Колониальный режим всегда предоставлял богатые сексуальные возможности колонизаторам. Во всяком случае, трудно найти такой пример в истории, когда покорение какой-нибудь восточной страны какой-нибудь западной державой не приводило бы к расцвету проституции и внебрачного сожительства. В этом кроется парадокс: христианский Запад славился своим отношением к сексу как к греху, а потому следовало бы ожидать, что те уголки земли, где царила беспросветная нравственная тьма и похоть, должны были выиграть от прихода христианской цивилизации. На деле же строители империи оказывались жадными искателями сексуальных удовольствий и сразу же устремлялись туда, где их легко было получить. Именно так происходило со времен первых торговых экспедиций европейцев в Азию, что в итоге привело к европейскому завоеванию и господству в тех областях.

В конце XV и начале XVI веков путь туда проложили португальцы, которые плыли вдоль побережья Африки, а далее брали курс на Индию, Китай, Малайзию, Японию и Индонезию. Хотя период их морского владычества продлился недолго, их сексуальная активность стала заметной страницей в истории колонизации, и страницу эту уже не выкинешь.

В XVI веке одного британского моряка на Молуккских островах (сейчас это часть Индонезии) поразила беззаботная жизнь португальского поселенца, которого он там встретил. Этот человек, рассказывал англичанин, имел “столько любовниц, сколько хотел… Днями напролет он поет и танцует, почти полуголый… и пьянствует по два дня кряду”. Многих португальцев, как и других европейцев, манила Индия, куда впервые приплыл корабль Васко да Гамы 20 мая 1498 года. Манила она, как выразился один из исследователей, “приятным устройством общества, где широко распространено и абсолютно разрешено рабство, внебрачное сожительство и многоженство”.

Когда португальский полководец Афонсу де Албукерки в 1510 году завоевал торговый порт Го а (который Португалия удерживала в течение еще 451 года), он приказал своим солдатам жениться на вдовах убитых ими же могольских солдат. Очевидно, эти вдовы тоже получили приказ выйти замуж за убийц собственных мужей. Албукерки лично присутствовал на свадьбах, а целью этих браков было создание католических семей, от которых будут рождаться португальские дети. Впоследствии этим детям предстояло служить в португальском флоте. Однако через несколько лет выяснилось, что гоанцы не становятся португальцами, зато португальцы превращаются в гоанцев – одеваются в индийские шелка, пьют для здоровья коровью мочу, курят кальян и заводят гаремы.

Примерно сто лет спустя, когда британская Ост-Индская компания положила начало фактическому правлению Британии в Индии, произошел первый британо-индийский роман, о котором остались документальные записи. В архивах компании хранится письмо, датированное 1626 годом, где рассказывается о некоем Джоне Личленде, который “несмотря ни на какие уговоры” уже несколько лет “живет с уроженкой этой страны”. Личленд отказался, как говорится в письме, “прогнать ее”, и его упорство привело к спорам внутри компании о том, не следует ли освободить его от должности. Принятое в итоге решение можно назвать историческим: решено было закрыть глаза на сексуальные прегрешения Личленда, исходя из самых практических, реалистических соображений. Начальство сочло, что увольнение Личленда “приведет лишь к тому, что он женится на ней, а значит, покинет свою страну и друзей”. Потому “решено не применять к нему крайних мер в надежде, что со временем он образумится”.

Существуют недвусмысленные свидетельства того, что соотечественники Личленда поступали так же, причем на протяжении следующих трехсот лет, хотя взятая англичанами привычка обзаводиться атрибутами индийских навабов и махарадж вызывала неизменное неодобрение у них на родине. В итоге, просуществовав около двухсот лет, она была искоренена. В конце XVIII века политик и философ Эдмунд Берк возглавил группу людей, требовавших сместить с должности колониального губернатора Бенгалии Уоррена Гастингса (одну из ключевых фигур в истории завоеваний Индии Британией) на том основании, что он, по определению Берка, способствовал буквальному изнасилованию индианок. Секс с туземными женщинами не был главным предметом недовольства Берка: больше всего его тревожила коррупция и то, что чиновники компании прибирают к рукам богатства местных жителей. Но овладение женщинами и овладение чужими богатствами являлись двумя сторонами одного процесса, благодаря которому британцы мало-помалу сделались хозяевами Индии, – и Берк, проигравший свой иск против Гастингса, не мог помешать этим незаконным посягательствам. “Девственниц, никогда не видевших солнца… осквернили самые подлые, самые ничтожные представители рода человеческого”, – заявлял он в речи перед Парламентом. Роберта Клайва, первого значительного командующего британскими войсками в Индии и человека, которому отводится главная роль в первых победах, одержанных там Британией, критики тоже называли отъявленным распутником, вовсю пользовавшимся доступностью местных женщин. Большинство рассказов про Клайва ничем не подтверждены, а некоторые вымышлены намеренно лживо. Впрочем, один документ из исторических архивов – письмо Клайву от близкого друга, где говорится о множестве сексуальных похождений, в которых они участвовали сообща, – явно свидетельствует о том, что в Индии Клайв вел далеко не целомудренную жизнь.

