1

Понедельник, 08.07, 12 часов 10 минут

Когда женщина в последний раз в своей жизни открыла дверь, она была одета в желтую футболку и грязно-серые тренировочные брюки. Она увидела мужчину с газетой в руке и сразу поняла, в чем дело.

— Нет, — сказала она тихо, — это не я, честно.

Однако вся беда была в том, что это сделала она.

Женщина чувствовала себя такой изможденной и разбитой, ей было так плохо и муторно, и все это по ее же вине. Мужчина поднял вверх газету с той злополучной статьей, в которой цитировались ее слова и была полностью указана ее фамилия. Разочарованная пациентка, чье состояние после лечения депрессии у Фабиана Плессена ухудшилось настолько, что она теперь даже боялась выйти из дома. Лучше бы она не давала этого интервью. Вот что из этого получилось — теперь с ней никто не хочет иметь никаких дел. Она посмотрела на мужчину снизу вверх. Ее глаза были мутными, волосы жирными, а в квартире определенно воняло недоеденной пиццей и несвежим постельным бельем, которое не менялось, наверное, целую вечность.

— Так это же вы, — сказал мужчина.

У него был приятный голос, и если он даже и чувствовал отвратительный запах, то по нему этого не было видно.

— Соня Мартинес. Это все же вы.

— Это не я. Я им ничего не рассказывала.

— Да дело не в этом. Господин Плессен — Фабиан — беспокоится о вас. Он пытался дозвониться вам, но вы не берете трубку.

Женщина опустила глаза. Телефон был отключен: она давно уже не платила за него.

— Он хочет, чтобы вам стало лучше. Поэтому он прислал меня.

— Фабиан? Неужели это правда?

— Да. Впустите меня, пожалуйста. Только на минутку.

До нее вдруг дошло, что мужчина все еще стоит в коридоре. Она впустила его. Если он пришел от Фабиана, то беспорядок в квартире его не смутит. Фабиан знал людей и их слабости, он никого не осуждал. Или почти никого. Единственное, что Плессен ненавидел, — это нечестность и упрямство. Его познания были неприкосновенной святыней, и никто не имел права безнаказанно сомневаться в них. Он утверждал, что ее муж и дочь могут быть счастливыми и свободными только без нее. Ее личный путь, как он ей сказал, — это путь одиночества. Она не хотела, не могла в это поверить. Она сопротивлялась этому, и последней попыткой было то самое интервью, она дала его, чтобы укрепить свою защиту от порабощающего влияния Фабиана И вот — расплата. Ей еще никогда не было так плохо, как сейчас.

— Как дела у Фабиана? — спросила она робко, освободив для гостя стул в кухне.

— Хорошо, вот только он беспокоится. О вас У него нет времени, чтобы прийти самому, зато он прислал меня.

Она вопросительно посмотрела на него.

— Вам нужно лекарство, Соня, — сказал мужчина.

Женщина сощурила глаза (свои очки Соня засунула куда-то уже несколько дней назад, а у нее была сильная близорукость). Она различала только очертания его лица.

— Лекарство? От Фабиана?

Фабиан никогда не работал с медикаментами, наоборот, безоговорочно отвергал их. Он признавал только природные лекарственные средства.

— У меня с собой есть кое-что, что придаст вам сил. Чисто растительное средство. Совершенно природное.

— О, это… это хорошо.

— У вас есть что-нибудь… Чулок или пояс?

— Чулок?

— Да. Чтобы перетянуть руку. Я должен ввести вам лекарство. Оно настолько слабое, что не сможет преодолеть желудочно-кишечный тракт. Поэтому его вводят прямо в вену.

— Ой!..

— Вы что, боитесь уколов?

Она ужасно боялась. И не только уколов, но, прежде всего, этого человека, которого не знала. Но Соня никогда не умела говорить «нет», если с ней разговаривали так ласково, как этот мужчина. Загипнотизированная его уверенностью и дружелюбием, она закатала рукав футболки выше локтя. Последняя попытка уйти от судьбы: «А что, это действительно нужно? Я имею в виду, я не думаю, что это мне действительно нужно, мне, собственно, надо бы только больше спать».

Мужчина держал в руке что-то похожее на ремень.

— Отклонитесь назад, — сказал он.

Его голос стал глубже, он заговорил нараспев, и это напомнило ей Фабиана.

— Просто отклонитесь назад, — звучал его голос. — Сейчас все пройдет. Просто маленький укольчик…

Соня закрыла глаза, безвольно, безнадежно. Она чувствовала, как мужчина чем-то перетянул ее руку выше локтя, слышала, как он попросил сжать руку в кулак. Наконец она почувствовала укол. Почти в тот же миг ей показалось, что она стремительно летит куда-то вниз. Сумасшедшее, смертельное головокружение охватило ее, на нее обрушились видения (муж с дочерью в Испании, у синего моря, они смеются, они счастливы, потому что наконец-то освободились от нее и ее постоянных требований любви и заботы). Она падала в бездну, она стонала, пока перед ней не возникла неумолимо выраставшая стена, в конце концов уничтожившая все, что было в ней живого. «Не сопротивляйтесь». Это были последние слова, которые она услышала перед тем, как ее поглотил мрак одиночества.

 

2

Вторник, 15.07, 4 часа 00 минут

Они всегда встречались в одной и той же пивной. В этом помещении когда-то был стриптиз-бар с высокопарным названием «Пале», потом из него сделали ночной клуб, однако новый хозяин тоже обанкротился. Сейчас сюда ходят только пьяницы низшей категории. Зато «Пале» была открыта каждую ночь до шести часов утра, то есть до официального окончания рабочего времени.

Этой ночью Давид и его напарник Янош снова распахнули дверь пивной, как они делали каждую ночь, когда были на службе. Как всегда, четыре или пять унылых фигур, сидящих в кабаке, подняли было головы, но снова быстро опустили взгляды на свои стаканы, увидев двоих молодых здоровых мужчин, явно не вписывавшихся в здешнюю обстановку. Они пришли сюда из мира, наполненного силой и энергией, существование которого людям у бара казалось иногда совершенно невозможным, тем более в это время в этом захудалом месте с замызганной стойкой бара и обтрепанной, покрытой пятнами плюшевой обивкой отдельных кабинетов.

Давид и Янош на короткое время остановились, чтобы сориентироваться в сумеречном освещении пивной. У каждого из них в руках был пластиковый пакет, наполненный разноцветными таблетками, в том числе и коричневыми, пахнущими смолой «Pieces», и белыми кристаллами. Вот сейчас они бросят свои пакеты на стол, коллеги будут кричать им «Привет!» и все начнут праздновать: успешно закончилась еще одна ночь, они снова именем закона конфисковали нелегальный товар, предлагавшийся несовершеннолетним и другим клиентам в ночных клубах и возле них. Давид и Янош выдавали себя за потенциальных покупателей и продавцов наркотиков. Этой ночью они обыскали нескольких четырнадцатилетних девиц, размалеванных и одетых, как проститутки, опознали и задержали двоих шестнадцатилетних парней, подозреваемых в преступлении, и, кроме того, сидя в машине с гражданскими номерами, наблюдали за тем, как происходила продажа наркотиков, успев вмешаться в последнюю секунду.

В такие моменты они чувствовали себя настоящими королями улицы, а то, что они выступали на стороне добра, только усиливало ощущение власти. Остальные были просто статистами в спектакле, финал которого определяли Янош и Давид. Вразвалку, с видом людей, знающих, что происходит в этой тусовке, и видящих все насквозь, они прошлись по пивной в поисках коллег.

Однако в этот раз за их столом для постоянных посетителей никого не было. Янош состроил разочарованную мину и отправился в туалет.

Давид заказал два пива — одно себе, другое напарнику — и уселся в одиночестве за дальний столик в глубине пивной.

У него было то странное состояние — некая эйфория, вызванная переутомлением, — когда ему срочно нужно было чего-нибудь выпить, чтобы потом он смог уснуть и поспать хоть пару часов. Глаза жгло, сердце колотилось. На прошлой неделе полицейский врач обнаружил у него нарушение сердечного ритма и предложил Давиду написать соответствующее заключение. Естественно, Давид отказался. Он не хотел идти в вынужденный отпуск, ему нужна была эта работа по многим причинам. Он зажег сигарету.

Пожилой мужчина в потрепанном костюме официанта принес пиво. В тот же момент к столику вернулся Янош. Давид посмотрел ему в лицо: на нем, как в зеркале, отражалось настроение Давида. Янош был бледен, его глаза лихорадочно блестели, а вокруг них обозначились темные круги.

— С тобой все в порядке? — спросил Давид.

— Да. Ничего.

До этого они еще шутили о том о сем, но сейчас лицо у Яноша было серьезным. Он сел за стол и отпил большой глоток пива.

— У тебя еще есть сигареты?

— Конечно.

Давид подал ему пачку. Янош вынул одну сигарету не глядя на Давида. Оба молча курили и пили пиво. Не всегда работа доставляла им удовольствие, иногда она оказывалась напрасной тратой времени. Особенно тогда, когда приходилось долго ждать, например, момента продажи наркотиков или торчать перед домом подозреваемого, за которым установлена слежка. В таких ситуациях они время от времени вели глубокомысленные беседы — о смысле жизни, о будущем, о непонятном глубинном страхе, который не испытывали те, кто вел нормальный дневной образ жизни.

