Однажды посреди ночи Кейт проснулась от неясного шума, который напугал ее так, как ничто прежде не пугало.

Трудно было сказать с уверенностью, откуда именно исходили подозрительные звуки. Спросонок ей примерещилось, что она снова в камере тюрьмы Стайл, при одной мысли о которой она просыпалась в холодном поту. В камерах там держали по четыре человека. На ночь камеры закрывали, никто из охраны к ним не заходил, и они оставались предоставленными себе. Самое подходящее время для выяснения отношений.

Раз под утро Кейт разбудил шум потасовки, где-то в коридоре. Она приподнялась на локте и осмотрелась — сокамерницы спали сном праведных.

Неужели грабители? Стайл была закрытым режимным учреждением, в которое было труднее попасть, чем выйти. Кроме того, здесь было не на что позариться.

Оставалось одно — это был кто-то из своих. Кромешная темнота стояла плотной стеной, в дверном проеме не было привычной полоски света. Кто бы там ни был, он легко ориентировался в знакомой обстановке.

Трудно с точностью определить, много их было или мало. Судя по приглушенным голосам — не меньше трех. Единственное, что Кейт удалось разобрать, — то, что одна из них тяжело дышала. Это навело ее на мысль о Джуди — у нее был насморк.

Драка перешла в хныканье и звуки, напоминающие жалобное поскуливание щенка. Разумеется, никаких животных здесь не было и быть не могло.

Кейт снова легла, она была достаточно умна, чтобы не вмешиваться в чужие разборки — себе дороже выйдет. Что-то или кто-то несколько раз глухо ударилось о стену. Совсем рядом под непривычно тяжелым весом страдальчески закряхтела панцирная сетка.

Кейт лежала ни жива ни мертва. Спустя некоторое время тишину нарушил отрывистый натужный вскрик, тут же сознательно подавленный. За ним последовала неожиданная, неестественная тишина, которая усилила ее страх. Она лежала не шелохнувшись, напряженно вслушиваясь. В голову лезли самые дикие мысли, она не могла от них избавиться.

Напуганная и несчастная, незаметно для себя она несколько раз вонзала ногти в запястье. Спустя некоторое время она услышала плач. В конце концов ее сморил сон, она спала беспокойно, часто просыпалась и сквозь дрему слышала все тот же непрекращающийся плач.

Утром обитательницы соседней камеры вели себя как ни в чем не бывало. Не было заявлено никаких происшествий. Кейт так и не узнала, что же произошло за стеной.

Кейт ничего не имела против лесбиянок, в душе она понимала их. В тюрьме все этим занимались. Но лесбийские отношения были палкой о двух концах, и она об этом помнила.

В Стайл в отношении лесбиянок действовали свои правила игры. Когда администрации требовалось приструнить колонисток, поводом для подозрения в перверсии могло стать что угодно. Поиграла в карты с подругой. Посидела на чужой кровати, обняла кого-то. Пятна неопределенного происхождения, обнаруженные на теле женщины при осмотре, являлись серьезным основанием для подозрения. «Семью» в таких случаях разводили по разным камерам.

Начальство установило табу на любые проявления любви между двумя женщинами. Эта бескомпромиссная борьба была направлена не столько против женской сексуальности, сколько против открытой демонстрации солидарности. Кейт давно поняла, что все эти законы и инструкции имели целью одно — сломать и уничтожить в них личность. Уведите ее!

Администрация пенитенциарной системы, возглавляемая мужчинами, провозгласила единственно приемлемой формой любви — традиционную, между мужчиной и женщиной, где последней отведена подчиненная роль. Большинство женщин из бедных рабочих семей, не имеющие ни образования, ни профессии, соответствовали этому стереотипу. Они отбывали наказание в основном за мелкое хулиганство — магазинные кражи, угон машин в компании с дружками или кражу кредитных карточек.

Было время, когда персонал Холлоуэй целиком состоял из женщин. Со временем ситуация изменилась, но и сейчас мужчины составляли более чем скромное меньшинство. Кейт не раз приходилось видеть, как девушки откровенно заигрывали с надзирателями: «Иди сюда, дорогой. Я тебя не съем, разве что случайно…»

Последние, как правило, за словом в карман не лезли и всегда знали, чем ответить. Поведение заключенных было вполне предсказуемым. Одних наказывали, других просто игнорировали.