И Клайв – это только начало. Говорили, будто Фрэнсис Дэй, первый чиновник компании, основавший порт Мадрас на берегу Индийского океана, выбрал это место потому, что поблизости жила его любовница-индианка. Ричард Уэлсли, граф Морнингтон, генерал-губернатор Бенгалии с 1797 по 1805 год, за которым жена в Индию не последовала, лечился от одиночества, посещая бордели, чего явно не мог бы делать, будь он генерал-губернатором Канады. Младший брат Уэлсли, герцог Веллингтон – тот самый, который разбил Наполеона в битве при Ватерлоо, – так ужасался “развратным привычкам” Уэлсли, что даже высказывал желание, чтобы того кастрировали. Быть может, Уэлсли и не был типичным представителем новой породы, которую в конце 1700-х англичане, остававшиеся на родине, саркастически и уничижительно стали называть набобами, – касты чиновников Ост-Индской компании, которые, по тогдашним представлениям, перенимали обычаи коррумпированной и погрязшей в пороках Индии, жили там как махараджи, а затем пускали в ход неправедно нажитые там барыши, чтобы купить себе места в Парламенте. Но Клайв, несомненно, принадлежал к их числу. Подобно навабам, настоящим индийским аристократам, набобы (во всяком случае, многие из них) держали в Индии гаремы. У этих бесстыжих пиратов, служивших в компании, был любимый тост: “По девице и по лакху в день!” (лакхом на хинди называлась сумма в сто тысяч рупий). В XVII веке слово биби, означавшее любовницу-индианку, прочно вошло в обиход и держалось в английском языке в течение всей колониальной эпохи.

В 1971 году мне выпал случай погостить несколько дней у одной английской семьи, жившей в Западных Гатах – горах в южной Индии. Главой этой семьи был один из последних британских управляющих чайной плантацией в Индии, и он окружил себя, похоже, всеми атрибутами колониальной жизни. Жил он на вершине холма, в доме с широкими верандами, где росли орхидеи, с комнатами, где хлопотала прислуга, называвшая его сахиб (это слово на хинди означает “господин”, и оно в течение трехсот лет служило обычной формой обращения к белому мужчине в Индии). По вечерам он сидел в обшитом деревянными панелями индийском клубе – бывшем английском, – где собиралась, чтобы поесть, поиграть в теннис и напиться, местная аристократия, состоящая из чайных плантаторов. Он предавался ностальгии и любил заводить разговоры в расистском духе о старых добрых временах, когда, как он выражался, “мы держали ниггеров за яйца”. И не только за яйца. Спустя много лет я встретил в Нью-Йорке дочь этого человека, с которой не виделся с тех дней, проведенных в Западных Гатах. Среди прочего она рассказала мне, что по примеру большинства других британских управляющих чайными плантациями (и к большому огорчению ее матери) ее отец в течение многих лет держал любовницу-индианку. Она считалась его биби, сказала дочь.

Эротическая активность британцев в Индии не была неизменной. Явление “набобства” имело место в раннюю пору истории существования Ост-Индской компании и было плодом тех вольных, разнузданных времен, когда, как выразился один британский историк, “люди, отвечавшие за Индию, претерпели нравственную трансформацию и, отбросив британскую манеру мышления и публичного поведения, взамен переняли обычаи и привычки, бытовавшие на субконтиненте”. Среди обычаев субконтинента, которые они переняли с особой охотой, было взяточничество, благодаря которому многие чиновники компании быстро обогащались, и содержание любовниц-туземок, на которых они и тратили часть незаконных барышей. Со временем многих чиновников компании, офицеров британской армии и колониальных чиновников обязали брать с собой в Индию жен и детей, и там они вели идеально-скучную, полутропическую, полную консервативных условностей жизнь, социально и физически отгороженную от Индии и индийцев, к которым относились скорее с презрением, чем с восхищением. Все меньше англичан содержали любовниц-туземок (во всяком случае, открыто), к удовлетворению церковников и других критиков этого обычая. И все же Джона Личленда и отца моей приятельницы, которых разделяло больше трех столетий, объединяло то, что и многих британских колонизаторов на протяжении почти всего многовекового периода британского колониализма, причем объединяло не только друг с другом, но и с эмиссарами колониальной эпохи из других стран и в других империях, будь то голландцы на острове Дэдзима в бухте Нагасаки в Японии или французы в Северной Африке и Индокитае. Они пользовались сексуальными привилегиями, которые являлись “довеском” к колониальному господству, особенно в тех землях, где бытовала гаремная культура, где эти привилегии считались нормальными и естественными, где они вписывались в привычный общественный уклад. И часто пользование этими привилегиями отнюдь не было какой-то постыдной семейной тайной, о которой рассказывают полушепотом спустя много лет, а напротив, происходило гласно и даже являлось предметом бахвальства.

Первые представители Ост-Индской компании жили в Индии на широкую ногу, бесстыдно перенимая обычаи могольских властителей, которые в ту пору еще во многом задавали тон. В числе любимых развлечений представителей компании был ноч – чувственное представление с музыкантами и танцовщицами в шелках.

Один немецкий путешественник XVII века назвал ноч “величайшим зрелищем, какое можно себе представить”. Дэвид Охтерлони, британский резидент в Дели в 1803 году и командующий индийской армией, не только в фигуральном, но и в самом буквальном смысле послужил иллюстрацией того, как англичане перенимали повадки и привычки могольских владык. У Охтерлони будто бы было тринадцать жен, одна из которых была поименована в его завещании как биби Махруттан Мубарак уль Нисса Бегуме, или, иначе, Бегум Охтерлони. Стоит отметить, что эту женщину, которую Охтерлони называл “мать моих младших детей”, подарили (а возможно, и продали) ему, когда ей было всего двенадцать лет. Охтерлони на славу послужил своей империи: он командовал войсками в ходе карательного похода в Непал в 1814–1815 годах и, видимо, именно в силу этой заслуги требовал, чтобы к нему обращались, используя могольский титул – Защитник Государства. А еще он любил торжественно проезжать по Дели с целой свитой жен позади, причем каждая восседала на собственном слоне.

