В семидесятых годах большинство русских не волновал вопрос безопасности атомных электростанций, работавших по всему Советскому Союзу. Их уверенность ничуть не пошатнула едва не произошедшая в 1979 году катастрофа на атомной электростанции Три-Майл-айленд в Пенсильвании, поскольку все решили, что западные СМИ, как обычно, делают из мухи слона. Как сказал некий инженер атомной станции в советском городе Припять: «Страхи, связанные с атомными электростанциями, надуманы, никакой опасности они не представляют. Я работаю в белом халате. Воздух чист и свеж, он тщательно фильтруется».

Весной 1986 года ядерное заражение вынудило бежать как население Припяти, находящейся в пятидесяти милях к северу от Киева, так и жителей ближайших окрестностей; всего было эвакуировано почти пятьдесят тысяч человек. Экономика города зависела от четырех работающих реакторов, еще два строились. Станция в Припяти должна была стать крупнейшим производителем электричества в мире, способным осветить, к примеру, каждый дом в Англии.

Большинство атомных электростанций, по сути своей, – нагреватели воды, производящие пар, который вращает лопасти турбин; магия уравнений Максвелла порождает в ходе этого процесса электричество. Пока льется вода, все хорошо. Однако в результате неудачного планирования, дефектов конструкции, плохого обучения и просто невезения в 1:23 ночи в субботу, 26 апреля 1986 года, вода в Припяти литься перестала. Урановые стержни перегрелись и расплавились; чернобыльский реактор № 4 взорвался, и в ночное небо высоко взметнулся огненный шар.

Человеческие и технические масштабы трагедии не поддаются измерению: десятки пожарных и сотрудников станции умерли почти мгновенно после того, как героически не дали пламени перекинуться на другие три реактора; тысячи людей облучились, а огромные территории в окрестностях Припяти навсегда опустели. Самым поразительным было то, что правительство поначалу пыталось скрыть аварию от населения, а когда скрывать стало уже невозможно, неуклюже постаралось уменьшить катастрофические последствия взрыва.

Мир узнал о трагедии через тридцать шесть часов, когда юго-восточные ветры на высоте пяти тысяч футов принесли радиацию на юг Швеции. Первыми заметили радиоактивное облако шведские летчики, совершавшие дежурный облет с целью контроля радиоактивности. Утром 28 апреля работник шведской атомной станции заметил повышение радиоактивного фона на ботинках; его коллеги зафиксировали повышенную радиацию на своей одежде. Администраторы приказали всем сотрудникам покинуть станцию.

Весьма скоро шведские специалисты обнаружили, что снег и дождь во всей стране радиоактивны, и выявили, что источник радиации находится на территории Советского Союза. Вечером 28 апреля шведские дипломаты в Москве стали наводить справки. Советские чиновники молчали, однако через несколько часов Московское телевидение среди рутинных экономических новостей сделало краткое сообщение об инциденте в Чернобыле. Советские граждане, умевшие различать тонкие нюансы официальных заявлений, по напряженному голосу диктора поняли, что речь идет о крупной катастрофе.

Трагически неадекватная реакция правительства на чернобыльскую аварию характерна для всех коммунистических режимов, инстинктивно контролирующих информацию. После взрыва директор чернобыльской станции Виктор Брюханов фактически отрубил телефонную связь; в день катастрофы телевизионное начальство, желая успокоить население, рассказывало, что в Припяти поженились шестнадцать пар. Американских аналитиков потрясли фотографии, сделанные со спутника, – они запечатлели футбольный матч, проходивший в миле от места аварии.

Местные власти даже не предупредили жителей, не попросили их не покидать свои дома в день аварии. Эвакуация началась лишь на следующий день, 27 апреля. Через четыре дня, 1 мая, партийные власти Киева не отменили традиционный парад, несмотря на то, что на город дули радиоактивные ветры. В то время как европейцы в тысяче миль от места аварии яростно мыли и скребли свое имущество, советские граждане на расстоянии десяти миль от взрыва никаких мер предосторожности не предпринимали, почти никто из них, за исключением партийных бонз, не пил йодистый калий, способный предотвратить заболевание раком щитовидной железы. Генеральный секретарь Коммунистической партии СССР Горбачев обратился к народу только через две недели. И даже тогда он лишь намекнул на масштаб катастрофы.

Генеральный секретарь, как всегда, отставал от хода событий. Советские люди узнали о ядерном апокалипсисе от «радиоголосов» – Би-би-си, радио «Свобода», радиостанций «Голос Америки» и «Немецкая волна». Информация о катастрофе распространялась также по «сарафанному радио», особенно в научных и инженерных кругах.

Чернобыльская катастрофа оказалась наглядным свидетельством близкого краха Советского Союза. Через пять лет страна развалилась, что стало одним из самых удивительных и едва ли предсказуемых событий в современной политической истории. Взрыв стал чем-то вроде теста Роршаха, который сообщает больше о наблюдателе, чем о самом событии.

Сторонники американских консерваторов утверждают, что в распаде СССР большую роль сыграл Рональд Рейган. В конце концов, именно он назвал Советский Союз «империей зла» и предложил Михаилу Горбачеву «сломать стену», чем заслужил всеобщее уважение. Рейган быстро увеличил военную мощь Штатов, инициировал оборонительную программу «звездных войн» и, согласно этому нарративу, заманил Советы в гонку вооружений, чего Советский Союз никак не мог себе позволить.

Многие историки выделяют удивительную историю карьеры Горбачева, который в 1983 году, после кончин поочередно Леонида Брежнева, Юрия Андропова и Константина Черненко, стал четвертым генеральным секретарем Коммунистической партии Советского Союза за двадцать восемь месяцев. Горбачев искренно верил, что перестройка и гласность спасут коммунизм, но получилось, напротив, что эти две инициативы ускорили его крах.

С точки зрения экономиста, в мире произошли важные события: после быстрого подъема цен на нефть в 1973 и 1979 годах последовало столь же впечатляющее падение в начале восьмидесятых. Подъем цен в семидесятых сильно улучшил экономическое положение Советского Союза и подарил шаткой государственной системе десятилетнюю передышку. Падение нефтяных цен выбило опору и положило конец великому семидесятилетнему эксперименту. В семидесятых годах европейским странам-сателлитам приходилось покупать советскую нефть по высоким ценам, что вряд ли было им по душе. Хотя Советы субсидировали «социалистический импорт», Восточная Европа переживала нефтяной шок, оказывавший влияние на мировую экономику в целом, и это также приближало крах коммунизма.

Военный историк сосредоточил бы свое внимание на тактических событиях, произошедших в августе 1991 года: твердолобые армейские чины заодно с группой малокомпетентных агентов КГБ устроили заговор против Горбачева. Они не потрудились арестовать президента РСФСР Ельцина, не смогли взять под контроль телевидение и радио и не сумели заткнуть рот мятежным журналистам и продюсерам. Учти они все перечисленное, Советский Союз существовал бы и поныне.

Наконец, политолог или эксперт по авиации припомнил бы удивительный полет, совершенный своевольным немецким юнцом, Матиасом Рустом. 28 мая 1987 года Руст, за плечами которого было всего пятьдесят часов налета, пролетел шестьсот миль от Хельсинки до Москвы на маленьком самолете с двигателем внутреннего сгорания. Он ловко приземлился на Красной площади и сообщил собравшейся вокруг него толпе, что прилетел к Горбачеву поговорить с тем о мире во всем мире. Хотя советский лидер публично обрушил гнев на головы некомпетентных военных, этот инцидент позволил ему уволить многих обструкционистов и убежденных коммунистов, тем самым посодействовав претворению в жизнь политики перестройки и гласности.

Рейган, Горбачев, цена нефти, некомпетентность заговорщиков и Руст – каждый фактор по отдельности сыграл свою роль, но в более широкой перспективе все события, предшествовавшие падению коммунизма, сводились к контролю над средствами массовой информации. Первоначальный импульс коллапсу Советского Союза и социалистического лагеря Восточной Европы дали две простые технологии – копирка и радиоприемники, работавшие на коротких волнах и выпускавшиеся в огромных количествах.

Чем ближе находился наблюдатель к верхушке советской власти, тем лучше он понимал значимость «голосов». Чувства Леха Валенсы выражены в эпиграфе к данной главе. Горбачев признался Маргарет Тэтчер, что стимулом к реформам стало стремление к свободе, пробужденное в том числе «голосами». Борис Ельцин говорил о «Радио Свобода»: «Эта радиостанция предоставляет объективную и полную информацию, и мы ей благодарны». В дни, предшествовавшие путчу, один из сторонников Ельцина направил такое послание в Вашингтон:

Правительство России [в противоположность правительству Советского Союза] не имеет возможности обратиться к народу. Все радиостанции находятся под контролем. Это – обращение Бориса Ельцина к армии. Передайте его Информационному агентству США. Распространите по всей стране. Возможно, через «Голос Америки». Сделайте это! Срочно!

Вацлав Гавел заметил: «Если кто-то в нашей стране и знал меня, прежде чем я стал президентом, то только благодаря этим радиостанциям». Когда в 1990-х годах прекратилось финансирование радио «Свободная Европа» и радиостанции пришлось покинуть Германию, Гавел приютил ее в Праге. По иронии судьбы, за железным занавесом почти все относились к «голосам» с уважением, в то время как на Западе многие им не доверяли. Сенатор Уильям Фуллбрайт называл их пережитками холодной войны, креатурами правительства США и ЦРУ и пытался закрыть.

Чтобы разобраться, почему коммунизм рухнул, надежнее всего обратиться к наследию австрийского экономиста Фридриха Хайека, возведенного неолиберальными правыми, наряду с Милтоном Фридманом и Айн Рэнд, чуть ли не в святые. Самое блестящее предвидение Хайека отражено в короткой статье «Использование знания в обществе». Статья опубликована в «Американском экономическом обозрении» в 1945 году. Ее интеллектуальный призыв простирается далеко за пределы либертарианских кругов.

Проблема сознательного конструирования любой экономической системы, по Хайеку, состоит в том, что здесь слишком много «фрагментов картинки»: миллионы товаров и услуг предлагаются частными лицами и организациями. Возьмем, например, всего один товар – шарикоподшипники. Самые крупные национальные экономики мира потребляют приблизительно сто тысяч различных видов этих крошечных изделий; производство каждого требует множества операций. Материальное «устройство» любой экономики является столь сложным, что действенное управление не по силам и умнейшим плановикам, обладающим самыми полными данными и управляющим наимощнейшими компьютерами с изощренным программным обеспечением.

По словам Хайека:

«Данные», на которых строится экономическое исчисление, недоступны в рамках общества в целом какому-либо единичному уму… Специфический характер проблемы рационального экономического порядка обусловлен именно тем, что знание обстоятельств, которым мы должны пользоваться, никогда не существует в концентрированной или интегрированной форме, но только в виде рассеянных частиц неполных и зачастую противоречивых знаний, которыми обладают все отдельные индивиды.

Хайек понял, что миллионы индивидов, принимающих участие в слаженной экономике страны, общаются друг с другом с помощью информации, заключенной в ценах, и подают «ценовые сигналы».

Допустим, где-то в мире возникла новая возможность использования какого-то сырья, скажем олова, или один из источников поступления олова исчез. Для нас не имеет значения – и это важно, что не имеет, – по какой из названных двух причин олово стало более редким. Все, что нужно знать потребителям олова, – это то, что какая-то часть олова, которым они привыкли пользоваться, теперь более прибыльно употребляется где-то еще и что вследствие этого им надо его экономить.

Циник сказал бы, что знаменитой фантастической «невидимой руке» рынка Адама Смита Хайек лишь придал способность того же рынка автоматически распределять товары и услуги. Возможно, это верно, но в 1945 году сведения о капиталистическом производстве за предыдущие два десятилетия, особенно периода Великой депрессии, доверия не внушали. А экономика Советского Союза не только не рухнула, но быстро набирала темп, опережая свободный рынок в странах либеральной демократии. Не далее как в 1975 году обычно сдержанный сенатор Дэниел Патрик Мойниган написал очерк, в котором предупреждал об угрозе гибели либеральной демократии. К середине двадцатого века мир отчаянно нуждался в напоминании о «невидимой руке» Смита и о том, как эта рука действует.

В 1945 году Хайек увидел, что лучшим способом определения количества хлеба или стали станет разрешение производителям наблюдать за ценами и позволить этим ценам контролировать объем производства. Если хлеб дорожает, пекари автоматически выпускают больше буханок; если сталь дешевеет, заводчики, без всякой подсказки, частично останавивают домны.

Советская экономика между тем устанавливала определенный объем выпуска товаров и фиксировала цены для каждого производства. В результате возникла нехватка обуви, а буханки хлеба, цена которых десятилетиями оставалась неизменной и сделалась настолько низкой, что их повсеместно (и незаконно) скармливали домашнему скоту. (Вопреки сложившемуся мнению, Советский Союз был крупнейшим производителем обуви в мире. Однако обувь эта была плохого качества, не соответствовала моде, к тому же не отличалась удобством; «просто пытка для ног», – так сказала мне одна русская приятельница и добавила: «А вот в итальянских туфлях я чувствую себя Золушкой на балу».)

