Мартин Арнольд получил свой первый и незабываемый урок исторической связи между западной властью и восточным сексом вскоре после того, как прибыл в Японию во время оккупации этой страны силами США. Это случилось в 1947 году, спустя примерно полтора года после капитуляции Японии. Арнольд, с которым я беседовал в Нью-Йорке в 2007 году, был определен на работу при токийской тюрьме и психиатрической больнице, которая перешла в ведение армии. Однажды, делая обход, он случайно встретил другого солдата – своего бывшего однокашника.

“И он мне говорит: “Поехали вечером в одно место!” – вспоминал Арнольд. – И вот мы садимся в поезд и едем в пригород. Потом мы слезаем с поезда и идем в какой-то домишко, а там сидят папа-сан, мама-сан и две дочки-сан. Папа-сан и мама-сан куда-то уходят, и тогда мы принимаемся за дочек-сан. И мой напарник, пока был занят этим делом, еще читал чертову газету и в придачу курил чертову сигару!”

Наверное, потом они расплатились с девушками, хотя эту подробность Арнольд уже не может вспомнить. Зато он помнит, что в те времена секс в Японии повсюду можно было получить в обмен на такие вещи, как мыло и шоколадки – товары, которые оставались практически недоступными для рядовых японцев, но продавались для американских солдат в специальных “армейских магазинах”.

“А потом мы опять садимся в поезд, – продолжал Арнольд. – Мы идем в машинное отделение, а там на двери табличка: “Личному составу союзников вход воспрещен”. И вот мой напарник открывает дверь, хватает машиниста за плечи и сажает его в угол, а сам берется за дроссель, и мы едем обратно в Токио. Мы проехали все остановки. Никто не мог ни выйти из поезда, ни войти. И вот наша станция. Мой однокашник тормозит, открывает дверь и кричит: “Беги!” И они бросились бежать в свою больницу, а им вслед свистели военные полицейские.

К тому времени, когда США сделались неоколониальной державой в Азии (наверное, именно такое определение подходит для их статуса), величию Британской и Французской империй уже настал конец, а потому затухла и широкомасштабная эротическая деятельность британцев и французов в Индии, Северной Африке и Индокитае. Американцы не просто восполнили образовавшийся пробел. Они превратили эротическое взаимодействие Востока с Западом из носившей частный характер и относительно незаметной деятельности в нечто сугубо американское – в настоящее коммерческое, демократическое и массовое организованное предприятие. Куда бы ни внедрялись американцы в Азии – будь то Окинава, военно-воздушная база в Кларк-Филде на Филиппинах, Удонтхани в Таиланде (там разместилась база В-52, откуда велись бомбежки Северного Вьетнама во время вьетнамской войны) или бухта Кам-Ранх во Вьетнаме, – всюду события неизбежно разворачивались по одному и тому же сценарию. Некоторые улицы превращались в особые кварталы развлечений, там и сям как грибы вырастали заведения, чьи названия призывно рекламировали неоновые вывески: бар “Гонолулу”, “У Сьюзи Вонг” или клуб “Кошечка”. Тысячи смуглых девушек в откровенных нарядах и с увеличенной грудью лопотали на повсеместном пиджине (“Эй, скупой Чарли, ты покупать мне выпивка?”), плодились дети, не знавшие отцов, и распространялись венерические болезни.

В 1945 году в Японии, заплатив цену бруска мыла и шоколадки, можно было переспать с девушками из приличной, но обнищавшей и мирящейся с унижениями японской семьи. При желании можно было в придачу читать газету и курить сигару во время совокупления, чтобы продемонстрировать свою безраздельную власть над побежденной страной, свое право небрежно помыкать ее жителями, используя их для собственного удовольствия. А потом, чтобы продемонстрировать то же самое уже большему числу японцев, можно было превратить поезд до Токио в свой личный лимузин. Как отмечал историк Джон Дауэр, одним из следствий этого явления было коренное изменение образа Японии в глазах американцев – ее преображение из “угрожающей, мужественной силы… в покорное женское тело, которому белые победители вправе навязывать свою волю”. В индивидуальном порядке это почти не требовало издержек. В первые годы оккупации Японии короткий визит к проститутке обходился в пятнадцать иен или в один доллар, тогда как на японском послевоенном черном рынке пачка сигарет стоила тридцать иен.

Сама оккупация закончилась в 1952 году, но Япония продолжала поставлять доступный и дешевый секс американским солдатам с военных баз, размещенных в этой стране, вплоть до 1970-х годов. Начавшийся затем экономический бум привел к тому, что продажный секс стал уже не по карману рядовым джи-ай и туристам. Но до той поры Япония оставалась зоной сексуальной вседозволенности, особенно на острове Окинава (он был возвращен японскому правительству лишь в 1972 году), где находились самые многочисленные военные подразделения США.

