Окруженный неминуемыми опасностями там, куда не отваживался забраться до него ни один европеец, живя “под крышей фанатичного князька, у которого с языка не сходило слово “смерть”, среди народа, ненавидящего иностранцев”, британский исследователь Ричард Фрэнсис Бёртон вполне мог бы довольствоваться единственной задачей – остаться в живых. Эмир, о котором шла речь, был абсолютным монархом Харэра – города на холме в Сомали (ныне – Хараре в Эфиопии), о котором раньше почти нигде не знали. Но в середине XIX века Харэр прославился не только как легендарный центр исламской учености, но и, подобно самой Мекке (где Бёртон уже побывал годом ранее, переодевшись афганским странником), как город, запретный для гяуров.

Харар был идеальным местом для европейца, мечтавшего раскрыть тайны Востока, – так Бёртон думал об Африке, хотя, строго говоря, ее и нельзя отнести к Востоку. Бёртон прибыл туда в 1854 году после долгого и полного опасностей похода по пустыням Восточной Африки. Почти весь путь он проделал, притворяясь арабом по имени Хаджи Мирза Абдулла, однако его все больше мучили опасения, что светлый цвет кожи выдаст его обман, и потому, оказавшись перед эмиром Харэрским, он сознался, что он британский солдат и явился “узреть свет очей Его Высочества”. А затем по привычке, свойственной этому человеку, пережившему множество грозивших смертью приключений, по мере того как протекала неделя за неделей его фактического заточения в Харэре, он не только описывал в дневниках, но и испытывал на себе чары местных женщин.

“На груди у них вытатуированы звезды, – писал Бёртон о рабынях, которые были захвачены, по-видимому, в войнах с галла, одним из самых многочисленных народов в Сомали, и с которыми он развлекался. – Брови дорисованы в длину, глаза обведены краской, ладони и ступни выкрашены хной”. Бёртон поступал с девушками галла так же, как с многими другими женщинами, которых встречал в самых разных краях, куда его заносили странствия. Прежде всего, он спал с ними – в этом можно почти не сомневаться. Но Бёртону, великолепному активному наблюдателю, этого было мало, и он описывал их во всех анатомических подробностях, в духе тех ренессансных путешественников, что живописали сказочные чудеса Востока, он тщательно описывал их странные и экзотические обычаи. В случае девушек галла это была особая эротическая техника, которую он наблюдал и в других частях Восточной Африки, особенно в Египте: речь шла о приеме, который он позже упомянул в сноске к своему переводу “Тысячи и одной ночи” и при котором “пускается в ход влагалищная мышца-сжиматель – сфинктер, которым особенно славятся абиссинские женщины”. При такой технике партнерша, называемая каббаза, что по-арабски значит “держательница”, “садится на мужчину верхом и вызывает любовный оргазм не сладострастными телодвижениями и изгибами, а тем, что сжимает и разжимает круговую мышцу влагалища, обхватывающую мужской член”. Это умение доступно любой женщине, но не все пускают его в ход. Арабские работорговцы щедро раскошеливаются на женщин, владеющих этим приемом.

Примечательно, что человек, путешествовавший по таким местам, где его соплеменникам вроде бы вообще запрещалось находиться, и не имевший возможности уехать без согласия правителя, тем не менее проводил томные послеполуденные часы в обществе местных “куртизанок”. Как доказал двумя с половиной веками ранее опыт Лодовико Вартемы, такова привилегия, которую предоставлял пленным чужеземцам из далеких стран лишь Восток. Разумеется, сексуальные исследования Бёртона составляли лишь малую часть его более обширных исследований. Он был человеком, который, выступая на протяжении многих лет первооткрывателем и агентом британского колониализма, поглощал целые миры и создавал поразительно подробные и объемистые донесения практически обо всем увиденном – от Синда (провинции сегодняшнего Пакистана) и Танганьики до Солт-Лейк-Сити. Эти его донесения охватывали местную историю, флору и фауну, физическую и нравственную характеристику попавшихся по пути народов, включая их историю, заболевания, архитектуру, кухню, военные укрепления, обычаи, религиозные верования, сватовство, брачные обычаи и многое другое. Ни одна деталь не казалась ему недостойной внимания, и он никогда не упускал случая выказать свою безграничную ученость. “Хиг арабы называют “салаб”, из его длинных жестких волокон они изготавливают веревки, – сообщал он в примечании к своей книге “Первые шаги по Восточной Африке”, представлявшей собой отчет о харарской экспедиции. – Влажные участки земли у подножья холмов, поросшие кустиками этого растения, – излюбленные места обитания песчаных антилоп, куропаток и прочей дичи”. Несмотря на свою эрудицию и хорошее знакомство с поэзией и философией Востока, Бёртон порой выказывает предрассудки, типичные для Британской империи XIX века. По сегодняшним меркам особенно категоричными кажутся некоторые его характеристики жителей Африки и Ближнего Востока. “Могу заметить, что понятия “совесть” в Восточной Африке не существует, а о “раскаянии” говорят лишь тогда, когда жалеют об упущенной возможности совершить смертельное преступление, – писал он в своем отчете о харарской экспедиции. – Характер у ээса [бедуинское племя, которое Бёртон наблюдал в Сомали] детский и послушный, они хитрые и недалекие в суждениях, добрые и непостоянные, добродушные и вспыльчивые, сердечные и бесчестные, славятся своей жестокостью и коварством… Разбойник у них уважаемый человек, убийца – герой (и чем более зверское убийство совершается среди ночи, тем лучше). Честь состоит в человекоубийстве: бедуины подобны гиенам, им нельзя доверять, они в любой миг готовы к кровопролитию. Славой у них почитается причинение всяческого вреда”.

Позднее, когда Бёртон уже испытывал горечь и разочарование, когда его осаждали враги и преследовали карьерные неудачи (он не мог продвинуться дальше капитанского чина в армии и выше младшего консула на дипломатическом поприще), он написал такой трактат о евреях, который привел бы в восторг Адольфа Гитлера.

