересмотр положений конституции. Это помимо прочего усилило его собственную власть путем реформирования законодательного собрания, которое было заменено на однопалатный парламент. Как и в Аргентине при Менеме, срок пребывания президента Венесуэлы на посту был продлен с пяти до шести лет.

Международные обозреватели негативно отзывались о степени прозрачности всеобщих выборов в июле 2000 г. и об «Акте о наделении полномочиями», позволившем Чавесу на протяжении всего года править посредством декретов. К концу этого периода Чавес издал 49 декретов, которые, как он считал, были необходимы для радикального изменения политической системы и для того, чтобы сделать общество Венесуэлы более справедливым. Чавес не только пережил переворот 2002 г., но и референдум в июне 2004 г., в ходе которого оппозиция не смогла собрать достаточное количество подписей для аннулирования результатов выборов 2004 г. Более того, в декабре 2007 г. был проведен другой референдум, который позволил привнести дальнейшие изменения в конституцию, и в частности снять ограничения на занятие должности президента более двух сроков подряд. Некоторые аналитики полагают, что это было предпосылкой для того, чтобы Чавес мог остаться у власти на протяжении следующих нескольких десятилетий. Несмотря на то что это выглядело попранием идей демократии, Чавес проиграл, к удивлению многих. Он заявил, что темпы реформ необходимо замедлить. Важно, что результаты этого референдума также показывают, что Венесуэла не стала, как многие опасались, страной с однопартийной демократией, и что демократия в стране на самом деле может быть даже более консолидирована, чем представляется на первый взгляд.

19.8. Пактированный переход к демократии в Уругвае

Уругвай считался образцом демократии в регионе до 1972 г., когда период экономического кризиса и политического хаоса привел к гражданско-военному перевороту. Военные захватили власть, оставив гражданского президента Хуана Мария Бордаберри на своем посту лишь номинально. Новый режим имел черты авторитарно-бюрократических режимов, установленных более известными неоконсервативными военными диктатурами в Аргентине и Чили: репрессии и тюремное заключение политических активистов, антикоммунизм, цензура, прекращение деятельности конгресса и политических партий, запрет профсоюзов и реализация неолиберального экономического курса. В 1976–1985 гг. военные также напрямую контролировали исполнительную власть.

Вместе с тем когда в 1980 г. военные захотели институционализировать свое правление с помощью референдума о новой конституции, они столкнулись с уверенным отказом – против нее проголосовало 57 %. Этот результат, а также неспособность военного правительства решить экономические проблемы и растущее недовольство со стороны общества, побудили их начать секретные переговоры с представителями политических партий. Длительный процесс потребовал двух раундов переговоров: в отеле «Прага» в 1982 г. и в отеле «Морской клуб» в 1984 г.

Переговоры длились несколько месяцев и в них участвовали представители трех родов войск и трех политических партий: центристских «Колорадо» (Colorados) и «Гражданский союз» (Unión Civica), а также левой коалиции «Широкий фронт» (Frente Amplio). Четвертая политическая партия, Национальная партия (Partido Nacional), также известная как «Бланко» (Blancos), отказалась от переговоров, поскольку выступала против требования военных запретить участие в выборах для определенных кандидатов и партий. 3 августа 1984 г. переговоры завершились подписанием «Пакта Морского клуба», который был согласован между умеренными группами внутри военной элиты и партий, успешно исключивших из процесса приверженцев более жесткой политики.

Что точно обсуждалось на встречах в «Морском клубе», остается для историков спорным вопросом. Например, нет ясности, согласились ли переговорщики не проводить судебных процессов над военными за нарушения прав человека или этот вопрос вообще не поднимался. Во всяком случае, права человека не входили в текст пакта, а в 1986 г. новое демократическое правительство приняло закон об окончании срока, в течение которого правительство обладало правом преследовать военных за преступления, совершенные в годы существования их режима (Ley de Caducidad). Дело не только не дошло до судебных разбирательств – гражданское правительство решило, что злоупотребления вообще не будут расследоваться. Как отмечает Дэвид Пион-Берлин [930] , «данные переговоры гарантировали, что ни одна из сторон не будет обладать решающим преимуществом после официального избрания правительства. Результатом стал относительный баланс сил между двумя сторонами, при котором ни одна из них не имела ни доминирующей стратегии, ни реальных надежд на извлечение выгоды в краткосрочной перcпективе».

19.9. Ключевые положения

• Выборы вернулись в Латинскую Америку, но регион продолжает сталкиваться с другими проблемами, особенно слабостью институтов. Несмотря на наличие института выборов, политическая нестабильность продолжает периодически проявляться, как это случилось, например, в Аргентине в 2001 г., Венесуэле в апреле 2002 г. и Мексике после президентских выборов 2006 г.

• Чилийские военные стремились защитить созданную систему, приняв «законы, консервирующие систему» ( leyes de amarre), последствия которых влияют на страну до сих пор.

 

Заключение

Большое количество различных факторов, включая внутренние, региональные и международные, позволяет объяснить причины волны демократизации, которая охватила Латинскую Америку в 1980‑е годы. Экономические причины являлись особенно важными ввиду тесной связи между неолиберальным экономическим курсом и демократией. Экономический кризис в регионе увеличил общественное недовольство, поскольку многие экономики оказались недостаточно сильными, чтобы пережить последствия долгового кризиса. В случае Аргентины такое положение в сочетании с наследием Фолклендской (Мальвинской) войны привело к распаду военной хунты. Сейчас может представляться, что военные режимы стали достоянием истории, но регион до сих пор сталкивается со множеством различных и трудных проблем в отношении состояния демократии, а именно: экономическое неравенство, коррупция, несовершенство системы правосудия, высокий уровень насилия и преступности и т. д. Заметным фактором остается международная торговля наркотиками, как это показывает вспышка насилия в Мексике в 2008 г. Случай Мексики не является уникальным, поскольку подобное насилие, связанное с наркотиками, встречается по всей Латинской Америке и неблагоприятно влияет на демократию в регионе.

Политические институты в Латинской Америке остаются достаточно слабыми, будучи неспособны защитить, среди прочего, и права меньшинств. Международное внимание к этой проблеме увеличилось в значительной степени из-за появления в Мексике движения сапатистов. Произошла мобилизация коренного населения по всему региону, что выдвинуло на первый план вызовы, с которыми демократия продолжает сталкиваться в связи с ограниченным доступом граждан к правосудию, признанию, правам и интеграции. Хотя еще многое предстоит сделать, появление лидеров из числа коренного населения, подобно Эво Моралесу в Боливии, может свидетельствовать о появлении более сильного и политически активного гражданского общества.

Как показало изучение опыта Аргентины, Чили, Мексики и Венесуэлы, современная Латинская Америка сталкивается с большим количеством вызовов в отношении качества и состояния демократии, но при этом можно сказать определенно, что в отличие от прошлого военные режимы исчезли из региона, и маловероятно, что они вернутся в будущем.

Вопросы

1. Была ли Боливарианская революция недемократической?

2. Как может развиваться ситуация в Венесуэле?

3. Окончена ли политическая гегемония ИРП?

4. Учитывая, что президентские выборы 2006 г. выявили раскол в мексиканском обществе, сможет ли ИРП занять позицию «наиболее влиятельного игрока» в мексиканской политике?

5. Что можно сказать о демократии в Чили, рассматривая ситуацию, сложившуюся вокруг Аугусто Пиночета в 2000‑х годах?

6. Укрепилось или ослабло гражданское общество в Аргентине во время кризиса 2001–2002 гг.?

Посетите предназначенный для этой книги Центр онлайн-поддержки для дополнительных вопросов по каждой главе и ряда других возможностей: <>.

Дополнительная литература

Kingstone P.R. Readings in Latin American Politics: Challenges to Democratization. Boston (MA): Houghton Mifflin, 2006. Современный обзор различных вызовов, с которыми продолжает сталкиваться Латинская Америка в отношении состояния демократии в регионе.

Lewis P. H. Authoritarian Regimes in Latin America: Dictators, Despots, and Tyrants. Lanham (MD): Rowman & Littlefield, 2006. Обзор истории недемократических правительств в Латинской Америке.

Nagy-Zekmi S., Leiva F. (eds). Democracy in Chile: The Legacy of September 11, 1973. Brighton: Sussex Academic Press, 2005. Использование влияния, которое годы пребывания Пиночета на посту президента Чили оказывали и продолжают оказывать на состояние демократии в этой стране.

Oxhorn P. What Kind of Democracy? What Kind of Market? Latin America in the Age of Neoliberalism. University Park (PA): Pennsylvania State University Press, 1998. Подробное изучение и объяснение важной связи между последствиями долгового кризиса, навязыванием неолиберальной экономической модели и демократией.

Wiarda H. J. Dilemmas of Democracy in Latin America: Crises and Opportunity. Lanham (MD): Rowman & Littlefield Publishers, 2005. Глубокий анализ вопросов о демократии, сохраняющих свою актуальность для Латинской Америки спустя более чем два десятилетия после возвращения выборов.

Borzutsky S., Oppenheim L. (eds). After Pinochet. The Chilean Road to Democracy and the Market. Gainesville (FL): University Press of Florida, 2006. Подробное описание значительного политического и экономического наследия Пиночета для современного чилийского общества.

Полезные веб-сайты

 – Сетевой информационный центр по Латинской Америке Техасского университета в Остине содержит ссылки на многочисленные латиноамериканские и другие ресурсы на испанском и английском языках.

 – Доклад «Никогда снова» (Nunca Más), подготовленный Национальной комиссией по исчезновению людей в Аргентине, освещает вопросы нарушения прав человека в течение самого темного периода в истории Аргентины.

 – Движение безземельных крестьян Бразилии (Movimento dos Trabalhadores Rurais Sem Terra). Официальный сайт содержит подробную информацию о данной организации, ее истории, общественных кампаниях и новостях.

 – Некоммерческая негосударственная организация Latinobarometro, которая проводит ежегодные опросы общественного мнения в 18 странах Латинской Америки, фокусируясь на развитии демократии, экономики и общества.

 

Обзор главы

В главе описываются и объясняются демократические революции, произошедшие в посткоммунистической Европе и постсоветской Евразии между 1989 и 2008 гг. Анализируются начало упадка коммунизма и неудачные попытки реформирования однопартийных коммунистических государств, предпринимавшиеся между 1970 и 1988 гг.; этот период рассматривается как первая стадия демократизации. В следующем разделе как вторая стадия демократизации (между 1989 и 1991 гг.) исследуется падение коммунистических режимов. Далее анализируется третий этап процесса демократизации; главное содержание этапа состоит в создании новых демократий. Динамика посткоммунистической демократизации подразделяется на три траектории: путь к консолидированным и либеральным демократиям, путь к частичным и электоральным демократиям и, наконец, трансформация постсоветских стран в нелиберальные автократии. В заключении рассматриваются главные движущие силы успешной демократизации в посткоммунистической Европе.

 

Введение

«От Штеттина на Балтике до Триеста в Адриатике, железный занавес протянулся поперек континента. За этой линией располагаются все столицы древних государств Центральной и Восточной Европы: Варшава, Берлин, Прага, Вена, Будапешт, Белград, Бухарест и София; все эти славные города вместе с населением прилежащих земель находятся внутри того, что я должен назвать советской сферой, все они находятся, в той или иной форме, не просто под советским влиянием, но под очень жестким и в некоторых случаях все возрастающим контролем со стороны Москвы».

Эта известная речь Уинстона Черчилля, произнесенная по случаю присвоения ему почетной степени Вестминстерского колледжа в Фултоне, штат Миссури, 5 марта 1946 г., считается точкой отсчета холодной войны между демократическим миром Запада и коммунистическим Восточным блоком. С 1946 по 1989 г. «железный занавес» вынуждал многие страны Центральной и Восточной Европы оставаться внутри коммунистического блока, контролируемого Советским Союзом в целом и Москвой как центром коммунистической власти в частности.

«Железный занавес» был наконец поднят 27 июня 1989 г. на границе между Австрией и Венгрией двумя министрами иностранных дел – Дьюлой Хорном (Венгрия) и Алоизом Моком (Австрия), которые, сняв колючую проволоку, вместе совершили символический политический акт, имевший большие исторические последствия. Эта первая брешь в длинной границе из бетонных стен и колючей проволоки между миром свободным и миром коммунистическим стала предвестником окончательного коллапса коммунизма в ноябре и декабре 1989 г. и падения Советского Союза в декабре 1991 г. Уничтожение «железного занавеса» совпало с окончанием холодной войны и тем самым ознаменовало завершение этого чрезвычайно важного и драматичного периода европейской и мировой истории, начавшегося после Второй мировой войны. Окончание холодной войны способствовало демократизации, постепенно охватившей тонущий мир коммунистических режимов: в ноябре 1989 г. коммунистические политические режимы Центральной и Юго-Восточной Европы, находившиеся в сфере доминирования Советского Союза, начали свой путь к демократии.

В начале 1970‑х годов вслед за изменением политического и идеологического климата, которое выразилось в студенческой революции мая 1968 г., глобальная волна демократизации захлестнула Южную Европу (см. гл. 18 наст. изд.). Процесс демократических перемен в ранее коммунистической Европе и Евразии является важной частью этой волны, продолжающей свое движение до сих пор. Комплексная трансформация коммунистических режимов в альтернативные демократические и автократические формы заняла уже 19 лет между 1989 и 2008 гг. и как исторический процесс пока не нашла своего завершения. С точки зрения современной европейской истории демократизация в Центральной и Восточной Европе и в Евразии – это еще развивающийся процесс; в географическом пространстве между Прагой и Бишкеком мы по-прежнему далеки от окончательной победы демократии или любой иной формы «конца истории».

Процесс демократизации в посткоммунистической Европе и Евразии может быть структурирован посредством выделения идущих друг за другом стадий политических трансформаций. Содержание первой стадии демократизации в Центральной и Восточной Европе заключается в продолжительной стагнации и неуклонном упадке старых коммунистических режимов в течение 1970–1980‑х годов. Некоторые коммунистические лидеры-новаторы, такие как М. С. Горбачев в Советском Союзе и Янош Кадар в Венгрии, пытались реформировать заржавевшую политическую и экономическую систему, чтобы обеспечить выживание режима, однако в долгосрочной перспективе их старания оказались напрасными – они не смогли спасти клонящуюся к закату коммунистическую империю. Вторая стадия относится к периоду революционных режимных изменений, т. е. трансформаций коммунистических режимов в демократические или автократические. Этот период, характеризующийся коллапсом коммунистических систем на всем пространстве от Варшавы до Владивостока, длился с ноября 1989 г. по декабрь 1991 г. Содержание третьей стадии демократизации состоит в построении новых политических режимов (в большинстве случаев – новых демократий) из развалин коммунистических систем. Особенность посткоммунистических изменений по сравнению с другими формами демократизации, например с демократизацией Южной Европы, заключается в том, что в данном случае мы имеем дело с тройной революцией: с политической революцией, включавшей ликвидацию коммунистического однопартийного государства; с экономической революцией, т. е. переходом от командной, основанной на центральном планировании экономики, к экономике рыночной; и, наконец, с социальной революцией, т. е. переходом от коммунистического общества с небольшим высшим политическим классом (номенклатурой) к современному обществу с многочисленным средним классом.

Четвертая стадия процесса демократизации сводится к расхождению траекторий режимных изменений по трем независимым направлениям. Первое направление – это путь, по которому пошли новые демократии, достигшие консолидированного состояния. Второе направление – путь новых демократий, ставших электоральными. Наконец, по третьему пути пошли прежде всего постсоветские системы, которые трансформировались в некоторую форму автократии и не вошли в группу новых демократий Центральной и Восточной Европы или Евразии.

 

Упадок и неудавшиеся реформы коммунистических режимов в 1970–1988 гг.

История центральноевропейских коммунистических политических систем знала четыре попытки проведения политических и экономических реформ. Первая попытка (частичного) реформирования была предпринята в 1953 г. в ГДР, вторая – гораздо более масштабная – в Венгрии в 1956 г. Оба начинания потерпели полную неудачу, а венгерское восстание окончилось насилием и кровопролитием. В контексте майской студенческой революции в западных демократиях, таких как Франция, Германия и США, «Пражская весна» 1968 г. пыталась обнаружить третий путь политического и экономического развития. Как и венгерское восстание, чехословацкая идея «социализма с человеческим лицом» в августе 1968 г. была раздавлена вооруженными силами стран Варшавского договора. Последний бунт против советско-коммунистического правления случился в Польше в 1980 г., когда католический профсоюз «Солидарность» под руководством Леха Валенсы выступил против польского коммунистического режима. Польская объединенная рабочая партия и польская армия подавили эту попытку реформирования, образовав гибридный режим коммунистического и военного правления; тем самым была предотвращена масштабная, схожая с венгерской в 1956 г. и чехословацкой в 1968 г., интервенция вооруженных сил стран Варшавского договора.

Провал попыток глубокой трансформации коммунистических режимов в Венгрии и Чехословакии вызвал попытки поверхностных реформ, которые не угрожали явным образом главным принципам и доктринам ортодоксального марксизма-ленинизма. Такие ранние и незначительные реформы, прежде всего в экономической сфере, разрабатывались и проводились в течение 1980‑х годов в Венгрии, Югославии и Польше. В Венгрии коммунистический лидер Янош Кадар разрешил частную собственность на фермы и малые предприятия, а также свободу передвижения по миру. Югославский лидер Иосип Броз Тито пытался проложить «третий путь» между коммунизмом и капитализмом и ввел кооперативную собственность на предприятия, а также разрешил выезд за пределы Восточного блока. В Польше коммунистические лидеры Эдвард Герек и Войцех Ярузельский ввели элементы капитализма в аграрном секторе, в том числе допустили частную собственность на обрабатываемую фермерами землю. Эти ранние экономические и политические реформы в Венгрии, бывшей Югославии и Польше сформировали позитивный исторический фон – тропу зависимости (path-dependency), которая облегчила ускоренный экономический транзит после падения коммунизма. Мелкие предприниматели на островах капитализма посреди моря плановой экономики образуют группу протокапиталистов, способных дать импульс развития новому «капитализму без капиталистов».

1970‑е и начало 1980‑х годов в СССР характеризуются политическим застоем, а также скромными, но стабильными стандартами жизни советских граждан. Понятие застоя ассоциируется прежде всего со временем правления Л. И. Брежнева, главы Коммунистической партии Советского Союза в 1960‑1970‑е годы (1964–1982 гг.). Пожилые преемники Л. И. Брежнева, Ю. В. Андропов и К. У. Черненко, умерли спустя примерно год после вступления в должность. После долгого периода нахождения во главе советской империи людей старческого возраста моложавый М. С. Горбачев (которому тогда было 50 с небольшим лет) стал лидером коммунистического мира и положил начало «семи годам, изменившим мир» (1985–1991 гг.). Горбачев попытался реформировать советскую политическую и экономическую систему, представив чрезвычайно амбициозную программу преобразований. Эта программа держалась на трех столпах: перестройке (общества и политической сферы), гласности (т. е. открытости и прозрачности) и ускорении. М. С. Горбачев хотел изменить Советский Союз, крупнейшую в мире страну, и обеспечить ей стабильное политическое, военное и экономическое будущее, основанное на принципах коммунизма как альтернативы демократии и капитализму. Амбициозный проект перестройки, начатый в 1985 г., потерпел крах в августе 1991 г., когда консервативно настроенные коммунисты попытались произвести государственный переворот и посадили М. С. Горбачева под домашний арест в его резиденции (на даче) в Форосе на Черном море.

20.1. Ключевые положения

• В Центральной Европе было четыре неудавшиеся попытки реформирования коммунистической системы: в ГДР в 1953 г., в Венгрии в 1956 г., в Чехословакии в 1968 г. и в Польше в 1980 г.

• В течение 1980‑х годов в аграрном секторе и в сфере предпринимательства в коммунистической Венгрии были проведены частичные капиталистические рефомы, которые после 1989 г. ускорили трансформацию плановой экономики в открытую рыночную.

• В Югославии и Польше протокапитализм в слабо выраженных формах развивался внутри коммунистической экономики, в основном в сельскохозяйственном и промышленном секторе.

• Наиболее амбициозным и широкомасштабным политическим и экономическим преобразованием была перестройка в Советском Союзе, предпринятая М. С. Горбачевым между 1985 и 1991 гг. Провал перестройки запустил процессы, приведшие к распаду СССР в декабре 1991 г. и к падению коммунизма в Европе и Евразии.

 

Падение коммунистических режимов в 1989–1991 гг.

Эта стадия заключается в режимных изменениях как таковых, и многие теории демократизации фокусируются на данном этапе трансформационного процесса, оставляя без внимания предшествующие и последующие этапы. Впервые коллапс коммунистических режимов произошел в ноябре 1989 г. во многих странах Центральной и Восточной Европы. Эти страны находились под контролем Советского Союза с момента установления «железного занавеса» в 1946 г. и начала холодной войны между «первым миром» Запада и «вторым миром» Восточного блока коммунистических стран. Один из решающих факторов «падения» коммунизма в Центральной и Восточной Европе состоял в том, что советский лидер М. С. Горбачев, занятый своим амбициозным внутриполитическим проектом – перестройкой, принял добровольное решение отказаться от открытой военной интервенции стран Варшавского договора в другие коммунистические страны как стратегической политической возможности для стабилизации коммунистической империи. Отсутствие этой военной опции, а также прямых политических распоряжений Москвы вызвало политический паралич властвующих элит стран Варшавского договора – элит, с 1946 г. привыкших повиноваться воле Москвы. Невмешательство иностранных армий и сил безопасности означало упразднение военного щита, который ранее гарантировал безопасность политическим элитам многих коммунистических стран. Их военные и политические ресурсы противостояния демократическому вызову были сокращены. Этот период невмешательства со стороны СССР создал во многих коммунистических государствах Центральной и Восточной Европы окно возможностей для режимных изменений. В большинстве стран переход от однопартийной коммунистической системы к демократии произошел без насилия и мирным способом. В Чехословакии не без участия сильного диссидентского движения и прежде подавляемого гражданского общества произошла «бархатная революция», и коммунистические лидеры в Праге тихо и без открытого сопротивления покинули свои посты. Другая форма смены режима воплотилась в так называемых соглашениях за круглых столом; эта форма режимного транзита была особенно характерна для Венгрии и Польши. Переговоры за круглым столом перевели политический конфликт между «старой коммунистической элитой» и «новой демократической элитой» с улиц столичных городов (в частности, Будапешта и Варшавы) в залы для конференций и заседаний. Иногда в качестве модераторов этих переговоров выступали авторитетные религиозные деятели и ученые. Стратегическая – и единственная – цель переговоров за круглым столом заключалась в достижении мирной, ненасильственной и контролируемой передачи власти из рук коммунистической политической элиты в руки нарождающейся демократической элиты. Ненасильственное завершение правления болгарского коммунистического лидера Тодора Живкова было результатом мирного государственного переворота внутри самой коммунистической элиты. Жестокий конец режима румынского диктатора Николаэ Чаушеску и его жены Елены был также следствием переворота внутри коммунистической элиты. Президент Югославии Слободан Милошевич, в отличие от советского лидера М. С. Горбачева, принял решение применить ради сохранения коммунизма и Федеративной Республики Югославия военную силу. Использование военной силы центральным правительством в Белграде явилось причиной длительной, кровавой и ожесточенной войны между Сербией и Словенией, Хорватией и Боснией и Герцеговиной. Процесс демократизации и завоевания государственной независимости оказался для Словении, Хорватии и Боснии и Герцеговины крайне тяжелым, сопровождался масштабным насилием и стоил бывшей Югославии тысяч жизней. В августе 1991 г. попытка государственного переворота, предпринятая консервативными коммунистическими силами, провалилась в связи с действиями Б. Н. Ельцина, который впоследствии стал первым президентом Российской Федерации. То жестокое подавление Ельциным попытки сталинистско-коммунистической реставрации привело к несчастным случаям и жертвам, но в результате крушение советской империи в целом и Советского Союза в частности не сопровождалось насилием. «Вторая российская революция» (первая случилась в 1917 г.) началась 8 декабря 1991 г., когда лидеры России (Б. Н. Ельцин), Украины (Л. М. Кравчук) и Белоруссии (С. С. Шушкевич) подписали декларацию об официальной ликвидации СССР.

20.2. Ключевые положения

• Коллапс коммунистических политических режимов Центральной и Восточной Европы произошел в ноябре 1989 г.

• Одним из важнейших факторов, обусловивших успех демократических революций в странах – сателлитах СССР, было решение советского лидера М. С. Горбачева об отказе от военной интервенции в эти страны для пресечения начавшейся демократизации.

• Большая часть европейских демократических революций, среди которых революции в Чехословакии, Польше и Венгрии, произошли без применения насилия.

• Кровопролитные демократические революции случились в Югославии – в форме продолжительной сначала гражданской, а затем и международной войны – и в Румынии.

• «Вторая российская революция» (первая произошла в 1917 г.) началась 8 декабря 1991 г.

 

Создание новых демократий

Коллапс однопартийных коммунистических государств на второй стадии демократизации оставил за собой опасный вакуум политических институтов и ценностей. Новый режим нужно было установить быстро и организованно. Особенная трудность посткоммунистических режимных изменений заключалась в необходимости тройной трансформации: от однопартийного коммунистического государства к плюралистической демократии, от коллективной командной экономики к экономике свободного рынка и, наконец, от коммунистического общества к открытому обществу. Историческое преимущество демократизации в Испании, Португалии и Греции состояло в том, что на повестке дня стояла только политическая трансформация, поскольку рыночная экономика и общество современного типа во всех трех странах уже наличествовали. Историческая необходимость в тройной трансформации требовала полномасштабной деконструкции трех областей – политики, экономики и социальной сферы, а также одновременного строительства демократии, новой экономики и нового общества. В результате миллионы граждан бывших коммунистических и советских республик оказались под колоссальным давлением; тройная трансформация породила стресс, имевший очень глубокие, катастрофические последствия для здоровья населения и демографической ситуации, особенно в странах бывшего Советского Союза. В частности, произошло резкое снижение ожидаемой продолжительности жизни постсоветских граждан.

 

От новых демократий к консолидированным демократиям

Оптимальный путь демократизации в посткоммунистической Европе – от новой демократии к «консолидированной демократии» (см. табл. 20.1). Новая демократия становится консолидированной, когда она начинает удовлетворять критериям вполне состоявшейся (complete) или либеральной демократии: верховенство закона, ясное разделение властей, энергичное и независимое от государства гражданское общество, демократическая конституция и конституционализм, плюрализм политических акторов и институтов, безусловное уважение прав человека и политических прав, а также свобода средств массовой информации и политических ассоциаций. Помимо этих требований новая демократия должна удовлетворять минимальным критериям свободных, честных и соревновательных выборов с участием многих партий, а также успешной консолидации политических и правовых институтов. Наконец, абсолютное большинство граждан должно поддерживать демократические правила и принципы как наилучшие в своем роде (the only game in town; дословно – «единственную игру в городе»).

Таблица 20.1. Консолидированные демократии в посткоммунистической Европе в 1993–2006 гг. (сопоставление с США и Великобританией)

Процесс демократизации можно измерить при помощи разного рода эмпирических индикаторов и индексов (см. гл. 3 наст. изд.). Чтобы проанализировать прогресс демократизации в посткоммунистической Европе и постсоветской Евразии, из множества доступных индикаторов было выбрано три: Polity IV, индекс политических прав Freedom House и индекс гражданских свобод Freedom House (см. табл. 20.1). Из индекса Polity IV используется только шкала демократии, состоящая из 11 значений. Для облегчения сравнения этого индикатора с индексами Freedom House шкала демократии из Polity IV была перевернута, и в результате 11 баллов по ней соответствует отсутствию демократии, а 1 балл означает консолидированную демократию.

Чтобы создать контекст для интерпретации текущего состояния демократии в посткоммунистических политических системах, мы учитываем состояние демократии в двух странах, где она достигла зрелости, – в США и Великобритании. И США, и Великобритания имеют высший балл, равный 1, по индексам политических прав, гражданских свобод, общего состояния демократии в 2006 г., а также самое высокое из возможных среднее значение общего состояния демократии за период с 1993 по 2006 г. Наиболее успешные с точки зрения демократизации посткоммунистические страны – это Словения и Венгрия. Обе страны расположены в Центральной Европе и имеют высший балл 1 по каждому из измеряемых аспектов. Другие примеры успешных трансформаций – это соседние Польша и Литва, тоже демонстрирующие очень высокие показатели состояния демократии. Польша находится в арьергарде этой лидирующей группы, так как демократические изменения там начали происходить несколько позже. То же верно относительно Чехии и Словакии, являющихся консолидированными демократиями по показателю политических прав и гражданских свобод, но они еще не удовлетворяют в полной мере всем критериям индекса Polity IV. Следующая группа консолидированных демократий расположена на западном побережье Черного моря: согласно индексу Polity IV, Болгария, Румыния и Молдавия на 2006 г. являются консолидированными демократиями, но они только недавно присоединились к лидирующей группе посткоммунистических демократий; эта задержка была вызвана трудностями политической трансформации, начавшейся в 1990 г. в Болгарии и Румынии и в 1992 г. – в Молдавии. То же верно и для трех южноевропейских стран: Хорватии, Албании и Македонии. Они до сих пор имеют небольшие проблемы по показателям политических прав и гражданских свобод, но, оставив позади чрезвычайно тяжелый этап трансформации, проходивший в 1990‑е годы во время омраченного кровопролитием распада Югославии, эти страны стали консолидированными демократиями, и история их демократизации – это история успеха. Наконец, Латвия улучшает свои показатели гражданских свобод и политических прав, и особенный прогресс в этих направлениях был сделан после того как страна справилась с задачей интеграции меньшинств; однако балл Латвии по индексу Polity IV равен только 3. Это означает, что Латвия находится в нижней части списка успешно демократизировавшихся стран. Можно утверждать, что демократическая революция была полностью успешной в странах Центральной Европы: Словении, Венгрии, Польше, Литве, Словакии и Чехии. Установление демократии в большинстве их этих стран можно связать с зависимостью от пройденного пути, так как в прежние периоды своей истории они имели опыт существования при ранних формах демократии и демократической культуры, в обществе названных стран уже укоренялись образцы демократического поведения и протоструктуры гражданского общества. Все консолидированные демократии из этой первой группы стран успешно прошли стадию демократизации и вступили в этап глубинной демократизации (deep democratization).

 

От новых демократий к электоральным демократиям

Второй путь политической трансформации и демократической революции – это путь стран, которые на данный момент не смогли достичь уровня консолидированной демократии, но все же достигли промежуточного положения электоральной демократии. Политический режим может быть описан как электоральная демократия, если он удовлетворяет минимальным критериям демократичности. Статус электоральной демократии достигается тогда, когда в стране проводятся конкурентные и многопартийные выборы. Понятие электоральной демократии ограничивается институтами и процессами всенародных выборов и не принимает во внимание уровень демократичности других политических институтов. Не оценивается соответствие демократическим нормам поведения и действий акторов и ключевых институтов (т. е. национального правительства) между всенародными парламентскими и президентскими выборами. Электоральная демократия может не удовлетворять критериям консолидированной демократии – критериям верховенства закона, разделения властей, наличия сильного гражданского общества, конституционализма, плюрализма, соблюдения прав человека и политических прав, свободы средств массовой информации и свободы убеждений. Сравнительное изучение демократических революций выявило шесть постсоветских стран, последовавших по второму пути демократизации – по пути от новой демократии к электоральной демократии (см. табл. 20.2). До 1991 г. шесть этих электоральных демократий были республиками в составе СССР. Лидирующей электоральной демократией оказалась Эстония, имеющая самые высокие из возможных баллы по индексам политических прав и гражданских свобод Freedom House, но только 4 балла по индексу Polity IV. Будучи новым членом Европейского союза, Эстония имеет очень хорошие шансы улучшить свои оценки демократичности и в среднесрочной перспективе продвинуться в группу консолидированных демократий. Другие электоральные демократии – это, помимо прочих, Украина, Грузия и Россия. Средний балл по индексу демократии Polity IV за 1993–2006 гг. Украины и Грузии очень низок; это объясняется тем, что при президентах Леониде Кучме и Эдуарде Шеварднадзе на Украине и в Грузии соответственно наблюдались выраженные автократические тенденции. «Оранжевая революция» на Украине и «революция роз» в Грузии улучшили демократический рейтинг стран по Polity IV до 4 баллов в 2006 г. Россия являет собой пример страны, в которой демократизация не завершилась установлением консолидированной демократии, однако критериям электоральной демократии, хотя и с очень сильными антилиберальными и полуавтократическими элементами, Россия удовлетворяет. Недавняя «тюльпановая революция» в Киргизии способствовала вхождению этой страны в число электоральных демократий, хотя с баллом 7 по Polity IV Киргизия находится в этой группе на последнем месте. Вторая страна, расположенная на Южном Кавказе, Армения, также входит в группу постсоветских электоральных демократий.