Филип Капуто в своих душераздирающих мемуарах о Вьетнаме “Слух о войне” рассказывал об одном сержанте, который опоздал к отправке колонны, когда солдат первых боевых отрядов, посылавшихся во Вьетнам, должны были увезти в Окинавский аэропорт (до начала операции солдат разместили на Окинаве). Звали этого сержанта Колби, и он объявился на месте сбора “в спортивной рубашке и с глупой улыбкой на лице” в тот самый момент, когда его товарищи уже уезжали. “Просто задержался у малышки путанг, лейтенант”, – сказал Колби, объясняя Капуто свою отлучку среди бела дня. (Словцо произошло, видимо, от французского putain – “шлюха”.)

Если секс в послевоенной Азии отличался от более раннего западного опыта масштабом (гораздо большим) и стилем (более вульгарным), то все равно новые победители шли уже проторенными путями. Как и британцы в Индии, американцы в послевоенной Японии, Корее и Вьетнаме пользовались своей властью и деньгами, чтобы извлечь выгоду из бытовавшей в тех краях сексуальной культуры. На Востоке деньги и власть всегда вели к сексуальным преимуществам, а деньги и власть в изобилии имелись у посланных туда джи-ай, как и у журналистов, подрядчиков, дипломатов, шпионов, летчиков и прочих членов американского личного состава, особенно с начала и середины 1960-х, когда американцы перенесли свою деятельность в Индокитай.

В этом смысле показательно различие между двумя разгромленными во Второй мировой войне державами. У Германии с Японией было много общего. Обе страны встали на путь фашизма и милитаризма, вели себя агрессивно, жестоко обращались с побежденными, обе были повинны в самых чудовищных разрушениях и злодеяниях в истории человечества. А еще обе эти страны, потерпев поражение в войне, приняли оккупацию союзными силами без каких-либо протестов и сопротивления. Обе участвовали во вдохновленном американцами строительстве настоящих и прочных демократических устоев государства (хотя в случае Германии такая перестройка происходила поначалу только в западной половине разделенной надвое страны). А еще обе страны пережили страшные притеснения и надругательства в силу истощения, вызванного войной, и из-за вторжения противника, оккупации и возмездия со стороны бывших врагов. В частности, немцы стали жертвами советских солдат, которые, преследуя отступавшую немецкую армию от польской границы до самого Берлина, нещадно насиловали немецких женщин и девушек. И конечно же, в годы оккупации обе страны не имели собственной суверенной власти, государственными делами распоряжались представители стран-оккупантов, четырех в Германии и одной в Японии.

Но две эти страны радикально различались во взглядах на секс. В Германии, когда военный конфликт завершился, а власть перешла к оккупационному правительству, представлявшему четыре победившие державы, не предпринималось никаких официальных попыток обеспечить оккупантов сексуальными услугами. Что бы ни происходило между победителями и женщинами побежденной страны (а происходило многое), совершалось это в частном порядке, будь то добровольно или по принуждению. В Японии же, напротив, правительство приняло типично азиатское решение, проистекавшее из традиций гаремной культуры и имевшее целью упорядочить сексуальные последствия, какие влекло за собой размещение четверти миллиона американских солдат на японской земле. Японцы пошли на это отчасти потому, что понимали: если бы победителями из войны вышли они, а США оказались бы побеждены, то японские солдаты точно так же насиловали бы американок, как советские солдаты насиловали немок. Так уже поступали японские солдаты в ходе операции, совершенно справедливо названной Нанкинской резней (Нанкин являлся столицей националистического Китая, которую японцы захватили и разграбили в ходе войны).

Действительно, как хорошо известно, японцы заставляли тысячи женщин в завоеванных ими странами работать в борделях, организованных специально для обслуживания сексуальных потребностей их солдат. В самих этих янфу, или “женщинах для досуга” – кореянках, китаянках, филиппинках и прочих, – в искаженном и криминализованном виде отразилась азиатская гаремная культура. Это явление возникло благодаря бытовавшему в обществе убеждению, что всегда должно существовать особое сословие женщин, чье предназначение – удовлетворять сексуальные запросы мужчин, причем отчасти для того, чтобы можно было сохранить нетронутой высоко ценившуюся чистоту “порядочных” женщин из того же самого общества. Таким образом, вынужденное распутство одних женщин помогало защищать целомудрие других.

В ожидании прибытия американцев японцы опасались, что оккупанты поступят с их женщинами точно так же, как их собственные солдаты поступали с женщинами на тех территориях, которые они захватывали в ходе войны. Дауэр в своей книге, посвященной послевоенной Японии, написал об этом: “Сексуальные последствия предстоящего прибытия и размещения сотен тысяч военнослужащих-союзников казались ужасающими, особенно для тех, кто сознавал, каким хищным разбоем занимались сами японские солдаты на оккупированных ими территориях”. И потому правительство разослало инструкции в полицейские отделения по всей стране, чтобы те подготовили “удобства для досуга” оккупантов, и эти распоряжения были исправно выполнены.