«Им, бедняжкам, приходится несладко, с этим ничего не поделаешь, — говорила Нуни. — Физиологию в карман не спрячешь. Им не хватает секса». Нуни было прозвищем офицера Найен, крупной жизнерадостной женщины из ирландского шахтерского поселка, с глазами, похожими на осколки неба. Ее все так и называли, она однажды даже попросила администрацию, правда, безуспешно, позволить ей носить на идентификационной карточке прозвище вместо имени. Как-то в разговоре с Кейт она обмолвилась фразой: «О сексе здесь думают все, кроме начальства».

В Холлоуэй всегда хватало проституток из близлежащего Кингз-Кросса. Ходили слухи, что они намеренно договаривались с полицией об аресте, когда у них была необходимость залечь на дно на недельку, пусть даже ценой потери заработка.

Их можно было без труда распознать по одежде: когда их привозили, они были одинаково облачены в кожаные шорты, прозрачные блузки и остроносые лакированные ботинки с каблуками, на которых не то что ходить, стоять невозможно. Распущенные волосы или непостижимые прически. Никаких пальто, даже в самую холодную погоду. Со спины они выглядели на двадцать, спереди — не меньше чем на сорок, все до единой, даже самые юные. Выражение их глаз было таким же каменным и холодным, как и улицы, на которых они торговали своим телом.

Впервые попав сюда, они с легкостью адаптировались и вскоре чувствовали себя как дома. Одни бранились в три этажа как сапожники, другие были глупы как пробки. Третьи обладали крутым нравом и мужской хваткой, которым в другой сфере они с успехом могли бы найти лучшее применение. Судьба сыграла с ними злую шутку — обрекла на воспитание в неблагополучных семьях и образование в слабых школах, наградила подростковой беременностью и вероломными возлюбленными. Жизнь научила их выкручиваться из любых ситуаций. Так, очень многие, за исключением тех, у кого были маленькие дети, предпочитали провести недельку в Холлоуэй, чем раскошелиться на штраф в семьдесят фунтов. Да и небольшая передышка не помешает. Неплохая возможность для них восстановиться, поговаривали в охране.

Когда Кейт исполнилось восемнадцать и пришло время переводиться, она даже плакала. Не оттого, конечно, что здесь, в Буллвуд-Холле, ей ужасно нравилось. Девочек здесь держали в ежовых рукавицах, воспитывая их в строгих, почти викторианских традициях. И хотя других посетителей, кроме отца и бабушки, у нее не было, она переживала — страшно было уехать далеко от родного дома, оторваться от привычной жизни. Здесь, по крайней мере, все было знакомо. Ее сердце мучило недоброе предчувствие, она была наслышана о жизни в тюрьмах.

В двадцать один ее перевели на взрослую зону. Адвокат Джон Олдридж, неожиданно проникшись к ней сочувствием, по доброте душевной дал ей совет: «С женщинами-надзирательницами держи ухо востро». Он, наивный, подумал, что, раз она ничего не ответила, она не поняла смысла, вложенного в эту фразу.

«Ты ведь понимаешь, — озадаченно произнес он. — Я имею в виду лесби».

Она посмотрела на его гладкий серый костюм и розовые щеки странным, снисходительным взглядом. Ей ли не знать, как функционирует эта система? Она варится в этом котле с тринадцати лет. Знай он о том, какие разговоры велись между девочками, у него волосы встали бы дыбом.

У многих надзирательниц в Холлоуэй имелись постоянные подруги из тюремной обслуги. На почве ревности нередко случались самые настоящие скандалы со слезами и истериками. По странной закономерности наибольшее количество измен приходилось на Рождество. Иногда о таких романах становилось известно начальству. А уж романов было немало. Кейт об этом хорошо знала. Сюда, как мухи на мед, слетались любительницы однополой любви, зная, что им не придется опасаться косых взглядов и осуждения. Заключенным такие отношения казались вполне естественными. Раз они были способны сделать человека хоть чуточку счастливее, то, собственно, почему бы и нет? Жизнь ведь не кончается.

Был один курьезный случай, он произошел вскоре после ее приезда в Холлоуэй. Одна охранница задумала устроить своей подружке побег. Расчет был прост: девушка не является на поверку, ее начинают искать во дворе. А она в это время должна была попасть в коридор, из коридора — в окно с непрочно закрытыми засовами, оттуда — спуститься с плоской крыши по водосточной трубе.

Но ее сразу нашли. Она пряталась в шкафу в учебном секторе. Потом по этому поводу долго язвили все кому не лень. Так вот чему их там, в школе, учат.

