Кейт опустила Эмили на пол и встала посреди кухни. Она все еще не привыкла к тому, как теперь выглядела комната: столы завалены почтой, на полках для кулинарных книг – пластмассовые контейнеры и дешевая посуда. Рисунки под магнитами на дверце холодильника остались теми же, что и прошлым летом.

Джона и Анна посмотрели на нее выжидающе, потом сели за кухонный стол, усеянный незаконченными художественными проектами. Можно бы заняться обедом, но сейчас она была здесь гостьей. Вести себя так, как делала всегда (открывать шкафчики, изучать содержимое холодильника), она не могла, чтобы не показаться бесцеремонной. Может, высунуться за дверь и попытаться привлечь его внимание? «Если хочешь, я…» Нет. Он упомянул спагетти.

Кейт открыла один шкафчик, потом второй – где же томатная паста? Джона с Анной попросили по кружке воды – дорисовать свои акварели. Сидевшая на полу Эмили подняла на нее большие голубые глазенки, выглянув из-за кружки с носиком. Десять пальчиков вцепились в зеленые пластиковые ручки.

Едва Кейт начала разогревать на сковороде оливковое масло с толченым чесноком, как от запаха свело желудок. Ее аппетит редко реагировал на стресс. Она готовила почти в любых условиях, работала рядом с грубыми, бесцеремонными шефами и стоящими над душой невестами, а однажды коллега начисто отрезал себе палец, и тот лежал на разделочной доске, как кусок морковки. Но они уже давно не ссорились с Крисом. При мысли о том, что он может думать сейчас, и разговоре, ожидающем ее дома, у нее скручивало желудок.

Кейт ставила на плиту кастрюлю с водой, когда умолкла газонокосилка. Металл царапнул землю – Дейв оттаскивал ее в гараж. Через минуту он вошел в кухню и увидел, что соус наполовину готов, а салат уже в работе. Волосы у него на лбу взмокли, брюки испачкались в машинном масле.

– Ладно, – отрывисто бросил он, – пойду приму душ.

– Я подожду класть пасту, пока не услышу, что вода выключилась. После этого она будет готова через десять минут.

Он кивнул и, видя, что все дети чем-то заняты и вполне довольны, пошел наверх. Кейт вновь повернулась к плите и помешала соус, разбивая крупные куски томатной пасты деревянной ложкой. Она обежала взглядом рисунки, висящие на стенах кухни. Был здесь и портрет девочки с мороженым, незрелая работа с асимметричными глазами, но очень даже неплохая для подростка. Теперь Кейт узнала в ней ту девочку с фотографии в сундучке. Рисунок, который, возможно, стал для Амелии Дроган последней каплей в тот рождественский день и подтолкнул в сторону последнего убежища, где ей помогли бы справиться с алкогольной зависимостью, одиночеством, скорбью. Рисунок родился из эмоций, которых Элизабет не понимала, потому что была еще слишком мала: желания придать их семье хоть какое-то подобие целостности, как-то поправить случившееся вслед за утратой, винить в которой она никогда не переставала себя. Под портретом тезки притихшая Анна рисовала радугу.

Над стулом, где сидел Джона, висела картина маслом двух манхэттенских особняков. В одном ярко освещенном окне мать расчесывала длинные волосы дочери, и эту пару омывал теплый ностальгический свет, тогда как в соседнем полным ходом шла вечеринка, и черноволосая женщина хохотала, откинув назад голову. Вино грозило выплеснуться из бокала, и его малиновый цвет совпадал с цветом губ и украшения на шее. С другой стороны кухни висела картина, которой раньше тут не было. В мокром от дождя собачьем парке среди прекрасных золотистых ретриверов стояла собачонка, кривоногая, нечесаная, в непромокаемой попонке «бербери». Ее выразительная мордочка, казалось, говорила: «Ну и как вы это понимаете?»