Акварель начала XIX века изображает британского резидента в Дели Дэвида Охтерлони у себя дома, курящего кальян и смотрящего представление ноч. British Library

Пример Охтерлони привлекает к себе особое внимание, потому что сохранилась миниатюра в персидском стиле, выполненная около 1820 года, где он изображен в окружении восточной роскоши. Он сидит, развалясь на ковре, опираясь на валики и подушки, в индийском наряде – в белом халате с парчовой черно-золотой оторочкой и в красном тюрбане. За ним стоят слуги, тоже в тюрбанах, а перед ним выступают музыканты и неизбежные танцовщицы. С отменным сарказмом миниатюрист изобразил на стенах четыре портрета, по-видимому, шотландских и американских предков Охтерлони (сам он родился в Бостоне): трое мужчин в военной форме и женщина в европейском платье, которая выглядит очень чопорной и суровой по контрасту с девушками-плясуньями, взирают с высоты на творящееся внизу как будто с возмущением. Однажды Охтерлони принимал у себя епископа Калькуттского Реджинальда Хибера (того самого, который, как мы помним, восхищался бронзовой кожей индианок) в точно такой же обстановке, в просторном халате и тюрбане, сидя на тахте, а позади него стоял панка-уолла, слуга с опахалом (панка) из страусовых перьев, и освежал его при помощи этого старинного подобия вентилятора.

Еще в 1906 году в донесении британскому Министерству иностранных дел некий А. Дж. Бакнилл писал: “Разумеется, мужчина европейской расы с развратными наклонностями всегда и в любом уголке мира найдет способ удовлетворить свои желания”. Этим мужчинам с развратными наклонностями был на руку трезвый взгляд британцев на окружающую действительность и попытки к ней приспособиться. В XIX веке, когда империализм достиг зенита и число колониальных гражданских служащих и солдат возросло до сотен тысяч, “беспорядочные и рискованные сношения с распутными женщинами с базара” (по выражению одного чиновника) привели к критическому увеличению случаев венерических заболеваний. Например, среди британских солдат в Бенгалии зараженные составляли от 16 до 31 % общей численности. Реальность, как выразился в 1886 году главный британский военный врач Бомбея, диктовала только два средства “удовлетворения” для неженатых мужчин. Средствами этими были мастурбация – которая “как хорошо известно, приводит к телесным и умственным расстройствам”, – и “продажный секс”, чреватый риском подцепить венерическую болезнь.

Было принято решение, на которое обрушились с яростными нападками некоторые священники и писатели, причем один из них назвал его “попыткой сделать грех безопасным”. Было решено создать два дополняющих друг друга учреждения: во-первых, “закрытую больницу”, то есть медицинскую клинику, восходящую к британским заведениям, где зараженных проституток содержали бы до полного выздоровления, а во-вторых, лал-базар – поднадзорный “квартал красных фонарей” для европейцев, где женщин регулярно подвергали бы врачебному осмотру.

Лал-базары предназначались для представителей британских низших классов, которые, согласно тогдашним воззрениям, менее способны контролировать свои физические желания, чем представители высших классов, и более склонны опускаться до уровня язычников-туземцев, которыми должны повелевать. Один исследователь насчитал семьдесят пять “военных городков” британской индийской армии, где была доступна “регламентируемая проституция”. Такая практика привела к возникновению более крупных заведений. В борделе города Лакхнау имелось пятьдесят пять комнат. Однако, как наглядно демонстрируют эротические пристрастия Клайва, Уэлсли и Охтерлони, множество колониальных гражданских служащих-аристократов и высокопоставленных офицеров тоже охотно “опускались” до упомянутого уровня. Не все они погружались в туземные обычаи так глубоко, как Охтерлони, но многие одевались в могольские наряды, курили кальяны и содержали любовниц-индианок – знаменитых биби, которые играли роль неофициальных жен, вели домашнее хозяйство, нянчились с сахибом, когда тот заболевал, и утоляли его сексуальные желания.

В этом отношении британская жизнь в Индии заметно отличалась от жизни в самой Британии – хотя, конечно же, не в том смысле, что секс был доступен в Индии и недоступен дома. В годы, предшествовавшие мощному натиску викторианской морали, секс в Британии был распространен достаточно широко, и молодые англичане, отправлявшиеся в Индию, ожидали его, требовали и без труда находили. Однако погоня за сексуальными удовольствиями в Индии была сопряжена с меньшими ограничениями, с меньшим официальным надзором и с большей свободой, и зримая чувственность самой индийской жизни, отражавшаяся в живописи и скульптуре, с которой были знакомы те европейцы, что получили лучшее образование и больше поездили по свету, оказывала воздействие на западное сознание. Некоторые колониальные гражданские чиновники и офицеры противостояли местным соблазнам. Немалое количество прославленных личностей колониальной эпохи, среди них Чарльз Гордон и Сесиль Родс, представали как будто бесполыми и воплощали один из идеалов колониальной эпохи – идеал великого человека, который отказывается от радостей семейной жизни ради служения короне и империи. Истина же в том, что многие колониальные чиновники, если не большинство, променяли традиционные семейные радости на куда более разнообразные сексуальные приключения и более волнующие ощущения, чем те, что могла бы предложить им традиционная домашняя жизнь. “Империя была Молохом, созданным людьми аморальной породы”, – заявлял автор уже цитировавшегося ранее письма в “Пэлл-Мэлл газетт”. Дело в том, что, как заметил один исследователь, говоря о британцах, “плодом” их соприкосновения с Индией стало “возникновение языческого, распутного, бесстыжего сословия бриттов, ничуть не скованных привычными рамками морали”.