В фокусе пристального внимания Бёртона всегда находились женщины, которые ему встречались. В его произведениях содержится множество сокровенных подробностей, понятных лишь посвященным, – например, что йеменки смеются над сомалийками из-за их полных бедер, а сомалийки в свою очередь сравнивают “тощие ляжки соседок с лапами головастиков или лягушат”. Он отмечал, что в Сомали мало “шлюх”, но что “из-за бездеятельности мужей” сомалийки предпочитают “заводить шашни с иностранцами, следуя известной арабской пословице: “К новому гостю прикованы все взоры”. А, как заметил один из биографов Бёртона, “кто, как не Бёртон, был таким “новым гостем”?”

И это еще не все, если взять, для примера, все те же “Первые шаги по Восточной Африке” – лишь одну из сорока с лишним книг, написанных Бёртоном. Он сообщал читателям, что “сомалийцы знают лишь один способ заниматься любовью”, а именно лежа на боку: женщина слева, мужчина справа. Еще он очень дотошен и обстоятелен в описании инфибуляции – “этого варварского метода сохранения девственности и целомудрия”, который практиковался в большинстве восточноафриканских племен. Метод заключался в “зашивании половых губ девушки либо кожаным шнурком, либо – чаще всего – конским волосом”. Бёртон, наверняка черпавший свои сведения из реальной жизни, знал и про способы, какими женщины выходили из положения: “Те, кто боится неверности жены, перед отъездом зашивают ей промежность, но женщина, имеющая намерение нарушить верность, запросто разрывает шов, а потом, утолив свои желания, снова зашивает все как было”. Такие подробности сопровождаются огульным обобщением: “Век прекрасного пола в Восточной Африке длится дольше, чем в Индии и Аравии, однако в тридцать лет женские чары уже на исходе, а с приходом старости женщины не избегают чудовищного восточного одряхления”.

Бёртон во многом вторил рассказам более ранних путешественников по Востоку, от Марко Поло до Лодовико. Подобно своим предшественникам, он описывал мир, полный чудес и жестокости, с той лишь разницей, что писал о народах, живших не так далеко от Европы, о народах, которых колонизаторы называли или еще только собирались назвать “туземными”. И это наделяет некоторые, наиболее яркие из его описаний такой правдивостью, что от нее читателя пробирает дрожь. Бёртон был бесстрашным собирателем информации, жадным и неутомимым искателем объективных знаний, и если временами ему не удавалось добиться объективности, то он этой целью все-таки задавался. “Я уже позабыл столько, сколько многие арабисты успели лишь выучить”, – написал он однажды.

А еще Бёртон был беспощаден в своих выводах, хотя ему многое нравилось в этом непохожем на Запад мире, особенно когда речь шла о тех элементах чувственности, которых досадным (по его мнению) образом недоставало в Европе. Он приходил в лирическое настроение в Египте, где открыл для себя арабское понятие кайфа, в котором, по представлению Бёртона, заключалась самая суть различий между Востоком и Западом. Это “смакование животного существования, пассивное наслаждение чистым ощущением, приятная истома, мечтательный покой, строительство воздушных замков, которые в Азии заменяют энергичную, напряженную, страстную жизнь Европы”. Обратной стороной этого восхитительного кошачьего гедонизма выступает непроизвольная, бездумная азиатская жестокость, которую Бёртон описывал с дотошными подробностями. В глазах Бёртона Азия была чуждой, отдельной и обособленной культурной территорией, и для ее освоения требовались наблюдения и опыт, а не фанатизм и шаблонное мышление.

Он рассказал своему командиру в Синде, Чарльзу Нэпиру, о нескольких местных жителях, которые согласились, чтобы их казнили вместо осужденных богатых убийц. Они сделали это, докладывал Бёртон, в обмен на сытную предсмертную кормежку и денежную выплату их прозябающим в нищете семьям. Он знал мужчин, которые отрубали головы своим дочерям и сестрам по подозрению в супружеской измене. В знаменитом донесении Нэпиру, составленном в 1845 году, он описывал бордели, где клиентам предлагались услуги мальчиков и евнухов. Будучи единственным офицером в британском лагере, говорившим на местном языке, Бёртон получил задание заглянуть в эти бордели, так как Нэпир опасался, не окажут ли они развращающего влияния на его солдат. Переодевшись местным, Бёртон “скоротал не один вечер в городишке” (имеется в виду недавно основанный город Карачи) и узнал, что там действуют три подобных борделя и что в них мальчики ценятся гораздо выше евнухов. “Мошонку неизувеченного мальчика можно использовать как своего рода уздечку для управления движениями этого животного”, – пояснял он. Бёртона не ужасала проституция, скорее наоборот, зато его ужасало рабство. Работорговля оставалась довольно заметным и весьма прибыльным делом в Восточной Африке, занимались ею в основном арабские торговцы, и был широко распространен обычай калечить рабов неописуемо жестоким образом. Для Бёртона характерно увлечение сочными, наглядными и порой ужасающими деталями. Путешественник вроде Флобера, просто проезжавший мимо, мог бы лишь отметить присутствие работорговцев. Однажды во время пребывания в Египте Флобер даже описал сцену в Асьюте, столице Верхнего Нила, где рабский караван сделал “вынужденный привал, которым пользуются джеллабы (работорговцы), чтобы изувечить молодых негров, готовя их к службе в гареме”. Но если рассказ Флобера – всего лишь торопливые и поверхностные заметки досужего туриста, то Бёртон, профессиональный путешественник и антрополог, поведал об этой процедуре во всех омерзительных подробностях. В одном из примечаний, которые он собрал в компендиум, посвященный сексуальным обычаям, и опубликовал в качестве приложения к своему переводу “Тысячи и одной ночи”, Бёртон приводит дотошное описание хирургической операции, которой подвергают мальчиков и молодых мужчин, кастрируя их для работы евнухами в восточных гаремах: “Половые органы отсекают одним ударом бритвы, затем в уретру вставляют трубку (оловянную или деревянную), рану прижигают кипящим маслом, а затем пациента помещают в свежую навозную кучу. Его кормят одним молоком, и если он еще не достиг половой зрелости, то, скорее всего, он выживет”.

