Я действительно родился в Одессе в 1924 году. Ленин умер в январе, а я родился в ноябре. Между этими двумя событиями нет прямой связи.

Одесса — удивительное место. Где еще в Российской империи можно было найти город, где главные улицы были бы названы в честь французов или португальцев, самый важный памятник поставлен герцогу Ришелье, где другие названия улиц — Греческая, Еврейская, Польская, Большая Арнаутская — громко заявляли об этнической гетерогенности и поликультурности, а третьи — Старопортофранковская! — о жизни большого южного порта, открытого Европе, Азии и миру; город, с пляжей которого — через море — угадывалось анатолийское побережье с его памятью о древних поселениях, мудрецах, мастерах, поэтах и воинах, определявших судьбу и облик европейской цивилизации? Что делать, если не только воспитание, но сама атмосфера Одессы сформировала меня так, что — независимо от апостола Павла — я не научился отличать эллина от иудея?

Отец был родом из Балты — маленького городка на Украине, он сдал за гимназию экстерном (евреев принимали в гимназии по «процентной норме», туда попадали единицы) и получил право обучать грамоте «своих единоверцев». Во время гражданской войны он создал в Одессе уникальную по своим педагогическим установкам школу для погромленных, обездоленных и потерянных еврейских детей, школа славилась по всей Украине. Когда в начале 1930–х годов ее стали перекраивать по лекалам советской схемы образования, отец ее покинул и в дальнейшем работал, выражаясь официальным языком, в системе подготовки кадров для промышленности.

Мать происходила из довольно состоятельной одесской семьи, у которой от ее состоятельности после революции, разумеется, ничего не осталось. Одного из ее братьев чекисты расстреляли без суда в 1920 году. Позднее в ГУЛАГе погиб другой ее брат, крупный инженер. Мама окончила Одесскую консерваторию и учила детей, в том числе и меня, игре на фортепиано. Что касается меня, то это была ошибка: я начал более серьезно относиться к музыке, попав к другому педагогу. Кончилось тем, что я два года проучился в известной одесской школе — десятилетке имени П. Столярского. Я не вышел звездой из этого звездного инкубатора (у наших профессоров учились Давид Ойстрах, Эмиль Гилельс, Лиза Гилельс, Яков Зак, Михаил Фихтенгольц, Борис Гольдштейн, Самуил Фурер, Михаил Вайман, Ольга Каверзнева, Эдуард Грач, Евгений Могилевский и другие…), но многому научился, школа была прекрасная.

Там я познакомился с Фридой. Мы оказались в одном классе (по общим предметам) и вскоре сидели за одной партой. Окончить школу не удалось: помешала война.

— Жестокие бомбардировки Одессы начались в июле 1941–го. Вскоре Одесса была окружена. Наша семья бежала морем: было хорошо известно, что нацисты евреев не пощадят. Погибли две мамины тетки — старухи, погибли друзья — мальчики и девочки из нашего класса, они не смогли уйти… Эвакуационная судьба занесла нас, в конце концов, в степной Алтай; жизнь в городе Рубцовске мало чем отличалась от любой сибирской ссылки. Оттуда меня призвали в армию и направили в военное. училище, а там за год научили, как быть техником зенитной артиллерии. С конца 1943 года я служил в Москве и под Москвой, где главным образом обучал других устройству зенитных пушек и приборов. Это был первый опыт преподавания. Надо сказать, что тонкие и остроумно придуманные приборы (напомню, что ни радаров, ни компьютеров еще не было, то есть — у Советской армии не было) мне нравились, свободными вечерами я пробовал самостоятельно разобраться в началах высшей математики; дело дошло до того, что я подал бумаги в Артиллерийскую академию, на инженерный факультет. Интересно, как повернулась бы жизнь, если бы меня приняли?

В конце 1945 года части, где я служил, расформировали за ненадобностью, но меня не отпустили на волю, как я просил, а отправили в советские войска, стоявшие в Польше. Там мне не удалось прослужить по своей военной специальности ни минуты, зато я кое‑что повидал из несоветской и не совсем советской жизни, стал понимать польский язык — словом, более полугола жизни в заграничной стране не прошли даром.

С девицей Фридой Приблудой, тогда уже студенткой Ленинградской консерватории, мы сочетались браком по гражданскому обряду в ноябре сорок пятого. Летом следующего года меня, наконец, уволили в запас.

