По ночам, когда не спалось, или во время подвахт, когда руки работают, а мозги отдыхают, я занимался тем, что сам себе рассказывал разные истории о том, что происходило с нами в этом рейсе. Просто так, чтобы ничего не забыть. Упражнение для тренировки памяти. Так как самому себе рассказывать было неинтересно, я представлял, что рассказываю свои истории девушке, но не Лене, другой. Я сам выдумал себе девушку. Без имени, без фамилии, просто девушку. Поначалу я даже не пытался представить себе, как она выглядит. Потом, просто для удобства, чтобы было на чем зафиксировать взгляд, когда рассказываешь, я решил, что у нее длинные прямые волосы, светло-русые, соломенного цвета. Мне всегда нравились такие волосы. Потом уже как-то сами собой начали добавляться новые детали и подробности. Рот, неяркие губы. Не люблю, когда губы слишком яркие, как у куклы. Слишком пухлыми они тоже не должны быть. Уголки рта всегда чуть приподняты. Такая постоянная готовность к улыбке бывает у добрых и приветливых людей. Уши. Одно, левое, всегда скрыто за волосами. Правое иногда бывает открыто — маленькое и очень аккуратное, к нему хочется наклониться и что-нибудь прошептать. Глаза очень долго не проявлялись. У меня дурацкая манера — я редко смотрю собеседнику в глаза. Только близким людям. Мне пришлось рассказать девушке не один десяток историй, прежде чем понять, что глаза у нее серо-голубые, в зависимости от освещения — иногда чисто серые, иногда чисто голубые. В такие можно долго смотреть и спокойно встречать их внимательный взгляд. Девушке с такими глазами можно рассказывать всю правду. Не нужно ничего приукрашивать, выставлять себя героем. Я знал, что этим серо-голубым глазам я интересен такой, какой есть, со всеми своими бедами и неудачами. Я рассказал ей даже о том, как я струсил.

Это случилось, когда мы с Прибыловым делали очередную гидрологическую станцию — научные измерения, которые выполнялись раз в несколько дней. «Эклиптика» ненадолго ложилась в дрейф, а мы в это время опускали за борт батометры — узкие металлические цилиндры полметра длиной, которые служат для забора проб воды и измерения температуры на разных глубинах. В экипаже это называлось «макать батоны». Прибылов становился на малую лебедку и выводил за борт трос. Моей задачей было крепить к этому тросу один батометр за другим, пока трос опускался на нужную глубину. На каждой станции мне нужно было сначала закрепить, а потом снять с троса по десять, а то и по двенадцать батометров. Чтобы сделать это, нужно выйти на специальную площадку, которая выступала за борт примерно на полтора метра. У этой площадки был металлический решетчатый пол, сквозь который виднелась вода, и почти не было ограждений, только тонкая цепочка вместо перил. Каждый раз, с батометром в одной руке, я вступал на площадку, другой рукой ловил трос и цеплял прибор. Все просто. Был только один тонкий момент — сделать шаг. Потому что, пока я не поймал трос рукой, мне приходилось балансировать на узкой открытой площадке шириной в метр, а подо мной был Тихий океан. Мы с Прибыловым сделали два десятка станций, я прицепил и отцепил несколько сотен батометров безо всяких проблем. То есть проблемы, честно говоря, были. Но я не подавал виду. Все дело в решетчатом поле площадки, сквозь который виднелась вода. С решетчатым полом была связана одна неприятная история в моем детстве.

Когда мне было шесть лет, я гостил у бабушки в деревне. За окраиной деревни, на берегу речки, стояла старая металлическая опора линии электропередач. Откуда там взялась единственная опора, без проводов, уже частично разрушенная — понятия не имею. Может, ее поставили по ошибке, а может, когда-то здесь проходила линия электропередач, которую перенесли, а одну опору забыли. Неважно. Опора была высоченной, с пятиэтажный дом, и очень походила на мачту корабля. На верхушке ее была маленькая площадка, как место для впередсмотрящего. Старшие ребята на нее иногда залезали. Дело это непростое, потому что наверх нужно было карабкаться по ржавым металлическим скобам. Мне, понятное дело, было запрещено даже приближаться к этой опоре. Был у меня в деревне приятель, Сережка Черепанов, на пару лет меня старше. Он рассказывал, что с верхней площадки видно соседнюю деревню, Иркутск и даже море. К шести годам я еще моря не видел, даже на Байкал меня родители не возили. Залезть на мачту страсть как хотелось. «Страшного ничего нет, — подначивал Сережка. — Лезь себе и лезь. Только трусы боятся».