Иными словами, Бёртон отнюдь не был каким-нибудь мечтательным романтиком, настолько влюбленным во все неевропейское, чтобы в упор не замечать многих мрачных и диких сторон неевропейской жизни. Об этих темных сторонах никогда не следует забывать. Богатый сексуальными возможностями мир Востока во многом питался – и до сих пор питается – эксплуатацией и несправедливостью, и Бёртон, в отличие от сегодняшних “секс-туристов”, прекрасно сознавал этот факт, хотя и сам не упускал возможностей. По сравнению с ним даже такой его современник, как Флобер, кажется наивным любителем путешествий, не понимающим, как на самом деле устроен мир, который предоставляет ему удовольствия.

Фигура Бёртона важна не потому, что он вовсю наслаждался доступным сексом в Африке и Азии. Он был далеко не единственным англичанином, который посещал в Синде лал-базары, то есть местные “кварталы красных фонарей” (лал на хинди означает “красный”), вступал в связи с разными биби, как называли любовниц из числа индианок (биби на хинди означает “порядочная женщина”) или развлекался с девушками-африканками с кожей “темно-орехового цвета” и “идеально симметричными руками и ногами”. Все это испытали и многие британцы и путешественники из других европейских стран. Если Флобер сознавался в особом пристрастии к экзотическому сексу в частной переписке, то Бёртон стал главным сторонником идеи превосходства экзотического секса. Это была единственная сфера жизни, где, по мнению Бёртона, Восток неизмеримо превосходил Запад, и вагинальный атлетизм девушек-рабынь народа галла был лишь одним из множества примеров этого превосходства, которые он приводил в своих обширных литературных трудах.

Бёртон считал, что в Индии, на Ближнем Востоке и в Африке живут настоящие мастера секса и культ любви стоит там неизмеримо выше того низкого, неудовлетворительного уровня, над которым не поднимается фригидная христианская Европа. Восток был местом, где смешивалось эротическое и поэтическое и где, лишившись налета аморальности, секс становился областью суждения и оценки знатоков, предметом ученого культивирования. Бёртон провел на Востоке много лет, и его непрестанное изучение сексуальных обычаев состояло в равной мере из личной постельной практики и серьезных научных наблюдений. “У него возникло убеждение – возможно, подтверждавшееся благодаря прошлым личным неудачам или благодаря знакомству с огромным разнообразием услуг на сексуальном рынке, – что на Востоке накоплен колоссальный опыт, от которого Запад, и в особенности Англия, глупейшим образом отгораживается, возводя целые плотины ложной скромности и стыдливости”, – писала фон Броуди в своей биографии Бёртона. Бёртон принадлежал к тому немногочисленному авангарду в Британии, представители которого стремились освободить Запад от сексуального самоограничения. Бёртон и его единомышленники подвергались серьезному риску, поскольку за публикацию откровенных текстов сексуального характера – вроде тех, что они переводили и издавали, – законы викторианской Англии карали длительными сроками тюремного заключения. Выступая поборником восточной сексуальности, Бёртон стал в каком-то смысле предтечей той сексуальной революции, которой предстояло спустя много десятилетий захлестнуть Европу и Соединенные Штаты и которая отчасти черпала вдохновение в эротических ритуалах Востока – как действительно существовавших, так и вымышленных.

Бёртон родился в Англии в 1821 году, но его отец, отставной офицер британской армии из Ирландии, вскоре увез семью в континентальную Европу, и там дети – Ричард, его брат и сестра – получали в основном домашнее образование. Он в раннем возрасте овладел несколькими европейскими языками и, возможно, выучил даже цыганский язык, когда у него (по слухам) была связь с девушкой из Румынии. Потом он учился в Оксфордском университете, где начал изучать арабский (который продолжал совершенствовать всю жизнь), но оттуда его исключили за дуэль с другим студентом, насмехавшимся над “армейскими” усами Бёртона. Это обстоятельство побудило его купить себе чин в армии Ост-Индской компании и отправиться в Индию, тем самым положив начало своей необыкновенной карьере солдата, агента разведки, шпиона, исследователя-первооткрывателя, лингвиста, писателя и переводчика. Перечень его достижений просто поразителен. Одно из первых достижений – путешествие в Мекку и написанный им яркий отчет об этой поездке – прославило его на всю Англию.

Вскоре после этого он предпринял экспедицию в Харэр и часть путешествия проделал вместе с Джоном Хеннингом Спиком, почти столь же знаменитым исследователем, который в позднейшие годы сделался заклятым врагом Бёртона. За харарской экспедицией последовала самая прославленная из всех экспедиций Бёртона: он отправился на поиски истоков Нила, причем тоже в компании Спика. Главной цели эта экспедиция так и не достигла, зато привела к открытию сразу двух африканских озер – Танганьики и Виктории. Бёртон написал книгу об этом путешествии – “Озерные области Центральной Африки: зарисовки первопроходца”, и ее одной было бы вполне достаточно, чтобы принести ему славу одного из величайших географов и антропологов в истории.

В более поздние годы Бёртон, владевший, как о нем рассказывали, двадцатью девятью языками, выполнил полный, без купюр, перевод сборника сказок, обычно называемого по-английски “Арабскими ночами”, заглавие которого он перевел как “Книга тысячи и одной ночи”, и сопроводил его подробными примечаниями и большим приложением, куда вошло множество сведений, собранных Бёртоном за долгие годы. Еще он перевел два индийских руководства по искусству любви, впоследствии ставших наиболее читаемыми, – “Кама-Шастру” (известную также под названием “Ананга-Ранга”) и “Камасутру”. Вступив, казалось бы, в разительное противоречие с собственными жизненными предпочтениями, он женился на английской аристократке и набожной католичке по имени Изабель Эранделл; по-видимому, это была единственная белая женщина, с которой его связывали близкие отношения. Впоследствии она написала полную восхищения биографию мужа, но она же сожгла огромное множество его дневников и писем – как полагают, ввиду их эротического непристойного содержания.