— Выбор профессии был актом мгновенной импровизации. Я знал только одно — кончая с военной службой, я кончаю с техникой. О консерватории не могло быть и речи — я был не готов профессионально и не уверен в своем музыкальном призвании. Фрида и ее друзья сориентировали меня, как могли, и вскоре я был в кабинете проректора университета. Я просил принять меня на отделение истории искусства исторического факультета, мне предлагали место на биолого — почвенном. Две с небольшим недели моего упрямства, жалоб, настояний и невероятных приключений — и я был зачислен, куда хотел. Только тогда, оглядевшись вокруг, я заметил, что тут говорят о живописи, скульптуре, архитектуре, опять о живописи, а другие искусства словно бы вовсе не существуют. Нет, я рассчитывал на нечто другое…

За этими делами я не сразу заметил, что 25 августа было опубликовано знаменитое постановление ЦК ВКП(б) «О журналах „Звезда“ и „Ленинград“», главными и показательными жертвами которого были Михаил Зощенко и Анна Ахматова. Это был очередной акт невиданного культурного террора, раздавившего едва ли не все живое и талантливое, что еще сохранялось или рождалось в искусстве, в гуманитарной и научной мысли огромной поликультурной державы. В микрокосме исторического факультета это сказалось самым трагическим образом. Когда я начинал учиться, это был все еще — несмотря на ближайшую историю — академический центр с огромным научным потенциалом. Когда я покидал университет, от него почти ничего не осталось. Но я еще успел. Я слушал лекции таких ученых, как Иеремия Иоффе, Николай Пунин, Наталия Флиттнер, Михаил Доброклонский, Владимир Левинсон — Лессинг, Михаил Каргер, Матвей Гуковский, Моисей Каган, Татьяна Знамеровская, Элеонора Гомберг, Валентин Бродский… Вопреки царившей в университете удушающей идеологической атмосфере, эти люди, не только серьезные специалисты, но и многосторонние гуманитарии, сумели многому нас научить.

Начиная со второго курса я мечтал стать медиевистом. Это была пустая иллюзия, изучение западного искусства полагалось постыдным и непатриотичным, а средневекового — совсем недопустимым; мне пришлось забыть о французских иллюминованных рукописях из Публичной библиотеки, которыми я занимался с увлечением, и писать дипломное сочинение об Александре Иванове. Но до того я много слушал на кафедре истории Средних веков. Заведующий кафедрой профессор Осип Вайнштейн, крупнейший историк, был при мне изгнан из Университета и прозябал где‑то в провинциальном среднеазиатском педагогическом институте. Незабываемый курс профессора Матвея Гуковского «Папский Рим и итальянские походы» я помню по сей день — хотя и не во всех подробностях, увы, но даже зрительно и акустически. Нас было человека четыре или пять слушателей, профессор садился во главе кафедрального стола и скрипучим голосом — без всяких конспектов, разумеется, — сканировал Италию конца пятнадцатого века, представляя нам годовые срезы этой пестрой страны в самое замечательное время ее истории. Матвей Александрович был арестован вместе со своим братом, выдающимся литературоведом Григорием Александровичем на Рижском взморье летом 1949 года. Григорий погиб в лагере, Матвей выжил и вернулся… Исторический факультет был не худшим местом: на соседнем (территориально) экономическом факультете посадили почти всю профессуру. Сажали и студентов — почему этих арестовывали, а других оставляли на воле, сказать невозможно, в этой смертельной лотерее действовали только статистические закономерности; сажали тех, на кого поступил донос, но доносчиков и идеологических палачей сажали тоже.

Нас, не закаленных и не иммунных, не попробовавших никакой альтернативы, успешно формировали в ортодоксальном марксо — ленинско — сталинском духе. Я меньше всего склонен винить в этом всех подряд своих учителей. Конечно, диктатура и террор порождают фанатиков и негодяев в наибольших количествах. Но в непрозрачной, студенистой субстанции страха можно было, пусть не всегда четко, отличить, где палачи, а где жертвы, одураченные или вынужденные лгать.

Азарт разоблачений мне, в общем, чужд. Я понимаю, почему доцент Валентин Бродский объяснял нам, как с импрессионизма, который был выражением субъективного идеализма в живописи, началось разложение буржуазного искусства, а деформации в картинах Сезанна появились только потому, что у художника был органический дефект зрения. Попробовал бы он объяснять иначе! Преследования Пунина начались с того, что он прочитал доклад «Импрессионизм и картина» — за это его выгнали из Союза художников. Бродский, как сказал бы юрист, не превышал пределы необходимой обороны: калеча наше профессиональное сознание, он защищал собственную жизнь и жизнь своей семьи, граждане судьи!