Так называемые цветные революции на Украине («оранжевая»), в Грузии («революция роз»), Киргизии («тюльпановая») составляют вторую волну демократических революций после первой волны, случившейся между 1989 и 1991 гг. Эти страны находятся в процессе поверхностной демократизации – демократия не затрагивает глубинные структуры общества и не оказывает глубокого воздействия на элиты. Историческая функция этой стадии демократизации состоит не в том, чтобы сформировать консолидированную демократию, а в том, чтобы свергнуть автократические режимы и сформировать демократии электорального типа.

Таблица 20.2. Электоральные демократии посткоммунистической Европы в 1993–2006 гг.

20.4. Ключевые положения

• По второму пути демократизации пошли те постсоветские политические системы, которые достигли статуса электоральной демократии.

• Эстония является электоральной демократией с высокими показателями политических прав и гражданских свобод, однако это единственный новый член Европейского союза, который не достиг статуса консолидированной демократии.

• «Оранжевая революция» способствовала установлению на Украине электоральной демократии.

• «Революция роз» имела то же последствие для Грузии.

• «Тюльпановая революция» обеспечила Киргизии присоединение к числу электоральных демократий, хотя и в качестве «отстающей» страны.

• Историческая функция этих «цветных революций» заключается в трансформации соревновательных автократий в электоральные демократии.

• На данный момент Россия имеет статус электоральной демократии и может как продвинуться вверх, в сторону консолидированных демократий, так и откатиться вниз и стать, подобно Белоруссии, автократией.

 

От новых демократий к автократиям

По третьему пути, начавшемуся также с демократических революций в постсоветской Евразии, пошли страны, в которых демократизация потерпела полный крах; в этих странах установились автократические режимы без каких-либо значимых демократических принципов или институтов (см. гл. 2 наст. изд.). Наименее автократический режим из числа таких стран существует в Таджикистане; его оценка по Polity IV равна 10, а ситуация с политическими правами и гражданскими свободами не является худшей из возможных (см. табл. 20.3). Все другие режимы представляют собой консолидированные автократии с баллом 11 по Polity IV. В Казахстане и Азербайджане в минимальной степени соблюдаются гражданские свободы и политические права, о чем свидетельствует показатель в 5 баллов Freedom House по индексу гражданских свобод и 6 баллов – по индексу политических прав. Белоруссия – последняя консолидированная автократия в посткоммунистической Европе, и находится она в одной группе с авторитарными режимами Кавказа и Центральной Азии. Демократические ценности и принципы полностью отсутствуют также в Узбекистане и Туркменистане. Последние два режима замыкают группу постсоветских автократий и являются консолидированными автократиями без какой-либо надежды на демократические перемены в среднесрочной перспективе.

Таблица 20.3. Автократии в постсоветской Европе и Азии в 1993–2006 гг.

20.5. Ключевые положения

• Белоруссия при президенте Александре Лукашенко является последней консолидированной диктатурой Европы.

• Все постсоветские страны Центральной Азии – за исключением с недавних пор Киргизии – выбрали третий путь трансформации: от коммунистических советских республик к автократиям.

• В Узбекистане и Туркменистане установились консолидированные и несоревновательные автократии.

 

Заключение

Самый важный вывод настоящей главы заключается в том, что демократия не является неизбежным, необходимым и естественным исходом трансформации коммунистического однопартийного государства. Напротив, политическая транформация есть открытый процесс, который может пойти по одному из трех путей. Первый путь – путь успешной демократизации – ведет от новых демократий к консолидированным демократиям, которые становятся полноправными представителями группы либеральных демократий. Лучшие примеры такой успешной демократизации – это Словения, Венгрия, Польша, Литва и Словакия.

Кроме того, выявлены следующие основные движущие силы и ключевые факторы успешной демократизации в посткоммунистической Европе и постсоветской Евразии:

• исторический опыт, связанный с демократическими системами и институтами как форма зависимости от пройденного пути;

• отсутствие международных военных угроз со стороны армий Варшавского договора в ходе транзита от старого коммунистического к новому демократическому режиму;

• исторический опыт, связанный с современной экономикой перед установлением коммунистического правления, и сильная экономика коммунистического типа;

• высокий уровень развития человеческого капитала;

• исторический опыт, связанный с институтами гражданского общества;

• интеграция в Европейский союз;

• ненасильственная смена режима.

Второй путь посткоммунистической демократизации состоит в политической трансформации новой демократии в электоральную демократию, которая может быть описана как частично демократическая система без многих элементов и институтов полноценной либеральной демократии. Этот путь развития особенно характерен для постсоветских стран, таких как Эстония, Украина, Грузия и Россия. Главная историческая функция «оранжевой революции» на Украине, «революции роз» в Грузии и «тюльпановой революции» в Киргизии заключалась в том, чтобы удержать трансформацию соответствующих политических систем на пути, ведущем к демократии, и предотвратить вхождение этих стран в тупик автократического правления. Несмотря на многочисленные пессимистические комментарии относительно настоящего и будущего состояния политической сферы в России, Российская Федерация до сих пор удовлетворяет критериям электоральной демократии и в долгосрочной перспективе еще не потеряла шансы стать полноценной демократией.

Третий путь трансформации постсоветских политических систем в первую очередь характерен для стран Центральной Азии, таких как Узбекистан и Туркменистан. Постсоветские страны, входящие в эту третью группу, могут быть описаны как несоревновательные, или консолидированные, автократии или же как авторитарные диктатуры. Эти страны, как, например, Азейрбайджан и Белоруссия, представляют собой последние диктатуры Европы; в начале XXI в. они сошли с пути, ведущего к демократии, и служат подтверждением того, что не все процессы демократизации являются успешными. Они также ясно свидетельствуют о том, что мы еще очень далеки от конца политической истории.

Вопросы

1. Каковы основные элементы и исторические последствия перестройки в Советском Союзе, проходившей с 1985 по 1991 г.?

2. Почему демократическая революция, начавшаяся в ноябре 1989 г., оказалась успешной?

3. Почему потерпела неудачу попытка государственного переворота в Советском Союзе в августе 1991 г.?

4. Каковы основные факторы, обусловившие распад Советского Союза в 1991 г.?

5. Какой путь демократизации наилучшим образом характеризует современную Белоруссию?

6. Принимая во внимание динамику демократизации в Центральной и Восточной Европе и Евразии, ответьте, каковы основные причины неудавшейся демократизации и трансформации в автократию в этих регионах?

Посетите предназначенный для этой книги Центр онлайн-поддержки для дополнительных вопросов по каждой главе и ряда других возможностей: <>.

Дополнительная литература

Ágh A. The Politics of Central Europe. L.: Sage, 1998. Описывается начальный этап демократизации в Венгрии, Польше, Чехии, Словакии, Словении, Хорватии, Сербии, Болгарии, Румынии и Албании. Книга представляет собой превосходное и подробное историческое описание демократизации в перечисленных странах.

Dawisha K., Parrott B. The Consolidation of Democracy in East-Central Europe. Cambridge: Cambridge University Press, 1997. Блестящий сравнительный анализ демократизации в Венгрии, Чехии, Словакии, Латвии, Литве и Эстонии.

Dawisha K., Parrott B. Politics, Power, and the Struggle for Democracy in SouthEast Europe. Cambridge: Cambridge University Press, 1997. Региональный анализ демократизации в Хорватии, Боснии и Герцеговине, Сербии, Словении, Македонии, Албании, Болгарии и Румынии.

Dawisha K., Parrott B. Democratic Changes and Authoritarian Reactions in Russia, Ukraine, Belarus, and Moldova. Cambridge: Cambridge University Press, 1997. Качественное описание постсоветской трансформации в России, Украине, Белоруссии и Молдавии.

Derleth J. W. The Transition in Central and Eastern European Politics. Englewood Cliffs (NJ): Prentice Hall, 2000. Систематический сравнительный анализ демократизации в России, Болгарии, Венгрии и Польше в исторической перспективе.

Kaldor M., Vejvoda I. Democratization in Central and Eastern Europe. L.: Pinter, 1999. Превосходное описание демократизации в Эстонии, Латвии, Литве, Польше, Чехии, Словакии, Венгрии, Словении, Румынии и Болгарии, составленное исследователями из Центральной и Восточной Европы.

Zielonka J. Democratic Consolidation in Eastern Europe. Vol. 1: Institutional Engineering. Oxford: Oxford University Press, 2001. Сравнительное исследование конституционализма и роли новых конституций в Эстонии, Латвии, Литве, Болгарии, Румынии, Украине, России, Белоруссии, Чехии, Словакии, Словении, Венгрии и Польше, в основном проведенное специалистами из Центральной и Восточной Европы.

Полезные веб-сайты

 – Центральноевропейская ассоциация политической науки (CEPSA) основана в 1994 г. как общий форум политологов из Центральной Европы.

 – «Russia Today», англоязычный телевизионный канал, ежедневно транслирует новостные программы о политике и международных отношениях России и многих других стран, которые ранее входили в состав СССР.

 – Центр изучения публичной политики (CSPP) с 1991 г. проводит опросы в посткоммунистической Европе и постсоветской Евразии – ценный источник данных для исследователей посткоммунистической и постсоветской политики.

 

Обзор главы

За исключением Израиля и Турции, регион Ближнего Востока и Северной Африки остается оплотом авторитарного правления. Однако сохранение авторитаризма в арабском мире не означает, что в странах региона не произошли изменения с момента консолидации авторитарных режимов вскоре после деколонизации. За последние 30 лет арабские государства претерпели значительные политические, социальные и экономические трансформации, большая часть стран прошла через либерализацию разной степени интенсивности, а некоторые – через ограниченные периоды демократизации. Глобальная волна демократизации оказала сильное влияние на страны Ближнего Востока и Северной Африки, несмотря на то что молодые демократии не смогли консолидироваться. В главе рассматриваются причины этих неудач.

 

Введение

Ближний Восток и Северная Африка часто характеризуются как регион мира, где успехи демократического правления были наименьшими. Поэтому исследования региона направлены на изучение стойкости авторитарных режимов и способности постколониальных правящих элит удерживаться у власти столь длительное время, несмотря на снижение легитимности и периодические кризисы, с которыми им пришлось столкнуться. На первый взгляд действительно кажется, что большинство стран региона мало изменились с момента обретения независимости, когда незначительные достижения демократии были очень быстро упразднены в пользу установления авторитарного правления. По-видимому, это особенно справедливо в отношении тех стран арабского мира, где одни и те же элиты – а в некоторых случаях одни и те же семьи – оставались у власти на протяжении десятилетий. Образ статичного региона, в котором политическая жизнь не сопрягалась с общемировыми политическими, экономическими и социальными изменениями, отчасти вводит в заблуждение. Прежде всего, при том что авторитаризм является доминирующей формой правления, демократические страны, такие как Израиль и Турция, также присутствуют в регионе. И несмотря на то что в обеих существуют серьезные проблемы в отношении прав меньшинств и роли военных в политике, нельзя недооценивать демократическую природу политического и электорального участия. Ливан с его консоциативной системой также не относится к категории авторитарных государств, а Ирак, имея значительные политические проблемы, уже не входит в лагерь авторитарных стран, хотя в настоящее время не относится и к демократическим странам. Таким образом, в регионе присутствует демократическое правление. Картина авторитарного застоя ошибочна также и потому, что не учитывает значимых изменений, привнесенных в эти государства глобальной волной неолиберальной демократизации. Масштабные неолиберальные реформы были проведены в большинстве арабских стран, трансформировав экономические отношения и сформировав связанный с мировой экономикой средний класс. Социальная трансформация в странах арабского мира оказала влияние на политическую систему. Кроме того, технологические инновации частично разрушили монополию на информацию, которой обладали политические режимы арабских стран, способствуя гораздо более весомому оспариванию легитимности правящих элит. Наконец, тренд на либерализацию не обошел стороной страны арабского мира; демократический дискурс проник в регион, вынудив правящие режимы провести по крайней мере «фасадные» демократические реформы и создать такие же «фасадные» демократические институты.

Но все это не отменяет того факта, что авторитаризм является доминирующей формой правления в регионе. Объяснение долговечности авторитарного правления является одной из наиболее сложных интеллектуальных задач. Прежде всего надо отметить, что ни в одном другом регионе мира прогресс демократии не был таким незначительным. Это заставляет некоторых исследователей делать вывод об «исключительности» арабского мира в сфере демократии. Понятие «арабской исключительности» спорно, но оно оказывает влияние на научные дискуссии о демократизации арабского мира. Вторая причина того, почему так важно объяснить авторитаризм, имеет отношение к принятию решений, поскольку отсутствие демократии воспринимается как важнейшее препятствие на пути к международному миру и стабильности. Это представляется особенно актуальным в отношении международного терроризма, который, как полагают, неразрывно связан с отсутствием институционализированных каналов выражения несогласия. Поэтому неудивительно, что учеными прикладываются значительные усилия, чтобы найти объяснения выживаемости авторитарного правления в арабских странах в крайне неблагоприятных внутриполитических и внешнеполитических условиях, когда значимые внутренние и внешние акторы ставят демократию и ее продвижение во главу угла своего политического дискурса и деятельности.

Объяснения причин выживаемости авторитарного правления в арабских странах варьируются от «больших теорий культуры» до институциональных факторов. В рамках этого теоретического спектра ученые выделяют значительное количество объяснительных переменных. Одни, например, Сэнфорд Лакофф, фокусируются на доминирующей роли ислама в обществе, в то время как другие возлагают ответственность на политическую культуру арабских стран, авторитарную по своей природе. При включении в анализ политических институтов весомым обоснованием представляется отсутствие гражданского общества, равно как и отсутствие независимого среднего класса, который мог бы стать движущей силой демократизации и сыграть свою историческую роль агента демократических изменений. Внешнеполитические переменные – также крайне важная составляющая анализа, при этом ряд исследователей утверждает, что несмотря на риторическую приверженность демократии, международное сообщество поддерживает авторитарных правителей, поскольку приход к власти антизападных политических акторов может негативно отразиться на его интересах. Другая же часть исследователей доказывает, что присутствие в регионе Израиля и связанное с ним состояние практически непрерывного конфликта позволяет сохранять преимущества авторитарного правления во имя борьбы с сионистским врагом, со всеми последствиями затóченности внутриполитических институтов на постоянную конфронтацию с иностранным государством. Далее будет дана оценка обоснованности подобных объяснений с учетом разнородности региона и стран внутри него. Это разнообразие проявляется в институциональных структурах, партийных системах, степени открытости общества, международных отношениях, в степени интегрированности в глобальную экономику. Это должно дать нам понимание проблематичности обобщенного объяснения феномена авторитаризма в регионе, когда каждая страна настолько отлична от других и уникальна в своем роде. В то же время общий для всех них авторитаризм позволяет выявить именно такие объяснительные обобщения. Как станет очевидно из текста главы, научное сообщество, как правило, колеблется между этими двумя подходами.

 

Стойкость авторитаризма в странах арабского мира

Хотя только Турция, как представляется, отошла от авторитаризма и консолидировала демократические институты, подавляющее большинство стран региона в последние 30 лет также переживали процессы либерализации. В конце 1980‑х годов, еще до падения «железного занавеса» в Европе, Тунис и Алжир осуществили либерализацию политических систем и начали успешный процесс демократизации. Страны арабского мира могли до некоторой степени опираться на краткосрочный опыт демократического правления периода колониальных мандатов и непосредственно после обретения ими независимости. Кроме того, демократическая риторика конца 1980‑х годов не обошла стороной правящие элиты. Так, в конце 1980‑х и начале 1990‑х годов меры по либерализации были приняты в Египте, Марокко, Ливии и Иордании, показав, что дискурс и практика демократии не чужды арабскому миру. Даже Саудовская Аравия и страны Персидского залива были вынуждены привнести некоторые изменения, направленные на расширение консультаций с более широким кругом социальных групп и объединений, хотя и не со всем населением. Позже всех демократический эксперимент совершила Сирия с приходом Башара Асада в 2000 г. Фактически только Ирак избегал введения хотя бы фасадных демократических институтов и оставался абсолютно авторитарной страной. Эксперименты с либерализмом и демократическим правлением совершались с целью восстановления легитимности политических элит и не планировались как начало радикальных политических изменений. Именно поэтому консолидация в конечном счете не произошла, и к середине 1990‑х годов вновь прочно утвердился авторитаризм. В конце 1990‑х годов в ряде стран, включая Иорданию, Марокко и Сирию, к власти пришло новое поколение лидеров, возродив надежды на перемены, но эти надежды были эфемерными. Тем не менее демократический дискурс и экономические изменения конца 1980‑х годов оказали глубокое воздействие как на арабские общества, так и на Иран, и новый авторитаризм существенно отличался от прежнего: различные социальные объединения и группы теперь выражали необходимую поддержку правящим элитам. Таким образом, на основе предварительного ознакомления с регионом можно, безусловно, сделать вывод о том, что постоянство авторитаризма является главной отличительной чертой региона Ближнего Востока и Северной Африки. Однако этот основополагающий факт не должен отвлекать внимания от различного опыта стран региона в процессе глобальной волны демократизации.

Проникновение демократического дискурса и внешнее давление в пользу хотя бы формального соответствия требованиям либеральной демократии глубоко повлияли на страны арабского мира, которые адаптировались к этой новой среде путем модификации институциональной структуры государства и поиска новых стратегий обеспечения гарантий своего выживания за счет создания «фасадных демократий», которые удовлетворяли бы международное сообщество и внутренние сегменты общества, стремящиеся к демократии. Некоторые страны, такие как Марокко, опережали другие в вопросе либерализации и сегодня они по-прежнему могут утверждать, что следуют путем демократизации – хотя, по мнению большинства исследователей, процесс практически остановился. Другие даже пережили определенный период демократического правления (например, Алжир в 1988–1992 гг.), прежде чем демократизация была насильственно остановлена вмешательством военных в демократический процесс. Тем временем Иордания, Тунис и Египет произвели ряд поверхностных изменений, номинально приняв содействующие либерализации законы и концепты для удовлетворения могущественных западных союзников. Наконец, такие страны, как Саудовская Аравия и Сирия, оставались авторитарными и нелиберальными, хотя обе пережили периоды краткосрочной «весны» в сфере активизма гражданского общества и социальной мобилизации против правящих режимов. Несмотря на то что демократические политические изменения в арабском мире не закрепились, неолиберальная повестка дня в экономике была успешно проведена в жизнь в странах региона. Это способствовало существенным экономическим и социальным переменам, которые, в свою очередь, имели решающее воздействие на соответствующие политические режимы. Сходные тенденции были характерны для политических и экономических событий в Иране, где после смерти Хомейни произошла существенная либерализация, завершившаяся избранием на пост президента страны сторонника реформ Хатами. Несмотря на то что программа реформ и демократизации Хатами в итоге была сломлена более консервативными силами внутри режима, современное иранское общество принципиально отличается от общества раннего периода исламской революции 1980‑х годов, а реформаторское движение и сегодня очень активно. Однако текущий международный климат не способствует экспериментам с политическими преобразованиями, а из-за активизации патриотического дискурса иранские консерваторы отложили проведение либеральных реформ в долгий ящик.

Поступательная интеграция арабских стран и Ирана в мировую экономику изменила их политэкономические и социальные структуры, увеличив разрыв между высшей прослойкой общества, которая выиграла от демократической открытости, и широкими массами населения, чья жизнь стала еще труднее после того как были урезаны субсидии, приватизирована сфера социальных услуг и возросла стоимость жизни. Реализация экономических реформ была в значительной степени неполноценной. Реформы были выгодны в основном тем, кто имел связи с режимом, что делало последний еще более уязвимым для критики со стороны подлинно оппозиционных акторов. Далее представлен ряд обоснований долговечности авторитарного правления в условиях внутреннего и внешнего давления в поддержку демократии.

21.1. Мандат

С середины 1800‑х и до конца 1940–1950‑х годов Ближний Восток и Северная Африка переживали период существенного внешнего вмешательства и управления. Алжир обрел независимость от Франции только в 1962 г., а некоторые страны Персидского залива, такие как Оман, обрели ее только в начале 1970‑х годов. Опыт стран в колониальный период существенно различался в зависимости от того, каким образом осуществлялась власть западных колониальных империй; при наличии всего нескольких реальных колоний (Алжир, Ливия и Аден) имперские державы напрямую контролировали весь регион через институты мандата и протектората. Распад Османской империи привел к созданию ряда «искусственных» государств, а институт мандата позволил, в частности, Франции и Великобритании поделить регион в соответствии с их стратегическими интересами и балансом сил. Юридически эти мандаты были созданы при помощи Лиги Наций и позволили имперским державам «содействовать» новым независимым государствам, таким как Ирак, Сирия, Ливан, Иордания и Палестина, до тех пор пока они не обретут самостоятельность. По сути, мандаты были замаскированным колониализмом, и по этой причине Роджер Оуэн [945] убедительно доказывает, что политические системы стран региона после Первой мировой войны можно изучать через призму концепции «колониального государства». Именно в этот период в странах Ближнего Востока и Северной Африки началась централизация бюрократии и установление территориальных границ при одновременной трансформации внутриполитической динамики. Понятия и институты, ассоциируемые с либеральной демократией, были привнесены в регион и, несмотря на то что они не использовались имперскими державами, заняли место в политических системах стран, что привело к созданию политических партий, парламентов и либерального законодательства. После окончания мандата эти институты просуществовали недолго, но националистический политический дискурс с акцентом на единство, антиимпериализм и модернизацию быстро подтвердил свое значение и привел к установлению авторитарного правления.

21.2. Ключевые положения

• В то время как демократизация преобразила государства по всему миру, авторитаризм смог выжить в регионе Ближнего Востока и Северной Африки.

• Авторитарные режимы выжили за счет способности адаптироваться к новым внутренним и международным обстоятельствам, что позволило им выдержать политическую конкуренцию.

 

Международный контекст

 

В работах, посвященных изучению демократизации, смена режима традиционно рассматривается как продукт внутренних переменных и внутренней динамики. Международный аспект воспринимался как триггер транзитов или как благоприятный фактор для успешного завершения изменений, однако он редко рассматривался в качестве основной объяснительной переменной (см. гл. 7 наст. изд. для обзора). Тем не менее в случае Ближнего Востока и Северной Африки достаточно сложно исключить из анализа международные факторы, учитывая центральное геостратегическое и экономическое положение региона в международных отношениях. Такие исследователи, как Бурхан Галиун и Мохаммед Аюб, показывают, каким образом наиболее влиятельные государства мира поддерживают авторитарные режимы в регионе под предлогом удержания региональной и международной стабильности. В условиях сложной борьбы между внутренними игроками с радикально противоположными целями каждая сторона может рассчитывать на определенный набор ресурсов.

 

Роль исламистских политических акторов

Так, оппозиция, включая исламистов, может пользоваться значительной поддержкой со стороны населения благодаря своей антиправительственной позиции, однако правящие элиты также могут рассчитывать на широкую поддержку, особенно тех социальных групп, которые ощущают себя в безопасности и обладают привилегиями при авторитарном режиме. Измерение степени поддержки политических акторов в регионе всегда очень проблематично, но в тех редких случаях, когда население призывалось к выражению своей воли путем свободных и честных выборов, оппозиционные партии – особенно исламистские – показывали превосходные результаты, одерживая победу над партиями власти (Алжир в 1991 г., Египет в 2005 г. и Палестина в 2006 г.). Правящие режимы смогли выжить, несмотря на результаты выборов, однако, как отмечает Моатаз Фаттах в своем исследовании, скрывать недовольство населения им становится все сложнее.

Распределение материальных ресурсов и ресурса легитимности между агентами политики является ключевым для определения исхода внутриполитической борьбы, в которой политические акторы осознают свои сильные и слабые стороны. В этой политической игре международное сообщество, несмотря на риторическую приверженность демократии, как обеспечивает легитимность правящих режимов (т. е. участие в международных форумах и игнорирование подлинно оппозиционных партий и деятелей), так и предоставляет им материальные ресурсы (военную и экономическую помощь), что позволяет им выживать.

Отсутствие серьезного давления по поводу демократизации, отказ от взаимодействия с исламистской оппозицией, предоставление экономической и военной помощи, прием авторитарных лидеров на международных форумах – все это является инструментами, при помощи которых международное сообщество укрепляет авторитаризм. Со своей стороны, правящие элиты поддерживают региональную стабильность и избегают проведения политики, которая может быть воспринята как антизападная. Поэтому они проводят политику благоприятствования иностранным инвесторам, воздерживаются от конфронтационной позиции по арабо-израильскому конфликту и в целом избегают оспаривания доминирования Запада. Говоря конкретнее, арабские страны все больше вовлекаются в неолиберальные форматы сотрудничества, инициированные западными странами, включая подписание двусторонних соглашений о свободной торговле с США, а также участие в Евро-Средиземноморском партнерстве, предусматривающем либерализацию торговли между Европейским союзом и странами-партнерами. В дополнение к этому США требуют от подавляющего большинства арабских стран признания своего военного и дипломатического доминирования в регионе. Среди прочего эти страны в результате не способны возражать против процесса урегулирования арабо-израильского конфликта и присутствия США в Ираке. Всеобщая борьба против терроризма еще больше укрепляет арабские авторитарные элиты, так как их службы безопасности и разведки становятся привилегированными посредниками в регионе для западных стран. В основе этого лежит осознание международным сообществом того факта, что приход к власти исламистов помешает реализации описанного выше политического курса и приведет к росту нестабильности в регионе, если не к прямой конфронтации.

Роль международных акторов в приумножении ресурсов правящих элит и поддерживающих их групп представляется, таким образом, ключевой для объяснения причин выживаемости авторитаризма. Наиболее ярким примером этого является, возможно, неудавшаяся консолидация демократии в Алжире. После либерализации политической системы страны в начале 1989 г. в Алжире восстановилась гражданская общественная активность и многопартийность. Это могло бы привести к созданию истинно демократического общества, в котором простые граждане могли бы избирать наиболее предпочтительных кандидатов и делать их подотчетными за проделанную работу, заменив однопартийную систему, существовавшую в стране с момента обретения независимости. Летом 1990 г. в стране состоялись относительно свободные и честные местные выборы, на которых преимущество получила недавно созданная исламистская партия «Исламский фронт спасения» (ИФС; Front Islamique du Salut). Этот результат повторился на более значимых выборах в законодательные структуры страны в 1991 г. Электоральное продвижение ИФС к власти было остановлено, когда армия, при поощрении некоторых либеральных и светских внутриполитических сил, вмешалась, чтобы прервать демократический эксперимент. Не только не выразив осуждение и не «наказав» генералов, которые совершили переворот в стране, путем целенаправленных санкций, международное сообщество, напротив, вслед за Францией поддержало новый режим и благополучно разрешило возврат к авторитарному правлению. Некоторые исследователи даже утверждают, что именно Франция, с которой у военных были особые отношения, стимулировала алжирских военных к действию. В любом случае поддержка алжирского режима международным сообществом была неизменной и именно благодаря помощи ключевых международных акторов режим смог сохранить власть. Подход международного сообщества к авторитарным лидерам региона лучше всего сформулировал Фарид Закария: «Арабские правители Ближнего Востока коррумпированы, авторитарны и жестоки. Но они все же более либеральны, толерантны и плюралистичны, чем те, кто, вероятно, могли бы прийти им на смену».

Все это не обязательно свидетельствует о том, что международное сообщество полностью ответственно за сохранение авторитаризма и что здесь отсутствуют значимые внутренние факторы. Необходимо отметить, что крайне враждебные Западу страны, считающиеся изгоями в международном сообществе, такие как Сирия и Иран, также остаются авторитарными на протяжении последних 30 лет. Если бы было верно утверждение о том, что ключевые международные акторы поддерживают правящие режимы в странах арабского мира, поскольку они обеспечивают защиту интересов западных стран, было бы закономерным ожидать, что в то же время международное сообщество попытается подорвать режимы с антизападной политикой. Это именно то, что происходит при оказании давления по поводу демократизации режимов в Сирии, Ливии, Иране и Ираке. Эти режимы, однако, выжили и остались авторитарными даже в условиях сильнейшего давления, за очевидным исключением Ирака, где для свержения режима Саддама Хусейна была применена военная сила. Каким образом тогда можно соотнести потенциал международного сообщества по сохранению авторитарного правления в одних случаях и его неспособность применить военную силу для осуществления смены режимов – в других?

 

Роль Израиля

Любой вариант ответа на этот вопрос должен учитывать роль Израиля в регионе. Конфликты, связанные с присутствием Израиля, имеют не только международное измерение в форме войн, вторжений, периодических споров, но и очень важное внутрирегиональное измерение для стран арабского мира, а с недавнего времени – для Ирана. В частности, состояние практически постоянного конфликта с Израилем позволяет некоторым арабским режимам и правящим клерикалам в Иране сохранять очень жесткий контроль над внутренней политикой, чтобы не ослабить сопротивление сионистскому врагу. Аргументы таких руководителей, как лидер Сирии Башар Асад, состоят в том, что Сирия не может позволить себе политический плюрализм, так как это нанесет ущерб стране перед лицом врага, вероятность вооруженного противостояния с которым постоянна. Это позволяет правящим элитам содержать очень сильные службы безопасности и военный аппарат, которые, под предлогом борьбы с Израилем, могут быть использованы для контроля населения и удержания его в подчинении. Кроме того, присутствие Израиля позволяет сохранять специальные законы, не допускающие политический плюрализм.

21.3. Ключевые положения

• Международное сообщество очень спокойно относится к существованию авторитарных режимов в странах Ближнего Востока и Северной Африки.

• Возможность извлечения исламистскими партиями или движениями выгоды из демократизации, что, скорее всего, нарушит международный статус-кво, делает международную поддержку демократизации региона в будущем маловероятной.

• Международные факторы не являются главным объяснением стойкости авторитаризма, но способствуют потере привлекательности «либеральной демократии» среди граждан арабских стран, поскольку поддержка странами Запада авторитарных правителей воспринимается как лицемерие.

 

Политическая культура и общество

Анализируя стойкость авторитаризма в регионе, невозможно избежать дискуссии об отношении ислама и демократии. Ряд исследователей утверждают, что ислам является недемократической религией по своей природе, поскольку он не сталкивался с европейским Просвещением и, следовательно, генерирует авторитарную политическую культуру. Исторически это было именно так, поскольку ислам требует подчинения от верующих. С политической точки зрения это подчинение интерпретировалось как политический квиетизм, в соответствии с которым мусульмане вынуждены были никогда не ставить под сомнение авторитет политических лидеров, поскольку это породило бы внутреннее разделение, что, в свою очередь, привело бы к подрыву единства верующих, живущих при одной политической власти. Нехватка политического плюрализма является логичным результатом этих взглядов. Таким образом, политический квиетизм являлся характерной чертой исламских стран, что коренным образом противоречит требованиям демократии, которая предполагает как сомнение в авторитете власти, так и плюрализм. Однако политический квиетизм все больше подвергается сомнению с появлением ряда политических движений как исламистского, так и светского толка, что явно демонстрирует то, что мусульмане также разобщены в видении того, как управлять обществом, подобно представителям и других культурных и политических традиций.