В результате биографам Бёртона приходилось читать между строк опубликованных Бёртоном книг, чтобы составить представление о нем как о человеке с огромным сексуальным аппетитом. Например, в начале экспедиции в Мекку он сделал остановку в Александрии (где пробыл около месяца) и записал в своем “Личном повествовании о паломничестве в Медину и Мекку”, что воспользовался “случаем увидеть “Аль-наль”, пчелиный танец… потому что пройдет еще не один месяц, прежде чем я снова смогу насладиться столь приятным зрелищем”. И на основании этой короткой записи делается вывод, что Бёртон, должно быть, уделил часть времени посещению проституток, как он делал, похоже, повсюду, куда его заносило, – и такое предположение выглядит довольно правдоподобным. Флобер тоже писал об этом пчелином танце, и из его рассказов становится ясным, что сам танец служил предварительным ритуалом к любовному акту. Позже в книге о цыганах – а большинство плясуний, исполнявших пчелиный танец, были цыганками – Бёртон называл этих танцовщиц “искуснейшими соблазнительницами, чья красота делает их опасными”.

И жизнь Бёртона, и его брак, как и бросающееся в глаза противоречие между ними, во многом проливают свет на сложности викторианской жизни и в этом смысле служат иллюстрацией той атмосферы, против которой выступали Бёртон и его единомышленники, публиковавшие индийские учебники любви.

Бёртон вышел на сцену в эпоху зарождавшейся гегемонии буржуазии, в ту пору, когда сколачивали большие состояния люди динамичные, самоуверенные, богатые и лелеявшие имперские амбиции. Их называли князьями купечества или капитанами промышленности: такие “титулы” указывали на их статус новой аристократии в европейском обществе. Однако, как писал историк Питер Гэй, основная масса нового сословия отнюдь не блистала величием. Ее представители были “буржуазными пролетариями”, мелкими купцами, конторскими служащими и прочими “белыми воротничками”, занимавшими довольно шаткое финансовое и социальное положение. Они нисколько не претендовали на аристократический статус, однако мечтали о респектабельности. “Именно потому, что большинство из них теснилось вокруг нижних ступеней пирамиды, они так отчаянно силились придерживаться мещанской морали и вести мещанский стиль жизни”, – писал Гэй. Респектабельность – вот один из критериев, позволявших отличить этих мещан, или представителей “среднего класса”, от пролетариата, от которого они страстно желали отличаться, – и уж тем более от окружавшей их городской бедноты. Главным отличительным признаком этой самой респектабельности являлось то суровое, ретроградное отношение к сексуальности, которое за многие десятилетия сделалось характерной приметой викторианского общества. Как сформулировал Гэй, оно складывалось из трех элементов: “нарочитая пристойность, усердная самоцензура и озабоченность безупречной нравственностью”.

На самом деле буржуазия, возможно, и не была столь уж одержима чопорной благопристойностью, как мы себе рисуем. И все же в силу экономической необходимости буржуа должны были одобрять сексуальную воздержанность. Действительно, необузданное стремление к сексуальному удовлетворению виделось им признаком пролетарской вульгарности. “Половой акт считался темным делом, – писал один историк о взглядах английского среднего класса, – и хорошо воспитанным мужчинам и женщинам не полагалось испытывать сексуальных желаний”. Некий доктор Джеймс Коупленд, автор популярного “Справочника практической медицины”, предостерегал от “поллюций”, вызываемых “рукоблудием”, как он выражался, то есть мастурбацией, называя в числе возможных последствий сокращение срока жизни. Уильям Эктон, другой врач и, пожалуй, самый известный авторитет викторианской эпохи в вопросах пола, высказывался ясно и бескомпромиссно. Мастурбация, писал он, делает тело “чахлым и слабым”, мышцы становятся “вялыми”, лицо – “болезненным, землистым или покрывается пятнами угрей”, а умственная деятельность “ослабляется и замедляется”.

Если отвлечься от данной частности, то, по мнению Эктона, удовлетворение сексуальных потребностей вне брака “пагубно”. Оно ведет к “дому смерти”. Молодым людям необходимо внушить, что “любое половое излишество есть абсолютное зло”, и не только из-за опасности заразиться сифилисом, этим повсеместным бичом викторианской эпохи, но и (что более предсказуемо) из-за того, что оно подтачивает жизненные силы, которые, по мнению ученых-викторианцев, можно, напротив, сберечь, если удерживать семенную жидкость. В своих “ультравикторианских” исследованиях Эктон пропагандировал мнение, что женщины вовсе не получают удовольствия от секса или что им не следует этого делать ради их же душевного и физического здоровья. Этот сведущий ученый муж (да, как ни парадоксально, в ту пору Эктон славился своим научным подходом, открытостью мышления и либеральными взглядами) считал, что “потакания излишним желаниям” приводят к раку матки и к безумию. Многие “лучшие матери, жены и домохозяйки, – писал он в своем важнейшем труде “Функции и расстройства репродуктивных органов”, – не испытывают особого сексуального влечения или не помышляют о нем. Любовь к семье, к детям и к домашним обязанностям – вот и все страсти, которые им известны. Как правило, скромная женщина редко стремится к удовлетворению собственных сексуальных потребностей. Она подчиняется желаниям мужа, но прежде всего для его удовлетворения, и если бы не материнский инстинкт, то она предпочла бы вовсе уклониться от его объятий”.