Лесбиянки из персонала, крутившие шашни с колонистками, ничем не рисковали: за это не увольняли, администрация смотрела на их похождения сквозь пальцы. Кому была охота выносить сор из избы? Поэтому если между лесбиянкой-надзирательницей и заключенной случалась ссора, ни той ни другой это ничем особенно не грозило. Ну разве что вызовут к начальству и слегка пожурят первую. Переведут на другой участок. А осужденную — без лишнего шума в другую тюрьму.

Такова была жизнь, и с этим приходилось мириться. Лесбийские отношения встречались сплошь и рядом, серьезные и трогательно заботливые. Одно успокаивало, грустно шутили девочки, тут уж точно не залетишь.

Но в жизни женщин, лишенных свободы, имелась и оборотная сторона — звериная грубость и жестокость. Кейт старалась об этом не думать. Она нечасто становилась жертвой агрессии, но когда это все же случалось, она заставляла себя обрасти еще одним слоем «брони», только так она могла противостоять ей.

Когда Кейт впервые появилась в Холлоуэй, к ее дверям была прикреплена табличка:

№ Т307805 — Кейт Дин

Возраст: 26

Зона: А4

Дата вынесения приговора:

Срок:

Работы: пищеблок, спортзал

Особые отметки:

Три незаполненные клетки. Что это — мера безопасности, нечто вроде любезности со стороны администрации? Позже она поняла, что никто особо не заботился о том, чтобы заполнить их.

И правильно, это все, что можно знать обо мне окружающим, думала она. Когда из Нью-Холла привезли Блу и других птичек, ей пришлось повесить на двери под табличкой листок с аккуратно напечатанной надписью: «Будьте добры, закрывайте за собой дверь моей камеры, мои птицы могут улететь».

Удивительно непривычны были для нее притяжательные местоимения: моя камера. Мои птицы.

В тюрьме она усвоила главную науку — не впускать никого в свою душу, ни при каких обстоятельствах. Стать открытой книгой для персонала значило бы сдаться. При этом не имеет никакого значения, большие ли секреты или маленькие.

Одним из секретов был предмет, который категорически запрещалось иметь заключенным, — маленький декоративный перочинный ножик с перламутровой ручкой. Когда-то он висел на связке ключей у отца, он нашел его в ящике письменного стола, когда разбирал бумаги. Кейт хранила его много лет в упаковке с салфетками, которая на первый взгляд казалась нераспечатанной.

Кейт положила нож на ладонь. Перламутровая ручка, переливаясь всеми цветами радуги, ровной и прохладной поверхностью ласкала руку. Он был крошечным, почти игрушечным, он вряд ли сгодился бы даже для резки бумаги. Но сам факт обладания запретным предметом возвышал ее в собственных глазах, оттого что ей так дерзко удалось обвести надзирателей вокруг пальца.

Еще одну тайну нужно сохранить любой ценой, о ней ни в коем случае нельзя знать заключенным, это — преступление, за которое она получила пожизненный срок. Но как тщательно ни скрывай, правда в конце концов все равно выходит наружу. Именно поэтому ее столько раз переводили из одной тюрьмы в другую. Она не была особо опасным преступником, хоть принадлежала к той же закрытой категории. Не во всякой тюрьме содержались такие, как она. Закрытая колония для несовершеннолетних преступниц в Булвуд-Холле в графстве Эссекс, потом Кокхэм-Вуд в Кенте, Нью-Холл близ Хаддерсфильда. И вот наконец она здесь.

Кейт положила нож на место в упаковку с салфетками, приклеила целлофановый клапан и бросила его в ящик прикроватной тумбочки. Широко зевнув и потянувшись, она взяла пакет с туалетными принадлежностями.

В коридоре навстречу ей попалась офицер Кемвелл. Несмотря на приятную внешность, она внушала колонисткам необъяснимый страх. Она редко улыбалась и, казалось, за всю свою жизнь не сделала ни одного неверного движения. Она выглядела элегантно и безупречно даже в форменных синей юбке и белой блузе с погонами, ее стройные бедра опоясывала длинная цепочка с ключами, закрепленная на ремне. Среди прочих весьма сдержанных золотых украшений она носила обручальное кольцо. Белокурые волосы, остриженные под каре до уровня волевого подбородка, красиво накрашенные серые глаза.

— В ванную? — спросила она.

