Тимоти Шэфферт
РУСАЛКА НА ВЕТВЯХ
Дания. «Русалочка» Ханса Кристиана Андерсена
Дезире, малолетняя невеста, отправилась вместе с сестрой Мирандой грабить могилу — за свадебным платьем. В северном углу старого погоста, где плющ вползал в пыльные побитые окна помпезных мавзолеев, покоилась девушка, убитая о прямо у алтаря в момент принесения брачных обетов. Замшелый памятник — один из самых завидных на кладбище — представлял собой известняковую новобрачную, печальную и сутулую, как мул, у ног рассыпался букет лилий. Ее смерть от руки ревнивой матери жениха была давно в прошлом, однако всем было известно, что отец похоронил ее в роскошном шелковом платье с тонкими кружевами.
— Представляешь, никому, кроме нас, это даже в голову не пришло! — пропыхтела Миранда, расстегивая грязными исцарапанными пальцами китовый корсет на спине скелета.
Но Дезире, куда менее восторженно настроенная, уже выбралась из ямы и прикурила сигарету от фонаря. Откупорила бутылку и глотнула виски, рассеянно глядя на тонкую полосу фиолетового заката, еще тлевшего над выжженными прериями. «Его сердце не мне принадлежит», — подумала Дезире.
Сестры пробрались обратно в Нутрогнилл, «Приют заблудшей юности», где обе жили с раннего детства — после ареста за отнятую у младенца конфетку. Дезире уже исполнилось пятнадцать, Миранде четырнадцать, и неотвратимая свадьба Дезире, которая должна была состояться около полуночи в старой часовне на окраине парка развлечений у моря, восхищала Миранду куда больше, чем ее сестру. Помолвка ужасно обременяла Дезире. Пока Миранда затягивала ее в платье покойницы, расправляла жесткие оборки и кружева, сооружала из соломенных волос сестры пышный «вавилон», Дезире прикидывала, как бы половчее избавиться от суженого.
— Надо посильней напшикать. — Миранда откинулась и прищурила глаз, оценивая прическу Дезире. — Прикрой лицо подушкой.
Дезире так и сделала, и пока Миранда орошала ей причесон из насоса для ДДТ, заряженного смесью бухла и ликера по ее собственному рецепту, из-под подушки Дезире слышала мощные вздохи океанских волн и понимала — это тень умершей русалки зовет ее к дереву. Тень хотела сообщить ей что-то важное.
Она встала, швырнула подушку на кровать и приподняла подол платья над босыми ногами ровно так, чтобы можно было выбежать из комнаты.
— Цветы! — бросила она Миранде и понеслась по коридорам во внутренний дворик, к буйным зарослям розовых кустов, скрывавших незакрепленные кирпичи в стене. Волосы пару раз зацепились за шипы, но из Нутрогнилла удалось ускользнуть — ее не заметила молодая монахиня, которая несла ночную вахту на башне, держа наготове лук и стрелу с усыпляющим наконечником.
Где-то с милю оттуда, на пустыре, заросшем чертополохом и дурнишником, стояло идеальное для линчевания дерево — с крепкой толстой веткой, протянутой далеко в сторону как раз на такой высоте, чтобы удобно было вязать узлы и делать петлю, но при этом у повешенных не было шансов достать до земли даже кончиками пальцев на ногах. У подножия дерева лежали кости многих казненных, мужчин и женщин, а еще — кости русалки, повесившейся здесь всего несколько месяцев назад. Тело ее быстро разложилось, и его обгрызли трупоеды, которые сочли такую экзотическую плоть деликатесом. Когда Дезире колола палец об острый конец ребра на русалочьем скелете, выступала капелька крови, и тогда посреди старых петель на ветке появлялась тень русалки.
— Поговори со мной, — сказала Дезире, когда русалка вновь безмолвно замаячила наверху туманным призраком. Девочка обняла дерево — полусгнившие кружева цеплялись за черную кору — и прижалась щекой к стволу. Вгляделась хорошенько в тень — и впервые заметила, что русалочьи губы шевелятся, дрожа от готовых сорваться с них слов.
Дезире забралась на ветку, свесила ноги, на руках переползла на середину и уселась рядом с русалкой. При жизни той отрезали язык, но после смерти к ней вернулся дар речи, только голос теперь был едва слышен, словно пена разбившейся волны. Вот так, вися на дереве в своем краденом подвенечном платье рядом с русалочьей тенью, Дезире узнала историю их любви, правду о русалке и Акселе — том парне; за которого она в полночь должна была выйти замуж.
Многое она знала и раньше, потому что сама видела, как Аксель нашел русалку — «девочку Ц», как он ее назвал, сократив таким образом имя Целла, уменьшительное от Рапунцель, а так он прозвал ее из-за длинных вьющихся волос, ниспадавших по спине до самого кончика хвоста.
Это случилось в первый день Парада Русалок в Сан-Жижико — курортном городке, что весь тренькал и звенел рахитичными каллиопами «одноруких бандитов» в игральных салонах, где детям беспрепятственно продавали запрещенные в сорока шести штатах конфеты с бритвочками, где татуированные дамы в пип-шоу развязывали за стеклом бикини и прикладывались к электрошокерам, где колченогие рикши под драными зонтиками трещали колесами по доскам променада… В общем, полный набор аллитераций нескончаемого праздника, увековеченный знаменитым хитом Гидеона Богдалла о жиголо в матросском костюме, который отплясывает по дайму за танец в обшарпанном, но историческом «Отеле Жижико» (где в одном из номеров Богдалл в конце концов и скопытится, по иронии или еще как, от передоза «сисек ангела», самой убойной из модных наркотических смесей).
Русалок к берегу Сан-Жижико каждый год прибивало множество — воздух над океаном был слишком тяжел для них, вызывал медленное удушье, словно им сквозь горло медленно, дюйм за дюймом, проходила цепочка связанных носовых платков, бесконечная, как у фокусника. Сперва многие почти не чувствовали легких спазмов в горле, завороженные слишком сильными раздражителями — рождественскими гирляндами на крышах кислородных баров, грохотом оркестров, что фальшиво трубили старые шлягеры в садах, где публика накачивалась запрещенным спиртным да отплясывала грязные танцы всю ночь напролет. Однако очень скоро — часто их еще не успевали заметить даже рыбак или компания на яхте, они еще не доплывали до песочных замков, оставшихся на пляже, — русалки испускали последний вздох, убитые тем самым благодатным морским воздухом, ради которого съезжаются к побережью старики и больные.
Тех мертвых русалочек, что покрасивее, подбирали и готовили к Параду Русалок. Реставраторша из городского музея аккуратно обескровливала их у себя в лаборатории, подвесив за хвост над фаянсовым тазом. Потом в ванне на львиных лапах накачивала их коллапсирующие вены парафиново-пластиковой смесью. Студенты школы искусств укладывали коченевших русалок в соблазнительные позы, придавали их лицам восхищенные выражения, подкрашивали бледную, как у форели, кожу инъекциями красителя из вареной сахарной свеклы. «Готовые» русалки плавали в аквариумах размером с «воронок», залитых формальдегидом и поставленных на колесные платформы среди венков и роз.
Воспитанниц Нутрогнилла тоже пускали на Парад Русалок. Им полагалось крутить педали велосипедов, которые тянули платформы с аквариумами вдоль Бульвара Ламинарий — ноги стянуты узкими муслиновыми хвостами с зелеными блестками, щеки в сверкающей пудре, накладные ресницы ногасты, как пауки. Еще на них надевали лифчики из половинок кокосов и магнитные браслеты, которые при пересечении невидимого электрического заграждения вокруг пляжа кололи в вену микроампулу, парализующую нарушительницу на сорок пять дней.