У японцев уже имелся хорошо известный исторический прецедент и своего рода героический пример для женщин, которых направили на работу в “центры отдыха и развлечения”, как их стали тут называть. Через несколько лет после того, как в 1854 году коммодор Перри приплыл со своими знаменитыми “черными кораблями” в Токийскую бухту и вынудил Японию распахнуть двери для торговли с Западом и впустить на свою землю для проживания большое количество западных людей, в Токио прибыл Таунсенд Харрис, первый генеральный консул США. Согласно японским письменным документам, Харрис потребовал, чтобы местные власти обеспечили его компаньонкой, которая исполняла бы роль и служанки, и любовницы, а иначе, грозил он, деловые переговоры застопорятся. В дневниках, которые позднее вышли в двух томах, Харрис ни единым словом не обмолвился об этой просьбе. Более того, являя ранний пример того лицемерия, которое зачастую порождало христианское требование жить в целомудрии и безбрачии, Харрис публично порицал “сластолюбие местных жителей”, как он выражался, и даже, подчеркивая собственное моральное превосходство, презрительно упоминал о японском вице-губернаторе, который, по его словам, предложил привести к нему любую женщину, какую тот пожелает.

Однако внутренняя японская документация, напротив, указывает на то, что Харрис потребовал женщину, а японские власти, хотя и неохотно, направили к нему некую Кичи (более известную под именем О-Кичи, с прибавлением японского уважительного префикса O-), дочь обедневшей вдовы. Нельзя назвать эти отношения счастливыми. Харрис продержал О-Кичи у себя в штате (если уместно это так назвать) лишь два недолгих срока, а потом отпустил и заменил двумя другими любовницами. Очевидно, что Харрис не стал бы требовать женщину у официального дипломатического партнера, если бы его отправили вести переговоры, скажем, в Испанию, Францию или Бразилию. Но он явно был наслышан о местной сексуальной культуре и знал о похождениях иностранцев в Японии, раз сразу высказал такое требование, вознамерившись воспользоваться теми же сексуальными привилегиями, какие любой японский феодальный правитель или богатый купец счел бы своим неотъемлемым правом.

Впоследствии сама О-Кичи обрела среди соотечественников и соотечественниц ореол трагической героини. Хотя такую аналогию и можно счесть натяжкой, но женщин, которых частные предприниматели собирали в заведения для “досуга”, выполняя распоряжение японского правительства в послевоенный период, стали называть showa no tojin Okichi – “О-Кичи наших дней”.

“Мы не пятнаем нашу чистоту и не продаем наши души”, – заявляли участницы первого контингента японских “женщин для досуга”, произнося обязательную клятву при вступлении в это странное сословие. Клятва четко определяла: половые контакты с бывшим врагом – не проституция, а исполнение патриотического долга. “Мы отдаем дань вынужденной вежливости, способствуем выполнению части наших обязательств и обеспечиваем безопасность нашему обществу”.

Нельзя сказать, что такая формулировка могла хоть в какой-то степени скрыть от молодой японки весь ужас той отвратительной задачи, которую ставило перед ней правительство, ведь ей вменялось в долг совокупляться с множеством иностранных солдат, до шестидесяти мужчин в день! Дауэр рассказывал, что, когда в токийском районе Омори открывали первые “центры отдыха и развлечения”, местный начальник полиции плакал при виде этого зрелища. Одна девятнадцатилетняя девушка, работавшая машинисткой, до того как ее призвали к выполнению этого нового патриотического долга, немедленно покончила с собой. Спустя несколько месяцев, в январе 1946 года, действуя не из соображений морали, а ввиду молниеносного распространения венерических заболеваний среди солдат и женщин, оккупационные власти официально запретили проституцию. Но излишне говорить, что проституция после этого вовсе не исчезла. Просто в Японии появилась новая общественная группа – панпан, как стали называть “ночных бабочек”.

В самом их виде было что-то привлекательное и в то же время постыдное. “Панпан, гуляющая под руку со своим джи-ай или весело разъезжающая на его джипе, – такое зрелище наносило болезненную рану национальному самолюбию в целом и мужскому самолюбию японцев в частности”, – замечал Дауэр, предвосхищая картину, которая сложится позднее и в других странах. Действительно, пятьдесят с лишним лет спустя знаменитый вьетнамский музыкант Конг Сон Тринх в беседе с репортером “Нью-Йорк таймс” признался, что самым неприятным и навязчивым образом времен вьетнамской войны, напоминавшим ему о нищете и нравственном падении его родной страны, была такая картина: “богатый американец, идущий по улице под руку с красавицей вьетнамкой”.

Однако отношения, возникавшие в результате контактов между американцами и местными женщинами, были довольно сложными, и разумеется, многие из них не имели ничего общего с проституцией. Конг Сон Тринх допускал, что часто вспыхивали самые искренние чувства, в том числе и настоящая взаимная любовь.