Это не мешает ряду ученых настаивать на несовместимости ислама и демократии. Как утверждается, эта несовместимость существует в связи с тем, что исламистские партии и движения воспринимаются как недемократические по своей сути, поскольку создание исламского государства, являющееся конечной целью, может быть достигнуто только через насилие и авторитарное поведение. Такая точка зрения предполагает, что исламистские партии являются крайне идеологизированными и неспособными соответствовать принципам политического плюрализма, так как предполагается, что их взгляды всегда будут поддерживаться Богом, и лишает тем самым других политических акторов возможности критиковать их. Такая постановка вопроса априори пресекает любую дискуссию об исламистских партиях или их изучение. Как убедительно замечает Дэниел Брумберг, проблема заключается в том, что невозможно определить истинную сущность любой политической партии или движения, включая исламистские. Политические движения следует рассматривать в институциональном контексте, в рамках которого они действуют, и поэтому они должны оцениваться на основании взаимодействия с другими политическими акторами и согласно тому, как их политический курс и действия формируются под воздействием окружающей институциональной среды. Присутствие исламистских движений и их поддержка не должны рассматриваться как подтверждение неразрывной взаимосвязанности ислама и авторитаризма, поскольку ислам per se способен поддерживать и наделять легитимностью любое политическое действие, движение и систему правления.

Дискуссия о взаимосвязи между политическим исламом и демократией является важной для понимания разнообразия подходов к осмыслению многообразия восприятий гражданского общества в арабском мире. В исследованиях демократизации гражданское общество часто рассматривается как ключевой фактор, поскольку сильное и активное гражданское общество может стать движущей силой делегитимизации авторитарного режима (см. гл. 6, 7 и 11 наст. изд.). В целом существуют четыре взгляда на роль и значение гражданского общества в арабском мире. С теоретической точки зрения первый взгляд рассматривает концепцию гражданского общества как исключительно либерально-нормативную. Из этого следует, что гражданское общество в арабском мире является слабым и неспособным играть ту же позитивную продемократическую роль, как в других контекстах транзитов. Как полагает Шон Йом, существует очень небольшое число гражданских общественных организаций, которые продвигают и защищают демократические и либеральные ценности, и государство достаточно легко может ликвидировать или кооптировать их. Это утверждение справедливо для большинства стран, если только светские и либеральные организации рассматриваются в них как часть гражданского общества. При том что количество групп гражданского общества, занимающихся проблемами демократизации и прав человека, значительно возросло, их привлекательность и популярность достаточно ограниченны, поскольку их концептуальный и интеллектуальный аппарат воспринимается большинством населения как иностранное заимствование: население не способно воспринимать эти концепции и стремится концентрироваться на получении основных благ, а не на политических вопросах.

Второй концептуальный взгляд более нейтрален и избегает нормативных оценок. Приверженцы этой позиции считают, что активизм гражданского общества высок, если организации исламистского толка включены в определение гражданского общества. Считается, что гражданские общественные организации сами по себе не обладают какими-либо либерально-демократическими характеристиками и не обязательно продвигают либеральные ценности. Таким образом, гражданское общество может быть сильным и нелиберальным одновременно, и именно это отмечает Шери Берман в отношении арабского гражданского общества ввиду масштабного присутствия там исламистов, которые по определению недемократические по духу.

Третий взгляд предполагает, что гражданское общество действительно заметно укрепилось за последнее десятилетие в связи с резким увеличением количества создаваемых организаций. Эта тенденция ярко прослеживается в Марокко. С приходом к власти короля Мухаммеда VI марокканскому обществу было разрешено создавать организации и освободиться от удушающего законодательства, которое до тех пор не допускало создания групп и преследовало их деятельность. Сегодня в Марокко существует активное и обширное гражданское общество с организациями, задействованными в разнообразной политической и социальной работе. Однако это не обязательно является признаком того, что правящая элита теряет контроль над обществом. Верно как раз обратное, поскольку большинство организаций гражданского общества являются по большому счету государственными, в то время как другие либо зависят от государства, либо полностью кооптированы, переставая быть автономными гражданскими общественными организациями. Это создает искусственное гражданское общество, в котором независимость действия ограничена, и гражданский активизм, таким образом, становится еще одним способом социального контроля.

Четвертый взгляд также подразумевает, что гражданское общество необходимо рассматривать как нейтральную аналитическую категорию, но при этом ислам не должен априори считаться авторитарным. С этой точки зрения сила гражданского общества должна анализироваться через динамику отношений его сегментов с акцентом на взаимоотношениях между исламистами и светским/либеральным лагерем. С учетом этого авторитаризм может выиграть «за счет парадокса силы» гражданского общества. В условиях ограничений со стороны авторитарного режима для всех оппозиционных групп в гражданском обществе логичным было бы объединиться для осуществления политических изменений. Динамичность ассоциативной жизни и масштабная критика авторитарного режима теоретически должны привести к росту демократических подходов и моделей поведения, которые, в свою очередь, должны привести к политическим реформам. Однако сотрудничество и создание коалиций между двумя секторами гражданского общества на основе общих целей и ценностей происходит очень редко из-за острых идеологических конфликтов между исламистскими и светскими/либеральными группами, что влечет за собой формирование чрезвычайно конфликтных политических предпочтений. Это разделение основано на фундаментально противоположных целях. В то время как исламисты стремятся сделать ислам центральным ориентиром в процессе принятия политических решений, секулярно-либеральные группы хотят полностью исключить ислам из политики. Это означает отсутствие демократического дискурса, способного объединить эти группы, так как они обладают принципиально разными взглядами на ценности и даже процедуры, которые должны лежать в основе того нового общества, которое каждая из этих групп надеется создать. Еще один парадокс этого сложного взаимоотношения заключается в том, что обе группы формально заявляют о приверженности демократии и правам человека, однако вкладывают очень разный смысл в эти понятия. В итоге это расхождение позволяет авторитарным режимам проводить политику по принципу «разделяй и властвуй» с целью остаться у власти.

21.4. Политический ислам

Рост и популярность исламистских движений в регионе составляет политический феномен, который часто называют возрождением политического ислама, или исламизмом. Этот термин относится к использованию исламской символики и дискурса для продвижения политической программы радикальных изменений. Исламистские политические движения адаптируют религиозные учения и предписания для определенных политических целей и чаще всего они более заинтересованы в политических изменениях, нежели в распространении религии как таковой. Это приводит к тому, что доктрина ислама интерпретируется с целью обоснования различных стратегий и целей. Можно утверждать, что фундаментальные цели исламистских движений – это создание исламского государства и внедрение исламского права, в то же время методы достижения этих целей и законодательное и политическое содержание, которые должны «наполнить» исламское государство, являются глубоко отличными и конфликтными. Исламистские движения и лидеры существенно различаются в вопросе интерпретации доктрин ислама, поскольку они обладают разными взглядами на то, каким должно быть исламское государство, и каким образом должны действовать политические группы для создания такого государства. Эта множественность интерпретаций является доказательством нейтральной природы ислама, который сам по себе не поддерживает ни одну из форм государства и не санкционирует ни один из методов политической активности. Социальные, экономические и институциональные ограничения в любой отдельно взятой политической среде формируют то, как исламистские политические акторы интерпретируют посылы ислама. В свою очередь, это объясняет то, почему исламистские движения часто находятся в состоянии открытого конфликта друг с другом по вопросам демократии, прав человека, суверенитета, насилия и социального активизма. Популярность ислама и религиозного дискурса в целом во многом является продуктом дефектов в заимствованных идеологиях. Используя очень понятные, «местные» идеологические концепты, исламистские движения способны занимать место политической оппозиции в регионе.

Подводя итог, можно сказать, что в литературе по вопросам гражданского общества сделан вывод о том, что демократические изменения исходят из тесной взаимосвязи динамичной ассоциативной жизни, создания социального капитала и роста демократических ценностей и установок. В то время как гражданское общество в странах арабского мира является действительно динамичным, оно неэффективно в отношении осуществления демократических изменений, поскольку, несмотря на использование схожей риторики на тему демократии, справедливости, прав человека и подотчетности, исламистский и секулярно-либеральный сектор принципиально не соглашаются друг с другом в вопросах воплощения этих понятий в институциональную практику и, что более актуально, в процесс принятия политических решений. Это очевидным образом ставит под сомнение универсальность заявлений о позитивной роли гражданского общества в процессе построения демократии. Как утверждает Амани Джамаль, роль ассоциативной жизни в контексте авторитаризма отличается от ее роли в контексте развитых демократий. Динамика, которая является результатом взаимоотношений авторитарных режимов и гражданских общественных организаций, принципиально различна в авторитарных и демократических странах, несмотря на наличие сходных тенденций, таких как рост индивидуального доверия между членами ассоциаций. Это аргументируется тем, что ограничения, накладываемые авторитарным режимом, заставляют ассоциации принимать решение о том, на чьей они стороне. Если ассоциация стремится достигнуть поставленных целей, ей, возможно, придется играть по правилам режима. В таком случае ассоциация сможет удовлетворить базовые потребности своих членов и достигнуть целей исключительно посредством коррумпированной сети патронажа, поскольку ресурсами обладает только правящий режим. Эти сети повышают роль авторитарного режима за счет роста недемократических способов доступа к лицам, ответственным за принятие решений. Парадоксально, но социальный капитал в этих прорежимных ассоциациях увеличивается, так как члены ассоциации, играя в рамках установленных ограничений, могут обоснованно рассчитывать на позитивные результаты для своей группы, которой в таком случае становится невыгодно разрушать подобные сетевые связи в пользу более честных и демократических способов доступа к лицам, принимающим решения, так как это уменьшит ее выгоду. Обратная сторона этой логики состоит в том, что оппозиционные режиму организации, которые не используют такие связи или не имеют патронажных связей с режимом, обладают более низким уровнем социального капитала в результате приверженности более демократическим ценностям, которые не позволяют им добиваться того же уровня привилегий. Джамаль не списывает со счетов сложную работу многих автономных оппозиционных организаций, но гражданское общество в итоге не приводит к демократизации, поскольку авторитарная динамика создает очень жесткую структуру доступных для ассоциативной жизни инициатив и не допускает возникновения демократических установок. Как указывалось выше, это происходит несмотря на тот факт, что, по крайней мере риторически, все политизированные группы гражданского общества привержены идеалам демократии и прав человека. Сложность состоит в том, что исламистский и светский секторы относятся друг к другу с большим недоверием, так как имеют принципиально различное понимание сути демократии, а также того, что она должна делать и каким образом должна осуществляться. Эти глубокие идеологические расхождения и разделение в понимании той степени либерализма, которая должна быть привнесена, подрывают возможность построения коалиций, что делает гражданское общество неэффективным в обеспечении перемен. Этот сценарий во многом отличается от сценариев в Восточной Европе и Латинской Америке, где группы гражданского общества, вне зависимости от расхождений между ними, смогли построить краткосрочные альянсы для достижения общей цели – избавления страны от авторитаризма.

21.5. Ключевые положения

• Ислам и арабская политическая культура не являются полноценными обоснованиями сохранения авторитаризма в регионе.

• В гражданском обществе существует достаточно серьезное расхождение между исламистами и либералами, что не дает им возможности создания коалиций, которые смогли бы противостоять авторитарным режимам.

• Исследовать поведение политических акторов, в особенности исламистских, необходимо через понимание той среды, в которой они действуют.

 

Бизнес и экономика

Когда речь идет об арабском мире, очень сложно не обратить внимание на значимость экономических факторов в сдерживании демократизации. Один из наиболее весомых выводов, сделанных в работах о переходах к демократии, гласит, что создание и укрепление независимого среднего класса увеличит давление на авторитарный режим по поводу демократизации. Поступательная интеграция стран региона в мировую экономику и расширение частного сектора сформировали значительный средний класс, который извлек пользу из приватизации, возрастающего взаимодействия с иностранными инвесторами и расширения возможностей торговли и коммерции. Однако серьезный импульс для демократизации не появился, и, согласно некоторым исследователям, причиной тому является функция рент, которая влияет на национальную экономику и политическую систему. На протяжении ряда лет распространенным объяснением присутствия авторитаризма был рантъеризм. Хазем Беблауи и Джакомо Лучиани утверждают, что генерируемые вовне поступления от рент в пользу правящих режимов имеют большое влияние на политическую систему страны, так как они позволяют режимам «подкупать» политических оппонентов путем предоставления населению основных услуг. Такая «демократия хлеба» возможна, поскольку ресурсы, которыми обладает государство, поступают от эксплуатации природных ресурсов, не требуя производственной мобилизации широких слоев общества. Отсутствие производственного сектора ставит экономическое положение и развитие целых групп населения в зависимость от государства, что приводит к чрезмерному расширению государственного аппарата и созданию класса предпринимателей, положение и богатство которых зависят от возможностей перераспределения ренты.

Такая структура экономики способствует контролю над политическим инакомыслием, не только потому, что государство является главным работодателем, но и в связи с тем, что ресурсы, получаемые от ренты, могут быть инвестированы в создание аппарата безопасности, задачей которого является подавление несогласия, когда оно возникает. Таким образом, отсутствие значимого налогообложения физических лиц и предоставление основных услуг в обмен на молчаливое согласие с политическим курсом формируют базу для неписаного социального контракта, который избавляет правящие элиты от необходимости введения политического плюрализма. В итоге регион является большей частью авторитарным из-за наличия там нефти и газа, являющихся важнейшими природными ресурсами в мировой экономике, и их воздействия на политические системы стран региона (см. также гл. 8 наст. изд.).

Существуют два дополнения к этому теоретическому подходу. Прежде всего беглый взгляд на страны арабского мира достаточно явно демонстрирует, что не все из них обладают природными ресурсами, способными генерировать достаточную ренту, чтобы эти государства квалифицировались как страны-рантье. Тем не менее рантьеризм оказывает воздействие на все страны региона, так как иностранная помощь, выплаты рабочим и инвестиции богатых нефтяных стран в не обладающие нефтяными ресурсами государства также относятся к ренте, получаемой извне. В частности, центральное геостратегическое положение региона дает некоторым странам возможность получать внешнюю ренту, опираясь на международный патронаж. Это означает, что такие страны, как Египет, имея стабильные привилегированные связи с влиятельными мировыми державами, могут частично наполнять казну за счет патронажа и избегать народного давления по поводу проведения реформ. Кроме того, нефтяная экономика региона позволяет более богатым странам с высокими доходами от нефти и газа создавать значительный рынок труда, наполняемый трудовыми мигрантами из стран региона, не обладающих природными ресурсами. Выплаты этим рабочим создают доход для их семей и повышают покупательную способность, одновременно снижая необходимость в наличии внутреннего производства. Наконец, доход, создаваемый нефтью и газом, инвестируется по всему региону и служит укреплению экономик стран, лишенных нефти, поддерживая политическую стабильность в регионе.

Второе дополнение к концепции рантьеризма имеет отношение к влиянию экономических кризисов на экономическую и политическую системы. Чрезмерная зависимость от природных ресурсов делает страны-рантье зависимыми от колебаний мирового рынка, а значит, от сил, неподконтрольных им. Это означает, что в период резкого снижения внешних поступлений государство оказывается не в состоянии выполнить свою часть договора с населением, что порождает сомнения в авторитете власти. Поэтому, как отмечает Ларби Садики, в период острого экономического кризиса значительно возрастают требования «демократии бюллетеня». В контексте либерализации и демократизации региона это означает, что распространенность рантьеризма позволяет странам быть авторитарными, и только в период экономического кризиса появляется возможность перемен. Лучшим примером тому служит ситуация в Алжире. В 1980‑е годы валютные поступления в бюджет Алжира на 98 % состояли из доходов от нефти и газа, и вся экономика страны работала на распределение доходов от нефтегазового сектора. Когда падение цен на нефть значительно уменьшило объем доступных ресурсов, последовавший экономический кризис больно ударил по населению, а меры по урезанию расходов, которые режиму пришлось предпринять, еще более усугубили ситуацию, что привело к масштабным требованиям перемен.

Таким образом, целый ряд исследователей объясняют выживание авторитарных режимов в странах арабского мира способностью правящих элит извлекать выгоду из рантьеризма. Наблюдаемое сегодня повторное утверждение авторитарного правления, таким образом, связано с повышением цен на нефть и газ, что позволяет правящим элитам удерживаться у власти, применяя проверенную временем стратегию перераспределения и внутреннего инвестирования для обеспечения как поддержки, так и зависимости населения от государства. Стивен Хайдеманн пишет об «ограниченной приспосабливаемости» режимов и социальных пактов, заключаемых ими. Однако центральная идея о том, что финансовая автономия от производственных сил страны избавляет режим от социального давления, не является бесспорной. Гвенн Окрулик достаточно убедительно показывает, что путем политического выбора, совершаемого ими при распределении денег от ренты, государства-рантье «порождают свою собственную оппозицию». Рантьеризм ставит структурные факторы экономики в центр анализа, однако маргинализация политических факторов не способствует полноценному пониманию ситуации. Именно стратегия государства и процесс принятия решений, стоящий за расходованием ренты, создают политическую оппозицию относительно того, каким образом распределяется и размещается рента. Появление политической оппозиции происходит не только в ситуации острого экономического кризиса, с которым государство не может справиться, а является постоянной характеристикой распределения ренты. Дальнейшие исследования подтверждают, что значение рантьеризма для определения политических и социальных результатов преувеличено. Бенджамин Смит, в частности, утверждает, что нефтяные кризисы редко приводят к кризисам авторитаризма. Выживание арабских государств-рантье в годы кризиса конца 1980‑х годов может объясняться тем фактом, что «запасы нефти содействуют созданию прочных коалиций режимов и влиятельных институтов, позволяя правителям выходить из спровоцированных ценами на нефть кризисов, которые ослабляют власть в других странах».

Таким образом, роль нефтяных и газовых запасов вспомогательная. Прочные институты и сильная правящая коалиция появляются до открытия прибыльных природных ресурсов, что затем просто делает задачу выживания этих коалиций и институтов более простой. Это объясняет то, почему нефтяные кризисы конца 1980‑х годов не имели долгосрочных последствий для демократизации региона. Тем не менее, не учитывая наличие у режимов внешней ренты, трудно объяснить выживаемость авторитарных режимов в регионе. Как отмечалось выше, Алжир подходил под определение государства-рантье, которое расплачивается за чрезмерную зависимость от природных ресурсов. Когда страна испытала резкий экономический спад, за ним последовали процессы либерализации и даже демократизации, но авторитарные правящие элиты в итоге остановили эти эксперименты и вновь укрепились во власти. Это произошло несмотря на разрастающийся экономический кризис, что свидетельствует об обоснованности тезиса Смита. Постколониальные институты и правящие коалиции хотя и подверглись серьезным испытаниям, но смогли выжить даже тогда, когда распределение ренты более не являлось функцией государства.

21.6. Ключевые положения

• Эксплуатация природных ресурсов является значимым аспектом экономической жизни региона.

• Рантьеризм является фактором, способствующим выживанию авторитаризма.

• Глубокие экономические спады усиливают требования политических изменений, но режимы способны управлять этими требованиями путем пересмотра условий неписаного социального контракта с населением.

 

Агенты демократизации и неудачи демократии

 

Одной из отличительных характеристик политического развития арабского мира в прошедшие 20 лет является возникновение множества политических партий. До начала волны фасадных либерализаций в конце 1980‑х годов большинство арабских государств не имело многопартийных систем, а в некоторых фактически существовала однопартийная система. Необходимость адаптации к новым требованиям международного сообщества и внутреннее давление привели к тому, что некоторые режимы разрешили создание и восстановление политических партий с целью придать режиму еще большую легитимность. В итоге большинство стран сейчас могут утверждать, что обладают действующими многопартийными системами. Эти политические партии могут действовать открыто, проводить съезды и участвовать в выборах как на местном уровне, так и на уровне законодательных собраний. Однако создание множества политических партий не следует путать с появлением истинного политического плюрализма. Политические партии в арабском мире не облечены властью, отнюдь не играют ту же роль, что и партии в развитых демократиях. Реальная власть в сфере принятия решений сосредоточена у неподотчетных и часто невыборных групп, на которые политические партии не могут оказать давление. В связи с этим Майкл Уиллис заключает, что «вместо того чтобы контролировать государство, они (политические партии) сами контролируются государством». Таким образом, политические партии являются всего лишь еще одним инструментом, при помощи которого правящие элиты осуществляют контроль над обществом и политической системой. Это не означает, что некоторые политические партии в регионе не пытаются играть роль настоящих оппозиционных партий, однако они не могут осуществлять свои функции из-за репрессивного законодательства и жесткого контроля электорального процесса правящими элитами.

 

Слабые многопартийные системы под контролем государства

Более того, политические партии нередко дискредитированы в глазах общественности. Это связано с тем, что некоторые из них на самом деле являются всего лишь инструментами правящего режима и поэтому не представляют социальные или экономические группы; но это также связано с более серьезными проблемами, имеющими отношение к институциональному устройству. Хотя выборы проводятся, те институты, для замещения должностей в которых проводятся выборы, обладают очень небольшими полномочиями в процессе принятия решений. В традиционных монархиях, таких как Марокко и Иордания, король является главой исполнительной власти и ключевой фигурой, ответственной за принятие решений, в то время как избираемые парламенты выполняют функции совещательных органов. В арабских республиках президент является главным лицом, принимающим решения, т. е. работает похожая модель, и таким образом парламент лишен какой-либо реальной власти. Этот фасадный политический плюрализм с участием нескольких партий мало способствует легитимности системы в долгосрочной перспективе и наносит вред самим партиям. Разочарование населения в политических партиях выражается в снижении электоральной активности избирателей. Как показывают исследования об отношении населения к лидерам, вместо того чтобы стать основой нового процесса либерализации и демократизации, выборы воспринимаются как формальные действия, нацеленные на придание некоей легитимности в глазах мирового сообщества тем региональным лидерам, которые за некоторым исключением не пользуются значимой поддержкой населения и легитимностью.

Таким образом, в большинстве стран региона политические партии и законодательные органы в значительной степени скомпрометированы. Здесь показателен пример Марокко. Король Мухаммед VI вкладывал значительные ресурсы в попытки создать видимость перехода страны к демократии, и выборы в сентябре 2007 г. должны были стать, по крайней мере риторически, кульминацией усилий по демократизации. Подтверждением тому было разрешение партии исламистов не только принять участие в выборах, но и выдвинуть кандидатов во всех избирательных округах. В итоге результаты выборов были достаточно неудовлетворительными для исламистской партии, которая проиграла националистической партии, но, что более важно, явка избирателей была крайне низкой – 37 %. Кроме того, отмечалось значительное количество испорченных бюллетеней. Безразличие населения к электоральному процессу во многом объясняется недостатком доверия и убежденности в способности избираемых институтов действительно осуществить изменения и создать весомую альтернативу чрезмерной исполнительной власти монархии. Общая тенденция к снижению явки избирателей очевидна во всех странах региона.

 

Исламистские социальные движения и политические партии

В отношении политических партий исламистские движения, как представляется, составляют исключение в том, что касается поддержки населения и легитимности. Исламистские партии достаточно хорошо заявили о себе в периоды проведения выборов, показав, что они представляют собой реальную альтернативу правящим режимам. Тем не менее отношение к политическому исламу в регионе неоднозначно. Сирия и Тунис не разрешают исламистам участвовать в политическом процессе, и исламистские партии в этих странах фактически запрещены. Это не означает отсутствие исламистских организаций и движений в стране, но они лишены доступа к политической системе. В Алжире исламистская партия ИФС в конце 1980‑х годов и в 1990‑е годы являлась наиболее популярной оппозиционной партией и должна была прийти к власти, пока армия не вмешалась, чтобы остановить ее. После этого исламистские партии, за исключением ИФС, были разрешены и им удалось получить места в парламенте и министерские портфели. Это является частью стратегии режима по обретению легитимности среди сторонников исламистских партий. Партийная система в Алжире формируется государством, а официальный политический ислам является выразителем интересов государства, а не населения. В Египте «Братья-мусульмане» периодически допускаются к участию в выборах путем выдвижения независимых кандидатов, и смогли получить значимое количество мест, когда результаты не были по факту сфальсифицированы. Но эта организация имеет очень незначительное влияние на процесс выработки политического курса, который является по большей части привилегией президента и правящей партии. В Иордании «Фронт исламского действия» то бойкотирует выборы, то участвует в них, при этом являясь значимой оппозиционной силой, бесспорно, более популярной, нежели любая другая политическая группировка. Несмотря на такую популярность, Фронт не влияет на разработку политики. Это же положение применимо к Партии справедливости и развития (ПСР) в Марокко, которая пользуется значительной популярностью, но, несмотря на наличие мест в парламенте, не имеет возможности определять политический курс и претворять в жизнь свою программу из-за исполнительных полномочий короля, а также выбора партии оставаться оппозиционной, а не участвовать в слабом коалиционном правительстве. Даже в монархиях Персидского залива исламистские партии опережают все другие политические движения на выборах, однако за управление страной отвечают эмиры, в чьих руках сосредоточена исполнительная власть.

Участие исламистских партий в политических институтах, не имеющих реальной власти, показывает их стремление играть по правилам и попытаться обрести некоторое влияние, однако в долгосрочной перспективе они рискуют потерять свою популярность из-за того, что они обеспечивают легитимность авторитарных практик и дискредитировавших себя лидеров. Это уже происходит в Марокко, где исламистская партия ПСР стремительно теряет влияние и популярность в пользу более радикального, открыто антимонархического и полулегального исламистского движения «Справедливость и духовность». Для того чтобы противостоять давлению авторитарных режимов и пользоваться всеми преимуществами немногочисленных возможностей, партии любых идеологических убеждений в тот или иной момент склонны вступать в коалицию с властью в попытке получить больше мест в парламенте и, таким образом, стать более влиятельной политической силой. Такая стратегия построения коалиций оппозиционными партиями как для выборов, так и для ежедневного противостояния политической системе является ключевым аспектом процессов либерализации и демократизации, так как именно посредством создания объединенного фронта можно усилить требования демократизации режима. К сожалению, в странах Ближнего Востока и Северной Африки такие стратегии являются проигрышными из-за неспособности поддерживать коалицию в долгосрочной перспективе. Подобная динамика характерна и для гражданского общества. Это связано с идеологическими и стратегическими различиями, которые характеризуют отношения между исламистскими и светскими/либеральными политическими акторами. В то время как режимная оппозиция должна выступать в качестве объединяющего звена, распространенные идеологические расхождения между исламистским и либеральным проектами препятствуют устойчивости коалиций. По сути, отношения между этими оппозиционными группами характеризуются страхом и взаимным недоверием.

В дополнение к практически непримиримым идеологическим расхождениям, существуют и различия в стратегиях. Популярность исламистского политического проекта неприемлема для других акторов оппозиции, которые считают, что полная демократизация системы неизбежно приведет к победе исламистских партий на выборах с негативными последствиями для вновь установленных демократических правил игры, которые, по их мнению, будут упразднены во имя создания исламского государства. С учетом подобных ожиданий светские/либеральные партии предпочитают кооптироваться с правящим режимом, одновременно пытаясь добиться от него уступок. Наконец, именно правящий авторитарный режим больше всех выигрывает от таких расхождений в рядах оппозиции.

21.7. Ключевые положения

• Многопартийные выборы существуют в странах региона, но они во многом лишены смысла, так как являются срежиссированными.

• Исламистские партии и движения в целом отзывчивы к изменениям в структуре стимулов и, если имеют возможность, обычно принимают участие в институциональной политике.

• Расхождения между пользующимися поддержкой населения исламистскими партиями и повсеместно дискредитированными либеральными/светскими партиями позволяют режиму получать выгоды от отсутствия сплоченной оппозиции.

 

Институциональные вызовы

Существуют два важнейших вызова демократизации региона. Первый и наиболее важный вызов заключается в необходимости уменьшения полномочий исполнительной власти. Во всех странах региона главы исполнительной власти, монархи или президенты, обладают огромными дискреционными полномочиями, что позволяет им обходить достаточно слабую систему сдержек, призванную гарантировать наличие минимума вертикальной подотчетности власти, а именно – избранные парламенты. Достижение этой цели не будет легким. Главы этих неопатримониальных государств все еще пользуются поддержкой ключевых социальных и экономических групп, и уменьшение их власти без применения насилия маловероятно. Международное окружение, которое теоретически могло бы стать силой давления для проведения реформ, воздерживается от вмешательства и фактически поддерживает сохранение авторитарных режимов. Таким образом, издержки подавления внутреннего несогласия снижаются, и значимые институциональные изменения маловероятны. Вторым вызовом странам региона является интеграция исламистских партий в политические системы. Хотя в большинстве стран исламистским партиям разрешено участие в некоторых избирательных кампаниях, это происходит на фоне понимания того, что данные партии не будут играть какой-либо значимой роли в выработке политического курса. Это является основным препятствием для демократизации в регионе, а в долгосрочной перспективе это также является вызовом безопасности. Как отмечает Джон Энтелис, блокируя распространение умеренного исламизма, правящие режимы спровоцировали активизацию более жестких форм исламского радикализма, который мало заботится о «сотрудничестве или компромиссе». Международная ситуация – оккупация Соединенными Штатами Америки Ирака, возобновление вооруженного противостояния между Израилем и Ливаном, провал процесса мирного урегулирования между Израилем и Палестиной – еще более повышает привлекательность радикализма.

В странах региона формально присутствуют все институты и атрибуты, характерные для демократических систем: от выборов до парламентов и судебной системы. Тем не менее они лишены содержательного наполнения и функционируют просто как «фасад» авторитаризма. Что касается выборов, то за последние годы многопартийные выборы и выборы с участием нескольких кандидатов стали нормой для региона, однако, упоминая об использовании выборов для обретения определенной степени внутренней и международной легитимности, мы не должны забывать, что эти выборы все еще режиссируются самими режимами и не обязательно отражают предпочтения населения. В таких странах, как Тунис и Египет, правящие партии не только пользуются ресурсами государства и доступом к СМИ, но могут рассчитывать и на вмешательство государственных институтов в случае необходимости «исправить» результаты выборов. Когда это происходит, у оппозиции практически нет никаких шансов. Даже в таких странах, как Марокко, где выборы считаются относительно свободными и честными, качество электорального процесса является достаточно низким из-за минимальной явки избирателей, практики «покупки» голосов и системы жесткого патронажа. В целом можно утверждать, что выборы в регионе являются в большинстве своем фиктивными. Хотя это более справедливо для Туниса и Сирии и менее – для Марокко и Египта, но полноценное соревнование на выборах по большей части отсутствует. Это не означает, что анализ таких выборов в условиях ограничений авторитаризма не является важным, однако в терминах демократизации такие выборы просто приводят к разочарованию граждан в политической системе и институтах государства. При свободном выражении народной воли оппозиционной партии ФИС в Алжире, набравшей голоса, было запрещено заседать в парламенте, а ХАМАС в Палестине была проигнорирована международным сообществом. Такое положение не способствует росту популярности концепции демократии.

Похожая ситуация обнаруживается и при анализе работы судов и структуры гражданского общества. Ограничения, накладываемые авторитарным режимом, оказывают сильное давление на все эти институты, что делает сохранение авторитарных режимов важной особенностью региона. Это не означает, что демократический дискурс и ценности демократии не проникли в регион. Верно обратное: как показывает Моатаз Фаттах, приверженность и поддержка демократических ценностей и процедур в регионе достаточно высока, однако очень сложно трансформировать эту поддержку в механизмы изменений и реформ. Аналогичное исследование Марка Тесслера и Элинор Гао, в котором авторы анализируют отношение граждан к демократии в странах арабского мира, показало, что регион «выделяется высоким уровнем поддержки демократии со стороны населения».

21.8. Ключевые положения

• Блокирование появления умеренных исламистских партий и движений привело к радикализации политического исламизма.

• Поддержка демократии населением в странах арабского мира высока вне зависимости от степени религиозности граждан.