Дезире досталась рыжая зеленоглазая русалка, обделенная одеждой, как и все остальные. Студенты-художники вложили ей в руки большую черную сливу, чуть надкушенную, и придали русалкину лицу выражение, по меньшей мере, покойное: взгляд к небесам, губы слегка раскрыты, словно она только что оторвалась от губ возлюбленного. Не всем русалочьим трупам так везло — у Миранды русалку, например, уложили в позу утопающей: она билась, заламывая руки и вытаращив глаза.
Дезире подышала на аквариумное стекло, протерла его кружевной шалью, накинутой на голые плечи, стирая отпечатки чужих рук. Назвала она свою русалку в честь себя.
Раздались неистовые и пронзительные свистки, вдоль колонны пошли смотрители парада, громко призывая построиться и колотя девочек разукрашенными жезлами. Осколком оконного стекла Дезире ткнула в хвост Миранды, и костюм разошелся — теперь та могла хотя бы крутить педали.
Остальным она сделала то же, и русалочьи хвосты превратились в шлейфы платьев. Девочки уселись на велосипеды и двинулись к пляжу, волоча за собой русалок в формальдегидных купальнях. Бульвар Ламинарий усыпали зрители, среди них — Сестринство Посейдоновых Дочерей: группа монахинь в облачениях цвета морской волны, каждый год они протестовали против Парада Русалок. Монахини метали в девочек здоровенные помидоры, которые каждый год заботливо отбирали и оставляли гнить на ветках специально для этого.
Однако не все русалки погибали в атмосфере. Одна стала известной певичкой в публичном доме — ее выносили на сцену в картонной морской раковине четыре мускулистых лысых дяди в полосатых купальных костюмах и закрученных кверху усах. Другая получила образование, завела связи в иммигрантских кругах и уже восьмидесятилетней старушенцией принялась сочинять феминистские утопии. Однако большинство выживших русалок попадали в итоге в карнавалы или, еще хуже, становились проститутками, хотя секс с ними даже без денег был запрещен: законодатели считали это скотоложством.
А некоторых русалок подбирало Сестринство Посейдоновых Дочерей — монастырь до того радикальный, что некоторые считали его культом. Никакой Парад Русалок не обходился без ареста хотя бы одной монахини за нарушение порядка — то они били топором по аквариумам, то втыкали рукояти метел в колеса девочкиных велосипедов. Некоторые спасенные сестрами русалки принимали монашеские обеты, и такие чаще всего становились самыми воинственными. Одна монахиня-русалка как-то устроила знаменитое самосожжение.
Крутя педали вдоль бульвара, Дезире искала в толпе свою любовь, Акселя, его школьную форму — полосатую куртку и бриджи цвета перечной мяты, — хотя едва могла поднять веки под огромными накладными ресницами. Аксель учился в Академии Бойкнут Для Бесподобно Исключительной Молодежи, и зеленая территория этого солидного учебного заведения с квадратными милями спортивных полей, экспериментальными ботаническими делянками, увитыми плющом соборами и учебными корпусами из импортного камня была всего лишь по другую сторону стены Нутрогнилла, однако их с тем же успехом мог разделять океан. Дезире впервые увидела Акселя в прошлом году на пляже — она собирала ракушки после Парада Русалок, а мальчики из Академии Бойкнут купались и резвились под бдительным взглядом воспитателей, стоявших под зонтиками с умными книжками в руках.
Родители мальчиков отваливали такие огромные суммы за то, чтобы сыновей ограждали от девочек, что мальчики частенько влюблялись друг в друга. Когда Дезире впервые увидела Акселя, он дремал голышом в обнимку с тощим долговязым однокашником, и кожа обоих мальчишек горела красными пятнами, будто бог их пометил за грех. Стоя по другую сторону ограды из колючей проволоки, отделявшей общественный пляж от частного, Дезире свистнула в кулак, как в птичий манок, и вывела мелодичную трель. Бесстыдник Аксель так и подошел к забору голым, только потные светлые локоны пригладил пальцами, — и принял сигарету из сухих кукурузных пестиков, что предложила Дезире. Потом они хвастались шрамами. Дезире опустила бретельку бикини — показать ожог от сигары привратника. И трусики сбоку опустила на долю дюйма, чтобы Аксель полюбовался на след от когтей уличного кота, а потом задрала подбородок и вытянула шею, показывая надрез кухонным ножом — так ее наказала Булка, диетсестра Нутрогнилла, за пролитое молоко. Остальные свои шрамы Дезире решила пока не предъявлять, оставить для брачной ночи. У Акселя шрамов было только два: один, на члене, остался от обрезания, произведенного нервным доктором (его собственным отцом), а второй, на лодыжке, — от выхлопной трубы скутера, подаренного ему когда-то на Рождество.
В тот первый вечер своего знакомства они проговорили до темноты, опьяненные любовью и ароматами жарящегося на вертеле поросенка — молодого бородавочника, которого мальчишки забили копьями в зарослях за общественным пляжем. Следующие месяцы Дезире и Аксель обменивались любовными письмами сквозь трещину в стене, а когда удавалось — сбегали на тайные свидания к рукаву ручья на пастбище за школой. Там они лежали в объятиях друг друга на дне старой шлюпки, сидевшей в сорняках на мели. Порой за целый вечер они шептали только «я тебя люблю», снова и снова, совсем позабыв, что секунду назад уже это говорили, — и сердца их трепетали от этих слов, в сотый раз сказанных или услышанных.
Всего за неделю до очередного Парада Русалок Аксель написал Дезире: «Давай встретимся на сломанном чертовом колесе», — имея в виду старую заброшенную часть парка развлечений, где в один роковой летний день не выдержал настил пирса, и все аттракционы рухнули в воду.
Так что весь парад, таща по Бульвару Ламинарий аквариум с рыжей русалкой, Дезире грызла ногти и скусывала заусенцы, пока по руке не потекла водянистая кровь. Она ждала, что сегодня Аксель сделает ей предложение — в конфетно-разноцветных часовенках Сан-Жижико мужем и женой могла стать любая пара старше тринадцати лет. Замужество было пределом ее мечтаний, и от одной мысли о разочаровании Дезире скрипела зубами, грызла ногти и обсасывала кончики волос.
Когда парад закончился, она еле дождалась сумерек, чтобы отправиться на пирс. Костюм сменился на коктейльное платье, сшитое Мирандой из гладкого темно-синего кимоно, которое та стащила из шкафа надзирательницы. На коротких рукавах болталось по золотой кисточке, а по сатину шел узор из раскрытых зонтиков и бабочек. Миранда велела сестре поцеловать самый кончик губной помады, чтобы нежный оттенок лишь слегка тронул их, но вся эта красота осталась на сигарете, выкуренной по дороге через пляж. Впереди на фоне вечернего неба чернели руины пирса, и чертово колесо, которое соскочило с оси и наполовину затонуло, напоминало потерпевший крушение корабль.
Боясь случайно ступить за невидимое магнитное заграждение и получить парализующий укол в запястье, Дезире осторожно пробралась между мятыми машинками автодрома, держа запястье у самого уха, чтобы услышать первый щелчок проснувшегося браслета. Проползла по искореженным, завязанным узлами американским горкам, взобралась на спицу чертова колеса — и вдруг кто-то схватил ее за лодыжку, и она с визгом рухнула в объятья Акселя. Он-то ее поймал, но оба едва не свалились с деревянной скамейки, неистово прыгавшей над волнами. Левая туфля Дезире плюхнулась в воду. Парочка прильнула друг к другу, крепко вцепилась друг другу в спины, хохоча над собственными воплями. Когда скамейка перестала раскачиваться на скрипучих болтах, они принялись целоваться.
