Ваня Шутов чувствовал себя на Пляже великолепно. «Курорт! — восторгался он нашей новой жизнью. — В море сутками пахал на этом камбузе, как раб галерный, света белого не видел. А здесь — просто курорт!».

Ночью он спал, днем купался. Дед запретил купаться во время вахты, поэтому в свою вахту, с восьми до четырех, Ваня валялся на песке и философствовал.

Так как Дед постоянно пропадал на «Эклиптике», я был единственным слушателем его теорий.

— Большая ошибка человечества, — говорил Ваня, закинув руки за голову и щурясь от солнца, — в том, что мы вздумали измерять время часами, минутами и секундами. Вот сам подумай, мы с тобой лежим на берегу…

(Лежал он один, а я в этот момент вносил в тетрадь результаты утренних метеорологических измерений.)

— … лежим пять минут, десять, пятнадцать… Что произойдет за это время? Да ничего! Вон то облако переползет с одного края неба на другой. И больше ничего.

— Ну почему же, — возразил я. — Я закончу станцию, и мы будем с тобой делать снасть. Дед сказал, чтобы сегодня снасть была готова. Лучше бы тебе уже начать привязывать крючки.

— Подожди ты со своими крючками! — отмахнулся Ваня. — Я говорю, все равно ничего важного не произойдет. А представь пятнадцать минут на поле боя во время войны. Все горит, кругом смерть. Это ж целая эпоха! Разве можно сравнивать эти пятнадцать минут и наши пятнадцать минут!? Разве можно думать, что это один и тот же отрезок времени?

— А в чем, по-твоему, нужно измерять время?

— Прежде чем измерять, нужно сначала понять, что такое время.

— И что же это такое?

— Время похоже на пузыри, — поймав мой удивленный взгляд, Ваня пояснил. — На мыльные пузыри, которые пускают дети. Рамка та же, вода та же, пузырь каждый раз получается разным. Один огромный, переливается разными красками, колышется. Все говорят: «Вот это знатный пузырь, красавец. Просто Иосиф Кобзон!». Потом он отрывается от палочки, летит, может долго летать, пока не лопнет. А другой получается маленьким, скучным, и сразу лопается. Его даже заметить не успевают, был, и нет его. Понимаешь разницу?

— Угу, у нас с тобой сейчас большой пузырь или маленький?

— У нас, конечно, маленький. Что в него поместится — только облака да крючки твои дурацкие, на которые все равно ничего не поймать, хоть неделю лови. Пшик — маленький мыльный пузырек. И вообще, я рыбу терпеть не могу.

— Оно и видно. В рейсе ты нас рыбой не баловал, — усмехнулся я.

Ваня поморщился. Рейс он вспоминать не любил. Несколько секунд он лежал молча, слышалось только его сопение. Потом снова раздался голос.

— Я считаю, значение образования люди сильно переоценивают.

Я молчал, решил не ввязываться в дискуссию.

— Вот, например, я, — продолжил Ваня. — Проучился в университете три года, больше тысячи дней. Дало это мне что-нибудь как личности? Ничего. Снова мыльный пузырь. Хорошо, что сумел вовремя остановиться.

Я молчал. Думал, если не поддерживать разговор, дело скорее дойдет до привязывания крючков.

— А ты, студент, наверное, отличник, — не унимался Ваня. — Ленинский стипендиат, или еще какой?

— С чего это ты взял?

— Ну как же! Сидишь вот, все пишешь что-то, измеряешь. Никто тебя не заставляет. У нас в университете тоже такие были. Рогачев Андрей, Лейбман Аркадий. Я у них деньги занимал. Им совесть не позволяла отказать — у них повышенная стипендия, у меня вообще никакой.

— Я не отличник, — сказал я, — и стипендию не получаю. У меня тройки в сессии.

— Вот так номер! — удивился Ваня. — А чего ради ты тогда тут горбатишься?

— Долго объяснять, — сказал я.