«Так вот как ты это понимала, – подумала Кейт. – Что ж, молодец». Рядом висел еще один новый рисунок; должно быть, Дейв решил разместить здесь побольше работ Элизабет. Кейт представила, как Элизабет пересматривала их, когда поднялась наверх, уйдя с вечеринки. На этом были изображены сваленные в кучу трехколесные велосипеды. Но вглядевшись в нечетко прорисованные спицы и рамы, Кейт вдруг увидела проступающие в них черты. Точно так люди видят узнаваемые формы в плывущих по небу облаках. Передние колеса стали детскими лицами, рули – длинными заячьими ушами. Изгиб каждой рамы заканчивался крошечными ободьями, изогнутыми, как ноги, и эффект был мистическим – маленькие тела, свернувшиеся во сне.

Она взглянула на соус. Не признавать в ком-то близком тебе того, что делает ее такой, какая она есть, даже если ты не понимаешь таких вещей, – есть своего рода отрицание; Кейт знала, каково это – когда тебя не ценят. Кое-какие приметы были, но она предпочитала не замечать их. Куда легче было принять упрощенный и полезный с практической точки зрения образ Элизабет. Но дело было еще и в том, что Элизабет сама очень постаралась создать этот образ. В конце концов, человек сам отвечает за то, что он показал миру, а чего не показал.

– Не-ет! Я рисую красным! Не бери его! – завопила Анна.

– Но ты перемешала его с белым и испортила! – Джона потянулся через стол и выхватил коробочку с красной краской, опрокинув кружку с грязной водой. Бурая жидкость залила стол и оба рисунка и струйкой стекла с края на пол. Рисунок намок, и Анна разревелась.

– Ну, ну, не плачь. – Кейт схватила рулон бумажных полотенец и попыталась промокнуть воду с рисунков, а заодно и успокоить детей, пока не спустился Дейв. Они пообедают, а потом, когда дети отправятся спать, поговорят. Вот только с чего начать. «Не думаю, что у Элизабет был… Ты был прав, Элизабет не собиралась… Элизабет была нездорова…» Получалось слишком декларативно, словно она теперь распоряжалась фактами чужой жизни. Но на самом деле ей не принадлежало ничего. Гнев собственника, побудивший ее схватить телефон и обвинить Дейва в том, что он взял дневник, теперь вызывал неловкость.

Эмили проковыляла к столу и, положив свою кружку набок, стала возить ею по грязной луже на полу.

– Ох, Эм, не надо так делать. Поиграй-ка лучше вот здесь. – Она пересадила Эмили в сторонку и вручила ей деревянные ложки, но когда забрала кружку, чтобы помыть, девочка заревела.

В дверях появился Дейв – в чистой майке и шортах.

– Что стряслось с нашей кумбайя? Всего минуту назад было тихо.

Он заполнил дверной проем, как герой какой-нибудь рекламы мыла, чистый и пахнущий сосной. Кейт не помнила его таким – ни в те дни, когда жила за углом, ни даже в последний год, когда они виделись несколько раз. При жизни Элизабет Дейв был бледной тенью отца – незаметно слонялся по комнатам, бросая на ходу односложные фразы, или жарил мясо на заднем дворе. Теперь, едва войдя в комнату, он заполнил ее всю.

Забрав у Кейт кружку, Дейв вытер ее о свою майку. Небрежный, но такой естественный жест; узел в животе Кейт начал распускаться. Она встряхнула коробку и высыпала спагетти в кипящую воду.

Около семи Дейв пошел купать детей, а она осталась помыть посуду. По пути из кухни, с Эмили на руках, он выдвинул телефонный ящик и бросил ей расписание поездов. Кейт знала, что должна позвонить Крису, но не горела желанием слышать его натянутый, отрывистый голос. Она вытерла стойку, расставила посуду на полках, а когда убирать в кухне было уже нечего, достала мобильный из сумки и набрала номер.

Ответа не было. Кейт оставила сообщение на голосовой почте, что поедет поездом на 8:56 и будет дома в начале второго. Получилось тепло и сердечно, как она и хотела.