Музеи? Эрмитаж открыл после реэвакуации часть своей экспозиции 8 ноября 1945 года; в тот день я случайно был в Ленинграде, но еще ничего не знал о своем будущем призвании. В январе 1946–го, попав снова на несколько дней в Ленинград, я с Фридой долго бродил по безлюдным тогда залам музея; до сих пор храню купленные тогда бедные, серым по серому напечатанные репродукции. Перед поступлением в Университет я еще успел посмотреть «третий этаж» — вскоре его закрыли, и надолго. Не менее стерильно выглядели в годы моего учения и экспозиции Русского музея. Естественно, русский авангард был упрятан подальше от людского взора — да что авангард, если Мир Искусства был признан исчадием империализма.

В начале пятого курса я устроился в Эрмитаж водить экскурсии по античному отделу. После первой же — пробной! — экскурсии меня оттуда выгнали. Заведующая античным искусством, ее фамилия была Передольская, на меня ужасно накричала: в моей экскурсии были обнаружены аморальные выходки — я объяснил, кто такие были гетеры, а еще назвал Гиацинта (его мраморный торс приписывался тогда Пифагору Регийскому) «молодым человеком», и чуткие уши дам из античного отдела услышали в этом намек на безнравственные и даже подсудные отношения юноши с Аполлоном. Кроме того, я был обвинен в формализме — это меня очень утешило в моем несчастье…

Полагаю, что за мной числился еще один грех, непроизносимый, но наиболее существенный — мое еврейство.

После окончания университета мне предложили было должность заведующего колхозным клубом в Херсонской области; никто, впрочем, не настаивал, когда я отказался. Признаться, у меня в дипломе не было ни одной оценки ниже пятерки. Тем хуже. Меня удалили из городского экскурсионного бюро, где я водил экскурсии, пока был студентом. Передо мной была стена: работы по специальности для Бернштейна не могло быть нигде. Марксистско — ленинский антисемитизм входил в высшую фазу — отец народов обдумывал в деталях план окончательного решения еврейского вопроса в СССР. Засорять структуры социалистического государства людьми, которых все равно вскоре придется изолировать и истребить, было бессмысленно.

— Вот причина, по которой я — в июле 1951 года — сел в таллиннский поезд. Надежда найти работу была невелика, но я хотел попробовать. Почему Таллинн? Я сегодня вполне вооружен для того, чтобы перечислить множество серьезных оснований, но все это будет неправда. О Лотмане я ничего не знал, о Тартуском университете — не намного больше. На самом деле потому, что Таллинн был ближайший к Ленинграду культурный центр, и мне было где в Таллинне переночевать, только и всего. Считайте меня циничным карьеристом.

— Каким я увидел эстонское искусство, когда я попал в Таллинн? Прекрасный вопрос. Мне жаль отвечать на него коротко! Но попробую — в надежде, что смогу в другой раз ответить подробно.

Прежде всего надо представить «сенсор», воспринимающий аппарат, т. е. себя самого в то время. Даже в физике измерительный прибор влияет на результирующее описание процесса. Глядя на себя, каким я себя помню и понимаю в пятидесятые годы, я не устаю удивляться. Какую невероятную смесь или, если по — научному, какие гетерогенные структуры личности формировала эпоха!

Я был в некотором смысле совершенно «советским человеком». Во — первых, я был марксистом: формационная концепция истории и социализм как «разрешение ее загадки» — достаточно стройная и логичная философия истории, не хуже многих других, а социалистический идеал справедливости для бедных и угнетенных ничем не хуже феминистского идеала справедливости для женщин или эгалитарного идеала справедливости для сексуальных меньшинств. Чтение наших коллег феминистского направления, подсчитывающих процент картин второй половины XVIII века, где образ женщины помещен в центр композиции, горячит кровь — вспоминается, как мы искали и находили образ труженика в картинах безусловно прогрессивных мастеров, на которых держалась история искусства… Кстати: последнее издание Webster’s College Dictionary советует заменять fireman на firefighter, policeman — на law enforcement officer и mankind — на homo sapiens. Мало кто помнит, как в эпоху идеологической борьбы с космополитизмом «французскую булочку» переименовали в «городскую», кафе «Квисисана» в Ленинграде — в «Север», кинотеатр «Норд» — тоже в «Север» и т. д. Урок истории состоит в том, что справедливый homo sapiens, преемник патриархального mankind, не извлекает из истории никаких уроков.

Но у нашего поколения, в отличие от предшествующего и последующего, не было выбора, однобокость и фанатизм были приготовлены нам судьбой в качестве стартовой ситуации. Я верил в коммунизм, в реализм, в общественный и художественный прогресс. В то же время меня тошнило от лживости и наглости партийно — государственной политики, от пустоты официальной литературы и кино, от оголтелой шовинистической демагогии, от ксенофобии, от самой атмосферы партийных и государственных институций. Я уже не говорю о КГБ, Гулаге, паутине доносов и слежки, чье окутывающее присутствие ощущалось постоянно.