Западные туристы поражались невысоким ценам на продукты, низкой стоимости коммунальных услуг и крайне дешевому проезду на общественном транспорте. Цены устанавливались властями. Однако гости с Запада не замечали, что советское государство платило людям очень низкие зарплаты, так что товары, даже когда появлялись в продаже, оказывались многим не по карману. В странах с нормальной рыночной экономикой зарплаты составляют приблизительно две трети валового внутреннего продукта, а в Советском Союзе они составляли всего треть. Отсутствие «ценовых сигналов» особенно вредило рынку труда. Водитель грузовика получал в два, а то и в четыре раза больше врача; в сексистском российском обществе это означало, что высококвалифицированным, но плохо оплачиваемым трудом, таким как работа врача, инженера, преподавателя, занимались в основном женщины. (Официальная зарплата советских людей иногда оказывалась небольшой частью совокупного заработка; для доступа к потребительским товарам нередко требовалось членство в партии. И даже для беспартийных профессиональный статус определял размеры материальной компенсации: учитель мог брать взятки с родителей учеников; врач ждал вознаграждения от пациентов, а строитель воровал на стройке все, что плохо лежало.)

Коммунистические государства пытались управлять системой, лишенной «ценовых сигналов», – и потерпели поражение. Власти создавали и спускали по инстанциям план, согласно которому заводы выдавали огромное количество стали, фабрики производили громадное количество литров растительного масла, но спрос при этом не учитывался и никого не интересовало, дойдут ли товары до потребителя. В результате молоко скисало, прежде чем поступало в магазины, сталь выпускалась с такими дефектами, что использовать ее в автомобилестроении было нельзя, а горы избыточно произведенного мыла таяли под дождем.

Хуже того, властная элита, верящая в плановую экономику и обладающая полным набором данных, неизменно лишает остальное население какой-либо информации, пусть и самой безобидной. В Советском Союзе среди наиболее востребованных предметов, ввозимых иностранцами, были уличные карты советских городов, сфотографированных западными спутниками. Те карты, которые изготавливали отечественные картографы, были сознательно искажены, вероятно, из соображений безопасности, а потому практически бесполезны. Официальная информация с годами все больше фальсифицировалась, планирование тоже превращалось в фикцию. Если уж городские карты казались опасными, то политические взгляды и даже суждения о литературе представляли смертельную угрозу.

Математик Норберт Винер, в отличие от Хайека с его знаменитым очерком, рассматривал использование информации в обществе под иным углом. Винер, происходивший из высокоинтеллектуальной еврейско-американской семьи, с пристрастием изучал капитализм: он считал его неэффективным и несправедливым. В 18 лет Винер защитил докторскую диссертацию по математике в Гарвардском университете, а во время Второй мировой войны изучал проблему управления зенитным огнем с помощью радара.

Ученые быстро поняли, что решение этой проблемы недоступно даже при помощи усовершенствованных баллистических расчетов. Потребовались автоматические устройства – первые примитивные электронные компьютеры. Винер понял, что такие вычислительные устройства будут пригодны не только для артиллерии, но и для медицины, психологии, экономики и для изучения структуры человеческого общества. Эту новую область исследований он назвал кибернетикой, наукой об общих закономерностях получения, хранения, передачи и преобразования информации в сложных управляющих системах, будь то машины, живые организмы или общество.

Винер оказался великим провидцем: он предугадал «вторую промышленную революцию», когда информация, передаваемая при помощи массово производимых компьютеров, стала, по крайней мере, не менее важной, чем промышленные товары. Предвидение Винера, тем более пророческое, что оно было озвучено в эпоху, у которой имелись лишь несколько компьютеров, занимавших целые залы и обслуживавшихся небольшими армиями инженеров, оказалось верным. Вопреки популярной легенде, основатель компании IBM Томас Уотсон вряд ли говорил: «Думаю, на мировом рынке будет примерно пять компьютеров», но это апокрифическое утверждение точно отражает взгляды людей в эпоху, предшествовавшую эре персональных компьютеров. Коротко говоря, Винер воображал мир, в котором «информация является скорее делом процесса, чем хранения. Наибольшую безопасность будет иметь та страна, чье информационное и научное положение соответствует удовлетворению потребностей, которые могут возникнуть у нее, – та страна, где полностью осознано, что информация имеет важное значение в качестве ступени в непрерывном процессе нашего наблюдения над внешним миром и активного воздействия на него. Иначе говоря, никакой объем научных исследований, тщательно занесенный в книги и журналы, а затем переданный в библиотеки со штампом «секретно», не сможет защитить нас на какой-то отрезок времени в мире, где эффективный уровень информации постоянно повышается. Для разума нет «линии Мажино»».

Если сформулировать проще, то в мире, где технологический прогресс и военная безопасность зависят от постоянного научного прогресса, секретность не только не обеспечивает национальную безопасность, но и разрушает ее, поскольку мешает взаимному интеллектуальному развитию, характеризующему открытые общества. Винер считал абсурдными меры предосторожности, которые американский военно-промышленный комплекс принимал в отношении Советского Союза.

В СССР также понимали экономические и политические последствия работ Винера, необычайно популярных и влиятельных на Западе. Как и ожидалось, советская пропагандистская машина яростно выступала против философского и экономического аспектов кибернетики и окрестила ее лженаукой. Сталинские приспешники наперебой ее высмеивали:

Процесс производства, осуществляемый без рабочих, одними только машинами, управляемыми гигантским мозгом вычислительной машины! Ни забастовок, ни стачек, ни тем более революционных восстаний! Машины вместо мозга, машины без людей! Какая заманчивая перспектива для капитализма!

Хотя в СССР пренебрегали новой наукой Винера (не помогало и то, что изобретателем этой науки был еврей), его представление о постиндустриальном мире, заполненном дешевыми и легкодоступными информационными машинами, должно быть, поражало, поскольку советские власти не могли не обратить внимание на способность новых устройств копировать информацию. (Хотя публично в СССР работы Винера осуждались, партийные руководители все же учитывали общие тенденции развития и потому не мешали военному ведомству использовать кибернетику в технологических процессах производства ракет.)

Россия, отдаленная географически от центра европейского просвещения, на протяжении веков старалась не отставать от Запада в интеллектуальном, культурном, технологическом и экономическом отношении. Время от времени ее дальновидные лидеры, такие как Петр Первый и Екатерина Великая, осуществляли в стране радикальные реформы. На заре своего правления Петр путешествовал по Западной Европе инкогнито, посещал Сорбонну и учился, среди прочего, строительству кораблей в голландской Ост-Индской компании. Екатерина, высокообразованная дочь германского князя, пыталась обустроить русскую культуру и правление на французский манер.

Увы, все российские правители – от Петра и Екатерины до Горбачева – сталкивались с одной и той же проблемой, которую историк Джеймс Биллингтон назвал «дилеммой деспота-реформатора»:

Как сохранять самодержавие и иерархическую социальную систему, в то же время проводя реформы и насаждая образование? Каким образом самодержавному монарху внушать обществу надежды на лучшую жизнь и не допускать при этом революционного подъема несбыточных ожиданий?

После 1950 года «революция несбыточных ожиданий» медленно разъедала коммунистические режимы, все еще сохранявшие абсолютную власть и монополию на информацию. Значимые механизмы протеста действовали в широком диапазоне – от написанных от руки бунтарских романов до миниатюрного коротковолнового приемника, позволившего плененному Михаилу Горбачеву быть в курсе слабостей заговорщиков. Во второй половине двадцатого века на специфическое развитие советской радиопромышленности наложилось откровенное копирование западных технологий, что позволило отнять единоличное право на информацию у правительств Советского Союза и стран-сателлитов СССР в Восточной Европе.

Вклад копировальной бумаги и транзисторов в падение коммунизма в Советском Союзе и его восточноевропейских сателлитах не просто кумулятивный. Эти два инструмента позволили организовать политическое взаимодействие, которого никто не предвидел, но которое за несколько десятилетий разрослось и превысило самые оптимистические ожидания угнетенного населения этих стран, а для их правителей обратилось в настоящий кошмар.

Советская аудитория отличалась от Запада, особенно от США, по меньшей мере в четырех аспектах.

Во-первых, в отличие от западных стран, советские люди воспринимали своих писателей и поэтов гораздо серьезнее, те занимают важную позицию в публичном пространстве. Когда политическая воля народа подавляется, ее место занимает литература. Как сказал русский поэт Осип Мандельштам, «поэзию уважают только у нас. За нее убивают. Только у нас. Больше нигде…». Из-за своих сочинений он вскоре и умер.

Во-вторых, руководители Советского Союза ограничивали приток новостей из-за рубежа, а потому советское население стало интересоваться политикой гораздо сильнее, чем американцы (в нашей стране почти никто – даже бывший президент – не отличит Словакию от Словении).

В-третьих, в сталинские времена власть позволяла обыкновенным рабочим больше, чем интеллигенции и партийным чиновникам. К примеру, одной молодой фабричной работнице администрация приказала бесплатно работать сверхурочно. Она повернулась спиной к сидевшим за столом администраторам, задрала юбку и сказала: «Пусть товарищ Сталин и все вы поцелуете меня в зад». Наступило долгое молчание, комиссия побледнела от страха, затем кто-то нервно рассмеялся: «Вы заметили, она без штанишек?»

В-четвертых, после смерти Сталина сделалось приемлемым и даже модным задавать «острые вопросы» на самых высоких политических уровнях и в элитных учебных заведениях. Американский студент Уильям Таубман, по обмену приехавший в начале шестидесятых годов в Московский университет, заметил, что студенты особенно потешались над профессорами, преподававшими марксистскую теорию, и очень уважали тех, кто умными вопросами мог поставить в тупик инструкторов райкомов.

Вместе с радио и с печатными машинами, работавшими от паровых, а потом и от электрических двигателей, происходила более мирная революция – в способах передачи печатного слова. Эта революция сильно пугала коммунистический мир: ведь совершенствовались технологии дешевого механического копирования.

С технической точки зрения, печатный станок – это множительный, а не копировальный аппарат, поскольку он делает множество одинаковых документов с механического шаблона, в то время как копировальная машина изготавливает с оригинала копии, которые могут сильно отличаться между собой. Дешевый ручной труд писцов тысячи лет позволял создавать копии письма, брошюры, книги.

В 1603 году немецкий иезуит Кристоф Шайнер изобрел прибор, основанный на принципах евклидовой геометрии; с его помощью можно было изготавливать более или менее точные дубликаты, также делать их крупнее или мельче оригинала. Этот прибор применялся для письма и черчения. Шейнер назвал его пантографом. В следующие два столетия данное хитроумное устройство привлекло внимание множества изобретателей; его окончательная механическая форма – полиграф – способна выдавать одновременно до пяти копий.

В начале девятнадцатого века труд клерков-переписчиков по-прежнему стоил дешево, а сложные приборы – полиграфы и пантографы – интересовали в основном энтузиастов, таких как Томас Джефферсон, у которого было несколько пантографов. Недолговечность информации в доиндустриальном веке угнетала изобретателя. В письме к историку Эбенезеру Хазарду Джефферсон предавался мечтам:

Время и несчастный случай ежедневно разрушают оригиналы, хранящиеся в наших общественных учреждениях. Последняя война проделала в этом отношении работу веков. Потери невозможно восстановить, но давайте сохраним то, что осталось: не с помощью хранилищ и замков, которые скроют документы от людского взора и доступа, обрекая на пустую трату времени, а с помощью такого числа копий, которые будут надежно защищены от несчастного случая.

Джефферсону наверняка пришлись бы по душе копировальный аппарат и персональный компьютер – устройства, позволяющие почти без ограничений копировать информацию, однако в конце восемнадцатого века в его распоряжении был только пантограф; следовательно, к осуществлению мечты лично он не был готов.

Джефферсон не подозревал, что оказался провидцем. Даже в его времена ученые замечали, что документы желтеют, становятся хрупкими и распадаются; в начале двадцатого века саморазрушение документов приняло характер эпидемии. Многие винили в этом загрязнение атмосферы, результат промышленной активности. Самоучка Уильям Барроу беспокоился, что не сможет сохранить семейные документы. Хотя у Барроу был всего лишь диплом младшего специалиста, он приобрел передовое испытательное оборудование и собрал талантливую команду ученых для решения загадки разваливающихся книг.

Барроу понял, что проблема возникла еще до Гутенберга, в эпоху писцов, пользовавшихся сначала чернилами из сажи и клея, а затем постепенно перешедших к чернильному орешку. Если печатник добавлял в состав краски слишком много дубильной кислоты, та постепенно разъедала страницу. Хлопковых волокон высокого качества становилось все меньше, изготовители бумаги начали отбеливать хлором более дешевые и темные ткани, что добавляло бумаге кислоты, и со временем она становилась все более хрупкой.

Переход от тканей к целлюлозе в 1880-х годах не помог обеспечить целостность книг, поскольку для изготовления бумаги требовалось использование агрессивных химических средств. В конце 1950-х годов Барроу исследовал пятьсот книг, по сотне из каждого десятилетия за период с 1900-го по 1950 годы. Результат исследования ошеломлял: бумага продемонстрировала тенденцию к саморазрушению – новые листы, которые ранее можно было складывать по сто раз, рвались после шестикратного складывания. Барроу в итоге изобрел реставрационный процесс, теперь его метод используют библиотекари всего мира, а еще внес большой вклад в нынешнюю технологию производства стандартной бескислотной бумаги.

Современные медиа сталкиваются с более серьезными проблемами. Кинопленка на целлулоидной основе склонна внезапно воспламеняться; а ацетатная пленка страдает от «уксусного синдрома». Термин этот произошел от характерного запаха, сопровождающего распад пленки. Кинопленка «Техниколор», например, за несколько десятилетий выцветала полностью. Историки кино подсчитали, что более 90 процентов немых фильмов и свыше половины тех, что были выпущены после 1950 года, утрачены навсегда. (Вдобавок по меньшей мере столько же фильмов утрачено из-за небрежного хранения.) Наконец, как упомянуто в первой главе, сегодняшние документы, изготовленные в соответствии с цифровыми технологиями, окажутся еще недолговечнее не только из-за ветхости, но и из-за быстрого устаревания форматов данных.