Нет никакой возможности узнать, действительно ли женщины из среднего класса в викторианскую эпоху относились к сексу именно так, как полагал Эктон, однако если не закрывать глаза на реальность сексуального удовольствия, то можно смело утверждать: поведение многих людей никак не согласовывалось с описаниями доктора Эктона. Дело в том, что в викторианском обществе пышно расцветала проституция, а состоятельные мужчины гордо хвастались друг перед другом любовницами-содержанками, которые выступали живыми атрибутами их материального преуспевания. Кроме того, существовала детская проституция (причем предлагались услуги детей обоего пола), несмотря на все старания благотворительных обществ искоренить это явление. “В середине века, – писал историк Рональд Хайам, – количество борделей в Лондоне почти наверняка превышало количество школ и приютов, вместе взятых”. Аристократия в ту пору держалась точно таких же взглядов на любовные связи и супружеские измены, как и всегда (вплоть до нынешнего дня). Рабочий класс жил разгульно, распутничал и пьянствовал. В государственных школах старшие, более сильные ученики хладнокровно насиловали младших, более слабых. Хотя порнография оставалась нелегальной, раздобыть ее было нетрудно, как в наши дни – нелегальные наркотики. Генеральный прокурор середины века лорд Кэмпбелл, который дал определение непристойности, куда попало все “оскорбляющее скромность или приличия, выражающее или подразумевающее непристойные или развратные идеи или вредящее целомудрию распутными, похотливыми образами”, позаботился о создании законов против порнографии. И тем не менее она просачивалась в Англию – в основном из Франции, несмотря на то что Общество борьбы с пороками провело кампанию за наложение запрета на сочинения вроде книг Рабле, а один известный издатель угодил на год в тюрьму за публикацию английского перевода романа Эмиля Золя “Земля”. А вокруг расстилалось безбрежное заговорщическое молчание: никто не затрагивал щекотливую тему, если не считать самых чопорных, в духе доктора Эктона, рассуждений о сексе и сексуальности.

Однако распространенность проституции и порнографии указывает на то, что викторианское общество было сложным и – особенно в последней трети XIX века – переживало переходное состояние в сексуальной сфере. “Мы совершили бы грубую ошибку в суждении о буржуазном опыте, если бы решили, что если буржуа XIX века не говорили о чем-либо вслух, то они не знали об этом, не занимались этим и не получали от этого удовольствия”, – писал Гэй. Самому доктору Эктону следует воздать должное за то, что он открыл для публичного обсуждения вопросы пола, ранее окружавшиеся заговорщическим молчанием викторианцев, и в частности привлек общественное внимание к проституции. Относясь к ней отрицательно, он тем не менее считал это явление неизбежным, а потому требующим особых законов. Он посвятил проституции научный справочник, благодаря чему в 1860-е были приняты три закона о заразных болезнях, уподобившие проституцию военным лагерям в Англии: проституток требовалось регулярно подвергать медицинскому осмотру и в случае заражения принудительно помещать в больницы для лечения. В 1897 году эти законы распространились и на Индию. Хотя можно счесть Эктона несносным ханжой, если почитать его рассуждения о женской сексуальности, в действительности он был либеральным активистом и признавал, например, и “непроходимую тупость, которая закрывает глаза на всем известное зло”, и право женщины “торговать своим телом”, если она считает это нужным.

И тут-то на сцену выходит восточная сексуальность – отчасти благодаря Ричарду Бёртону, его переводам индийских учебников любви, объемистому “Заключительному очерку” к “Тысяче и одной ночи” и многим другим текстам: информацию сексуального характера он часто приводит в длинных ученых примечаниях. Не подвергшийся цензурным сокращениям перевод “Тысячи и одной ночи” был выпущен в 1880-е в виде шестнадцати томов, двумя изданиями с ограниченным тиражом. То есть Бёртон принадлежал к тому освободительному движению сексуально-культурного характера, которое за столетие до возникновения другого, столь же примечательного движения, обращалось за примерами к Востоку, чтобы продемонстрировать скованность Запада запретами, враждебными жизни и ее радостям. Возникали настроения, которые Гэй назвал “буржуазофобией” – ненавистью к буржуазии со всеми приписываемыми ей грехами: ханжеством, вульгарностью, лицемерием и сентиментальностью, с добровольным невежеством в вопросах пола и подавлением желаний. Флобер, пожалуй, был самым ядовитым из всех “буржуазофобов”, и его поведение во время поездки в Египет, как и приземленные, откровенные письма, которые он писал оттуда, говорит о том, что он сознательно избрал альтернативный сексуальный стиль жизни (хотя в те времена само это выражение, “стиль жизни”, еще не вошло в обиход). Флоберу хотелось вести себя по-другому, не по-мещански, и, употребляя в разговоре с друзьями непристойные или грубые слова, толкуя о “членах”, “шлюхах”, “промежностях” и “нубийских девушках, у которых с шеи до бедер свешивались ожерелья из золотых пиастров”, он тем самым принимал их в свой антибуржуазный “клуб”. То, что “ненависть к буржуазии – начало добродетели”, является “аксиомой”, – писал Флобер Жорж Санд. Бёртон, вероятно, не известный Флоберу (который до выхода в свет “Госпожи Бовари” совершенно точно не был известен Бёртону), высказывал поразительно похожее суждение: “Предвкушение книги, которая вызовет у публики мурашки, действует весьма бодряще”.