Вот в один прекрасный день я и полез. Специально пришел к опоре один, без приятелей и даже без Сережки, чтобы, если передумаю, не засмеяли. Страшно было с самого начала. Скобы казались хлипкими и ненадежными. Руки и ноги дрожали. Странное дело, страх не принуждал меня спускаться, а, наоборот, гнал вверх. Примерно на середине пути я уже понял, что спуститься не смогу, но продолжал подниматься все выше и выше. Не помню, как я добрался до верхней площадки. Она была совсем маленькой, может, полтора на полтора метра. С проволочным ограждением и решетчатым полом. К ограждению я не приближался, даже на коленки встать было страшно, я распластался на решетчатом полу, вцепился в него руками и даже, по-моему, зубами, потому что запомнился привкус ржавого железа во рту. Опора сильно раскачивалась от ветра, и площадка ходила ходуном. Я лежал, смотрел сквозь прутья решетки пола на далекую землю и ждал, когда опора рухнет. В том, что это произойдет, я не сомневался. Лежал, поскуливал, вспоминал папу, маму и бабушку, в какой-то момент подумал: обидно помирать, так и не увидев моря. Собрался с силами, приподнялся на корточки и взглянул на горизонт. Я увидел зеленую тайгу, снежные вершины Саян, а еще дальше что-то огромное и синее. Вот оно, море, решил я. И мне стало чуточку легче. Бабушкина деревня располагалась в двух часах езды от Иркутска. До ближайшего моря — Японского — пять тысяч километров. Как я мог его увидеть, ума не приложу, но увидел. После этого снова лег на пол и стал ждать обрушения мачты.

В деревне хватились меня быстро. Бабушке доложили, что я пошел на речку. Она подняла на ноги соседей, обшарили весь берег, все, у кого были лодки, шестами прощупывали затоны и омуты, на мотоциклах помчались к дальней плотине вылавливать тело. Только к вечеру, когда уже начало темнеть, кто-то догадался задрать голову и посмотреть на верхушку опоры.

В результате долгого лежания на верхотуре со мной случились две неприятности: я описался и онемел. То есть в буквальном смысле, разучился разговаривать, молчал несколько дней, пока меня не свозили в соседнюю деревню к бабке, которая лечила заговорами. Ну и, разумеется, меня выпороли. Но лишь после того, как убедились, что речь и разум ко мне полностью вернулись.

Неожиданным образом эта история напомнила о себе спустя пятнадцать лет, когда я оказался в море, ради которого и полез на злополучную опору. Площадка на траулере оказалась очень похожей на ту самую, на опоре. Похожие размеры, такой же решетчатый пол. Там сквозь прутья пола была видна раскачивающаяся далекая земля, здесь — близкие волны, под которыми — бездна. Когда я вступил на эту площадку в первый раз, во время первой станции, я даже почувствовал во рту тот самый привкус ржавого железа.

Мне удалось побороть в себе страх во время первой станции и потом, во время последующих. Но в тот раз страх оказался сильнее.

Валерий Николаевич, как обычно, вывел стрелу лебедки за борт, опустил трос с грузом на нужную глубину и скомандовал мне: «Давай первый!». Прижимая батометр левой рукой к груди, я ступил на площадку и вдруг понял, что не могу оторвать правую руку от поручня. В сознании будто заработал киноаппарат, я увидел картинку, как на экране. Вот отпускаю поручень, делаю шаг вперед, теряю равновесие, падаю в воду и тону. Непременно тону. Выплыть невозможно. «Костя! Не спи!» — крикнул Валерий Николаевич. Я не спал. Если бы я спал! Как зачарованный, смотрел я на гладкие маслянистые волны прямо подо мной, совсем близко. Казалось, что эта утлая площадочка с решетчатым полом парила над водой совершенно отдельно от остального судна, и все, что ее связывало с траулером — моя правая рука, сведенная судорогой страха. Стоит отпустить руку, и я ухну в эти близкие волны, которые поглотят меня, как выброшенный за борт мусор.