Сказать, что это было противостояние идеала и реальности, было бы уловкой. «Двоемыслие» — «думаем одно, а говорим другое» — слова, которые хотя и справедливы, но механически и односторонне изображают дело. Система проникала в наши клетки, раскол был внутри. Энтузиазм и страх, вера и ересь, лицемерие и искренность, достоинство и сервильность странно и неразличимо переплетались между собой, образуя удивительную диалектику личности, сформированной сталинской эпохой. Эти строки — не опыт самооправдания, скорее это опыт исследования с использованием интроспекции; метод, в психологии известный. Поскольку исследуется прошлое полувековой давности, можно говорить о методе меморативной автоинспекции, применяемом для описания поколения, которое, как, впрочем, и все другие, не выбирало время и место посещения этого мира.

Этот психологически — поведенческий коктейль был серединной, исходной субстанцией. В зависимости от того, какие элементы брали верх, человек становился, в конце концов, тупым фанатиком, коммунистическим прохвостом, циничным ханжой, двоемыслителем или — диссидентом, еретиком режима, отшельником, внутренним или реальным эмигрантом, наконец — тем типом «неконформного интеллектуала в системе», которого позднее назовут шестидесятником. Как видим, и тут было общество открытых возможностей. В некотором смысле.

Я и был сосудом этого коктейля к концу университетского курса и в момент приезда в Таллинн. Конечно, я верил в высокий идеал. Когда писал, особенно в первые годы, — рука сама поворачивалась писать «как надо». Но поворачивалась не каждый раз! Я искренне жаждал освобождения от нормативности соцреалистической доктрины и партийно — идеологического контроля над художественной жизнью. Тем не менее собственные критические статьи, разборы, обобщающие сочинения на актуальные темы, написанные в начале — середине пятидесятых годов, я сегодня перечесть не могу, не хватает мужества. А исторические работы — в порядке. Написанные еще в середине пятидесятых исследования об Александре Иванове доныне не потеряли смысла, сделаны были добротно в научном отношении и без уступок конъюнктуре.

К концу десятилетия профессиональное и нравственное сознание стало существенно прочищаться, но и позже из‑под моего пера выходили иногда сочинения, скажем так, не вполне достойные. Впрочем, иногда элементы лицемерия имели рассчитанную цель: барабанная дробь казенной риторики «вообще» прикрывала и защищала акты живого творчества. Так, после хождения Хрущева в Манеж мы публично обличали абстракционизм «у них», но никто из эстонских художников не пострадал, чего нельзя сказать о московских или киевских. Существуют разные мнения насчет того, насколько эта тактика была морально оправдана. Я думаю, что она имела известный смысл.

Но к делу. Первые выставки «эстонского советского искусства» поразили меня несколькими особенностями. Первая, чисто количественная: они были бедны экспонатами и участниками. Я узнал не сразу, какого террора это было следствием. Второе: больше всего было произведений идеологически нейтральных жанров — пейзажи да портреты… Их советская окраска сгущалась в названиях: «Kukruse kaevanduse stahhanovlane X. X.» (стахановец шахты Кукрусе) или короче, без имени — «Lццktццlise portree» (портрет ударника)…

Третье и самое специфическое: творения наиболее, так сказать, ударные в идейном отношении, так называемые «тематические композиции» отличались от своих российских и других двойников отсутствием авторского соучастия, искусственной, надутой патетикой, явным притворством. Сравните солнечное «Письмо с фронта» А. Лактионова с не менее солнечным, образцовым «Вызовом трактористов на соревнование» В. Карруса и Р. Треймана — эстонские живописцы «правильно изображают, но не верят». Вранье давалось трудно, пафос вообще не получался естественным, и не только из‑за отсутствия опыта.

К середине десятилетия ситуация постепенно стала меняться. В те времена мы были хорошо натренированы, наша художественная и политическая чувствительность не нуждалась в шоковых эффектах, как она нуждается сейчас. Едва заметные колебания листьев или травинок сигнализировали нам о происходящих или предстоящих геологических сдвигах. Когда же О. Соанс, изображая строительство Нарвской ГРЭС, позволил себе работать длинными, текучими, отдаленно напоминающими югенд штрихами, а Л. Микко стал декоративно обобщать формы, то это ощущалось как взрыв свободы…

Я думаю, что история искусства пятидесятых годов будет неполной без описания процессов в формальных и неформальных институтах культуры. Это не потому, что институциональная сторона художественной культуры меня давно занимает. Просто «художественная жизнь» бывала интересней художественных творений. То, что происходило в середине и второй половине десятилетия, я бы назвал кристаллизацией, отчасти стихийной, круговой обороны от власти.