А побуждали их к этому обстоятельства колониальной жизни – скука и пустота казарменной жизни и даже жизни в правительственных кругах, а также отсутствие иных видов развлечений. Дело усугублялось окружающей чувственной атмосферой Индии, где общество нисколько не порицало женщину, продававшую свое тело за деньги или за положение. В Европе не было недостатка в проститутках и любовницах, и некоторые образованные куртизанки даже добивались определенной славы, но все равно там их считали падшими женщинами, продавшими свою добродетель за горсть монет, нравственно опустившимися, грешницами и даже настоящими преступницами. Индийцы же гораздо терпимее относились к идее, что должно существовать особое сословие женщин, чье предназначение – удовлетворять мужское сексуальное желание, и что удовлетворение мужского сексуального желания – дело естественное и ничуть не зазорное. Разумеется, по сегодняшним меркам такое индийское отношение было глубоко унизительным для женщин. И все же есть смысл предположить, что на проститутках сказывалось отношение к ним окружающих. Если тебя воспринимают как нормального члена общества, отводят тебе место в живописи, скульптуре и литературных трудах твоей страны, то, надо полагать, ты будешь испытывать определенную гордость, которой не может быть у оскорбляемых женщин, приравниваемых к преступницам.

И такое обстоятельство объясняет расхожее мнение, до сих пор разделяемое западными мужчинами в Азии, многие из которых ни за что не пошли бы к проституткам у себя на родине, зато регулярно наведываются к ним, когда бывают на Востоке. Отчасти они поступают так оттого, что всегда легче предаваться греху вдали от назойливых глаз людей, которые тебя знают. Тайцам в этом смысле присуща традиционная мудрость: никогда не ходить к проституткам в своем районе. Но европейцы, австралийцы и американцы, которые никогда не пошли бы к проституткам у себя на родине, посещают их в Азии еще и оттого, что азиатские проститутки не похожи на западных, имеющих репутацию порочных, корыстных, холодных, развращенных и слегка устрашающих. Действительно, они производят впечатление милых, приятных, не испорченных деловыми ухватками большинства продажных “жриц любви” на Западе. Конечно, здесь имеется и некоторый самообман со стороны западных мужчин, потому что какая-нибудь тайская девушка из бара делает все за деньги точно так же, как ее “коллега” в Париже или Нью-Йорке, однако такому самообману в значительной степени способствуют сами проститутки – очаровательные, готовые угождать, похожие на кошечек и в то же время искусные.

Так или иначе, чего бы ни было больше в этом представлении об азиатских проститутках, самообмана или правды, многие мужчины, несомненно, убеждены в его верности, и многие британцы в Индии наверняка воспринимали точно так же женщин в колониях, предлагавших им сексуальные удовольствия. Лучшие проститутки – те, что брали за услуги пять рупий, а не две, – “совсем не похожи на своих “сестер” по ремеслу из европейских стран”, – писал Эдвард Селлон, донжуан (по собственному определению), который в XIX веке провел некоторое время в Индии армейским капитаном. “Они не пьют спиртного, они чрезвычайно чистоплотны, нарядно одеты, носят множество дорогих украшений, они хорошо образованны и мелодично поют, аккомпанируя себе на виоле да гамбе, инструменте вроде гитары, а еще они обычно украшают волосы пучками ломоноса или сладко пахнущими цветами билва, в которые вплетены жемчуга и алмазы”.

Селлон восхищался индианками по многим причинам, и не в последнюю очередь потому, что они сбривали или выщипывали лобковые волосы, так что, если не обращать внимания на полноту их бедер и грудей, “можно вообразить, будто тебе досталась еще незрелая девочка”. В целом же Селлон, проживший в Индии десять лет, высказывал мнение, поддерживавшееся Ричардом Бёртоном и другими, что индианки “понимают в совершенстве все приемы и хитрости любви, способны угодить любым вкусам, а красотой лица и фигуры не уступают женщинам других народов мира”.

Некоторое время Селлон жил в доме, выходившем окнами на школу для девочек-полукровок – “орехово-коричневых девиц”. Он пересказывал разговор со своим дворецким о том, как бы раздобыть для утех одну из этих девиц. Этот разговор довольно достоверно иллюстрирует сложившуюся в Индии обстановку: белый человек осознавал собственное превосходство и считал, что индийские девочки должны быть доступны ему, что достаточно сговориться и отсчитать деньги. “Если полковник-сахиб, или майор-сахиб, или другой бурра-сахиб [большой человек] глядеть вон туда, – сказал дворецкий, кивнув в сторону школы для девочек, – и он велеть: “Ступай приведи мне такую девчонку”, – ну, это бхоте брабхер [очень пристойно]. Я говорить ему: “Бхоте еуча, сахиб” [очень хорошо, господин], – и бежать старуха-начальница и говорить: “Бурра-сахиб хотеть такая девочка, надень на нее покрывало и пусти ее”. Тогда старуха-начальница спрашивать: “А деньги у тебя есть?” “Да-а-а! – отвечать я, – Сколько рупий? Очень хороший бакшиш, мэм, пятьдесят рупий”. “Пятьдесят рупий – это мало, надо восемьдесят рупий, ты говорить полковник-сахиб, что это девственница”.