Пройдя в гостиную, Кейт остановилась у двери – разница между тем, что было раньше, и тем, что стало теперь, бросалась в глаза. Элизабет всегда строго разграничивала гостиную и игровую комнату, здесь и лампы были получше, и безделушки были только взрослые. Дейв никаких разграничений не проводил, и в гостиной, как и в кухне, валялись пазлы, настольные игры и книжки, брошенные там, где ими в последний раз пользовались. Кейт собрала целую охапку кукол и отнесла в соседнюю комнату, где они всегда хранились в коробке. Вернувшись в гостиную, она стала разбираться с пазлами, частями фермы, динозаврами, мягкими игрушками.

Взгляд ее прошел по книжным полкам, забитым романами в мягких обложках и толстыми томами по искусству. Фотографии детей в рамках стояли перед книгами так тесно, что каждый раз, глядя на них, Кейт замечала что-то новое. В дальнем правом углу верхней полки стоял набросок в рамке, карандашный или угольный, что-то темное и неразборчивое. Какие-то неясные, размытые, сползающие вниз линии. Водопад, плакучая ива. Что бы ни изображал набросок, он был незакончен – грубые штрихи текущей работы. Приглядевшись повнимательнее, она заметила, что они принимают очертания женского лица, тонкого профиля, отдавшегося в ней трепетом узнавания. Маленький нос, изгиб подбородка над тонкой шеей, прямая челка. Локон черных волос дерзко подворачивался внутрь у подбородка, как бывало только после стрижки и должного ухода, что случалось нечасто. А ниже склоненной головы – курчавые завитки детской головки сосущего грудь младенца. Пайпер.

Кейт услышала, как Дейв вернулся в кухню, открыл холодильник, потом вошел в гостиную. Увидев, что она почти закончила убирать детские игрушки, он остановился с пивом в руке. Потом пожал плечами, прошел через комнату, раздвинул выходящие во двор двери и со вздохом опустился в шезлонг. Послание было тем же, что и раньше, на передней лужайке: «Хочешь – присоединяйся, не хочешь – не надо, дело твое». Она потянула время, не спеша собирая деревянные детали в коробку, потом сходила на кухню и тоже взяла бутылку.

Дневной свет слабел, и пустая лужайка и качели создавали впечатление покинутого на лето школьного двора. Из-за тонкой живой изгороди доносились детские голоса, во дворе справа слышался разговор соседей на крыльце. За кустами неразборчиво бормотали уставшие родители, в конце длинного дня улучившие минутку посидеть вдвоем. Кто-то мог бы и их с Дейвом принять за таких же родителей. Их бутылки стояли рядышком на приставном столике между ними.

Он наклонился к ней, потянувшись к радионяне под столом. Когда сделал звук погромче, рядом с ними на крыльце раздался мурлыкающий голосок Эмили, ритмичные слоги, нанизанные друг на друга, как ноты. «Ма-ма-ма-ма-ма-ма» – вверх и вниз по своей собственной, совсем не мелодичной гамме. Ее дети тоже стали говорить «мама» раньше, чем «папа». Может быть, это слово зафиксировано в их вербальной прогрессии как некая врожденная данность, независимо от того, есть в доме мама или нет.

Дейв вытащил что-то из кармана и положил рядом с ней на стол. Фотография. Она отставила пиво, вытерла влажные от конденсата пальцы о рубашку и взяла ее. На снимке Элизабет читала Анне сказку в игровой комнате. Рядом со своей загорелой, улыбающейся дочкой Элизабет выглядела бледной и уставшей.

– Когда это сделали?

– В конце августа. За несколько дней до ее отъезда. Выглядит неважно.

Кейт держала фотографию, но ничего не говорила. Отечное лицо, безжизненные волосы, темные круги под глазами. По правде говоря, она выглядела не намного хуже, чем после рождения Анны, но тогда Кейт объяснила это иначе. И все равно, так тяжело было видеть, насколько изменилась Элизабет за какой-то месяц с того времени, как Кейт навещала ее прошлым летом, будучи проездом в городе. В июле и августе они несколько раз говорили по телефону, обсуждали подготовку к школе, и Элизабет еще жаловалась на нового педиатра. Болтали о всяких мелочах. Ни о чем таком она тогда и не думала. Кейт отвела глаза от фотографии.

– Она была больна, – сказал Дейв. – Ты приехала сообщить мне об этом. – Он произнес это без всякого вызова и не ждал подтверждения. Он уже знал и хотел, чтобы и Кейт знала, что ему об этом известно.