 

Заключение

Важнейшей особенностью стран Ближнего Востока и Северной Африки является стойкость авторитарных режимов. Кроме Турции и Израиля в регионе нет демократических стран, учитывая, что будущее Ливана и Ирака все еще очень неопределенно. Выживаемость авторитарных режимов не должна, однако, приводить нас к выводу о том, что политии региона за последние десятилетия не претерпели изменений. Верно как раз обратное: последствия неолиберальных рыночных реформ, влияние новых технологий и значимые международные события привели к радикальным изменениям этих политий с социальной и экономической точек зрения. Но эти преобразования не вылились в эффективную демократизацию. При том что большинство стран региона начали проведение частичных либеральных реформ, правящие элиты смогли избежать решения ключевого вопроса смены власти и участия населения в политике. Заимствуя внешние атрибуты демократических обществ, режимы Ближнего Востока и Северной Африки в большинстве своем все еще имеют в центре политических систем неподотчетных руководителей, принимающих решения. Поэтому неудивительно, что значительная часть современных исследователей сосредоточилась на попытке дать объяснение выживаемости авторитарных режимов. Хотя акцентирование роли ислама как фактора, препятствующего демократизации, представляется ошибочным, равно как и акцент на авторитарной природе арабской политической культуры, существует ряд факторов, которые могут способствовать пониманию того, каким образом правящие элиты региона смогли эффективно противостоять требованиям демократизации со стороны обществ. Без сомнения, внушительная внешняя рента, получаемая режимами, способствует укреплению аппарата безопасности и приобретению определенной степени политической поддержки, однако рантьеризм не может быть единственным объяснением сохранения авторитаризма. Существует один фактор, который отличает этот регион от остальных. В отличие от многих других контекстов транзита оппозиционные организации с наибольшей поддержкой здесь не имеют ни внутреннего, ни международного авторитета демократической оппозиции. Исламистов воспринимают как изначально враждебных демократии и либерализму, что заставляет международное сообщество и либеральные слои общества вынужденно поддерживать авторитарные режимы. Это блокирует дальнейшее развитие демократии, давая возможность появлению бескомпромиссных оппозиционных групп, которые угрожают стабильности государства и мирового сообщества применением насилия. Слабый потенциал региона по части демократизации сам по себе не связан с исламом или арабской политической культурой, однако неоднозначная роль политического исламизма, несомненно, является главным камнем преткновения из-за кажущейся непримиримости ислама и установок либеральной демократии. Исламизм – это ответ бедности патримониальному давлению правящих групп и доминированию Запада в международной системе. И хотя, возможно, ошибочно считать отсутствие демократических изменений главной причиной политического насилия в регионе, недостаточность институционализированных возможностей для выражения подобного несогласия, несомненно, способствует дискурсу экстремизма. Учитывая предельно высокую напряженность региональной ситуации, когда конфликты в Палестине и Ираке негативно отражаются на политических режимах региона, достаточно сложно понять, откуда могут исходить демократические реформы. Авторитарные режимы или, в лучшем случае, авторитарные режимы с либеральными признаками, вероятно, будут оставаться отличительной чертой региона в обозримом будущем.

Вопросы

1. Каково влияние международного измерения на авторитарные режимы в странах арабского мира?

2. Какие последствия для политических систем арабских стран имеет рантьеризм?

3. Как можно охарактеризовать взаимоотношения ислама и демократии?

4. Как можно объяснить отсутствие эффективных коалиций между исламистами и светскими оппозиционными группами?

5. Почему активизм гражданского общества, как представляется, не обладает тем же способствующим демократии воздействием в арабском мире, как в других региональных контекстах?

6. Какие шаги необходимо предпринять оппозиционным группам, чтобы ограничить доминирование исполнительной власти в политической системе?

Посетите предназначенный для этой книги Центр онлайн-поддержки для дополнительных вопросов по каждой главе и ряда других возможностей: <>.

Дополнительная литература

Saikal A., Schnabel A. Democratization in the Middle East. N.Y. (NY): United Nations University Press, 2003. Представление дискуссии об отношениях секуляризации и демократии. Дополнительно имеются описания опыта демократии в отдельных странах и регионах.

Schwedler J. Faith in Moderation. Islamist Parties in Yemen and Jordan. Cambridge: Cambridge University Press, 2006. Описываются исламистские движения в Йемене и Иордании, кроме того содержится полезная информация по более широкой проблеме включения исламистских движений в демократический процесс.

Wiktorowicz Q. Islamic Activism. A Social Movement Theory Approach. Bloomington (IN): Indiana University Press, 2004. Содержится подробный обзор интерпретации деятельности исламистских движений в регионе через призму теории социальных движений, анализируются различные исламистские движения и очень подробно объясняются их активизм и методы действий.

Volpi F., Cavatorta F. Democratization in the Muslim World. Changing Patterns of Power and Authority. L.: Routledge, 2007. Разбирается, каким образом происходят процессы либерализации и демократизации, и как они проявляются в разных странах арабского мира и за его пределами.

Schlumberger O. Debating Arab Authoritarianism: Dynamics and Durability in Nondemocratic Regimes. Stanford (CA): Stanford University Press. 2007. Рассматриваются факторы, определяющие сохранение авторитаризма в арабском мире. Предлагая подробный анализ взаимоотношений общества и государства, политической экономики региона, международного измерения и ресурсов, доступных элитам, этот труд представляет собой один из лучших обзоров дискуссий на тему выживаемости недемократических режимов в арабском мире.

Полезные веб-сайты

merip.org – Журнал «Исследовательский и информационный проект по Ближнему Востоку» содержит «новости и аналитические материалы, недоступные на основных новостных порталах». Предлагаемый анализ отличается комплексным и тематическим характером.

 

Обзор главы

В главе рассматриваются усилия по введению политики, основанной на многопартийности, в странах Африки южнее Сахары в 1990‑е годы. Результатом этих усилий стало возникновение разнообразия режимов – от либеральной демократии (как в Южной Африке), электоральной демократии (например, в Гане) до электоральной автократии (Нигерия и Зимбабве, а также другие страны). Другие автократии в Африке не претерпели никаких изменений. При том что определенные структурные условия способствовали политическим изменениям (такие как окончание холодной войны, экономический кризис, культура национализма), переходы к демократии произошли только там, где ключевые политические акторы (такие как протестующие оппозиционеры или восприимчивые лидеры) проявили инициативу. Лишь нескольким из немногих демократических режимов Африки удалось с тех пор стать консолидированными. В то время как граждане стран Африки приветствуют введение конкурентных выборов, сильные президенты с большим объемом исполнительной власти (executive presidents) все еще избегают подотчетности, и эта ситуация усугубляется неискоренимой нищетой, присущей континенту, и слабостью институтов.

 

Введение

Может показаться странным сочетание в одном предложении слов «демократия» и «Африка». Все же мировые СМИ показывают Африку южнее Сахары как пространство автократического правления и несостоявшихся государств (failed states). Все мы много раз видели вызывающие тревогу репортажи о детях-солдатах, волнениях на этнической почве и гражданских войнах. Однако эти репортажи отражают лишь часть сложной картины недавней политической эволюции Африки. Внимательное изучение ситуации показывает, что реальность сложнее. В результате одновременного воздействия как внутренних, так и внешних влияний в современной африканской политике произошли вселяющие надежды изменения. Ряд затяжных гражданских войн завершились мирным урегулированием, например, в Анголе, Сьерра-Леоне, Либерии и Бурунди. Частота успешных военных переворотов резко сократилась с пяти в год в отдельные годы до начала 1990‑х годов до пяти за весь период с начала 1990‑х годов. Почти все африканские правительства осуществили политическую либерализацию, освободив политических заключенных, допустив больше свободы прессы и повторно легализовав оппозиционные политические партии. Но важнее то, что сейчас многопартийные выборы являются основным методом выбора лидеров африканских государств.

Этот разворот в политике является настолько резким, что позволяет выдвинуть неожиданное утверждение: начиная с 1990 г. скорость демократизации в Африке южнее Сахары была выше, чем в каком-либо другом регионе мира, за исключением стран бывшего коммунистического блока. На рис. 5.1 (см. с. 124 наст. изд.) указаны средние значения уровня демократии для всех регионов мира в период с 1972 по 2004 г. Два региона особенно выделяются сильными восходящими траекториями развития демократических свобод в 1990‑е годы – бывший Советский Союз и страны Центральной и Восточной Европы, а также Африка южнее Сахары. По общему признанию, к 2004 г. бывшие коммунистические государства достигли более высокого среднего уровня демократии и демонстрировали более высокую скорость демократизации, чем страны Африки. Однако в обоих регионах процесс демократизации начинался с чрезвычайно низкого уровня, и Африка южнее Сахары в этом отношении развивалась относительно более высокими темпами, чем Северная Америка, Западная Европа, Латинская Америка, Азия и Ближний Восток. В связи с тем что в государствах Африки исправлять надо было существенно больше недостатков, средняя скорость демократизации в них была выше мировых стандартов недавнего прошлого.

В свою очередь, большая часть наблюдаемых процессов демократизации в Африке имеет отношение скорее к форме, чем к содержанию. При том что большинство режимов в настоящее время проводят выборы, качество избирательных процедур – являются ли они свободными и честными – сильно различается от страны к стране. Например, в то время как в Южной Африке и Гане проходят образцовые конкурентные выборы, качество выборов в Нигерии и Зимбабве резко снизилось. Выборы в Кении в декабре 2007 г. отличались успешным голосованием на парламентских выборах, в результате которых многие действующие политики потерпели поражение, и провалом неконкурентных президентских выборов, явные фальсификации итогов которых привели к вспышке насилия на этнической почве.

В настоящей главе предпринята попытка объяснить эти факты. В первом разделе рассматриваются режимные переходы и делаются следующие утверждения. Причиной транзитов является совпадение действия различных факторов (см. гл. 4 наст. изд.). Некоторые из них являются структурными, такие как упадок экономик стран Африки, окончание холодной войны, однако политические акторы ответственны за возникновение других причин, таких как уступки инкумбентов, протесты оппозиции, отказ военных от участия в политике. На примере некоторых африканских стран будет показано, что определенные структурные условия были необходимы для проведения демократических транзитов в 1990‑е годы, однако их исходы чаще зависели от намеренных политических действий. Во втором разделе рассматривается качество новых африканских режимов. При том что лишь немногие африканские режимы являются консолидированными демократиями, спектр остальных африканских режимов чрезвычайно широк. Для того чтобы показать широту этого спектра, мы рассматриваем различия в качестве демократических изменений, замечая, например, что выборы в Африке пользуются более широким признанием и глубже укоренены, нежели остальные политические институты. В заключении указано несколько фундаментальных ограничений для дальнейшей демократизации, включая характерную для региона нищету и слабость государств.

 

Демократическая волна в Африке

 

Период транзита

1990‑е годы стали десятилетием демократизации в странах Африки южнее Сахары. Волна переходов к многопартийному правлению началась с деколонизации Намибии в 1990 г. и спала только после возвращения Нигерии к гражданскому правлению в 1999 г. На пике этой волны мир стал свидетелем исторического перехода Южной Африки от расовой олигархии к мультирасовой демократии в 1994 г. Политические изменения, произошедшие в странах Африки в 1990‑е годы, были наиболее масштабными с момента обретения независимости этими государствами около 30 лет назад. К концу 1980‑х годов в большинстве стран Африки у власти находились однопартийные или военные режимы; многопартийные выборы были разрешены фактически только в шести из 47 государств региона. И только два из них – Ботсвана и Маврикий – оценивались Freedom House как «свободные», т. е. либеральные демократии. Однако спустя лишь 10 лет, в 1999 г., уже 43 государства проводили конкурентные многопартийные выборы, а еще шесть государств – Бенин, Кабо-Верде, Малави, Намибия, Сан-Томе и Принсипи, а также Южная Африка оценивались как «свободные».

Что же произошло? Почему целый ряд закрытых политических систем стал переходить к электоральной конкуренции? И почему некоторые из этих осуществляющих либерализацию режимов идут дальше, переходя к демократическому транзиту посредством свободных и честных выборов? Основной довод, приводимый в настоящей главе, состоит в том, что демократизация произошла главным образом потому, что простые африканцы начали требовать от своих политических лидеров большей подотчетности. В период независимости отцы-основатели, придерживавшиеся националистических позиций, обещали своим последователям не только освобождение от колониализма, но и более высокий уровень жизни. Ни одно из данных обещаний не было выполнено. Вместо этого после 30 лет постколониального правления африканцы оказались в худших экономических условиях, лишенные базовых свобод – свободы слова, собраний и объединений. В результате они вышли на улицы с требованиями смещения коррумпированных и невосприимчивых лидеров.

Несомненно, на африканскую демократическую волну оказывали влияние и другие факторы помимо массового политического действия. В истории редко случались «развилки», когда международные и экономические обстоятельства совмещались и создавали условия, содействующие немедленному успеху протеста. Глубокий экономический кризис подорвал способность африканских лидеров покупать поддержку сторонников, а окончание холодной войны означало, что диктаторы (за исключением государств арабского мира) более не могут рассчитывать на поддержку сверхдержав. Таким образом, участники протестов столкнулись с существенно ослабленными правительствами, которые «созрели» для того, чтобы их свергнуть. Далее будут рассмотрены различные объяснения этой ситуации. Однако основная линия аргументации состоит в том, что демократизация произошла там, где внутригосударственные политические акторы взяли на себя инициативу: сами находившиеся у власти лидеры начинали либеральные реформы на упреждение, либо оппозиционные силы оказывались способны мобилизовать движения, желательно с поддержкой военных, которые могли оказать давление, достаточное для проведения действительно свободных выборов. В таких обстоятельствах на африканском континенте в 1990‑е годы возникло несколько хрупких новых демократий.

Хотя политические изменения замедлились после 2000 г., демократическая волна не была обращена вспять, по крайней мере вплоть до 2006 г.

В этот более поздний период времени еще четыре государства – Гана, Лесото, Мали и Сенегал – вступили в ряды «свободных» режимов, и в целом больше африканских стран двигались в направлении функционирующей демократии, нежели в противоположном. Знаковыми событиями этого периода стали первые открытые выборы в раздираемых конфликтами странах, таких как Руанда (2003 г.) и Демократическая Республика Конго (2006 г.), ранее получившая такое неуместное в ее случае название. Эти выборы создали альтернативный канал для урегулирования споров, который не был доступен в других конфликтных зонах, таких как Эритрея, Сомали и Судан. Наряду со Свазилендом указанным выше автократиям, которые не проводили реформ, еще предстоит провести конкурентные национальные выборы (по состоянию на 2006 г.).

 

Особенности транзита

Недавние режимные транзиты в Африке характеризуются несколькими особенностями. Во-первых, континент имеет весьма скромный опыт демократии. В доколониальную эпоху (до 1885 г.) африканцы управляли собой на основе патримониальных обычаев, предполагавших концентрацию власти в руках наследных вождей, старост и старейшин. Эти системы обладали некоторыми демократическими чертами: в рамках местных сообществ допускалось всеобщее обсуждение каких-то вопросов и приветствовался консенсус при принятии решений группой. Однако мужчины-старейшины находились у власти до самой смерти. Их стиль управления (governance) не предполагал различения между семейными и политическими ролями, поскольку правители воспринимали свою политию так, как если бы она была сетью родственных связей.

Колониальный опыт (1885–1960 гг.) не привел к существенному разрушению этих далеких от демократии практик. Европейские правители открыто демонстрировали свою авторитарность, будучи более обеспокоенными вопросами эффективного администрирования, нежели политического представительства. Они осуществляли либо прямое правление посредством принуждения (армии, полиции и судов), либо косвенное, внедряя европейские законы поверх существующих систем традиционной власти. Только накануне ухода с континента колониальные власти, запоздало реагируя на массовый африканский национализм, попытались учредить институты парламентской (по образцу Великобритании) или президентской (по образцу Франции) демократии. В этом качестве обретшие независимость молодые африканские страны кратко поучаствовали во второй глобальной волне демократизации, которая сопровождала распад европейских колониальных империй в середине XX в..

Неудивительно, однако, что западные институты, поспешно трансплантированные в страны региона из-за рубежа, не прижились в Африке. В течение десятилетия после обретения независимости местные лидеры либо заменили многопартийные системы на однопартийные режимы, объявившие вне закона оппозиционные организации, либо были сметены военными переворотами. Вне зависимости от того, были ли они гражданскими или военными, высшие африканские лидеры использовали законы и ресурсы государства для укрепления собственной политической власти. С этой точки зрения постколониальный период в Африке (1960–1989 гг.) характеризовался распространением неопатримониальных форм правления, в рамках которых лидеры приспосабливали формальные институты государства для удовлетворения личных нужд. Ключевой чертой патримониального правления явилось то, что граждане не могли сместить «большого человека наверху», который из практических соображений занимал пост пожизненного президента. Вкратце можно сказать, что наследие авторитарного правления – доколониального, колониального и постколониального – обрекло африканцев на то, чтобы начинать движение к демократии с неблагоприятной исходной позиции и с небольшим опытом демократического правления.

Во-вторых, режимные транзиты в Африке в 1990‑е годы были стремительными. Продолжительность любого транзита может быть измерена с момента первых требований установления нового политического порядка до установления режима, который заметно отличается от предыдущего. Для африканских государств, впервые испытавших смену режима, среднее значение интервала от начала политических протестов и прихода к власти нового правительства составляло всего 35 месяцев, а в случае Кот-д’Ивуара – только 9 месяцев. По сравнению с траекторией Польши, где протесты профсоюзов начались за 10 лет до падения Берлинской стены, или Бразилии, где военные проводили реформы постепенно и весьма неспешно, смены режимов в Африке казались лихорадочно быстрыми. В некоторых странах Африки более поздние транзиты были растянутыми по времени, как, например, в Нигерии, где военные неоднократно изменяли мнение по поводу отказа от власти, или в Демократической Республике Конго (ДРК), где смерть диктатора Мобуту Сесе Секо повлекла за собой период вооруженного конфликта, который отсрочил проведение выборов. Однако поскольку демократизация требует институционализации правительства, пользующегося поддержкой народа, и в случае африканских транзитов у граждан было очень мало времени, для того чтобы научиться использовать новые политические процедуры. Вследствие этого необходимо много времени, прежде чем произойдет консолидация демократических институтов в Африке.

В-третьих, режимные транзиты в Африке имели разные и далеко не всегда демократические исходы. К 2006 г. только 11 африканских государств считались «свободными» демократиями. Таким образом, по критериям Freedom House, менее четверти из 48 стран региона завершили демократические транзиты. Более того, в связи с тем что демократические транзиты были преимущественно успешны в государствах с малой численностью населения, менее 15 % всех африканцев к 2006 г. могли считаться политически свободными (менее 10 %, если исключить Южную Африку). В большинстве случаев транзиты не привели к установлению демократии: или так и не были проведены конкурентные выборы, или выборы не были честными и свободными, или же проигравшие на выборах отказывались признать их итоги.

Часто режимные транзиты в Африке приводили к установлению «электоральных автократий», т. е. такого политического режима, при котором правители привержены форме выборов, но манипулируют правилами так, что у оппозиционных сил почти нет или совсем нет шансов на победу. Африканские электоральные автократии являются несколько более либеральными, чем однопартийные или военные режимы, на смену которым они пришли, не в последнюю очередь благодаря тому, что теперь разрешены оппозиционные партии. Но в основе режимных транзитов в Африке была политическая преемственность. Например, на континенте относительно редки случаи смены правящих партий посредством выборов: по 2006 г. включительно только 20 выборов из 96 в посттранзитный период привели к такой смене. Хотя частота подобных мирных смен власти возросла по сравнению с периодом до 1989 г., в посттранзитном периоде они все еще происходят только в одном случае из пяти. Вместо того чтобы оказаться смещенными по результатам голосования, доминирующие партии в Африке чаще могли добиться переизбрания в условиях многопартийности, даже если они не могли выполнить обещания добиться экономического развития.

Наконец, в некоторых странах Африки демократия сохранялась недолго. В 1994 г. в ходе военного переворота был свергнут демократический режим в Гамбии, который на тот момент был одним из пяти (наряду с Ботсваной, Маврикием, Сенегалом и Зимбабве) режимов, постоянно сохранявшим многопартийную систему после обретения независимости. В 1997 г. военные вернули к власти в Республике Конго прежнего диктатора, чему предшествовали межпартийные разногласия, вылившиеся в гражданскую войну. В 1998 г. в Лесото оппозиция отвергла результаты национальных выборов, по итогам которых она не прошла в парламент. Экстремисты подожгли деловой квартал в столице Масеру, что привело к установлению извне временного правительства, задачей которого было создание более пропорциональной избирательной системы. В 2000 г. Малави перешла от статуса «свободной» к статусу «частично свободной» страны из-за ухудшения администрирования электорального процесса и увеличения коррумпированности властей. К 2002 г. Зимбабве перешла из статуса «частично свободной» страны к статусу «несвободной», по мере того как доминирующая партия начала кампанию по насильственному захвату фермерских земель и контролю над выборами.

22.1. Ключевые положения

• Хотя откаты и задержки были менее частыми, чем успехи в продвижении к демократии, они тем не менее были распространены настолько, чтобы продемонстрировать – транзиты в Африке по направлению к открытой и конкурентной политике являются в лучшем случае незавершенными.

• Смены режимов посредством свободных и честных выборов не гарантировали последующего выживания демократических институтов высокого качества, не говоря уже об их консолидации.

• Демократизация во многих бедных и нестабильных государствах Африки остается непростым делом.

 

Ключевые примеры режимных транзитов

 

Поскольку Африка является неоднородной в политическом отношении, не рекомендуется делать чрезмерные обобщения относительно статуса существующих на континенте режимов. Поэтому в данной главе выбраны специфические примеры стран, для того чтобы продемонстрировать основные модели предпринятой демократизации (см. табл. 22.1). Результаты этих транзитов весьма разнообразны – от возникающей либеральной демократии (Южная Африка) и многообещающей электоральной демократии (Гана) до неоднозначного гибридного режима (Нигерия) и движущейся по нисходящей траектории электоральной автократии (Зимбабве). С учетом особенностей истории каждого государства эти примеры демонстрируют контраст между историями успеха демократии (Южная Африка и Гана) и проблемными траекториями (Нигерия и Зимбабве). Описания переходов этих стран предоставляют эмпирическую базу для последующего анализа факторов, которые помогают отличить успешные прецеденты демократизации от неуспешных.

Таблица 22.1. Типы политических режимов в Африке южнее Сахары в 1980–2006 гг.

Источник: Отчеты Freedom House за разные годы.

 

Южная Африка

Как известно, Южная Африка является сложным, разделенным обществом. Исторически коренные обитатели территории, говорившие на койсанских языках, пережили несколько волн иммиграции народов языковой семьи банту с севера, за которыми последовал приход голландских и британских поселенцев с юга. Взаимодействие между этими этническими группами долгое время предопределяло политику в Южной Африке. До 1994 г. управление страной основывалось на исключении по расовому признаку. Незначительное по численности белое меньшинство использовало обширные природные ресурсы для индустриализации экономики и построения современного бюрократического государства. В то время как белые жители приняли весь набор демократических институтов для своего сообщества (включая многопартийные выборы, независимую судебную власть, свободу прессы), все остальное население не имело к этим институтам доступа. Обретя независимость от Великобритании в 1910 г. и будучи идеологически приверженными политике полного разделения этнических групп после 1948 г. (политика, известная как апартеид), правительства белых поселенцев были категорически против правления черного большинства.

Однако приток африканских рабочих в города Южной Африки сделал невозможным любые попытки социальной сегрегации, и в контексте унижений достоинства, вызванных апартеидом, резко выросли политические ожидания африканцев. Даже после того как правительство, сформированное Национальной партией (НП), ввело запрет на деятельность Африканского национального конгресса (АНК) в 1960 г., а его лидер, Нельсон Мандела, был отправлен в тюрьму в 1962 г., появились новые формы сопротивления: партизанская война, использующее насилие рабочее движение и коалиция гражданских групп. Такой порядок появления в политике африканских политических организаций запустил последовательность прерывистых, но растущих политических протестов: демонстрации против введения законов об удостоверениях личности в 1950‑е и 1960‑е годы; студенческое восстание против языковой политики в 1970‑е годы, забастовки в секторах промышленности и бойкоты товаров массового потребления в 1980‑е годы. Учитывая жесткую политику правительства и соответствующую реакцию протестующих, казалось, что конфронтация на расовой основе неизбежно привет к масштабному кровопролитию.

Удивительно, что лидеры с обеих сторон в конце концов отказались от балансирования на грани гражданской войны. В 1990 г. новый президент Фредерик Виллем де Клерк освободил Манделу из тюрьмы после 27 лет заключения. В 1991 г. вместе с другими партиями АНК и НП начали переговоры о будущей конституции и частично под влиянием протестов приняли принцип правительства национального единства. Под внешним давлением, но также признавая общую заинтересованность в развитии экономики Южной Африки, политические лидеры заключили политический пакт, защищавший права собственности белых граждан в обмен на правление черного большинства. В 1992 г. за дальновидность и умеренность де Клерк и Мандела были удостоены Нобелевской премии мира.

Завершением перехода от авторитарного правления стали выборы в апреле 1994 г. В политическом ритуале избрания собственных лидеров принимали участие как равные в политическом отношении все жители Южной Африки вне зависимости от происхождения. Выборы прошли с осложнениями: ключевой зулусский политик отказывался поддержать пакт до самой последней минуты; голосование пришлось продлить на несколько дней, для того чтобы проголосовали все желающие; достоверность результатов голосования в некоторых частях страны была сомнительной. Тем не менее Независимая избирательная комиссия объявила выборы в основном свободными и честными, и их итоги признали и приветствовали все партии. Впервые в истории Южная Африка обрела состоящее из представителей нескольких рас правительство, основанное на принципе правления большинства (АНК набрал 63 % голосов), во главе с Нельсоном Манделой, ставшим первым демократически избранным президентом.

 

Гана

Современное государство Гана включает территорию на западе Африки, которая ранее управлялась централизованным Королевством Ашанти и включала завоеванные им сообщества. В доколониальный период власть строилась на принципах строгой иерархии, однако короля ашанти можно было сместить, если он переставал действовать во имя общественного блага. Традиционная политическая система предполагала существование ожиданий политической подотчетности правителей, и эта особенность сохраняется в политической культуре современной Ганы.

С учетом отмеченной особенности Гана играла ведущую роль в жизни африканских стран в постколониальный период. Под руководством Нкваме Нкрумы бывший Золотой Берег стал одной из первых колоний, в которых появилось использующее насильственные методы борьбы массовое националистическое движение и которые добились тем самым права на самоуправление в колониальных законодательных советах. Будущую Гану колониальные власти покинули в 1957 г. Однако этот ранний эксперимент с внедрением современной демократии был недолговечен. Спустя несколько лет после обретения независимости Нкрума создал репрессивную однопартийную систему под флагом африканского социализма и бросил в тюрьму большинство своих оппонентов. Становившийся все более непопулярным, Нкваме Нкрума был свергнут группой военных в 1966 г.

Вплоть до 1981 г. в Гане происходили военные перевороты, и в результате последнего переворота к власти пришел капитан авиации Джерри Ролингс – популист-радикал, поддерживающий идеи наделения граждан страны властью и перераспределения богатства. Однако при столкновении с неизбежным коллапсом экономики Ганы Ролингсу не оставалось ничего другого, кроме проведения структурных реформ в экономике, на которых настаивали МВФ и Всемирный банк. Экономические реформы начала 1980‑х годов заложили условия для политической либерализации в начале 1990‑х годов. В 1990 г. Ролингс удивил даже своих сторонников, объявив двухлетний план освобождения политических заключенных, принятия конституции, разрешающей многопартийность, и проведения конкурентных выборов. Даже в таком виде программа политического транзита под руководством военных и при тщательном контроле была нацелена на максимизацию преимуществ инкумбента.

Поэтому выборы 1992 г. не привели к установлению демократического режима. Несмотря на то что международные наблюдатели объявили президентские выборы в целом свободными и честными, оппозиционные политические партии заявили о подтасовке результатов и отказались их признать, а также бойкотировали последующие парламентские выборы. Таким образом, Ролингс, победивший на президентских выборах, обеспечил своей партии – Национальному демократическому конгрессу (НДК) – занятие почти всех мест в парламенте без какой бы то ни было конкуренции. Однако к 1996 г. оппозиция, посчитавшая, что бойкот наносит ей вред, начала подготовку к участию в следующих запланированных выборах. Ролингс и НДК вновь победили, но уже с меньшим перевесом: Ролингс набрал на президентских выборах 57 % голосов, а НДК добился менее двух третей мест в парламенте. С появлением очевидной политической борьбы в ходе выборов, в целом признаваемых всеми партиями действительными, Гана осуществила переход к демократии.

 

Нигерия

Нигерия, обладающая наибольшей численностью населения в Африке и занимающая второе место после Южной Африки по размеру экономики, является лидером в регионе Западной Африки. Однако ее политическое развитие было более сложным, нежели в небольшой соседней Гане. Этническое многообразие населения Нигерии, разделенного между йоруба на западе, игбо на востоке, хауса и фулани на севере и множеством небольших языковых групп в центральной части и дельте реки Нигер, является основным вызовом любым попыткам управлять страной как единым сообществом.

В колониальный период британские власти ввели систему косвенного управления, которая подразумевала передачу полномочий в решении местных вопросов традиционным вождям, особенно на севере страны. После обретения независимости в 1960 г. и в результате разрушительной гражданской войны в 1967–1970 гг. лидеры страны предприняли серию экспериментов с различными формами федеративного устройства, которые привели к увеличению числа субъектов федерации с трех до 36. Обнаружение нефти в дельте реки Нигер, вызвавшее жесткое соперничество за распределение государственных доходов от экспорта нефти, усложнило разделение властных полномочий. Непредвиденные поступления от нефтяного сектора также привели к резкому росту уровня коррупции политических элит и появлению огромного разрыва в доходах между бедными и богатыми.

На этом фоне нигерийцы столкнулись со сложностями в установлении стабильного демократического правления. В первые 40 лет независимости Нигерией управляли в основном военные. «Первая республика», представлявшая собой парламентскую систему, не выдержала этнических и региональных конфликтов и через шесть лет стала жертвой военного переворота. Краткий эксперимент в период «Второй республики» в 1979–1983 гг., когда страну возглавлял гражданский президент, привел к росту коррупции и фальсификациям на выборах, и снова окончился военным переворотом. В каждом таком случае многие нигерийцы приветствовали приход к власти военных, хотя граждане питали надежды на скорое восстановление жизнеспособной демократии.

Однако переворот 1983 г. положил начало длительному периоду пребывания у власти военных, который продлился до 1999 г. Политическая нестабильность в стране достигла пика, когда генерал Ибрагим Бабангида нарушил свои же обещания о проведении демократических реформ, отменив результаты выборов 1993 г. и заключив под стражу победившего кандидата. Режим преемника Бабангиды, генерала Сани Абачи, ознаменовался подавлением протестов рабочих, занятых в нефтяном секторе, и политических активистов, а также беспрецедентным обогащением правителя и его семьи. В то время как Южная Африка и Гана претерпевали транзит, проводя конкурентные выборы, Нигерия выглядела отстающей по части демократизации страной. Открытие режима и начало постепенного перехода к гражданскому правлению во главе с более прогрессивным военным лидером стали возможны только после внезапной смерти Абачи в 1998 г.

Демократический режим, установленный в мае 1999 г., во главе с Олусегуном Обасанджо (бывшим военным лидером, но на этот раз избранным в качестве гражданского президента) столкнулся с очень тяжелыми вызовами. Отказавшись признать власть первого президента, являвшегося выходцем с юга, губернаторы нескольких северных штатов ввели шариат. Оказывая сопротивление изъятию нефтяных доходов федеральным правительством, вооруженные сепаратистские движения срывали поставки нефти из дельты реки Нигер. Пока военные занимали выжидательную позицию, рядовые нигерийцы задавались вопросом, способны ли гражданские политики установить институты и процедуры долговечного демократического правления.

 

Зимбабве

В названии страны, как и в случае с Ганой, прослеживается связь с доколониальной африканской империей – в данном случае с Королевством Мономотапа, исторической родиной народов, говорящих на языке шона. После колонизации в 1890‑е годы Южная Родезия, как тогда называлась Зимбабве, в нескольких важных отношениях повторяла траекторию политического развития Южной Африки. Европейские поселенцы захватили лучшие плодородные земли и лишили коренное население политических прав. Пользуясь статусом самоуправляемой территории с 1923 г., правительство белого меньшинства незаконно объявило независимость от Великобритании в 1965 г. в попытке избежать предоставления независимости при правлении родезийского большинства.

За этим последовала война за национальное освобождение (1972–1979 гг.), по результатам которой партизанские силы в итоге заставили правительство поселенцев сесть за стол переговоров. Соглашение о создании конституции, ставшее одним из результатов Ланкастерхаузской конференции в Лондоне, предоставило право голоса всему взрослому населению страны вне зависимости от расовой принадлежности в обмен на гарантии компенсационных выплат за проведение любых земельных реформ. На учредительных демократических выборах в апреле 1980 г., получив 63 % голосов по списочному голосованию, одержала победу партия Роберта Мугабе, который стал первым премьер-министром Зимбабве. Поначалу Мугабе искал возможности примирения с поселенцами, пригласив их остаться и развивать страну на благо всех.