История сохранила имя Джеймса Уатта, изобретателя первого парового двигателя; он же изобрел копировальную машину, которой продолжали пользоваться в двадцатом веке.

Уатт, как любой другой успешный бизнесмен, хотел изготавливать дубликаты своих писем, счетов и внутренней документации. Тысячу лет писцам было известно: если аккуратно наложить на другой лист только что написанный документ и прижать его, на втором листе появится перевернутое изображение. Уатт догадался, что если текст оригинала отпечатать под давлением на тонкой влажной бумаге, чернила ровно перейдут на поверхность копии, и получится нормальное неперевернутое изображение. Путем проб и ошибок он понял, что, добавляя в чернила немного сахара, получит лучший результат; удачное копирование происходило и при использовании винтового или вальцового пресса. В 1780 году Уатт получил патент на свой первый вальцовый пресс, который продал за 6 фунтов (приблизительно 400 долларов в нынешних деньгах). Его устройства, известные как «копировальные прессы», пользовались огромной популярностью; их приобрели почти все «отцы-основатели» США, включая Джефферсона. (В 1789 году Джефферсон приобрел для нового Государственного департамента первые офисные копировальные аппараты.)

Копировальные машины быстро сделались весьма популярными, их выпускали в разных модификациях. Самые маленькие аппараты были совсем примитивными – портативные устройства, состоявшие из нескольких пустых листов и маленького ролика, с помощью которого прокатываются копии. Небольшие размеры устройства позволяли положить его в карман. В офисе же использовались большие и сложные машины. В девятнадцатом веке термин «копировальный аппарат» применялся почти ко всем подобным устройствам. Сегодня винтовой копировальный пресс можно найти в антикварных магазинах и на электронном аукционе eBay.com, их почти всегда неправильно называют book press («переплетный пресс»).

В конце восемнадцатого века и в начале девятнадцатого появились еще четыре копировальные технологии. О первой технологии – литографии – мир узнал в 1795 году, когда мать молодого немецкого драматурга Алоиса Зенефельдера попросила сына составить список белья, отданного в прачечную. У Алоиса не нашлось под рукой бумаги, и он написал список на куске полированного известняка, при этом воспользовался восковыми чернилами, с которыми на тот момент экспериментировал.

В момент озарения он понял, что азотная кислота разъест известняк, если его не натереть воском. Когда Алоис окунул свой список в кислоту, на известняке остался отпечаток, защищенный восковыми чернилами. Кислота и в самом деле растворила тонкий слой известняка, не покрытого воском, и сняла сотую долю дюйма с поверхности. Зенефельдер продолжил эксперименты: он тщательно полировал камень и получал с его помощью четкие, ясные копии. Открытие, которое он запатентовал, получило название «литография». Эта технология – нечто среднее между печатным станком и копировальным аппаратом, способным выдавать большое количество копий картинок и документов, написанных от руки. (Первые печатные станки не могли воспроизвести рисунки, требовалось каждое изображение делать вручную, а копировальные аппараты не могли изготавливать большое количество копий.)

Второй технологией стала ротаторная печать. На протяжении столетий было известно, что можно писать или рисовать чернилами по шаблону. В конце девятнадцатого века изобретатели обнаружили, что письмо стилем по вощеной бумаге, положенной на тонкую плоскую пластину, оставляет прерывистое изображение. Эту технологию улучшили многочисленные предприниматели, в том числе Томас Эдисон и лесоруб Альберт Блейк Дик. Последний запатентовал знаменитый мимеограф с торговым знаком «AB Dick», который вызывал смешки у нескольких поколений школьников, приходивших в помещение множительной техники.

Читатели постарше припомнят грубые копии розовых учетных листков выполненных работ. Хотя обычно такие аппараты называют «мимеографами», эти устройства, скорее, являются образцами третьей копировальной системы – гектографа. При этой технологии оригиналы печатаются на бумаге густыми чернилами, после чего их накладывают на влажную желатиновую пластину. С этой пластины можно сделать несколько дюжин копий, прежде чем чернила сотрутся. Термин «гектограф» подразумевал, что с пластины можно сделать сто копий, хотя на практике это редко удавалось.

Советские и восточноевропейские диссиденты применяли либо какую-то одну, либо сразу все упомянутые технологии. Когда этими технологиями невозможно было воспользоваться, они зачастую прибегали к средневековому способу тиражирования – писали от руки. Среди всех технологий, однако, самой распространенной стала четвертая – копировальная бумага, именно она в наибольшей степени способствовала низвержению коммунизма.

В 1806 году была изобретена первая примитивная копировальная бумага. Изобрел ее Ральф Веджвуд, внук знаменитого английского керамиста Джозайи Веджвуда. Продукция Ральфа предназначалась слепым и состояла из сложной системы пластин, стилуса и бумаги, пропитанной типографской краской. В процессе участвовали четыре листа: «оригинал» лежал сверху, а под него укладывали два листа, покрытые с обеих сторон сажей. В результате копирования получался оригинал, нормальная копия и копия с перевернутым изображением. Грязная и пахучая технология Веджвуда нашла ограниченное практическое применение.

Тем не менее, изобретение Веджвуда понравилось журналистам и издателям агентства «Ассошиэйтед пресс» (АП). В 1868 году АП освещало празднование совершеннолетия зеленщика Леббуса Роджерса, поскольку кульминацией праздника стал подъем сего молодого человека на воздушном шаре. Во время интервью журналистам АП Роджерс увидел копировальную бумагу, заинтересовался ею и, уловив коммерческий потенциал идеи, забросил аэронавтику.

Хлипкие гусиные перья не позволяли создавать высококачественные копии, так что поначалу дела у Роджерса не складывались. В 1873 году он увидел первую персональную пишущую машинку, которую изготовила фирма «Ремингтон и сыновья», чьей основной продукцией было производство оружия и швейных машин. Роджерс подумал, что комбинация копировальной бумаги и пишущей машинки в опытных руках позволит выдавать до десяти разборчивых копий. Это новшество действительно пришлось по вкусу бизнесменам и писателям всего мира, им пользовались более ста лет. Однако и в этом случае Роджерсу предстояла большая работа, поскольку данная технология лишь немногим превосходила «прибор» Веджвуда. В последующие десятилетия Роджерс совершенствовал, а потом и механизировал процесс нанесения красочного слоя на одну сторону тонкой прочной бумаги. Человеком он был разносторонним, писал сонеты, держал ранчо, изобрел проволокошвейную машину и с удовольствием наблюдал за тем, как его изобретение стало опорой делопроизводства.

Проживи Роджерс еще лет пятьдесят (умер он в 1932 году), он стал бы свидетелем удивительных событий в СССР, ибо его изобретение сделало возможным относительно быстрое и нелегальное распространение по стране большого количества копий, из которых складывались книги и брошюры.

История советского – российского – диссидентского подпольного книгопечатания охватывает столетия, поскольку власти почти с самого появления технологий копирования осознавали подрывную природу слова в тоталитарном обществе. В 1790 году писатель и мыслитель Александр Радищев написал антикрепостнический трактат «Путешествие из Петербурга в Москву». Хотя полиция конфисковала все печатные копии, которые могла отыскать, рукописные экземпляры трактата успели широко распространиться. Во время декабрьского восстания 1825 года Пушкин и его единомышленники-писатели вели себя осторожно, не прибегали к печатному станку и удовлетворялись рукописными вариантами прокламаций. На протяжении девятнадцатого века и в начале двадцатого рукописи и книги, созданные в царской России, печатались на иностранных печатных станках. Самой знаменитой типографией была Вольная русская типография, основанная в 1852 году в Лондоне Александром Герценом.

До Октябрьской революции 1917 года русские революционеры пользовались копировальной бумагой популярной фирмы «Ундервуд», выпускавшей пишущие машинки. Захватив власть, большевики, естественно, копирование запретили. Распространение нелегальных копий в немалой степени стало причиной смерти Мандельштама в 1938 году (приведенные в этой главе слова Мандельштама о том, что за поэзию убивают, оказались пророческими). Репрессии сталинского периода оказались слишком суровыми даже для копий «Ундервуда», и писатели попросту писали «в ящик» и дома читали свои сочинения проверенным гостям.

Александр Солженицын, сидевший в лагере с 1945 по 1953 год, лучше всего отразил настроение писателей, работавших «в стол»:

Без сомнения, без раздвоения вступил я в удел современного русского писателя, озабоченного правдой: писать надо только для того, чтоб об этом обо всем не забылось, когда-нибудь известно стало потомкам. При жизни же моей даже представления такого, мечты такой не должно быть в груди – напечататься.

В лагере у Солженицына не было ни пера, ни бумаги, и он сочинял свои романы и очерки в уме. Чтобы запомнить, перекладывал их в стихотворный размер, использовал с той же целью обломки спичек и бусинки. После смерти Сталина в 1953 году репрессии ослабли, а в 1956 году коммунистический мир потрясли два события: двадцатый съезд Коммунистической партии Советского Союза и политические восстания в Польше и Венгрии.

На двадцатом съезде КПСС Хрущев прочел «секретный доклад», раскрывший ужасы сталинской эпохи. После съезда на протяжении нескольких лет ослабевала цензура, крепли культурные связи с Западом и даже в экономической сфере наметилась некоторая либерализация. ЦРУ почти немедленно раздобыло текст «секретного доклада» Хрущева, и «голоса» стали его транслировать. Советское правительство вынуждено было предать гласности суть доклада, но полный текст опубликовали лишь через тридцать лет – в 1989 году.

После 1956 года, при Хрущеве, наступила литературная и политическая «оттепель». В 1962 году Солженицын, пользуясь все теми же спичками и бусинками, восстановил свой рассказ о лагерной жизни и опубликовал в литературном журнале «Новый мир», рупоре либерализации, повесть «Один день Ивана Денисовича». Однако когда в 1964 году Хрущева отстранили от власти, партийная верхушка возобновила преследование не только Солженицына, но и других писателей-диссидентов.

Юрий Андропов, посол СССР в Будапеште на момент венгерского восстания, не забыл, как с фонарных столбов свисали тела его агентов и как обстреливали его автомобиль, когда он ехал по городу. С того дня Андропов положил себе за правило душить малейшие проявления инакомыслия в коммунистической империи. Бывшему премьеру Венгрии Имре Надю, скрывавшемуся в югославском посольстве в Будапеште, обещали безопасный проезд; тем не менее, он был арестован, подвергнут пыткам и казнен по приказу советского правительства.

В следующие десятилетия вступили в конфликт две парадигмы – хрущевская либерализация и андроповские репрессии. Постепенное наступление на противников компромисса отразилось в возвышении Андропова: в 1967 году его назначили главой КГБ. Находясь на этом посту, он подавил в 1968 году «пражскую весну», а в 1979-м санкционировал вторжение в Афганистан. В 1982 году Андропов был избран генеральным секретарем Коммунистической партии Советского Союза.

Таким образом, 1964 год стал водоразделом диссидентского тиражирования, этим годом принято отмечать начало подпольных диссидентских изданий – самиздат, который кто-то шутливо назвал «победой над Гутенбергом». Термин «самиздат», по слухам, появился в пятидесятых годах, когда московский поэт Николай Глазков на первом листе набранного на машинке собрания своих стихов, там, где обычно стоит название издательства, напечатал: «Самсебяиздат». В узком значении этого слова термин означал машинописные копии, передаваемые из рук в руки, а в более широком – то, что копии эти могли быть получены любыми другими способами. Или, как говорил диссидент Владимир Буковский: «Самиздат – сам сочиняю, сам редактирую, сам цензурирую, сам издаю, сам распространяю, сам и отсиживаю за него».

Другие термины имеют тот же корень: тамиздат – публикация диссидентских работ за рубежом; радиздат – любой материал, в том числе музыка, транслируемый за границей и скопированный для дома, наконец магнитиздат – материалы, обычно музыкальные, записанные на магнитофон. (Похожие названия имели государственные издательства – Госиздат и Политиздат.)

Самиздат, тамиздат, радиздат и магнитиздат позволили сформировать самовоспроизводящийся публикационный цикл: написанный материал контрабандой переправлялся за границу и публиковался там, иностранное радио его транслировало, а российские слушатели записывали и копировали. Пока не вмешивались соответствующие службы и не перехватывали первые копии, остановить этот процесс было невозможно.

Юлиус Телесин, советский диссидент, эмигрировавший в Великобританию, дал классическое описание самиздата. Свой очерк он начинает шутливым замечанием: протоколы сталинских судов, опубликованные в газетах, знаменуют мрачное появление самиздата, но, к сожалению, граждане не любят читать старые газеты.

Далее Телесин пишет, что самиздат весьма напоминает публикации в капиталистических странах, правда, с некоторым отличием; чтобы работа была опубликована, она должна быть хорошо написана, интересна, но и не слишком опасна:

Самиздат дифференцируется соответственно степени опасности. Человек осознанно или интуитивно представляет степень риска, на который идет, когда печатает свою работу, когда дает ее почитать другим людям, или когда хранит дома литературу самиздата или тамиздата.

Затем Телесин пишет, что читатель самиздатных и очень востребованных копий может взять свою копию всего на несколько драгоценных дней:

Естественно, что мне хочется забрать эту копию себе. Но я должен ее вернуть, и очень скоро, потому что кто-то другой ждет своей очереди. Следовательно, я должен изыскать возможность скопировать эту работу.