Однако общую картину портила, конечно же, материальная составляющая, неспособность вычленить и отделить – особенно для женщин, вступавших в такие связи, – притяжение к столь заманчивому и столь необходимому достатку от подлинности собственных чувств. Потому что, как-никак, к представителям самой могущественной страны на земле невольно приставал ореол привлекательности. К тому же эти представители имели привилегии – доступ к армейским магазинам, а именно там и только там можно было купить спиртное и сигареты для семьи, духи и мотоцикл для себя. Еще трудно было устоять перед соблазном, пускай и вульгарным, похвастаться перед окружающими красивыми платьями, губной помадой “Ревлон” и карманными деньгами, которые можно было тратить на все, что захочется.

Но мы сейчас говорим о контрасте между оккупированной Японией и оккупированной Германией. В Японии были организованы публичные дома для оккупантов, в Германии нет. Дело вовсе не в том, что в Германии в ту пору не существовало проституции (или что ее не существует сейчас). В первые послевоенные месяцы и годы в Германии та же экономическая разруха и то же отчаяние, какие царили в Японии, толкали многих женщин на корыстные сексуальные связи с солдатами из оккупационных войск. Проститутки в Германии встречались на каждом углу. Более того, и сегодня проституция в Германии является законным и регламентируемым занятием, да и в тех европейских странах, где она не считается законной, это все-таки распространенное и обычное ремесло, особенно процветающее на демаркационных линиях между богатыми и бедными странами. Сегодня можно проехать через границу, отделяющую Германию от Чешской республики или от Польши, или даже из Румынии в Болгарию – и вот они, уже поджидают: женщины в коротких юбках, завлекающие автомобилистов гораздо более низкими ценами на секс, чем те цены, которые назовут им по другую сторону границы. И можно не сомневаться, что эти проститутки, которых толкнули на обочину и экономические сдвиги, и новые возможности, наметившиеся одновременно с крахом коммунистических режимов в Восточной Европе, платят из своих заработков определенную дань местной полиции. Иначе как объяснить, что их бойкий, никак не замаскированный и противозаконный промысел происходит в такой близости от пограничных КПП?

Иными словами, проституция на этих территориях имеет некую официальную санкцию, пускай даже в условиях коррупции. Помимо нее существует и гораздо более отвратительное явление – преступная торговля женщинами и детьми, которая тоже пережила взлет, с тех пор как в Восточной Европе лишились власти коммунисты, ослаб прежде строгий общественный надзор, а образовавшийся вакуум заполнили бандиты и с целью наживы создали подпольный рынок услуг для извращенцев и подонков.

Но то, что происходило в послевоенной Азии, начиная с Японии, в корне отличалось от этой картины – хотя, конечно, наряду с “нормальной” проституцией имелось (и сейчас имеется) много отвратительного и чудовищного, в том числе торговля детьми и сексуальная эксплуатация несовершеннолетних, особенно распространенные в странах вроде Филиппин или Камбоджи. И здесь речь уже не идет о совпадении западных желаний с восточной сексуальной культурой, так как в сексе с детьми нет ничего специфически азиатского. Такое наблюдается в любой стране, где силы законности, порядка и гражданского общества настолько ослабли или подверглись коррупции, что уже не способны помешать творящемуся безобразию.

И все-таки Германия, несмотря на отчаяние, разруху и нищету, охватившие ее после военного поражения, не вербовала своих женщин для оказания сексуальных услуг иностранным солдатам-оккупантам. Такой шаг с ее стороны кажется попросту невообразимым с точки зрения местной культуры. Японская реакция на оккупацию силами США восходила к многовековой сексуальной культуре, всегда отличавшейся от западной. И дело вовсе не в том, что японцы находили разврат позволительным. Если уж на то пошло, японцы были и остаются куда более щепетильными и консервативными в отношении к сексу, чем немцы или другие западные народы. Отцы и матери ожидали от дочерей, что те будут хранить чистоту и невинность до замужества, и, зная об этих ожиданиях, можно понять, какое унижение переживала та родительская пара с двумя “дочками-сан” из токийского пригорода. Вместе с тем Япония демонстрировала парадокс, присущий большинству стран с гаремной культурой: питаясь мужскими желаниями и мужской властью, они проявляют сексуальную чопорность на одном уровне и дают волю необузданному распутству на другом. Гаремная культура отражает более реалистичный взгляд на мужское сексуальное желание, чем западная с ее идеалами целомудрия и моногамии, к тому же она менее сентиментальна. Япония всегда была страной с кварталами развлечений, а после разгрома во Второй мировой войне ее руководство сочло, что просто нет иного выхода, кроме как расширить их, сделав доступными для оккупантов.

В действительности первый известный сексуальный контакт между европейцем и японкой произошел тогда, когда состоялась первая известная высадка европейцев на японских берегах. В 1543 году двое португальцев на китайской джонке, сбившись с курса, пристали к острову Танегасима к югу от острова Кюсю. Впечатленный видом аркебуз, лежавших в лодке португальцев, властитель острова Танегасима Токитака велел своему главному оружейнику, человеку по имени Киёсада, выковать их точные копии. Поняв, что ему с этой задачей не справиться, Киёсада предложил одному из португальцев свою дочь в обмен на помощь в изготовлении аркебузы. Киёсада рассчитывал, что его дочь лишь некоторое время пробудет с иноземцем, но вышло так, что они влюбились друг в друга и даже поженились, и в конце концов девушка уплыла вместе с иностранцем. Впрочем, потом супруги вернулись в Танегасиму и привезли с собой португальского оружейника, так что Киёсада приобрел те ремесленные навыки, на которые изначально и обменял дочь.