Однако война за независимость обнажила глубокий раскол между шона и ндебеле. Каждое этническое сообщество сформировало собственную партию со своим военизированным крылом, располагавшим военными базами в соседних государствах – Мозамбике и Замбии соответственно. Между ними уже происходили вооруженные столкновения во время войны за национальное освобождение, которые привели к погромам, организованным правительством Африканского национального союза Зимбабве (ЗАНУ) против ндебеле в 1980‑е годы. К 1987 г. партия ндебеле – Союз африканского народа Зимбабве (ЗАПУ) была вынуждена согласиться на роль младшего партнера в объединенной национальной политической партии – Африканском национальном союзе Зимбабве – Патриотическом фронте (ЗАНУ – ПФ).

Парадокс политического режима в Зимбабве заключается в том, что при постепенном превращении в репрессивное де-факто однопартийное государство в стране была сохранена конституция, предусматривающая многопартийность. Действительно, оппозиционные партии могли участвовать в выборах, но они редко получали места в парламенте: например, по итогам выборов 1995 г. оппозиция получила только два места (против 118 у ЗАНУ – ПФ). Более того, избирательные кампании стали все чаще сопровождаться насилием, а результаты выборов – подтасовками, после того как Мугабе внезапно проиграл референдум по вопросу президентских полномочий в 2000 г. новой оппозиции, созданной на основе рабочих движений и известной под названием «Движение за демократические перемены». Обвинив своих политических оппонентов в том, что они представляют интересы колонизаторов и поселенцев, Мугабе обрушил на них арсенал инструментов принуждения, таких как запретительные законы, лишение свободы за политическую деятельность, внесудебные расправы, с целью уничтожить «Движение за демократические перемены». Таким образом, за прошедшее десятилетие одна из первых и наиболее многообещающих африканских демократий выродилась в нетерпимое и автократическое полицейское государство.

 

Объяснительные факторы

 

Какими факторами можно объяснить настолько разнящиеся политические результаты в Африке? Какие общие или отличительные черты лежат в основе приведенных выше примеров режимных транзитов? В этом разделе мы исследуем три структурные возможности, а именно международный, экономический и культурный контексты, а также инициативы политических лидеров и их взаимодействия с оппонентами. Как было показано выше, в нашем объяснении больший вес придается определенным политическим действиям и акторам, нежели более общим международным, экономическим или культурным силам.

 

Международные влияния

Было бы неразумно отрицать, что изменения в международной среде, такие как окончание холодной войны, не повлияли на режимные транзиты в Африке. В конце концов, внезапное быстрое распространение демократических экспериментов на континенте последовало за завершением холодной войны и падением Берлинской стены в 1989 г. Временные рамки этих событий подсказывают, что транзиты были ответом на внешние стимулы, такие как прекращение поддержки африканских авторитарных правительств со стороны сверхдержав, выдвижение политических условий при оказании помощи развитию со стороны Запада или распространение массовых протестов в поддержку демократии из стран Центральной и Восточной Европы.

Безусловно, без международного давления политический транзит в ключевых африканских странах был бы значительно отложен. В Южной Родезии (как тогда называлась Зимбабве) режим белого меньшинства был вынужден пойти на передачу власти в значительной мере под давлением международных торговых санкций, введенных в 1970‑е годы. Прежний режим мог находиться у власти только до тех пор, пока Южная Африка предоставляла Южной Родезии выход («дорогу жизни» для ее экономики) в большой мир; однако как только Южная Африка присоединилась к международному сообществу в требованиях перехода к правлению, основанному на принципе большинства, режим рухнул. В самой Южной Африке экономика начала сокращаться в 1980‑е годы по мере вывода иностранными инвесторами капиталов, заставляя правительство искать возможности политического примирения с Западом. Параллельно с этим крушение коммунизма в СССР и странах Центральной и Восточной Европы лишило АНК основных источников политической, военной и экономической поддержки. Поскольку обе стороны не имели средств добиться полной победы, каждая из них увидела выгоды в том, чтобы прийти к компромиссу.

Международные влияния определяли транзиты и в других странах континента. Иностранные доноры смогли подтолкнуть действующих президентов Бенина и Замбии к открытым выборам в значительной степени потому, что правительства этих африканских стран, зависевших от внешней помощи, были банкротами. Другие президенты, например, Заира (сейчас – Демократическая Республика Конго) и Танзании, быстро согласились провести политические реформы, являясь свидетелями всех этих событий, а также из-за смерти от рук собственных граждан своего союзника – руководителя Румынии Николаэ Чаушеску. В Того и Малави «эффект домино», вызванный демократизацией в соседних странах (Бенин и Замбия соответственно) побудил граждан выйти на улицы городов с требованиями осуществления политических перемен в собственных странах. А образ Нельсона Манделы, выходящего свободным из южноафриканской тюрьмы, позволил африканцам во всех странах континента набраться храбрости требовать возвращения утраченных свобод.

 

Экономические условия

К концу 1980‑х годов вот уже на протяжении двух десятилетий африканские страны испытывали замедление темпов экономического роста и столкнулись с углубляющимся экономическим кризисом. Показатели уровня жизни среднего африканца в 1989 г. были ниже, чем на момент обретения независимости. Таким образом, материальные затруднения создали общий контекст для политических реформ. Пока движения протеста не подняли знамя борьбы за демократию, они часто начинались как реакция на меры жесткой экономии.

Например, в Гане радикальный режим Ролингса создавал препятствия для частного предпринимательства, что привело к бегству капитала и нехватке товаров первой необходимости. Нуждаясь в инвестициях, правительство не видело другого выхода, кроме займов международных финансовых институтов, по условиям которых необходимо было провести сокращение числа служащих в государственном секторе и системе социального обеспечения. В Нигерии открытие месторождений нефти означало, что страна стала менее зависимой от иностранной экономической помощи, чем Гана. Однако сменяющие друг друга правительства допускали растрату поступлений от экспорта нефти, что вынудило правительство проводить собственную политику сокращения расходов. Несмотря на это, усилия по восстановлению экономики в Нигерии подвергались искажениям из-за коррупции, и к моменту смерти Абачи в 1998 г. правительство оставило любые попытки системного управления экономикой. По мере того как в обеих странах увеличивались масштабы нищеты, избиратели начали требовать хорошего управления (good governance), экономического дерегулирования и социальной справедливости. И граждане Ганы, и граждане Нигерии стали одинаково требовать создания дееспособного правительства, которое смогло бы претворить эти принципы в жизнь.

В большей или меньшей мере сценарий волнений, вызванных экономическими причинами, сработал в большинстве стран континента. В Бенине и Кении, но и в некоторых других странах все начиналось с демонстраций студентов, протестовавших против снижения покупательной способности государственных стипендий. В Мали и Танзании уличные торговцы требовали снятия ограничений на размещение лотков и условия торговли. В Конго, Гвинее и Замбии профсоюзы организовывали всеобщие забастовки, которые приостанавливали работу частного и государственного секторов в столичных городах. Неприятие коррупции было объединяющей темой, свидетельством чему могут служить, например, плакаты с надписью «Мобуту – вор!», которые держали государственные служащие во время забастовок в Заире. По мере того как граждане начинали ассоциировать свои личные экономические трудности с воровством, совершаемым политическими элитами, протесты стали принимать политический характер и люди начали склоняться к поддержке лидеров, выступавших с демократическими лозунгами.

 

Политическая культура и общество

Для демократического транзита необходим определенный уровень культурного единства. До того как граждане согласятся принять демократические правила в отношении политического режима, они сначала должны согласиться, что принадлежат к одному политическому сообществу. Иными словами, национальное единство часто является предварительным условием для установления демократии.

Однако конструирование разделяемого всеми чувства национального единства – незавершенный проект во всех рассмотренных в настоящей главе культурно разнородных государствах. Южноафриканское общество по-прежнему испытывает глубокие расколы, порожденные апартеидом и создавшие в значительной мере непреодолимые барьеры между белой, африканской, индийской и смешанной группами населения. Хотя численность поселенцев в Зимбабве после 1980 г. сократилась, идеология перманентной освободительной войны Мугабе поддерживает тлеющие очаги расизма. Более того, после обретения Зимбабве независимости возникла напряженность между шона и ндебеле. В Гане этнические расколы относительно менее политизированы, но заметны социальные и электоральные расколы между ареалом расселения аканов и Вольтой, а также между мусульманским севером и христианским югом. Наконец, Нигерия является эталоном сложной в культурном отношении африканской страны. Многочисленные этнические расколы сопровождаются религиозными, региональными и классовыми различиями, что ведет к появлению многоязычного общества, в котором каждая группа, обладающая идентичностью, ведет борьбу в первую очередь за собственную долю в национальном политическом и экономическом «пироге».

В некоторых африканских странах перспектива установления демократии вынудила политических акторов забыть, по крайней мере временно, о своих культурных различиях. В Гане, например, транзит 1996 г. был осуществлен без переноса центра политического влияния из региона Вольты, составлявшего базу поддержки инкумбента. В Зимбабве этнические группы африканцев смогли сдержать свои разногласия на достаточно продолжительное время для достижения более значимой цели – отстранения от власти белых поселенцев. В Южной Африке транзит 1994 г. стал тем моментом, когда отчужденные друг от друга сообщества осознали, что не смогут справиться в одиночку и что все расовые группы нуждаются друг в друге. Даже в Нигерии транзит 1999 г. представляет собой примирительную смену власти, при которой Обасанджо, будучи выходцем с юга, являющегося преимущественно христианским, пришел к власти после череды предшественников-мусульман. Однако в рамках этого перехода имплицитно присутствовало понимание того, что пост президента Нигерии в будущем продолжит циркулировать между разными религиозными и этническими сообществами, а также между севером и югом.

 

Роли политических акторов

Результаты выполненного анализа свидетельствуют о том, что определенные структурные условия, такие как международное влияние, экономический кризис и национализм, содействуют демократическим транзитам. Однако такая оценка оставляет за кадром важнейший дополнительный элемент – поведение политических акторов. В конце концов, именно люди осуществляют смену режима, даже если они оказываются в рамках сдерживающих их условий. Но кто эти люди? Здесь мы рассмотрим три типа акторов – находящиеся у власти политические элиты, оппозиционные движения и вооруженные силы.

Решения, которые принимали африканские политические лидеры, часто становились определяющими. Сложно представить себе мирный результат демократизации в Южной Африке, например, без решения Фредерика Виллема де Клерка рискнуть и начать политическую реформу или без решения Нельсона Манделы об отказе от радикальных экономических реформ и о выборе курса на политическое примирение. Часто в Нигерии недооценивали решение генерала Абдусалама Абубакара отказаться от прежних стереотипов военного подавления и его решимость быстро и организованно осуществить переход к гражданским выборам в 1999 г. Действительно, инкумбенты часто задают темп переходов, и не только от военного правления (как, например, постепенные шаги, санкционированные Ролингсом в Гане), но и от многолетних однопартийных режимов (как, например, в Танзании при Джулиусе Ньерере в 1995 г. и в Уганде при Йовери Мусевени в 2006 г.). В Танзании и Уганде фактически именно правящие лидеры убедили своих людей выбрать многопартийность. Однако в большинстве случаев инкумбенты прибегают к политической либерализации в качестве стратегии защиты для предупреждения нарастающих массовых протестов населения и сохранения своей власти. Этот подход был успешно применен в том числе Полем Бийя в Камеруне и Омаром Бонго в Габоне. На момент написания данной главы оба политических лидера находились у власти 25 и 27 лет соответственно.

Оппозиционные движения представляют собой еще одного важного игрока в «играх транзитов». В отличие от инкумбентов они никогда не имели доступа к ресурсам государства – финансовым и ресурсам принуждения. Но у них было преимущество привлекательных идеологий борьбы с коррупцией, защиты прав человека и демократических перемен. Способность оппозиционных движений использовать эти ресурсы для успешной борьбы за власть посредством выборов, в свою очередь, определялась появлением эффективных лидеров и объединением их последователей. Сравним Замбию и Кению. В Замбии деятель профсоюзного движения Фредерик Чилуба смог объединить «Движение за многопартийную демократию» (ДМД), коалицию разных этнических групп и классов, для решительной победы на выборах 1991 г. над действующим президентом Кеннетом Каундой. В Кении же оппозиция осталась расколотой на множество малых этнических и персоналистских партий, которые проиграли выборы 1992 и 1997 г. Зато на выборах победил действующий президент Даниэл Арап Мои, заручившийся поддержкой лишь трети избирателей. Демократический транзит в Кении завершился только в 2002 г. после того, как мелким партиям удалось сплотиться вокруг единого кандидата Мваи Кибаки от «Национальной коалиции радуги» (НАРК). Примечательно, что после прихода к власти ДМД и НАРК оказались не в силах поддерживать единство; обе партии не осуществляли коалиционного правления и страдали от бегства членов, что свидетельствует о том, что оппозиционные коалиции в Африке являются всего лишь союзами, основанными на поиске выгоды для их участников.

Наконец, непредсказуемым участником «игр транзитов» были военные. Решающее воздействие на развитие политических событий оказывало то, сохранят ли военные верность инкумбенту или поддержат оппозицию. Возьмем два из рассмотренных выше важнейших примеров. В Южной Африке исход транзита был окончательно закреплен тогда, когда силы обороны устояли перед соблазном бунта и дали клятву верности новому правительству национального единства во главе с Нельсоном Манделой. Напротив, попытка перехода к демократии в Нигерии была прервана, когда руководство вооруженных сил отказалось признать результаты более или менее свободных и честных выборов в 1993 г. Коротко говоря, от того как поступали военные – поддерживали или выступали против демократизации, зависел успех или неудача транзита. Этот устойчивый вывод имеет важные последствия для будущего демократии в Африке, поскольку показывает, что судьба политических режимов все еще зависит, пусть и косвенно, от людей с оружием.

 

Развилка и обусловленность

Теперь мы можем собрать воедино все рассмотренные факторы во всеохватывающее объяснение. Можно утверждать, что все рассмотренные факторы – и структурные, и непредвиденные – необходимы для всеобъемлющего понимания. Но в каком порядке их учитывать? Мы отдаем приоритет фактору политического действия, выдвигая предположение о том, что завершение демократических транзитов невозможно без соответствующего сочетания ключевых акторов – инкумбентов, оппозиции или военных, которые желали проведения действительно свободных и честных выборов и приняли их результаты.

Важные структурные условия, такие как этническое многообразие и экономический кризис, могли оказать влияние на перспективы демократизации, причем этническое многообразие – обычно негативное воздействие, а экономический кризис – обычно позитивное. Это необходимые «фоновые» факторы, которые необходимо учитывать. Окончание соперничества сверхдержав (холодной войны) было, несомненно, значимым ускоряющим условием. Однако все эти структурные факторы были общими для практически всех стран Африки. Следовательно, исключительно структурный анализ не позволяет объяснить разнообразие исходов транзитов, будь то либеральная демократия, электоральная демократия, электоральная автократия или нереформированная автократия. Для объяснения результирующих режимов необходимо учитывать стратегические политические взаимодействия ключевых акторов во время транзита. Мы должны знать, какие ресурсы были в распоряжении инкумбентов и оппозиции, например, репрессии со стороны государства versus политических протестов, и как завершалось противостояние между инкумбентами, оппозицией и военными.

22.2. Ключевые положения

• Хотя определенные фоновые структурные условия могли быть необходимы для осуществления транзита, ни один из факторов, ни даже комбинация культурных, экономических или международных факторов не являлись достаточными.

• Для осуществления демократического транзита в стране должна существовать организованная группа, выступающая за демократические реформы, располагающая достаточными ресурсами, для того чтобы бросить вызов инкумбентам.

• Объяснение ситуации в Африке должно быть ситуативным (conjunctural): структурные условия создавали определенный набор политических ресурсов, однако ключевым фактором является использование политическими акторами возникших возможностей.

 

Институциональные вызовы

 

Недавно учрежденные в Африке демократические режимы являются незрелыми и хрупкими. Главным вызовом для углубления демократии является создание институтов политической подотчетности, что применительно к Африке означает создание сдержек власти президентов, обладающих значительными полномочиями. Политическая подотчетность является центральным принципом функционирующей демократии, так как она устанавливает правило ответственности правителей перед населением.

Подотчетность может проявляться разными способами: «вертикальная» подотчетность правителей перед гражданами, «горизонтальная» подотчетность исполнительной власти перед другими ветвями власти или правительственными организациями, а также «непрямая» (obliquely) – перед институтами политического общества и гражданского общества, такими как политические партии, добровольные организации и СМИ. В Африке специфическая форма «вертикальной» подотчетности – соревновательные многопартийные выборы – начала укореняться относительно недавно. Однако в других составных частях демократического режима институты «горизонтальной» подотчетности, такие как независимая судебная власть, защищающая гражданские свободы и верховенство закона, развиты в гораздо меньшей степени. Отсюда наиболее распространенная форма демократии в регионе – электоральная демократия (а не либеральная демократия). Сходным образом, качество недавних выборов в регионе оставляет желать лучшего, особенно в электоральных демократиях. Далее мы рассмотрим основные вызовы институциональному строительству, начиная с выборов, но также включая другие правительственные, политические и гражданские институты.

 

Выборы

Конкурентные многопартийные выборы уже стали неотъемлемой нормой африканской политики. Практически каждый африканский президент считает абсолютно необходимым проводить выборы для легитимизации своей власти. В редких случаях вмешательства военных (как в Нигере в 1999 г.) организаторы переворотов сейчас практически сразу заверяют, что распоряжаются властью лишь на ограниченный период времени, необходимый для проведения гражданских выборов. 82 % рядовых африканцев, опрошенных в 18 странах в 2005 г., полагали, что регулярные, открытые и честные выборы являются наилучшим способом отбора политических лидеров.

Поскольку выборы в настоящее время являются широко распространенной ценностью, они проводятся во всевозможных режимах. Однако качество этих выборов неодинаково. В либеральной демократии, которой является Южная Африка, выборы профессионально организованы и проходят в условиях свободы слова. В электоральной демократии Ганы качество избирательных кампаний постепенно улучшилось: нарушения сведены к минимуму, как и оспаривание результатов выборов. Однако в Нигерии проведение выборов свидетельствует о продолжающемся упадке, что проявляется в росте уровней покупки голосов и устрашения с использованием насилия. Если в 1999 г. наблюдатели могли утверждать, что выборы в этой стране примерно отражают волю народа Нигерии, то к 2007 г. это было уже невозможно. К указанному времени качество выборов в Нигерии приблизилось к низкому уровню выборов в электоральной автократии, каковой является Зимбабве, где действующие кандидаты от партии ЗАНУ – ПФ открыто подтасовали результаты выборов 2005 и 2008 гг. (парламентских и президентских соответственно), воспрепятствовав проведению избирательной кампании оппозиции и манипулировав подсчетом голосов.

В условиях отсутствия набора полностью развитых политических институтов открытость выборов является надежным способом обеспечить качество демократии. Как было показано выше, свободные и честные выборы ассоциируются с либеральной демократией, тогда как нечестные – с электоральной автократией. Именно такие параллели проводят рядовые граждане стран региона. Согласно опросам общественного мнения, граждане демонстрируют уровни удовлетворения демократией, отражающие то, как они оценивают степень свободы и честности последних национальных выборов. Оценки рядовыми гражданами уровня развития демократии в каждой конкретной стране, в свою очередь, зависят от сменяемости правящих партий на выборах. В каждом таком случае, как в Гане в 2000 г., Сенегале в 2001 г. и Мали в 2002 г., приверженность граждан демократии росла, так как они воспринимали выборы в качестве эффективного механизма обеспечения подотчетности лидеров. И наоборот, чем больше времени проходило без смены правительств, тем больше граждане начинают задаваться вопросом, все ли порядке с выборами и демократией.

 

Политические партии

Итоги выборов отчасти зависят от степени плюрализма в политическом обществе. В странах Африки конкурентные двухпартийные системы большая редкость. Есть совсем немного стран, включая Ботсвану, Гану, Кабо-Верде и Сенегал, где существуют оппозиционные группы, достаточно подготовленные для того, чтобы сформировать правительство. Не менее редкими являются коалиционные правительства, состоящие из множества мелких партий (например, Мали и Нигер). Вместо этого обычная картина – единственная доминирующая партия в окружении множества мелких партий-сателлитов. Устойчивость де-факто однопартийных режимов в Южной Африке, Зимбабве, Намибии, Замбии, Танзании и Уганде отражает преемственность с существовавшими прежде постколониальными практиками. Действительно, в Танзании, которой бессменно управляет с 1961 г. одна и та же партия, затруднительно обнаружить различия между режимом, существовавшим в период действия старой однопартийной конституции, и режимом, функционирующим в условиях новой конституции, допускающей многопартийность.

Неравномерное распределение власти между правящими и оппозиционными партиями имеет экономические и культурные корни. Правящие партии обладают преимуществами доступа к бюджетным и регулятивными ресурсам государства. В африканских странах именно государство является главным источником рабочих мест, пособий, стипендий, лицензий и других привилегий, которыми правители распоряжаются для вознаграждения сторонников и наказания оппонентов. Со своей стороны, оппоненты властей вынуждены получать ресурсы из частного сектора, который обычно невелик и часто имеет неформальный характер. Поэтому оппозиционные партии склонны группироваться (если вообще группируются) на основе интересов и амбиций богатых индивидов. Этот процесс способствует воспроизводству патологий персоналистского правления и патронажа. В культурном отношении правящие элиты обычно поощряют идеологию национального единства, которая легко может быть использована для того, чтобы объявить легитимную оппозицию в нелояльности. Большинство обычных африканцев также воспринимают оппозиционные партии в негативном свете: уровень доверия к ним находится на самом низком уровне по сравнению с любыми другими политическими институтами (см. табл. 22.2). И хотя граждане постепенно приходят к пониманию желательности того, что необходимо более одной жизнеспособной партии, они все еще опасаются того, что конкуренция между многими партиями может привести к политическому насилию.

Таблица 22.2. Уровень доверия населения к политическим институтам в 2005 г.

Примечание: В ячейках таблицы – процент случайно отобранных респондентов, ответивших, что они «сильно доверяют» или «доверяют до некоторой степени» соответствующему институту.

Источник:.

 

Гражданское общество

Институты гражданского общества порой оказываются более эффективными, нежели оппозиционные партии, в обеспечении подотчетности правительства. Недавняя политическая либерализация в странах Африки позволила выражать независимые мнения, в том числе многие из тех, которые ранее не были представлены. После 1990 г. увеличилось число частных газет, журналов, радиостанций и даже телеканалов, и некоторые из них сейчас бросают вызов традиционным взглядам, распространяемым официальной прессой и электронными СМИ. Появились неподконтрольные государству местные неправительственные правозащитные структуры, осуществляющие мониторинг нарушений прав человека, формирующие антикоррупционную повестку дня и осуществляющие гражданское воспитание.

Однако эти приобретения и политическая подотчетность, которая возможна благодаря им, отмечаются не во всех странах. Например, «Кампания действий за обеспечение лечения» (Treatment Action Campaign) в Южной Африке вынудила правительство с опозданием начать распространение доступных лекарств для проведения антиретровирусной терапии пациентам, больным СПИДом. Некоторые независимые СМИ в Нигерии беспощадно разоблачают случаи коррупции в среде высших чиновников, особенно губернаторов. Однако в Зимбабве боевики правящей партии сорвали деятельность неправительственных организаций в сфере гражданского воспитания и программ экстренной продовольственной помощи в тех районах, где сильна оппозиция. А с учетом того, что иностранные журналисты не имеют возможности работать в Зимбабве, при подозрительных обстоятельствах была взорвана и сгорела редакция оппозиционной газеты «Дэйли ньюс». По сути, гражданские организации и СМИ работают без ограничений только с разрешения властей. Как показал запрет на вещание в прямом эфире после выборов в Кении в 2007 г., вызвавших протесты против их результатов, правительства могут безнаказанно нарушать гражданские свободы даже в тех странах, которые ранее двигались к демократии.

 

Легислатуры и суды

Эффективность политических и гражданских требований подотчетности часто зависит от того, выполняют ли институты государства предписанные им конституцией роли. Действуют ли легислатуры и суды независимо, особенно в целях ограничения исполнительной ветви власти? Рассмотрим сначала легислатуры. Несмотря на слабость по сравнению с органами исполнительной власти, эти институты горизонтальной подотчетности сегодня, как утверждается, более эффективны, чем когда-либо с момента обретения независимости. В Гане Национальная ассамблея получила признание в качестве площадки для обсуждения проблем публичной политики и изменения статей государственного бюджета, особенно после того как выборы 1996 г. ослабили доминирование правящей партии. В Нигерии (равно как в Замбии и Малави) парламентарии голосовали против попыток президентов внести изменения в конституцию для отмены предельных сроков нахождения на президентском посту.

И тем не менее парламенты всех стран региона страдают от недостатка финансирования, настолько острого, что избранные представители с трудом могут осуществлять изучение законодательных актов или работать в своем избирательном округе. В случаях, когда законодатели все же получают доступ к бюджету, как в Нигерии и Кении, они обычно увеличивают размер своих зарплат и объем льгот прежде, чем начинают заниматься общественными делами. До тех пор пока исполнительная ветвь власти контролирует финансовые ресурсы, независимость законодательной власти подвергается опасности. В условиях электоральной автократии президент Зимбабве Роберт Мугабе назначает часть членов парламента, создал в 2005 г. вторую палату – сенат и внедрил в парламент своих назначенцев, состоящих на щедром содержании. Будучи обязаны президенту, эти лоялисты без проблем одобряют любые, даже самые драконовские, законодательные инициативы в интересах исполнительной ветви власти.

Степень независимости судебной власти также различается в разных режимах. В условиях либеральной демократии в Южной Африке независимый конституционный суд иногда выносит решения не в пользу правительства АНК, включая случай с лекарствами против СПИДа, приведенный выше. В Нигерии суд нейтрализовал часть самых грубых нарушений, допущенных в ходе выборов 2007 г., например, не позволил отстранить от участия в президентских выборах главного оппонента Обасанджо. В Южной Африке многие чернокожие граждане все еще питают недоверие к судам, состоящим из белых судей, работавших при прежнем режиме, а в Нигерии судебная система также поражена всепроникающей коррупцией. И снова Зимбабве является вопиющим примером произвола. В 2001 г. правительство Мугабе вынудило уйти в отставку неуступчивого председателя Верховного суда, заменив его покладистым политическом союзником.

Из-за неравномерных показателей функционирования в некоторых странах институтам горизонтальной подотчетности еще только предстоит обрести всеобщее доверие населения. Согласно результатам опросов «Афробарометра» (Afrobarometer) в 2005 г., судебной власти граждане доверяют больше, чем легислатурам (см. табл. 22.2). Наибольшим доверием суды пользуются в Южной Африке, наименьшим – в Нигерии. Наибольшим доверием законодательная власть пользуется в Гане, наименьшим – в Нигерии. В Зимбабве только треть населения доверяет законодательной власти. Таким образом, в то время как независимая судебная ветвь власти, возможно, укрепляется в некоторых либеральных и электоральных африканских демократиях, законодательная ветвь власти, скорее всего, не может рассчитывать на доверие во многих гибридных режимах и электоральных автократиях Африки. Создание крепких демократических институтов – как в государстве, так и в обществе – остается незавершенным проектом в большинстве африканских стран.

22.3. Ключевые положения

• Соревновательные многопартийные выборы сегодня являются институтом африканской политики, хотя качество некоторых выборов оставляет желать лучшего.

• Институты горизонтальной подотчетности, такие как парламенты и суды, редко располагают достаточными полномочиями или независимостью для ограничения исполнительной ветви власти.

• Политическое и гражданское общество, включая политические партии, ассоциации на добровольной основе и СМИ, становятся более развитыми, но все еще остаются слабыми в отношениях с государством.

 

Заключение

В современной Африке очень мало консолидированных демократий, если таковые вообще здесь имеются. Подвергшиеся реформам режимы остаются непрочными и незавершенными. Даже многообещающие либеральные и электоральные демократии, такие как в Южной Африке и Гане, не застрахованы от скатывания в гибридные или авторитарные системы (типичные примеры такой динамики – Нигерия и Зимбабве). Представленная в главе палитра африканских политий свидетельствует о широте вариаций режимов по показателю качества демократии, которую африканцы созидают в разных частях континента.

Однако за этим пышным разнообразием, являющимся настоящей находкой для компаративистов, скрывается ряд суровых закономерностей. Все потенциальные демократы сталкиваются с вызовом жестких структурных ограничений. В то время как в 1990‑е годы политические акторы могли влиять на развитие событий в бурный период режимных переходов, в начале XXI в. им существенно сложнее обеспечить эффективное человеческое действие для реализации более долгосрочных задач консолидации демократических институтов.

Во-первых, по сравнению с периодом после окончания холодной войны, когда США остались единственной сверхдержавой и были последовательным защитником демократии, произошли изменения в международной среде. После терактов в сентябре 2001 г. во внешней политике США возник не менее важный, чем демократизация, приоритет обеспечения национальной безопасности. Поэтому, например, была оказана поддержка недемократическому режиму в Эфиопии, борющемуся против джихаддистов. В то же самое время Китайская Народная Республика «дотянулась» до Африки в поисках нефти и сырья, необходимых для поддержания стремительного роста собственной экономики. Для авторитарных режимов в африканских странах, включая Зимбабве и Судан, легко иметь дело с таким режимом-единомышленником, который не требует осуществления демократизации в качестве условия ведения торговли или оказания помощи. Действительно, глобальное распространение демократизации, от которой выиграли все регионы мира, включая Африку, сегодня, возможно, уступает место периоду спада демократии в мире.

Во-вторых, свойственная африканским государствам слабость представляет собой структурное препятствие для углубления демократии. Как отмечает ряд исследователей, демократический проект в Африке зачастую начинался еще до окончания процесса государственного строительства (state building). Центральные правительства, которые не в состоянии проецировать власть на всю территорию своих государств, как, например, в Сомали, ДРК и других «гибнущих» (failing states) или «несостоявшихся» (failed states), являются негодной основой для построения демократии. Действительно, новые демократии в Африке возникали только в самых сильных государствах континента, а не на территориях, страдающих от политической нестабильности, неэффективности правительства и бесконтрольной коррупции. Ограничение, связанное со слабыми государствами, не должно служить указанием задержать начало демократизации вплоть до создания фундамента эффективной власти. Скорее требуется такой политический порядок, который сопровождается верховенством закона, когда любые претензии на обретение политической власти будут изначально легитимными.

В-третьих, Африка остается самым бедным континентом мира. Современные демократии впервые в истории возникали только в богатых, промышленно развитых государствах мира. Однако предварительное условие достаточного уровня экономического развития, кажется, смягчилось после того, как беднейшие страны Африки, такие как Мозамбик и Либерия, осуществили переход к электоральной форме демократии. Но как долго может выжить демократия в бедных странах? Утверждается, что рано или поздно избираемые правительства будут вынуждены обеспечить обездоленным группам населения блага экономического развития. В противном случае рядовые граждане потеряют веру в демократию. Однако сегодня большинство африканцев, по-видимому, довольны возможностью распоряжаться политическими свободами, обеспечиваемыми демократическим режимами, даже если они не сопровождаются улучшением материального положения. Этот политический «медовый месяц» уже длится дольше, чем ожидали многие аналитики. Однако терпение многострадальных африканцев не безгранично.

Наконец, политическая культура изменяется медленно. В большинстве африканских стран социальные взаимоотношения, включая отношения между лидерами и их последователями, остаются чрезвычайно персонифицированными. Формальные политические правила зачастую отодвигаются на второй план, а на первый выходят культурные нормы, такие как родство, взаимность и перераспределение. В извращенном виде эти нормы порождают такие патологии, как непотизм и коррупция. Безусловно, элиты в африканских государствах, даже избранные в ходе открытых и честных выборов, всегда выступают в качестве политических патронов, чья главная цель заключается в привлечении лояльной группы клиентов. В большей мере, чем в других регионах мира, они манипулируют структурами государства и процедурами демократии для распределения благ в обмен на голоса избирателей. В условиях такого неформального обмена демократия нередко обретает новые и зачастую чужеродные формы, создающие для рядовых граждан трудности в обеспечении подотчетности их лидеров.