Если рукопись была короткой – скажем, несколько страниц, – то скопировать ее не составляло труда: читатель просто на несколько часов садился за машинку и делал через копирку несколько копий себе и своим друзьям. Но если книга была толстой – допустим, роман? Во-первых, необходимо было получить разрешение на копирование у владельца рукописи; во-вторых, найти машинистку; еще понадобилось бы несколько дней сверх установленного срока:

В этот момент начинался торг. Заходил разговор о «плате». Я должен был вернуть работу вместе с тремя копиями. Человек, который давал ее мне, хотел одну копию для себя. Он должен был отдать еще одну копию человеку, от которого получил оригинал. Поскольку работа принадлежала третьему человеку (как правило, имена не разглашались), тот, последний, хотел получить дополнительную копию для себя (возможно, он собирался подарить ее кому-то в качестве подарка на день рождения). В этом случае я заявлял, что это слишком высокая цена. Моя знакомая машинистка может сделать только пять копий: ее старая машинка не «принимает» больше. К тому же она тоже хочет сделать копию для себя, и мой приятель также просит себе один экземпляр. Следовательно, если я отдам три копии туда и две сюда, что же останется мне?

Тогда он выторговывал у своего источника две копии; из пяти экземпляров, которые печатала машинистка, она, как он надеется, возьмет себе всего один, две копии получит источник и две Телесин. Одну копию он оставит себе, еще одну передаст человеку, очень интересующемуся темой; к тому же этот человек может быть полезен, потому что «принесет почитать другие материалы».

Телесин хвалит красоту системы: машинистки обходятся дешево, теперь им не надо регистрироваться, как в сталинские времена; простую бумагу и копирку, иногда оказывавшуюся в дефиците, все же можно достать. Но поскольку государственной почте не слишком можно доверять, копии должны передаваться из рук в руки.

Советская и восточноевропейская полиция не могли должным образом контролировать работу машинисток и наличие копировальной бумаги. На государственной службе все напечатанные на машинках экземпляры отправляли в КГБ, но то, что печаталось на собственных машинках, чиновники отследить были не в состоянии. Поэтому власти пытались установить контроль над диссидентами, но с появлением и распространением копировальной бумаги Роджерса люди забросили чернильницу, и со временем процесс приобрел поистине промышленный размах, сколько бы арестов ни воспоследовало.

Самиздат прибегал к разным ухищрениям: драгоценную бумагу берегли пуще ока, на портативных машинках с самым мелким шрифтом печатали тексты через один интервал, оставляли минимальные поля. Машинистка (в основном это были женщины) использовала папиросную бумагу и делала пятнадцать копий, на последнем экземпляре текст был едва различим. Если везло, пользовались гектографом и мимеографом, изготовленными домашними умельцами. Напечатанную таким образом книгу переплетали, изредка привлекали государственные печатные станки, а группа советских баптистов даже ухитрилась воспользоваться подпольным печатным станком.

Опаснее всего было распространять самиздатовские копии через путешественников и дипломатов, чтобы те опубликовали их за рубежом. Одновременно это был наиболее эффективный канал распространения, так как такой способ позволял «голосам» транслировать самые важные самиздатовские тексты по радио, они попадали в миллионы домов, слушали их тысячи машинисток, которые конспектировали текст и затем его распечатывали.

Даже если все шло более или менее гладко, затраты и недостаток опытного и ответственного персонала застопоривали процесс на каждом шагу: квалифицированных машинисток можно было легко напугать опасностью принудительного физического труда; места, в которых осуществлялись перепечатка и копирование, постоянно менялись. Вовлеченных в этот процесс людей слишком часто задерживали, избивали, сажали в тюрьму.

Тексты, полученные этим способом тиражирования, пестрели типографскими и грамматическими ошибками, однако сам вид текста придавал подобному документу своего рода наглядную достоверность. Как рассказывал анонимный чешский писатель, работавший под псевдонимом Иосиф Страх, публикации самиздата были «средством коммуникации, выглядевшим бедно и жалко рядом с цветным телевизором и с книгами, сошедшими с фантастического ротационного пресса, однако оказалось, что средство это обладает необычайно могучей и несокрушимой силой. Эти тексты написаны теми, кому было что сказать. Когда я держу такой текст в руках, я знаю, во что обошелся он человеку, его написавшему и не ожидавшему гонорара, но пошедшему при этом на немалый риск».

Потрепанная бумага, грубый, неровный шрифт, типографские и грамматические ошибки, умноженные неоднократным копированием, лишь увеличивали притягательность и легитимность самиздата, хотя бы из-за того, что это был запретный плод. Могущество богемной потрепанности было столь велико, что лишало легитимности фальшивую официальную прессу: чем красивее выглядела книга, тем меньше ей верили. В семидесятых годах ходила байка: старой женщине, не знавшей, как заинтересовать внучку романом «Война и мир», из-за того, что книга выглядела «слишком официально», удалось в конце концов сделать это, когда она перепечатала текст на машинке на дешевой бумаге.

Как писал один аппаратчик в частном письме к другу,

Принудительная идеологическая диета настолько утомительна, что в наше время даже ортодоксальный советский бюрократ прочтет такие книги, если они попадут к нему в руки. А если бы «Архипелаг ГУЛАГ» был напечатан, много бы людей его купило? Большой ли потребовался тираж? Пять тысяч, десять или миллион? Страна, где царит цензура, на самом деле мостит дорогу целой армии благодарных читателей.

Само чтение самиздатской литературы считалось незаконным. На копирование коротких сочинений могло уйти несколько часов, что позволяло «выпускать» тысячи копий в неделю, копирование же объемных сочинений – романов и нехудожественной литературы – занимало больше времени. В результате нередко устраивались ночные «читальные посиделки», во время которых страницы переходили из рук в руки.

В Советском Союзе, даже в годы репрессий, подведших черту под хрущевской «оттепелью», а особенно в восточноевропейских странах-сателлитах, молодое поколение – студенты, которых наблюдал Таубман, – задавали «острые» вопросы, и поколения шестидесятых и семидесятых годов набирались сил у старой гвардии. Молодежь эта, возможно, росла с чувством вины за недостаток мужества, которым обладали диссиденты; постепенно они начали обхаживать своих соотечественников, участвующих в самиздате. Процесс реформ было не остановить.

В 1956 году «Новый мир» отказался публиковать роман Бориса Пастернака «Доктор Живаго», работу над которым автор начал почти сразу после Октябрьской революции. В 1957 году он сумел контрабандой вывезти текст из страны, роман перевели на многие языки, и он сделался бестселлером. Что же такого написал Пастернак о Советском Союзе, что большой русский писатель вынужден был опубликовать свою самую важную работу за рубежом, почему советские власти не разрешили ее издать? Если даже знаменитый Пастернак не смог опубликовать «Доктора Живаго» в Советском Союзе, то вряд ли начинающие писатели могли надеяться на контакт с аудиторией в привычном западному человеку формате общения. Власти пригрозили Пастернаку исключением из Союза писателей и в 1958 году заставили его отказаться от Нобелевской премии по литературе. Этот инцидент многое сказал о легитимности самого режима.

До 1960-х годов Пастернак, Солженицын и другие честные авторы пытались работать под эгидой Союза писателей СССР; когда же этот союз исключил из своих рядов Пастернака и Солженицына – первого в 1958-м, а второго в 1969 году – «исключение из рядов» стало среди советской литературной элиты чем-то вреде почетного знака.

Другим средством СМИ, делавшим советских граждан сильнее, было радио. Возникает вопрос – как же эта слабодоступная широким массам технология подавления и манипулирования, укреплявшая тоталитаризм в нацистской Германии, поощрявшая геноцид в Руанде и концентрировавшая власть в руках немногих, даже в США, помогла освободить советский народ и восточных европейцев?

На этот вопрос есть удивительный ответ: Советский Союз и восточноевропейские коммунистические режимы непонятно почему насытили свои страны миллионами коротковолновых приемников, принимавших иностранное радиовещание лучше, чем радиостанции, вещавшие исключительно на территории этих стран.

Поскольку население Советского Союза было по большей части неграмотным, то вскоре после революции 1917 года правительство прибегло к устному просвещению народа. На развитие радиотехнологий в России ушли бы десятилетия, поэтому власти привлекали миллионы «агитаторов», батраков и фабричных рабочих, готовых трудиться много, упорно и бесплатно; эти агитаторы воплощали собой идеал пролетариата либо трудового крестьянства, регулярно встречались с начальством для решения производственных проблем и были призваны доносить до простого народа «линию партии». В 1920–1930-х годах, когда в США и Европе бурно развивалась радиопромышленность, пространства России бороздили агитпоезда: на каждой остановке агитаторы исполняли музыкальные номера и разыгрывали пьесы.

В целом агитаторы были не слишком грамотными и не очень хорошо разбирались в идеологических вопросах. За плечами у них было начальное образование, иногда они посещали специальные школы, слушали лекции, но по большей части набирались знаний из чтения политических журналов, таких как «Агитатор» (журнал этот специально для них и предназначался).

По правде говоря, фигура агитатора представляла собой возврат к почти доисторическому обществу «числа Данбара», в котором общение происходит непременно лицом к лицу; к тридцатым годам агитаторы должны были бы исчезнуть, но в типично советском стиле этот архаический институт сохранялся почти до развала Советского Союза.

К тридцатым годам радиоприемники стояли во всех домах в США и нацистской Германии, так что радиовещание было доступно фактически всем и каждому. В Советском Союзе даже после Второй мировой войны радио было далеко не у всех. Советское руководство игнорировало радио еще по следующей причине: они обеспечили радиовещанием колхозы, заводы и публичные пространства, где были установлены громкоговорители – инструменты государственной пропаганды; в середине шестидесятых годов число громкоговорителей составляло примерно тридцать пять миллионов штук.

При жизни Сталина лишь у немногих советских людей были радиоприемники, а тех, кто слушал иностранное радиовещание, ждала смертная казнь, как в нацистской Германии. После смерти Сталина власти по-прежнему не одобряли слушание «голосов», но гораздо реже карали тех, кто это все-таки делал. Чтобы угодить в тюрьму, советский человек должен был совершить следующий шаг: пересказать, о чем вещало иноземное радио, в устной или письменной форме – вот за это могли арестовать.

В ранний период холодной войны «голоса» в Советском Союзе влияния практически не имели. Когда в 1947 году «Голос Америки» стал вещать на СССР, в стране насчитывалось всего около 1,3 миллиона коротковолновых приемников; а в 1955-м их стало уже около шести миллионов. Будь советские власти предусмотрительнее, этим количеством бы и ограничились. Но к шестидесятым годам рубикон был перейден. Точной причины, по которой Советский Союз пошел на самоубийство, никто не знает. Одно из возможных объяснений – огромные российские просторы и желание правительства, по экономическим и управленческим причинам, свести к минимуму количество радиопередатчиков. Другое, альтернативное объяснение таково: плановая государственная экономика по своей природе тяготеет к иррациональным решениям. Власти, отдадим им должное, не вполне одобряли решение сделать коротковолновый диапазон главным радиовещательным каналом.

Какова бы ни была причина, производимые каждый год миллионы радиоприемников почти все могли принимать «голоса». Власть совершила невероятный, чудовищный промах: выпустила из своих рук монопольный контроль над этим мощным медийным средством, и в результате западное радиовещание получило огромную аудиторию.

Вспомним, что нацисты выпускали маломощные «народные» приемники (Volksempfänger), работавшие только в средневолновом диапазоне (150–1700 кГц): германские власти предусмотрительно не разрешали использовать коротковолновый диапазон. По правде сказать, в Советском Союзе тоже запрещали производство приемников, способных принимать более высокие частоты (ими позднее пользовались «голоса»), но в стране не ощущалось дефицита инженеров и радиолюбителей, так что тот, кто хотел обойти запрет, преспокойно это делал. Болгарские коммунисты поступили хитрее: они предлагали владельцам радиоприемников бесплатный ремонт техники, после которого устройства принимали только «Радио София».

Советские власти, впрочем, довольно быстро осознали ошибку и постарались ее исправить, создав новостную службу, которая транслировала велеречивую идеологическую пропаганду. Они так сосредоточились на контроле информационного потока, особенно новостей, поступавших из-за границы, что людям практически нечего было слушать по официальным каналам. Частенько новостные бюллетени писались за несколько дней, а то и за неделю до конкретного события, поэтому люди не слушали официальные радиостанции: зачем, когда «голоса» выдавали как иностранные, так и отечественные новости быстрее и правдивее?

Запад не преминул воспользоваться этой ситуацией. Английская служба Би-би-си начала вещание на Россию в 1946 году, Соединенные Штаты вскоре создали свой аналог Би-би-си – «Голос Америки»; появились и частные станции, вещавшие на Восточную Европу (радио «Свободная Европа») и на Советский Союз («Радио Свобода»).

Жители Восточной Европы, более обеспеченные и технологически более опытные, нежели советский народ, быстрее приспособились к прослушиванию коротковолнового диапазона. В 1956 году польские рабочие фабрики Цегельски-Познань взбунтовались, требуя более высокой зарплаты и вывода российских войск. С глушением радиовещания обошлись решительно: рабочие попросту разбили передатчики, глушившие радио «Свободная Европа», и выкинули из окна обломки.

В это время главой польской службы «Свободной Европы» был Ян Новак, «курьер из Варшавы», который во время Второй мировой войны с риском для жизни пробирался через линии фронтов к главным центрам сопротивления нацистам в Польше и Лондоне, где находилось польское правительство в изгнании. Новак отлично осуществлял информационную связь Польши с Западом во время познанского бунта. Как сказал один чиновник-реформатор из коммунистической партии, «если бы «Свободная Европа» не просила наших людей сохранять спокойствие, не уверен, что мы смогли бы справиться с ситуацией».