— Что с тобой? — подошел Валерий Николаевич.

Холодный батометр больно уперся в бедро, но я еще сильнее прижал его к себе и старался не смотреть на Прибылова. Ему пришлось приложить усилие, чтобы взять у меня батометр. Он мягко отодвинул меня в сторону, вступил на площадку и закрепил прибор на тросе.

— Иди к лебедке, я буду вешать!

Я послушно пошел к посту управления лебедкой.

— Горизонт восемьдесят! — крикнул Прибылов.

Я дернул ручку контроллера, на счетчике побежали цифры. Слишком быстро побежали. Пока я пытался сосредоточиться на их значении, проскочил нужную глубину. Рванул ручку обратно, лебедка жалобно взвизгнула.

— Стооой! — протяжно скомандовал Прибылов. Он подошел и взял меня за плечо. — Что с тобой, Костя?

— Не знаю, — сказал я, уставившись в доски палубы.

— Ладно, присядь, — он отвел меня к шкафчику с батометрами.

— Что у вас случилось, Валерий Николаевич? — крикнул вахтенный второй помощник, который наблюдал за происходящим с крыла мостика.

— Ничего, все нормально! — махнул рукой Прибылов.

— Помощь нужна? — донеслось с мостика.

— Если только на лебедку кого-нибудь.

— Матрос Василенко — на малую лебедку! — раздался голос второго по громкой трансляции.

Василенко, дожевывая что-то на ходу, появился у поста управления лебедкой. Он поплевал на ладони, взялся за ручку контроллера, и дело пошло. Прибылов ловко цеплял один батометр за другим. Когда оставалось сделать два последних горизонта, у лебедки возник перепачканный суриком боцман Дракон, злой, как черт.

— Василенко! — рявкнул он. — Ты где должен быть!? Какого лешего я должен искать тебя по всему судну!?

— Приказ вахтенного помощника, — невозмутимо ответил матрос. — Наше дело телячье.

Только тут боцман обратил внимание на необычность ситуации — помощник капитана по науке сам вешает батометры, а практикант, полставки гидролога, прохлаждается на скамеечке.

— Что тут у вас творится?! — обрушился Дракон на Валерия Николаевича. — У меня каждая минута на счету, а вы выдергиваете моего матроса…

— Спокойно, боцман! — холодно прервал его Валерий Николаевич. — У нас проблема, гидролог временно вышел из строя. Через пять минут закончим станцию, и я верну матроса.

Дракон вперился в меня своими черными колючими глазами. Что за проблема? Руки целы, ноги целы, крови не видно.

— Перенервничал парень, — пояснил Валерий Николаевич уже более миролюбиво.

— Перенервничал!? — взвился боцман. — Здесь что?! Женские курсы?! Понабрали черт знает кого! — он презрительно сплюнул. — Василенко! Ровно через пять минут! — бросил он через плечо и зашагал в сторону бака, грохоча по палубе своими сапожищами.

— Есть! — отозвался матрос.

Я вжался в скамеечку и уже начинал жалеть, что не свалился с площадки и не утонул. И вправду, не моряк, а тургеневская барышня.

А потом, в тот же день, случилась и вовсе дурацкая история. Во время подвахты я укладывал в поддон лангустов, задумался, руки работали механически: хвост к голове, голова к хвосту, ряд за рядом. Положил в поддон последнего лангуста, закрыл крышкой. И вдруг слышу над самым ухом:

— Эй-ей! Ты что творишь?

Я вздрогнул от неожиданности, поднял голову и увидел Дракона.

— А ну открой поддон! — прорычал боцман. — Быстро!