— Это платье мне сшила сестра, — сказала Дезире, когда Аксель, нежно трогая губами ее шею, расстегнул первую пуговицу на спине. — Миранда перекроила кимоно.
Хотя еще год назад, в первый день их знакомства, Дезире видела Акселя голым и сама показывала ему шрамы, раздеваться сейчас ей не хотелось. Этот парень слишком дорог ей, чтобы рискнуть и показаться чересчур доступной. Парни девушек все время держат за дурочек, говорила старшая подружка Дезире в Нутрогнилле — девочка по имени Перл с вытатуированным на щеке разбитым сердцем. «Совсем не соображают, что делают, — говорила Перл, — и все равно так поступают. Думают, девчонки просто тупые, да так оно и есть, но они вдруг понимают, что к чему».
«Ну давай… попроси меня выйти замуж», — думала Дезире, прижимая платье на груди и не давая снять его. Потом она обхватила ладошками лицо Акселя, отвела его подальше от себя и заглянула в глаза. При этом нахмурилась — брови стали похожи на две зловещие гусеницы: мол, есть серьезный разговор. Однако ничего не сказала.
Наконец Аксель произнес:
— Давай устроим хорошее начало нашему совместному концу, а?
— Прежде чем девушка скажет «да», ей бы колечко на палец, — прошептала Дезире, хотя все ее существо давно уже вопило «да-да-да-да-да-да», одно сплошное «да», с колечком или без. — Чтобы ей было что показать подружкам в приюте…
При этих словах Аксель извлек из кармана кольцо, купленное из-под полы у торговца на променаде: на булавках, прицепленных к подкладке дождевика, у того болталось множество часов, а кольца и ожерелья были рассованы по бесчисленным кармашкам. «Кусни его», — предложил торговец, приглашая Акселя удостовериться в подлинности камня и давая понять, что цена просто мизерная для такой упорно безупречной драгоценности. Аксель напялил кольцо на мизинец и как следует куснул бриллиант — задний зуб у него раскололся, а все тело пронзила такая резкая боль, что еще долго отдавалась в висках, за ушами, зудела в костях и под яйцами; даже пальцы в ботинках ежились.
— Кусни его, — сказал Аксель Дезире — но не успел надеть кольцо девушке на палец, как оно выпрыгнуло у него из рук и, будто в классической балаганной комедии, заскакало вокруг неулюжей стрекозой: вроде вот-вот достанешь, оно даже стукалось о палец, но тут же отскакивало. И в конце концов с тихим будничным плеском присоединилось к туфле Дезире. Аксель прыгнул за ним, но вода была темной, как чернила кальмара. Дезире мотала на палец прядку волос, стараясь хоть чуть-чуть успокоиться, пока Аксель то выныривал за глотком воздуха, то опять погружался, то выныривал, то погружался. Бросить поиски она ему не предлагала.
Однако после нескольких новых погружений он все-таки бросил — и выплыл из-под чертова колеса так поспешно, словно заметил, как кольцо уносят прочь пенные гребни волн. Хотя на самом деле не увидел, а услышал — чей-то плач, чьи-то охи и вздохи. Карусель с деревянными лошадками, вечно бегавшими по кругу сломя голову, развалилась под внезапным порывом ветра, и Дезире смотрела, как от собратьев оторвался белый жеребец. Оскалив керамические зубы, он сжимал во рту зеленое яблоко, а розовые пряди гривы завивались дымками — жеребец несся в море. А длинную шею его обвивали девичьи руки. Нет, не девичьи… русалочьи, с каким-то восторгом поправила себя Дезире; то была голая по пояс длинноволосая русалка, скакавшая на белом жеребце, словно сброшенная с седла леди Годива.
— Она живая! — закричала Дезире в собиравшийся шторм, который еще не успел принести дождь. И не просто живая — русалка отчаянно цеплялась за жизнь, изо всех сил желая выжить. — Аксель, спаси ее, — прошептала Дезире. Ее почти-уже-муж станет героем этой ночи, а кольцо будет не просто прискорбно потерянным, а потерянным в ту ночь, когда Аксель спас тонущую русалку.
Когда Аксель доплыл до деревянного жеребца, русалка покорно далась ему в руки и крепко вцепилась в него, обвившись вокруг его тела, словно у нее хвост свело, и Аксель поплыл к берегу в мечущейся воде, а волны то швыряли их вперед, то тащили назад. Дезире слезла с чертова колеса, пробралась по скрипучему настилу рухнувшего пирса, и побежала по песку. Акселя с русалкой уже прибило к берегу, он откашлялся и выблевал из себя океан. Затем подхватил русалку и понес через безлюдный пляж, а ее длинные мокрые волосы вились вокруг его ноги, словно лианы.
Дезире бросилась ему помогать, хотя сама занозила ладонь и старалась зубами вытащить занозу, а Аксель тащил русалку к пустырю возле казино. Там в складной сараюшке, выкрашенной в оранжевый, располагалась медсестра — ей полагалось оказывать помощь перепившим, переевшим и допустившим прочие излишества завсегдатаям парада. Как раз перед пустырем, все еще вгрызаясь в ладонь с занозой, Дезире услышала первое предупреждение своей браслетной тирании — тихий, но пронзительный скрип пружины. Сердце неистово заколотилось, ноги встали сами. Покачнувшись, она упала на песок и стала щипать себя за ноги, царапать их, проверяя, онемели уже или нет. Вроде нет. Дезире легла на бок и стала ждать Акселя, глядя на молнии в черных тучах.
— Я поела персиков из банок, — рассказывала тень русалки, пока они сидели на ветке. Дезире хорошо понимала ее речь, хотя русалка слегка шепелявила и прищелкивала, словно только училась владеть обрубком языка. — Не помню, сколько я плыла к Сан-Жижико, но есть хотелось до тошноты. — За несколько часов до спасения, рассказывала русалка, ее прибило к камням под самым променадом. Наверху, прямо над головой, танцевали люди, на ветру, отбрасывая длинные дерганные тени на стены казино из красного песчаника, болтались бумажные фонарики. В мусоре на камнях валялись вскрытые консервные банки с нетронутыми персиками. Русалка, само собой, не знала, что это за банки, не знала о летней традиции делать коктейли с персиковым компотом, вот и съела все что нашла.
К каждому параду консервированные персики вытаскивали из старых хранилищ, куда их свозили со всей страны тысячами после истечения срока годности. Тронутый ботулизмом компот в малых дозах — ложечка на бокал — вызывал легкую внетелесную эйфорию без вреда для здоровья, и бармены добавляли этот токсичный сироп в «Пьяный персик» — летний коктейль с джином, имбирным пивом и пастилкой от кашля, которая окрашивала его в пурпурно-черный. А русалка ела персики горстями — разумеется, вскоре ей стало нехорошо, и она свалилась с камней обратно в море. Деревянный конь будто специально вытянул шею и дал ей ухватиться за медное кольцо в носу.