Съезд художников Эстонии в 1957 году посредством тайного голосования не избрал в правление ни одного члена правящей партии…

Импровизированная, никак не оформленная, но тем более прочная круговая оборона приносила эффективные результаты. Без нее легендарные шестидесятые годы были бы куда менее легендарными. Власти в Эстонии и московские распорядители не раз оказывались бессильными изменить ход вещей, громы из центра докатывались до нас и гасли, не производя разрушений или нанося относительно небольшой ущерб. Вспомним внешне наиболее заметный жест — знаменитый искусствоведческий демарш Никиты Хрущева: у нас он практически не имел последствий, вскоре после него «официальные» выставки стали формироваться в основном по принципу качества, а не направления, слова «социалистический реализм», «партийность» и прочие заклинания, обретшие второе дыхание там, бесповоротно выпали из обихода здесь…

Сложнейшая ткань художественной жизни шестидесятых — семидесятых годов заслуживает того, чтобы расплести ее многоцветные нити и проследить их полифонию. Но это особая работа. Кстати, многое уже сделано. Может быть, и я успею кое‑что добавить.

Вижу ли я сейчас шестидесятые годы иначе, чем тогда, изнутри? Да, конечно. Современник различает событие по его отношению к фону, он же, превратившись в историка, — еще и по отношению к будущему. Но мне меньше всего хочется задним числом классифицировать направления, группы и пер — спективы их распада, трансформаций или ухода за кулисы, хотя я и знаю, что было потом. Наибольшую ценность для меня сохраняет непосредственное переживание — переживание разрастания свободы, расширения и дифференциации эстетической чувствительности, завоеванного художественного многоязычия, которое, однако, оставалось структурированным, в том числе и аксиологически — в отличие от постмодернистской лингвистической плазмы. Словом, память мне дороже ретроспективного анализа. Возможно, это возрастное.

— Интерес к теории, скорее всего, врожденный. В университете я был непременным участником кружка эстетики; в Институте мне сразу пришлось читать курс эстетики. Следовательно, требовалось быть «в форме» и следить за событиями — хотя бы в пределах советской эстетики, так как другая эстетическая литература была недоступна и контакты закрыты. Феноменология зарубежной эстетической мысли (вплоть до перестройки!) была сведена к «критике буржуазной идеологии», еще в восьмидесятые годы в некоторых издательствах обзор зарубежной литературы по теме мог быть только критическим — или его не должно было быть вовсе. Поэтому даже серьезные теоретические издания бывали часто однобокими. Исключениями были, скажем, исследования школы семиотиков — структуралистов, получившей благодаря Юрию Лотману известность под именем тартуской, работы некоторых выдающихся гуманитариев масштаба А. Лосева, М. Бахтина или С. Аверинцева, некоторые специальные исследования по зарубежному искусству и культуре. Эти нарушения нередко дорого обходились авторам.

Мне очень помогло знание польского языка — в Польше активно переводили современную западную литературу, да и их собственные теоретические работы бывали на совсем другом уровне компетентности и интеллектуальной свободы. В семидесятые годы доступ к информации стал немного легче, тогда, собственно, я и занялся теоретической проблематикой.

Перекормленный «единственно верной марксистско — ленинской методологией», я начал задумываться над методологическими проблемами искусствознания; это была стартовая черта. Несмотря на кажущуюся пестроту тематики следующих работ, они внутренне связаны между собой, но только нелинейной связью: это неостриженные ветки одного куста.

Советское искусствознание тех лет непросто описать в нескольких словах. В стране, где все было политизировано, научная и политическая позиции взаимно окрашивали и определяли друг друга. С этой точки зрения можно обозначить некий полюс, по отношению к которому выстраивалась шкала нравственно — научного качества. Пусть таким полюсом будут стражи догмы, блюстители чистоты веры, борцы за соцреализм, цензоры, инквизиторы и сикофанты. Их главным средоточием была Академия художеств СССР с ее Институтом истории и теории искусства, а также, насколько власти хватало, подчиненные ей заведения — скажем, Институт им. Репина в Ленинграде, хотя там не все искусствоведы были полностью подавлены академическим рабством — к ним никак нельзя отнести таких ученых, как, скажем, Ц. Нессельштраус или В. Раздольская.