События в Польше привели к возвращению к власти относительно либерального Владислава Гомулки и вдохновили венгров, потребовавших перемен у себя. Но когда популярный реформатор Имре Надь призвал к многопартийной демократии, независимости государства и выходу из Варшавского пакта, в Венгрию ввели советские войска. «Свободную Европу» в Венгрии принимали, как и в Польше, однако венгерской редакции не хватало дисциплинированности польской службы Новака. «Свободная Европа» не призывала впрямую к восстанию, хотя многие их передачи позднее интерпретировались как намеки на ожидание западной помощи. Как сказал один очевидец событий: «Никогда еще в ходе крупного национального восстания главное средство коммуникации не освещало отечественные события столь же хорошо, как и те, что происходили за рубежом».

В 1967 году представитель левого крыла американский журнал «Рэмпартс» выдал тайну о том, кто финансирует «Свободную Европу» и «Свободу»: дескать, деньги поступают от ЦРУ, как давно утверждали советские власти. Это открытие не только не дискредитировало обе радиостанции, но, напротив, увеличило доверие к ним у населения коммунистических стран, поскольку службы разведки пользовались большим авторитетом. (Тем не менее, это откровение нанесло значительный ущерб морали сотрудников радиостанций. Как сказал один из штатных сотрудников: «Нам лгали». Разоблачение позволило оппонентам «Свободной Европы» и «Свободы», в частности, сенатору Фуллбрайту, начать кампанию по закрытию этих радиостанций. К счастью, консерваторы в сенатском комитете по международным делам составляли большинство.) За «железный занавес» проникали и другие западные станции, в том числе «Немецкая волна», «Радио Ватикан» и РИАС («Радио в американском секторе»), вещавшие из Западного Берлина и Западной Германии. К 1975 году советские фабрики выпустили пятьдесят миллионов коротковолновых радиоприемников, теперь они стояли почти в каждом доме Советского Союза – получается, что СССР наконец-то подготовился к революции в области радио.

В годы холодной войны западные правительства и ученые проводили опросы приезжих и эмигрантов из коммунистического блока. Опросы продемонстрировали, что люди доверяют «голосам» гораздо больше, чем отечественным СМИ. Данные опросов подтвердились после 1991 года, когда исследователи получили доступ к засекреченным данным внутренних советских опросов. Слушателей удивляло, с какой скоростью и точностью работают журналисты западных радиостанций, особенно изумлял тот факт, что они охотно излагают даже малоприятные новости. Классический пример – рассказ Би-би-си, вещавшей на Болгарию, о том, как во время визита премьер-министра Маргарет Тэтчер в Западную Германию в нее швырнули чернильницу. Эта история мгновенно распространилась среди болгарских слушателей, которые и представить не могли, чтобы отечественные медиа рассказали о подобном нападении на одного из болгарских лидеров.

Коммунистический блок мог ответить на информационный поток иноземных радиостанций одним из трех способов: совершенствованием собственных новостных каналов, попыткой с помощью дипломатических средств изменить содержание западных трансляций или глушением «голосов». Коммунисты перепробовали все три способа.

Советское радиовещание постепенно отказывалось от «вневременности» и неточности своих передач, но, как показала чернобыльская катастрофа, улучшения эти были слишком незначительными, новости по-прежнему поступали с запозданием. Советским радиожурналистам было далеко до западных СМИ.

У СССР к тому же было не слишком много дипломатических рычагов, с помощью которых они могли бы повлиять на «вражеские голоса»; даже сумей Советы это сделать, ничего хорошего они бы не добились, поскольку легитимность «голосов» в массовом сознании обеспечивалась их беспристрастностью. Доверие к Советскому Союзу и его сателлитам подрывали не столько неблагоприятные новости из этих стран, сколько разительный контраст в точности и своевременности освещения новостей, выставлявший коммунистические СМИ в невыгодном свете по сравнению с западными. Чем громогласнее вещание, тем меньше доверия оно к себе вызывает: двадцать один процент венгерских радиослушателей сочли ненадежным «Радио Свобода», финансируемое ЦРУ, тогда как всего четыре процента высказались против «Голоса Америки» и два процента против Би-би-си.

Советский Союз и страны Восточной Европы широко прибегали к глушилкам. СССР стал вмешиваться в трансляции «Голоса Америки», едва эта радиостанция начала свои передачи на русском языке в 1947 году. Затем советские власти стали глушить и другие «голоса». К 1958 году на глушение «вражеских голосов» тратилось больше средств, чем на развитие собственного радиовещания. В докладе ЦК сухо отмечалось, что на СССР вещают 50 или 60 «голосов», а отвечают им 1660 глушилок общей мощностью свыше пятнадцати мегаватт. (Кстати сказать, впервые глушением радиопередач стали заниматься нацисты, и глушили они советские радиостанции, которые сообщали об амурных похождениях лидеров Третьего рейха.)

Полностью блокировать все «вражеские голоса» оказалось невозможно. Глушение осуществлялось с помощью волны, отраженной от верхних слоев атмосферы. Этот способ покрывал широкое пространство, однако его воздействие было неравномерным и относительно неэффективным. Вдобавок вмешивалась разница во времени: поздними вечерами, когда начиналось западное радиовещание – еще при свете дня, и сигналы отражались от ионосферы, но сигналы глушилок, передаваемые в темноте, проникали сквозь ионосферу, что давало приблизительно два часа относительно чистого приема. Глушилки также использовали волну, действующую в пределах прямой видимости. Этот прием был весьма эффективен лишь на небольших расстояниях.

На деле СССР покрывал атмосферными сигналами глушилок всю территорию, а наземные глушилки «работали» на города и пригороды, где проживала на дачах подлежащая контролю интеллигенция.

СССР и его союзники добились в итоге того, что прослушивание «вражьих голосов» привлекло еще больше людей, поскольку сделалось запретным плодом. «Голоса» по-прежнему можно было слушать, прибегая к различным ухищрениям: выбирая «правильное» время суток, переходя каждые несколько минут с волны на волну, перемещаясь с приемником на открытое пространство. Исследователи подсчитали, что в начале 1950-х годов, в период самого интенсивного глушения, можно было услышать от 5 до 12 процентов иностранных программ; в глазах граждан Восточного блока это обстоятельство повышало привлекательность и ценность иноземного вещания и не отбивало желания настраиваться на запретные волны.

Девяносто два процента советских граждан, посетивших в 1958 году Брюссельскую всемирную выставку (представители лояльной коммунистической партии «верхушки»), признались, что слушают «голоса». В 1961 году скончался Борис Пастернак, исключенный из Союза писателей за свою Нобелевскую премию по литературе, и тысячи граждан, узнавших о его смерти из трансляций Би-би-си, устремились проводить писателя в последний путь в маленькую деревню Переделкино, где у Пастернака была дача.

Донесения агентов КГБ свидетельствуют, что Би-би-си и «Голос Америки» можно было слушать даже в некоторых районах Москвы, Киева и Ленинграда. В докладе КГБ выражается, кстати, сожаление по поводу того, что власти допустили массовое производство коротковолновых приемников: «Следует отметить, что в настоящее время в европейской части СССР сосредоточено до 85 процентов коротковолновых приемников, но на этой территории наши собственные передачи не могут быть услышаны, можно принимать только вражеское радио». К семидесятым годам «голоса» можно было спокойно слушать даже в самых крупных российских городах.

Только 15 процентов германских и 0,1 процента американских приемников могли принимать советские программы. (У моих родителей был такой раритет, он позволял принимать советские программы, забавлявшие напыщенной марксистской риторикой.)

Интенсивность глушения определялась «оттепелями» и «заморозками» во взаимоотношениях реформаторов и сторонников жесткой линии, а также отношениями между Советским Союзом и США. При Хрущеве глушение было сократилось, но возобновилось в мае 1960-го, когда Советы сбили самолет-шпион U-2. Затем власти вновь слегка «отпустили поводья», причем это делалось сознательно – партия хотела, чтобы советские люди узнавали новости «со стороны». К примеру, Советский Союз не сообщал об атмосферных ядерных испытаниях, которые проводил, но намеренно позволял своим гражданам услышать об этих испытаниях по «голосам». Советские власти не слишком жаловали восточных немцев, но открыто нападать на тех в СМИ было не принято. Когда «голоса» плохо отзывались о Восточной Германии, глушение таких программ прекращалось.

В июне 1963 года Джон Кеннеди выступил со знаменитой речью в американском университете, призвал к деэскалации холодной войны, и в том месяце глушение полностью прекратилось. Одновременно в стремлении посоперничать с «голосами» советские власти пересмотрели структуру своих медиа и создали круглосуточно работающую новостную станцию «Маяк», а спустя несколько лет на телевидении появилась – в прямом эфире – новостная программа «Время», созданная по образцу западных новостных шоу.

Вскоре Советский Союз предпринял самое странное среди своих усилий конкурировать с Западом. К 1966 году стало ясно, что радио и телевидение окончательно отправили агитаторов на свалку истории. В типично советском стиле, вместо того чтобы позволить этому институту зачахнуть и умереть, власти представили публике новую «версию» – политинформаторов: эти грамотные, образованные люди действовали под прямым контролем партийных органов. Политинформаторам вменялось в обязанность противодействовать влиянию «голосов». Под данную задачу обучили по меньшей мере миллион человек; простые советские люди обычно воспринимали политинформаторов как марионеток ЦК, а их выступления часто состояли из зачитывания вслух партийной прессы. Довольно быстро они сделались всеобщим посмешищем. Тем не менее, институт политинформаторов просуществовал почти до самого распада Советского Союза. Власти полагали, видимо, что живые выступления политинформаторов вместе с программами радио и телевидения будут успешно противостоять деятельности западных средств массовой информации. А на деле новые советские СМИ допустили ряд серьезных ошибок, фатально подорвавших доверие к ним самим и к коммунистическим режимам в Европе в целом.

В начале 1964 года – за несколько месяцев до смещения Хрущева – советские противники компромиссов выпустили «первый снаряд»: развернулась массовая кампания против диссидентской литературы, в рамках которой было устроено судилище над поэтом Иосифом Бродским. Его лирические стихи не имели ни малейшего отношения к политике, суд над ним проходил в кафкианской манере и сделался особенно знаменитым благодаря следующему диалогу между судьей и подсудимым:

Судья: А вообще какая ваша специальность?

Бродский: Поэт. Поэт-переводчик.

Судья: А кто это признал, что вы поэт? Кто причислил вас к поэтам?

Бродский: Никто. (Без вызова.) А кто причислил меня к роду человеческому?

Судья: А вы учились этому?

Бродский: Чему?

Судья: Чтобы быть поэтом? Не пытались окончить вуз, где готовят… где учат…

Бродский: Я не думал… я не думал, что это дается образованием.

Судья: А чем же?

Бродский: Я думаю, это… (растерянно) от Бога…

Когда бы не храбрость и решительность Фриды Вигдоровой, суд над Бродским мог бы пройти в тайне, а сам поэт рисковал бесследно кануть в пучину ГУЛАГа. Вигдорову, маленькую скромную женщину, этакую «тихую мышку», именно за скромность избрали депутатом Моссовета. Но она была невероятно честным и высоконравственным человеком, боролась за тех, кого несправедливо угнетала система: за некую женщину, которую родственники несправедливо «сослали» в крошечную комнатку коммунальной квартиры, за оболганного школьника. Когда ее спросили: «Кем он вам приходится?», она ответила просто: «Он мне приходится человеком».

В феврале 1964 года объявили о суде над Бродским, Вигдорова не знала поэта лично, но пришла на заседание. Судья потребовал прекратить записи, но Вигдорова ответила, что она журналист и член Союза писателей. Судья продолжал настаивать на прекращении записи, но Вигдорова стенографировала весь ход процесса. Эти записи попали за границу, и «голоса» обнародовали их на весь Советский Союз. Западные интеллектуалы выразили возмущение, а некоторые, в том числе Жан-Поль Сартр, стали добиваться, чтобы Бродского освободили из лагеря, где он полтора года занимался тяжелым физическим трудом. В 1972 году поэта выслали на Запад, а в 1987 году он получил Нобелевскую премию по литературе.

Хотя стенограмма Вигдоровой сделала это судилище широко известным, о нем довольно быстро позабыли. В то время Бродскому было двадцать три года, мало кто о нем слышал за пределами узкого круга знакомых. Власти преследовали его не за содержание стихов, а за тунеядство – так в СССР обозначали нежелание заниматься общественно полезным трудом. Публикация стенограммы и трансляция на волнах зарубежных радиостанций состоялись только по завершении процесса, потому никак не могли спровоцировать протесты в ходе суда. Два года спустя, во время суда над Андреем Синявскими и Юлием Даниэлем, ситуация изменилась: протесты на протяжении нескольких судебных заседаний разрушили и то малое доверие к суду, которое еще сохранялось у населения.

Синявский родился в 1925 году, участвовал во Второй мировой войне, учился в Московском университете. Как и многие советские граждане его возраста, в молодости он был убежденным коммунистом, но в 1951 году отца Синявского арестовали. Через пять лет Синявского, как и многих советских людей, потрясло разоблачение сталинского режима, сделанное в «секретном» докладе Хрущева.

Разочарование в коммунизме стимулировало желание писать. Под псевдонимом «Абрам Терц» Синявский написал и издал за границей три текста, за которые его и осудили: «Любимов» – мягкая сатира на советского демагога из маленького городка; «Что такое социалистический реализм» – анализ господствующей в СССР культурной теории; и «Суд идет» – фантасмагорический отчет о суде по «делу врачей» (это последнее проявление сталинской паранойи – показательный суд над врачами-евреями по сфабрикованному объявлению в заговоре с целью убийства советского руководства).