Медсестре в сараюшке по закону было запрещено оказывать русалкам даже неотложную помощь — сперва ей следовало заполнить комплект бланков, заверить у нотариуса, представить на рассмотрение правительственной комиссии, получить по почте разрешение (в срок от шестидесяти до девяноста дней) и повесить его на доску объявлений в общественном месте. К счастью для нашей русалки, в ту ночь дежурила лояльная медсестра, которая много лет проработала бок о бок с доктором Пенелопой Клэпп, великим первопроходцем в изучении русалочьей анатомии (она изобрела названный в ее честь «Клапан Пенни» — целлофановое приспособление, приближающее русалочий пищевод к человеческому). Медсестра отколола заколки, сняла белый чепец, расстегнула верхние пуговицы на форменной блузке, закатала рукава и заперла дверь. Надела увеличительные очки, повозилась пальцами с оправой, подбирая нужную линзу, защелкнула ее и заглянула в лабиринт русалочьего горла.
— Принеси-ка мне саковояж из углового шкафа, он в нижнем ящике, — скомандовала Акселю медсестра, но тот стоял столбом, пораженный всем происходящим. Тогда медсестра протянула руку и схватила его за локоть, прямо-таки впилась пальцами. — Мне твоя помощь нужна, — укоризненно сказала она.
Саквояж был тяжелый и неудобный, внутри стукались друг о друга бутылки с эликсирами, и Аксель еле донес его до кровати, чуть не уронил. Медсестра достала оттуда насос, маску, шприцы и зонды — все что подогнали как раз для русалочьих внутренностей. Аккуратно просовывая ребристую трубку в ноздрю пациентки, она протянула Акселю квадратную бутылку зеленого стекла.
— Подогрей на горелке, — скомандовала она. — Ровно до ста градусов. Термометр в ящике.
Они вместе трудились под лампой, которую медсестра пригасила чуть ли не до темноты, и так при этом сблизились, что можно было и не разговаривать — хватало жестов, взглядов, хрюков и вздохов.
Наконец русалка задышала свободно, чуть всхрапывая и шевеля губами на выдохе, словно посылая кому-то воздушные поцелуи. Аксель в жизни не видел ничего прекраснее. Наверно, ей снятся красивые бравые моряки, подумал он. Усталая медсестра закурила и, повернувшись к Акселю спиной, стащила насквозь пропотевшую форму и осталась в одних бюстгальтере и нижней юбке. Ее тощую бледную спину пересекали несколько длинных шрамов, все позвонки были отчетливо видны.
— Забирай ее отсюда, — сказала она, — не то у меня лицензию отберут. Прикрой груди-то. — Медсестра протянула Акселю форменную блузку. — Деньги на рикшу есть?
Аксель сунул руки в карманы и вывернул сырую подкладку: все деньги остались в море. Из-за бретельки бюстгальтера медсестра вынула несколько смятых купюр, протянула ему.
— Вон там, перед медузочной закусочной, есть стоянка. Скажешь, чтоб отвезли к монахиням. Скорее всего рикша заноет, что ему это не по пути, пообещай двойную оплату.
— А хвост ей прикрыть ничем не надо? — спросил Аксель, застегивая на русалке форменную блузку медсестры.
Та глубоко затянулась, с силой выдохнула дым.
— Сегодня Парад Русалок. Город кишит девицами, одетыми точно так же. — Она протянула Акселю запечатанный пузырек с зеленой жидкостью. — Монахини знают, как применять.
— Научите меня. Вдруг они не знают.
— Знают-знают.
— А вдруг не знают?
Медсестра снова вздохнула, покачала головой, передвинула сигарету в угол рта и прищурилась от дыма, попавшего в глаз.
— Достань оттуда, — сквозь сжатые зубы сказала она, показывая на саквояж, — красную чайную жестянку. — Аксель достал, и медсестра показала ему двойной шприц, спрятанный внутри. Кончик иглы был слегка изогнут. Прямо на вене у русалки медсестра показала, как делать инъекцию. — Колоть утром, днем и вечером.
Потом добавила ему денег из бюстгальтера и посоветовала проситься в ночлежку на углу Атлантической и Тихой, «где хозяйка не задает вопросов».
Но один вопрос хозяйка все-таки задала:
— Выпить хочешь?
Она стояла в дверях комнаты, выделенной Акселю с русалкой, кокетливо облокотившись о косяк. На ней был пушистый розовый халат с вышитыми на отворотах розами. Вставные челюсти плавали где-то в чашке, рот ввалился и еле слышно ритмично причмокивал, а от опускавшихся по краям морщин на лбу все лицо ее выглядело сплошной вмятиной.
— Нет, спасибо, — отказался Аксель.
— Ну, тогда чешись попроворнее, чистоплюй, клопы тебя заедят. — И она захлопнула дверь.
Но Аксель с русалкой не стали спать в комнате; первые несколько дней на втором этаже не было других постояльцев, и Аксель отнес русалку в общую ванную, а сам спал на полу рядом, застелив холодный кафель лишь ветхим пляжным полотенцем с рекламой сигарет «Легкое моряка» — «Словно сунул голову в штормовую тучу!»
Русалкины волосы перелились через край ванны и, высыхая, начали виться. Аксель запускал пальцы в эти золотые локоны.
— Рапунцель, Рапунцель, — шептал он, — проснись, спусти свои косыньки вниз!
Он бубнил это без конца, монотонно, как пономарь, успокаивая самим ритмом голодный желудок. Потом речитатив он превратил в песню, а та от бессонницы оказалась бессмысленной и поэтичной — пелось в ней о крапчатых грушах и старых собаках. В те несколько дней у ложа Рапунцель Аксель написал много песен, и потом, когда она поправилась, исполнял их на променаде с перевернутой шляпой у ног, хотя туристический сезон уже подходил к концу. Он купил Рапунцель старое плетеное кресло-инвалидку и вязаный плед, чтобы прикрыть хвост, и она трясла тамбурин, который он смастерил из виноградной лозы и морских ежей. Публика, удачно посетившая казино, жалела красивую девушку в инвалидном кресле, и в шляпу высыпались целые карманы мелочи. Банджо Аксель купил на деньги, которые за пару недель заработал в бродячем цирке — ухаживал за мальчишкой-мартышкой, который оказался обычным младенцем, только волосатым и желтоглазым.
Хотя променад кишел пинкертонами, выслеживавшими неверных супругов и беглецов, никто из нанятых его родителями сыщиков не узнал Акселя. Морской воздух и летнее солнце быстро высушили и огрубили его лицо, а светлые локоны стали тускло-белыми, как рисовая лапша. Раньше у него даже пушок под носом не рос, но забота о Рапунцель всего за неделю подарила ему полноценную белоснежную бороду, скрывшую безвольный подбородок маменькиного сынка.
На первом рисунке Рапунцель он казался на несколько лет моложе, хотя она изобразила его таким, каким видела пару недель назад: Аксель, прекрасный, как юный принц, боролся с бурным морем, чтобы снять ее с карусельной лошадки. С самого начала он знал, что русалка нема из-за отрезанного языка — грубые шрамы на обрубке он чувствовал собственным языком, когда ее целовал; но вот ее плохое зрение Аксель заметил не сразу, а купленные в аптеке очки не только помогли ей лучше видеть, но улучшили и внутренний взор — прошлое расцвело пред нею с необыкновенной четкостью и яркостью. Казалось, ее рисунки выдрали из сборников сказок, огромные круглые глаза ее героев почти не оставляли места на лицах.
Некоторые рисунки изображали ее саму в прошлом, когда она жила под водой, как принцесса, в роскошном затонувшем лайнере. Ела осьминожий салат с треснутых тарелок тончайшего фарфора, пила водорослевый чай из позеленевших серебряных чашек. На морских балах она торжественно спускалась по парадной лестнице, освещенной канделябрами из фосфоресцирующих медуз, танцевала вальс в большой парадной зале с марокканской мозаикой на полу, и цветные кусочки вываливались от изящных движений ее хвоста, метущего пол.