Временами на меня самого находили сомнения, есть ли смысл в этих измерениях. Я сомневался не в том, стоит их делать или нет, а в том, правильно ли я их делаю, не окажется ли так, что вся работа пойдет насмарку. Лекции по метеорологии, которые нам читали два года, прошли мимо меня, сам удивляюсь, как я умудрился почти ничего не запомнить из такого большого курса. С гидрологией та же история. Помню только, как отчаянно боролся со сном на лекции доцента Христофорова по методике гидрометеорологических измерений. Христофоров бубнил себе под нос «методы — методика — методология», чертил на доске непонятные схемы, медленно и аккуратно выводил каждую буковку, противно скрипя мелом по доске. Он специально выделывал эти штуки с мелом, чтобы не давать людям спокойно спать. Много бы я дал сейчас, чтобы вновь оказаться на этой лекции, но, как сказал бы Ваня, пузырь времени уже лопнул и обратно его не вернешь. Приходилось действовать интуитивно.

Я организовал временный метеопост — мне очень нравится это слово — метеопост, в нем есть что-то военное. Три раза в сутки, каждые восемь часов я измерял температуру воздуха, давление, скорость ветра, температуру поверхности воды, высоту прилива.

Температура поверхности воды была для меня самым важным показателем, и самым проблемным. Даже человеку, ничего не смыслящему в методах измерений, ясно, что мерять температуру поверхности лучше не в зоне прибоя, черпая воду ведром с борта траулера, а в открытом море. Но открытое море было для меня недоступным. Приходилось орудовать ведром.

Для того, чтобы измерить скорость и направление ветра, я уходил с Пляжа и поднимался на обрыв. Наверху сидели люди Камачо, которых он оставил нас охранять — два юнца лет по пятнадцать в военной форме не по размеру. На полицейских они были не похожи, скорее всего, парни из деревни, «дружинники». Правда, автоматы у них были настоящими, очень похожие на немецкие «шмайсеры» времен Второй мировой войны. Они устроили навес из веток на краю леса, в ста метрах от обрыва. Один постоянно торчал на обрыве, наблюдая за нами, второй отдыхал под навесом. С ними была огромная собака, доберман, которую днем они привязывали к дереву рядом с навесом, а ночью отпускали. Несколько раз я пытался с ними заговорить. На мои корявые фразы из трех слов, которые я знал на испанском, отвечал только проклятый доберман. Он рычал и скалил желтые зубы, а стоило мне приблизиться — бросался. Пареньки едва удерживали его на привязи и жестами показывали мне, чтобы бы я держался подальше.

«Нечего с ними разговаривать», — сказал Дед, когда я рассказал ему про свои попытки наладить контакт. — «У них своя работа, у нас своя».

К моим измерениям он относился серьезно и с пониманием. Каждый раз, когда старший механик собирался на «Эклиптику», он спрашивал меня, не зачерпнуть ли ведро воды на обратном пути, помог починить и настроить анемометр. Время от времени справлялся, как ведут себя давление и температура. Мне очень нравилось говорить ему, что давление падает или увеличивается. Если падало — Дед хмурился, погода могла испортиться, что нам было совершенно не нужно. С погодой пока везло. Глупо, конечно, но в глубине души мне казалось, что отчасти в этом есть и моя заслуга. Я на посту, держу ситуацию под контролем.

Пока я отвлекся на свои мысли, Ваня развил теорию временных пузырей до невероятных масштабов.

— Пока один пузырь летит, можно надуть второй, и даже третий! — оживленно рассказывал он. — Понимаешь, о чем я? Ты как бы живешь сразу на нескольких временных отрезках, и можешь заглянуть в будущее, ненадолго, конечно, на один пузырь вперед.

— Я и так вижу будущее, — сказал я. — Сейчас вернется Дед, увидит, что за снасть еще не принимались, и надает нам по шее.