Юлий Даниэль тоже родился в 1925 году в еврейской семье. Он получил ранение на фронте и был комиссован по состоянию здоровья. Синявский публиковался в официальных изданиях, в том числе в «Новом мире», а Даниэль почти не издавался, поскольку не мог пробиться сквозь советскую цензуру. Тем не менее, под псевдонимом «Николай Аржак» он сумел опубликовать несколько произведений за рубежом (благодаря самиздату и тамиздату). Одно из его сочинений называлось «Говорит Москва». По тексту, власти объявляют наступление «дня разрешенных убийств»: в течение восемнадцати часов каждый советский человек может убить любого, за исключением работников милиции, военнослужащих в форме и аппаратчиков. Этот текст настолько разгневал власти, что Даниэля привлекли к суду вместе с печально известным Синявским.

Обоих писателей арестовали в сентябре 1965 года: через пять месяцев состоялось судебное заседание, на котором судья Верховного суда СССР выдвинул обвинение по пресловутой 70-й статье УК РСФСР. Согласно этой статье, любой советский гражданин мог быть осужден «за агитацию или пропаганду, проводимую в целях подрыва или ослабления Советской власти». Хотя процесс подозрительно напоминал сталинские показательные суды, все же имелись некоторые отличия. Во-первых, несмотря на попытку заполнить зал сугубо сторонниками режима, кому-то – возможно, родственнику одного из обвиняемых – удалось пронести в зал магнитофон, благодаря чему почти весь ход заседания получилось впоследствии восстановить. Во-вторых, ответчики не признали своей вины. В-третьих, в отличие от Бродского, писателей судили за содержание их произведений. Никогда прежде советские прокуроры не судили литераторов за художественные произведения (хотя многих, например, Мандельштама, ссылали, сажали в тюрьму и даже казнили – но под иными предлогами.). После четырех дней фарса суд признал писателей виновными и осудил Синявского на семь лет строгого режима, а Даниэля – на пять.

Реальная вина Синявского и Даниэля состояла в том, что они под псевдонимами опубликовали свои произведения за границей; как и в случае с Бродским, это вызвало возмущение Запада, но с существенной разницей: протест в отношении Синявского и Даниэля шел в режиме реального времени. Почти с самого момента ареста родственники и друзья обвиняемых поняли, что смогут отстаивать писателей в суде, только если передадут информацию об аресте западным корреспондентам, а «голоса» будут рассказывать о суде советским радиослушателям. Власти не вполне сознавали, насколько значимый процент советских людей регулярно слушает «голоса», а потому неожиданно для себя столкнулись с непредвиденными обстоятельствами: уже в первый день заседания около пятидесяти сторонников Синявского и Даниэля, привлеченных трансляциями зарубежного радио, явились к зданию суда. Каждый вечер советские люди ловили зарубежные радиостанции и слушали новости о суде; каждое утро группа сторонников обвиняемых и иностранных корреспондентов становилась все многочисленнее. Время от времени все забегали в кафе по соседству, где советские сторонники писателей угощали замерзших и проголодавшихся иностранцев горячими пельменями и делились информацией.

Запад не молчал; знаменитые писатели, весьма уважаемые в России (это уважение мало кто из представителей Запада способен оценить), выступали против суда. Чтобы не насторожить власти, жена Даниэля Лариса, навещая мужа в тюрьме, поведала ему о поддержке Запада в завуалированной форме: «Тебе просила передать привет бабушка Лилиан Хеллман. Дядюшка Берт Рассел тоже желает всего хорошего. А уж твой племянник Гюнтер Грасс и твой младший брат, маленький Норман Мейлер, только о тебе и говорят». Охранник Даниэля прокомментировал: «Хорошо, что у вас, евреев, такие большие семьи».

Процесс осудили даже коммунистические партии Запада. Лидер британских коммунистов Джон Голлан заявил: «Правосудие необходимо, но за его отправлением и осуществлением следует тщательно надзирать. К сожалению, сейчас этого не происходит».

Далее настал черед «острым вопросам» студентов Таубмана. Когда в Московском университете некий профессор поставил свою подпись под письмом в поддержку обвинения, студенты спросили, подписал ли он это письмо под давлением. Ответь он утвердительно, его бы поняли и простили, но он сказал, что сделал это добровольно; тогда студенты дружно вышли из аудитории. Даже председатель Верховного суда СССР (в отличие от председателя суда РСФСР, председательствовавшего на заседаниях), критически относился к происходящему.

Два писателя – Александр Гинзбург и Юрий Галансков – составили «Белую книгу»: это самиздатовский документальный сборник на четырехстах страницах, в котором собраны материалы процесса Синявского и Даниэля, и прочие, связанные с этим делом документы. В 1967 году Гинзбургу и Галанскову, а также двум их сторонникам было предъявлено обвинение – за эту и за другие работы. Всех четверых приговорили к длительным тюремным срокам; суд состоялся на следующий год и получил название «процесс четырех». Гинзбург отсидел срок полностью, затем был выслан в США, а Галансков умер из-за того, что тюремное начальство проигнорировало открывшуюся у него язву. Незадолго до кончины он писал домашним: «Они делают все, чтобы ускорить мою смерть».

«Процесс четырех» привлек внимание иностранного радиовещания и советских интеллигентов, одним из которых был молодой диссидент Владимир Буковский. Его также арестовали и приговорили к трем годам лагерей. Буковского судили и раньше, до «процесса четырех», так что с пенитенциарной системой СССР он был знаком не понаслышке: в 1965 году его направляли в различные психиатрические заведения за то, что Буковский скопировал и пустил в самиздат книгу югославского диссидента Милована Джиласа, и за протест против суда над Синявским и Даниэлем. Буковский устраивал в тюрьме голодовки и искренне радовался, когда тюремщики рассказывали, что о нем говорят Би-би-си и «Радио Свобода».

Тюремный персонал тоже слушал «голоса». В начале семидесятых годов диссидент Андрей Амальрик попал в ГУЛАГ и серьезно заболел, подхватив ушную инфекцию, которую осложнил менингит. Тюремный врач невзлюбила Амальрика за политические взгляды и нелицеприятно отзывалась о нем в беседах с больничными служащими. Те передали ее слова Амальрику. Диссидент заявил врачу, что ее поведение непрофессионально, она же снова его оскорбила и крикнула: «Почему о вас «Голос Америки» твердит, а обо мне – нет?!»

Суд над Буковским привлек внимание физика Павла Литвинова. Этот человек выделялся даже среди советских диссидентов того времени: высокий, красивый, бесстрашный, к тому же – что поражало представителей власти – выходец из привилегированной советской семьи, представитель знаменитой фамилии. В 1930-х годах его дед Максим Литвинов был министром иностранных дел СССР. Чуть ли не единственный из советских чиновников, Литвинов не боялся возражать Сталину. После нападения Гитлера на Советский Союз в 1941 году Литвинов выступил со знаменитой речью по радио, фактически обвинив Сталина в излишнем доверии к Гитлеру. Что еще поразительнее, позднее он предупредил американского корреспондента, что уступка США требованиям Сталина приведет только к новым требованиям. Удивительно, что он уцелел. По словам Молотова, «Литвинов лишь случайно жив остался».

Павел унаследовал бесстрашие деда. Как и большинство молодых людей тех лет, он был убежденным марксистом. Ему было тринадцать, когда умер Сталин. Старшие члены семьи праздновали смерть тирана и шутили, а Павел с плачем выбежал из комнаты. В двадцать лет он подружился с Александром Гинзбургом, но пока еще не разуверился в марксистском учении; однако когда Гинзбурга арестовали и осудили на семь лет, Литвинов понял, что должен что-то сделать. Когда начался суд над Буковским, Литвинов протоколировал ход заседания; бдительный сотрудник КГБ заметил это и предупредил, чтобы Литвинов не вздумал публиковать эти записи. В ответ Литвинов записал свой разговор с агентом на бумаге и отправил письмо с этим текстом в редакцию советской газеты «Известия» и в многочисленные иностранные газеты. В КГБ Литвинову сказали: «Представьте, весь мир узнает, что внук великого дипломата Литвинова занимается подобными делами. К чему вам пятно на памяти деда?» Литвинов ответил: «Ну, я думаю, он вряд ли будет на меня в претензии. Я могу идти?» Разумеется, текст беседы с агентом не попал в советские газеты, но миллионы советских людей узнали его содержание от «голосов».

К 1968 году стало ясно, что советские власти проигрывают западным «голосам»; партия ответила единственным известным ей способом – возобновила глушение. Поистине странное решение. Прошло пять лет с тех пор, как в 1963 году глушение прекратилось; за этот срок заводы выпустили десятки миллионов коротковолновых приемников. Глушение «голосов» лишь увеличило доверие советских граждан к западным радиостанциям, и почти все, кто хотел приобрести приемники, их приобрели.

На смену шестидесятым годам пришли семидесятые, но преследования литераторов продолжались. В 1968 году председатель латвийского колхоза Иван Якимович пустил в самиздат очерк, в котором он протестовал против суда над Гинзбургом и Галансковым; председателя отправили в психиатрическую лечебницу. Буковский сообщил об аресте Якимовича и поведал о практике расправы над диссидентами, которых прятали в дома для умалишенных, в самиздатовской статье, позднее переправленной за границу. Его снова судили и посадили в тюрьму, о чем «голоса» тотчас известили население СССР. Через несколько лет Буковский стал одним из авторов «Учебника психиатрии для диссидентов»: в этой книге даются советы, как себя вести, дабы не «угодить в психушку».

Трудно преувеличить воздействие на умы литературного и журналистского «шторма», который после суда над Синявским и Даниэлем чуть ли не два десятилетия раскачивал Советский Союз. Как говорила известная диссидентка Людмила Алексеева, вынужденная эмигрировать в 1977 году, но вернувшаяся в Россию для продолжения борьбы за права человека в 1993-м:

Политические суды в Москве, Ленинграде, Вильнюсе и Киеве освещались буквально всеми западными новостными службами. «Голос Америки», «Радио Свобода», Би-би-си, «Немецкая волна» и другие радиостанции передавали эти сообщения советским радиослушателям. А слушателей этих в СССР насчитывалось десятки миллионов. Благодаря этим передачам тысячи потерпевших и недовольных узнавали, что есть возможность воспользоваться московским самиздатом и нашими связями с западной прессой для обеспечения гласности в стране.

Примерно в то же время, когда проводился неожиданно ставший публичным процесс Синявского и Даниэля, самиздат и «вражеские голоса» немало способствовали усилению недовольства в стране. Александр Солженицын сделался олицетворением народной совести. Как и многие бывшие фронтовики, вернувшиеся с полей сражений Второй мировой войны, он был отправлен в ГУЛАГ сталинскими аппаратчиками (в данном случае за критику военной стратегии Сталина). Солженицына освободили в 1953 году и сослали в Среднюю Азию. Тамошние врачи нашли у него запущенный рак и сказали, что жить ему осталось несколько недель. Солженицын быстро записал все, что мог вспомнить о сталинских временах, на маленьких листках бумаги, положил те в бутылку из-под шампанского и закопал у себя в огороде – а когда болезнь неожиданно прошла, выкопал бутылку и достал бумаги обратно.

Теперь у него появилось время для работы и возможность хранить черновики. Тем не менее, он, будучи ссыльнопоселенцем, понимал, что обыск возможен в любой момент, а потому научился микрофильмировать свои сочинения. Завершив рукопись, которую нельзя было опубликовать в Советском Союзе, он попросил приятеля, хирурга с умелыми руками, вставить крошечную пленку в обложку одной из разрешенных для чтения книг.

На ранней стадии литературной карьеры Солженицын не имел контактов на Западе, а потому отправил эту книгу с микропленкой единственному человеку, о котором вспомнил, – Александре Толстой, дочери великого писателя, проживавшей в США. Большинство писателей измеряют свои тексты в словах или страницах, Солженицын измерил книгу буквально – в кубических сантиметрах, а рукопись, после того как сделал микрофильм, уничтожил.

Правительство безжалостно преследовало Солженицына, работавшего сразу над несколькими книгами, в том числе над трехтомной историей сталинской тюремной системы «Архипелагом ГУЛАГ».

Публикация этого сочинения, работа над которым заняла десять лет, как и остальных книг, написанных после смещения Хрущева, потребовала совместных усилий десятков помощников. Они редактировали, переводили, печатали через копирку и микрофильмировали сочинения Солженицына. По собственным словам автора, этот тайный процесс «представлял собой постоянные игры в прятки; бывали времена, когда я не мог отдать тексты, потому что нельзя было отлучиться, запрещалось пользоваться телефоном, говорить в помещении тоже не стоило. Нельзя было хранить в квартире отпечатанные тексты, использованную копирку следовало сжигать, всю корреспонденцию от друзей надо было получать из рук в руки, поскольку о государственной почте не было и речи».

К концу шестидесятых годов Солженицын освоил «шпионское танго», что позволило ему буквально под носом у КГБ завершить многолетнюю работу. Под предлогом предоставления социальной помощи он бывал в разных квартирах и делал многочисленные копии, чтобы агенты, приходившие с обысками, ни о чем не догадались. Хотя ему уже становились доступными более передовые печатные технологии, он не рисковал и ими не пользовался. Знаменитый виолончелист Мстислав Ростропович подарил своему другу копировальный аппарат. Солженицын дал аппарату имя – принтер! (напечатал именно так, курсивом, и с восклицательным знаком). Пользоваться устройством казалось слишком опасным. «Мы растерялись: что делать с этой штуковиной? Надо подумать, кому ее отдать. Пусть печатает листовки». (Люди, которым отдали аппарат, – друзья друзей – немедленно его уничтожили, опасаясь милицейского налета.)

Несмотря на продуманную тактику Солженицына, власти арестовали и замучили одну из его машинисток, Елизавету Воронянскую. Она обманула автора, сказала, что уничтожила копию «ГУЛАГа» после того, как перенесла на микрофильм, а сама ее припрятала. Под пытками она указала местоположение спрятанной копии. Через несколько недель, в августе 1973 года, после освобождения из тюрьмы Воронянская повесилась.