– Думаю, да.

Он, казалось, удивился.

– Значит, тебе она тоже не сказала.

– Нет.

Дейв кивнул и вновь повернулся к качелям. Он смотрел на них долго, неотрывно, словно ждал, что они сделают что-то, и Кейт тоже повернулась в ту сторону, чтобы просто смотреть куда-то, а не на него. Она бы, наверное, не удивилась, если бы качели начали раскачиваться от силы их общего безмолвного внимания.

– Я был уверен, что ты все это время знала. Думал, поэтому она и оставила тебе дневники.

– Нет. – Возможно, подумала Кейт, ему было бы легче считать, что Элизабет скрывала правду только в этом вопросе, а в остальном была вполне открытой.

– Ты давно знаешь? – Она уже практически не сомневалась, что Дейв не брал пропавший дневник, но на всякий случай решила спросить.

Он устремил взгляд во двор.

– Как только стал обращать внимание, выяснить оказалось нетрудно. Она занималась счетами и страховками, так что все было задокументировано. Счета за консультацию у онколога и прочее лежали со счетами за прочие медицинские услуги.

В отличие от нее, он не запнулся на слове «онколог». Оно ассоциировалось у него с осмотрами у специалистов и лечением, укрепляя в мысли, что жена, пожалуй, может справиться с этим в одиночку. В человеке это самое лучшее или самое худшее.

Дейв по-прежнему не сводил глаз с качелей, словно, вцепившись в них взглядом, удерживался на месте. Кейт подтянула колени к груди.

– Не представляю, как можно держать это в тайне. Сколько надо сил.

– А кто представляет? Кто бы так хотел? – Он глотнул пива и резко поставил бутылку на стол. Пена вскинулась к горлышку, угрожая выплеснуться. – Я знал… знал… – Дейв силился подобрать правильные слова. – Мы с Элизабет долго были вместе. Я догадываюсь, почему она так поступила. Но после стольких лет… могла бы понимать…

В воздухе повисло предположение, что Элизабет должна была простить его за ошибки, совершенные много лет назад. Он хотел, чтобы она согласилась, и Кейт понимала, что должна сказать что-то вроде «Да, конечно, ты прав». Но, возможно, в такой ситуации не имеет значения, сколько прошло лет. Уйти от человека, когда он заболел, дав ему понять, что, мол, нет, благодарю покорно, я на это не подписывался. Пережить и простить такое вообще невозможно.

– Да… Похоже, она просто не хотела говорить о таких вещах. Эта скрытность… приватность… перевешивала у нее все. – Прозвучало довольно уклончиво, но Дейв вряд ли нуждался в ее откровениях. «Не смей говорить мне о том, чего хотела моя жена». – Элизабет вообще была очень замкнутой. И хотела, чтобы все считали ее такой. Но замкнутость вовсе не показатель недоверия к кому-то.

Так, да не так. Будь Кейт до конца честной, сказала бы иначе: «Она просто не хотела, чтобы ты снова ее подвел». Но ей не хотелось напоминать Дейву, как он потерял доверие жены. Теперь сундучок у него. Скоро он сам все узнает.

– Скрытность… ну, это слишком сильно сказано, – вздохнул Дейв. – Она много о чем недоговаривала, многое преуменьшала. Я знал. К примеру, вела себя так, словно ей наплевать на ее работу. Если ей хотелось играть в мамашу Полианну, если ей было от этого легче, ну и ладно, пусть себе. Я только хотел, чтобы она была счастлива. Но держать в тайне такое? Об этом я не знал. – Он указал бутылкой на фотографию. – Это уже совсем другое дело. Какое уж тут доверие.

Стало быть, он знал о ее отношении к любимой работе. Кейт откинулась на спинку шезлонга. Интересно, что еще он знал. Возможно, дневники и не станут для него таким уж откровением, как она полагала; возможно, речь шла не столько о хранении секретов, сколько о расчетливой, день за днем, их презентации. Что рассказать; как это сделать и когда; что оставить в тени, а чего не говорить вообще. Не так уж это сильно отличается от того, что делает и сама Кейт.