Как рассказывал Селлон, дворецкий действительно отправился к начальнице школы, чтобы выторговать у нее ту девочку, на которую Селлон положил глаз. Они заключили сделку, и в тот же вечер начальница пришла к нему домой и привела, пишет он, “прелестницу обнаженной”. За этим, продолжает Селлон, последовала “самая восхитительная ночь”, и его “подружка” даже пообещала убежать из школы и последовать за ним в Канпур, куда ему вскоре предстояло отправиться в свой полк. Однако этому не суждено было произойти, потому что командир полка узнал о “победе” Селлона и возмущенно заявил директрисе школы, что та отдала одну из самых красивых своих учениц одному из его подчиненных, а не ему самому. За этим последовала безобразная история. Полковник потребовал, чтобы к нему привели девушку Селлона. Ее привели, а когда она отказалась исполнять его желания, он приказал слугам привязать ее к кровати, а потом изнасиловал. Преступление привело к военно-полевому суду и тюремному заключению. Так, по крайней мере, сообщал Селлон, и при этом нельзя сказать, чтобы его сильно потрясла эта история или что ему была небезразлична судьба самой девушки-индианки, которую он называл Лиллиас. После рассказа о случившемся он быстро и весело перешел к рассказу о Канпуре, где, как он сдержанно выразился, “я начал регулярно спать с туземными женщинами”.

Каковы же были причины этой удивительной взаимосвязи секса с империей? Разумеется, главной причиной можно назвать само присутствие в Азии западных мужчин с туго набитыми бумажниками в поисках удовольствий, а также желание восточного общества предоставить им эти удовольствия – разумеется, за деньги. Богачи-иностранцы оказывались среди множества хорошеньких бедных девушек в таких местах, где существовала давняя традиция отдавать этих хорошеньких бедных девушек для обслуживания сексуальных потребностей богачей. В городе Хошимине (бывшем Сайгоне) я спросил Нгуена Нгока Луонга, бывшего переводчика и репортера при вьетнамском бюро “Нью-Йорк таймс”, который жил здесь с 1954 года, почему бары и кабаре, дансинги и массажные салоны сосредоточены на большой улице, идущей приблизительно от колониального губернаторского особняка до реки Сайгон, а также поблизости. Раньше, при французах, эта улица называлась рю Катина, а потом, когда в Сайгоне оказалось много американцев, была переименована в улицу Ту До (Свободы). Он ответил, что именно вблизи центров власти и торговли удобнее всего было общаться представителям высшего и низшего общества.

“Вот здесь стоял дворец Нородом, где размещалось ведомство генерал-губернатора Индокитая, – сказал он, рисуя грубую схему Сайгона, каким тот был в годы французского режима. – Рядом стояло здание суда, а за ним – полицейское управление. Неподалеку был собор. С другой стороны располагались французские школы – школа имени Шаслу-Лоба для мальчиков и школа имени Марии Кюри для девочек, а за ними – спортивный клуб с теннисным кортом и бассейном”. Прямо напротив дворца Нородом находились главные отели – “Каравелла” и “Континенталь”, а рядом располагались рестораны и кафе. Естественно, уличных девиц тянуло в этот квартал, и поблизости открывались ночные клубы и кабаре. Ведь здесь крутились представители колониальной власти и торговцы, так с чего бы девицам, чьими услугами те с удовольствием пользовались, держаться где-то вдалеке?

Французы в колониях славились особенной необязательностью в соблюдении законов, действовавших у них на родине. Хорошим примером может служить Шанхайская французская концессия. Шанхай, и без того почти беззаконный, – своего рода безопасная гавань для банд, опиумных притонов, азартных игр и проституции. И все эти пороки наиболее пышно расцветали в тех двух районах города, на которые по условиям неравноправных договоров середины XIX века иностранцы получили экстерриториальные права, в том числе право иметь собственные полицейские подразделения и суды. Китайские законы не распространялись ни на Французскую концессию, ни на Международное поселение, в основном подвластное британцам. Возникает вопрос: отчего пороки разрастались особенно буйно именно в тех районах, которые контролировались сравнительно законопослушными и сексуально консервативными европейцами? Ведь у себя на родине, как мы видели, европейцы громогласно возмущались интимными связями соотечественников с “язычницами” и отправляли на Восток всяческих социальных реформаторов, чтобы те жестко искореняли пороки и ошибочные религиозные верования. Разумеется, строителям империи куда больше нравилось пользоваться запретными вольностями в колониях, чем заниматься внедрением там христианской морали, – это они предоставляли своим более совестливым компатриотам. Большой приток иностранцев скорее сгущал, чем разреживал ту атмосферу, в которой издавна прочно укоренилась гаремная культура. Они притащили с собой весь ширпотреб городской жизни – свои кинофильмы, кинозвезд, специфическую культуру обожания знаменитостей, губную помаду и румяна и, конечно, деньги, которые собирались тратить на ночные развлечения. Присутствие такого количества европейцев, которые внезапно освободились от запретов, действовавших у них на родине, приводило к появлению новых казино и игорных домов, дансингов, ипподромов, театров и ночных клубов, где они могли веселиться вместе с состоятельной китайской элитой, освободившейся от надзора собственного правительства. “К 1936 году на территории одних только иностранных концессий в Шанхае насчитывалось более трехсот кабаре и казино”, – писал историк Фредерик Уэйкман. Китайцы любят азартные игры – и вот иностранцы, которые тоже их любили, предоставили в их распоряжение просторные, кричаще-яркие казино, причем самые большие и роскошные из них часто располагались при консульствах латиноамериканских стран в Шанхае (это позволяло им не подпадать под действие китайских законов). Самое крупное казино, “Фушэн” на Фош-авеню на территории Французской концессии, “даже предоставляло своим клиентам, игравшим по-крупному, лимузин последней модели с шофером, который довозил их до заведения, а потом отвозил домой”, – сообщает Уэйкман.