Собственно, они с Яношем были друзьями. Но всегда возникала одна и та же ситуация: как только работа заканчивалась, вдруг оказывалось, что им уже нечего сказать друг другу. Чувствовал ли то же самое Янош? Было ли такое у других коллег с их напарниками? В этом ли состоял тайный смысл их встреч каждой ночью? Встречаться, чтобы вместе нарушить большое молчание? Давид подозревал, что так оно и было, но об этом он никому не смог бы сказать. О таком не говорят.

Давид поерзал на стуле и посмотрел на часы. От усталости резь в глазах усилилась. Вдруг ему захотелось побыстрее очутиться дома, в постели.

— Я могу сегодня взять машину? — спросил он Яноша.

— Конечно. Сегодня ведь твоя очередь.

— Спасибо.

Каждый из них по очереди ездил на служебной машине домой, а другой брал такси за служебный счет. Строго по очереди. Зато тот, у кого была машина, на следующий вечер забирал напарника из дома на ночное дежурство.

— Я уже пойду, — сказал Давид. — Что-то долго нет остальных.

— Никаких проблем. Ты меня заберешь в десять?

— Конечно. Ты еще остаешься?

— Может быть, на пару минут. Я только пиво допью.

В переводе на обычный язык это значило: я закажу еще кружку пива. Давид ухмыльнулся и хлопнул Яноша по ладони.

— Круто, старик.

— Да пошел ты…

Их усталые лица на какой-то миг посветлели.

— Тебе сигареты оставить? — спросил Давид.

— Оставь, я потом себе еще куплю.

Через пару минут Давид сидел в служебном БМВ третьей модели, припаркованном как раз под запрещающим знаком, установленном перед «Пале». Он завел машину, вытащил из пачки уже, наверное, сотую за эту ночь сигарету и нажал на прикуриватель. Улицы в это время были пусты как никогда. Он наслаждался этими последними двадцатью минутами одиночества. Прикуриватель выскочил из гнезда, Давид поднес его к сигарете и глубоко затянулся. Затем машина тронулась и он поставил в проигрыватель новый компакт-диск. Чернокожая поп-дива, по которой уже давно было видно, что она хроническая любительница «крэка», пела о страхе и о мужестве, о том, как все начать сначала, и, конечно же, сама верила в возможность этого, как и все остальные наркоманы. У нее все еще был сильный и красивый голос, но скоро ей и это не поможет. Давид знал и арестовывал многих женщин, которые выглядели похоже и вели себя так же, — исхудавшие, нервные, сжигаемые изнутри дикой болезненной энергией, безнадежно больные, они вскоре заканчивали свои дни в гробу, в психиатрической больнице или в приюте для бездомных. Впрочем, последнего варианта ей опасаться нечего.

Давид выехал из центральной части города на кольцевую дорогу и двинулся в восточном направлении. Он старался не уснуть, но глаза просто слипались. В конце концов он включил приемник. Передавали новости. Диктор сухо сообщил, что количество банкротств среди предприятий в этом году снова достигнет рекордной цифры, впрочем, как и внутренняя задолженность правительства. Давид слушал в пол-уха, он уже давно привык к репортажам, сообщающим о катастрофическом состоянии национальной экономики. Запрещенные сделки распространились повсеместно, несмотря на спад в стране или, наоборот, благодаря ему и страху перед будущим.

Не доезжая до своего дома, он свернул на боковую улицу и въехал на территорию бывшей бумажной фабрики, которую закрыли несколько лет назад и в ближайшее время собирались снести. Ему бросилось в глаза, что здесь было темнее, чем обычно, но почему — он сразу не сообразил. Клуб, в который он хотел зайти, находился в одном из старых фабричных цехов, в глубине территории, и обычно был открыт до восьми утра. Раза два Давиду удалось буквально в последнюю минуту «схватить добычу» (так они называли между собой результат своих облав, как будто речь шла об игре в жандармов и разбойников). С тех пор он частенько заезжал сюда в одиночку, поступая при этом против правил: он был без напарника, да и участок не его. Но в случае удачи на это не обращали внимания.

На бетонированной площадке перед цехом было пусто и темно. Давид остановил машину в нескольких метрах от здания и вышел из нее. Только сейчас он сообразил: что-то тут было не так. Звенели цикады, где-то вдалеке раздался сигнал машины и визг тормозов, и все. Не было слышно ни грохота басов, ни приглушенного стенами многоголосого крика. Очевидно, в клубе выходной день. Давид уже хотел сесть в машину, как вдруг заметил что-то лежащее перед входом в здание.

Давид вытащил пистолет и снял его с предохранителя.

Было очень тихо и темно, только тусклая лампочка перед входом слабо освещала что-то лежащее на земле. Может быть, это просто сверток с одеждой, конечно, ничего опасного. Все же, чтобы в темноте не представлять собой хорошую мишень, Давид не включил фары своего БМВ. Вместо этого, сжав пистолет обеими руками и посматривая то вправо, то влево, он медленно пошел к входу в клуб.

Что-то оказалось молодым человеком, одетым в очень широкие брюки и черную футболку с короткими рукавами и какой-то надписью. Он лежал на боку, отвернувшись от Давида, и, казалось, спал. По крайней мере, Давид надеялся, что парень спит. Он осторожно опустился на корточки, взял пистолет в левую руку, а правой тронул лежащего за плечо. Оно было каким-то странно твердым, словно замороженным, хотя ночь была теплой. Давид приложил два пальца к сонной артерии и не почувствовал ударов пульса. Кожа оказалась холодной и неживой, точно воск.

— Вот дерьмо, — тихо сказал Давид.

Во рту у него пересохло, а в желудке вдруг ощутилась каждая сигарета, выкуренная за нынешнюю нескончаемую ночь. Конечно, это был далеко не первый труп, который ему приходилось видеть, но сейчас он просто не ожидал ничего подобного. Его охватил озноб. Он подумал о Сэнди, которая в данный момент лежала одна в постели, бегом бросился к машине и схватил карманный фонарик — мощный «Маг-лайт». В его холодном свете лицо мертвеца казалось серым и каким-то странным. У Давида не было желания рассматривать его внимательнее. Он обнаружил здесь труп. Это означало, что в ближайшие часы он домой не попадет и даже позже у него не будет никаких шансов отоспаться.

Он вытащил из кармана мобильный телефон и позвонил дежурному в отдел по расследованию убийств. С его точки зрения, здесь все было ясно. Героин, «хайбол» или «крэк». Ночной клуб был местом продажи всевозможных наркотиков, в том числе и сильных. Давид все объяснил дежурному, который пообещал выслать соответствующую группу. Ночь была такой теплой, что во время этого короткого разговора Давид даже вспотел. Наверное, дело было все же не в температуре воздуха.

— Он точно мертв? — спросил дежурный в конце разговора.

— Да. Уже наступило трупное окоченение.

— Я все же вызову «скорую помощь».

— В этом нет необходимости. Точно.

— Это точно?

— Да!

— О’кей. Оставайтесь на месте до приезда коллег. Ясно?

— Нет, — сказал Давид. — Я сейчас пойду домой и завалюсь спать. Вы тут сами без меня разберетесь.

— Ха-ха! — произнес дежурный — в его голосе звучал металл — и отключился.

Давид повернулся к мертвецу и опустился на корточки. Не меняя положения трупа, он внимательно осмотрел его голые застывшие руки. Он избегал смотреть на лицо. Что-то с этим трупом было не так, но ему не хотелось сейчас разбираться, что именно. На руках не было ничего особенного, по крайней мере, на первый взгляд. Никаких шрамов и следов от давних уколов. «Наверное, самоубийство, — подумал Давид. — Но как он это сделал? Принял слишком большую дозу таблеток? Очень маловероятно».

Давид выпрямился и позвонил Сэнди. Уже посветлело, в это время ребенок обычно просыпался и начинал плакать. Тогда Сэнди вставала с постели, а он переворачивался и продолжал спать, хотя не любил, когда она уходила, и каждый раз ему хотелось удержать ее, потому что без нее он чувствовал себя очень одиноким. Несмотря на то, что при этом она оставалась в квартире, совсем рядом с ним. И все же в такие моменты ему казалось, что они неотвратимо отдаляются друг от друга.

Один гудок, два, три, затем послышался сонный голос Сэнди:

— Давид? Где ты?

— Сэнди, извини. Я тут нашел труп. Перед «Вавилоном».

— Что?

— Мертвый юноша. Наверное, наркотики, как всегда. Но мне придется подождать, пока подъедут коллеги.

— Ясно. Ты же важная персона.

— Сэнди…

— И долго ты там будешь околачиваться?

— Не знаю. Пока они приедут. После этого нужно будет составить протокол, а для этого мне придется…

Он услышал ее нервный стон:

— Чудесно!

— Ну я же тут ни при чем. Это же моя…

— Ну хватит!

— Ну я же не виноват, понимаешь? Если обнаруживаешь труп, нельзя же просто…

— Дэбби плачет. Я пошла к ней.

Она бросила трубку, а Давид стоял неподвижно, как идиот, с замолчавшим телефоном возле уха, перед темным, пустым, готовым к сносу зданием, кое-где уже поросшим сорняками. А у его ног лежал мертвый парень, которому на вид было не больше шестнадцати-семнадцати лет, не придумавший в этом возрасте ничего лучшего, чем разрушить свою жизнь. Услышав полицейские сирены, Давид стряхнул с себя оцепенение и медленно засунул телефон в карман брюк. В этот момент на территорию фабрики, где, казалось, уже стало светло как днем, свернули две полицейские машины с включенными сиренами и синими проблесковыми маячками. Они направились прямо к Давиду, который стоял, подняв правую руку, и в этой позе, как представлялось ему самому, имел довольно дурацкий вид. Из машин вышли четыре человека — двое в полицейской форме и двое в гражданском. Одного из них Давид знал. Это был судмедэксперт из института судебной медицины. Он поприветствовал Давида коротким кивком.