За тем первым появлением в Японии чужеземцев последовала великая эпоха португальских морских открытий, когда личности вроде Васко да Гамы исследовали дальние берега Африки и Малабарское побережье Индии. Португальцы положили начало торговому освоению европейцами Восточной Азии, основав торговый пост в Макао в Южно-Китайском море, а затем отплыв в Японию. И в Китае, и в Японии торговцы и мореплаватели той первой волны открывали для себя возможности, казавшиеся им поразительными и захватывающими, – учитывая, что сами они были родом из строгой католической страны. Вот что писал итальянский торговец Франческо Карлетти, после того как посетил Японию в 1590-е годы: “Всегда, как только эти португальцы причаливают и высаживаются на берег, местные сводники зовут их в дома, где те размещаются на постой, и расспрашивают, чего бы тем хотелось купить или чем разжиться. Может быть, они хотят взять девушку на то время, что будут жить здесь? И долго ли продержат ее у себя, много месяцев, или один день, или всего час? И вот для начала они уговариваются с этим посредником или идут сами к родственникам девушки и вносят плату… А потом часто выходит так, что им [этим португальцам] достается хорошенькая девочка лет четырнадцати-пятнадцати за каких-нибудь три-четыре скудо или чуть дешевле или дороже, это зависит от того, сколько времени они пожелают провести с нею. Их не связывают никакими обязательствами, если не считать уговора, что они должны прислать ее домой после условленного срока”.

Иностранцы в Японии находились в необычном и сомнительном положении: местные власти никогда до конца не были уверены, что вообще хотят иметь с ними какие-либо контакты, и уж тем более сексуальные. В течение первых десятилетий XVII века японцы мало-помалу осуществляли политику изоляции: запретили торговлю со странами, ведущими христианскую миссионерскую деятельность, и принялись накладывать все более строгие ограничения на контакты между японцами и иноземцами. В числе прочих мер они объявили вне закона японскую торговлю за пределами Кореи и Окинавы. Все-таки португальским, испанским и британским купцам позволялось селиться на острове Кюсю, и, хотя англичане и испанцы в итоге отказались от идеи наладить торговлю с японцами – в 1624 и 1625 году соответственно, – десятки тысяч японцев успели принять христианство и образовать особую стойкую субкультуру. Подданных христианского вероисповедания сёгун начал подозревать в политической неблагонадежности. В 1630-е японские христиане, которым надоело быть изгоями, веря, что Бог придет им на помощь, подняли восстание, и при замке в Симабаре, неподалеку от Нагасаки, состоялась битва, которой суждено было стать одним из самых массовых кровавых побоищ XVII века: в сражении погибло тридцать семь тысяч мятежников-христиан. Сёгун, подозревавший, что к мятежу их подстрекнули иноземцы-католики, изгнал из своих земель португальцев, но оставил протестантов-голландцев: лишь им одним из всех европейцев позволялось отныне торговать в Японии. И хотя голландцы широко раскинули свои торговые сети по всему миру – от Нового Амстердама в Северной Америке до Молуккского архипелага в сегодняшней Индонезии, – в Японии им позволялось жить на одном только маленьком островке Дэдзима в бухте Нагасаки.

Между тем сёгун в порыве националистических чувств изгнал вместе с католиками и полукровок, рожденных от смешанных браков. “Мы, японцы, не желаем терпеть подобного смешения народов и, предвидя грядущую угрозу, не допустим, чтобы в будущем нами когда-либо правил кто-либо из потомков чужестранцев”, – постановили великие старейшины, говоря от лица сёгуна Токугавы Иэмицу.

Все эти меры против иностранцев принимались в рамках политики самоизоляции сакоку, благодаря которой в 1641 году Япония прервала всякие сношения с внешним миром, за исключением немногочисленных голландцев, которым позволялось оставаться на Дэдзиме. Эта политика сохраняла силу еще два с лишним столетия вплоть до появления в Токийской бухте коммодора Перри с его военным флотом. Но даже в течение того периода, когда иностранцев и близко не подпускали к Японии, не считая упомянутого островка на отшибе, они все равно имели возможность наслаждаться привилегиями гаремной культуры, признававшей особые мужские права. Начиная примерно с середины XVII века голландцам, жившим на Дэдзиме, позволили принимать у себя куртизанок из знаменитых борделей Маруямы – квартала развлечений в Нагасаки. Более того, прямо на мосту, соединявшем маленький островок с большим островом, была вывешена табличка, недвусмысленно гласившая: “Только для шлюх. Остальным женщинам проход воспрещен”. Время от времени голландцам разрешали перейти на материк, чтобы посетить сам квартал Маруяма, хотя в таких случаях к ним непременно приставляли особый конвой из японцев. Вообразите себе делегацию японских торговцев во Франции, которых сопровождают в изысканный парижский бордель гвардейцы Людовика XIV! Конечно, такое было бы немыслимо даже в том случае, если бы в ту пору в Европе проживали японские торговцы, а их там, конечно, в помине не было.