Иностранные концессии, которые, учитывая милитаристские настроения и общественные беспорядки, царившие в Китае на протяжении почти всей поры расцвета Шанхая, вполне могли выказывать больше рвения в борьбе с преступностью, на деле становились настоящими рассадниками преступности. Особенно процветала торговля опиумом и проституция. Преступникам, которых разыскивала китайская полиция, достаточно было перейти границу Французской концессии или Международного поселения, чтобы оказаться вне зоны действия китайского закона. Такой порядок вещей сохранялся даже после 1928 года, когда революционное националистическое правительство во главе с Чан Кайши, охваченное желанием преобразить не только политический, но и моральный облик Китая, попыталось покончить с пороками. Одна англоязычная газета отмечала противоречие между “провозглашенными основаниями для сохранения нынешнего иностранного режима в Шанхае”, а именно заявлениями о том, что город достанется собакам, если его будут контролировать китайцы, – и реальным положением дел, то есть “картиной публичной проституции”, гораздо более масштабной, чем в каком-либо другом китайском городе.

Иностранные концессии в Шанхае служили очагами не только “нормальных” преступлений вроде проституции или торговли наркотиками, но и таких ненормальных, как продажа девушек и женщин в сексуальное рабство. Некоторых жертв – а большинство из них попадали сюда из нищих китайских деревень – продавали собственные родственники, других похищали, и до той поры, когда похищенных можно было продать в бордели, их прятали на конспиративных квартирах на территории Французской концессии, в домах, замаскированных под маленькие гостиницы. Реакция иностранцев на такое нравственное разложение была крайне непоследовательной. Между 1913 и 1917 годами общественные благодетели освободили больше десяти тысяч женщин и детей, проданных в бордели. Позднее Лига Наций, объявившая Шанхай крупнейшим очагом проституции, побудила колониальные власти оказать ей противодействие, однако эти же власти только в 1939 году выдали 1555 лицензий на открытие борделей.

Управлявшееся британцами Международное поселение в этом отношении не было образцом неподкупности, и все-таки дела во Французской концессии обстояли еще хуже. “В настоящее время наблюдается тенденция: стоит только выявить в Международном поселении какую-либо социально неблагополучную активность, как она немедленно перемещается в Французскую концессию, где спокойно приживается. Таким образом, Шанхайская французская концессия превратилась в нравственном смысле в самое грязное место на всем Востоке”, – писал в 1932 году один журналист. Без сомнения, в попустительской позиции Франции проглядывалось расистское убеждение, что в колониях все равно должны бытовать другие моральные устои, что это естественно. Однако именно эти моральные устои очень полюбились иностранцам, жившим в колониях и наслаждавшимся тамошними возможностями. “Шанхай предлагал холостяку все виды удовольствий и развлечений, о каких тот мог мечтать”, – писал Эрнест Хаузер в “Продажном городе”. “Праздничный” разгул продолжался там и в годы смуты и революции, между падением Маньчжурской империи в 1911 году и коммунистическим переворотом в 1949-м. Империя выражала протесты, как формальные, так и искренние, однако в целом империалистов вполне устраивало существовавшее положение вещей.

Более того, напрашивается вывод, что порочность империи была не просто ее побочным эффектом, неким дополнительным удобством, но необходимым условием ее функционирования. Рональд Хайам из Кембриджского университета утверждал, что сексуальные отношения между британцами и индианками “играли важную роль в поддержании функционирования Британской империи и викторианской экспансии”. Конечно, империя создавалась не для того, чтобы британцы могли спать со смуглыми девушками, да и само стремление открывать Восток и завоевывать там славу для своей страны проистекало не от избытка сексуальной энергии. Однако доступность секса с туземками значительно облегчала содержание обширных военных и бюрократических организаций, необходимых для управления колонизованными территориями. Несомненно, именно по этой причине колониальные и постколониальные власти, будь то британцы в Индии или американцы во Вьетнаме, никогда не пытались навязать Востоку те сексуальные нормы поведения, которые существовали у них на родине. Конечно же, этим эротическим возможностям способствовала гаремная культура вкупе с нищетой местного населения, но западных политических и военных лидеров устраивало то, что их солдаты и чиновники могут пользоваться этими возможностями. “Экспансия Европы сопровождалась не только распространением “христианства и торговли”, – писал Хайам, – но и повсеместным распутством и внебрачными связями”.

Поэтому трудно было бы найти колонизованную территорию, которая не подверглась бы в некоторой степени не только военной и торговой, но еще и сексуальной колонизации, и не в рамках официально проводимой сознательной политики, а просто в силу стихийных законов, которые действуют в мире. Этим объясняется, например, почему Шанхай, находившийся преимущественно под иностранным контролем, сделался, по выражению Уэйкмана, “порочной столицей мира”. Этим же объясняется, почему на противоположном конце земли, в Вест-Индии, лишь в исключительно редких случаях белый мужчина обходился без черной наложницы. “Несть числа таким мужчинам любого звания, рода и сана, кои предпочитают сии необузданные козлиные объятья чистому и законному блаженству, проистекающему из супружеской взаимной любви”, – с горечью писал в XVIII веке о британской колонии Ямайке Эдвард Лонг, сторонний наблюдатель.