Аксель плакал, глядя на рисунки с пиратами, которые поймали Рапунцель и ее сестер в сеть, когда те непослушно выплыли к поверхности, желая хоть одним глазком взглянуть на резную фигуру на носу корабля — считалось, что она изображает мать русалок. Их мать, потрясающая красавица, в девичестве любила лежать на волнах и петь грустные баллады, а сейчас вошла в легенды: ее винили в гибели яхт и парусных лодок, когда матросы, зачарованные ее прекрасным голосом, забывали обо всем, и судно разбивалось о камни.
Один пират повалил Рапунцель на палубу, второй разжал ей челюсти, а капитан, взявшись покрепче за небольшой кинжал, срезал ей язык, придержав его большим пальцем, словно яблоко чистил. На берегу профессиональные певцы и поп-звезды отваливали за такой язык русалки баснословные суммы — считалось, что он обладает необыкновенными свойствами. Если лизнуть его свежим, за пару дней после того, как отрезали, русалочий язык укрепляет голос и расширяет диапазон.
Однажды дождливым вечером на променаде, пока Аксель играл на банджо, Рапунцель в своем кресле под дырявым шелковым зонтиком нарисовала портрет оперной певицы в гримерке: пышная грудь выпирает из корсета в мятых кружевах, парик на коленях, артистка откинулась на рекамье и длинным языком, выгнув его кончик, трогает отрезанный русалочий язык у себя на ладони. Мимо проходила мадам Эрнестина Смугл, знаменитое меццо-сопрано, чьи прощальные выступления с аншлагом проходили в «Жижико-Холле» уже третий год подряд. Приподняв черную вуаль пышной шляпы из филиппинской соломки, певица заглянула через плечо Рапунцель, пока та трудилась над рисунком. Придя в восторг, мадам предложила за него кругленькую сумму.
С того дня Аксель прикалывал рисунки Рапунцель к спинке ее плетеного кресла, к кривой ножке зонтика, и быстрее всего продавались самые страшные рисунки — те, что изображали русалок в минуты опасности. Рапунцель закручивала волосы на макушке и скрепляла пучок остро отточенными карандашами. Она теперь носила блузу, как у художников, свободную и с глубокими карманами, где хранились ластики и ватные палочки для растушевки угля.
По ночам Аксель сидел голышом по-турецки на их скрипучей ночлежной кровати, бренчал на банджо и сочинял новые песни о своей любви к Рапунцель, а та лежала рядом и беззвучно подпевала ему.
Тем временем Дезире оставляла Акселю записки на прежнем месте — в зубастой трещине стены между Нутрогниллом и Академией Бойкнут, скрытой за вьющейся по кирпичу японской жимолостью. Вот уже больше месяца они так и лежали там без ответа. Может, он обиделся, что она не пошла с ним в сарай к медсестре? Или расстроился из-за кольца, которое обронил в море? «Пусть я буду во всем виновата, — писала Дезире в одном из непрочитанных писем, — если это вернет твою любовь ко мне. И я не буду строить из себя невинность!»
Однажды осенью, когда японская жимолость совсем облетела, Дезире обнаружила, что записок в трещине больше нет. Но ее радость продолжалась всего пару секунд. Цепкие пальцы сестры Вирсавии цапнули девушку за локоть и потащили в часовню, где два детектива в сухих плащах жевали зубочистки, кроша их в пыль. На церковной скамье рядком лежали все ее записки. Ее собственный почерк, такой беззащитный под взглядами этих мятых мужчин, неприятно удивил Дезире — до того он был жалкий, петли «l» и «о» так по-детски неуклюжи, да еще эти нарочитые жирные точки над «i».
— Ты последняя, кто его видел, — сказал детектив слева, и девушку больше не надо было уговаривать. Сердце так встрепенулось, что она чуть не закричала от радости. Она сразу простила Акселя, которого все эти недели просто ненавидела за такое свинство. Значит, он не бросил ее, он не нарочно оставлял ее письма нетронутыми, а ее слова невысказанными. И она рассказала детективам о чертовом колесе, об упавшем в море колечке, о русалке на деревянной лошади, и каждое ее признание сопровождалось свирепым, однако же комичным подзатыльником — монахиня шлепала ее мухобойкой, уцелевшей еще от мирской жизни, когда сестра Вирсавия работала клоуном в варьете. Но не успела Дезире закончить рассказ, как в нее вгрызлось беспокойство — каким огромным облегчением оно было после прежней отверженности. Что с Акселем?
И действительно — что? В ту минуту Аксель катил кресло Рапунцель вверх по мощеной дорожке к особняку над Сан-Жижико — там жил владелец казино «Ватерлоо» со своей женой-инвалидом. Особняк цвета кабачка походил на китовый скелет с порталами из цветного стекла между пористыми ребрами. Витражи изображали классические сцены морских катастроф: проглоченный китом Иона, полузатонувший «Титаник», капитан Немо в щупальцах гигантского кальмара. Владелец казино следил за перемещением кресла по дорожке, вившейся среди разросшихся наперстянок в мухоморную крапинку. Он стоял на террасе, там, где у кита бы крепилась челюсть открытой пасти, и задумчиво покачивал в костлявой птичьей руке бокал бренди размером с баскетбольный мяч — но не пил, не улыбался.
Рапунцель, вопреки здравому смыслу, пристрастилась к мутно-зеленому эликсиру из пузырька медсестры, хотя у нее все вены в руках пропали — слишком неумело Аксель тыкал в них шприцем. В последнее время он колол ее в шею — и не меньше десяти раз на дню, иначе русалка принималась рыдать, раздирая ногтями хвост, до того чесалась у нее чешуя, — но уличная дрянь была разбодяженной и очень дорогой. Чтобы добыть состав клинической крепости, следовало подкупить продажного аптекаря в Переулке Актиний, и ради взятки Рапунцель согласилась продать некоторые свои органы — те, что у нее имелись в двойном или тройном количестве.
Жена владельца особняка тоже была русалка и уже двадцать лет жила на берегу, но внезапно ее здоровье стало резко ухудшаться. Аптекарь вывел Акселя на хирурга, которого в округе звали не иначе как Черный Доктор Добрайн, Органист. Тот собирался изъять у Рапунцель средний плавательный пузырь («Ты и с двумя прекрасно выплывешь!» — пошутил он) и верхнюю маргинеллу («Совершенно бесполезная, как миндалина!» — заявил он, хоть это никого не убедило: если она такая бесполезная, почему же стоит как три плавательных пузыря?) прямо там, на верхней кухне особняка. Следующие пару недель Аксель так часто возил инвалидное кресло по этой извилистой дороге, что Рапунцель со своими кривыми швами понемногу стала напоминать любимую потрепанную тряпичную куклу.
Однажды ночью, плавая под кайфом после инъекции эликсира в ванной все той же ночлежки, Рапунцель коснулась нежными пальчиками губ Акселя — это означало, что она просит его рассказать о той ночи, когда он спас ей жизнь. Аксель начал, но тут же истерически разрыдался. Рапунцель, то покидая реальность, то возвращаясь, старалась убедить себя, что он смеется от счастья.
Той же ночью Аксель подошел к зеркалу и ржавыми ножницами спилил неподатливую бороду. Сбрил стариковские седые волосы, чтобы на голове осталась лишь нежная розовая кожа. И все равно нисколько не стал похож на мальчика, которым был чуть больше месяца назад. Тем не менее, утром он надел чистую водолазку и бушлат, свернул в трубку рисунок Рапунцель, на котором он брел весь мокрый по ночному пляжу со своей драгоценной развалиной — ею самой — на руках. Перевязав рулон ленточкой для волос, в цветной горошек, он сел на автобус до родного города.