— Эх, Константин! — вздохнул Ваня. — Скучный ты человек! — он сел и взялся за леску. — Тебе глаза открываешь, а ты все со своей снастью! — он посмотрел на часы. — О! Скоро вахте конец! Хоть искупаюсь…

— Вахту почему-то не в пузырях меряем, а по часам, — заметил я.

— Как ни меряй, неделя прошла, а за нами так никто и не приплыл, — сказал Ваня.

Он был прав. «Самый крайний срок», как выразился капитан Горобец, закончился, а мы по-прежнему были на Пляже одни, и горизонт был пуст.

Каждый вечер после ужина я вырезал на деревянной крышке ящика из-под тушенки аккуратную зарубку. Это был наш робинзонский календарь. Когда зарубок стало семь, я перечеркнул их общей чертой. Это означало, что прошла неделя. Когда к семи зарубкам добавилось еще две, Дед решил поговорить. Мы только что закончили ужин — консервированную гречневую кашу с мясом, пили чай, и Дед произнес, глядя на пламя костерка:

— Похоже, там возникли проблемы.

Стало сразу понятно, где «там», мы с Ваней переглянулись.

— Горобец оставил деньги, — продолжил Дед, — двести долларов. На случай, если возникнут проблемы. Этого хватит, чтобы добраться до Лимы. В Лиме — наше посольство, в Кальяо — представительство пароходства. Главное, добраться до Ило, оттуда наверняка ходят автобусы в какой-нибудь большой город, а уже оттуда — в Лиму. Если вы завтра выйдете, через два-три дня по-любому будете на месте. А там — на самолет, и в Москву.

Наше географическое положение было известно со слов сеньора Камачо. Он обрисовал его нам, чтобы мы понимали, куда попали и кто здесь главный.

Ближайший полицейский участок, телефон и магазин — в пятидесяти километрах к югу, в поселке Ла-Ярада, оттуда уже рукой подать до чилийской границы. Больница, если понадобится, — на север, и на двадцать километров дальше, в городке Ило. До Лимы почти восемьсот километров по горным дорогам.

— Может, здесь где-нибудь железная дорога имеется, — продолжил Дед. — Тогда вообще все просто. Сядете на поезд, нормально доедете…

— Минуточку! — Ваня поднял руку. — Что значит, «сядете-доедете»? Кто сядет?

— Ты и студент, — пояснил Дед.

— А вы?

— Я останусь здесь, — спокойно ответил Дед.

— Как же так!? — воскликнул Ваня. — Это неправильно. Надо все делать вместе. Вместе пришли — вместе уйдем! Так я говорю? — он посмотрел на меня.

Я сказал: конечно! Да и вообще, нечего волноваться. Подумаешь, ремонтная бригада задержалась на пару дней! Мы спокойно можем просидеть здесь еще хоть неделю. Главное, что там, на Большой земле, в курсе, где мы находимся, они в любом случае нас не бросят.

Дед усмехнулся, погладил рукой бороду.

— Еще неделю! Ишь, какие герои! А если и через неделю — ничего, и через месяц! Что тогда?

— Как это через месяц?! — удивился я.

— Бывают такие чудеса, — мрачно произнес Дед. Мне показалось, что он чего-то не договаривает. Людям с таким открытым лицом, как у Деда, трудно прятать мысли. Не разработаны у них нужные для этого дела мимические мускулы. Любая потайная мысль выдает себя желваками и морщинами. Дед и сам это понимал, оттого хмурился все больше: — Горобец сказал, если через неделю никто не появится, выбираться самим, посуху.

— Выбираться — так всем вместе, — упрямо повторил Ваня. — Горобец это имел в виду.

Дед покачал головой, глядя на огонь:

— Бросать «Эклиптику» нельзя. Жалко траулер. Повреждения пустяковые — на вид страшные, на самом деле ничего серьезного. Главное, снять с камней. Придет бригада, в два счета управимся.

— Не, вдвоем не пойдем! — помотал головой Шутов. — Куда мы пойдем? Какие тут автобусы? Лучше еще подождем, если надо! Все вместе! Лично мне торопиться некуда.