– Вопрос доверия, да, конечно, – сказала Кейт. – Но главным образом своего рода недостаток веры в себя.

– Интересный поворот.

– Но именно так и бывает, когда люди скрывают мысли и чувства. Они не верят, что окружающие одобрят принимаемые ими решения; опасаются, что не понравятся людям такими, какие они есть. Может быть, они и сами себе не очень нравятся.

Дейв насмешливо хмыкнул и устремил взгляд во двор. Недоверие – это совсем другая обида, другая боль. Знать, что близкий человек сомневался, хватит ли твоей любви, чтобы принять действительность такой, как есть, и даже, пусть и мимолетно, останешься ли ты с ним. Он покачал головой.

– Что ж, – продолжала Кейт, – по крайней мере, ты знаешь, что у нее не было другого мужчины.

Дейв посмотрел на нее без всякого выражения. И она поняла – нет, не знает. Знает только, что Майкл увел у него жену. И хотя он говорил тогда, у бунгало, что ждет, чтобы она поделилась с ним тем, что узнает, сейчас лицо его говорило о другом: что он не хотел этого разговора, не хотел узнавать о своей жене от кого-то другого.

– Это есть в дневниках?

– Косвенно.

– Расскажи.

К тому времени, когда она закончила, соседские дети уже ушли в дом. Ей хотелось умалить значение «Ауры». Пренебрежительное слово, вскинутая иронично бровь – и они с Дейвом оказались бы в одном лагере. Это был бы циничный ответ месту, которое Элизабет предпочла им обоим. Но она устояла.

Дейв ответил не сразу. Двор притих. Слышалось только жужжание насекомых да приглушенные голоса соседей.

– Хочешь сказать, она летела в Калифорнию в приют каких-то чокнутых сектантов?

– Похоже на то. Я сама разговаривала с ним, и он не произвел впечатления чокнутого. Он знал все о ней и о вашей семье…

– Ни черта он не знает о моей семье.

Она могла бы с ним согласиться. Но кто бы тогда выяснил правду о Джошуа-Три? А факты таковы, что Элизабет платила деньги, снимала их со счетов через банкоматы и готовилась уехать.

Дейв приложился к бутылке с пивом. Дневной свет почти померк, и сквозь кусты пробивалось лишь мерцание свечи. С соседнего участка донесся легкий женский смех. Дейв постучал бутылкой по столу, покатал ее из стороны в сторону, потом поднялся и пошел в дом.

Прошло две минуты, потом пять. Стало еще темнее. Какой-то мелкий зверек зашелестел в запущенных розовых кустах у крыльца. Кейт забеспокоилась. А если Дейв больше не выйдет? Пойти за ним в дом? В конце концов, они оба любили ее. Или не стоит нарушать его уединение, взять сумку и уйти? Соседи погасили свечу и ушли в дом. Во дворе стало совсем тихо.

Если через десять минут не вернется, она вызовет такси. Прикроет за собой дверь и отправится к Крису и детям, в город с висящим над ним невидимым прицелом. Она примирится с этим городом, и последним, что увидит у Мартинов, будет сундучок в прихожей.

Мысли уже сложились в план, когда Дейв вышел из дома, держа в руках еще две бутылки пива, и опустился в шезлонг.

– Ее мать уезжала в какое-то заведение вроде этого, когда Элизабет заканчивала школу. Какая-то духовная община в пустыне. – Он прочистил горло. – Лиз так толком и не узнала, что это было такое, и частенько над этим подшучивала, но, думаю, она отдает им должное за то, что вернули ее мать в строй.

Кейт отметила, что он использовал и прошедшее время, и настоящее – вот такая она и есть, любовь, – нечто, вечно существующее между временами.

Где-то вдалеке завыла сирена, залаяла собака, потом опять все стихло. Застрекотали сверчки, перекрывая звон мошкары, которой так и не удалось замаскировать их недавнее неловкое молчание. Теперь этот звук показался Кейт самым умиротворяющим. Наверно, она испытала облегчение от того, что ситуация неопределенности разрешилась и на ней не лежала больше ответственность за сундучок, о содержимом которого они могли теперь говорить. Возможно, и пиво сыграло свою роль. Босоножка свалилась с ноги; она дала свалиться и второй. Пошевелила пальцами.