Работа над «ГУЛАГом» завершилась, но целых пять лет Солженицын не решался опубликовать текст за границей из опасения выдать своих добровольных помощников. Арест Воронянской и ее самоубийство заставили поспешить с публикацией, автор быстро переслал за рубеж две копии, и парижское издательство «ИМКА-Пресс» опубликовало на русском языке первый из трех томов трилогии, а в начале 1974 года вышел перевод этого произведения на английском и французском языках. Солженицына вскоре снова арестовали, после чего депортировали из страны. Его главный «курьер» Наталия Столярова переправляла за границу рукописи Солженицына не только до депортации, но позднее – адресуя их самому писателю, который уже находился на Западе.

Ни одно литературное произведение не дискредитировало Советский Союз до такой степени, как эпопея Солженицына. Почти сразу после самоубийства Воронянской по Союзу стали циркулировать самиздатовские версии «ГУЛАГа», а после публикации «ИМКА-Пресс» радиостанции «Свободная Европа» и «Свобода» стали читать в эфире отрывки из текста Солженицына почти каждый день; «Голос Америки», не желая прослыть настроенным слишком уж антисоветски, делал то же самое от случая к случаю. Самиздат, в свою очередь, распространял транскрипты этих передач, сделанные с эфира, и самиздатовские версии активно расходились по территории СССР и Восточной Европы. За снятие копии с такого транскрипта по крайней мере один радиослушатель был помещен в психиатрическую больницу.

В том же году, когда на Западе был опубликован «Архипелаг ГУЛАГ», группа советских интеллигентов начала выпускать «Хронику текущих событий». Эти публикации, получившие прозвище «русскоязычного Би-би-си», были посвящены нарушениям прав человека в СССР, прежде всего арестам, тюремным заключениям и обыскам диссидентских квартир. За исключением полуторалетнего перерыва в начале семидесятых годов самиздат публиковал эту хронику более или менее постоянно вплоть до 1983 года. За рубежом исправно делались переводы на английский, и сегодня эти переводы доступны в библиотеках большинства крупных западных университетов.

Выражаясь фигурально, Советы, позволившие населению приобрести столько радиоприемников, прострелили себе правую ногу; а левую прострелили, наладив в стране выпуск магнитофонов. Эти катушечные устройства распространились на Западе в пятидесятых годах, Советский Союз стал производить их спустя десять лет и в 1960 году выпустил свыше ста тысяч магнитофонов, а в 1970-м – более миллиона.

Самый распространенный магнитофон «Яуза» был типично советским изделием – неуклюжим и ненадежным; ленты отличались столь же низким качеством, даже при умеренном использовании растягивались и рвались, но российские любители звуковоспроизводящей аппаратуры научились ее чинить – резать и склеивать. И если квалифицированная машинистка за день напряженной работы могла напечатать всего несколько самиздатских очерков, то неквалифицированный любитель почти автоматически копировал посредством магнитофона все, что хотел.

Вследствие простоты магнитофонной записи возрос объем магнитиздата, отчасти превзошедшего объемами самиздат; правда, содержание звуковых текстов было не столь оппозиционным – песни, точнее, бардовские сочинения, преимущественно лирические, исполнялись самими поэтами, аккомпанировавшими себе на гитаре. Эти песни слушали в компаниях друзей поздними вечерами в тесных, прокуренных комнатах. Как и в случае с самиздатом, антиофициальность произведений и обстановка, в которой происходило прослушивание, придавали этим вечерам особую притягательность.

Типичным представителем бардовского движения был Александр Галич. Родился он в 1918 году, стихи начал писать в юношеском возрасте, затем стал актером. В начале карьеры, во время войны, выступал перед солдатами; позднее успешно зарекомендовал себя как драматург и даже разбогател. Но, как это часто бывало, разочаровался в советской власти после «секретного» доклада Хрущева, и его стихи приобрели оппозиционный характер; в результате в 1968 году Галичу запретили публичные выступления, а в 1971-м прежде успешного драматурга и сценариста исключили из Союза писателей.

Одну из своих песен Галич назвал «Желание славы». Это – песня внутри песни, в ней музыкант играет в квартире для друзей. Музыкант рассказывает историю, напоминающую «Раковый корпус» Солженицына: бывший тюремный надзиратель и бывший заключенный вместе медленно умирают в больнице: «Вертухай и бывший номер такой-то, / Нам теперь невмоготу друг без друга, / И толкуем мы о разном и ясном, / О больнице и о больничном начальстве, / Отдаем предпочтение язвам… / И сказал он, приподнявшись на локте: / «Жаль я, сука, не добил тебя в Вятке! / Больно ловки вы, зэка, больно ловки!» Надзиратель умирает первым; а в это время в далекой заснеженной Москве сын тюремщика провожает домой дочь заключенного. Затем Галич снова переходит к сцене в квартире; песня внутри песни заканчивается, гости на какое-то мгновение замолкают и снова пьют. «Наружная» песня заканчивается словами: «Сосед-стукач за стенкою прячет свой магнитофон».

У Галича были и легкомысленные песни, например, «Красный треугольник». Пока партийная дама ездила за рубеж, муж, работавший на той же фабрике, ей изменил. Уличенный в преступлении, он просит прощения, а жена «как закричит, вся стала черная: / «Я на слезы на твои – ноль внимания, / И ты мне Лазаря не пой, я ученая, / Ты людям все расскажи на собрании!» После обсуждения политической обстановки в Гане коллеги приступают к изучению матримониальных проблем, и муж во всем сознается: «И в моральном, говорю, моем облике / Есть растленное влияние Запада, / Но живем ведь, говорю, не на облаке, / Это ж просто, говорю, соль без запаха». Под конец собрание выносит преступнику строгий выговор и приказывает семейной паре примириться, что они и делают. «И пошли мы с ней вдвоем, как по облаку, / И пришли мы с ней в «Пекин» рука об руку, / Она выпила «Дюрсо», а я «Перцовую» / За советскую семью образцовую».

Коммунистическая партия в целом воспринимала магнитиздат не столь серьезно, как самиздат. Обыскав дом, милиция обычно возвращала магнитофонные записи и забирала самиздат. «Голоса» обращали на это внимание: «Радио Свобода» посвящало магнитиздату, доставленному контрабандой туристами и эмигрантами, несколько программ в неделю. Правда, к Галичу власти относились предельно сурово: в 1974 году ему дали всего двадцать четыре часа на сборы и выслали из Советского Союза. На следующий год в парижской квартире его ударило током, когда он включал в розетку новый магнитофон. Французская полиция сказала, что это – несчастный случай, но многие жители СССР сомневались в вердикте.

В какой мере магнитиздат содействовал развалу СССР, можно только догадываться, однако не следует принижать силу поэзии и музыки. Знакомый из Восточной Германии так объяснил причину своего разочарования в коммунизме: его родители, греческие коммунисты, в конце сороковых годов вынуждены были бежать с родины, и он поехал вместе с ними в Восточную Германию, где вырос убежденным социалистом и выучился на журналиста. В Восточной Германии никто не препятствовал слушать радио и смотреть телевидение Западной Германии, и мой знакомый, еще будучи молодым человеком, пристрастился к музыке капиталистических стран. Особенно покорила его песня «Битлз» «Вместе», и он часто ее слушал – ловил целую неделю, чтобы услышать по радио. Однажды он спросил себя: «А почему коммунисты запрещают слушать простой рок-н-ролл?» В тот день в Восточной Германии стало на одного марксиста меньше.

В семидесятых годах влияние самиздата росло, он распространялся в Венгрии, Польше и Чехословакии, где ему придали более изощренную форму, невозможную в тоталитарном и отсталом Советском Союзе. Польские диссиденты имели доступ к печатным станкам, даже организовали страховой фонд, оплачивавший потери, когда полиция конфисковывала материалы и оборудование.

Из-за территориальной близости к Западу полякам было легче настраиваться на «голоса». В начале 1980-х годов США в соответствии с Директивой национальной безопасности, разработанной в администрации Рональда Рейгана, контрабандным путем переправили в Польшу партию миниатюрных коротковолновых приемников. Один такой приемник «поселился» в уникальном месте – экстравагантной бороде посаженного в тюрьму диссидента Александра Малаховского, который тут же настроил аппарат на волну Би-би-си. Лех Валенса тоже умудрился слушать радио во время своего заключения в 1981–1982 годах. Навещавшая его жена вспоминала:

Я удивилась тому, что у Леха есть приемник, по которому он слушает радио Запада на польском языке. Он постоянно слушал «Свободную Европу», «Голос Америки», Би-би-си и доводил этим охрану буквально до сумасшествия. Однажды они заявили, что приемник сломался… Один охранник жаловался, что заработал мигрень. Лех целый день крутил ручку радиоприемника.

Надзиратели покопались в приемнике и убрали возможность слушать вещание в коротковолновом диапазоне, но они забыли, что Валенса – профессиональный электрик. Вскоре он снова слушал иностранное вещание, теперь уже на длинных волнах. А потом ему подарили один из миниатюрных рейгановских коротковолновых приемников.

Активно слушая радио, чехи столь же активно читали самиздат. Причинами успеха диссидентов в стране стали три события: «пражская весна», подавленная в августе 1968 года вторжением в Чехословакию советских войск; Хельсинкское соглашение, подписанное в августе 1975 года; и, как ни удивительно, скандал, разразившийся на музыкальном фестивале 1976 года (так называемая «свадьба Магора»), на котором выступали музыканты рок-группы «Plastic People of the Universe».

Пятого января 1968 года к власти в Чехословакии пришел реформатор Александр Дубчек. Он сразу же ликвидировал большинство ограничений на свободу передвижения, свободу слова, политическую активность и даже пообещал ввести многопартийную демократию. Глава советского КГБ Юрий Андропов, не забывший своего посольского опыта в Будапеште 1956 года, обвинил Дубчека (заодно с ЦРУ и НАТО) в заговоре против социализма, и в августе 1968 года советские войска вторглись в Чехословакию. Дубчек лишился своего поста и был отправлен послом в Турцию.

Вторжение вызвало протест в различных формах, особенно запомнилось самосожжение на Вацлавской площади студента Карлова университета Яна Палаха, которое произошло в начале 1969 года. Примерно в это же время начала выступать с концертами чешская рок-группа «Plastic People». Поначалу группа подражала психоделической западной музыке, но вскоре репертуар пополнился композициями религиозного и социального содержания, что вызвало недовольство властей.

В феврале 1976 года художественный директор группы и поэт, выпускник Карлова университета Иван Йорус праздновал свою свадьбу в деревушке неподалеку от Праги. Группа «Plastic People» и другие рок-музыканты на протяжении двенадцати часов развлекали четыреста гостей. Это сочли нарушением правопорядка, полиция арестовала двадцать участников концерта, включая Йоруса и всю его группу, и допросила около ста человек. Последовала череда судов в жанре «опера-буфф», на которых приводились измышления о низкосортных шутках подсудимых. Прокуроры обличали не только свадебную церемонию, но и предыдущую деятельность группы. Йоруса осудили на полтора года тюремного заключения, саксофониста – на восемь месяцев, остальных музыкантов отправили в ссылку.

На заседаниях суда присутствовали многие выдающиеся интеллектуалы страны, включая Вацлава Гавела. Они возмущались не только тем, что правительство сделало из суда посмешище, но и тем, что суд нарушил недавно подписанные Хельсинкские соглашения. В этих документах, которым не исполнилось еще и года, провозглашалась свобода «мысли, совести, религии и вероисповедания» в Советском Союзе и Восточной Европе. (Одновременно декларировалась незыблемость европейских границ 1945 года, что признавало де-факто пребывание в составе СССР прибалтийских республик, оккупированных Советским Союзом в 1940 году.) Гавел и его единомышленники подписали так называемую «Хартию-77», которая требовала от коммунистического правительства Чехословакии придерживаться подтвержденных Хельсинкскими соглашениями прав человека и не нарушать собственную конституцию и законы.

В ночь на 6 января 1977 года – в Двенадцатую ночь – пражская полиция остановила автомобиль, в котором сидели актер и драматург Павел Пандовски, Гавел и писатель Людвик Вацулик. Они везли 250 конвертов с манифестом, чтобы все члены группы могли их подписать. Каждого из троих подвергли допросу, а конверты конфисковали и не вернули.

Оказалось, впрочем, что это не важно: «Хартия-77» успела попасть по назначению. Уже на следующий день манифест опубликовала газета «Франкфуртер альгемайне цайтунг» (прямая наследница газеты, которую нацисты не трогали вплоть до гибели Третьего рейха), а затем его содержание стали транслировать «голоса».

В 1980-м «голоса» начали передавать сообщения о стачках в Польше. Советские власти, которые в 1973 году прекратили глушение западных радиостанций, вновь вернулись к излюбленной практике, но – тщетно: те передачи, которые все-таки «прорывались» к слушателям, провоцировали стачки на фабриках и шахтах по всему Советскому Союзу. Забавно, что советское руководство воспринимало распространение транскриптов западных радиопередач как разглашение государственных секретов СССР; при этом миллионы советских граждан слушали «вражеские голоса», несмотря на глушилки. Оказаться в «циркуляционном листе» правительства – который обычно доставляли вместе с повесткой вооруженные милиционеры – считалось высокой честью; по иронии судьбы, люди, занимавшие наилучшие места для реализации реформ, одновременно являлись теми, перед кем отчитывались милиция и КГБ. Как заметил историк Майкл Нельсон, «рыба гниет с головы».