— Тебе, может, и некуда, — сказал Дед. — Вон у нас практикант сидит, — Дед кивнул на меня.

— Ха! — воскликнул я. — Мне и подавно некуда. Рейс должен был закончиться 20 января. Сегодня только… — пришлось напрячь память, — 23 декабря. Из графика пока не выбились! — я уж не стал говорить, что для моих институтских дел это крушение было просто подарком судьбы. Более уважительной причины, почему я вместо двух месяцев практики отсутствовал пять, и придумать невозможно. Терпел бедствие!

Дед усмехнулся, лицо его просветлело.

— Ладно, салаги. Остаемся зимовать!

По ночам прибой шумел не так, как днем. Казалось бы, разницы не должно быть — дневная жизнь Пляжа не отличалась от ночной: обитатели те же, событий никаких. Однако ж днем все звуки сливались в общий гул, перемешивались. Приходила ночь — и все менялось. Темнота накрывала Пляж, как колпаком. Каждый звук под этим колпаком звучал ясно и отчетливо, словно в концертном зале с хорошей акустикой. Слышен был каждый камушек, который переворачивала отбегающая волна, каждый плеск, каждый шорох песка.

Мы сидели на камнях, у самой кромки прибоя, Шутов курил. Я сказал: странно, ночью волны шумят по-другому. Ваня хмыкнул — странно, что кок должен объяснять ученому элементарные вещи: в темноте у человека ухудшается зрение и в качестве компенсации улучшается слух. Поэтому он может слышать звуки, которые не слышит днем. Я сказал, если он такой умный, пусть объяснит, почему Дед не хочет рассказать нам всей правды.

— Ведь он же явно что-то скрывает, — сказал я.

— Конечно, скрывает, — сказал Ваня.

— Что?

Звук этого вопроса прошелестел в темноту и слился с шумом волн.

Высоко над головой, ярко черкнув по небу, упала звезда.

— О! Загадываем желания! — Ваня лениво потянулся, раскинув руки в стороны. — Бутерброд бы сейчас с черным хлебом, салом и лучком. Мммм!

Порыв ветра донес со стороны обрыва глухой, пробирающий до костей, собачий вой.

— Воет, проклятая! — поежился Ваня. — Вот уж правда — бастардос!

С местными у нас не складывалось. Пару раз мы подходили к их лодкам, когда мужчины из Деревни отправлялись за уловом. Лодки были интересные, длинные, с очень низкими бортами. В такой лодке мне и по городскому пруду было бы боязно плавать — одно неловкое движение, и перевернулся. А тут — океанский прибой. Даже в относительно спокойную погоду волны под два метра, кругом торчат камни, и до спокойной воды добрая миля. То, как эти неуклюжие на вид лодки взлетали на волны и лавировали меж камней, казалось волшебством. Сердце замирало: сейчас точно не увернуться! Лодка нависала на гребне волны прямо над торчащим куском скалы. Хотелось заорать: прыгайте! Но люди в лодке оставались невозмутимыми, и она стремительно скользила вниз, как бритва, разрезая воду в каких-то двадцати сантиметрах от камня.

Наблюдая такое каждый день, я проникся к этим рыбакам глубочайшим уважением. Вот настоящие Моряки. С большой буквы. Хотя на суше они выглядели совсем не героически. Смуглые, жилистые, невысокого роста. Одеты в рваные шорты и майки, когда-то яркие, теперь цвета морской соли. Скорее можно было подумать, что это они, а не мы — жертвы кораблекрушения. Открытой враждебности они не проявляли, однако стоило нам приблизиться, их разговоры стихали, смуглые лица становились настороженными, в воздухе повисало напряжение, без всяких слов становилось понятно, что лучше бы нам поскорее отойти подальше. Они грузили снасти, корзины, и, слаженно налегая на борта, стаскивали лодки в воду. Нам оставалось только провожать их взглядом и почесывать затылки.