Еще в середине шестидесятых годов Академия пробовала заставить руководство Эрмитажа снова закрыть залы «третьего этажа», правда — безуспешно. Академические люди завладели ключевыми постами в ВАКе — Высшей аттестационной комиссии: вице — президент Академии В. Кеменов заседал в президиуме, а директор Института А. Лебедев председательствовал в экспертной комиссии по искусствознанию — и таким образом контролировали присвоение ученых степеней и званий в нашей области, и это по всей стране! На моей памяти были провалены докторские диссертации таких крупных ученых, как Герман Недошивин, Григорий Островский, Глеб Поспелов. Теперь можно признаться, что тайный (так называемый черный) отзыв на диссертацию Недошивина я имел возможность прочитать благодаря недискретной любезности члена экспертной комиссии — сказать? — Яана Вареса; трудолюбивый вице — президент и борец с буржуазной идеологией Кеменов написал 120 (сто двадцать) страниц идеологически — политического доноса.

Искусство Прибалтики было для Академии художеств и партийных властей вечной угрозой, а искусствознание и критика — enfant terrible: после первой конференции искусствоведов трех республик в Таллинне (1965) всякое совместное действо искусствоведов прибалтийских республик оценивалось как возможный акт сепаратизма и эстетического бунта.

Но, как следует из сказанного ранее, во многих местах существовали группы и институции, сильно удаленные от принятой точки отсчета. В Москве я бы назвал первым делом Институт искусствознания, принадлежавший когда‑то Академии наук, а позднее, когда Академия наук стала освобождаться от гуманистики, переданный в ведение Министерства культуры. Там, несмотря на неизбежные трудности, всегда оставалось место для научной порядочности и человеческого достоинства — не случайно искусствоведческие секторы этого института были вечной мишенью интриг и атак Академии художеств. Кафедра истории искусства Московского университета, где атмосферу создавали большие ученые: В. Лазарев, Б. Виппер, Д. Сарабьянов, В. Гращенков, — была другим таким местом. Некоторые коллеги в поисках профессиональной независимости укрывались в институтах истории и теории архитектуры, технической эстетики и даже — в Институте истории рабочего движения (!), где, кажется, можно было заниматься почти чем угодно.

В Ленинграде совсем неплохой оазис образовался под крышей Русского музея, где был создан не имевший музейной функции отдел теоретического искусствознания, сотрудникам которого (М. Герман, Б. Сурис, Л. Мочалов, Л. Карасик, А. Боровский) платили зарплату за то, что они думали и писали, не особенно оглядываясь или вовсе не оглядываясь на официоз. В Средней Азии (Г. Пугаченкова, Л. Ремпель, Л. Айни) и в Закавказье (Г. Чубинашвили, В. Беридзе, Л. Бретаницкий) сложились свои серьезные исследовательские школы, их штудии по богатейшей истории искусства этих ареалов полностью сохраняют свое значение для мировой науки.

Разумеется, музеи — Эрмитаж, Русский музей, Третьяковская галерея, Музей имени Пушкина — делали свою исследовательскую, атрибуционную (тут были существенные открытия) и экспозиционную работу; Пушкинский музей устраивал элитарные «Випперовские чтения», куда приглашали сливки независимо мыслящей гуманистики, — душой этих конференций была И. Данилова, заместитель директора по науке.

Немногие художественные журналы выстраивались по той же шкале: самым темным и наглым был журнал Союза художников России (и Академии художеств) «Художник», толстый журнал «Искусство» был безликим, но печатал достаточно обширные научные статьи, свободнее был облик «Творчества», наиболее независимую позицию занимал журнал «Декоративное искусство», камуфлируясь спецификой предмета. С начала 1970–х гг. стал выходить ежегодник «Советское искусствознание», а вслед за ним — целое соцветие других ежегодников; эта библиотека может быть монументом создателю и руководителю редакции ежегодников в издательстве «Советский художник» Юрию Овсянникову…

Пора остановиться — нет никакой возможности, у меня во всяком случае, описать или оценить в нескольких абзацах итоги работы многих искусствоведов, которые вовсе не были нивелированы или раздавлены режимом.

Правда, глядя отсюда, я не могу не заметить, что долгая изоляция, усиленная трудностями изучения языка и чтения кириллицы, обусловила расхождение в способах думать, плохое знание на Западе всего того, что заслуживает знакомства, с одной стороны, и закомплексованность мысли в странах, бывших недавно Советским Союзом, — с другой. Это, однако, слишком серьезная и тонкая тема, чтобы обсуждать ее мимоходом.