— Мергентхаймер, отдел по расследованию убийств, — сказал другой, худощавый мужчина с лысиной и редкими светлыми усиками. Давид пожал протянутую руку.

— Герулайтис, отдел по борьбе с незаконным оборотом наркотиков, 9-й отдел. Вы, наверное, недавно работаете?

— Уже неделю. Итак, господин…

— Герулайтис.

— Ах да. Так что тут у нас?

«Идиот», — подумал Давид и сказал:

— Мертвый парень, как видите. Наркотики, я думаю.

— Как вы его обнаружили?

— Случайно. Я был на службе и возвращался домой. Клуб находится по дороге, и…

Но Мергентхаймер уже не слушал его. Вместе с медиком он направился к мертвецу, лежавшему позади Давида. Судмедэксперт наклонился над трупом.

— Ограждать тут, пожалуй, нам ничего не нужно, — сказал Мергентхаймер, ни к кому конкретно не обращаясь. — Нигде ни души. А что это за клуб?

Давид шагнул вперед, поскольку думал, что обращаются к нему.

— Хаус, хип-хоп, много черной музыки. Много жестких наркотиков. Сегодня здесь, наверное, выходной. Но обычно тут настоящий ад.

— Мертв, — сказал врач, как будто кто-то в этом еще сомневался.

Он взялся за футболку и осторожно закатал ее вверх, чтобы обследовать живот и спину юноши.

— Один момент, — произнес врач. — Тут что-то есть. На спине. Чувствуется на ощупь. Это рана или еще что-то.

Давид и Мергентхаймер подошли ближе.

— Я могу перевернуть его на живот? — спросил медик.

— Обождите, — сказал Мергентхаймер. — Может, это и есть место преступления, и тут надо все сфотографировать, и…

— Тогда идите сюда и подержите мой фонарь.

Мергентхаймер и Давид опустились на корточки рядом с врачом.

Мергентхаймер послушно взял фонарь и направил его на обнаженную спину юноши. Давид вздрогнул. Кто-то глубоко вырезал на гладкой, слегка загорелой коже слово, из разрезов выступила кровь. Слово можно было легко прочитать, потому что каждая буква была размером не меньше пяти сантиметров. Это было слово «WARST».

— Проклятье! — сказал Мергентхаймер тихо, его усики дрожали. — Он сам себе вряд ли такое сделал бы.

— Тут еще кое-что, — заметил врач бесцветным голосом.

— Где?

— Посветите сюда. На его правую руку. У него что-то в руке. Какой-то… хм… кусок мяса.

— Дерьмо! — сказал Давид, когда луч света упал на руку мертвеца. — Это как будто бы…

— Кто-то отрезал ему язык, — сказал эксперт. — По крайней мере, я так предполагаю.

Он попытался открыть рот трупа, но это ему не удалось. Челюсти были крепко сжаты. Рука трупа мертвой хваткой сжимала что-то окровавленное, по величине не больше мыши.

— Это язык вместе с корнем.

— Почему? — спросил Мергентхаймер слабым голосом, как будто ему стало плохо.

Это уже ваше дело, — сказал врач. — Я тут только констатирую факт. У него в руке язык. Обрывки мяса, выглядывающие из руки, — это корень языка. Его ли это язык, мы узнаем после осмотра патологоанатома, когда пройдет трупное окоченение.

Давид сел на землю и опустил голову. Он пытался отогнать от себя усталость, тошноту, отвращение. Он планировал в будущем перейти на работу в комиссию по расследованию убийств. А раз он туда собирался, это был подходящий случай — уговаривал Давид себя, — это могло бы стать хорошим началом.

 

3

Вторник, 15.07, 10 часов 00 минут

Начальником комиссии по расследованию убийств, в которую передали дело, была женщина, ее звали Мона Зайлер. Она служила в звании криминал гаупткомиссара (сокращенно КГК). Давид уже видел ее перед «Вавилоном», когда она позже присоединилась к своим коллегам, но говорил с ней мало. У нее был хрипловатый голос, она производила впечатление человека не очень-то любящего много говорить. Давид слышал, что она «пробивная» и без чувства юмора. Но так здесь говорили обо всех женщинах, служащих в полиции и сумевших, к зависти коллег-мужчин, подняться на пару ступенек выше их в полицейской иерархии. Он не воспринимал эти слухи всерьез.

Давид сидел в кабинете КГК Моны Зайлер в 11-м отделе, ожидая вызова. Утреннее солнце светило сквозь открытое окно и нагревало маленькое скромное помещение, вызывая дискомфорт.

У стен стояли металлические полки, забитые папками с делами, но на коричневом лакированном столе из ДСП, наоборот, не было ничего, кроме самых необходимых вещей: компьютера, пластмассового стакана-подставки для ручек и карандашей, маленькой настольной лампы и телефона. Никаких фотографий, никаких цветов на окнах. Ничего личного, на чем мог бы остановиться взгляд и что давало бы пищу фантазии. Таким мог быть кабинет в любой официальной инстанции, в какой угодно стране мира. У Давида это даже вызвало интерес. Этакий международный стандарт кабинета. Он зевнул и потер глаза.

Снаружи доносился уличный шум, такой сильный, что можно было подумать, будто находишься посреди улицы, а не в помещении на третьем этаже. Несмотря на усталость, Давид подошел к окну и посмотрел через запыленные стекла на суету, царящую вокруг центрального вокзала. В воздухе висел запах бензина и расплавленной смолы. Трамвай, звеня, остановился, заскрежетали тормоза — металл по металлу, — и Давиду, как в детстве, захотелось закрыть уши руками. В конце концов он прикрыл окно, несмотря на то, что в комнате было жарко, как в теплице, и снова уселся перед столом.

В коридоре послышались мужские голоса. Давид невольно выпрямился на стуле, но голоса удалились. Снова воцарилась тишина, нарушаемая теперь уже лишь приглушенным шумом улицы. Давид уже в четвертый раз посмотрел на часы. Четыре минуты одиннадцатого. Может, позвонить Сэнди? Но у него не было желания снова выслушивать незаслуженные упреки, а нового он ей ничего не мог сообщить. Давид и сам не знал, насколько все здесь затянется. Труп юноши, личность которого пока не была установлена, уже несколько часов находился в институте судебно-медицинской экспертизы, где производилось вскрытие. На месте преступления — пока еще не было установлено, действительно ли это оно, — эксперт-медик обнаружил на трупе еще несколько колотых ран на спине и животе, нанесенных посмертно. Язык тоже был вырезан, скорее всего тогда, когда парень уже был мертв.

Давида несколько раз расспрашивали разные сотрудники из КРУ 1, и он думал, что сказал уже все, что мог сказать, а больше он ничего и не знал. Давид надеялся, что теперь его оставят в покое и ему не надо будет ехать на допрос в отдел, но эта Мона Зайлер настояла на своем.

Может быть, она действительно такая, какой ее обрисовали верноподданные. Педантичная и жесткая… Педантичная и жесткая. Эти слова завертелись у него в голове, голова опустилась на грудь, и он задремал.

В этот момент дверь распахнулась.

Давид проснулся и вздрогнул, КГК Зайлер вошла в кабинет, а за ней, как баржи за буксиром, двое ее коллег, которые уже разговаривали с ним возле клуба. Одному из них было около тридцати лет, он держался довольно раскованно и самоуверенно, другой же казался юным парнем лет восемнадцати, очень чувствительным и ранимым. К тому же, как обнаружил Давид во время разговора перед «Вавилоном», у него еще и нервно подергивался глаз. Давид попытался вспомнить их фамилии, но они выпали у него из головы.

— Привет, не вставайте, — сказала Мона Зайлер, проходя мимо Давида.

Мужчины прислонились к закрытой двери за его спиной, она же села за письменный стол перед ним. Давид сосредоточился. Если он станет отвечать коротко и точно, то через час уже будет в своей постели.

— Разрешите закурить? — обратился он к ней.

Она вопросительно посмотрела на него. У нее были карие глаза и узкое лицо безо всякой косметики.

— Иначе вы уснете, да?

— Да. Я всю ночь был на ногах и…

— О’кей. Патрик, пожалуйста, принеси пепельницу.

Младший из мужчин вышел.

— Вы уже познакомились друг с другом?

— В общем-то…

Это КК Ганс Фишер. Тот, кто только что вышел, Патрик Бауэр. Я — КГК Мона Зайлер. Мы все из КРУ 1. Вас зовут…

— КК Давид Герулайтис. Отдел наркотиков.

— Вы работаете под прикрытием?

Все это он уже рассказывал возле «Вавилона». Один раз этому Гансу Фишеру, а второй раз — тому, с нервным тиком, — Патрику Бауэру.

— Да, — ответил Давид, надеясь, что это прозвучало не раздраженно.

— Вы не знаете умершего парня? Вы когда-нибудь его видели?

— Нет.

— Может, во время одной из ваших облав? Вы его никогда не обыскивали? Может, он — кто-то из дилеров?

— Может быть. Но я его не знаю.

— У вас хорошая память на лица?

— Вообще-то да. Я имею в виду…

— Да?

— Ну, может быть, я его и обыскивал когда-то или где-то видел, но когда и где — я этого не могу вспомнить. В любом случае, парень не крупная рыба. Насколько я знаю, — добавил Давид поспешно, чтобы не подумали, что он хвастун.