— Дикий народ! — негодовал Ваня. — Понятно, почему у их деревни даже названия нет.

С кем получилось наладить контакт, так это с детьми. Они приходили на Пляж стайками по пять-шесть человек. Не купаться — они почему-то вообще не купались в море — а специально, чтобы посмотреть на нас. При этом никогда не подходили близко к Лагерю. Будто бы существовала невидимая черта, которая делила Пляж на две части — деревенскую и нашу. На своей половине они могли часами стоять и разглядывать нас. Как мы обедаем, играем в карты, валяемся на песке. Мы махали им руками, приглашали подойти ближе. Дети не трогались с места.

Как-то раз я набрал горсть конфет и пошел к ним. Гостинцы держал в вытянутой руке, чтобы они видели, и улыбался самой доброй улыбкой, на какую только был способен. Когда приблизился шагов на десять, все дети с визгом убежали, остался только мальчик лет семи. Он смотрел на меня, прищурив один глаз и наклонив голову набок. На чумазой физиономии — испуг, интерес и вызов — все одновременно. Я подошел и протянул конфету. Он взял ее, и сразу же спрятал руку за спину. Испуга в глазах стало меньше.

— Амиго! — я ткнул себя в грудь. — Костя! — Я протянул всю горсть конфет и кивнул на убежавших ребят, которые внимательно наблюдали за происходящим с безопасного расстояния. — Пор амигос! — Показал ему, чтобы он сложил ладони лодочкой, высыпал конфеты и сказал, чтобы шел к друзьям.

Понадобилось еще две горсти конфет, чтобы нас перестали бояться. Еще немного печенья и сгущенного молока — и мы знали всех детей по именам и даже могли немножко болтать с ними. Разговоры выходили очень веселыми. Мы говорили слово по-русски, например, «Костя», или «Ваня», или «конфета», а ребятня покатывалась со смеху. Потом они что-нибудь говорили на своем диковинном языке, и приходила наша очередь смеяться.

Наступило 25 декабря, или день одиннадцатой зарубки на крышке ящика. Или какой-то там по счету пузырь времени по Шутовской теории летоисчисления. Ваня был большим мастером по придумыванию теорий. Каждый день, или раз в два дня, он выдавал какую-нибудь новую теорию, что-нибудь объясняющую в мироздании. Он обстоятельно излагал мне новую теорию под шум волн, после чего мы оба про нее забывали. Но были у Вани и любимые теории, например, эта, про пузыри времени. Он возвращался к ней раз за разом, дополнял, исправлял. Без конца спрашивал меня, что я об этом думаю. Один раз пристал даже к Деду. Но Дед его не дослушал, заставил сделать инвентаризацию всего нашего продовольствия.

История с пузырями оказалась прилипчивой, как глупая песенка. Хочешь отделаться от нее, а не можешь, вертится в голове, проклятая. Лопаются пузыри. Поел, поспал, отстоял вахту, искупался, поел. Если разобраться, то и вся моя предыдущая жизнь мало чем отличалась от теперешней. Ну, ходил в институт, читал книжки, проводил время с друзьями, а по сути — все то же. Поел, поспал, поел, поспал. Лопаются пузыри. Пук-пук-пук. Что-то яркое и радужное возникает из мыльной воды, но только с тем, чтобы в нее же превратиться. Пук-пук-пук. Я поймал себя на мысли, что звук лопающихся пузырей, который по идее должен был звучать только в моей голове, доносится почему-то со стороны моря. И не пук-пук-пук, а скорее тук-тук-тук.

Шутов, бродивший по колено в воде, собирая мидии в брезентовое ведро, выпрямился и застыл на месте, вслушиваясь.

— Едут! — вдруг заорал он и, высоко вскидывая ноги, побежал к берегу. — Наши едут! Слышите?

Звук приближался, становился отчетливей. Теперь уже стало ясно, что это работает двигатель. Дед, который возился в трюме «Эклиптики», тоже услышал этот звук, его взлохмаченная голова показалась над фальшбортом.