Сексуальная эксплуатация в ее худшей форме являлась приложением к рабству, причем приложением неизбежным. “Не бывает рабства без сексуальной распущенности”, – писал Жилберту де Меллу Фрере, великий бразильский социолог. Фрере имел в виду именно бразильское рабство, но его высказывание прекрасно подходит и к другим странам. В голландской колонии Кейптаун в Южной Африке, как отмечал Хайам, главным борделем было общежитие для рабов. Сама гаремная культура, будь то в Китае, Османской империи или империи Великих Моголов, питалась рабством, хотя рабство и не являлось неотъемлемой частью сексуальных возможностей, предоставлявшихся Востоком Западу. Эти сексуальные возможности в изобилии существовали в таких местах, где колониальные власти отнюдь не вводили рабства, вроде французского Индокитая или британской Индии, и даже принимали меры, направленные на искоренение дурного обращения с женщинами. Так, например, в Индии был запрещен древний обычай сати. Взаимодействие колонизаторов и колонизованных было пропитано эротикой, и этот факт имел как самые грубые и зримые, так и тонкие, едва уловимые последствия. В XIX веке во французском Индокитае ме-тай – так называли местных вьетнамских женщин, которые играли роли жен и любовниц французских солдат и чиновников, – сделались новой влиятельной кастой в силу своей близости к представителям иностранного режима. Задокументированы такие слова вьетнамского крестьянина: “Если вы попадете в беду, то вам нужна мисс Хай [проститутка] – она отведет вас к судьям, только так дело можно уладить”. Излишне говорить, что такое положение дел заметно подрывало традиционный авторитет вьетнамских деревенских старост.

И во французских, и в британских колониях такие фигуры, как любовница из местных, мелкий служащий из местных и солдат-рекрут из местных, стали неотъемлемыми элементами системы подчинения. Они помогали осуществлять управление территориями, население которых значительно превосходило численностью население родной страны колонизаторов. В первые десятилетия своей деятельности в Индии Ост-Индская компания, подобно первым португальским чиновникам в Гоа, официально поощряла браки между британскими солдатами и индианками, чтобы создать некий “фонд” родившихся здесь, в колонии, мальчиков, которым в будущем предстояло служить солдатами. Каждому такому ребенку компания выдавала денежный “крестильный” подарок. Французы тоже часто женились на местных женщинах, хотя гораздо чаще, чем в Северной Африке, это происходило в Индокитае, где ислам не одобрял браков с немусульманами. Там обычно в любовницы брали местных женщин. Подобно британцам в Индии французы в Северной Африке создали целую систему борделей возле военных лагерей, исходя из тех же соображений. Они хотели держать проституток под надзором, чтобы по возможности контролировать распространение венерических болезней, а еще им хотелось уменьшить контакты с местными жителями, лишив их стимула докучать “милым” местным девушкам.

Одна французская исследовательница, изучавшая североафриканскую ситуацию, пришла к выводу, что, когда в таких странах, как Алжир, были введены бордели, так сказать, европейского типа, “на смену традиционному мусульманскому рабскому рынку пришла проституция французского образца”. Ни один человек, озабоченный проблемой равноправия женщин, не назвал бы слишком прогрессивными сексуальные порядки, бытовавшие в Алжире до прихода французов. Порядки эти основывались на прерогативе мужчин иметь до четырех жен и неограниченное количество наложниц в придачу (столько, сколько они могли прокормить), а наложниц, как сообщает историк Кристель Таро, “обычно покупали на рынке рабынь, куда они попадали из районов Африки, лежавших к югу от Сахары”.

Потому-то проституция европейского типа – с уличными девицами и публичными домами – была практически неизвестна в Алжире, где у мужчин имелся совершенно иной способ утолять желания, помимо своих жен. С приходом французов картина изменилась. Они отменили рабство, но это, казалось бы, безусловно положительное новшество на деле означало, что многие бывшие рабыни в Алжире, “освобожденные” из гаремов, были вынуждены работать проститутками на новую французскую систему. Вот так освобождение! Французы понимали, что исламское сознание будет оскорблено видом мусульманок, обслуживающих мужчин-гяуров, и потому они обязали проституток жить в “особых кварталах”, отгороженных от остального североафриканского общества. Но это не помогло. “В глазах местных жителей”, заключала Таро, французский метод предоставления сексуальной разрядки солдатам и чиновникам “являл самую суть колонизации, так как попирал местные традиции, установления и общественные нормы”. Когда алжирские националисты создали Фронт национального освобождения и начали войну против французов, то проституция в том виде, в каком ее ввели французские власти, стала расцениваться как “телесный коллаборационизм”, и случалось даже, что в некоторые бордели, обслуживавшие французских солдат, бросали бомбы.