Вышеизложенное дает основания вернуться к вопросу о человеческом факторе. Люди, не очень хорошо знающие реалии африканской политики, часто утверждают, что африканский континент нуждается в более достойных лидерах. Хотя в этой точке зрения есть доля правды, здесь перепутаны причины и следствие. За исключением тех случаев, когда политические лидеры – это самоотверженные служители общества, политические лидеры вряд ли добровольно подчинятся власти закона, усилят формальные политические институты или направят инвестиции скорее в экономический рост, а не в политический патронаж. Короче говоря, демократические лидеры редко появляются по доброй воле. Активные граждане должны сделать их подотчетными. Именно так начинается демократия.

Вопросы

1. Насколько медленнее или быстрее развиваются процессы демократизации в Африке южнее Сахары по сравнению с другими регионами мира?

2. Насколько широко были распространены демократические транзиты в странах Африки в 1990‑е годы?

3. Определите различные типы современных политических режимов в Африке южнее Сахары, используя примеры конкретных стран.

4. Используя в качестве примеров Южную Африку и Зимбабве, сопоставьте траектории режимных трансформаций бывших белопоселенческих государств на юге Африки.

5. Используя в качестве примеров Гану и Нигерию, сопоставьте траектории режимных трансформаций бывших военных режимов в Западной Африке.

6. Какие структурные факторы способствовали демократическим транзитам 1990‑х годов в Африке? Являются ли эти факторы обязательными, достаточными или ни теми ни другими?

Посетите предназначенный для этой книги Центр онлайн-поддержки для дополнительных вопросов по каждой главе и ряда других возможностей: <>.

Дополнительная литература

Afrobarometer. The Status of Democracy, 2005–2006: Findings from Afrobarometer Round 3 for 18 Countries // Afrobarometer Briefing Paper. 2006. Р. 40. (доступно на сайте <>). Краткие обзоры общественного мнения в странах Африки по вопросам демократии.

Bratton M., van de Walle N. Democratic Experiments in Africa: Regime Transitions in Comparative Perspective. Cambridge: Cambridge University Press, 1997. Детально изложен материал, содержащийся в данной главе.

Nugent P. Africa Since Independence. L.: Palgrave Macmillan, 2004. Вероятно, это лучший обзор современной политической истории Африки.

Posner D., Young D. The Institutionalization of Political Power in Africa // Journal of Democracy. 2007. Vol. 18. No. 3. P. 126–140. Содержится доказательство возрастающей силы формальных политических институтов.

Schedler A. (ed.). Electoral Authoritarianism: The Dynamics of Unfree Competition. Boulder (CO): Lynne Rienner, 2006. Полезная концептуальная рамка для изучения политической сферы в Африке.

Полезные веб-сайты

 – Ценная электоральная статистика по странам Африки.

 – Обзор того, что думают рядовые африканцы.

 – Содержатся данные, указывающие на необходимость расширения помощи африканским странам.

 

Обзор главы

В главе содержится подробный обзор динамики демократизации в Восточной Азии за последние два десятилетия. Вначале прослежена история демократических транзитов, затем изучены их контуры, модели и источники в сравнительной перспективе. Далее рассмотрена степень консолидации демократий третьей волны с оценкой их функционирования. Наконец, исследованы перспективы демократической смены режимов в Китае и Сингапуре. Анализ данных Freedom House и Всемирного банка показывает, что на новую волну глобальной демократизации Восточная Азия отреагировала с задержкой в том, что касается не только трансформации авторитарных режимов в электоральные демократии, но и консолидации электоральных демократий в успешно функционирующие либеральные демократии. В то же время анализ опросов «Азиатского барометра» (Asian Barometer) свидетельствует о том, что граждане Китая и Сингапура поддерживают существующие в их странах режимы, считая их успешно функционирующими демократиями, и в целом не выступают за демократическую смену режимов в них.

 

Введение

Азия является не только самым большим, но и самым населенным континентом мира. На пространстве от Ближнего Востока до южных островов Тихого океана находятся 60 государств и проживает более 60 % населения мира. К мировому культурного вкладу Азии можно отнести зарождение буддизма, конфуцианства, индуизма, синтоизма, даосизма, большинство последователей ислама также проживает в Азии. В экономическом плане Азия включает очень богатые страны, такие как Япония и Сингапур, и очень бедные страны, такие как Бангладеш и Мьянма. С политической точки зрения Азия обладает поразительно широким спектром режимов – от старейших незападных демократий в Индии и Японии до самых деспотичных режимов мира в Мьянме и Северной Корее. В целом трудно преувеличить колоссальные различия между азиатскими странами в природных ресурсах, культурном и религиозном наследии, социально-экономическом развитии и политической истории.

Действительно, Азия настолько велика и разнообразна, что сравнение всех стран и выявление хотя бы некоторых общих моделей азиатской демократизации проблематично. В попытке определить эти модели мы следуем традиционной практике деления континента на регионы, фокусируясь на Восточной Азии – регионе, занимающем северо-восточную и юго-восточную части континента. В этой главе мы рассматриваем процесс демократизации, который происходит в данном регионе с середины 1970‑х годов. Большая часть нашего анализа посвящена семи странам региона (из 14), пережившим демократические транзиты в последние два десятилетия, а именно: Индонезии, Камбодже, Монголии, Таиланду, Тайваню, Филиппинам и Южной Корее. Помимо этого, мы проанализируем перспективы демократической смены режимов в Китае и Сингапуре, которые являются одними из наиболее заметных недемократических стран мира.

Для того чтобы предложить подробный обзор динамики демократизации в Восточной Азии, глава начинается с краткого описания трех факторов – экономического развития, конфуцианства и восприятия демократии элитами, которые сформировали контуры демократизации в Восточной Азии. За этим следует обзор распространения глобальной волны демократии в Восточной Азии, начавшейся с падения личной диктатуры на Филиппинах в 1986 г. В последующих трех разделах анализируется, как в институциональном плане и фактически происходила демократизация в странах Восточной Азии. После разностороннего анализа демократических транзитов рассматриваются перспективы присоединения Китая и Сингапура к глобальной волне демократизации. В последнем разделе отмечены отличительные характеристики демократизации в Восточной Азии, а также оценивается их значение для продолжающейся научной дискуссии о причинах и последствиях демократизации.

 

Восточная Азия как регион демократизации

Демократизацию формирует множество факторов, в том числе внутренний и международный контексты, и в этом процессе принимают участие и политические лидеры, и простые граждане. По словам Сэмюэля Хантингтона, первые являются causes (носителями идеи процесса), а вторые – causers (зачинщиками, запускающими процесс) демократизации. Среди многочисленных причин, повлиявших на демократизацию в Восточной Азии за последние два десятилетия, двумя наиболее контекстно уникальными являются экономическое развитие и азиатские конфуцианские культурные ценности. Что же касается людей, вовлеченных в процесс демократизации, то политические элиты, по мнению Фридмана, – наиболее сильные ее «зачинщики». В этом разделе мы рассматриваем, каким образом эти структурный и культурный факторы определяют действия политических лидеров и простых граждан в контексте демократической смены режима.

В экономическом плане Восточная Азия во многом отлична от остальных регионов демократизирующегося мира. В отличие от подобных им стран в других регионах некоторые страны здесь достигли небывалого уровня экономического роста и социальной модернизации при авторитарном правлении. До начала демократических транзитов большая часть восточноазиатских стран, за исключением Монголии и Филиппин, на протяжении десятилетий переживала быстрый и устойчивый экономический рост, избавив миллионы людей от бедности и неграмотности. Эта модель растущего экономического процветания и расширяющейся социальной модернизации при авторитарном правлении резко контрастирует с хронической экономической стагнацией и социальным спадом, которые переживали страны Центральной и Восточной Европы при коммунистическом правлении, а страны Латинской Америки – при военных режимах. Растущее благосостояние при авторитарном режиме означало, что рядовые граждане в новых демократиях в Восточной Азии имели меньше стимулов к отказу от авторитаризма в пользу демократии, чем их собратья в других авторитарных режимах.

В культурном отношении Восточная Азия является регионом, пронизанным ценностями конфуцианства, причем даже в Малайзии и других государствах неконфуцианской Юго-Восточной Азии. Конфуцианские ценности, когда-то преподносившиеся как «азиатские ценности», исторически сыграли важную роль в формировании приоритета прав и обязанностей граждан-индивидов, а также силы и авторитета их политических лидеров. Помимо придания особенных характеристик политическим институтам и их практикам, эти ценности влияли на формулирование и реализацию политического порядка и национальной безопасности как целей государственного развития. Они же считаются и базовым источником делегативной демократии с концентрацией власти в исполнительной ветви.

Согласно Хантингтону и многим другим исследователям, эти ценности ставят семью и общество над индивидом, дисциплину и иерархию – над свободой и равенством, а консенсус и гармонию – превыше разнообразия и конфликта. Многие теоретики утверждают, что культурные ценности коллективизма, иерархичности и конформизма, по всей вероятности, ослабляют процесс культурной демократизации, снижая мотивацию населения восточноазиатских стран отказываться от норм авторитарного правления и принимать ценности демократии (см., напр.:).

Эти же авторитарные ценности конфуцианства известны своим влиянием на осмысление демократизации в Восточной Азии через продвижение нелиберальных или недемократических концепций «хорошего» управления и политики (good government and politics), в особенности в среде политических лидеров данных стран. В частности, эти ценности стали стимулом для некоторых политических лидеров Восточной Азии, таких как бывший премьер-министр Сингапура Ли Куан Ю и бывший премьер-министр Малайзии Махатхир Мохамад, для разработки модели авторитарного управления (governance) под названием «азиатская демократия». Ставя мир и процветание общества выше прав и свобод граждан-индивидов, эти лидеры приравнивали демократию к благожелательному (benevolent) или мягкому авторитаризму и отстаивали его в качестве жизнеспособной альтернативы западной либеральной демократии, основанной на ценностях индивидуализма и плюрализма. Апеллируя к культурным отличиям Восточной Азии от Запада, они стремились предотвратить давление демократизации на их авторитарные политические системы.

Конфуцианские ценности оказывали влияние не только на лидеров авторитарных режимов в Восточной Азии, но и на первое поколение лидеров новых демократий региона. В качестве демократически избранных президентов, например, Ким Ён Сам и Ким Дэ Чжун в Южной Корее признавали свободные, честные и конкурентные выборы как ключевую составляющую демократической политики. Но, придерживаясь конфуцианских норм, придающих особое значение роли добродетельного лидера, стоящего над законом, они сами зачастую не подчинялись базовым законам и правилам демократической политики. Ким Дэ Чжун тайно передал 500 млн долл. Северной Корее для первого саммита двух корейских государств, что позволило ему стать лауреатом Нобелевской премии мира. Во многих других странах Восточной Азии лидеры, как известно, также имеют минималистские представления о демократии, сводящиеся лишь к свободным и конкурентным выборам.

Глобальная волна демократизации достигла Восточной Азии в 1986 г., когда произошло ненасильственное смещение диктатора Фердинанда Маркоса гражданским движением на Филиппинах. Год спустя в Южной Корее был положен конец военному правлению и впервые за последние три десятилетия в результате свободных и конкурентных выборов был избран новый президент. В том же году после более чем 30-летнего правления партии Гоминьдан на Тайване было отменено военное положение и началась эпоха высококонкурентной многопартийной демократии. В 1990 г. Монголия стала демократией третьей волны, отказавшись от существовавшей в течение 60 лет коммунистической однопартийной системы и проведя конкурентные многопартийные выборы. Парижские соглашения октября 1991 г. сделали возможным начало демократического транзита в Камбодже. В 1992 г. в Таиланде было восстановлено демократическое правление после массовых протестов, в результате которых ушло в отставку поддерживаемое армией правительство. В 1999 г. в Индонезии закончилась эпоха 30‑летней личной диктатуры Сухарто, после чего в результате демократических выборов Индонезия стала крупнейшей демократией в регионе. К концу 1990‑х годов в результате глобальной волны демократизации в Восточной Азии появилось семь новых демократий.

Таблица 23.1. Изменяющийся характер политических систем в Восточной Азии

Примечание: Все данные представляют собой обобщенные оценки Freedom House (в скобках содержатся отдельные оценки для политических прав и гражданских свобод); свободные: 1–2,5; частично свободные: 3–5; несвободные: 5,5–7.

Источник:.

Как показывает этот исторический обзор, процесс демократизации в регионе происходил постепенно. На сегодняшний день, спустя 30 лет после начала демократической волны в Южной Европе, половине стран Восточной Азии еще предстоит пройти через демократические перемены (см. табл. 23.1). Более того, две новые демократии – Камбоджа и Таиланд – вернулись к авторитарному правлению. Филиппины также более не классифицируются как электоральная демократия из-за политических убийств активистов, представляющих левую часть политического спектра. В итоге в докладе Freedom House за 2008 г. лишь меньшинство из пяти стран в регионе были названы либеральными демократиями: Япония, Южная Корея, Монголия, Индонезия и Тайвань. И в общем, демократические преобразования авторитарных режимов в Восточной Азии фактически приостановились более чем на десятилетие.

Но почему Восточная Азия медленнее, чем другие регионы, реагирует на глобальные волны демократизации? Одна из причин – небольшое число примеров смены режимов. На протяжении большей части истории Восточной Азии смены правительств или изменения политических режимов, не говоря уже о демократизации, были крайне редки. Например, в Сингапуре партия Народного действия находится у власти с 1959 г. В Японии за исключением небольшого 11-месячного промежутка в начале 1990‑х годов Либерально-демократическая партия находится у власти с окончания Второй мировой войны. В Малайзии Объединенная малайская национальная организация бывшего премьер-министра Махатхира Мохамада все еще находится у власти после более 50 лет правления. В Индонезии партия Голкар правила с 1967 по 2001 г., а на Тайване партия Гоминьдан правила более 40 лет. Многие ученые объясняют устойчивую лояльность однопартийной системе и общее неприятие смены власти в политике конфуцианской системой ценностей, которая подчеркивает уважение к власти и неприятие политических изменений.

23.1. Ключевые положения

• Улучшение материального положения в условиях авторитарного правления сдерживало безусловную поддержку новых демократических правительств со стороны рядовых жителей Восточной Азии, до тех пор пока они не начали предлагать ощутимые преимущества.

• Конфуцианские понятия хорошего правительства и руководства, оцениваемых в соответствии с критериями гармонии и образца добродетели, по всей вероятности, обусловили восприятие старшим поколением политических лидеров демократии как источника хаоса.

• Эти понятия также, скорее всего, удерживали политических лидеров от удовлетворения потребностей граждан в демократической смене режима и от расширения частичной демократии до полноценной.

• Распространение демократии в Восточной Азии началось с задержкой, проходило медленнее, и в конце 1990‑х годов демократизация остановилась.

 

Переход к демократии

 

Типы демократической смены режимов

Первый шаг на пути трансформации авторитарных правительств в полноценные демократии – смена авторитарного режима на демократический, даже если это будет ограниченная демократия. Какую роль сыграли простые граждане Восточной Азии и их политические лидеры в этом переходе? Хантингтон разделил транзиты на три типа в зависимости от того, кто играет ведущую роль в этих процессах. Если это оппозиция, то имеет место смещение (replacement). Трансформация (transformation) происходит, если правящие элиты играют лидирующую роль. Если и правящая элита, и оппозиция играют одинаково значимую роль, имеет место замещение (transplacement) режима. Из приведенных трех типов смещение и трансформация представляют собой соответственно наиболее и наименее радикальные виды демократического транзита.

Таблица 23.2. Типы демократических транзитов и рейтинги демократии в Восточной Азии

Источники: Данные о транзитах получены из исследования Адриана Каратницкого и Питера Акермана; данные Freedom House – на вебсайте <>. Типы транзитов классифицированы по схеме Хантингтона.

В табл. 23.2 приведен список недавно перешедших к демократии государств Восточной Азии с указанием типа изменения режима и обобщенной оценки политических прав и свобод по версии Freedom House на точке транзита, а также их более поздняя оценка в 2007 г. В таблице, кроме того, указано, какие движущие силы действовали в ходе транзита каждого из государств, и то, отмечалось ли в процессе транзита существенное насильственное противостояние между государством и силами оппозиции. В Восточной Азии единственным случаем установления демократии путем насильственного смещения режима являются Филиппины, а Тайвань – единственным примером постепенного перехода к демократии, где правящая элита играла роль инициатора и лидера.

 

Филиппины

Процесс перехода Филиппин к демократии начался в период президентства Фердинанда Маркоса, правившего более 20 лет, с 1965 по 1986 г. За это время он он приостановил действие и отменил Конституцию 1935 г., для того чтобы иметь возможность быть избранным на шестилетний срок неограниченное число раз; вверил ключевые должности в правительстве своей жене, детям, родственникам и близким друзьям; объявил в государстве военное положение для укрепления своей власти; позволил службам государственной безопасности подвергнуть пыткам и убить более 30 000 человек, включая главного оппозиционера, сенатора Бенигно Акино-младшего в 1983 г. Все это время Маркос и его семья планомерно обогащались путем открытой и повсеместно распространенной коррупции. На протяжении всего срока пребывания у власти этого невоенного диктатора официальный ежегодный доход Маркоса не превышал 5700 долл. Когда он покинул страну в 1986 г., его личное состояние оценивалось в более чем 5 млрд долл.

Разрастающаяся коррупция и масштабное политическое насилие привели к отчуждению от режима всех слоев общества, включая бывших сторонников Маркоса. В феврале 1986 г. он баллотировался на четвертый президентский срок против Корасон Акино. Несмотря на то что он был объявлен победителем в этих сфальсифицированных выборах, Маркосу пришлось бежать на Гавайи в день инаугурации, так как в стране начались массовые волнения, известные как «Революция народной власти», в которых приняло участие не менее 500 000 филиппинцев, включая также некоторых религиозных, политических и военных лидеров. После бегства Маркоса Корасон Акино, лидер оппозиционного движения, стала президентом первой демократии третьей волны в Восточной Азии.

 

Южная Корея

Вслед за Филиппинами глобальная волна демократизации достигла других стран Восточной Азии и запустила процесс политического транзита в Южной Корее. Генерал Пак Чон Хи жестко управлял страной в период своего более чем 20‑летнего правления (с 1961 г.), при этом активно развивая экономику страны за счет роста экспортной промышленности. Менее чем через два месяца после убийства Пака, 26 октября 1979 г., в результате военного переворота к власти пришел генерал Чон Ду Хван, подавивший поднимавшееся после смерти Пак Чон Хи движение за демократизацию. 17 мая 1980 г. Чон объявил в стране военное положение и распустил Национальное собрание. 18 мая он отправил войска в Кванджу для подавления растущих протестов против введения военного положения; военными были убиты 207 и ранены 987 человек. Это событие стало символом деспотической власти и по сей день печально известно как «Резня в Кванджу».

С 10 по 29 июня 1987 г. уличные демонстрации, часто называемые «Июньским народным восстанием», собирали все больше людей, превышая числом силы полиции. Перед правительством Чона встал тяжелый выбор: использовать армию для подавления демонстраций за несколько месяцев до начала запланированных летних Олимпийских игр, или принять требования антиправительственных сил по проведению прямых всенародных президентских выборов. После 17 дней непрекращающихся демонстраций и под сильным давлением со стороны США и Международного олимпийского комитета правительство согласилось пойти навстречу широким требованиям демократических реформ. Это соглашение, получившее название «Декларация 29 июня за политические реформы» стало основой мирного перехода Южной Кореи к демократии. Оно также стало примером модели замещения в демократическом транзите для других стран Восточной Азии.

 

Тайвань

Тайвань стал демократией третьей волны после пяти лет постепенной либерализации, начатой Цзян Цзинго, – лидером правящей партии Гоминьдан.

После разрыва с Китаем в 1949 г. Гоминьдан управляла страной посредством однопартийной системы в условиях военного положения. На протяжении почти 40 лет оппозиционные партии были под запретом, а политическим диссидентам не разрешалось участвовать в национальных выборах. Однако после 1980 г. оппозиционное движение против военного положения начало постепенно набирать силу, особенно после успехов «Революции народной власти» на Филиппинах и Июньского народного восстания в Южной Корее. В сентябре 1986 г. оппозиционное движение незаконно сформировало Демократическую прогрессивную партию (ДПП), первую оппозиционную партию на Тайване. 12 июня 1987 г. ДПП провела массовые митинги против Закона о национальной безопасности перед Законодательным Юанем. Осознавая неконтролируемые последствия нарастающих протестов, а также под усиливающимся давлением со стороны Конгресса США по поводу создания институциональной базы демократии, Цзян Цзинго отменил военное положение 14 июля 1987 г., более чем год спустя после того, как он в неформальной обстановке указал на необходимость его отмены.

После отмены военного положения тайванцам формально было разрешено участвовать в протестах и демонстрациях против правительства Гоминьдан. Появились новые политические партии, такие как Новая партия Китая и Тайваньская независимая партия, требовавшие положить конец однопартийной системе. Новые партии призывали к дальнейшей политической либерализации, ставя под сомнение позицию Гоминьдан по всем важнейшим политическим вопросам, а также тесные связи Гоминьдан с материковым Китаем. В конце концов Гоминьдан и оппозиционные силы пришли к компромиссу в отношении поправок к конституции, что обеспечило проведение в 1992 г. свободных, честных и конкурентных выборов в национальное собрание, а в 1996 г. – прямых всенародных выборов президента и вице-президента. По сравнению с транзитом в Южной Корее демократические режимные изменения на Тайване были более медленными и постепенными, а лидеры правящей партии играли в них более значимую роль.

 

Таиланд

Таиланд пошел по пути, сходному с южнокорейским, в том смысле, что там также на протяжении предшествовавших демократизации десятилетий правили военные. Начиная с 1932 г., когда в результате военного переворота абсолютная монархия превратилась в конституционную, военные периодически находились у власти. В 1986 г. генерал Прем, в прошлом – лидер одной из хунт, начал либерализацию политической системы, тем самым позволив организоваться силам гражданского общества и оппозиционным группам. В 1988 г. в стране были проведены парламентские выборы в соответствии со всеми демократическими нормами, и было сформировано коалиционное правительство, которое возглавил генерал Чатчай Чунхаван. В то время как экономика страны быстро поднималась под руководством возглавляемого им правительства, Чунхаван был арестован в ходе военного переворота 23 декабря 1991 г. по обвинениям в коррупции и некомпетентности.

Новая военная хунта во главе с генералами Сунтхорном и Сучиндой начала предпринимать чрезвычайно жесткие меры, направленные на ликвидацию результатов политической либерализации генералов Према и Чунхавана. Это привело к массовым уличным демонстрациям. Хунта отреагировала применением силы, расстреляв в Бангкоке демонстрантов, требовавших возвращения к гражданскому правлению. Это не помешало людям массово выйти на улицы. После трех недель масштабных вооруженных столкновений в мае 1992 г. военная хунта и представители оппозиции пришли к обязательному для обеих сторон соглашению о внесении поправок в конституцию с целью уменьшить роль военных в политике. Также было достигнуто соглашение о том, что премьер-министр будет избираться из числа членов парламента, а не назначаться военной элитой. «Народная Конституция» 1997 г., самая демократическая конституция в регионе, создавала три новых демократических института и уполномочивала проведение прямых выборов в сенат; в результате Таиланд уверенно следовал по пути консолидации возникшего демократического режима. Однако 19 сентября 2006 г. военные осуществили очередной переворот с целью изгнания демократически избранного правительства Таксина Чинавата, оправдывая это хронической коррупцией в правительстве.

 

Монголия

Монголия начала свой переход к демократии с распадом Советского Союза. В начале 1989 г. гражданские группы, в большинстве своем возглавляемые представителями среднего класса, стали требовать проведения демократических реформ и образовали оппозиционные партии, такие как, например, Монгольская демократическая партия. В ответ на это сторонники компромиссного пути в Монгольской народно-революционной партии, бывшей Коммунистической партии, известной как МНРП, приступили к длительным переговорам с оппозицией по подготовке демократических реформ и выработке проекта новой конституции. В июле 1990 г. в Монголии были проведены первые свободные и честные парламентские выборы, в результате которых в рамках демократической системы у власти вновь оказалась МРНП. В июле 2003 г. были проведены первые выборы по новой конституции, гарантирующей политические права и гражданские свободы. На сегодняшний день Монголия является единственной страной вне Восточной Европы, успешно совершившей транзит от коммунистического правления к высококонкурентной многопартийной капиталистической демократии.

 

Камбоджа

Как и Монголия, Камбоджа начала свой демократический транзит от однопартийной коммунистической системы. Но в отличие от Монголии история Камбоджи была омрачена непрекращающимся конфликтом с Вьетнамом, что требовало решающего участия международного сообщества в переходе к демократии. В октябре 1991 г. четыре противоборствующие группы (красные кхмеры, монархическая партия Фунсинпек, провьетнамская Камбоджийская народная партия Хун Сена и небольшая по численности республиканско-буржуазная фракция) и 18 государств подписали Парижские мирные соглашения, что положило начало процессу демократизации. Целью соглашений было сделать Камбоджу по-настоящему суверенным государством с ограниченным влиянием Вьетнама на ее внутреннюю политику. Установившаяся демократия, таким образом, не была стихийным движением среднего класса. Парламентские выборы в мае 1993 г. на основе консоциативных соглашений между силами, поддерживающими монархию, и сторонниками Хун Сена привели к созданию многопартийной демократии, ставшей крайне неустойчивой. В июле 1997 г. в результате кровавого и жесткого вооруженного переворота вновь установился диктаторский режим Хун Сена, бывшего бойца красных кхмеров. Пример Камбоджи является своего рода уникальным случаем среди новых демократий в Азии главным образом потому, что ее демократическая конституция и свободные выборы явились результатом мирного урегулирования и прямого вмешательства ООН.

 

Индонезия

Переход к демократии в Индонезии знаменует собой падение последнего невоенного авторитарного режима в регионе Восточной Азии. Начавшийся в 1998 г. демократический транзит был, главным образом, результатом длительного экономического кризиса, усугубившегося в связи с азиатским экономическим кризисом конца 1997 г. Нехватка продовольствия и лекарств вынуждала студентов и простых граждан организовывать протесты против президента Сухарто, правившего страной в течение более 30 лет – с 1967 по 1998 г. 21 мая 1998 г. перед лицом растущей мобилизации масс Сухарто передал полномочия вице-президенту Хабиби, стороннику режима и также члену правящей партии Голкар. В течение следующих месяцев партия Голкар в новом составе вела переговоры с оппозиционными партиями и военными о создании новой демократической конституции и проведении свободных, честных и конкурентных выборов. Успех переговоров повлек за собой проведение в 1999 г. первых демократических парламентских выборов в Индонезии, а в 2004 г. – президентских выборов, что привело к образованию демократии в крупнейшем в мире по численности мусульманского населения государстве.

Как уже отмечалось, в шести из семи случаев переходов к демократии в Восточной Азии понадобились переговоры между правящей элитой и оппозицией, что требовало компромисса от каждой стороны. Единственным исключением из подобных транзитов по модели замещения стали Филиппины, где граждане заставили авторитарных политических лидеров покинуть страну. В пяти из семи случаев демократические транзиты опрокинули неидеологизированные авторитарные режимы (Филиппины, Южная Корея, Тайвань, Таиланд, Индонезия). Только в двух случаях произошел переход к демократии от систем с коммунистической идеологией (Камбоджа и Монголия).

Имеющаяся литература по глобальным волнам демократизации указывает на то, что переход к демократии по типу замещения, предполагающий заключение политического пакта до начала транзита, последовательно создает стабильные демократии, менее подверженные рискам контрреформ и коллапсу, чем в тех демократиях, которые шли другими путями. Например, в Португалии, Испании и Греции подобные пактированные транзиты завершились созданием стабильных и консолидированных демократий менее чем за десятилетие за счет облегчения согласительных процедур, достижения компромисса и поиска консенсуса между демократической оппозицией и авторитарными элитами. И напротив, непактированные демократические транзиты, инициированные как снизу, так и сверху, приводят к возрождению авторитаризма или нестабильности режимов, поскольку демократические силы или правящая элита исключены из процесса формирования институциональной системы новых демократий.

Филиппины как раз соответствуют такому образцу. Реализованный по модели смещения режима демократический транзит на Филиппинах был крайне нестабильным. Страна пережила многочисленные безуспешные попытки военных переворотов и массовые протесты. Однако и все другие молодые демократии Восточной Азии, основанные на пактах, также были нестабильны. В Индонезии Национальное собрание объявило импичмент президенту Абдурахману Вахиду и избрало на этот пост вице-президента Мегавати Сукарнопутри. В Южной Корее Национальное собрание объявило импичмент президенту Но Му Хену и приостановило его полномочия главы исполнительной власти. На Тайване проигравший президентские выборы кандидат пытался свергнуть демократически избранное правительство путем внеправовых массовых протестов. В Камбодже и Таиланде государственные перевороты опрокинули демократически избранные правительства. В этих странах произошло возвращение к авторитарным режимам, были распущены парламенты и запрещена политическая деятельность. Новые демократии Восточной Азии не были устойчивыми вне зависимости от типа транзита. Очевидно, что модель транзита не является определяющей для процесса консолидации демократий в Восточной Азии.

 

Причины переходов к демократии

Что побудило семь восточноазиатских стран влиться в глобальную волну демократизации? В литературе выявлены два набора благоприятствующих факторов в качестве наиболее вероятных объяснений глобальной волны демократизации. Первый из них имеет отношение к политическим и прочим переменам, произошедшим внутри страны, второй – касается событий в соседних государствах и в других странах. Индивидуальное сочетание набора этих факторов существенно различается в разных регионах и странах. Внутригосударственные факторы играли более важную роль в Латинской Америке, в то время как в Европе доминировали внешние факторы. В Восточной Азии, как и в Латинской Америке, для стимулирования демократических транзитов внутренние условия были более значимыми, чем внешние.

В Европе и Латинской Америке региональные международные организации и отдельные правительства способствовали продвижению демократии. В Восточной Азии не было подобных организаций или правительств. Единственным наиболее влиятельным международным актором были США. Более того, до падения Берлинской стены международный контекст холодной войны в значительной степени сдерживал демократическое развитие региона, предоставляя правительствам обоснование для подавления политической оппозиции. США поддерживали репрессивные режимы, чтобы остановить распространение коммунизма, что «создавало неблагоприятное соотношение сил между государством и гражданским обществом для демократизации». Только после десятилетий быстрого экономического роста гражданское общество стало достаточно сильным, чтобы бросить вызов власть предержащим. Тогда США вмешивались напрямую, чтобы удержать авторитарные режимы от применения силы против зарождающегося демократического движения.

Нет сомнений в том, что вмешательство США способствовало мирным демократическим транзитам, особенно на Филиппинах, в Южной Корее и на Тайване. Как отмечают Даймонд и другие ученые, также очевидно, что желание авторитарных лидеров видеть свои страны воспринимаемыми в качестве развитых по случаю международного события, подобного летним Олимпийским играм, способствовало мирным транзитам в этих странах. Переход к демократии на Филиппинах путем «Революции народной власти» также оказал влияние на последующие транзиты в других странах Восточной Азии за счет распространения методов и техник демократических изменений за пределы страны. За исключением Камбоджи, однако, подобные вмешательства извне или эффект «снежного кома» не могут считаться непосредственными или главными причинами демократических транзитов в странах Восточной Азии.

Как и в других регионах, демократизации в Восточной Азии способствовало множество внутренних факторов. Из общего числа этих факторов, которые включали среди прочего и рост среднего класса, и изменение культурных ценностей в пользу демократического правления, непосредственной и главной причиной демократизации в Восточной Азии считается развитие гражданского общества. Один только рост гражданских общественных групп поддерживал баланс силы между авторитарными лидерами и демократической оппозицией. В шести из семи последних случаев демократизации в Восточной Азии подобный баланс сил приводил к успешным переговорам между противоборствующими силами и способствовал переходу к демократии путем замещения или трансформации. Например, в Южной Корее заметную роль играли религиозные организации, содействуя продвижению прав человека и гражданских свобод. На Тайване и в Таиланде разнообразные социальные движения, организованные правозащитными группами и группами по защите окружающей среды, большей частью – из выходцев из городского среднего класса, бросали вызов репрессивным режимам и требовали демократических реформ.