Сексуальные похождения Флобера в Египте были исключительным эпизодом его биографии и больше не повторялись. Бёртон же, напротив, был поглощен восточной сексуальностью на протяжении всей жизни. Безусловно, такому увлечению поддавалось меньшинство западных мужчин, для подавляющего большинства предметом влюбленности и сексуального влечения оставались западные женщины, с ними они завязывали романы и заключали браки. Однако Бёртон отчасти предвосхитил ту более эпоху, когда смешение цивилизаций стало обычным делом и у некоторых мужчин появился настоящий культ азиатских женщин, которые казались им от природы более чувственными, менее скованными, более пылкими, стройными, благоухающими, по-кошачьему грациозными и томными, менее подверженными соревновательному духу, менее категоричными в требовании абсолютной верности и, по некоторым или по всем этим причинам, более привлекательными, чем европеоидные. Именно это чувствовал Бёртон. Культ азиатской женщины среди западных мужчин, превознесение ее эротических качеств не были придуманы Бёртоном, зато получили подкрепление благодаря его сочинениям и его опыту. С самого начала жизни в Индии и он, и другие превозносили достоинства биби по сравнению с белой женщиной, какой она была на родине, потому что биби причиняла меньше хлопот и была искуснее в постели. Не кто иной, как англиканский епископ Калькутты Реджинальд Хибер, сознавался, что ему бывает трудно отвести взгляд от местных бенгальских женщин, когда на рассвете те купаются в реке, и признавал, что “темно-бронзовый оттенок их кожи намного приятнее и естественнее для человеческих глаз, нежели бледная кожа европейцев”. Рассуждая под несколько иным углом, первый виконт Гарнет Вулзли, полевой маршал британской армии, рассказывал, что сожительствовал с “восточной принцессой”, которая исполняла “все обязанности жены, при этом не доставляя никаких хлопот”, и заявлял, что не намерен жениться на “какой-нибудь стерве” в Европе, разве только на богатой наследнице.

За семь лет у Бёртона в Индии было три важные любовные связи, все с местными женщинами. И, учитывая его дальнейшую деятельность, понятно, что по сравнению с ними европейские женщины казались ему бесцветными и в буквальном, и в переносном смысле. Описанные Флобером встречи с извивающимися, умащенными маслом, надушенными танцовщицами-блудницами как бы подразумевали, что по сравнению с ними женщины в родной стране – скучные и пресные партнерши. Флобер, в отличие от Бёртона, никогда явно этого не утверждал, однако и не слал Буйе длинных, подробных писем о своих встречах с парижскими проститутками. В глазах Бёртона и других англичан, побывавших в Индии или на Цейлоне, Восток был неким хранилищем мудрости и – как предположил Бёртон в связи с девушками галла – такого мастерства, отсутствие которого на Западе приводило к явлениям более серьезным, чем просто упущенные возможности, а именно к фригидности, неудовлетворенности, неспособности жить полной жизнью.

Пытаясь проломить крепкий лед викторианской морали, Бёртон сделался естественным партнером группы англичан, в основном состоятельных и богемных, – эстетов, порнографов и поклонников маркиза де Сада, которые при иных обстоятельствах, вероятно, не имели бы ничего общего с этим бесшабашным первооткрывателем и агентом британского империализма. В 1853 году Бёртон, готовясь к тайной экспедиции в Мекку, встретил в Египте молодого человека по имени Фред Хэнки. Хэнки был, по выражению одного историка, “отъявленным распутником” и проводил большую часть времени в Париже, коллекционируя порнографию и поставляя коллекции эротических материалов богатым англичанам. В письме секретарю Королевского географического общества Бёртон далеко не голословно свидетельствовал о том, что итальянцы устраивали в Египте оргии, и называл дом, где жил, “средоточием порока, которое показывает, на что способен Каир, и посрамляет самые “Арабские ночи”.

Спустя годы, когда Бёртон уже вернулся в Лондон и женился на Изабель Эранделл, одним из его ближайших друзей стал Ричард Монктон Милнс, позже – барон Хотон. Милнс был меценатом, и в его загородном поместье часто собирались такие люди, как Бенджамин Дизраэли, Томас Карлейль, Алджернон Суинберн и, конечно же, Бёртон. Еще он страстно коллекционировал эротику, и его редкостное собрание сочинений де Сада, как писал один историк, “пользовалось большой известностью в высших эшелонах английских литературных кругов”. Другим членом этого кружка был Генри Эшби, богатый делец и завсегдатай борделей от Лондона до Алжира, который под псевдонимом Пизанус Фракси составил три огромных указателя порнографической литературы – сборник, озаглавленный на латыни Index librorum prohibitorum. Эти люди отнюдь не принадлежали к тому типу “клиентов сомнительных секс-шопов”, который появился в большинстве западных городов много десятилетий спустя. Это были настоящие эрудиты, для которых порнография была символом раскрепощения, освобождения от мертвой хватки “респектабельности”. Эшби, еще один добрый приятель Бёртона, возможно, являлся автором одной из самых примечательных книг, написанных в викторианской Англии, – одиннадцатитомного сочинения “Моя тайная жизнь”, где с садистской жестокостью и полной откровенностью рассказывалось о похождениях некоего джентльмена с 1250 женщинами. И Милнс, и Эшби были клиентами Хэнки, который жил в Париже, намеренно подражая де Саду, Эшби даже называл его “вторым де Садом, только без мозгов”.

Такова была группа людей (Хэнки не в счет), оказывавшая поддержку Бёртону в его начинании, которое стало важнейшим делом его жизни в более поздние годы: он вознамерился приобщить соотечественников к радостям и премудростям секса, переведя на английский язык два индийских учебника любви, а затем “Тысячу и одну ночь”, дополнив их огромным справочником сексуальных обычаев. В значительной мере благодаря финансовой помощи Милнса Бёртон и Форстер Фицджеральд Арбэтнот, родившийся в Индии исследователь индийской литературы, создали в 1882 году “Общество Кама-Шастры”. Эта организация – вымышленный издательский дом, якобы находившийся в Бенаресе (сегодняшнем Варанаси), в Индии, – была просто ширмой, позволявшей издавать индийские учебники секса, в то же время не подпадая под строгие английские законы против порнографии.