— А как насчет вашего напарника?

— Янош Кляйбер. Я не в курсе, знает ли он его.

— О’кей.

Она задумалась. Потом попросила у него сигарету. Затем Мона откинулась на спинку стула, закурила и смолкла на полминуты. Ганс Фишер тоже не произнес ни слова. Патрик Бауэр вошел, держа в руке пепельницу, и осторожно поставил ее на стол между Давидом и Моной.

— Странно как-то, — сказала она в конце концов.

— Что?

— Вы сказали, что вы регулярно перед этим клубом, как его…

— «Вавилон».

— Что вы периодически заглядывали туда и пару раз пресекли продажу наркотиков. Может, вас там кто-то знал.

Давид удивленно посмотрел на нее: «Что вы имеете в виду?»

— Может, труп положили туда специально для вас. В качестве зашифрованного послания. Вам. «WARST». «Был». Это вам ни о чем не говорит?

— Нет.

— Поэтому я и хотела знать, был ли погибший знаком вам. Если нет…

Значит, поэтому она держала его здесь?

— Мне действительно кажется, что я его не знаю. Точно нет. Если бы это было адресовано мне, то тогда это полный промах. А узнали уже, кто это такой?

— Нет. Но скоро узнаем. Тогда поговорим еще раз, о’кей?

— Конечно. Я могу идти?

Она в первый раз за все время улыбнулась и сказала обычную фразу:

— Если вы что-то вспомните, все равно что, позвоните, пожалуйста.

— Да.

Давид с облегчением поднялся, и Мона дала ему свою визитную карточку.

— Патрик отвезет вас домой. О’кей, Патрик?

— Э-э… конечно. Никаких проблем.

— В этом нет необходимости, — сказал Давид. — Я поставил свою машину здесь, я и сам смогу доехать.

— Ничего, Патрику это не сложно сделать.

Она смотрела на него до тех пор, пока он не сдался и не согласился. Патрик уставился в пол, когда открывал перед ним дверь.

— Совещание в час, — объявила КГК Мона Зайлер.

Казалось, это послужило сигналом тому, чтобы все покинули ее кабинет, потому что Ганс Фишер тоже вышел. В коридоре он коротко и не особенно любезно попрощался и пошагал в противоположную сторону.

 

4

Вторник, 15.07, 10 часов 25 минут

«WARST». Что это — произвольный набор букв? Фамилия? Имя? Сокращение? Инициалы? Код? Или же глагол «sein» («быть») во втором лице единственного числа прошедшего времени имперфект, то есть «был» или «была»? Мона заложила руки за голову. Да, это какое-то послание, в этом можно быть уверенной. Но кому оно адресовано? Зазвонил телефон. Мона бросила взгляд на дисплей. Номер телефона господина Герцога, директора института судебной медицины. Она сняла трубку.

— Фрау Зайлер?

— У аппарата. Ну что?

— Героин, превышение дозы. Однозначно, это причина смерти. Хотите приехать сюда?

— Нет, не сейчас. Просто передайте заключение Форстеру.

— Тогда придется подождать, потому что Форстер уже уехал к вам.

— Ничего, тогда пришлите заключение по электронной почте. Нам все равно сначала придется узнать, кто он такой. Он был наркозависим?

— Я бы так не сказал, но, видимо, это был не первый его укол.

— Он и раньше кололся? Героин?

— Да, пару раз, насколько можно судить по следам уколов. Может, он раньше курил травку, то есть все же принимал наркотики. Значит, у него стаж общения с наркотиками может быть большим, чем это кажется. Да, сейчас многие делают это. В любом случае, я могу сказать, что он, возможно, был на пути к тому, чтобы стать зависимым от наркотика. Но у него нет никаких зарубцевавшихся давних следов уколов, никаких сопутствующих заболеваний, ничего, что подтверждало бы это.

— Значит, он сам себя уколол?

— Никаких следов борьбы. Никаких чужих частиц кожи под ногтями, никаких царапин и прочих повреждений кожных покровов, никаких признаков постороннего воздействия. За исключением, конечно, отрезанного языка и прочих…

— Посмертных ранений?

— Да, его резали уже после смерти. Но все же причиной смерти является чрезмерно большая доза героина. Думаю, что он ввел наркотик себе сам, не зная, какова его концентрация. Скорее всего, он был еще… неопытным. И к тому же, наркотик необычайно чистый.

Мона на какое-то время задумалась.

— Кто-то должен был дать ему наркотик и находиться возле него, когда тот кололся. А потом этот «кто-то» искромсал парня. Иначе все это не имеет смысла.

— Может быть, — сказал Герцог таким голосом, как будто все ее соображения были ему до одного места. — Вы получите заключение в полпервого.

— Спасибо.

Мона положила трубку и тут же позвонила Антону, чтобы сказать, что она сегодня задержится допоздна. В ее жизни кое-что изменилось. У нее до сих пор была своя квартира, до сих пор она официально числилась матерью-одиночкой, до сих пор в 11-м отделе никто не знал о том, что Мона живет с человеком, занимающимся нелегальным вывозом автомобилей в восточные страны. По поводу его занятий уже несколько лет ведется расследование — с переменным энтузиазмом официальных инстанций, потому что ничего и никогда не удавалось доказать. Но все же Антон и Мона делали то, против чего Мона из-за своей работы, никоим образом не совместимой с его подозрительными занятиями, противилась долгие годы: они фактически жили вместе. У них было что-то вроде семьи. Настолько нормальной, насколько она могла таковой быть в силу сложившихся обстоятельств. И у их общего сына Лукаса наконец-то появился настоящий дом.

Таким образом, в ее повседневной жизни наступил относительный покой, который в любой момент мог обратиться в свою противоположность. Как и раньше, Антон ничего не рассказывал о своих делах на грани (или полностью за пределами) закона, а Мона закрывала глаза на возможные последствия, потому как думала: что за смысл представлять себе что-то, если на это в случае чего все равно невозможно повлиять?

Все у нее происходило как обычно: сиюминутные решения заменяли долгосрочную стратегию. А разве не справедлива пословица, что нет ничего более постоянного, чем временное?

— Антон, это Мона, — тихо произнесла она в трубку, поскольку знала, что здесь у стен и дверей были уши.

— Ты придешь позже, — сказал Антон.

Ей нравился его голос, глубокий и нежный одновременно.

— Да, и точно не раньше десяти. У нас новое дело.

— Говори громче, я ничего не понимаю.

— Ты очень хорошо понял. Около десяти. Как дела у Лукаса?

— Сегодня он обедает в школе и придет в два часа вместе со своим другом Деннисом. — Ты будешь дома, когда он придет?

— Конечно. Ты же знаешь.

Мона услышала в трубке его тихий смех. Антон обладал некоторыми неоценимыми качествами: он был любящим отцом и, главное, бывал дома чаще, чем она, потому что его сделки, очевидно, можно было без проблем совершать по телефону. Для работы на местах у него были свои люди, которых Мона не знала да и знать не желала.

— Через две недели у Лукаса начинаются каникулы… — начал Антон.

— …и мы едем в Грецию, — закончила фразу Мона. — Я не забыла.

— Ты только так говоришь. А если ты начинаешь вести новое дело, то все ранее сказанное вдруг отменяется.

— Нет, конечно, не отменяется.

— Запиши себе дату. Среда, 30 июля. Самолет отправляется в девять.

— Антон, заявление на отпуск подано и начальство уже дало разрешение.

— Да-да. Я тебя знаю. Потом будет новый случай, и…

— Пока, — сказала Мона и положила трубку, потому что в дверь постучали, а она знала, что такие люди, как Фишер, принципиально никогда не ждут, пока им скажут «войдите».

— Войдите, — произнесла Мона, когда Фишер уже стоял перед ее столом. Он пропустил ее слова мимо ушей.

— Мы уже знаем, как его зовут.

— О! Хорошо.

— По крайней мере, с достаточной долей вероятности. У нас есть заявка из отдела по розыску пропавших. Возраст, рост, цвет волос, цвет глаз, одежда — все совпадает.

— Кто заявил о пропаже? Его родители?

Фишер бросил взгляд на пачку бумаг формата A4, которую держал в руках, затем уселся на угол письменного стола Моны.

— Смотри: Плессен Фабиан, Плессен Розвита. Наверное, родители. Да, здесь написано. Родители Самуэля Плессена. Пропавшего зовут Самуэль Плессен, возраст — шестнадцать лет, волосы светлые, глаза карие, рост — метр восемьдесят два, проживает вместе с родителями. В любом случае, по тому же адресу. В Герстинге.

— А где это?

— Если это захолустье, о котором я думаю…

— Да?

— Сплошная глухомань. Много коров… Я когда-то проезжал через него.

— Когда он пропал?

— С позавчерашнего утра. Мобильный телефон не отвечает. Родители расспрашивали друзей, но те тоже якобы не знают, где он.

— Часто ли бывало такое, что парень просто так исчезал?

Фишер перелистал страницы.

— Его родители утверждают, что нет. Часто бывало, что он являлся только к завтраку, но если не приходил, то всегда предупреждал.

— Ну ладно, — сказала Мона. — Сейчас мы поедем туда, проверим на месте.

— Ты и я?

Фишер скорчил кислую гримасу.

— Конечно. Если тебе это не подходит, я возьму Патрика. Как хочешь.

Фишер открыл было рот, чтобы что-то сказать, но передумал. Их подспудная, тихо тлеющая, но иногда шумно выплескивающаяся вражда, с точки зрения Моны, была почти смехотворной. Фишер сам запутался в этой ситуации и уже не знал, как из нее выбраться. Может быть, кому-то было его жалко, может быть, кому-то его стоило бояться, но он ни у кого не мог вызвать и те, и другие чувства одновременно.