Французская открытка из Алжира. Ок. 1920. University of Minnesota Press

Точку зрения националистов – что проституция при французах стала специфически колониальным унижением – понять легко. Действительно, когда в 1946 году французы запретили и закрыли контролируемые публичные дома в самой Франции, то этот новый закон не распространился на североафриканские колонии на том основании, что они представляли собой “случай низшей цивилизации”, – разумеется, это было очередное оскорбление национальных чувств. Гораздо труднее провести моральную границу между традиционным сексуальным рабством, существовавшим в Северной Африке раньше, под властью Османской империи, и той проституцией европейского типа, которую принесли с собой французы. Как бы то ни было, если не считать борделей, учрежденных колониальными властями, североафриканская гаремная культура прекрасно приспособилась к появлению европейцев, имевших и желания, и деньги для их удовлетворения. Как сказал французский писатель Эрнест Фейдо, прославившийся в основном своей эротической комедией нравов “Фанни”, “французы прибыли в Алжир, алча мавританок”. Одной специфически французской страстью стал выпуск открыток, изображавших так называемых femmes Mauresques, мавританок, во всевозможных сладострастных и томных позах. Открытки были якобы сняты в тех самых гаремах, которые всегда оставались недоступными для сгоравших от любопытства европейцев.

Эти почтовые открытки выпускались тысячами и тысячами же отсылались на родину, в la métropole, туристами, которые приезжали сюда из Европы, чтобы погреться на пляжах и полюбоваться крепостями и старыми городскими кварталами Магриба (так французы называли мусульманские страны Северо-Западной Африки). Эти постановочные снимки для тиражирования на открытках делали французские фотографы, и сегодня сами алжирцы высказываются о них с осуждением, видя в них орудие пропаганды европейских фантазий о восточных женщинах, или, как выразился алжирский исследователь Малек Аллула, “ту сладостную мечту, в которой Запад барахтался больше четырех веков”. По его словам, эти фотографии служили “фантастическими иллюстрациями западных представлений о Востоке”. Далее он пишет: “Впрочем, не бывает фантазий без секса, и в этом ориентализме, в этом смешении лучшего с худшим – а худшего там гораздо больше, – появляется главный образ, сущее воплощение наваждения – гарем”.

В мире, который осуждает колониализм как преступление против человечества, сама идея использовать “мавританок” для того, чтобы дразнить воображение западных мужчин, выглядит, по словам Аллулы, “бесчестной и бесчестящей”. Разумеется, подобные фотографические выдумки носили однонаправленный характер и потому воплощали право Запада творить все, что ему угодно, в покоренных им землях, в том числе и использовать местных женщин и для своего удовольствия как непосредственно, так и косвенно, с помощью таких вот постановочных снимков. Фотокарточек француженок в соблазнительных позах, которые отсылали бы домой из Франции алжирские путешественники, не существовало в природе по той простой причине, что во власти французов было предотвратить их появление. Мавританки попали под пристальный надзор французов, как и весь Алжир. А интерес колонизаторов к колонизованным в значительной мере носил сексуальный характер. Это особенно наглядно иллюстрирует одна открытка. На ней изображен мужчина, который смотрит на женщину сквозь зарешеченное окно. Эта решетка, по-видимому, намекает на то, что женщину держат в тюрьме. Грудь женщины обнажена, глаза опущены, а поза выражает смирение и покорность. На голове женщины повязан цветной платок, спадающий назад и исчезающий за ее обнаженным плечом. Как почти у всех наемных моделей, позировавших для подобных открыток, лицо у нее открыто, и эта деталь – пожалуй, самое важное указание на право колонизаторов подвергать колонизированных тщательному осмотру. Алжир, разумеется, был мусульманской страной, и женщин там прятали от любопытных взглядов посторонних. Из всех мужчин лишь мужу и сыновьям женщины позволялось видеть ее лицо. Но колонизированный народ утратил право прятать своих женщин, а колонизаторы, напротив, обрели право выставлять их на обозрение.

Болезненная и гневная реакция алжирцев на подобные снимки в постколониальную эпоху вполне понятна. Однако объявлять, что такие изделия, как открытки с мавританками, отражают одни лишь западные фантазии и наваждения, значит ограничиваться лишь одним ракурсом из многих возможных. Ведь эти открытки, предлагавшие чрезвычайно эротизированные образы, намекавшие на существование некоего сексуального рая, рассказывают правду не столько о мавританках, сколько о сексуально подчиненном статусе самих колоний в целом. Для французов, оккупировавших Индокитай и Северную Африку, любые сексуальные фантазии запросто могли претворяться в реальность – и претворялись. В Сайгоне французы, чтобы подыскать себе красотку на ночь, а иногда и на всю жизнь, отправлялись в такие места, как Arc en Ciel (“Радуга”) и другие ночные заведения, многие из которых император Бао Дай отдал под контроль преступных банд. Героиня романа Грэма Грина “Гадкий американец”, роковая женщина, появилась именно из подобного заведения, и Грину, похоже, удалось очень точно запечатлеть жизнь Сайгона, какой та была в начале 1950-х, когда французский режим уже готов был уступить место американскому. Вообразите себя молодым человеком во Вьетнаме в 1930 или 1950 году: вы можете когда вздумается потанцевать с красивой надушенной девушкой с черными как смоль волосами, падающими на ее белое шелковое ао-дай – традиционное вьетнамское женское платье прямого покроя. А после того, как вы натанцуетесь, она пойдет к вам и проведет ночь в ваших объятиях. Фантазия? Да, конечно, это можно назвать просто мечтой. Но многие французы и другие европейцы видели в Индокитае и Северной Африке сказочные края, где можно осуществлять какие угодно эротические грезы, в том числе и такие мечтания, которые у них на родине считались извращениями, о каких даже упоминать зазорно.