Сознательно или нет, но японцы, позволив голландцам посещать Маруяму, приобщили их к некоему эротическому празднеству, даже, можно сказать, к некоему клубу ценителей эротики, и людям, воспитанным в суровой Голландии XVII века, такое знакомство должно было казаться удивительным. Японская сексуальность была совершенно особым миром, не имевшим ничего общего с сексуальной культурой Европы. Это был изысканный, утонченный “полусвет”, о котором нам многое известно из японской литературы и японских ксилографий. Стремление к чувственным удовольствиям отнюдь не считалось там напрасным наваждением, подлежащим осуждению как смертный грех, а напротив, возводилось в ранг искусства. А нравственная – или безнравственная – идея, на которой зиждился этот полусвет, заключалась в убеждении, что мужчины имеют право наслаждаться утонченными любовными утехами на стороне точно так же, как они вправе отведать вне дома блюда изысканной кухни, какие не умеют готовить их жены. И потому японцы находили совершенно естественным такой порядок вещей, при котором существует особое сословие женщин (разумеется, чужих дочерей – не их собственных), специально обученных этому ремеслу и живущих исключительно им.

Квартал развлечений Маруяма представлял собой строго контролировавшийся район внутри еще более строго контролировавшегося мира, каким была Япония при династии Токугава. Страной правил сёгун, и его главной политической целью помимо задачи удержаться у власти было предотвращение новых гражданских войн и общественных беспорядков, которые раздирали Японию до того, как к власти пришел клан Токугава. Первый квартал развлечений в Японии был создан предположительно в начале XVII века, когда Тоётоми Хидэёси, самый могущественный из феодальных властителей Японии, разрешил своему любимому слуге открыть бордель (называвшийся “Янагимати”, или “Ивовый город”) неподалеку от дворца сёгуна. Примерно в то же время, главным образом под влиянием труппы облаченных в кимоно храмовых танцовщиц под началом Идзумо-но Окуни, легендарной героини японской культурной истории, на берегах реки Камо в Киото возник первый театр кабуки.

В конце концов, чтобы соблазны квартала развлечений находились в стороне от самой столицы, район борделей, чайных домов и театров перенесли подальше на юг – туда, где впоследствии вырос знаменитый квартал развлечений Симабара, который в свой черед послужил образцом для того самого квартала развлечений Маруямы в Нагасаки, куда наведывались голландцы. В 1661 году писатель Асай Рёи дал всему этому место название, под которым оно с тех пор и известно: укиё-э, “текучий мир”. Оно намекает на то, что жизнь человека коротка и мимолетна, а потому проводить ее следует в утонченных удовольствиях. О том, что голландцы принимали самое активное участие в жизни этого текучего мира, о каком и не слыхивали у них на родине, хорошо известно. Среди свидетельств тому – голландско-японский разговорник примерно 1770 года, составленный для владельца “Эби-я” – гостиницы в Киото, где останавливалась на постой делегация голландцев во время своего ежегодного паломничества из Нагасаки в Киото, тогдашнюю столицу сёгуната. Из восьмидесяти коротких фраз, содержавшихся в этом разговорнике, восемь имели непосредственное отношение к переговорам об услугах женщин, как, например, в таком диалоге:

– Вам нравится эта девушка?

– Да, очень нравится.

– Хотите, я сведу вас с нею?

– Да, пожалуйста.

– Договорились.

Голландцы в поисках удовольствий и сами сделались зрелищем, раздразнивавшим любопытство местных жителей: на множестве японских ксилографий XVIII и XIX веков изображаются толпы японцев, которые стекаются поглазеть на диковинных иноземцев, явившихся с очередным визитом в бордели Маруямы. На гравюре 1790-х годов прославленного художника Тёкосай Эйсё изображен голландец, легко опознаваемый по черной треугольной шляпе, курчавым бакенбардам и бороде, в разгар совокупления с куртизанкой из Маруямы. Есть там и подпись: куртизанка жалуется, что не понимает ни слова из речи голландца, и пытается втолковать ему: “А ну, давай-ка поживее!” На заднем плане стоит курильница с благовониями – эта деталь истолковывается так, что от голландца дурно пахнет и необходимо заглушить эту вонь.