— Мои типологические штудии… Тут я должен назвать некоторое обстоятельство, не имеющее научного объяснения. Боковая ветвь «типология культуры» — от только что названного ствола. Размышления о методологических проблемах искусствознания не могли обойтись без учета их функциональной стороны. Далее, нетрудно было заметить, что многие места и эпохи обходились без искусствознания вообще — не было ни функции, ни самой деятельности. Группируя во множества различные случаи и культурные ситуации, нетрудно было прийти и к некой обобщенной исторической типологии, а она — в свою очередь — задала вопросы о месте и функционировании самой пластической деятельности, самих артефактов в своем историческом контексте. Как раз в это время западное искусствознание переживало очередной методологический переход от ориентации на текст (формалистические методологии) к ориентации на жизнь текста в контексте. Однако ни работы Т. Кларка начала 1970–х годов, признанные первыми манифестациями «новой истории искусства», ни первая формулировка «институциональной теории искусства» Д. Дикки мне тогда не были доступны и даже не были известны. Логика собственных рассуждений и желание освободиться от традиционного для советского марксизма упрощенного социологического подхода вынудили меня двинуться в сходном направлении.

Не знаю, стоит ли резюмировать эти сочинения — они опубликованы, это во — первых, а во — вторых — сюжет не закрыт, напротив, он становится все более интригующим: продолжение следует…

Изменились ли мои точки зрения? Ю. Лотман как‑то напомнил грустную истину: идеи — товар скоропортящийся. В общефилософском плане это вопрос о кумулятивности знания (или хотя бы гуманитарного знания) вообще. В персональном смысле это вопрос о том, как долго вам кажутся съедобными — без глубокого замораживания — собственные высказывания. Для некоторых моих статей известным консервантом может служить такое их свойство, что они не содержат радикальных идей, не предлагают революционных стратегий, но только описывают, селектируют и упорядочивают имеющиеся практики. В общем — я продолжаю верить в продуктивность принятых подходов, хотя беспощадно переписал бы многое наново, вооруженный иного формата эрудицией, опытом обдумывания и чувством внутренней свободы, граничащей с интеллектуальной безнаказанностью, — если бы не ленился разогревать вчерашний обед. Но я намерен продолжить обсуждение, и мне грезятся достаточно интересные результаты.

— Семидесятые и восьмидесятые… Каждый Ваш вопрос просится на хорошую монографию. Отвечая на предыдущие вопросы, я невольно затрагивал семидесятые и восьмидесятые годы. К тому же восьмидесятые, как известно, надо разделить на два, так как с середины десятилетия начался обвал.

Стагнация — термин сначала затертый, а затем полузабытый, так как быстротекущая история нуждалась в более энергичных словах. Но он хорошо описывал положение вещей. После хрущевских импровизаций, грозивших раскачать систему, и постхрущевского аппаратного контрудара наступила пора некоторого равновесия. Иногда кажется, что консервация наличного положения вещей заботила систему больше всего. Было неявно институционализировано даже «подпольное искусство» — подполье давили и преследовали, но задавить не могли, так и остановилось дело на полпути: организовали московский «профсоюз графиков» или как там он назывался, туда собрали «неофициальных» художников, чтобы следить, если нет сил уничтожить, в мастерские допускали прогрессивных и просто денежных иностранцев: покупайте, пожалуйста, только платите в советскую казну, — как говорил мой друг, художник — диссидент, абстракционист, бунтарь и Герой Советского Союза Алексей Тяпушкин, за доллары у нас разрешалось фотографировать даже пытки. Кстати о диссидентах — при Сталине хватило бы одного дня, чтобы диссидентское движение исчезло, как рассветный туман. Дряблая власть на это уже не решалась.

Соблюдение традиции часто носило ритуальный характер, а выродившийся ритуал оборачивался пародией: где‑то в семидесятых годах появилось постановление ЦК о художественной критике; в отличие от классических постановлений ждановской поры, запускавших гильотину, этого никто, кроме подхалимов и функционеров, не заметил. Давление власти то более энергично, то относительно вяло осциллировало вокруг некоторой условной оси: в Эстонии было можно то, что было бы невозможно в Ленинграде или Киеве; если М. Лейс, или П. Улас, или Р. Меель выставляли свои работы дома, то это входило в сложившийся порядок, но если они без разрешения посылали свои работы за рубеж, куда‑нибудь в Краков, Любляну или, упаси Боже, в Венецию, то выходил скандал и следовало наказание, мерзкое, но не смертельное.

Институционализация «прибалтийской витрины» имела для нас еще и то значение, что, в отличие от оттепели и разнонаправленных прорывов к свободе в шестидесятые годы, синхронизация движения эстонского искусства с западным стала гораздо более последовательной: вслед за запоздавшими отблесками поп — арта, гораздо плотнее к образцам появились гиперреалисты, неоэкспрессионисты, тут же, вслед за ними — первые эклектические почки постмодернизма… К началу восьмидесятых годов словесный блок «эстонское советское искусство» потерял остатки смысла.