Из-за Малой Колокольни появился знакомый нам белый катер местной полиции. За штурвалом сидел голый по пояс рулевой, а рядом, развалившись в кресле, человек в песочном мундире. Фуражку с высокой тульей он придерживал рукой, чтобы не унесло ветром. Это был сеньор Камачо. Он помахал нам рукой, мы замахали в ответ.

Катер сбавил ход, описал плавную дугу и мягко ткнулся носом между двух больших камней. Камачо, не теряя выправки, переступил через борт и, ловко перепрыгивая с камня на камень, добрался до сухого берега.

— Добрый день, молодые люди! — он был в хорошем настроении. — Где команданте Михаил?

— Я здесь! — Дед спустился по штормтрапу с траулера. Он не стал скакать по камням, как Камачо, шел прямо по воде. Руки его были по локоть в солярке, на лице тоже виднелись черные разводы, даже борода была запачкана.

— О! Маленький ремонт! — воскликнул Камачо.

— Да, — ответил Дед. — Прошу, — он жестом пригласил чиновника пройти в наш Лагерь.

— Спасибо, — Камачо отвесил церемонный поклон.

Стало понятно, что визит был официальным.

Я пододвинул ему один из стульев, которые мы перетащили с траулера. Дед наскоро вытер руки ветошью.

— Чайку организуй! — бросил он Ване. Ваня, которому не терпелось узнать, в чем дело, с недовольным видом отправился разжигать горелку.

— Очень хорошо! — Камачо обвел взглядом Лагерь и улыбнулся.

Он удобно устроился на стуле, закинул ногу на ногу, достал из кармана мундира золотой портсигар, открыл и протянул Деду.

Дед своими толстыми пальцами с трудом выковырнул из него маленькую изящную сигарку. Камачо протянул портсигар мне, я хотел было отказаться, мол, не курю, но Ваня, который зорко следил с кухни за всем происходящим, пронзительно кашлянул, так что рука сама потянулась и взяла сигарку. Камачо и Дед закурили. Я сказал: потом, и сунул сигарку за ухо. С кухни раздался одобрительный стук кружек.

— У вас есть проблемы? — осведомился чиновник, выпуская дым.

— Нет, — помотал головой Дед.

— Все хорошо?

Дед кивнул. Чиновник засмеялся и погрозил Деду пальцем, словно уличил его в обмане.

— Нет! Нехорошо! Очень плохо! Рождество! Сейчас Рождество! Всем быть дома. Семья, жена, дети. Никто не сидеть здесь!

— Какое еще Рождество? — Дед непонимающе посмотрел на меня.

— У них сейчас Рождество, у католиков.

— Ах это! Не проблема, — он махнул рукой. — Мы не католики! У нас нет Рождества. У нас только Новый Год. Камачо озадачился:

— Нет Рождества? — и тут же радостно воскликнул: — Ах, да! Новый год! Новый год вы будете дома, с женой, с детьми. В России!

— Не знаю, — вздохнул Дед. — Может быть…

— Я помогаю вам! — торжественно объявил Камачо. — Мой катер Ило. Ило автобус Лима, — от избытка чувств он забывал про английские предлоги и глаголы. — Новый год вы дома! Дед удивленно вскинул брови.

— А траулер?

— Это? — Камачо большим пальцем через спину указал на траулер и пренебрежительно фыркнул. — Это не траулер. Это не нужно. Металлолом.

Старшего механика перекосило от возмущения, но он быстро взял себя в руки.

— Спасибо, не надо. Мы будем ждать своих товарищей.

— Товарищи не пришли, — пожал плечами Комачо.

— Не проблема, мы будем ждать, — сказать Дед.

Ваня принес чай. Камачо взял кружку, отведя мизинец в сторону. Понюхал и сделал маленький глоток.