“Самым заметным явлением можно назвать наше невежество в области афродизиаков: едва ли возможно найти хоть один восточный труд по врачеванию, где изрядное количество страниц не отводилось бы рассмотрению вопроса, который любой лекарь на Востоке слышит десять раз в день”, – писал Бёртон в одном из своих путевых очерков, поясняя преследовавшее его в течение всей жизни желание повысить эротическое сознание англичан – желание, позднее вылившееся в создание известных переводов. Много лет спустя, в заметке к своему переводу “Ананги-Ранги”, Бёртон подвел печальный итог своему индийскому опыту, косвенным образом признавшись в том, что его любовницы обращали внимание на его дремучесть в искусстве любви. Европейцев “индианки презрительно сравнивают с деревенскими петухами, и потому ни одна туземная девушка никогда по-настоящему не любила иностранца”, – писал он. Среди обычных приемов индусов – “искусство промедления”, умение не кончать слишком быстро, тем самым доводя партнершу до удовлетворения. Секрет этого “искусства” состоит в том, что во время полового акта нужно думать о чем-то постороннем или делать что-то еще, чтобы “избежать чрезмерного напряжения мускулов и отвлекать мысли, потому-то во время соития индусы пьют шербет, жуют бетель и даже курят”.

В других работах Бёртона содержится много подобных сведений, и по этой причине можно считать, что в них выразились взгляды Бёртона: Восток относится к сексу с естественной открытостью, а на Западе господствуют “глупые предрассудки и жалкое лицемерие”. “Принятые среди дикарей и варваров сравнительно необузданные сношения между мужчинами и женщинами облегчали ум при помощи телесных отправлений”, – писал Бёртон, продолжая мысль о том, что западные люди не знают такого естественного облегчения и потому вынуждены “смаковать сладострастные картинки и образы” и жить среди “шорохов [воображаемого] совокупления”. Высказывая точку зрения, которая сегодня кажется удивительной, Бёртон считал, что “мусульмане, изо всех сил подрывающие присущий христианству аскетизм, не стыдятся своего чувственного аппетита, скорее наоборот”. Он подразумевал в основном суфийскую ветвь ислама (Бёртон восхищался суфиями и переводил суфийскую поэзию), а вовсе не тот суровый, “пуританский” ваххабитский толк, зародившийся в Саудовской Аравии, который взял верх в исламской идеологии в наши дни. В подтверждение своих слов Бёртон приводил историю об одном персидском “святом”, поведанную учеником, который остановился на постой у него дома, в Ширазе: однажды “святой” вышел из своей комнаты и потребовал женщину, “после чего ему отдали в жены девушку-рабыню, дабы он мог удовлетворять с ней плотские желания”.

“Напротив, сегодняшняя Англия предпочитает воспитывать оба пола и держать людей всех возрастов в глубоком невежестве относительно половых и межполовых отношений. Последствия такой глупости бывают особенно жестокими и болезненными”, – писал Бёртон, рассуждая совсем как ранний сторонник сексуального просвещения, каковым он и был. Ясно и недвусмысленно рассуждая о женском удовольствии (и о его подавлении посредством женского обрезания и инфибуляции), Бёртон не только опровергал господствовавшие в его время викторианские предрассудки, но и предвосхищал научные труды Фрейда и Хэвлока Эллиса, которым предстояло появиться в конце XIX века. В этом отношении он отнюдь не был доктором Эктоном и писал: “В Англии некоторые матери – такие идиотки, что даже не объясняют дочерям, чего тем следует ожидать в брачную ночь. Оттого часто бывает много неприятных сюрпризов: отвращение, неприязнь к мужу. Современный обычай таков: на постели лежит невеста под хлороформом, а на подушке жених находит записку: “Мама сказала, что ты можешь делать со мной все, что захочешь”.

Труды Бёртона служат ранними иллюстрациями к литературной теме, впоследствии сделавшейся постоянной в Британии, – к разоблачению святоши-морализатора, часто миссионера, который посвящает всю жизнь тому, чтобы перевоспитывать “туземцев” и искоренять у них распутные и вызывающие привычки (например, расхаживать почти без одежды в жарком тропическом климате) и внушать им, что секс существует для продолжения рода, а не для удовольствия. Позднейшими “портретами” таких святош стали мистер и миссис Дэвидсон из рассказа Сомерсета Моэма “Дождь”. Супруги Дэвидсоны были миссионерами в южнотихоокеанском регионе и с большим успехом боролись с безобразными, аморальными привычками туземцев. По сегодняшним меркам, удушливо-чопорные, невыносимо самодовольные Дэвидсоны выглядят просто карикатурными персонажами (конечно, вплоть до последних строк рассказа, где Моэм приоткрывает страшную тайну мистера Дэвидсона). Можно ли вообразить, чтобы в наши дни кто-нибудь рассуждал подобно миссис Дэвидсон, когда та сообщает рассказчику, что им удалось отучить туземцев от ношения набедренных повязок лава-лава, так что теперь “все женщины носят длинные балахоны, а мужчины – штаны и рубашки”? Или когда мистер Дэвидсон заявляет: “Я бы сказал, что самой трудной задачей, стоявшей передо мной, было привить туземцам понятие о грехе”.

Но, как мы еще увидим, правда состоит в том, что супружеские пары вроде четы Дэвидсонов были в конце XIX и начале XX века довольно частым явлением в мире прозелитизма в Азии и на островах Тихого океана, и это явление проливало свет на еще одну сторону эротического взаимодействия между Востоком и Западом. Ведь если западные люди часто вовсю пользовались тамошними сексуальными возможностями для увеличения собственного удовольствия, то в других случаях они стремились вытравить всякие удовольствия из жизни колонизованных ими народов. Бёртон (и, конечно же, Моэм, хотя значительно позже) принадлежал к лагерю гедонистов-эксплуататоров, а не миссионеров.