— Фотография трупа есть? — спросила Мона, чтобы прервать молчание. — Фотография лица, но такая, чтобы они не сразу упали в обморок.

Фишер ответил с неохотой:

— Да, у нас тут есть кое-что, ну, в общем, презентабельное. По крайней мере, вырезанного языка не видно.

— Хорошо. Хотя бы это.

— А что с совещанием?

— Еще нет и одиннадцати, Ганс. До часу мы снова будем здесь.

 

5

Вторник, 15.07, 11 часов 45 минут

Герстинг, если смотреть из города, находился на северо-западе от него, в нескольких километрах от автобана А8. Из-за дикой жары Мона и Фишер открыли оба боковых окна в машине. От горячего летнего ветра волосы Моны лезли ей в лицо, а у Фишера покраснели глаза. Он сидел за рулем, уставясь на дорогу, с обычным недовольным выражением лица, Мона смотрела в окно, думая и ни о чем, и обо всем сразу. Они проезжали мимо полей зрелой кукурузы, над которыми, казалось, мерцал воздух, мимо ровных рекультивированных земель, над которыми возвышались мощные мачты высоковольтных линий, уходившие за горизонт. Приятная усталость овладела Моной, и в конце концов у нее сами собой закрылись глаза.

Когда ее голова опустилась на грудь, Мона вздрогнула и бросила взгляд на Фишера. Казалось, он ничего не заметил. Ее мысли постепенно пришли в порядок и сконцентрировались на деле.

Самуэль Плессен. Довольно странное имя для этой местности. Друзья, наверное, называли его Сэмом. Мона представила себе живого Сэма: подобным ему юношей скоро станет ее сын Лукас. Сопливый пацан, очаровательный, неуверенный в себе, высокомерный, плохо успевающий в школе, но иногда неожиданно блистающий умными мыслями, — короче говоря, обычная фатальная смесь комплекса неполноценности и мании величия. Родители таких детей, как Самуэль, быстро достигают пределов своих воспитательных возможностей. Самуэли этого мира были уже слишком большими, чтобы им кто-то мог указывать, и одновременно слишком неопытными, чтобы оценить последствия своих действий, — дьявольски рискованный возраст. «Лукасу — уже четырнадцать лет», — подумала Мона и наморщила лоб, не замечая этого. Очень скоро и он присоединится к какой-нибудь молодежной группировке, и она могла только надеяться, что эта клика будет из разряда неопасных.

Фишер притормозил и свернул с автобана.

— Что же мы им скажем? — спросил Ганс, когда они остановились перед светофором.

Ветер почти стих. Издали доносилось тарахтение комбайна.

— Тебе ведь не в первый раз, — сказала Мона удивленно.

Как будто не расслышав, Фишер продолжал:

— Можем сказать, что мы из отдела по розыску пропавших. А вдруг это не он?

— Может быть. Может, и не он. Мы покажем им фотографию, и все. Но если все же это он, то такой маневр ничего не даст.

— Но тогда они не будут шокированы на всю жизнь. У них будет время подготовиться. Я всегда так делаю. Я имею в виду, при пропаже человека, если это связано с убийством. Всегда.

— Это, э-э, так любезно с твоей стороны. Очень предусмотрительно. — «И не просто любезно, но даже удивительно для такого неотесанного человека, как Фишер», — подумала Мона, а вслух добавила: — Но плохая новость не станет лучше, даже если ты ее красиво упакуешь. Поэтому мы туда и едем. Чтобы они не были одиноки, когда… ну, если окажется, что это правда и жертва — все-таки их сын. Мы должны исходить из этого.

— А что, если их нет дома?

— Посмотрим.

Они съехали с объездной дороги и миновали желтый щит с названием населенного пункта «Герстинг». Фишер, что было для него нетипично, строго придерживался ограничений скорости, но Мона даже не прокомментировала это. Никто из них особо не спешил поставить перед свершившимся фактом родителей, которые все еще надеялись и молились.

Герстинг был очень маленьким поселком и казался забытым всем миром. «Захолустье» — как сказал Фишер. Эта пренебрежительная характеристика довольно точно подходила к Герстингу. По обе стороны главной улицы стояли древние крестьянские дома, соседствующие с бетонными постройками шестидесятых годов, а перед воротами сараев красовались суперсовременные трактора. В центре находились только что построенный филиал большой сети мясных магазинов, магазин модной одежды под названием «Модные времена» и кафе. Нигде никого не было видно. Даже в кафе — ни души. Наверное, из-за полуденной жары.

— Странно как-то здесь, — сказала Мона, и ее слова будто растаяли в воздухе.

Фишер не удостоил ее ответом.

— А сейчас куда? — спросил он вместо этого.

— Сама не знаю. Улица называется Ульменвег, дом № 1. Остановись и спроси кого-нибудь.

— Так никого же нигде нет.

— О Боже! Остановись возле пекарни вот там, впереди!

— Спорим, что там закрыто?

У пекаря действительно уже начался обеденный перерыв Было пять минут первого.

Фишер поехал дальше с выражением отчаяния на лице.

— Это за поселком, — сказал он наконец.

— Так зачем же спрашиваешь, если ты…

Мона прервала себя на полуслове. Безлюдный Герстинг высасывал из них энергию, как черная дыра, создавая странные образы и вызывая страшные мысли.

Они проехали Герстинг, но оцепенение не исчезло. Через километр-два они действительно увидели поперечную дорогу, которая и вправду оказалась улицей Ульменвег, ведущей просто в ближайший лесок. Фишер бросил на Мону торжествующий взгляд и свернул на эту улицу. Она была плохо заасфальтированной, со множеством выбоин. Мона вцепилась в ручку над боковым окном, потому что Фишер именно сейчас решил как следует нажать на газ, будто пытаясь заглушить свой страх ревом двигателя. Они проехали лесок, выехали на просеку, и Фишер затормозил перед крестьянской усадьбой — единственной усадьбой на Ульменвег, потому что улица заканчивалась здесь тупиком.

— Черт возьми, — сказал огорченно Фишер.

По адресу Ульменвег, 1 находилась вилла, подобная тем, какие показывают в американских фильмах: выбеленный известью деревянный фасад, колонны перед входом и несколько веранд. Усадьбе, скорее похожей на парк, довольно художественно был придан запущенный вид. Прибывшие вышли из машины, и Мона нажала на кнопку звонка, расположенную возле кованых железных ворот, ведущих в сад. Они услышали приглушенный стенами дома мелодичный звонок и стали ждать. Было совершенно тихо. Не раздавался даже щебет птиц.

— Плессен, — сказала Мона. — Ты когда-нибудь слышал эту фамилию?

Фишер молча отрицательно покачал головой, но вид у него был не совсем уверенный.

Плессен. Мона вдруг поняла, что эта фамилия ей откуда-то знакома. Может, слышала по телевизору. Какое-нибудь ток-шоу. Может, интервью. Она подняла руку, чтобы позвонить еще раз, но в тот же момент зажужжал зуммер и двери дома открылись, В тени колонн стояла женщина и знаками показывала, что нужно толкнуть ворота.

Мона и Фишер медленно подошли к ней. Они втайне надеялись, что никого не будет дома и страстно не желали того, что им сейчас предстояло.

Женщина была очень худой, выглядела она лет на сорок. У нее были короткие темные волосы, маленькое лицо с крупным прямым носом, полными губами и большими выразительными голубыми глазами. Ресницы были подкрашены тушью. Мона невольно искала поддержку в этих глазах, неотрывно смотревших на нее. Это была, несомненно, не служанка, не экономка, а сама фрау Плессен. И возраст соответствовал описанию. Ее муж, как вычитал Фишер в документах, был намного старше ее. Мона ждала, когда она станет задавать вопросы. Так было легче начать неизбежный разговор.

Женщина производила приятное впечатление.

— Вы из полиции?

— Да, — сказала Мона.

— Я вас там не видела.

— Мы, э-э, работаем в другом отделе.

— У вас есть новости о…

— Вы разрешите нам войти?

— О… Да, конечно. Пожалуйста.

Женщина впустила их в дом и закрыла за ними дверь. Они очутились в полутемной прихожей. Мона поймала себя на желании снять босоножки и пройтись босиком по черному мраморному полу, который, наверное, приятно холодит ноги.

— Вы можете показать нам фотографию вашего сына? — спросила Мона.

— Да, конечно, — поспешно ответила женщина заискивающим тоном, как будто почувствовала облегчение от такой простой просьбы. — Мы не взяли фотографии с собой, когда шли заявлять о его пропаже. Просто забыли.

— Ничего. У вас есть какая-нибудь под рукой? Или…

Женщина поспешно удалилась, а спустя несколько секунд опять стало слышно, как стучат ее каблуки.

— Здорово, — раздраженно прошептал Фишер. — Сейчас она принесет фотографию, мы увидим, что это умерший, а потом? Мы что, ей покажем это…

— Нет, — сказала Мона. — Я передумала. Мы не будем показывать ей нашу фотографию, просто скажем, что, возможно, нашли ее сына, и возьмем ее и ее мужа с собой в город. Тогда у нее будет время подготовиться.

— Здорово… — опять начал Фишер.

— Успокойся, — прервала его Мона.