Кейт заметила, что Дейв смотрит на ее ноги. Вполне презентабельные, без педикюра, но и не слишком запущенные, с островком облупившегося лака в середине каждого ногтя. Ноги матери, у которой не всегда есть время ухаживать за собой; ноги, которые саутбрукский мужчина каждый день видит у своей жены, шлепающей босиком по дому. Если, конечно, у него есть жена.

– И сильно ты злился на меня за то, что она оставила дневники мне? – Кейт спросила это равнодушным тоном, но была в вопросе какая-то неловкость, даже если он касался иного рода обиды. «Сиделка. Нянька». В запале человек всегда высказывает то, что думает.

– Нет. Может, чуть-чуть вначале. И потом в конце. – Легкий тон, немного небрежный, с намеком на южный шарм. Но лицо его не смягчилось, осталось изможденным, с заострившимися скулами и впалыми щеками. Неужели он теперь всегда будет так выглядеть? Неужели горе и разочарование могут так изменить геометрию лица?

– Я не хотела, чтобы так вышло. Мучилась с этим все лето.

– Просто тебя немножко занесло.

Она вспыхнула, но понимала, что в этом есть доля правды.

– Прости, что накричала на тебя из-за дневника.

Он взглянул на нее и нахмурился.

– Значит, это все-таки ты его потеряла.

– Нет. Я почти уверена, что он был с ней в самолете.

Дейв отвернулся. Не хотел говорить об этом. По правде говоря, и она тоже.

– А когда ты понял, что хочешь знать? – спросила она.

– Ммм?

– Когда ты понял, что хочешь забрать дневники? В начале лета казалось, что они тебе не нужны. И ты мог прочитать их до того, как отдать их мне. Где-то же должен быть запасной ключ, в крайнем случае, можно было взломать сундук.

Он отпил пива и откинул голову на шезлонг.

– Иногда по утрам я просыпаюсь и думаю, что она в душе или будит детей, и только потом, через несколько минут, вспоминаю, что ее нет. Когда все еще настолько реально, невозможно делать то, чего, как тебе прекрасно известно, не хотел бы никто. Но, честно говоря, я на самом деле не хотел ничего знать. – Через монитор из комнаты малышки Эмили донеслись какие-то звуки, и он сделал чуть громче. Тихое хныканье, грозящее перерасти в плач, но потом все стихло.

– Что-то изменилось уже после того, как я отдал тебе дневники. Они, конечно, ее, но она умерла, и в какой-то момент я понял, что понемногу начинаю приходить в себя и больше не могу и не хочу, чтобы все оставалось как есть. Может, я и кажусь бездушным сукиным сыном, но скучаю по ней ужасно. Она была душой этого дома.

Кейт отметила, что он перешел на прошедшее время. Туда-сюда, ближе и дальше от жены.

– Но у нее были свои дела, и очень часто они не имели ко мне никакого отношения. Я злился, пока не узнал, из-за чего все это. Не хочу, чтобы такая ерунда происходила с моими детьми. Хочу, чтобы они знали, что всегда и обо всем могут со мной откровенно поговорить.

– То есть ты хочешь знать, о чем они думают.

Получилось немного иронично, хотя и непроизвольно. Он резко взглянул на нее.

– Ты не все об этом знаешь, Кейт.

– Я не специально. И согласна с тобой. Это очень важно, когда можешь говорить с детьми открыто. Никогда не знаешь, чего они набрались и о чем помалкивают. – Кейт подергала вылезшую из стула нитку. – Ребенком Элизабет была как раз такой.

Последний дневник Элизабет… «Но мне совсем не хочется, чтобы кто-то здесь узнал обо всем, чтобы это отразилось на детях. Как бы дико это ни прозвучало, я горжусь собой».