Такова была атмосфера, в которой появились переводы индийских учебников любви, и похоже, они попали в руки отзывчивых читателей. Бёртон и фиктивное “Общество Кама-Шастры” выпустили два очень дорогих издания весьма ограниченным тиражом: первая партия увидела свет в 1883 году в количестве двухсот пятидесяти экземпляров, в семи частях, причем все, кроме одного, были отпечатаны якобы в Бенаресе, и на всех красовалась надпись: “Только для частного распространения”. Второе издание, выпущенное еще меньшим тиражом и в виде одного тома, появилось позже, и на этом совместная деятельность Бёртона и “Общества Кама-Шастры” завершилась. Однако многочисленные “пиратские копии” сделали из “Кама-Шастры” Бёртона едва ли не один из главных бестселлеров в истории.

А затем появилась “Тысяча и одна ночь” – гораздо более обширный труд, включавший перевод, редактуру и комментарии. Вначале Бёртон выпустил тысячу экземпляров в десяти томах, а после того, как разослал предложения приобрести книгу примерно тридцати шести тысячам потенциальных покупателей, его (по выражению одного из биографов Бёртона, Эдварда Райса) буквально “завалили ответами”, и он поспешил выпустить второе издание, которое озаглавил “Дополнительные ночи”. Первоначальные “Ночи” Бёртона стали одной из тех немногочисленных популярных книг, где примечания читались с тем же интересом, что и основной текст, хотя этот текст и представлял собой рассказ о том самом восточном гареме, который веками не давал покоя воображению европейцев. Там рассказывается о царе Шахрияре, который, узнав, что ему изменяют и жена, и десять любимых наложниц, не только велел казнить изменниц, но и отказался жениться впредь. Зато в течение трех тысяч ночей он ложился каждую ночь с новой женщиной, а наутро приказывал отрубать ей голову. И вот, переспав с тремя тысячами женщин и обезглавив их всех, царь Шахрияр узнает, что больше ни одна женщина не согласна на его условия, и проявляет доброту – не принуждает силой повиноваться ему. Видя затруднение царя, его визирь предлагает Шахрияру собственную дочь, Шахерезаду, а она хитростью спасает свою жизнь, каждую ночь рассказывая царю новую сказку. По истечении тысячи первой ночи (к тому времени Шахерезада уже родила царю троих детей) царь избавляет ее от участи предшественниц, и она становится новой царицей – уже навсегда.

В примечаниях Бёртон никогда не упускает случая просветить соотечественников насчет сексуальных обычаев других народов. Когда Шахрияр застает свою жену в объятьях “огромного слюнявого чернокожего с огромными белками глаз – это было поистине жуткое зрелище”, Бёртон сообщает нам в сноске: “Распутные женщины предпочитают негров из-за величины их половых органов”. Не удовлетворившись этим, он ссылается на данные собственных исследований размеров пенисов, в ходе которых выяснилось, что мужчины и самцы животных в Африке наделены крупными гениталиями (хотя, добавляет Бёртон, “у чистокровных арабов (и у людей, и у зверей) показатели в среднем ниже европейских”). Однако чаще всего его арабские сказки служат наглядным уроком исключительной чувственности и эротической изощренности, которую он находил на Востоке, – как, например, в истории Али-Шара и девушки-рабыни Зумурруд, сохранившей в переводе Бёртона все богатство чувственных подробностей: “С этими словами она легла на спину и, взяв его руку, приложила ее к своим тайным частям, и он ощутил, что эти самые части нежнее шелка: белые, с округлыми припухлостями, выпуклые, теплом напоминающие баню или сердце влюбленного, которого истомили любовные желания… Затем он вложил свой стальной стержень в ее ножны и перестал разыгрывать привратника у ее дверей, и проповедника у ее кафедры, и священнослужителя у ее молитвенной ниши, – а она не прекращала изгибаться и простираться, подниматься и опускаться, сопровождая свои похвальные возгласы и крики “Слава Аллаху!” страстными телодвижениями, извиваясь, сжимая его член и совершая другие любовные действия”.

В этих произведениях Бёртон, пожалуй, выступает последним из великих европейских путешественников на экзотический Восток, в каком-то смысле подводя итог тем научным и псевдонаучным наблюдениям, которые начали за сотни лет до него Марко Поло, Джон де Мандевиль (если только он вправду существовал) и Лодовико Вартема. Но если Бёртон олицетворяет заключительный этап в рамках одной литературной традиции, то одновременно он оказывается в самом центре новой эпохи в истории эротических взаимоотношений между Востоком и Западом. Одной из типичных черт этой новой эпохи стала коммерциализация восточной сексуальности – явление, существующее по сей день, о чем свидетельствует засилье “азиатской” порнографии, этот обширный сегмент порнобизнеса, где азиатки занимаются сексом перед камерой, причем часто с западными мужчинами. Выпуская первое издание своих “Ночей”, Бёртон опасался юридических осложнений. По иронии судьбы, именно бойкая продажа “Тысячи и одной ночи” сделала Бёртона богатым человеком. “Сорок семь лет я бился, – писал он, – и ни разу не услышал ни похвалы, ни благодарности, не скопил ни единого фартинга”. Очевидно, он намекал на многочисленных недругов, которые не давали ему подняться выше капитанского звания и отправляли его, одного из величайших британских исследователей, на дипломатические посты в самые отдаленные земли. Действительно, даже работая над переводом знаменитых трактатов о восточной чувственности, он отправлялся в злополучные экспедиции в Африку в надежде обогатиться, найдя золотые копи. Бёртон продолжал: “А в старости я перевел сомнительную книжку – и немедленно заработал шестнадцать тысяч гиней”.

Бёртон стал представителем этой новой эпохи еще и в другом отношении: на смену фантазиям и домыслам пришел реальный опыт европейцев, и они, начиная с британских и французских колонизаторов в Африке, Индии и Юго-Восточной Азии, стали ездить на Восток десятками, а затем и сотнями тысяч. Европейцам больше не нужно было читать книжки о Востоке. Они ехали туда сами и обнаруживали, к собственному восторгу, что то, о чем прежние поколения лишь мечтали, способно стать повседневной реальностью.