Она знала, что эта женщина — мать жертвы. Она знала, что через пару секунд мир в этом доме рухнет на долгое, очень долгое время. «Вы появляетесь только тогда, когда все дерьмово. Когда все в порядке, вы не нужны никому». Так или очень похоже выразилась бывшая подруга Патрика Бауэра перед тем, как бросить его. «И она права, — всхлипывал тогда Бауэр в машине Моны. — Никакой нормальной девушке не нужен такой муж, как я». И тем не менее, он продолжал служить в полиции. Как и Форстер, Шмидт, Фишер, Мона и все остальные из комиссии КРУ 1. Невозможно отделаться от этой профессии. Она просто так от себя не отпускает. Она накладывает отпечаток на жизнь, на любовь, она не оставляет тебя во сне, делает человека циничным, печальным и лишает его всяческих иллюзий о вечности. Но без нее чувствуешь себя так, как будто у тебя что-то ампутировали.

— Это просто моментальный снимок, — сказала женщина, которая вдруг появилась возле нее босиком.

Так она казалась еще изящнее и меньше ростом. Может быть, ей стал мешать бодрый деловой стук ее каблуков. Возможно, она непроизвольно готовилась к гробовой тишине, которая, словно мягкая ткань, скоро окутает весь этот дом. Может быть…

Мона взяла фотографию в руки.

На голове парня, в коротких густых светлых волосах небрежно красовались темные очки. Он как-то криво усмехался. На лице отражалась странная смесь интереса и раздражительности. Но, вероятно, причиной этого был просто яркий солнечный свет, заставивший его прищурить глаза. Без сомнения, это был Самуэль Плессен.

Мона, опустив голову, передала фотографию Фишеру. Она почувствовала ладонь женщины на своей руке.

— Возможно, мы нашли вашего сына, — в конце концов сказала Мона не глядя на нее. — Ваш муж дома?

— Что с Сэмом? Скажите, пожалуйста, что с ним?

— Где ваш муж? Он здесь? Мы можем поговорить с ним?

Фрау Плессен схватила теплые руки Моны своими, холодными как лед. Моне стало жарко, но она все же подняла голову и выдержала ее взгляд, в котором отражался с трудом сдерживаемый страх и остаток надежды.

— Расскажите мне о ваших подозрениях. Пожалуйста. Я выдержу все.

Мона не смогла отстранить ее руку.

— Где ваш муж? Где он сейчас? Ему можно позвонить?

 

6

1981 год

Политика, пытающаяся все взять под свой контроль, почти автоматически порождает, как это ни парадоксально звучит, целые ниши недоступного никому постороннему личного пространства и, таким образом, почти неограниченную свободу личности. Мальчик совершенно спокойно мог предаваться своим наклонностям, потому что не было никого, кто бы заинтересовался изучением и анализом его странного хобби и, следовательно, определил бы его как небезопасное. «Не будите спящих собак» — таким был тайный девиз этого общества, а мать мальчика была настоящей мастерицей в том, чтобы не замечать то, что ей не хотелось замечать. Его отец уже с ранних лет так натренировался в образовании «мертвых зон» восприятия, что действительно ничего не замечал.

Когда мальчику исполнилось девять лет, его отец заболел. Болезнь оказалась неизлечимой. Он умер, вколов себе специально рассчитанную дозу морфия — дефицитного препарата, к которому ему, как врачу клиники, было легче получить доступ, чем остальному населению страны. Как и ожидалось, его коллеги, жена, родные и друзья скрыли факт самоубийства. Но слухи об этом ходили.

Вследствие этого у мальчика развился ненормальный интерес к страшным нюансам убийственной болезни, иногда сопровождаемый пощечинами матери.

— У папы был рак?

— Да. Ты же знаешь.

— Рак его съел?

— Нет. Рак в этом случае не живое существо, а вид опухоли.

— А что делает опухоль?

Он представил себе огромного червяка, поедающего его папу и от этого становящегося толстым и круглым. Эта картина что-то пробудила в нем, вызвала какое-то очарование, граничащее с наслаждением.

— Она вытесняет здоровую ткань. Так! На этом закончим.

— Как выглядит опухоль?

— Ужасно. Ну хватит!

— Как ужасно? Она толстая и красная?

— Нет. Прекрати!

— У нее есть пасть? А зубы?

— Нет!

— Но она же сожрала папу так, что от него ничего не осталось! Только кожа и…

— Прекрати сейчас же свою проклятую болтовню, иначе ты у меня получишь!

Он нашел в книжном шкафу родителей медицинский справочник с картинками и обнаружил в нем очень четкие изображения кровавых злокачественных опухолей. Мальчик углубился в описание функций поджелудочной железы. «Рак поджелудочной железы» — нашел он в конце концов нужный раздел. Так же назывался диагноз, поставленный его отцу. Почти стопроцентный смертельный исход. Это показалось ему ужасно интересным. Он хотел понаблюдать, как это происходит. Найти и изучить процесс.

У насекомых не было поджелудочной железы, значит, пора было заняться другими живыми существами. Его первым, более крупным, чем насекомые, объектом для изучения стала мышь, которую он нашел в уголке сада. Мышь была еле жива. Наверное, ее придушила одна из соседских кошек, а потом по какой-то причине потеряла к ней интерес.

Мальчик осторожно разрезал маленькое мягкое брюшко дрожащей мыши, однако кровь шла так сильно, что внутри живота невозможно было ничего рассмотреть. Когда же мышь наконец умерла и кровь перестала бежать, мальчик взял свою жертву за хвост и осторожно обмыл ее струей воды из садового шланга. Через свою лупу он рассмотрел маленькие, теперь уже навсегда замершие внутренние органы. От волнения его дыхание участилось. Мальчик хотел было осторожно отделить кончиком ножа кишки и желудок, но вдруг его охватило странное чувство, которое он и сам не смог бы описать, и он, как бешеный, начал колоть ножом маленькую мертвую мышь и колол ее до тех пор, пока она не превратилась в однородную серо-коричневую массу.

После этого мальчик почувствовал себя опустошенным и обессилевшим, но удовлетворенным, словно после необходимой физической нагрузки. И тем не менее, впервые в жизни ему в голову пришла мысль, что в том, что он сделал, что-то было не так, неправильно. Эту мысль он отогнал от себя с помощью другой: свои занятия (по крайней мере, сам он так их называл) на какое-то время следовало прекратить. «Может быть, навсегда», — подумал мальчик.

В любом случае, он не нашел никакого удовольствия в том, что объект оказался настолько растерзан, — от него больше не было никакого толку. Он принял решение в будущем держать себя в руках и побежал обратно в дом, где никого не было, потому что мать находилась на суточном дежурстве, а сестра ушла куда-то, где ему совсем не было места. Мальчик включил и тут же выключил телевизор. Не было никого, кто хотел бы его видеть, да и сам он не хотел никого видеть.

 

7

Вторник, 15.07, около 12 часов

Фабиан Плессен, возраст — семьдесят один год. Свою профессию он назвал словом «врачеватель», и Мона, даже не успев удивиться такому странному обозначению, поняла, откуда знает этого человека. Однажды она смотрела телепередачу, ток-шоу, в которой Плессен разъяснял ведущему свои методы лечения. Мона вспомнила, как ведущий, молодой зазнайка, все время перебивал его, но Плессена это вовсе не выбивало из колеи. Он говорил тихо, медленно, размеренно и в конце концов завоевал симпатии всей публики, находившейся в студии Однако здесь, в комиссии по расследованию убийств КРУ 1, Плессен производил впечатление не харизматической личности, а старого больного человека. Он держал за руку беспрерывно плачущую жену. Плессены сидели на поцарапанных пластмассовых стульях перед письменным столом Моны, и на какой-то момент Мона, к своему стыду, поймала себя на мысли, что эта пара похожа на нашкодивших школьников. Она повернулась к Фишеру, сидевшему на подоконнике в своей любимой позе — со скрещенными на груди руками. Был час дня, и жара становилась почти невыносимой. С улицы доносился выматывающий нервы шум машин. Разгон, торможение, сигналы, звон трамвая. Иногда Мона ненавидела этот шум до такой степени, что ей в голову приходили разные фантазии с применением силы, в которых немаловажной деталью был железный прут, она представляла довольно много погнутых автомобильных крыльев и еще больше — разбитых окон автомобилей.

— Мы можем провести допрос позже, — начала Мона, понимая, что, услышав эти слова, Фишер внутренне скорчился.

Они должны были провести этот допрос как можно быстрее — вот в этом заключалась правда. Разгадка большинства убийств зависила от скорости расследования. Это убийство, с весьма высокой долей вероятности, было как раз из этого разряда.

— Мы готовы, — сказал Плессен.

Его голос звучал хрипло, он как-то неловко откашлялся. Сейчас он не имел ничего общего с мужчиной, которого Мона видела по телевизору и чьей непоколебимой независимостью восхищалась.

— Но может быть, моей жене можно на минутку прилечь? Это возможно?

— Нет, не надо, — сказала фрау Плессен плачущим голосом, но ясно и громко.

— Мы могли бы… — начала Мона.

— Нет! Я хочу видеть все! — фрау Плессен повернулась к мужу. — Я выдержу.

В этой короткой фразе был какой-то тайный смысл, который Мона хотела бы понять. Она подумала, что на этом нужно будет заострить внимание.

Плессены настояли на немедленном опознании Сэма. У Моны возникло какое-то нехорошее чувство, но супруги не дали себя отговорить, при этом они производили впечатление уверенных в себе людей и были настроены оптимистично, словно не сомневались в том, что все происходящее — какая-то ошибка. Итак, до допроса в отделе они поехали в институт судебной медицины и спустились на ужасном бронированном лифте в подвал, где находились эксперты. Фрау Плессен вела себя все тише, тогда как ее муж, к тому времени уже производивший впечатление человека хладнокровного, умеющего держать себя в руках, задавал вопрос за вопросом, на них терпеливо отвечал Герцог — главный патологоанатом.