В самом деле, к 1970-м годам многие советские лидеры тайно соглашались с утверждением Норберта Винера: «Требование секретности представляет собой нежелание страдающей от недугов цивилизации изучать собственный диагноз». Более проницательные члены советского политбюро и ЦК, даже отрицая необходимость расширения индивидуальных свобод, ясно понимали, что советская экономика отстает от экономики Запада, прежде всего – вследствие разных технологий обработки информации. Среди этих реформаторов был протеже Андропова – Михаил Горбачев. В 1982 году генеральным секретарем ЦК КПСС стал Андропов, однако он тяжело болел (проблемы с почками). Своим преемником он предполагал сделать именно Горбачева, но в последний год жизни Андропов стал совсем недееспособен, так что когда в 1984 году он скончался, политбюро проигнорировало его политическое завещание и назначило на пост генерального секретаря Константина Черненко. Тот смог продержаться у власти всего тринадцать месяцев, а после его кончины должность наконец получил Горбачев.

Поначалу новый генеральный секретарь действовал осторожно. В августе 1987 года несколько тысяч латышей публично оплакали сорок восьмую годовщину пресловутого пакта Молотова – Риббентропа, по которому прибалтийские республики попали в «тиски Сталина». Организаторы сообщали «голосам» о времени и месте сбора демонстрантов, один из них сказал: «Те, кто хочет выйти на улицу, не имеют возможности сообщить об этом, роль радио очень велика». Горбачев жестко раскритиковал западные радиостанции за помощь демонстрантам.

Несколько месяцев спустя Горбачев открыл «шлюзы гласности»; в октябре американский сенатор Мойниган сообщил ста пятидесяти миллионам советских телезрителей, что они живут в аду, где нарушаются права человека, а глушение западного вещания окончательно прекратилось. Неожиданно направление реформ в коммунистическом блоке поменялось: до 1987 года перемены шли с запада на восток – от быстро менявшихся бывших стран-сателлитов, Польши и Венгрии, к СССР; после 1987 года вектор изменился – от СССР к более репрессивным режимам Чехословакии, Восточной Германии, Румынии и Болгарии.

С этого момента революция стала распространяться по «усложненным» каналам, чему способствовали более передовые технологически массовые коммуникации. К середине восьмидесятых Венгрия, как и Польша, даровала своим СМИ свободу, венгерское телевидение даже подсказывало жителям Восточной Германии наилучшие пути для побега через Берлинскую стену. Чехи начали слушать советское радио, поскольку оно вдруг стало намного интереснее скучного домашнего вещания.

Мрачный эпизод, достойный пера талантливых романистов, положил конец коммунизму в Чехии. 17 ноября 1989 года тысячи студентов вышли в Праге на мирную демонстрацию. Они не знали, что в ряды демонстрантов затесался офицер полиции Людвиг Зифчак, который завел их в полицейскую западню. Сотни молодых людей были ранены в столкновениях с полицией. Зифчак упал наземь и притворился мертвым. Коллеги-полицейские накрыли «тело» простыней и унесли прочь.

Мнимая смерть имела колоссальные последствия. «Голос Америки» и «Свободная Европа» раструбили о гибели студента по всей Чехословакии, и на следующий день сотни тысяч протестующих вышли на улицы чешских и словацких городов. Спустя одиннадцать дней коммунистический режим рухнул. (Когда Зифчак появился на публике живым и здоровым, новые демократические власти предъявили ему обвинение в оскорблении чести полицейского.)

Румынский диктатор Николае Чаушеску не допускал либерализма в правительстве. В Румынии проживало около трех миллионов венгров, многие из которых слушали вещание венгерского радио и смотрели венгерское телевидение. В стране появлялись и персональные средства коммуникации. В декабре 1989 года вспыхнуло восстание против Чаушеску. Милиция пришла в церковь города Тимишоары, чтобы арестовать одного из руководителей восстания, преподобного отца Ласло Токеша; прямо в церкви пролилась кровь. К ужасу властей, венгерское телевидение почти незамедлительно показало репортаж о побоище гражданам Румынии. Все недоумевали: как венграм удалось снять столкновение на пленку? Объяснение оказалось простым: за несколько месяцев до побоища венгерский журналист, предвидя такое развитие событий, спрятал видеокамеру среди имущества отца Токеша.

Через два года коммунизм окончательно рухнул в самом СССР. 19 августа 1991 года группа заговорщиков в высшем руководстве страны устроила путч против Михаила Горбачева. Они не сознавали, что СМИ вряд ли окажутся на их стороне. Заговорщики даже захватили часть оборудования телевизионной башни в московском районе Останкино (высотой 540 метров), однако переманить журналистов и продюсеров им не удалось – страна уже давно и решительно выбрала гласность.

Телевизионные программы того дня привели в полное недоумение как советских, так и иностранных зрителей. Заговорщики заменили «живые новости», характерные для новых времен, ходульными сообщениями на коммунистическом жаргоне прежних лет. А вечером 19 августа путчисты допустили и вовсе необъяснимый промах – устроили пресс-конференцию, формат которой породила гласность.

На вопросы журналистов отвечал, как ни странно, не самый авторитетный среди восьми главных заговорщиков – Геннадий Янаев. Он и сделался олицетворением краха старого режима. Телевизионная камера – безжалостный, бессердечный инструмент в руках умелого оператора, способный превратить любое событие в красноречивый образ. Так произошло с Ричардом Никсоном в ходе пятичасовых дебатов во время президентской гонки шестидесятых годов.

Вечером 19 августа 1991 года Елена Поздняк, опытный продюсер программы «Время», продемонстрировала всем силу телевидения. Долгие годы она убирала с экрана тик, заикание и речевые дефекты Леонида Брежнева. На сей раз она поступила ровно наоборот: продемонстрировала все недостатки заговорщиков. Хотя у Янаева звучный и властный голос, на тот момент «спикер» путчистов страдал от насморка, а руки его предательски дрожали. Поздняк выпятила эти недостатки, и зрители невольно припомнили русскую поговорку: «Руки трясутся, будто кур воровал». Журналисты в зале забросали путчистов вопросами; один язвительно поинтересовался здоровьем Янаева, другая – Татьяна Малкина – еще более сурово спросила, понимают ли путчисты, что совершают государственный переворот. Янаев попытался что-то ответить, а Поздняк перевела камеру на презрительное лицо Малкиной.

Офицеры КГБ и военачальники с недоумением наблюдали это зрелище. Те, кто занимал выжидательную позицию, переметнулись к Горбачеву и Ельцину, а те, кто поддерживал путчистов, поняли, что поставили не на ту лошадь.

Журналист программы «Время» Сергей Медведев в телевизионном репортаже, которым смог бы гордиться Дэн Разер, показал российский Белый дом, перед защитниками которого, готовыми к штурму, выступал Борис Ельцин. Телевизионные операторы вставили в репортаж знаменитый момент – Ельцин на танке; это невольно напомнило советским зрителям Ленина, выступавшего в 1917 году с броневика у Финляндского вокзала. Большую часть пленки операторы Медведева потратили на съемки у Белого дома, а канал Си-эн-эн распространил по миру сюжет с танком.

«Голоса» записывали и собственные передачи. «Радио Свобода» занимало помещение на верхнем этаже российского Белого дома. Большинство россиян в провинции не отходили от приемников. Поведение журналистов разозлило путчистов, которые приказали Медведеву прекратить съемки. Слишком поздно: 19 августа телевидение и «голоса» продемонстрировали, что заговорщики слабы и нелегитимны, и тем самым лишили их поддержки армии, КГБ и советского народа.

Следующей ночью, 20 августа, события на баррикадах, выросших вокруг Белого дома, вступили в решающую фазу. Путчисты вызвали для штурма здания спецназ. Они забыли, что в январе Горбачев приказывал этим же бойцам штурмовать задание телевизионной башни в Вильнюсе. То нападение вызвало негативную реакцию населения. Когда путчисты вызвали спецназовцев к Белому дому, большинство бойцов попросту отказалось подчиниться приказу. (Те же, кто подчинился, предприняли несколько неудачных попыток штурма.) В ходе этого противостояния погибли трое защитников Белого дома.

Еще одна важная подробность августовского путча: заговорщики были уверены, что изолировали Горбачева и его семью от внешнего мира на черноморской даче в Форосе. Оказалось, что это не так. Офицеры охраны остались лояльными Горбачеву и сумели наладить примитивную радиосвязь. У зятя Горбачева нашелся портативный приемник «Сони», с его помощью семья советского президента слушала «голоса». Из радиопередач Горбачев узнал, что заговорщики ведут себя абсолютно некомпетентно, а потому отверг их требование покинуть президентский пост по причине «слабого здоровья».

Отказ спецназа стрелять в защитников Белого дома доказывает, что информация сыграла свою роль в развенчании деспотического режима. Впрочем, советский коммунизм разрушили не только приемники, самиздат и магнитофонные записи. Не будь система прогнившей, не выйди на улицу смелые люди, рисковавшие своими жизнями, Советская власть, возможно, существовала бы и поныне. Тем не менее, ее легитимность подточили «голоса» и копировальная бумага – с этим не поспоришь.

Конечно, постарались и «голоса» с телевизионными каналами, транслировавшие в прямом эфире избиения граждан. В прежние времена о событиях в Вильнюсе благополучно бы умолчали, и командиры спецназовцев избежали бы позора. Но в январе 1991 года телекамеры в Вильнюсе не прекращали работать, а власти сделали козлами отпущения злополучных офицеров. Когда этих же командиров снова призвали убивать невинных граждан, они, должно быть, подумали: «Единожды солгавши, кто тебе поверит?»

История самиздата и магнитиздата не будет полной без мемуаров Никиты Хрущева. После отставки 13 октября 1964 года он жил спокойной жизнью пенсионера, но гордился тем, что, разоблачив злодеяния Сталина, «ослабив вожжи» и допустив некоторую свободу, изменил к лучшему советское общество. Накануне отставки он позвонил своему старому другу Анастасу Микояну и заявил:

Разве могло кому прийти в голову сказать Сталину, что он нас не устраивает, и предложить ему уйти в отставку? От нас бы мокрого места не осталось. Теперь все иначе. Исчез страх, и разговор идет на равных. В этом моя заслуга.

Разумеется, до 1953 года ни один отставленный советский чиновник высшего ранга не мог надиктовывать свои мемуары на магнитофон, как поступил Хрущев в 1966 году. (Бывший генеральный секретарь был не слишком образованным человеком и диктовал лучше, чем писал.) Воспоминания отца записал его сын Сергей.

Как и Павел Литвинов, Никита Хрущев отличался самоуверенностью и позволял себе спорить с властью. Весной 1968 года член политбюро Андрей Кириленко и два других высокопоставленных партийных чиновника пригласили Хрущева и велели тому прекратить работать над мемуарами. Он отказался:

Вы можете у меня отобрать все – пенсию, дачу, квартиру. Все это в ваших силах, и я не удивлюсь, если вы это сделаете. Ничего, я себе пропитание найду. Пойду слесарить, я еще помню, как это делается. А нет, так с котомкой пойду по людям. Мне люди подадут. – Он взглянул на Кириленко. – А вам никто и крошки не даст. С голоду подохнете.

Хрущеву не требовалось уточнять, что если он – больной семидесятичетырехлетний старик, которого соотечественники запомнили прежде всего как руководителя, который открыл правду о сталинских преступлениях, – вернется на завод или пойдет просить подаяния на улицах, страна немедленно узнает об этом от «голосов».

Процесс издания его мемуаров во многих отношениях напоминал истории других диссидентов. Как и у Солженицына с его «Архипелагом», у Сергея Хрущева была надежная машинистка, которая под надзором КГБ напечатала книгу «Хрущев вспоминает». Для надежности Сергей сделал три экземпляра и несколько копий магнитофонных записей. Такая предосторожность оказалась нелишней – КГБ потребовал оригиналы текста и пленок; в результате первый экземпляр ушел «наверх», а копии рассеялись по миру: второй экземпляр контрабандой отправили за границу, вероятно, при посредстве загадочного агента Виктора Луи. Третий спрятали где-то на родине. (Луи изготовил под копирку множество дополнительных копий.)

В 1970 году американское издательство «Литтл Браун» напечатало первые два тома книги «Хрущев вспоминает». В типично советском стиле Советы предоставили доступ к «американской поделке» только партийной верхушке, несмотря на то, что граждане уже давно слушали большие отрывки из книги на волнах западных радиостанций. Власти упорно рассуждали о фальшивке, но им никто не верил, а анализ голоса на магнитофонных пленках подтвердил подлинность записи. Историки критикуют воспоминания бывшего советского лидера, уличают его в различных неточностях, однако сама история написания мемуаров Хрущева и их публикации демонстрирует, что в 1970 году диссидентские методы в Советском Союзе использовались, как говорится, снизу доверху.

С 1965 по 1991 год среди диссидентских хитростей главенствовала самая простая множительная технология – копировальная бумага; власти вдобавок совершили грандиозную ошибку, позволив производство в соответствии с государственным планированием множества коротковолновых приемников, которые обеспечили Уинстонам Смитам коммунистического мира возможность преодолевать правительственную монополию на информацию. В каком-то смысле, которого не мог предвидеть Джордж Оруэлл, они сами помогли покончить с кошмаром «1984», поразившим Восточную Европу.

Влияние этих технологий не всегда было позитивным: к примеру, кассетные магнитофоны и проигрыватели, более компактные и транспортабельные по сравнению с катушечными советскими магнитофонами, сыграли главную роль в падении шахского режима в Иране и установлении власти аятолл в 1979 году.

В последующие годы появились еще более мощные коммуникационные технологии, позволившие обычным людям создавать и передавать тексты, аудиозаписи, статичные и движущиеся изображения в миллионы раз быстрее, чем делали их предшественники в Советском Союзе и Восточной Европе. История продолжается по сей день – и мчится на бешеной скорости.