Большая выставка эстонского искусства в Москве, последняя в роли «искусства союзной республики», состоялась в ту пору, когда пластическим искусствам оказалось практически «все позволено». Московские коллеги были полны воодушевления: им сдавалось, что выплеснувшийся отовсюду поток творческой активности нуждался в регулятивных, образцовых моделях пластической культуры — и эстонская выставка такие модели показывала! Издательство «Советский художник» тут же предложило мне приготовить альбом, съемку начали на месте, немедленно, в залах Дома художника на Крымском Валу. Общую вводную статью написал по моей просьбе Яан Кросс, я сочинил специальное введение… Прививка пластической культуры, правда, не состоялась: пока созревал альбом, Эстония перестала быть союзной республикой, во — первых, а во — вторых — проблема пластической культуры быстро и бесповоротно перестала быть актуальной…

— Художественный институт? Этот дом на углу Тарту маантее в течение десятилетий был моим вторым домом. Поэтому о нем рассказать ненамного проще, чем о первом. Во всяком случае — не могу в нескольких строках. Попробую потом, но обязательно более подробно…

— Сиюминутные проблемы искусствознания… Вот что я позволил бы себе в тезисной форме сказать по этому поводу. Это отчасти банальности, но без них не обойтись.

Современный комплекс вещей, событий, процессов, слов, объединяемых названием искусства, настолько отличается от классического — в широком смысле — набора, что попытки объединить их в некой общей теории можно считать безнадежными. Традиционная эстетика, поставившая категории эстетического и художественного во взаимодефинирующую зависимость, становится историческим документом и свидетельством, ее объясняющая способность исчезает на глазах.

Искусствознание в роли критики реагирует на эту необратимую качественную трансформацию первым делом. Поскольку лингвистическая деконструкция добралась до молекулярного уровня и каждое высказывание художника выполнено, как правило, на особом языке, созданном для этого и только для этого текста, — критик становится толмачом, предлагающим россыпи более или менее адекватных и доступных переводов. Все чаще, естественно, он передоверяет эту работу автору — и критическую статью вытесняет интервью. Такой ход оправдан, поскольку многие артефакты рассчитаны на мотыльковый век, и самое прочное, что от них остается, это вербальная пыльца. В конечном счете, расширенная биография художника как мифологизированная последовательность актов становится главным, если не единственным «произведением».

Далее, эстетические или, тем более, этические критерии теряют всякий смысл, сама новизна, которой, казалось бы, суждено аксиологическое бессмертие, сильно скомпрометирована, и потому генеральным критерием может быть — и становится — этически бесцветный успех любого сорта, хотя бы только коммерческий. (Недавно Джордж Сорос заметил, что общество, где главной ценностью стал успех, обречено на нравственную деградацию. Интересно было услышать это из уст человека, заработавшего прозвище современного Мидаса. Хотя мой доход существенно скромнее соросовского, я с ним согласен.) О роли критика — куратора, критика — организатора, критика — квазихудожника, критика — коммерческого агента, словом — критика как универсальной закваски всего художественного и околохудожественного брожения сказано достаточно. Где прекрасная заря времен Лафона и Дидро, где сияющий полдень критик Бодлера или Аполлинера?

Но история искусства, которая никогда не могла уберечься от современности, сегодня стоит на пороге самой грозной, но — может быть — и самой продуктивной трансформации. Утрата предмета, или, если хотите, утрата границ предмета изучения, о которой столько сказано («всеобщая история чего?»), вынуждает историю искусства достойно принять вызов. Взгляд, не затуманенный традицией, все лучше видит, как очертания «искусства» теряют отчетливость не только сейчас, но и с противоположного, условно говоря, конца. Иначе говоря — история искусства, не как описание, а как предмет описания, растворяется в многообразии и разнообразии ролей, которые поручались артефактам в истории и в топологии культуры. История искусства, если она хочет строгости, должна ограничить свой объект несколькими эпизодами, несколькими столетиями из всемирной истории артефактов. Если же она, поступаясь своей спецификой, сохранит за собой весь майорат, от палеолита до завтрашней Документа, то ей придется стать интереснейшей и трудной междисциплинарной культурологией. Нефиксированное, плавающее место пластических артефактов в культуре вынудит нас дрейфовать вместе с объектом — протеем.

В конце концов, это судьба искусствознания всякий раз, когда оно отказывается от претензии на полную методологическую автономию и, следовательно, на формальный изоляционизм, описание абстрактной жизни форм. Такова имплицитная интенция Kunstgeschichte als Geistesgeschichte, иконологии или социологизирующей «новой истории искусства». Мы уже сказали А, остается сказать Б — или не сказать ничего.