После использования девочкам полагалось мыть за собой ванну. Кейт делала это и до, и после. Ванные комнаты были оборудованы в спартанском духе — линолеум на полу, колченогий деревянный стул для одежды, две душевые кабины, облицованные кафелем, с кипятком из горячего крана. Отдельные, и то ладно.

— Привет, подруга, — крикнула Рут, входя в соседнюю ванную.

— Кто там? — Кейт ополоснула ванну, вставила пробку и пустила воду.

Рут, приводя ванную в порядок, крикнула в открытую дверь:

— Представляешь, в Ризли общие ванные, я не рассказывала тебе? Краны расположены на обратной стороне стены, надзирательницы сами набирают воду, хотя не знаю, какой в этом смысл, в ваннах нет пробок.

— Как же вы мылись?

— Затыкали слив туалетной бумагой. Через две минуты она разбухала. Вода стекала, а на теле оседали маленькие бумажные комочки. В Парклчерч не ванны, а тазики — вся вода на полу. Вода — ледяная, но приходится мыться. Брр. — Она поежилась и закрыла дверь. Затем приоткрыла и просунула наружу руку. — Будь другом, дай мне вон ту штуковину с клубничным запахом.

Кейт протянула бутылку «Боди Шоп».

— Как же я могу отказать человеку, принявшему такие муки?

Рут прыснула. Какая же все-таки смешная эта заботливая и беспокойная Рут в очках в роговой оправе и длинных деревенских полотняных юбках, отбывающая шестилетний срок, подумала Кейт. Вместе с компанией друзей она вломилась в Медицинский центр исследований, где проводили опыты над животными. Никто из персонала не пострадал, но урон, нанесенный лабораторному оборудованию, в глазах судьи перевесил страдания подопытных животных.

Кейт обматывала длинные волосы полотенцем, когда услышала отдаленный собачий лай. Она торопливо оделась и поспешила обратно в камеру. Проклятые ротвейлеры. Их опять привезли из Пентонвилля — очередной шмон.

Холлоуэй кишмя кишел наркотиками: проблема была не в том, где их достать, а в том, как не подсесть. Наркота приходила, большей частью, малыми партиями по случайным каналам, но имелась и пара крупных «акул» бизнеса. Одну из них Кейт знала в лицо — тихая тридцатилетняя чернокожая женщина, всегда одетая как секретарша. Дозы проносили при свиданиях, на детях. Часто в подгузниках. Посетители, которые считали, что обыскивать их не будут, засовывали пакетики с порошком под нижнее белье.

Все без исключения знали, что весь этот громкий шухер устроен скорее для проформы. Как только псы начали тявкать, весь порошок был либо спущен в унитаз, либо выброшен в окно. Администрация тюрьмы была бессильна решить эту проблему. Единственное, что ей удавалось, — это не дать ситуации выйти из-под контроля. Однако проверка преследовала и другую цель. Как и многое другое в колонии, она была направлена на то, чтобы напомнить заключенным о том, что в тюрьме нет места частной жизни.

Кейт накормила птиц, закрыла клетку и засела за свою курсовую по Джеймсу — Лангу, когда в дверь постучали. Камеры самых неблагонадежных были, похоже, уже обысканы, остальное делалось так, для виду. Кинолог, бледный тщедушный человечек в кожаных перчатках, оглядывался по сторонам, стоя на пороге камеры. Здоровенный пес вальяжно прошел в камеру и поднял голову. Кейт, не сводя с него глаз, тихо сказала:

— Учуял птиц.

— Давай-ка посмотрим, чем ты их кормишь.

Кинолог заглянул внутрь клетки. Кейт тем временем достала из шкафа пакет с семечками, протянула его собаке, та понюхала и со скучающим видом отвернула морду.

— Это что — корм?

— Да.

— Сними с головы полотенце.

Кейт отдала ему полотенце.

— Потряси головой. Как следует.

Кейт повиновалась.

— Ладно, хватит.

До восьми часов она писала курсовую работу, ровно в восемь дежурная по этажу объявила отбой: «По комнатам, девочки».

Этажные двери закрывались на всю ночь, до утра. Приказы здесь отдавались в вежливой форме. Дело в том, что А4 был не совсем обычным отрядом. Все до единой составляющие его арестантки добровольно подписали обязательство о примерном поведении и неукоснительном соблюдении установленных правил. Подпись давала право на ношение красной нарукавной повязки, которая позволяла колонисткам свободно передвигаться по территории, в то время как остальным приходилось ждать, пока для них откроют двери. Но вместе с тем эта относительная свобода налагала на них повышенную ответственность: если по какой-то причине у заключенной отбирали повязку, она навсегда лишалась права снова попасть в привилегированный отряд.