— Ваш капитан сказал, люди придут через неделю. Люди не пришли. Десять дней прошло. Я вас охраняю. У вас нет проблем, потому что я делаю свою работу хорошо. Рождество я хочу отдыхать.

— Нас не надо охранять, — сказал Дед. — Зачем? Камачо надоело изображать доброго дядюшку, все его радушие разом испарилось, лицо стало похожим на крысиную морду.

— Я один полицейский офицер на побережье! — воскликнул он. — Пятьдесят миль на север и пятьдесят на юг. Здесь плохой район. Нет людей. Только преступники. Тупак амару. Знаете, кто это? Это бандиты, убийцы. Бастардос там, — он кивнул головой наверх, в направлении Деревни. — Меня нет, вас тоже нет, — он провел ногтем большого пальца по своей лиловой шее, да так сильно, что осталась белая отметина.

— Не проблема, — невозмутимо сказал Дед. — Не надо охранять. Спасибо.

Камачо сверкнул глазами, пробормотал испанское ругательство. Но уже в следующую секунду на губах его заиграла хитрая улыбочка.

— Вы бизнесмен, я бизнесмен, — сказал он, наклонившись к Деду. — Вы уходите, я плачу вам деньги.

— Деньги? За что?

— Вы уходите, вы оставляете траулер, я вам плачу. Я перевожу вас в Ило и плачу деньги.

— Оставить траулер? — Дед тоже улыбнулся, той же хитрой улыбочкой. Казалось, что она просто отразилась на его большом круглом лице, как в зеркале. Он даже интонацию скопировал у Камачо. — Это не наш траулер. Траулер принадлежит Советскому Союзу. Он не продается.

Чиновник вздохнул, поставил кружку чая на землю и стряхнул с брюк невидимую пыль.

— Хорошо, сеньоры. Я вижу, вы храбрые люди, вы мне нравитесь. Я даю вам время подумать. Подумайте хорошо! — Камачо посмотрел на меня, потом на Ваню. — Вы не должны быть здесь, это не ваша страна, вы должны быть дома. Ваш капитан уже дома, и ваши товарищи тоже дома. Зачем вы здесь? Здесь плохо, нет людей, нет женщин, нет еды. Подумайте! Я вернусь скоро.

Камачо приложил два пальца к козырьку фуражки, развернулся и зашагал к катеру. Резво застучал движок, катер дал задний ход, описал плавную дугу и скрылся за Малой Колокольней.

— Хитрый гусь! — Дед сплюнул.

— Почему он так хочет, чтоб мы ушли? — спросил я. — Деньги даже предлагал.

— Ясно почему, — сказал Дед. — «Эклиптика» ему нужна. Мы уйдем, только ее и видели. Он понял, что траулер целый почти, на нем еще ходить и ходить.

— Не может же он угнать траулер. Это же не автомобиль!

— Еще как может! Уж поди нашел покупателя. Нашим потом скажет, в море приливом унесло, ищите-свищите!

— Вот только где они, эти наши? — вздохнул Ваня.

— Отставить панику! — загремел Дед. — Паникеров — в Лиму, посуху.

— А я что? Я ничего! — оправдывался Ваня. — Раз деньги предлагают, забесплатно в Лиму глупо ехать. Интересно, сколько бы он заплатил? — поймав на себе грозный взгляд Деда, Ваня тут же осекся. — Просто интересуюсь, из чистого любопытства…

Мне пора было собирать приборы и отправляться по склону наверх, делать измерения. Что-то надвигалось, я это чувствовал. Температура, давление, ветер — на первый взгляд никаких изменений, все, как обычно. Но в воздухе накапливалось электричество, в криках чаек звучали новые нотки, истерически-восторженные, в гуле прибоя, в шуме ветра тоже что-то поменялось, даже колонки цифр с результатами измерений казались наэлектризованными, и стоит коснуться их грифелем карандаша, брызнут искры. Просто у меня не было прибора, который мог бы все это измерить. Да и у самого доцента Христофорова не нашлось бы такого прибора.