По мнению Юнхан Ли, колониальное наследие и внешние факторы не оказывали прямого влияния на активацию смены режимов. В Восточной Азии основным инициатором демократических изменений выступали гражданские движения. Во всем регионе эти движения ослабляли авторитарные элиты путем демонстраций, бойкотов и забастовок, а также путем распространения демократических настроений среди населения через требования избрания новых руководителей и предоставления политических прав. От католических Филиппин до большей частью буддистских Тайваня и Таиланда и до многоконфессиональной Южной Кореи гражданские движения были самой главной и влиятельной силой, двигавшей авторитарное правление в сторону демократии.

Известно, что деятельность гражданских организаций в процессе демократического транзита имеет долгосрочные последствия для углубления и расширения ограниченной демократии. Анализ данных Freedom House Адрианом Каратницким и Питером Акерманом подтвердил долгосрочный благотворный эффект гражданской активности для либеральной демократизации. Согласно этому анализу, из 67 стран, переживших демократический переход за последние три десятилетия, в 75 % случаев транзиты с участием сильных гражданских объединений приводили к установлению либеральных демократий. Только в 18 % случаев транзиты, проходившие без активного участия гражданских объединений, завершались установлением либеральной демократии. Чем сильнее гражданское общество, тем более вероятен прогресс в направлении полноценной демократии. Возврат к недемократическому правлению встречается чаще там, где есть насилие и менее сильное гражданское общество. Применимо ли это обобщение к Восточной Азии?

В противовес выводам, следующим из анализа данных Freedom House, прогресс в области политических прав и гражданских свобод в посттранзитных странах Восточной Азии мало связан с уровнем гражданской активности или уровнем насилия (см. табл. 23.2). Например, на Филиппинах при наличии сильных гражданских объединений в период, предшествовавший транзиту, политические институты не смогли расширить свободы даже в результате более чем десятилетнего демократического правления. На Тайване уровень гражданского участия был невысоким, но страна официально стала либеральной демократией. Индонезия и Южная Корея также официально стали либеральными демократиями несмотря на существенный уровень насилия в процессе демократических транзитов. Из семи демократий третьей волны в регионе только Монголия соответствует более ранним выводам о том, что масштабный ненасильственный гражданский активизм приводит к установлению либеральной демократии.

23.2. Ключевые положения

• Влияние активных организаций гражданского общества на расширение прав и свобод в Восточной Азии менее заметно, чем в других регионах.

• Практически все пактированные демократические транзиты по модели замещения имеют более высокие рейтинги Freedom House в течение многих лет после транзита.

• В Восточной Азии транзиты на основе смещения режима приносили больше вреда, чем пользы на последующей стадии консолидации демократии.

• В Восточной Азии модель демократического транзита более значима для консолидации режима, чем уровень гражданского активизма.

 

Демократизация с содержательной точки зрения

 

Демократическое управление

Все новые демократии Восточной Азии, кроме несостоявшейся демократии в Камбодже, проводят регулярные конкурентные и свободные выборы политических лидеров на национальном и местном уровнях. Таким образом, с институциональной точки зрения они успешно превратились в электоральные демократии. По существу, однако, они станут хорошо функционирующими полноценными демократиями, только если электоральные и другие политические институты будут работать по правилам и нормам демократической политики и будут все больше соответствовать предпочтениям граждан. Чтобы отслеживать прогресс в области качества демократизации, все большим числом ученых предпринимаются попытки оценить улучшение характеристик демократий в других регионах. Например, Франсис Хагопиан проанализировала базу данных проекта «Индикаторы государственного управления» (Governance Indicators) Всемирного банка (2007 г.) с целью оценки и сравнения изменений качества демократического управления в 12 странах Латинской Америки.

Насколько хорошо функционируют молодые демократии Восточной Азии, каковы их достижения по консолидации демократических институтов, и удовлетворяют ли они избирателей? База данных проекта «Индикаторы государственного управления» представляет количественные показатели по шести параметрам управления за десятилетний период с 1996 по 2006 г. Как отмечает Хагопиан, первые два параметра – «Право голоса и подотчетность» (Voice and accountability), «Политическая стабильность» (Political stability) – характеризуют прочность демократии; вторые два – «Эффективность государственного управления» (Government effectiveness) и «Качество государственного регулирования» (Regulatory quality) – показывают ее эффективность, и последние два – «Верховенство закона» (Rule of law) и «Контроль над коррупцией» (Control of corruption) – соблюдение конституционных норм. Значения индикаторов для каждой страны – это средневзвешенные значения на основе доступной из разных источников информации по стране. Страны ранжируются в пределах от –2,5 (низкий показатель) до +2,5 (высокий показатель). Отрицательные значения указывают на неудовлетворительные, относительно плохие характеристики, в то время как положительные – на сравнительно лучшие. Для каждой из стран Восточной Азии, в которых недавно произошли режимные изменения, в табл. 23.3 (часть А) приводятся данные за 2006 г. по всем шести параметрам демократического управления, а также разница с индексами за 1996 г. (часть Б).

Таблица 23.3. Изменение показателей качества демократического управления

Источник: World Bank Governance Indicators .

Если взглянуть на показатели 2006 г. по каждому из измерений в семи недавно перешедших к демократии восточноазиатских странах, видно, что ни по одному из параметров значения не были существенно больше или меньше нуля. По каждому измерению страны делятся на две группы: одна с отрицательными значениями индексов, другая – с положительными. Например, по трем параметрам («Право голоса и подотчетность», «Эффективность государственного управления», «Контроль над коррупцией») четыре из семи стран имеют положительные значения индексов, а три страны – отрицательные значения. С другой стороны, по таким параметрам, как «Политическая стабильность», «Качество государственного регулирования» и «Верховенство закона», у четырех стран значения индексов отрицательные, у трех других – положительные. Таким образом, для новых демократий Восточной Азии нельзя выделить какое-либо одно измерение качества государственного управления с существенно лучшими или худшими показателями, чем по другим измерениям. Характеристики стран по каждому параметру достаточно неоднородны.

Средние значения для каждой страны по шести индексам выявляют три типа возможных показателей – полностью отрицательные, смешанные и полностью положительные. Камбоджа и Филиппины относятся к первой группе с полностью отрицательными значениями, Южная Корея и Тайвань – к группе с положительными значениями. Индонезия, Монголия и Таиланд тем временем входят в группу стран со смешанными, отрицательными и положительными, значениями. В целом в Восточной Азии страны только с положительными значениями по всем шести параметрам составляют меньшинство (меньше трети). Более того, значения индексов даже для этих двух стран с полностью положительными значениями не превышают +1,0 по 5-балльной системе от –2,5 до +2,5 по всем или большинству измерений. Лишь по параметру эффективности государственного управления Южная Корея и Тайвань преодолели отметку в +1,0. В этом отношении новые демократии Восточной Азии сильно отличаются от Японии, Испании и других консолидированных демократий, у которых по каждому из параметров качества государственного управления оценки не опускаются ниже +1,0.

В совокупности эти данные указывают на то, что новые восточноазиатские демократии далеки от хорошо функционирующих консолидированных демократий.

Каков прогресс этих стран по улучшению качества демократического управления за десятилетний период с 1996 по 2006 г.? Для ответа на этот вопрос мы сравнили изменения показателей для каждой страны (см. часть Б табл. 23.3). Исходя из данных, видно, что за прошедшее десятилетие для четырех из семи стран значения большинства показателей стали ниже (Камбоджа, Монголия, Филиппины, Таиланд). Только в одной стране – Южной Корее – большинство показателей изменилось к лучшему. В Индонезии и Тайване улучшилось и ухудшилось равное число показателей. В целом многие новые демократии в регионе не имели значительных улучшений за последнее десятилетие. Их неудачи, как представляется, не связаны с какими-либо независимыми переменными, как, например, модель демократического транзита, масштаб активности гражданского общества, форма правления или уровень социально-экономического развития.

Теперь сравним результаты изменений по каждому параметру для всех стран. По большинству из четырех параметров – «Политическая стабильность», «Качество государственного регулирования», «Верховенство закона» и «Контроль над коррупцией» – большая часть стран испытали отрицательные изменения. Только по показателю «Эффективность государственного управления» в большинстве стран имели место изменения в положительную сторону. Со значительным перевесом, четыре к одному, ухудшения превышают улучшения. По параметру «Верховенство закона» во всех странах, кроме Южной Кореи, наблюдается отрицательная динамика. По параметру «Контроль над коррупцией» также в пяти странах из семи зафиксированы отрицательные изменения. Эти негативные изменения указывают на четкую траекторию движения в сторону нелиберальной демократии в последнее десятилетие.

Преобладание негативных показателей по шести параметрам указывает на то, что большая часть из семи демократий Восточной Азии не так эффективны, как другие страны, изученные Всемирным банком. В то же время уменьшение средних показателей по параметрам за последние 10 лет показывает, что большинству из этих демократий не удалось улучшить свою эффективность за указанный период. Если рассматривать эти данные в совокупности, очевидно, что торможение развития демократического управления является одной из ключевых характеристик качества демократизации в Восточной Азии. Относительно низкое качество демократического управления и понижательный тренд слабо связаны с моделями демократического транзита, формой правления или уровнем гражданского активизма, предшествовавшим транзиту. Отличительными характеристиками стран с лучшими показателями являются высокий уровень социально-экономического развития и более длительные периоды демократического правления, как показывают примеры Южной Кореи и Тайваня.

23.3. Ключевые положения

• Согласно проекту «Индикаторы государственного управления» Всемирного банка, измеряющим верховенство закона и контроль над коррупцией, большая часть новых демократий третьей волны в Восточной Азии являются нелиберальными или плохо функционирующими либеральными демократиями.

• Движение в сторону расширения и углубления ограниченной демократии до хорошо функционирующей либеральной демократии остановилось.

• Только Южная Корея и Тайвань на протяжении 10 лет сохраняют положительные значения показателей «Верховенство закона», «Контроль над коррупцией», «Качество государственного регулирования», «Право голоса и подотчетность», «Политическая стабильность» и «Эффективность государственного управления».

• Более высокий уровень социально-экономического развития и более длительный срок демократического правления в совокупности способствуют улучшению качества демократического управления.

 

Перспективы демократизации Китая и Сингапура

В современном мире Китай и Сингапур представляют собой два наиболее примечательных недемократических режима. Китай – самая большая и самая населенная автократия, успешным образом сочетающая капитализм с авторитарным правлением. Сингапур, в свою очередь, представляет собой самый богатый из авторитарных режимов. Несмотря на все выдающиеся социально-экономические достижения последних десятилетий, в этих странах не произошла демократизация. Каковы их шансы в ближайшей перспективе влиться в текущую волну демократизации?

На протяжении тысячелетий Китай был центром восточной цивилизации. Являясь родиной конфуцианства, он представляет собой ключевое государство этой цивилизации. В экономическом плане эта страна превзошла остальных «восточноазиатских тигров» и стала самой быстро развивающейся экономикой мира, тем самым избавив от крайней бедности почти половину своего населения. Сегодня более 90 % населения Китая умеют писать и читать. Китай успешно интегрировался в глобальную экономику. Как третья крупнейшая торговая держава, Китай держит более 1,4 трлн долл. в валютных резервах. Несмотря на эти структурные изменения, известные в научной литературе как факторы, способствующие демократизации, Китай остается крупнейшей и самой динамично развивающейся однопартийной диктатурой, опровергая давнишнюю теорию, увязывающую модернизацию и глобализацию с демократизацией.

Находясь в наивысшей точке восточноазиатской цивилизации и окруженный цепью недемократических режимов – от Мьянмы до Вьетнама и Северной Кореи, Китай в случае демократического транзита мог бы стать триггером подобных транзитов в странах Северо-Восточной и Юго-Восточной Азии. Ровно как продолжающийся подъем Китая как экономического и военного гиганта в условиях авторитарного правления может вдохновить недемократические режимы в азиатском и других регионах руководствоваться моделью капитализма без демократии. Как центр восточноазиатской цивилизации, локомотив в экономической и военной областях, Китай, без сомнения, играет ключевую роль в дальнейшей демократизации в регионе и в других частях мира.

В 1988 г. Всекитайское собрание народных представителей приняло закон, предписывающий всем деревням проводить конкурентные выборы в деревенские комитеты, при этом все кандидаты должны выдвигаться самими жителями. С этого времени Китай апробирует конкурентные выборы на низовом уровне гражданской администрации, чтобы ввести так называемые четыре демократии: демократические выборы, демократический процесс принятия решений, демократическое управление и демократический контроль. Члены всех деревенских комитетов избираются напрямую самим населением; попытки проведения прямых выборов избирательно предпринимались в городах и на иных высоких уровнях гражданской администрации. В то же время собрания народных представителей становятся все более конкурентными и независимыми органами на разных уровнях, поскольку депутатам позволено отстаивать их собственные позиции по политическим и кадровым вопросам, отличные от точки зрения правящей партии.

Все эти изменения могут содействовать построению электоральной демократии в Китае. Тем не менее справедливо будет отметить, что спустя два десятилетия экспериментов с выборами Китай по-прежнему остается на начальной стадии политической либерализации, не говоря уже о демократизации.

Исходя из того что Всекитайским собранием народных представителей 27 декабря 2007 г. было принято решение, откладывающее всеобщие выборы руководителя Гонконга и всего законодательного собрания как минимум на десять лет, представляется маловероятным, что президент Ху Цзиньтао и другие лидеры четвертого поколения в скором времени разрешат китайскому народу самому выбирать политических лидеров напрямую, путем свободных и конкурентных многопартийных выборов, за исключением сельского и городского уровней. Последовательно подавляя политическое несогласие и независимые объединения, эти лидеры, кажется, решили избежать участи Советского Союза. Но то, что их действительно беспокоит, – это скорее «политический порядок и технократическое правление, чем народное участие и трансформация режима». Поэтому китайская однопартийная диктатура, зачастую именуемая «демократией с китайской спецификой», едва ли трансформируется в полноценную электоральную демократию, если только лидеры не столкнутся с возрастающей потребностью в демократизации со стороны населения.

Вне всякого сомнения, стремительный подъем китайской экономики способствовал развитию капиталистического или среднего класса, который, как известно, играл ключевую роль в развитии демократии на Западе. Это породило ожидания того, что китайские предприниматели или средний класс могли бы стать основным агентом демократических изменений режима. Вопреки этим ожиданиям, все возрастающее число этих предпринимателей кооптируются в процесс однопартийного правления и становятся «красными капиталистами». Даже у тех, кто не является членом партии, «почти отсутствует заинтересованность в изменении того статус-кво, который позволяет им процветать». На сегодняшний день растущий класс китайских предпринимателей и средний класс в целом не смогли стать носителями демократических изменений.

Другие социальные группы, возможно, более заинтересованы в демократизации страны, чем консервативные зажиточные слои? Чтобы ответить на этот вопрос, мы проанализировали первый этап опроса «Азиатского барометра», проведенного в Китае в 2003 г. В ходе опроса респондентов просили оценить режим по 10-балльной шкале, где 1 балл соответствует полноценной диктатуре, а 10 – полноценной демократии. Также их просили оценить по шкале от 1 до 4 удовлетворенность эффективностью существующего режима. Мы рассмотрели положительные ответы на оба эти вопроса, чтобы определить долю китайцев, поддерживающих существующий режим как эффективно функционирующую демократию. Мы проранжировали эту долю респондентов по пяти социально-экономическим показателям, основанным на образовании респондентов и доходе семьи. В табл. 23.4 представлены результаты этого анализа.

Таблица 23.4. Оценка жителями Китая политического режима и эффективности его функционирования

Примечание: Численные показатели означают долю респондентов, рассматривающих свою страну как демократическую, как удовлетворительно функционирующую, как соответствующую обеим характеристикам, как не соответствующую ни одной из них. ХФД означает хорошо функционирующую демократию; ПФД означает плохо функционирующую демократию.

Источник: «Азиатский барометр» (I).

Как и ожидалось, с учетом минимального опыта участия в демократических процедурах и ограниченного доступа к университетскому образованию, сравнительно большая часть респондентов (25 %), оценивая уровень демократизации, не смогла ответить на один или оба вопроса. Из числа тех, кто ответил на эти вопросы, подавляющее большинство респондентов – четыре пятых (или 82 %) – оценили текущий политический режим как демократию. Примерно та же доля респондентов (79 %) выразила свое удовлетворение эффективностью демократии. Если соотнести положительные ответы на оба вопроса, основная часть населения (70 %) воспринимает существующий режим как эффективно функционирующую демократию. Лишь незначительное меньшинство в 10 % граждан Китая отторгают режим как неэффективную диктатуру.

Не менее примечательным является и тот факт, что представления о демократическом характере текущего политического режима среди разных сегментов китайского населения изменяются незначительно. В каждом из пяти сегментов китайского общества, определенным по уровню образования и доходу семей респондентов, подавляющее большинство (более чем 80 %) считает современный режим демократическим. Так же как и в случае других азиатских стран, уровень удовлетворенности эффективностью режима значительно ниже у более обеспеченных слоев населения, чем среди менее обеспеченных. Тем не менее в вопросе о восприятии политического режима как демократического разница между более обеспеченными и менее обеспеченными существенно меньше. Вне зависимости от того, как повлияла на население социальная модернизация, подавляющее большинство китайцев считают свою страну демократической. Этот факт можно считать одним из свидетельств низкого спроса населения на демократизацию.

Благодаря быстрому социально-экономическому развитию последних трех десятилетий в Китае сложилась структурная база, которая, как ожидалось, будет благоприятствовать демократической смене режима. Однако элитарная и массовая политические культуры остаются крайне неблагосклонными к подобным режимным изменениям. Нехватка базовых знаний о демократии среди населения и нежелание правящей элиты вводить демократические нормы участия и конкуренции в политический процесс удерживают Китай в состоянии равновесия между низкими уровнями спроса на демократию и институционального предложения демократии. В условиях этого низкоуровневого равновесия и подтвержденной способности к адаптации к различным ситуациям существующий авторитарный режим в Китае, вероятно, сохранится на долгие годы. Данная позиция не совпадает с утверждением, что Китай станет либеральной демократией в ближайшие 15–20 лет.

Другим примечательным примером уклонения от демократии в Восточной Азии является Сингапур. С момента получения независимости от Великобритании в 1951 г. Сингапур управляется Партией народного действия (ПНД) как фактическая однопартийная диктатура. Даже при том что оппозиционным Рабочей партии Сингапура и Сингапурской демократической партии разрешено участвовать в периодических выборах, шансы на смену власти отсутствуют. Оппозиционным партиям, которые открыто заявляют о клиентелизме, кумовстве и коррупции Партии народного действия, обычно предъявляются обвинения в нанесении вреда репутации и клевете. Гражданам, критикующим коррупцию и противозаконные действия ПНД, грозит тюремное заключение. Публичные протесты и демонстрации запрещены, существует жесткая цензура прессы. В результате отсутствуют эффективные оппозиционные партии, которые могли бы привести Сингапур к демократии. В 2006 г. исследовательская организация Economist Intelligence Unit классифицировала Сингапур как гибридную демократию, в то время как Freedom House продолжает определять Сингапур как «частично свободную страну».

Несмотря на усиливающуюся модернизацию и рост крепкого среднего класса, Сингапур, как и Китай, остается нелиберальной политией, опровергая теорию о том, что экономическое развитие приводит к демократическим переходам. Партия народного действия сохраняет доминирующее положение в политической системе Сингапура, используя опасения в отношении того, что если ПНД будет отстранена от власти, этническая раздробленность Сингапура приведет к созданию слабого и нестабильного политического режима, подобному тому, что существовал в начале 1960‑х годов. Особое внимание, уделяемое Ли Куан Ю и другими лидерами правящей партии вопросам общественного порядка и социальной добродетели, возможно, проистекает из исторического опыта этнического насилия в стране. Однако многие полагают, что особое внимание в Сингапуре к закону, порядку, морали и этике (например, запрет жевательной резинки, публичная порка причастных к вандализму и смертная казнь за незаконную транспортировку наркотиков) проистекает из азиатской системы ценностей, которая придает первостепенное значение коллективизму и склоняется к коллективному благу, а не к западным ценностям индивидуализма и либерализма.

С целью определить степень поддержки сингапурцами текущего политического режима мы проанализировали ответы на вопросы второго этапа исследования «Азиатского барометра», выявляющего восприятие режима как демократического и удовлетворенность им. Почти три четверти респондентов оценили текущий режим как демократию, а подавляющее большинство в 85 % опрошенных выразили удовлетворенность им (см. табл. 23.5). Если соотнести эти две оценки, то получается, что две трети населения высказались в поддержку существующего режима как хорошо функционирующей демократии, в то время как менее чем одна десятая отвергает его как неработоспособный и недемократический. Сторонники существующего авторитарного режима превосходят своих оппонентов в соотношении более чем восемь к одному. Как и в Китае, в Сингапуре различие процентных показателей сторонников режима в зависимости от уровня образования и дохода незначительно. Вне зависимости от подверженности социальной модернизации, сингапурцы практически не испытывают потребности в преобразовании авторитарного режима в демократию.

Таблица 23.5. Оценка жителями Сингапура политического режима и эффективности его функционирования

Примечание: Численные показатели означают долю респондентов, рассматривающих свою страну как демократическую, как удовлетворительно функционирующую, как соответствующую обеим характеристикам, как не соответствующую ни одной из них. ХФД означает хорошо функционирующую демократию; ПФД означает плохо функционирующую демократию.

Источник: «Азиатский барометр» (II).

События середины 2000‑х годов свидетельствуют о том, что в нелиберальных представлениях лидеров Партии народного действия о политике и управлении не произошло значительных изменений. 12 августа 2004 г. Ли Сяньлун, старший сын министра-наставника Ли Куан Ю, принял пост премьер-министра Сингапура от Го Чок Тонга. С этого времени ПНД не потеряла свои доминирующие позиции. В мае 2006 г. в ходе парламентских выборов под руководством Ли-младшего партия получила 82 из 84 мест в парламенте, используя различные средства, в том числе и выдачу денежных бонусов электорату. Несмотря на широту мировоззрения, Ли остается верным азиатским ценностям поддержки закона, порядка и национального согласия. Эта смена лидера в Сингапуре едва ли приведет к демократизации однопартийной системы де-факто в обозримом будущем. Точно так же едва ли большинство граждан Сингапура потребует трансформации политической системы в конкурентную многопартийную демократию. Эти оценки также противоречат прогнозам о том, что Сингапур станет либеральной демократией до 2015 г..

Большинство китайцев и сингапурцев похожи в восприятии режимов своих стран как демократических и в выражении удовлетворенности их эффективностью. Помимо верности конфуцианским ценностям политической стабильности, они предпочитают нелиберальную и авторитарную модель правления либеральной и демократической. Исходя из этого очевидно, что граждане обеих стран требуют именно столько демократии, сколько им предлагают элиты. Оказавшись в ловушке равновесия низкого уровня демократического предложения и спроса, демократические изменения политических режимов в краткосрочном периоде представляются маловероятными.

23.4. Ключевые положения

• Даже после двух десятилетий экспериментов с выборами на местном уровне Китай по-прежнему находится на ранней стадии политической либерализации.

• В Китае сегодня сложилось равновесие между низким уровнем спроса на демократию среди населения и низким предложением демократии со стороны элиты.

• В Сингапуре, одном из самых богатых недемократических государств мира, также существует равновесие между низким спросом на демократию и низким предложением.

• Продолжительное существование ловушки равновесия создает серьезные препятствия для демократических изменений в этих странах.

 

Заключение

В главе рассмотрено участие Восточной Азии в глобальной волне демократизации. За прошедшие два десятилетия конца XX и начала XXI в. она превратила семь из тринадцати автократий региона в демократии. Два режима из этих семи вернулись усилиями военных к автократии. Несмотря на избрание гражданского правительства в одном из них 27 декабря 2007 г. (Таиланд) в регионе остается больше автократий, чем демократий. В группу авторитарных режимов входит крупнейшая по численности страна – Китай – ядро конфуцианской цивилизации. В свете медленного темпа и ограниченности демократических режимных изменений в регионе справедливо утверждать, что здесь не было подлинного общерегионального движения к демократии. Также можно заключить, что наряду с Северной Африкой и Ближним Востоком Восточная Азия остается регионом, достаточно устойчивым к глобальной волне демократизации. В целом демократизация в Восточной Азии более походила на приливы и отливы, чем на большую волну. Более того, главным образом потому, что граждане стран Восточной Азии и их политические лидеры находятся в ловушке равновесия низких уровней спроса и предложения демократии, ближайшие перспективы дальнейшей демократизации авторитарных режимов весьма призрачны.

Почему же экономически быстро развивающийся регион остается с «проклятым» дефицитом демократии? Известные теории демократических транзитов не помогают разгадать эту головоломку. Так, теория модернизации и культурологический подход не могут объяснить, почему Южная Корея и Тайвань успешно перешли к демократии, а Сингапур и Малайзия не смогли это сделать. Подобным же образом исторический опыт режимов не объясняет, почему Монголия присоединилась к глобальной волне, а Китай, Северная Корея и Вьетнам – нет. Теория диффузии не объясняет, почему Индонезия и Монголия стали либеральными демократиями, а соседняя Малайзия и Китай не стали даже электоральными. Внутренние контекстуальные факторы, которые способствовали демократическому транзиту в других регионах, бесспорно, не дают возможности разгадать загадку необходимого набора факторов для демократии в Восточной Азии.

На региональном уровне Восточная Азия отличается от Европы и Латинской Америки тем, что здесь отсутствуют региональные организации, продвигающие ценности демократии и прав человека. Также этот регион географически удален от кластеров сильных западных демократий. А внутри региона крупнейшая страна конфуцианской цивилизации остается сильным авторитарным государством, противостоящим распространению демократии. Авторитарные страны региона в общем и целом выработали иммунитет к демократическим импульсам, исходящим извне. В условиях отсутствия подобных импульсов демократические транзиты должны были происходить в результате спроса масс граждан на демократию в форме активного гражданского движения. Демократическую недоразвитость Восточной Азии можно объяснить именно этим фактором. Другим возможным объяснением является приятие гражданами и политическими лидерами нелиберальных концепций демократии и надлежащего управления (good governance), а также нежелание принять концепции плюрализма и разнообразия. Нелиберальные культурные ценности не препятствуют появлению демократических режимов, однако они определяют то, как обычно функционируют их институты. По этой причине демократии Восточной Азии могут никогда не стать подобными западным либеральным демократиям.

По существу, несмотря на растущий опыт демократической политики, все новые демократии Восточной Азии не смогли стать эффективными либеральными демократиями. Если новые демократии в Южной Европе стали консолидированными в первое десятилетие демократического правления, демократии Восточной Азии остаются дефектными или нелиберальными даже во второе и третье десятилетия своего существования.

Опыт Восточной Азии проливает свет на текущие дебаты о контурах, динамике, источниках и последствиях современной глобальной демократизации. Вопреки теории модернизации, которая утверждает, что демократизация обусловлена экономически, демократия преуспела в одной из беднейших стран мира – Монголии. Вопреки представлению о том, что для демократии необходима иудео-христианская или либеральная политическая культура, демократия успешно возникла в буддийских (Монголия, Таиланд), конфуцианских (Южная Корея, Тайвань) и исламских странах (Индонезия). Появление демократий в различных в культурном, экономическом и политическом отношениях странах, как представляется, поддерживает универсалистскую гипотезу о том, что весь мир может стать демократическим.

Тем не менее две трети стран в Восточной Азии не смогли стать (и остаться) полноценными демократиями, что, по-видимому, усиливает позицию, отстаивающую необходимость предварительных условий, согласно которой демократия подходит далеко не всем типам обществ. Более того, длительное существование нелиберального типа демократического правления во всех сохранившихся демократиях региона свидетельствует о состоятельности секвенциалистского подхода, согласно которому построение демократии до внедрения современных политических институтов, таких как верховенство закона и разнообразные гражданские общественные группы, ведет к созданию неполной демократии. Устойчивая и широкая поддержка нелиберальных политических норм гражданами стран Восточной Азии подтверждает широко дискредитированный на Западе «тезис об азиатских ценностях», согласно которому либеральная форма демократии не станет универсальной. Это также опровергает тезис об иллюзорности азиатской исключительности.

В последующие два или три десятилетия Восточная Азия едва ли станет либеральным демократическим чудом. Напротив, этот регион удивительного экономического развития, вероятно, продемонстрирует формирование нелиберальных моделей демократизации, игнорируемых оксидентализмом, т. е. склонностью Запада рассматривать другие части света с позиций своих собственных ценностей. Демократическая трансформация авторитарных режимов и обогащение нелиберальных демократий будут происходить медленно и по-разному в разных странах Восточной Азии. Конкретные пути эволюционного развития, выбранные странами, будут зависеть от того, как политические лидеры и граждане будут понимать и воспринимать демократическую политику и как они будут взаимодействовать посредством демократических институтов.

Вопросы

1. Что составляет демократизацию? Почему она часто определяется как многоуровневый и многомерный феномен? Как вы считаете, по каким параметрам демократизации регион Восточной Азии наиболее далек от совершенства?

2. Каковы особенности контекстуальных факторов в Восточной Азии, отличающие ее от других регионов?

3. Много говорится о влиянии конфуцианских ценностей на предотвращение конфликтов в процессе транзита. Является ли это отличительной чертой Восточной Азии, или в других регионах также присутствовало значительное влияние господствующих культурных ценностей?

4. В Восточной Азии модели демократических транзитов, оформленные или не оформленные пактами, практически не оказывали влияния на стабильность и консолидацию демократии. Так ли это в других регионах?

5. Согласно тезису об азиатских ценностях, некоторые страны Восточной Азии могут быть менее расположены к демократии из-за конфуцианской системы ценностей, которая формирует тип мышления, основанный на уважении к власти и сохранении политического порядка любой ценой. Согласны ли вы с этим тезисом? Почему?

6. Почему гражданское общество необходимо для демократизации? Каковы конкретные функции гражданского общества в процессах транзита и консолидации демократий в регионе?

Посетите предназначенный для этой книги Центр онлайн-поддержки для дополнительных вопросов по каждой главе и ряда других возможностей: <>.

Дополнительная литература

Chu Y., Diamond L., Nathan A., Shun D. C. (eds). How East Asians View Democracy. N.Y. (NY): Columbia University Press, 2008. Первый том «Азиатского барометра» – проекта, осуществляющего мониторинг динамики процесса демократизации в политической и культурной сфере в Китае, Гонконге, Японии, Южной Корее, Монголии, на Филиппинах, Таиланде и на Тайване. Это важное исследование, показывающее контуры поддержки демократии среди жителей Восточной Азии.

Dalton R., Shin D. (eds). Citizens, Democracy, and Markets Around the Pacific Rim. Oxford: Oxford University Press, 2006. Исследование реакций населения на политическую демократизацию и экономическую либерализацию в странах Восточной Азии, Австралии, Канады и США с позиции теории конгруэнтности. Основан на последней волне исследований проекта World Values Survey.

Dalton R., Shin D. C., Chu Y. (eds). Party Politics in East Asia. Boulder (CO): Lynne Rienner, 2008. Одна из первых работ, анализирующих избирательные системы, а также контуры, источники и последствия партийности в странах Восточной Азии. Используя последние данные таких исследований, как «Comparative Study of Electoral Systems», «The East Asia Barometer», «World Values Survey», разбираются причины и следствия партийной поляризации и ценностных размежеваний, вызванных политическими партиями в недостаточно изученном регионе.

Diamond L., Plattner M. (eds). Democracy in East Asia. Baltimore (MD): Johns Hopkins University Press, 1998. Рассматривается текущее положение и перспективы демократизации в странах Восточной Азии. Также представлена оценка валидности дискуссии об азиатских ценностях.

Friedman E. (ed.). The Politics of Democratization: Generalizing East Asian Experiences. Boulder (CO): Westview Press, 1994. Подчеркивается важность политической сферы в общем процессе демократизации и анализируется ее роль в демократизации Японии, Кореи, Гонконга, Тайваня и Китая. Основная идея заключается в том, что не существует исторических, культурных или классовых предварительных условий для установления демократии и что ни в Европе, ни на Западе не было особых условий, способствующих демократии.

Hsiao H.-H. (ed.). Asian New Democracies: The Philippines, South Korea and Taiwan Compared. Taipei: Foundation for Democracy, 2006. Глубокий анализ институционального и культурного измерения демократизации на Филиппинах, в Южной Корее и на Тайване.