Что ж, может быть. Кто знает, как ты на них повлияла, какой твой образ они видели и какой сохранили. В каком, интересно, возрасте у детей появляется барометр для правды и лжи и для той сумрачной области, где взрослые ведут себя так, а чувствуют совсем иначе? Вероятно, намного раньше, чем думает большинство взрослых.

Дейв вытянул ноги, заложил руки за голову и медленно выдохнул.

– Ей всегда нравилось говорить с тобой, Кейт. Ты была для нее настоящей, в отличие от большинства мамочек из здешней публики. Прошлым летом, когда вы вернулись с прогулки по пляжу, она так и сказала.

Кейт отвернулась и подняла руку – убрать челку, попутно вытерев щеку.

– Знаешь, думаю, она рассказала бы нам обоим, будь у нее больше времени, – продолжал Дейв. Кейт удивилась, как спокойно он это сказал. – Но, в конце концов, все это только предположения, не имеющие сейчас никакого значения. Все свелось к тому, что она села на тот самолет в недобрый час.

При слове «час» она взглянула на свои часы. 8.47. Ее поезд отходит из Стэмфорда через девять минут – слишком мало времени, даже если бы она уже была в такси.

– О нет, – охнула она. – Я опоздала на поезд.

Дейв посмотрел на нее, даже не повернув головы. Не посмотрел на часы. Его, похоже, вообще не волновало, есть ли другой поезд и когда, что ее муж будет укладывать детей, а потом ждать и волноваться.

– Ты можешь остаться. Утром я отвезу тебя к первому поезду по дороге на работу. – Он смотрел на нее устало и безучастно, не понимая или не тревожась из-за того, что все может быть неправильно истолковано, что возникнут какие-то осложнения. Никаких сложностей для него больше не существовало, и ему было плевать, будет ли что-то неверно истолковано. А если он и понимал, что опоздание Кейт может создать неудобную ситуацию, его это не трогало. Это был уже не тот Дейв, которого знала Элизабет, который избегал всего, что могло вызвать неловкость или причинить боль, который волновался из-за своих поступков и их последствий. Этот Дейв прошел через худшее. Для него уже ничто не имело большого значения. Что есть, то есть, ну и ладно.

– Оставайся, – сказал он. – Выпьем еще пива.

В глубине души Кейт и самой хотелось отложить то, что ждало ее дома. Они с Дейвом посидели бы еще, пока темно-пурпурное небо совсем не почернеет, поговорили бы о том, каково это – скрывать болезнь. Считала ли Элизабет, что защищает свою семью, и правильно ли было оставлять их в неведении, позволять им думать, что их каждодневная жизнь не затронута ничем, что может ее испортить или омрачить. Быть может, она верила, что справится с проблемой в одиночку, потихоньку поправится, и ей не придется видеть тревогу на их лицах всякий раз, когда она возвращается с лечения. Возможно, причина обмана была не в недоверии, и она знала, что годы брака и заботы изменили его отношение к болезни. Они слушали бы кузнечиков и беседовали, как старые друзья, о благородстве и эгоизме. И если ты принимаешь решение за другого и не даешь ему возможности помочь тебе или, если понадобится, даже подготовиться к прощанию, великодушный это поступок или нет? А когда между деревьями замелькали бы летучие мыши, один из них посмотрел бы на часы и сказал: «Наверное, пора спать». Они поднялись бы наверх, скользя ладонями по деревянным перилам, и она повернула бы к гостевой комнате, примыкающей к его спальне. Тихонько раздевшись, чтобы не разбудить детей, она лежала бы и слушала скрип пружин и дыхание его очередной одинокой ночи. А утром, обнаружив Кейт на кухне, моющую посуду после завтрака, няня наверняка спросила бы себя, как спросила бы и сама Кейт, так ли уж одинок хозяин дома.

– Помнится, есть местный поезд из Стэмфорда на Нью-Йорк и потом поздний до Вашингтона, – сказала Кейт. – Надо посмотреть. Крис будет беспокоиться.

Дейв кивнул и даже не улыбнулся.

– Я вызову такси, – сказал он и ушел в дом. Если что-то и имело для него какое-то значение, то лишь краткосрочное. Потому что он жил уже следующим мгновением, и это тоже было неплохо.