Родители Акселя очень хотели, чтобы их потерпевшее кораблекрушение дитя залечило им разбитые сердца, но, как ни старались, ни черточки в нем узнать не могли. Не то чтобы они считали его самозванцем — но в нем не было ни капли той очаровательной, робкой, детской беспомощности, что некогда отличала их сына, и они не могли примириться с тем, что он так испортился. На диване в гостиной родители прижались друг к другу и крепко взялись за руки, безмолвно соглашаясь принять этого несчастного. Аксель сел подальше от них, на скамеечку для ног с вышитой подушкой: теперь половины крестиков на ней не хватало — после того, как Аксель пропал, его мать в тоске целыми днями распарывала все, что когда-то вышила.
— Мы тебя любим, сын, — сказал отец Акселя, но от обращения «сын» к этому огрубелому, побитому жизнью мужику у него перехватило горло, и он так разрыдался, что из носа потекла кровь.
— И у меня есть жена, — наконец произнес Аксель, хотя мужем и женой их с Рапунцель объявила только хозяйка ночлежки, а свидетелем стал ее трущобный супруг. Аксель протянул родителям подарок. — Это она рисовала. Она очень талантливая художница.
— Жена? — Мать машинально выдергивала стежки из розовой монограммы, украшавшей ее шелковый носовой платок.
— Да. Поэтому я и вернулся. Она очень больна. Надо найти врача и вылечить ее. — Аксель подался вперед и показал на рисунок. — Вот она. Целла, моя жена. Тут, у меня на руках. Я спас тогда ей жизнь. И потом спасал, много раз.
Этого хватило, чтобы в отце Акселя погасла малейшая искра желания принять парня обратно в свой дом. Он выпрямился и откашлялся. Голос его посуровел и окреп, словно отец мог обмануть сына, убедить, что не прольет ни слезинки.
— Я другого мнения, Аксель, — вымолвил он. — Это не… Мы тебя растили не для того… — Отец покачал головой. — Это просто наглость. Твоя наглость. Прийти в этот дом. Так оскорбить мать. Непотребство… — Он встал. — Я не потерплю.
Мать шагнула вперед, защищая мужа от душившей его жалости. Она протянула руку к Акселю, и ей понравились его крупные, весомые кулаки, холодный пот на коже. Проводив сына к двери, она надела ему на шею полосатое шерстяное кашне, которое в его отсутствие распустила лишь наполовину.
— Ты его раньше носил, — сказала она, будто Аксель был не в курсе. Потом взяла его под руку и вывела на крыльцо. — Ты почти убедил нас, что тебя уже нет в живых. Так что не надо только нас во всем обвинять.
От матери всегда уютно пахло мускатным орехом и апельсиновой кожурой, хотя она редко заходила на кухню — даже ради ценных указаний кухарке.
— Я так боялся, — сказал Аксель. У него дрожал подбородок. Хоть бы никогда не видеть свою Рапунцель их глазами.
— Помни, мы хотим тебе только добра. — На прощание мать дружески-равнодушно похлопала его по руке — и вернулась в дом. Но когда он почти добрел до калитки, она вышла вновь: — Подожди. — Она догнала его и вынула из складок длинной юбки рисунок Рапунцель, опять аккуратно его свернула и перевязала. Когда Аксель забирал его, мать сочувственно улыбалась, словно жалела парня, которого больше не любят мама и папа. А затем повернулась и ушла обратно в дом.
В ночлежке Рапунцель курила длинную трубку из полого тростника с привязанным на конце выдолбленным желудем, в котором горел цветочный лепесток. Отложив трубку, русалка прохладными ладонями провела по горящим щекам Акселя, красным и распухшим от слез, что он лил в поезде. Вытерла ему нос своим рукавом, потом разделась и раздела возлюбленного, который от горя едва мог поднять руки, чтобы она стащила с него свитер. Рапунцель положила себе на грудь его голову и принялась тихонько водить пальцами по изгибам его уха. Она старалась вспомнить слова песен, которые пела под водой, оживить их мелодии, но все они словно бы покинули ее вместе с отрезанным языком. Наверно, такой защитный механизм, подумала Рапунцель, чтобы не слишком горевать о потере.
Аксель тоже несколько раз затянулся из трубки, и его мрачная тоска сменилась грустью. Около полуночи он вывез Рапунцель в «Иглу и чернила», где элегантная старая японка в мужском красном смокинге с пучком седых волос, закрученных, как наутилус, сделала Акселю татуировку на спине.
— Пусть у русалки будет лицо этой девушки, — сказал он, показывая на Рапунцель в кресле. Длинное выпускное платье из секонд-хенда скрывало ее хвост. Татуировщица, сама с ног до головы покрытая морскими драконами, творившими кровавые зверства, давила на педаль машины деревянной ногой. Игла жужжала. Когда она рисовала на коже множество блестящих зеленых чешуек, боль была адская, и Аксель так сжал руку Рапунцель, что она до крови прикусила губу. На вымпеле, трепетавшим под русалкой, татуировщица написала «Жестокая судьба», и ее почерк напомнил Акселю комиксы о морячке Пучеглазе, которые он некогда читал каждое воскресенье после церкви.
— Сколько ты хочешь за это вот, на спине? — спросил владелец казино, пока Аксель сидел в кресле Рапунцель в гостиной особняка и глотал «колеса». Рапунцель была в кухне, доктор пускал ей кровь для переливания.
— В каком смысле? — спросил Аксель.
Владелец казино облизал костлявый палец и поправил зачес над лысиной. Черные блестящие волосы, словно начищенные гуталином, были одного цвета с его костюмом. Он обошел кресло и мягко потрогал Акселя сзади за шею. Тот чуть наклонился, и пальцы босса прошлись по локонам нарисованной русалки, похожим на морские волны.
— В смы-ы-ысле, — промурлыкал владелец казино, — в смысле… сколько?
Как только татуировка зажила, Аксель везде ходил по пояс голым, несмотря на густой холодный туман, который даже не рассеивался над Сан-Жижико поздней осенью. Люди собирались у него за спиной, восхищались искусством татуировщицы, а он по-прежнему играл на променаде на банджо и пел песни о любви к Рапунцель.
— Это не продается. — Аксель наклонился еще ниже, давая хозяину очертить пальцем линии русалочьих бедер на рисунке и спуститься ниже, где кончик хвоста почти касался его ягодиц. Владелец казино шутливо щелкнул резинкой трусов, выбившихся из-под мешковатых джинсов.
— Не бывает ничего непродажного, — весело сказал босс. Он снял крышку вазы на серванте и вынул оттуда толстую пачку банкнот, стянутых резинкой: — Представляешь, сколько дряни можно на это купить для твоей подружки? А на таком молодом парне как ты все заживет за пару недель. У нашего доброго доктора есть новейшие медицинские штуковины. И анестезия с клубничным ароматом в придачу! Ты ничего и не почувствуешь.
Аксель не только согласился, чтобы с него содрали шкуру, но и подписал с владельцем казино куда более страшный договор. Пообещал ему ребенка.
— Вы, молодежь, — разглагольствовал босс, — вечно рожаете нежеланных детей. Так в этом нет убытка. — И предложил Акселю порнографический буклет, замаскированный под медицинский справочник: «Как правильно обесчестить русалку» доктора X. У. Истермана с иллюстрациями автора — скрепки проржавели, и страницы подклеивали друг к другу скотчем.