Японские ксилографии, изображающие голландцев в квартале развлечений Маруяма. Музей Виктории и Альберта. Victoria and Albert Museum

Подобные сцены – неважно, достоверно их изображали или нет – многократно разыгрывались в течение следующих двухсот с лишним лет, пока голландцы сохраняли монополию на торговлю с японцами; их зачастую сопровождало изумление и время от времени негодование, о чем свидетельствуют упоминания в записках разных авторов. Япония, писал итальянский торговец Карлетти, “гораздо больше, чем все иные страны, потворствует человеческой похоти и к тому же изобилует средствами к удовлетворению всех прочих пороков”. Под “всеми прочими” пороками Карлетти, по-видимому, подразумевал гомосексуализм, который был широко распространен в Японии и в целом пользовался терпимостью, к великому ужасу чопорных и угнетенных европейцев.

В середине XVII века сёгун Иэмицу запретил женщинам выступать перед публикой, и в театре кабуки появилось множество юношей-подростков, которые не только исполняли женские роли на сцене, но и вне сцены вели фактически женскую жизнь, зарабатывая на жизнь гомосексуальной проституцией. В числе их клиентов были буддийские монахи, которым запрещалось иметь сношения с женщинами, а также многие самураи, для которых чистейшей формой любви являлся нансёку – секс с мужчинами. Уже в конце XVI века Алессандро Валиньяно, миссионер-иезуит, живший в Японии до изгнания оттуда католиков, писал о “страшном разгуле” японцев, предающихся “греху, не заслуживающему даже упоминания”. Гомосексуализм не только не осуждается японцами как смертный грех, сетовал уязвленный Валиньяно, но и “представляется чем-то совершенно естественным и похвальным”.

Разумеется, в Голландии тоже имелись публичные дома и проститутки, но ни в изобразительном искусстве, ни в литературе не сохранилось свидетельств, которые указывали бы на роскошную и изысканную атмосферу подобных заведений, на культ эротики, сопоставимый с тем, что столетиями существовал в японской культуре – во всяком случае, с начала XI века, когда госпожа Мурасаки написала бессмертную “Повесть о Гэндзи” (“Гэндзи-моногатари”), в основе сюжета которой лежит любовное наваждение. Легко было бы идеализировать тот мир утонченной эротики, что возник в великую эпоху процветания, последовавшую за образованием сёгуната Токугава в XVII веке. Исторические описания Японии той поры создают впечатление, будто вся страна блестела лаком, благоухала воскурениями и внимала звукам сямисэна.

На деле же, разумеется, все это великолепное сооружение питалось соками живших в жуткой нищете сельских жителей – точно так же, как сексуальный промысел в послевоенной Японии обусловливался отчаянным положением японцев в 1940-е годы, в период американской оккупации. Обитательницы кварталов развлечений Симабара и Маруяма начинали свою “карьеру” юными девушками, которых привозили из деревни и отдавали в бордель их же собственные бедные родители, полагавшие, что тем самым делают дочерям добро, ведь теперь они будут сытно есть, носить красивые платья и жить среди городской роскоши, вместо того чтобы день-деньской не разгибаясь надрываться в полях. Можно найти зловещее сходство между той давней ситуацией и сегодняшними обстоятельствами, толкающими тайских девушек на работу во всяких “массажных салонах” и ночных барах “гоу-гоу” в Бангкоке. Сегодня северо-восточный Таиланд выполняет ту же функцию, которую некогда выполняла сельская Япония, причем обслуживает в числе прочих и японцев: говорят, будто именно им сегодня достаются самые красивые девушки в Бангкоке, потому что они платят больше остальных мужчин. Что ж, ничто не ново под солнцем.

Тогда, как и сейчас, обстановка кварталов развлечений с их гейшами и чайными домами, лакированными комнатками, шелковыми простынями, горячим саке и искусно составленными букетами цветов играла роль сказочного мира, существовавшего в некоем параллельном пространстве, вдали от торговых дел и тяжкого труда большинства, и помогала на время забыть о будничной скуке и о семейных обязанностях. Как правило, японцы не стремились получать сексуальное удовлетворение от собственных жен или обеспечивать им его. Они стремились получать сексуальное наслаждение на стороне, с женщинами, которые обслуживали состоятельных мужчин и были весьма искушены в эротической технике. Кварталы удовольствий были наивысшим выражением японской тяги к изощренному мастерству, как и сами куртизанки, которые, как сказал один писатель о гейшах (а их нельзя было назвать проститутками в обычном смысле слова), так же мало походили на нормальных женщин, как бонсаи – на нормальные деревья. Это были поразительные видения, созданные для ночных утех, “шаманки, умевшие переносить мужчин в какой-то другой мир – мир грез”.