Я замешкался, он сам рванул крышку, и перед обступившими нас подвахтенными открылась ужасная картина. Среди уложенных ровными рядами, залитых водой, еще шевелящихся бледно-оранжевых лангустов лежала желтая резиновая перчатка Дракона. Это была особая перчатка. Все подвахтенные носили обыкновенные резиновые, черные, грубые, неудобные, корабельные остряки называли их «рукой зоотехника» — якобы в таких перчатках в колхозах вручную оплодотворяли коров. Боцман же несколько лет назад за валюту в Гамбурге купил себе особые рабочие перчатки, специально для работы с рыбой, какие-то необыкновенно эластичные, удобные, с комбинированным покрытием, щегольского желтого цвета. Дракон утверждал, что заплатил за них двадцать марок, немыслимые деньги, и очень гордился ими. И вот, закончив работу, он положил их на стол, отвлекся, а я, задумавшись, не глядя, сгреб одну со стола вместе с пригоршней лангустов и так же, не глядя, уложил в поддон. Цвета-то они с лангустом были почти одинакового, если не присматриваться.

— Извини, пожалуйста, — я извлек перчатку и вернул владельцу.

Тут подскочил Фиш.

— Такой-сякой! — начал он разоряться. — Ты знаешь, что было б, если б эту перчатку потом нашли в брикете!

— Съели бы вместо хвоста! — гоготнул реф Валера.

— Какое там съели! На всех коробках наш штамп. Забраковали б всю партию к едрене фене, и пароходству бы такой штраф выкатили, тебе столько за сто лет не заработать! Буржуям только дай придраться! А уж наше начальство в долгу не останется, стрелочник быстро найдется. Кто виноват? Рыбмастер! Не углядел! А где тут углядишь? Совсем озверели! Перчатки в поддоны укладывают!

— Я не специально, — оправдывался я.

— Да кого это интересует, специально ты ли не специально! — продолжал бушевать Фиш.

— Обождите! — воскликнул Дракон. — А где вторая? Она тут, рядом лежала.

Во вскрытом поддоне, кроме лангустов, больше ничего не было.

— Может, упала?

Боцман наклонился и стал шарить под столом. Фиш тоже наклонился. И реф Валера. Я тоже наклонился, за компанию. На полу царила обычная рыбцеховская грязь. Перчатки не было. Я искал ее дольше всех. Когда я выпрямился (чего мне совсем не хотелось делать), встретился с тяжелым взглядом Дракона, наставленным на меня в упор, как двустволка.

— Ты куда дел поддон, который перед этим укладывал? — спросил боцман ледяным тоном.

— В стеллаж сунул, — ответил я.

— Куда? В какое место?

Мало кто из подвахтенных мог бы вам указать, куда он сунул предыдущий поддон. Морозильный стеллаж был огромный, во всю стену, ячеек миллион, поддоны совали на первую попавшуюся свободную. Никаких правил тут не было. Я не мог сказать даже приблизительно, тем более, что, когда укладывал, думал совсем о другом. Дракона мой ответ взбесил.

— ТВОЮ МАТЬ! — заорал он.

— Так он и вторую перчатку в поддон запихал! — до Фиша дошло с опозданием. — Ну все! Пропала партия. Рекламация обеспечена!

— Да иди ты к черту со своей рекламацией! Я за эти перчатки в Гамбурге двадцать марок отдал. Что стоишь! — набросился он на меня. — Ищи поддон!

— Как его искать, они все одинаковые…

— Все доставай! Вынимай их на хрен обратно! — Дракон принялся яростно выдергивать из стеллажа один поддон за другим. Улов с прошлого порядка был на редкость обильным. Поддонов уложили десятка три. У некоторых крышку уже успело прихватить морозцем, аккуратно открыть ее не получалось, оранжевый товар вываливался, и его приходилось складывать заново.

Перчатка эта треклятая скоро нашлась. Дракон и Фиш пошумели еще немного и успокоились. Все ушли на перекур, я остался в рыбцеху один. Открыл морозильный шкаф, чтобы сунуть туда последний поддон. В полумраке холодильника забелели снеговые наросты на углах и полках. В лицо ударил морозный запах снега, такой сильный, что перебил даже рыбную вонь цеха. От пушистых белых кристалликов потянулись в стороны острые лучи. Представился тихий заснеженный лес, сосны с красной корой, бледно-голубое небо. Захотелось домой. Нестерпимо. Из глаз сами собой брызнули слезы. Я стоял перед морозильным шкафом и рыдал. Навзрыд, как истеричка.