Ночью в ванной ночлежки Аксель пролистал книжку и ужаснулся — текст и иллюстрации были весьма наглядные, а фотографии и того круче: полноформатный русалочий снафф, девушки после вивисекции — кожа снята, внутренности обнажены. Аксель захлопнул книжку и стал рассматривать в зеркале свою спину и татуировку, мысленно отрывая ее от себя, стискивая зубы и хмурясь, словно хотел безболезненно сбросить кожу одним усилием воли.
А потом отнес Рапунцель на крышу и на «вдовьей площадке», откуда хорошо видно море, нежно и страстно занялся с ней любовью в позе номер 142 из буклета. После чего, глядя на звезды, которые то и дело мигали в сетке дымчатых облаков, и с замиранием сердца думая о собственной ничтожности рядом с ними, Аксель понял: он пошлет все контракты с владельцем казино подальше. Правда, с отказом отдать первенца и ему, и Рапунцель скорее всего придет конец — колючие щупальца головорезов хозяина казино заражали собой все части света. Куда же деваться — разве что в небо?
Перед рассветом он отвез Рапунцель в монастырь Сестринства Посейдоновых Дочерей, чьи массивные ворота были вырезаны из деревянных корпусов списанных кораблей, обросших ракушками.
Колотушкой служил якорь на цепи. На стук вышла высокая монахиня с парализованной рукой и этой клешней схватила Рапунцель за волосы.
— А для тех, кто издевается над беспомощными тварями, у нас тут места нет! — проскрипела Посейдонова дочь голосом, хриплым от сна и виски, который потягивала всякую полночь, и уволокла возлюбленную Акселя. Рапунцель, которая так долго не издавала ни звука, вдруг завыла и пронзительно заверещала, словно кролик в силках. Она так и не умолкла, и Аксель два дня и две ночи провел в садике у ворот, пока монахини, которым никакая вата в ушах не помогала спокойно молиться, не выгнали русалку вон, пришпилив к ее блузе двадцатидолларовую купюру. Когда Аксель усадил ее обратно в кресло, опустился на колени и заглянул ей в лицо, Рапунцель написала в блокноте дрожащим старческим почерком: «Я животное».
Аксель тронул ее губы. Раскрыл их большим пальцем и просунул мизинец глубже, пощупать могучий обрубок ее языка.
— Слава богу, что ты можешь так орать, — сказал он. И снова занялся с ней любовью — прямо там, в садике, заросшем кампсисом, что привлекал только нелетающих птиц, и монахини наверняка смотрели, столпившись в «вороньем гнезде»: Аксель видел, что круглая смотровая вышка на высоком столбе накренилась в сторону, как головка подсолнуха. Монахини смотрели, упрятав умерщвляемую плоть в терновые трусы, но та все равно истекала соком и трепетала загробной жизнью. «Никогда она вам не достанется, — мысленно сказал Аксель Посейдоновым дочерям о своей любви, — никогда она не достанется никому, кроме нас». Это чистая правда, потому что его союз с Рапунцель был невозможен, все так говорили. Подержать что-то невозможное в руках, а не только в сердце — очень редкий божий дар.
«Может, нашему малышу было бы с ними лучше», — написала в блокноте Рапунцель, когда под покровом темноты они покинули Сан-Жижико, и Аксель вез ее кресло по лесной тропинке. Хотя оно то и дело подпрыгивало на сосновых шишках, Рапунцель рисовала портрет ребенка, который как будто бы родился у них, и его кому-то отдали, — ребеночка с нормальными ножками, в отороченном лисьим мехом конвертике и такой роскошной коляске, что своими шелковыми занавесками и причудливыми хромовыми завитушками на блестящем черном корпусе напоминала катафалк.
«У нас был бы богатый ребенок», — написала в блокноте Рапунцель.
Аксель еще не сказал ей, что под серебристой монтажной лентой, которой он обернул кисть, скрыт обрубок отрезанного пальца. Пока Рапунцель томилась в монастыре, он лишь однажды ушел из садика — купить пралине на променаде, чтобы чуть-чуть подкрепиться, а там его поймал наемный убийца и уволок в недра казино «Ватерлоо». К счастью для Акселя, мордоворота опьянял садизм — он решил убивать жертву медленно, смакуя каждую деталь. Пока он играл с отрезанным пальцем Акселя, ковырял им в носу и грыз заусенцы, Акселю удалось удрать сквозь вентиляционный люк.
Именно этот головорез открыл Акселю истинные намерения владельца казино — тот собирался изъять у их первенца внутренние органы. Для его тяжелобольной жены требовались новые запчасти — самые новые, какие только бывают.
— Когда он наконец рассказал мне про палец, — прошептала тень русалки Дезире, — мне стало так жалко нашего первенца. И я рыдала, словно у нас уже родился ребенок, словно я видела его, а потом его унесли. Так что я не помню, чья это была мысль — сунуть голову в петлю, когда мы пришли к тому дереву повешенных. Ты не видела спектакль «Ромео и Джульетта» Уильяма Шекспира? — Эта пьеса была Дезире не знакома, хотя в прошлом году ей дали роль в трагедии «Тит Андроник», которую ставили девочки в Нутрогнилле. — Мы с Акселем смотрели его в амфитеатре Сан-Жижико. Ромео играл сорокалетний дядя в парике и с нарумяненными щеками, но актер оказался хороший, так что все скоро забыли о его возрасте.
— Как «Ромео и Джульетта», — сказал Аксель, вынув Рапунцель из кресла и поднося ее к петле, уже задушившей многих линчеванных. У него на руках ее охватила эйфория, вся душа устремилась к мысли о небытии, и русалка легко продела голову в петлю, сама затянула узел. Аксель отошел на шаг, но не смог вынести мысли, что она умрет первой, вскочил на кресло, чтобы дотянуться до соседней петли. Кресло неожиданно поехало, Аксель упал, ударился головой о череп какого-то давно казненного преступника и потерял сознание. Когда он очнулся, над ним качалась в петле мертвая Рапунцель.
— Он не передумал, Дезире, — убеждала ее тень русалки, — он решил жить сам, чтобы вместе с ним жила и моя душа.
С этими словами Дезире свалилась вниз — уставшие руки больше не держали ее на ветке. Тень русалки тут же растаяла. Дезире жестко приземлилась на обе ноги и почувствовала, как в лодыжке порвалось ахиллово сухожилие, как оно скакнуло вверх, точно перерезанная ножницами резинка, и где-то под коленкой свернулось в клубок. От боли девушка лишилась чувств, но очнулась всего несколько минут спустя — Миранда затаскивала ее в кресло Рапунцель, которое валялось под деревом со времен наполовину состоявшегося самоубийства влюбленной пары. Отверткой, которую она держала в носке для защиты от приставаний извращенцев, бродивших по лесным тропкам, Миранда починила шаткие колесики и покатила Дезире в серую ветреную дымку неба над океаном, видневшимся вдали.
— Уже начало первого, — сказала Миранда, — но если он тебя любит по-настоящему, то наверняка подождет!
— Мне надо к врачу, — сказала Дезире. Нога болела той же пронзительной болью, какая всегда бывает, если удариться кончиком локтя, только в сто раз хуже.
— Ш-ш, сейчас не время болтать! — сказала Миранда, хотя до пляжа было еще минимум полчаса ходу. Дезире закрыла глаза. Вот бы заснуть, увидеть сон об Акселе — том прекрасном Акселе, каким он был, пока не спас русалку.