Из коридора послышались хлопанье дверей, скрежет замков и звяканье ключей. Офицер Кемвелл, к удивлению Кейт, прошла мимо ее двери, не закрыв ее. Пару минут спустя она вернулась и открыла дверное окошко.

— На два слова. — Она вошла в камеру. — Надо же, какое везение, — начала она издалека.

С шариковой ручкой в руке, ничего не понимающая Кейт оторвалась от работы и посмотрела ка нее. Кемвелл захлопнула за собой дверь и оперлась на нее спиной.

— Подумать только, так ведь никто и не нашел.

— Не нашел — что?

Надзирательница подняла вверх идеально ровные дуги бровей.

— Такой маленький карманный ножичек, что же еще? Тот, что хранится у тебя в пакете с салфетками. — Надзирательница заложила руки за спину. — Ножик-то детский какой-то. Он у тебя, наверное, давно. — Она подняла руку и осмотрела свои ногти. — Видимо, эта вещица очень дорога тебе.

У Кейт от удивления вытянулось лицо.

— Откуда вы знаете? — осторожно спросила она. Кейт ничего не удавалось прочитать в ее взгляде. Тон надзирательницы мог показаться игривым, но вряд ли она шутила.

— Работа у меня такая — знать, а откуда — догадайся сама.

Кейт задумалась.

— И давно вы узнали про нож?

— Давно.

Кейт потеряла дар речи.

— Не волнуйся, о твоей маленькой тайне никто, кроме меня, не знает, — многозначительно сказала она.

Кейт никогда прежде не слышала такой мягкости и женственности в ее голосе.

— Вряд ли кому это понравится, — продолжала надзиратель. — Тебя могут перевести в другой отряд. А тебе ведь этого вовсе не хочется. Тем более теперь. Когда все так удачно складывается.

Кейт ощутила подкатившую слезу и незаметно смахнула ее концом ручки.

— Такой пустяковый крошечный ножичек. — Она играла с ней как кошка с мышкой. — А сколькими проблемами может обернуться. — Она взглянула на часы. — Пора возвращаться на пост. Даю тебе время на раздумье.

— Раздумье? О чем?

Кемвелл загадочно улыбнулась.

— Не нужно прикидываться дурочкой.

Маленькая комнатка, казалось, насквозь пропиталась ароматом ее духов. Они были слишком дорогими, чтобы Кейт могла их узнать.

— До скорой встречи, — сказала она.

После ее ухода Кейт долго не могла сдвинуться с места. Офицерша не выходила у нее из головы: широкое обручальное кольцо на безымянном пальце, кружевной бюстгальтер из-под полупрозрачной белой форменной блузы, тонкий женский запах. Упругое натренированное тело, холодный пристальный взгляд серых глаз.

Бунуку! Будь начеку! Опасность! Неужели это и есть то, о чем ее предупреждали? Ерунда, напрасное беспокойство. Эта проблема разрешима. Можно, к примеру, пойти к мистеру Джерроу и рассказать ему все начистоту. Но при этом нужно кое-что учесть. Ей, возможно, удастся нейтрализовать угрозу, если ей поверят, но в таком случае непременно всплывет факт сокрытия запрещенного к хранению предмета.

Нелегально хранимый ножик был и в самом деле дорог ей. Частью оттого, что обладание подобным предметом было строго запрещено в колонии, частью оттого, что он был ее единственным постоянным спутником на протяжении многих лет. Другие личные вещи ломались или терялись, нож же неизменно оставался с нею. Он служил ей утешением. Он мог бы стать при необходимости, правда, с большой натяжкой, орудием защиты. Он всегда был под рукой, и сознание этого давало Кейт уверенность, хотя она заранее знала, что никогда не воспользуется им.

С появлением дежурного офицера состояние душевного покоя улетучилось как не бывало. Кейт сглотнула слезы. Нужно действовать. Ни в коем случае нельзя допустить отношений с этой женщиной.