— Сколько у вас тут, собственно, хранится трупов?

— Это зависит…

— От чего?

— Ну от того, сколько не раскрыто случаев смерти за определенный период времени.

— Ага. Значит, у вас тут только…

— Нераскрытые случаи смерти, совершенно правильно. Все из района попадают… э-э-э… их привозят к нам, и мы тогда проводим экспертизу.

— Вы их разрезаете. От головы до ног.

— Не совсем…

— Ну хорошо, от горла до половых органов. Длинный разрез. Не разрез в форме буквы «У», как показывают в американских фильмах. Правильно?

— Ну да.

— Один сплошной длинный разрез. И затем…

— Да. Зачастую это необходимо, чтобы узнать правду. Сюда, пожалуйста.

А потом они стояли в зале, где проводилась судебно-медицинская экспертиза трупов. Пол и стены зала были покрыты пожелтевшей кафельной плиткой, посредине стояли три каменных ванны для вскрытия. Молодой сотрудник института открыл матово поблескивающие двери холодильника, вскоре он вывез на каталке и поставил перед родителями закрытое простыней тело Самуэля Плессена. Медик приподнял уголок ткани так, чтобы они могли видеть лицо трупа.

По крайней мере, его рот был закрыт.

После этого фрау Плессен стала плакать почти не переставая — по дороге в отдел, в подземном гараже, в лифте, поднимаясь на третий этаж, по дороге в кабинет и уже находясь в кабинете Моны. Она плакала тихо и сдержанно, но не переставая. Было ли это нормальной реакцией или предвещало нервный срыв? Кто смог бы ответить на этот вопрос? Мона подумала: «Не надо ли на всякий случай вызвать врача, чтобы он сделал фрау Плессен успокаивающий укол?» Потом она вспомнила о телевизионной передаче, о том, что, как ей помнилось, Плессен категорически отрицал классическую медицину, за исключением операций, необходимых для спасения жизни.

— У вас есть какие-либо подозрения, кто бы мог это сделать? — спросила она, впрочем, не слишком надеясь на содержательный ответ.

Плессен посмотрел на жену, как бы ожидая помощи. Она покачала головой и высморкалась. Казалось, что ее слезы постепенно иссякают.

— Вы знали, что ваш сын регулярно употреблял наркотики? — Фишер попытался задать вопрос уже более жестким тоном. — Сильные наркотики, а не какие-то разноцветные таблетки, понимаете?

Супруги, шокированные услышанным, теперь уже вместе отрицательно покачали головами, фрау Плессен больше не плакала, но лицо ее стало бледным, несмотря на загар, а блеск в ярко-голубых глазах померк.

— Героин… — начал, было, говорить Фишер.

— Ну ладно, — перебила его Мона и незаметно вздохнула. — Ганс, позвони сотрудникам и предупреди, что совещание переносится на час.

 

8

Вторник, 15.07, 14 часов 3 минуты

— Серийный убийца, — часом позже сказал Бергхаммер, начальник 11-го отдела. — Похоже на это или нет?

Его глаза с тяжелыми веками посмотрели на всех по очереди, словно он тренировал на них свой взгляд: на Шмидте, Форстере, Бауэре, Фишере, Моне. На каждом.

— Итак, пока что мы знаем слишком мало, — сказала Мона.

В конференц-зале было жарко, как в сауне, еще хуже, чем в ее кабинете. Она чувствовала, что ее затылок под тяжелыми темными волосами взмок.

— Это пока что единственное убийство, и, возможно, кто-то с помощью этого… э-э… всего пытается направить нас на ложный след.

— Может быть, подключить ООСУ? — спросил Патрик Бауэр.

— Пока не надо, — быстро сказала Мона, и Бергхаммер так же быстро с ней согласился.

ООСУ, оперативный отдел по анализу и расследованию серийных убийств, был любимым детищем Бергхаммера, поскольку он непосредственно участвовал в создании этого отдела, но одно-единственное убийство еще не являлось серийным преступлением, пусть даже оно и носило типичный для серийного убийцы ритуальный характер. Но это могла быть отвлекающая уловка. Мона подумала о предстоящем через две недели отпуске, который она собиралась провести вместе с Антоном и Лукасом. Серийного убийцу за такое короткое время не найдешь.

Воцарилось молчание. Дым от сигарет, словно туман, висел в помещении, потому что окна конференц-зала, тоже выходившие на центральный вокзал, лучше было не открывать. Здесь при такой жаре все равно вместо свежего воздуха можно было вдохнуть лишь запахи расплавленной смолы, бензина и жарящегося в киосках люля-кебаба.

— А что родители? — в конце концов спросил Бергхаммер.

Его лицо раскраснелось. Это был крупный мужчина, явно с лишним весом, его синяя рубашка туго обтягивала живот и под мышками была мокрой от пота. Видно, ему приходилось нелегко при такой жаре. Несмотря на это, Форстер зажег уже третью сигарету и никто ему ничего не сказал: бывают привычки, которые, так сказать, по природе своей неподвластны любому воздействию. И поэтому даже некурящему Бергхаммеру не удалось объявить хотя бы конференц-зал зоной, свободной от курения.

— Родители — и он и она — совсем убиты горем, — сказала Мона.

Она взяла в руку свои заметки, радуясь, что есть хоть за что-то зацепиться.

— Самуэль Плессен, звали его Сэмом. Позавчера, в субботу, он завтракал вместе с Розвитой Плессен, ничего особенного не происходило, — продолжала Мона.

— О чем они говорили?

— Ничего важного. Какие-то школьные мелочи. Она говорит, что он вообще никогда ни о чем много не рассказывал.

— Какие у них были отношения?

— Как она говорит, хорошие. У него были друзья, он часто ходил куда-то развлекаться, но мало рассказывал об этом. Я думаю, в таком возрасте это нормально.

— И на протяжении последних недель ничего в нем не изменилось?

— Нет. По крайней мере, она ничего не заметила.

— Да она даже не знала, что ее сын колется, — заметил Фишер. — Замечательная мать.

— Точно такая же, как и твоя, — сказал Бергхаммер, отец двоих взрослых сыновей. — В шестнадцать лет ты своей мамочке наверняка все и всегда выкладывал до тонкостей о том, что происходило в твоей жизни. Или нет?

— Она бы заметила, если бы я…

— Так! И как бы она заметила, если бы ты ей чего-нибудь насочинял? Ведь так, я думаю, ты бы и поступил, если бы припекло. Тогда, когда тебе было шестнадцать лет. Или нет?

Фишер, загнанный в угол, замолчал.

— Во всяком случае, фрау Плессен ничего об этом не знала, — продолжала Мона, как будто бы не слыша этой словесной перепалки. — Ее муж тоже не знал. Для них это было громом с ясного неба. Они в отчаянии. Так вот, продолжаю. Они вдвоем с Сэмом позавтракали в десять часов, потом он вышел из дому и направился к своему приятелю. У него, как она потом выяснила, Сэм был приблизительно до двенадцати часов. Потом он пошел купаться. По крайней мере, так ей сказал друг Сэма, — конечно, мы должны будем все это еще раз проверить — и с того времени — никаких следов.

— Куда он пошел купаться?

— На карьер, недалеко от Герстинга. Если нужно, мы…

— Мы дадим объявление в средствах массовой информации завтра, когда буду в комиссариате, — сказал Бергхаммер. — Может, кто-нибудь его видел.

— Родители дали нам список его друзей и знакомых, по крайней мере тех, кого они знают. Как я уже сказала, их надо будет еще раз опросить. Но раз мать уже это сделала…

— И никто из них ничего не знает?

— Так говорит фрау Плессен. Никто его не видел, никто с ним не говорил.

— Может быть, кто-то из них и является преступником. Может, какая-нибудь история, связанная с ревностью. У него была подружка?

— Никаких постоянных отношений. Так, увлечения.

— Мать знала его подружек?

— Конечно, не всех. Некоторых она нам назвала.

— Правонарушение на почве ревности, — произнес Бергхаммер задумчиво, его пышные усы слегка дрожали. — Такие преступники склонны к маскировочным мерам. Даже задним числом.

— Однако отрезать язык — это довольно крутая маскировочная мера. Я не могу себе представить, что такое можно совершить в состоянии аффекта. Если это действительно было так.

Скорее говоря, все происходило иначе. И тогда — прощай, отпуск.

— Ревность зачастую вызывает состояние аффекта.

— Вот именно. А в этом случае…

— Подожди, Мона. Убить кого-то большой дозой наркотика — это не попытка с чем-то справиться. Жертва ведь сама себе делает «золотой» укол. Нужен только наркотик. Возможно, один из дилеров. Все было спланировано. И никакого аффекта.

— Итак, Мартин…

— У него был с собой бумажник? — перебил ее Бергхаммер.

— Наверное. Дома, как сказали Плессены, его нет. Значит, бумажник забрал преступник. Но убийство только с целью ограбления…

— Исключается.

— Да просто этого не может быть, — встрял в разговор Форстер. — Преступление было совершенно не там, где его нашли. Все происходило в саду или в подобном месте. Может, где-то на природе. У жертвы на футболке обнаружены малозаметные пятна от травы и частички земли.

— Это сказал Герцог? — спросил Бергхаммер.