После смерти Рапунцель прошла, должно быть, всего неделя или две, когда Дезире нашла записку от Акселя в трещине, куда она до сих пор наведывалась каждое утро перед тем как идти за медом на пасеку. Она совала в трещину меж кирпичей руку, надеясь, что пальцы наткнутся на край свернутой бумажки.
«Дорогая Дезире, ты еще здесь, по ту сторону стены? С любовью, Аксель».
«Дорогой Аксель, да. С любовью, Дезире».
Аксель вернулся в Академию Бойкнут, но не учеником. Теперь он обслуживал мальчиков, которых некогда так обожал, а также учителей и деканов. Ни один человек его не узнал и, конечно, никто не поверил, когда он назвался Акселем. Теперь его из-за отрезанного мизинца звали не иначе как Беспалый и во всякой краже подозревали его. «У Беспалого к рукам прилипло», — говорили друг другу мальчишки, даже если пропадал всего лишь зубец на старой пластмассовой расческе.
Каждый день он шнырял со щеткой по техническим лазам под крышей, чистил дымоходы и вентиляцию, протирал каждый клапан черных легких старого здания, где вяло учились мальчики. В подвале помешивал деревянным веслом их белье в чане с кипятком и щелоком, и порой, складывая чистую одежду, переодевался в чью-то форму, надевал даже майку с трусами и фантазировал о жизни, которую сам когда-то вел. Валяясь на стопке сложенных одеял, теребил член сквозь материю чужих брюк, курил отсыревшую сигарету, которая часто шипела и гасла из-за влажности в прачечной. Сжимая пальцами свое нежное горло, пытался глотнуть — чтобы ощутить напрасную борьбу Рапунцель за глоток воздуха в последние минуты жизни. «Я хуже того пирата, — думал он, вспоминая ее отрезанный язык. — Как мне жить с самим собой?» Он сильнее пережимал рукою горло, представлял, как жизнь покидает его, представлял себе мертвого Акселя и живого Беспалого, преступника, злодея Беспалого, — и он сделал Дезире предложение в рое сердитых пчел, глядя в ее лицо, закрытое плотной сеткой, спадавшей с широких полей черной шляпы до самых ног. Кольцо с рубином он украл накануне вечером у жены директора школы, пока та принимала ванну; она его надежно спрятала в антикварную шкатулку с выскакивающей балериной, которая уже не выскакивала. Аксель потеребил зубец на крышке, пробуя починить балерину, но тут же услышал соблазнительный плеск — вымытая жена директора вылезала из ванной.
— Смотри больше не урони его с пальца, — сказал он Дезире, то ли забыв, как было дело, то ли надеясь, что она не помнит его неудачное предложение на чертовом колесе. Дезире простила ему эту маленькую ложь — первое из тысяч прощений, которые, чувствовала она, ждали своего часа, застряв у нее в зубах, как тупая боль.
Хотя Дезире и Миранда прибыли к часовне далеко за полночь, Аксель ждал. Сидел, скрестив ноги, на бампере ржавого «вольво», припаркованной прямо у входа под розовым заревом неоновых неразлучников, и из-под коротких брюк его смокинга — они словно уровень паводка отмечали — торчали разноцветные носки. Смокинг желтый, как одуванчик, — он взял напрокат в часовне вместе с манишкой и другими причиндалами.
— Он не должен видеть меня в этом кресле, — сказала Дезире, и Миранда бросилась вперед, крича и махая руками:
— Плохая примета! — вопила она. — Нельзя смотреть на невесту в свадебном платье! Иди вон туда!
Аксель послушался. Ушел в кабинет пастора, чтобы не видеть невесту, а жена пастора помогла Дезире войти в часовню, пока Миранда прятала кресло в кустах пионов на автостоянке. Жена пастора усадила Дезире на переднюю скамью.
— За прокат букета мы обычно берем пять центов. — Она подождала пару секунд — вдруг Дезире предложит монету. — Но сейчас это будет мой вам подарок. — И она принесла Дезире букет искусственной сирени из фетра, завернутый снизу в вышитый носовой платочек.
Когда жена пастора заиграла на фисгармонии какую-то почти мелодичную песню, Дезире глубоко вздохнула и закрыла глаза. Ей вспомнились все свадьбы, которые она успела намечтать себе в детстве. Вспомнилось, как они играли в женитьбу с Офелией Мелковош, когда учились в третьем классе: завязанная на голове ночнушка, тянувшаяся сзади, как древняя фата, а вместо букета — одни ипомеи. Они с Офелией изобразили поцелуй — чмокнули друг друга сквозь ладони — в углу школьного двора, где садовник только что утопил в бадье жабу. А когда Дезире стала чуть постарше, она бормотала перед сном торжественные клятвы для симпатичного принца, которого показали в новостях, когда его мать упала с балкона и разбилась насмерть: «Если я когда-нибудь перестану любить тебя хоть на мгновение, пусть сам дьявол тогда прихлопнет меня пыльным мешком!» Она вспомнила все цветы, которые хотела держать у алтаря — высокие фиолетовые гладиолусы, скромные маргаритки, тигровые лилии с их вульгарными крапинками. В конце концов она выбрала желтые розы, но потом прочитала в старой книге об этикете, что желтые розы означают ревность.
«Жених не испортит моей свадьбы», — клялась теперь Дезире на скамейке этой грошовой часовни, и, само собой, он ничего не испортил. Жених был прекрасен в своем костюме, пусть и с чужого плеча. Он так мило нервничал, и прыгающий на шее кадык очаровательно покачивал галстук-бабочку, завязанный совсем неправильно, если уж на то пошло. Дезире поблагодарила бога, что Рапунцель умерла одна, — и тут же пожалела, что вообще вспомнила о Рапунцель.
— Согласен, — сказал Аксель, и Дезире тоже сказала «да», когда ее спросили. А в руке у нее, в крепко сжатом кулаке, пряталась косточка, такая же крошечная, как те, которыми давишься где-нибудь в ресторане. В скелете русалки, распадавшемся на части под проклятой веткой того дерева, был и другой скелет — полумальчика-полурыбки, того нерожденного первенца Рапунцель. Дезире будет беречь эту косточку, держать ее в тайне — до одного ужасного дня в будущем. А когда почувствует, что муж уплывает от нее навсегда, если придет время, когда она полностью его потеряет, — просто достанет эту косточку, такую маленькую и белую, что и не видно, и уничтожит его, и вернет его себе.
* * *
Самоубийство русалки есть в выдуманной детской книжке, вокруг которой построен мой роман «Гробы слабой надежды». Эта книжка, которая тоже называется «Гробы слабой надежды», повествует о двух несправедливо осужденных сестрах, отправленных в приют для малолетних преступниц, где их за каждым углом подстерегают фантастические опасности. (По сюжету романа серия детских книжек вызывает опасный фанатизм у читателей, и дети начинают перенимать злые и корыстные черты самых ничтожных персонажей.) Облекая плотью историю русалки, я увлекся образом невесты в первоначальной сказке Андерсена — девушки, на которой принц женится вместо Русалочки. Новая невеста принца ни в чем не виновата, и все же мы склонны считать ее отрицательной героиней из-за ее красоты и безупречности, и еще потому что принц женится на ней, а не на Русалочке. Кроме того, меня зацепило описание роскошной подводной жизни Русалочки среди затонувших сокровищ — какой резкий контраст с ее немотой и униженным положением на берегу. Однако в моей истории невеста получает принца только после того, как любовь к русалке причинила ему много горя и всем разбила сердца.
— Т. Ш.