Кейт была продуктом тюремной системы, ее взгляды и психика сформировались в условиях ограниченной свободы. Она сознательно подавляла свои сексуальные потребности, для нее не существовало другого выбора. Что касается близких отношений с женщиной, она не ставила вопрос — правильно это или неправильно, любовь это или не любовь. Кемвелл была эффектна и самоуверенна. Став ее любовницей, Кейт обрела бы в ее лице могущественного покровителя. С другой стороны, такие отношения всегда сопряжены с риском шантажа или разоблачения или, что хуже, риском потерять голову. Нет, она не враг сама себе. Мало ли таких девочек, которые, едва выйдя на свободу, совершали новые преступления с единственной целью — вернуться к своей возлюбленной? Сплошь и рядом.

Кейт правильно делала, что, начиная с двенадцати лет, внутренне противилась возникновению малейшей привязанности. Любовь — самое опасное чувство на свете, и она больше не желала искушать судьбу. Впервые за четырнадцать лет она не на шутку испугалась. Разговор с мистером Джерроу на прошлой неделе пробудил в ней утраченное много лет назад стремление к свободе. Не будет она подвергать себя риску.

Знала бы Кемвелл, о чем думает Кейт. Она делала ставку на то, что Кейт берегла свое маленькое сокровище, и надеялась ловко сыграть на этом. Еще посмотрим, чья возьмет.

Кейт дотянулась рукой до тумбочки и достала пакет с салфетками. Вынув нож, она в последний раз ощутила на ладони его прохладную ровную поверхность. Кейт не желала расстаться с ним не потому, что он пробуждал в ней счастливые воспоминания — никаких счастливых воспоминаний с ним связано не было; она дорожила им потому, что этот нож — все, что осталось от прежней жизни, единственная связь с детством.

Она помнила, как держала ножик, крепко зажав его в руке, в то время как дома бушевали семейные скандалы. Она всегда воспринимала всерьез взаимные угрозы родителей и всегда знала, что настанет утро — и все закончится, дом опустеет. Но с ним она чувствовала себя спокойнее, она верила, что в случае необходимости сумеет защитить и себя, и сестру.

Ох уж эти ночи, наполненные криками, светом, звоном бьющейся посуды. Пронзительный визг матери, грохот и — о нет, только не это! — яростное нарастание взаимных упреков, стремительно переходящее в драку.

Она всему виной. Только она. Это из-за нее отец всегда раздражен, а мама так удручена. Ей следовало бы вести себя получше, причесываться хоть иногда, опрятней выглядеть. Брала бы пример с сестры — правильные линеечки, красные отметки. Молодец! Умница!

Входная дверь хлопает с такой силой, что подпрыгивает кровать и звенит посуда. Она просыпается, что-то шепчет; что, что такое, почему ты плачешь? Сама плачет, то ли во сне, то ли наяву. Что случилось? Я боюсь. Иди ко мне, моя девочка, прижмись ко мне, тебе станет тепло, ты спокойно уснешь. Моя сестренка. Моя любимая малышка.

На кровати у нее валялся старый излохмаченный журнал «Белла», зачитанный до дыр. Она открыла разворот и надежно приклеила скотчем ножик — рядом с фотографией первой жены Рода Стюарта, которая в своем интервью жаловалась на неудачные имплантаты молочных желез.

Быстрым движением, не оставляя себе времени на сожаления, она открыла закрашенную мутно-серым узкую вертикальную форточку. Свернув журнал трубочкой, она постаралась закинуть его как можно дальше. За окном лил дождь, но это даже к лучшему. Журнал будет валяться на дворе, в проходе между блоками, вместе с остальным мусором, выбрасываемым из окон, — недоеденной пищей, использованными тампонами, чайными пакетиками — до тех пор, пока всю эту кучу в очередной раз не разберут и не свезут на помойку.

Кейт закрыла окно и снова села за письменный стол. Главное для нее теперь, когда ждать осталось совсем немного, — быть начеку. Теперь у нее остался всего лишь один секрет.

Кейт положила распечатанный пакет с салфетками на видное место, там где надзирательница сразу его найдет. Глубоко вздохнула и попыталась снова сосредоточиться на работе. Но память снова и снова воскрешала в ее сознании заплаканные лица двух маленьких девочек.

Нуни как-то рассказывала, что на закладном камне фундамента тюрьмы Холлоуэй начертаны слова: «Да защитит Господь город Лондон и сделает его местом, наводящим вечный ужас на злодеев».

Если она «злодейка», это место должно наводить на нее ужас. Но чаша сия скоро будет испита до дна. Недолго осталось. Совсем немного.

Возможно, с наступлением утра она окончательно поверит в это. Ночью, когда здесь учиняются самые жестокие расправы, поверить в это непросто.

Кейт ощутила, как к ее горлу подступили слезы.