Loathamatas A. (ed.). Democratization in Southeast and East Asia. N.Y. (NY): St. Martin’s Press, 1997. Исследования конкретных случаев модернизации и ее последствий для демократизации в шести странах Юго-Восточной Азии и двух странах Восточной Азии.

Lynch D. C. Rising China and Asian Democratization. Stanford (CA): Stanford University Press, 2006. Анализ успешной демократизации в Таиланде и на Тайване и перспектив демократической смены режима в Китае с позиций изучения приобщения элит к глобальной культуре либерализма. В работе предлагается новая теория, объясняющая причины устойчивости Китая к международным усилиям по демократизации страны.

Ravich S. Marketization and Democratization: East Asian Experiences. Cambridge: Cambridge University Press, 2000. Количественные исследования и кейс-стадиз влияния экономической либерализации на процесс политической демократизации в Китае, на Тайване, в Индонезии и Южной Корее.

Rich R. Pacific Asia in Quest for Democracy. Boulder (CO): Lynne Rienner, 2007. Сравнительный анализ демократических институтов и их функционирования в Индонезии, на Филиппинах, Тайване, в Южной Корее, Таиланде и в других странах Тихоокеанской Азии. Исследуется важный вопрос о том, как и почему демократии в регионе остаются дефектными.

Полезные веб-сайты

 – Проект «Азиатский барометр», прикладная программа исследования общественного мнения по политическим ценностям, демократии и государственному управлению в регионе.

 

Что мы усвоили из предшествующих глав о том, как общества добиваются демократии и поддерживают ее существование? Из первой части книги мы узнали, как отличить демократический режим, а также как общества борются за то, чтобы стать демократическими и оставаться таковыми. Мы выяснили, что демократия не является полноценной без верховенства закона (см. гл. 2 наст. изд.), но также что демократия не обязательно включает все политические, социальные или экономические условия, которые люди считают желательными (см. гл. 3 наст. изд.). В главе 4 показано, что распространение демократии, занявшей господствующее положение на политической карте мира, происходило в несколько «волн» и «развилок», но неверно считать все демократические транзиты, произошедшие с начала 1970‑х годов, частью одной продолжительной «третьей волны». Вместо этого мы говорим о «глобальной волне демократизации», подчеркивая различные причины и разрывы между разными кластерами демократизации после 1970 г. В главе 5 в общих чертах обозначены контуры этой волны и предвосхищены некоторые проблемы, затем более детально исследованные в главах, посвященных регионам, в четвертой части настоящей книги. После обзора основных теоретических подходов к изучению демократизации в главе 6 выдвигается идея о том, что лейтмотивом демократизации является расширение политических и экономических возможностей граждан (human empowerment). Во второй и третьей частях настоящей книги показано, как на процесс демократизации и консолидацию новых демократий влияют различные каузальные и контекстуальные факторы. Международная среда, экономика, бизнес-элиты, массовые убеждения, гендер, социальный капитал, социальные движения и транснациональные правозащитные сети, поведение избирателей, политические партии, избирательные системы, партийные системы, формы правления и СМИ – все они обусловливают и формируют саму возможность и степень успешности демократизации стран. В главе 18 исследованы факторы, препятствующие успешной демократизации.

То, насколько легко эти теоретические находки могут быть превращены в практические рекомендации для тех, кто осуществляет демократизацию («демократизаторов»), зависит от выбора подхода к демократическим институтам – или речь идет только о заимствовании демократических институтов, или о расширении понимания того, как демократические институты укореняются в обществе. Этот выбор подразумевает различие между «поверхностной» и «глубокой» демократизацией. «Поверхностная» демократизация связана с ситуациями тактического характера, которые элитам относительно просто сформировать. Политологи любят обращать внимание на эти сюжеты. В случае «поверхностной» демократизации можно дать точный совет и определить успешные стратегии акторов. В отличие от «поверхностной» «глубокая» демократизации связана с задачами развития и предполагает реализацию долгосрочных стратегий с широкой координацией для запуска далеко идущего процесса наделения граждан возможностями, посредством которых рядовые граждане получают средства и обретают волю к борьбе за достижение и поддержание демократических свобод. Этот процесс существенно сложнее поддается человеческому вмешательству, нацеленному на получение незамедлительного результата.

В оставшейся части настоящей главы мы определим и обсудим ряд факторов, способствующих и препятствующих демократизации. Мы начнем с тактических, далее перейдем к стратегическим факторам и завершим рассмотрение факторами развития. Двигаясь по этому пути, мы также переходим от изучения факторов, формирующих «поверхностную» демократизацию, к факторам «глубокой» демократизации и от изучения краткосрочных к рассмотрению долгосрочных процессов. В нашем исследовании мы исходим из того, что авторитарные элиты, являющиеся акторами, стремящимися к максимизации власти, вряд ли откажутся от власти, пока на них не будет оказано давление. Таким образом, ключевой вопрос состоит в том, как создать и поддерживать способствующее демократизации давление на элиты.

 

Тактические и стратегические факторы

Одним из условий, способствующих запуску перехода от авторитарного режима к демократии, является раскол правящей элиты на группировки с противоположными интересами. Такие ситуации более вероятны в развитых обществах, сама сложность которых вызывает появление разноплановых режимных коалиций, которые трудно удерживать вместе. Раскол в правящей элите также более вероятен, когда нарастает кризис легитимности вследствие экономического спада, невыполненных политических обещаний и провалов антикризисного управления.

В гетерогенных режимных коалициях кризисы легитимности способствуют расколам элит, поскольку у некоторых элитных групп появляются возможности усилить свои позиции в коалиции за счет выбора стратегии реформ, которая, как они надеются, позволит им получить поддержку населения и, таким образом, восстановить легитимность. Соответственно многие транзиты к демократии были инициированы благодаря возникновению лагеря реформаторов внутри правящей элиты. Обычно реформаторы начинают программу либерализации, которая открывает возможности для критики и альтернативных точек зрения. В результате оппозиционные группы выходят из подполья и во многих случаях выдвигают все новые требования демократизации. Если оппозиционные группы сохраняют умеренность в выборе методов, избегая насилия, демонстрируют готовность к компромиссу, но в то же время мобилизуют широкую поддержку общества, то становится возможным переход к демократии на договорной основе («пактированный транзит»).

Возникновение оппозиции режиму не всегда является результатом инициированного элитой процесса открытия режима. В некоторых случаях крах проводимой политики приводит к спонтанным выступлениям широко распространившейся массовой оппозиции, что ведет к кризису легитимности, к появлению внутри элиты лагеря реформаторов и к ведению переговоров с оппозицией. И снова это сочетание событий ведет к «пактированным транзитам».

Институциональная основа конкретного авторитарного режима является в данном контексте важным фактором, потому что у разных типов авторитарных режимов различаются уязвимые места к давлению демократизации. Например, слабость военных режимов заключается в том, что у них нет идеологической миссии, которая бы обеспечивала им легитимность на долгосрочной основе. Обычно военные приходят к власти как антикризисные менеджеры, поэтому их действия оправдываются, зачастую в явной форме, как имеющие временный характер. Легитимность военных режимов относительно легко поставить под сомнение, или потому что хунта оказывается неспособной разрешить кризис, и в этом случае ее оправдание лишено убедительности, или потому что кризисная ситуация разрешается, и в этом случае потребность в антикризисном управлении отпадает. Одно очевидное преимущество военных режимов заключается в том, что они распоряжаются средствами принуждения, поэтому могут, используя грубую силу, заставить возникающую оппозицию замолчать. Но столкнувшись с широко распространившейся массовой оппозицией, демонстрирующей стойкость перед лицом даже силового подавления, лояльность войск может быть поколеблена, если они получат приказ атаковать мирных протестующих. Кроме того, хотя военные режимы иногда быстро передают власть, они также легко возвращаются, как об этом свидетельствуют повторяющиеся колебания между военным и гражданским правлением в таких странах, как Турция, Пакистан или Таиланд.

Персоналистские режимы «кладут все яйца в одну корзину», т. е. ориентированы исключительно на харизму верховного правителя. Соответственно, когда правитель умирает, появляется возможность для политических изменений, как это было в случае с Испанией (см. гл. 18 наст. изд.). Будет ли (или не будет) эта возможность использована для перехода к демократии, зависит от баланса сил между сторонниками и противниками демократии и их относительной поддержки среди населения.

Однопартийные режимы, будь то левые или правые, извлекают пользу из опоры на более сильную институционализированную власть. У таких режимов обычно есть идеологическая миссия, которая одухотворяет их существование и обеспечивает легитимность. Для разрушения идеологических оснований однопартийных режимов потенциальной оппозиции обычно требуется больше времени и куда больше сил. Одна стратегия, которая оказалась успешной в странах бывшего коммунистического блока, предполагала демонстрацию того, что режим сам противоречит своим собственным идеалам. После того как коммунистические страны подписали декларацию прав человека Заключительного акта Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе (СБСЕ), при этом отказываясь соблюдать на практике эти права, движения за гражданские права, такие как Хартия 77, эффективно придавали огласке данное противоречие, чем способствовали подрыву легитимности коммунистических режимов. В конечном счете кризис легитимности зашел настолько далеко, что даже члены коммунистических партий сами не верили в идеалы коммунистических режимов. Единственная причина поддерживать такие партии заключалась в стремлении конкретных лиц к власти. В такой ситуации после отказа М. С. Горбачева от доктрины Брежнева, устранившей угрозу вторжения в страны Центральной и Восточной Европы, в ряде коммунистических партий возникли лагеря реформаторов (а особенно в Советском Союзе и Венгрии), а вне этих партий появились оппозиционные организации.

Правые однопартийные режимы, наиболее примечательный из которых был установлен на Тайване, шли по похожему пути формирования лагеря реформаторов внутри правящей партии после исчерпания своей идеологической убедительности. Повторное возникновение доверия к идеалам идеологии – это основной вызов для однопартийной системы, и с ним тяжело справиться, когда после десятилетий нахождения у власти руководители таких систем оказываются коррумпированными. Будущее покажет, как коммунистический Китай справится с этим вызовом.

Расколы в правящей элите важны, поскольку они дают рычаги влияния как внутренним, так международным акторам, увеличивая их возможности добиться своих целей в продвижении повестки демократизации. Влияние, которым располагают международные акторы в продвижении демократии, увеличивается постольку, поскольку какая-то страна зависит от международной помощи. В некоторых случаях зависимость от международной помощи может быть настолько высокой, что внешние силы могут запустить процесс демократизации в стране даже при отсутствии продемократической оппозиции режиму. В самом крайнем случае демократические державы могут силой установить демократические институты в ходе военной интервенции, что и было предпринято в Афганистане и Ираке. Но процессы демократизации, запущенные извне, едва ли зайдут очень далеко, если в стране нет сильных внутренних сил. Страны в состоянии международной изоляции, такие как Иран, Северная Корея, Мьянма, менее восприимчивы к продвижению демократии извне, в то время как Китай может оказаться слишком сильным, чтобы кто-то его заставил отреагировать на международное давление. В этих странах ответ на вопрос о том, смогут ли они (если вообще смогут) и когда они смогут осуществить демократизацию, зависит в большей степени от внутреннего развития.

Это не означает, что внешние силы вообще не могут оказать положительного влияния на развитие событий. При этом важно определить подходящую стратегию взаимодействия со странами, которые нельзя заставить отреагировать на давление демократизации извне. Вернейший способ сохранить власть авторитарного режима, неуязвимого к внешнему давлению, это изолировать его и наложить на него санкции. Такая стратегия вероятнее всего поможет авторитарным правителям представить себя в качестве доблестных борцов за благополучие своего народа во враждебном мире. Это также способствует распространению восприятия угрозы, сплачиванию людей «вокруг флага» и созданию давления лояльности, что не облегчает для оппозиции задачу критики правительства. Такие действия также препятствуют возникновению недостатка легитимности, который мог бы быть заполнен потенциальной оппозицией режиму. Иран является актуальным примером неверной стратегии. Недостаточно только придерживаться высоких моральных принципов, хотя демократическим государствам не следует стесняться критиковать нарушения прав человека и другие злоупотребления авторитарных режимов. Продолжая критиковать, поддерживающие демократию державы должны попытаться интегрировать авторитарные режимы в международный обмен, включать эти режимы в транснациональные потоки информации, идей и людей. Есть вероятность того, что вдохновленные осознанием альтернативных возможностей посредствам таких потоков извне, сторонники демократии в подобных странах наберут силу, и станет явным недостаток легитимности правящих режимов в них.

Когда элиты режима объединяются для поддержания существования авторитарной системы, переход к демократии затрудняется, особенно если режим способен изолироваться от международного давления демократизации. В таких случаях шансы осуществления демократизации очень сильно зависят от того, возникнет ли приверженная демократии оппозиция, насколько широкой она станет и насколько искусно она будет использовать репертуар действий, бросающих вызов элите. Если оппозиция режиму может мобилизовать поддержку всех слоев населения, если она способна демонстрировать эту поддержку и если она сохраняет стойкость даже перед лицом применения силы, то лояльность в отношении режима будет разрушаться, тем самым уменьшая его репрессивные возможности. Таким образом, массовая, решительно настроенная и хорошо организованная оппозиция режиму может преодолеть сопротивление элит, не желающих демократизации. Однако если оппозиция режиму возможна только в нескольких изолированных частях общества, не может продемонстрировать широкую общественную поддержку, не может оставаться стойкой перед лицом репрессий, ее шансы на успех будут ограниченными.

В значительной степени демократизация зависит от навыков и достоинств лидеров массовой оппозиции. Важно, насколько они хотят и могут выдвигать требования, находящие отклик у многих граждан, мобилизовать ресурсы для широких кампаний и использовать полный набор действий, бросающих вызов элитам, перед лицом репрессий. Тактические и стратегические факторы, такие как наличие опытных политических диссидентов, благоволящие реформам элиты и международная помощь – все это имеет значение, но когда речь заходит о глубокой демократизации, эти факторы едва ли могут восполнить нехватку развитых способностей и мотивации рядовых граждан бороться за демократию. На этом мы оставляем область тактических политических действий и вступаем в мир факторов развития.

 

Факторы развития

Возникновение и поддержание продемократической оппозиции авторитарным правителям требует, чтобы общества ступили на путь предоставления гражданам политических и экономических возможностей (human empowerment), которые наделяют людей ресурсами для борьбы за демократические свободы и амбициями, подкрепляющими их готовностьь бороться за демократические свободы. Готовность рядовых граждан бороться за демократические свободы необходима для осуществления глубокой демократизации, поскольку авторитарные лидеры вряд ли откажутся от своих властных полномочий, до тех пор пока они не подвергнутся давлению, заставляющему их отказаться от своих властных полномочий.

Процессы, которые внесли вклад в наделение широких масс населения способностями и мотивацией бороться за демократические свободы, были рассмотрены в различных главах настоящей книги. Но первостепенное значение среди них имеет тип экономического развития, основанный на знаниях и обеспечивающий широкое распределение ресурсов действия во всех слоях общества, а не приводящий к их концентрации в руках небольших меньшинств. Появление общества знаний наделяет все увеличивающиеся группы населения материальными средствами, интеллектуальными навыками и социальными возможностями, необходимыми для оказания эффективного давления на элиту. Как следствие, репертуар действий обычных людей расширяется таким образом, что интуитивно понятной становится ценность демократических свобод, что, в свою очередь, влечет возникновение эмансипационного мировоззрения, придающего большую ценность свободам. Эти долгосрочные факторы развития увеличивают способность и готовность общества бороться за демократию.

 

Внешние угрозы и враждебность между группами как препятствия для демократии

Различные факторы могут препятствовать развертыванию способствующих демократии тенденций, вызванных факторами развития. К таким факторам относятся восприятие внешних угроз и враждебность между разными группами общества, поскольку они ведут к снижению уровня терпимости по отношению к оппозиции, что является основным принципом демократической организации. Внешние угрозы позволяют лидерам применять стратегии «объединения вокруг флага», с помощью которых можно подавить внутреннюю оппозицию. Враждебность между разными группами общества приводит к таким же результатам, способствуя сплочению вокруг лидеров и подавлению оппозиционных взглядов.

Вовлечение страны в длительный международный конфликт может разрушить демократические институты, так как конфликты порождают чувство угрозы, дающее опытным лидерам возможность представить подавление оппозиции как действие, необходимое для выживания государства. В главе 21 содержится достаточно свидетельств реализации данной модели. Но она может быть явным образом реализована даже в демократических государствах, что подтверждается крайностями эры маккартизма в 1950‑е годы и недавним (2002 г.) Актом о внутренней безопасности (Homeland Security Act) в США. Внешние угрозы, приписываемые заговору коммунистического мира или исламскому терроризму, могут легитимизировать авторитарное правление и негативно сказаться на гражданских свободах.

Хотя разделение общества на группы необязательно должно представлять угрозу для демократического правления, этнические, языковые, религиозные и другие легко распознаваемые различия могут стать объектами манипуляций для обеспечения поддержки авторитарных руководителей. Экстремистские лидеры почти всегда мобилизуют поддержку, играя на враждебности групп. Таким образом, исторически демократию было несколько легче учреждать и консолидировать в гомогенных в культурном отношении обществах с относительным экономическим равенством.

Невзирая на то, существуют ли подобные препятствующие факторы, глубокая демократизация требует наличия у людей способности и мотивации бороться за свободы, которые определяют демократию. Это объясняется тем, что демократия является «социально встроенным» явлением, а не просто институциональной машиной, функционирующей в безвоздушном пространстве. Поверхностная демократизация связана с созданием институтов, но глубокая демократизация подразумевает формирование амбиций и навыков использования политических и экономических возможностей (empowering) в разных частях общества.

 

Эволюционная перспектива

Большинство представителей социальных наук не смогли предсказать демократический тренд последних десятилетий, в особенности в коммунистических странах. Напротив, в статье 1964 г. Толкотт Парсонс предрек демократический тренд, утверждая, что демократический принцип является достаточно сильным и в долгосрочной перспективе недемократические режимы, включая коммунистические, или примут его, или исчезнут. К такому выводу Парсонс пришел на основе своих теоретических размышлений. Он знал что-то такое, что не признают многие политологи, а именно то, что существует эволюционная динамика, действующая за горизонтами намерений элитных акторов, и что политическое развитие, в особенности выживание и распространение разных типов режимов, приводится в действие силами, не имеющими центрального агента.

Таким образом, Парсонс утверждал, что в глобальной системе наций-государств разворачивается никем не координируемый процесс селекции (отбора) режимов. В ходе этого процесса распространяются режимные характеристики, которые наделяют государства преимуществом, и данное распространение происходит за счет других режимных характеристик, которые не дают такого преимущества. Парсонс назвал подобные режимные характеристики, обеспечивающие преимущество, «эволюционными универсалиями». Он утверждал, что наряду с рыночной и бюрократической организациями такой эволюционной универсалией является демократическая организация, особенно в эру массовой политики. Преимущества рыночного и бюрократического принципов очевидны – они повышают экономическую производительность и административную эффективность. Но каковы преимущества демократического принципа? По мнению Парсонса, демократический принцип дарует политической системе уникальную способность, которая имеет чрезвычайную важность с точки зрения ее выживания в условиях вовлечения масс в политику, что верно для всех современных промышленно развитых обществ вне зависимости от того, являются ли они демократическими или авторитарными. Способность, которую имел в виду Парсонс, это способность создавать легитимность режима, или, более точно, создавать легитимность режима при помощи надежных и вызывающих доверие средств.

Это не означает, что демократические режимы всегда являются легитимными, а авторитарные режимы никогда не бывают легитимными. Тем не менее, поскольку демократические процедуры являются единственным инструментом определения реальной поддержки населения, только при демократии можно узнать, насколько легитимным считают режим граждане. В эру массовой политики критическая слабость авторитарных режимов состоит в том, что никогда нельзя наверняка узнать истинный уровень поддержки таких режимов населением. Эта слабость вызывает то, что Тимур Каран назвал «элементом неожиданности», состоящим в том, что авторитарные режимы, в которых десятилетиями не было явных признаков оппозиции режиму, неожиданно сталкиваются с увеличивающейся массовой оппозицией.

Легитимность является важнейшим ресурсом для выживания любого режима, поскольку она устраняет основной источник его краха, а именно массовое восстание против режима. Режимы, признанные гражданами легитимными, могут мобилизовать ресурсы поддержки, недоступные для нелегитимных систем. Нелегитимные системы с помощью репрессий могут в какой-то мере некоторое время подавлять открытое массовое сопротивление. Но остаются пассивное сопротивление, отказ в поддержке и саботаж. Нелегитимные режимы могут мобилизовать только такой объем поддержки со стороны населения, который может быть обеспечен с помощью внешнего вознаграждения или принуждения. Однако наиболее творческие и производительные аспекты человеческой деятельности можно мобилизовать только с помощью внутренней мотивации, а не внешних санкций или подачек. Данные аспекты человеческой деятельности находятся вне пределов досягаемости нелегитимного режима. Нелегитимные системы могут создать и мобилизовать только внешние, а не внутренние побудительные мотивы.

Как мы можем объяснить тот факт, что процессы демократизации в разных странах группируются в отчетливые и широкие международные волны, которые ведут себя так, как если бы ими кто-то управлял из единого центра, когда на самом деле у международных волн нет ни этого главного управляющего, ни центральной координации? Ответ заключается в том, что действующие эволюционные силы выходят за пределы осведомленности и контроля даже самой влиятельной элиты. Эти эволюционные силы наделяют демократии селективным преимуществом (преимуществом в отборе), имеющим системный характер, перед авторитарными режимами. В той степени, в которой существуют такие селективные преимущества, необходимо их понять, чтобы оценить потенциал демократии и осознать ограничения и возможности, в рамках которых действуют акторы, продвигающие демократическую повестку дня.

В эру массовой политики демократии имеют три отличительных селективных преимущества перед автократиями. Первое селективное преимущество связано с тем, что демократии обычно выходят победителями из международных конфликтов. Государства вовлекаются в международные конфликты и войны, и часто политические режимы стран-победительниц замещают политические режимы проигравших государств. Успех в международных конфликтах связывается исследователями с типом режима. Демократии обычно побеждали в войнах, в которые они были вовлечены, поскольку могли более эффективно мобилизовать население и ресурсы. Более того, демократии не склонны воевать друг с другом, избегая уничтожения себе подобных. Авторитарные режимы такой склонности не демонстрируют.

Второе селективное преимущество связано с эффективностью функционирования экономики. По причинам, получившим объяснение в главах 6 и 8, демократии возникали и сохранялись в развитых в технологическом и экономическом отношениях и влиятельных государствах, что частично объясняет их превосходство над автократиями в международных конфликтах. С самого начала демократии были учреждены в государствах с наиболее богатыми экономиками. Кроме того, демократии продолжали превосходить автократии в экономическом отношении, с течением времени значительно нарастив свое богатство. Не менее важно и то, что ряды автократий неоднократно покидали наиболее процветающие государства, присоединяясь к демократическому лагерю.

Третье селективное преимущество демократий связано с наличием поддержки населения, которая действительно является фактором селекции (отбора). Поскольку демократии наделяют граждан властью, и правители в них избираются населением, они обычно имеют бóльшую поддержку населения, чем автократии, что делает их более защищенными от массовой оппозиции режиму. Даже авторитарные режимы, которые кажутся внешне стабильными, в которых нет явных признаков массовой оппозиции, являются беззащитными перед «элементом неожиданности», который становится очевидным во время демократических революций, когда неожиданно возникает и сохраняется массовая оппозиция режиму, опрокидывая режим, который существовал на протяжении десятилетий. Демократии более защищены перед уничтожением в ходе массовых революций, поскольку они просто меняют своих руководителей с помощью выборов.

Однако самое главное селективное преимущество демократии связано с ее глубокой укорененностью в человеческой природе. Демократия отражает стремление человека к свободе, делая ее наиболее желанной системой для всех людей, у которых есть средства и амбиции возвысить свой голос. Разумеется, процессы демократизации в конкретных странах отражают действия определенных акторов в специфических ситуациях перехода, которые различаются от государства к государству. Однако для того чтобы понять, почему такие переходы происходят в относительно развитых обществах гораздо чаще, чем в менее развитых, и почему они накапливаются, формируя международные тренды, которые выходят за рамки устремлений конкретных акторов, необходимо увидеть более масштабные силы селекции (отбора), которые работают на демократию. Необходимо иметь представление об этих силах, чтобы адекватно оценивать будущее демократии.

 

Демократическая повестка будущего

Селективные преимущества демократии имеют настолько долгосрочный характер и так глубоко укоренены в основных процессах развития, что нет причины полагать, что в обозримом будущем произойдут фундаментальные изменения не в пользу демократии. В конкретных странах произойдут откаты от демократии, но достижения глобальной волны демократизации вряд ли будут обращены вспять. Но это не означает, что в будущем не возникнут новые вызовы. Напротив, мы наблюдаем ряд вызовов в демократической повестке дня, которые можно сформулировать в форме следующих вопросов: 1. Продолжит ли демократия распространяться на новые регионы? 2. Будут ли преодолены дефекты новых демократий, как, например, в бывших республиках СССР? 3. Будут ли улучшены (углубятся ли) демократические качества устоявшихся демократий?

Также можно поставить под вопрос жизнеспособность демократического принципа в эпоху, когда основная организационная рамка демократии – нация-государство, как утверждается, потеряла свою значимость. И еще можно поставить под вопрос жизнеспособность демократического принципа в мире, в котором решительные меры в области охраны окружающей среды кажутся непопулярными, хотя они могут быть необходимы для сохранения нашей планеты. Однако все эти вопросы выходят за рамки настоящей книги, и мы ограничимся только первыми тремя вопросами.

 

Распространение демократии на новые регионы

Три географические области оказались относительно невосприимчивыми к демократическому тренду: Китай и преимущественно исламский Ближний Восток и Северная Африка (см. гл. 21 наст. изд.). Установление демократии в данных регионах, без сомнения, стало бы большим прорывом для демократического принципа. Что касается Ближнего Востока и Северной Африки, то вероятность того, что эти регионы будут охвачены демократизацией, в ближайшем будущем кажется незначительной. Террор и насилие, подпитываемые арабо-палестинским конфликтом, исламский фундаментализм и преобладание патримониальных государств, в основе которых лежит нефтяная рента, – все это существенные препятствия для демократизации. Кроме того, в большей части исламского мира, но в особенности на Ближнем Востоке, мы обнаруживаем культурную самооценку ислама как цивилизации, противостоящей Западу. Такое понимание иногда зеркально отражается и в западных взглядах на ислам как на противостоящую Западу цивилизацию. На этом основании демократия в большей части исламского мира понимается как продукт Запада, что может сделать ее непригодной в глазах многих жителей региона. Согласно данным опросов World Values Survey, даже среди тех слоев населения исламских стран, которые явно поддерживают демократию, часто встречается фундаментально неверное понимание демократических принципов. Также эти данные свидетельствуют о том, что патриархальные и авторитарные ценности, несовместимые с демократией, преобладают в большей части региона, в особенности в арабоговорящих странах. Эти факторы препятствуют возникновению демократии и частично недооцениваются в большинстве исторических исламских обществ.

Китай – сверхдержава будущего с самым большим населением в мире, которая движется к тому, чтобы стать второй по размерам экономикой мира и второй державой в военном отношении. В ближайшие десятилетия Китай может заменить США как самое сильное государство мира. Учитывая исключительное значение Китая, будущее его политического строя чрезвычайно важно. Социально-экономические трансформации, происходящие в Китае, могут способствовать возникновению эмансипационных ценностей, которые в долгосрочной перспективе могут вызвать массовые требования демократизации. В то же время азиатские культуры специфичны, и социально-экономические трансформации могут не иметь тех же эффектов в виде требований демократизации, которые они вызвали на Западе. Как бы то ни было, очевидно, что азиатские культуры восприимчивы к глобальным трендам человеческого развития. Как очевидно и то, что при достижении высоких уровней развития и Тайвань, и Южная Корея осуществили переход к демократии и превратились в консолидированные демократии.

 

Консолидация и улучшение новых демократий

Многие новые демократии в Латинской Америке, Африке южнее Сахары и Центральной и Восточной Европе демонстрируют существенные дефекты в части верховенства закона, подотчетности и прозрачности. Поэтому неудивительно, что в новых демократиях среди населения широко распространен скептицизм относительно честности избранных представителей, надежности институтов и функционирования политической сферы. Подобный скептицизм зачастую приводит скорее к политической апатии, нежели к массовому политическому активизму, ослаблению гражданского общества и давления со стороны населения на коррумпированных лидеров, для того чтобы они вели себя более ответственно. Но в тех демократиях, где недоверчивые граждане становятся «критическими гражданами», которые поддерживают высокий уровень массовых действий, бросающих вызов элитам, правительства являются последовательно более эффективными, прозрачными и ответственными. Гражданское действие имеет значение: и в новых, и в старых демократиях относительно широкое распространение гражданских действий способствует увеличению подотчетности системы управления. Эта теоретическая находка важна. Становится понятно, что обеспечение качества демократии – это не только дело элиты, но и в значительной степени дело самих граждан. Когда граждане мотивированы постоянно оказывать давление на элиту и оказывают его, они могут улучшить качество и эффективность управления. Нет никаких причин для гражданского пораженчества.

 

Углубление старых демократий

Наиболее очевидный аспект глобального демократического тренда – географическое распространение демократии. Однако существует еще и второй, часто забываемый аспект глобального демократического тренда – углубление демократии. Это происходит даже там, где демократия существует в течение длительного времени. Данный тренд хорошо описан в книге Брюса Кейна, Расселла Далтона и Сьюзен Скэрроу, в которой указывается, что за последние 25 лет большинство постиндустриальных демократий расширили использование элементов прямой демократии, открыли каналы участия граждан в планировании политических курсов, расширили сферу гражданских прав и внесли улучшения в систему подотчетности перед обществом. Данные институциональные изменения сопровождались и были вызваны культурными трансформациями, которые способствовали возникновению эмансипационных ценностей и высоких уровней устойчивых во времени действий, бросающих вызов элитам. В действительности основная причина, почему давно появившиеся демократии демонстрируют высокий уровень подотчетности правительства, состоит в том, что они подвергаются давлению все более «критических граждан». Этот факт должен оказать влияние на наши представления о том, какой тип граждан необходим для консолидации демократий и обеспечения их процветания.

В работе «Гражданская культура» Габриэль Алмонд и Сидней Верба утверждали, что для процветания демократии необходимо, чтобы участие граждан ограничивалось институциональными каналами представительной демократии и было направлено на выборы и деятельность, с ними связанную. Данная точка зрения была подкреплена влиятельной книгой Сэмюэля Хантингтона «Политический порядок в меняющихся обществах», способствовавшей усилению глубоко укоренившейся настороженности к неиституционализированным и решительным гражданским действиям. Эта настороженность так глубоко проникла в политическую науку, что даже сегодня преобладающие концепции социального капитала и гражданского общества по-прежнему концентрируются на участии в институциональных рамках, особо отмечая участие в формальных ассоциациях. Напротив, неиституционализированные формы решительного гражданского действия редко получают признание в концепциях гражданского общества. Как утверждается в главе 12, чрезвычайно полезная роль массовых действий, бросающих вызов элитам, в улучшении демократического управления несправедливо игнорируется.

Преобладающая точка зрения о том, какой тип граждан создает и поддерживает в странах демократию, нуждается в пересмотре. Демократия процветает, если есть «неудобные» граждане, которые осложняют жизнь своих правителей, подвергая их постоянному давлению. Демократия нуждается в таком типе граждан, которые придают высокую ценность демократическим свободам и могут за них бороться, т. е. могут добиться этих свобод, когда им в этих свободах отказывают, и защищать эти свободы, когда им что-то угрожает.

К сожалению, такой тип граждан невозможно ни вызвать к жизни указом, ни создать с помощью институтов. Его появление связано с более фундаментальным процессом наделения граждан политическими и экономическими возможностями, с помощью которых они приобретают ресурсы и навыки требовать ответственного правительства, а также амбиции, которые мотивируют граждан делать это. Демократические институты могут быть навязаны извне, но если указанные выше условия отсутствуют, то с большой вероятностью созданная демократия окажется дефектной, если она вообще выживет. Устойчивая демократия связана не столько с созданием институтов, сколько с формированием развития.