Наверное, далеко не все голландцы были ценителями тонкой чувственности, как о том свидетельствует гравюра Эйсё. Но можно не сомневаться, что голландцы охотно пользовались доступом к роскошному текучему миру Японии – точно так же, как и остальные иностранцы из Европы и Америки, которые получили к нему доступ после прибытия кораблей Перри в Токийскую бухту. Это неопровержимо символизировало принуждение Японии к внешней торговле, ведь местных женщин тоже принуждали к совокуплению с западными мужчинами. “К середине XIX века, – писал о Европе историк Гэри Льюпп, – секс без любви, привязанности и обязательств считался еще более постыдным, чем когда-либо раньше. А в Японии он был доступен: все происходило весело, никто никого не осуждал, как и было во времена первых контактов с людьми с Запада”. Неудивительно, что Таунсенд Харрис настаивал на своей доле развлечений. После заключения в 1854 году Канагавского договора, который Перри навязал Японии, возникли первые договорные порты в Симоде и Хакодате, и японские предприниматели вполне в духе своих предков XVI века принялись поставлять заезжим иностранцам японских проституток. Уже во второй визит Перри в Токийскую бухту лейтенант Джордж Генри Пребл увидел с палубы корабля “Маседониан” такую картину: “На холмах столпились местные жители. Они зазывали нас сойти на берег и с помощью самых недвусмысленных знаков предлагали нам переспать с их женщинами”. К 1857 году под давлением американцев японское правительство уже построило в Симоде так называемые дома досуга, где десяток или два десятка женщин обслуживали сотни иностранцев.

“Находилось немалое число людей, – писал Эрнест Мейсон Сатоу, британский дипломат, находившийся на службе в Японии в конце XIX века, – которые, внезапно освободившись от оков общественного мнения на родине и столкнувшись с соблазнами восточной жизни, стали вести себя без той чинной благопристойности, какая подобает студентам богословского колледжа”. (У самого Сатоу было двое сыновей от его гражданской жены-японки.) В 1860-е в Иокогаме насчитывалось пятнадцать чайных домов, обслуживавших иностранцев, и самый большой из них, называвшийся ганкиро, – заведение с лакированной резьбой и изящной живописью – соединялся с городским причалом длинным деревянным мостом. Ганкиро представлял собой три длинных зала, разгороженных на “стойла” с девушкой в каждом. Если девушка не была занята, она высовывалась наружу и показывала свое лицо при появлении нового клиента, надеясь заполучить его себе.

“Каждый мужчина, женатый или холостой, если ему это по карману, волен содержать любовницу и при этом не терять статуса уважаемого человека”, – писал Уильям Уиллис, британский врач, живший в Японии с 1862 по 1877 год. В опере “Мадам Баттерфляй” и дом для съема, и любовницу предлагает иностранцу японец-посредник: в Иокогаме конца XIX века обе эти услуги обычно оказывал клиенту один и тот же предприниматель.

Иными словами, печальная история О-Кичи (которая, как рассказывали, после своей злополучной встречи с Харрисом сама заправляла борделем и впоследствии умерла от сифилиса) была отнюдь не единична. Тысячи молодых японок в десятках японских борделей обслуживали иностранных посетителей, которые через некоторое время, когда женщины им надоедали, отпускали их на все четыре стороны. Но когда Япония в 1945 году проиграла войну в Тихом океане, сцена для оккупационных войск оказалась уже подготовленной, и американские солдаты принялись наслаждаться теми радостями, которыми иностранцы в Японии наслаждались уже несколько веков. Впрочем, следует отметить, что это явление обрело такой размах и вышло на такой уровень коммерциализации, о каком раньше просто не имели понятия.

А затем, спустя примерно двадцать лет, место действия перенеслось в Индокитай, где открылись, пожалуй, даже более широкие сексуальные возможности и воцарилась полная вседозволенность. Во Вьетнаме, как и в Японии, американцы следовали по пути, проторенному до них в прежние столетия. В эпоху французского колониального режима и в ранний период “независимости” Вьетнама коррумпированный и корыстный император Бао Дай отдал на откуп преступному тайному обществу “Бинь Ксуен”, контролировавшему вьетнамскую полицию, и азартные игры, и проституцию. При этом излишне и говорить, что часть барышей отчислялась самому императору. В эпоху французского колониализма проституция стала повсеместным явлением. И потому, когда во Вьетнам начали в большом количестве приезжать американцы, они просто вписались в уже установившийся порядок, тем самым невольно подтвердив свою репутацию нового поколения западных колонизаторов.

Во Вьетнаме вместо порочно-привлекательных японок-панпан на сцену вышли сайгонские девушки из баров, своей привлекательностью обязанные все тому же источнику – американским армейским магазинам, поставлявшим на вьетнамский черный рынок товары вроде дезодорантов или губной помады “Ревлон”. В Японии власти, неохотно идя на такие уступки, сочли необходимым предоставить массе рядовых американцев императорские привилегии. Во Вьетнаме же, стране гораздо более коррумпированной и неуправляемой, чем Япония, поставкой сексуальных услуг иностранцам занялись организованные преступные банды под покровительством правительства. Добавьте к этому катастрофические сдвиги, вызванные самой войной: десятки тысяч деревенских семей оказались оторванными от родных мест и не имели других источников дохода, кроме тех, что добывали проституцией их дочери. Подбросьте туда же огромный материальный соблазн, какой создавало присутствие более чем полумиллиона американцев с шальными деньгами на руках, – вот и все ингредиенты, необходимые для получения эротической вакханалии военной поры небывалых дотоле масштабов.