— Так точно, — ответил Форстер. — А это значит, что преступник после совершения преступления просто сгрузил труп перед этим клубом. Ни один грабитель не будет затевать такую возню, — видите ли, он даже не прячет труп. Должно быть, это был человек, который знал, когда этот, как его…

— «Вавилон», — сказал Фишер.

— …не работает. В какой день недели.

— Время преступления? — спросил Бергхаммер.

— Вчера вечером, между восемью и десятью часами, — ответил Герцог.

— Этот парень, что работает под прикрытием, Давид Герулайтис… — промолвила Мона.

— Это он нашел труп? — спросил Бергхаммер.

— Да. Так вот, Герулайтис часто бывал там, чтобы проверить клиентуру на наличие наркотиков. И он сказал, что в этом клубе вообще-то выходных не бывает. Надо бы еще поспрашивать хозяина.

— Может, это он и был, — предположил Шмидт, который, собственно, никогда ничего не говорил, потому что был медлительным и его всегда сразу перебивали.

— Хозяин? Он ведь навлекает на себя подозрение, выложив труп перед собственным кабаком. Глупости!

— О’кей, — сказал Бергхаммер. — Проверьте хозяина. И друзей.

— Лючия как раз этим занимается, — произнесла Мона (Лючия была секретаршей Бергхаммера). — Она звонит друзьям Сэма и вызывает их сюда, одного за другим. Мы потом распределим, кто кого допросит. Я думаю, до сегодняшнего вечера мы поговорим со всеми.

— Значит, сегодня около семи мы встречаемся здесь еще раз. Хорошо?

— Конечно, — ответила Мона.

Если не случится ничего важного, то сегодня Антон и Лукас дождутся ее не в десять, а уже в восемь или в полдевятого. Это для нее довольно раннее время.

 

9

Вторник, 15.07, время приблизительно с 16 до 19 часов

Допросы владельца клуба и друзей Сэма принесли мало результатов. У некоторых из допрашиваемых было алиби на время, примерно совпадающее со временем преступления, у других — нет. Действительно подозрительных моментов не выявили. Хозяин «Вавилона» показал, что он дал объявление о внеплановом выходном дне в газетах, распространявшихся в этой среде, он даже принес с собой некоторые объявления. «Кто хотел, тот узнал», — сказал он. Причина выходного — свадьба его сестры и тот факт, что случайно ни у кого из его заместителей не нашлось времени его заменить. Никакого конкретного подозрения против него не возникло.

Около семи часов вечера Мона и Фишер вели допрос последних из вызванных возможных свидетелей. Вечернее солнце залило площадь перед центральным вокзалом золотыми лучами, их отражение попало даже в находившийся в тени кабинет Моны. Поэтому она не включала электрический свет. Фишер на своих допросах делал ставку на нервозность и страх, а Мона — на то, что даже отъявленный лжец теряет осторожность в доверительной атмосфере (она частенько размышляла над тем, какая стратегия была более подлой — ее или Фишера, не приходя, однако, к окончательному выводу).

Девушка — блондинка в возрасте Сэма, с симпатичным ясным лицом — рассказала, что она когда-то даже была влюблена в Сэма, но потом бросила его, потому что он начал принимать «эйч». Таблетки, считала она, это — о’кей, «кокс» — тоже, но «эйч» — нет.

— Когда точно это произошло? — задала вопрос Мона.

Ни один из друзей Сэма не мог ответить на этот вопрос, но девушка сказала не задумываясь:

— Приблизительно в начале июня.

— Так это же всего шесть недель назад.

— Да.

— Откуда ты все так точно знаешь? — подключился Фишер.

По инструкции к свидетелям в возрасте шестнадцати лет и старше полагалось обращаться на «вы», но Фишер, как известно, никогда никаких правил не придерживался.

Девушка опустила голову.

— Это был мой день рождения. Я пригласила его… Ну вы понимаете… его одного.

— Чтобы заняться сексом? — предположил Фишер хладнокровно.

— Да. Но это…

— Не получилось? — спросила Мона, догадываясь, в чем дело. — Он был под кайфом, и у него не получилось?

Девушка кивнула.

— Он полностью переменился. Только улыбался. А потом он мне это показал.

— Место укола?

— Нет. Этот порошок. К тому времени он еще только нюхал.

— А вы?

— Он сказал, что опять будет делать это и что я тоже должна попробовать, потому что это лучше, чем любой оргазм.

— А потом?

— Я была полностью разочарована. Сказала ему, что брошу его, если он не прекратит.

— Вы не спросили его, откуда у него героин?

— А меня это не интересовало. Его же можно где угодно раздобыть.

— Вы после этого еще виделись?

— Я надеялась, что он бросит это дело. Но Сэм продолжал. А потом я уже не захотела его видеть.

— Когда это было? Когда вы порвали с ним?

— Я точно не помню. Примерно недели две назад. Или нет. Две с половиной. Точно, прошло уже две с половиной недели.

— О’кей, — сказала Мона. — И вы до сих пор не знаете, кто ему продавал героин?

— Нет. Меня это абсолютно не волнует.

— Я тебе не верю, — вмешался Фишер.

— А почему, собственно, вы обращаетесь ко мне на «ты»? Мне уже шестнадцать, даже учителя говорят мне «вы».

— С этого момента мы будем говорить вам «вы», — ответила Мона быстро, не глядя на Фишера.

Но она почувствовала его злость из-за того, что не поддержала его. Он всегда все воспринимал таким образом: кто не разделяет моего мнения, тот против меня. Возможно, Ганс считал девушку привлекательной и расценил ее замечание, как пренебрежение им, что прибавило ему агрессивности. Фишер был очень хорош при допросе упрямых и завравшихся свидетелей, но он не понимал, что человек действительно ничего больше не знает.

Мона сделала последнюю попытку:

— Для нас действительно очень важно узнать, кто его дилер. Подумайте, пожалуйста, еще.

Девушка послушно наморщила лоб и сделала вид, что глубоко задумалась, но, очевидно, безрезультатно.

— Вы знаете клуб под названием «Вавилон»? — прервала Мона затянувшееся молчание.

Солнце исчезло за зданием вокзала, и спустя несколько минут в кабинете Моны воцарились сумерки, поэтому она различала лицо девушки лишь как неясное светлое пятно. Когда Фишер в конце концов включил лампу под потолком, залившую комнату ярким холодным светом, девушка вздрогнула, словно проснулась после долгого сна. Ее глаза покраснели, она была бледной и напуганной. Наверное, до нее только сейчас дошло, что случилось: она больше никогда не увидит своего бывшего друга, которого, может быть, все еще любила. Никогда, нигде. Большинство из родственников жертв убийц только много позже понимают, что смерть — это нечто свершившееся, бесповоротное, и всякой выжимающей слезу романтике здесь места нет.

— Да, слышала, — наконец ответила девушка. — Но я туда не хожу, это заведение только для ничтожеств.

— Ну да, — сказала Мона.

Остальные друзья Сэма тоже якобы никогда не бывали в «Вавилоне». Это могло означать что угодно, но в настоящий момент никак не могло помочь в расследовании. Мона закончила допрос. Было уже почти семь, и у нее слегка разболелась голова.

 

10

Вторник, 15.07, около 20 часов

Поскольку допросы мало что дали для расследования, день закончился раньше, чем было запланировано. Холостяки Фишер и Патрик Бауэр пошли выпить. Мона поехала домой, то есть на квартиру к Антону. Никто из ее коллег не подозревал, что ее официальный адрес — ужасная трехкомнатная дыра неподалеку от ее места работы — был только «прикрытием». Эту информацию легко было держать в секрете, потому что никто в 11-м отделе не говорил о своей личной жизни, за исключением случаев смерти или развода. Риск заключался единственно в том, что долголетние расследования непростой экспортной деятельности Антона все же однажды могли увенчаться успехом, но Мона намеревалась заняться этой проблемой только тогда, когда наступит соответствующий момент. Она лишь могла надеяться, что к тому времени Лукас уже будет достаточно взрослым и сможет обходиться без отца. О последствиях для себя и для своей карьеры Мона старалась не думать. В случае чего она всегда могла утверждать, что ни о чем не знала и не подозревала, и никто не сможет доказать обратное (на самом деле Мона в это не верила, но таким образом успокаивала саму себя).

На улице было еще светло, когда она припарковала машину перед старым шестиэтажным домом, купленным Антоном несколько лет назад по дешевке, потому что владелец дома разорился. Дом находился почти в центре города, но был очень запущен. Антон отремонтировал комнаты, сдающиеся в нем, а для себя переоборудовал чердак, сделав из него что-то вроде роскошного павильона. На стене, обращенной во двор, был установлен остеклованный лифт, который останавливался прямо перед второй дверью квартиры. Мона не любила пользоваться этим лифтом, подозревая, что за разрешение на него Антон дал взятку кому-то в земельном строительном управлении, но было так жарко, а она настолько устала, что у нее не было никакого желания подниматься пешком по лестнице.

Она прислонилась к стенке лифта и зевнула, запрокинув голову. Через стеклянную крышу лифта было видно небо, на котором появилась легкая ржаво-красная дымка. Поднявшись наверх, Мона почувствовала такую усталость, что готова была еще раз проехаться в лифте, лишь бы не идти пешком. Вместо этого она оттолкнулась от стенки лифта, вынула ключи от квартиры и отперла дверь.

— Хай, мэм, — сказал Лукас.

Он жевал «Донат», положив ноги на кухонный стол. Мона зашла в кухню и, не обращая на него внимания, поставила на стол свою сумку.

— Пап еще в дороге, — поспешно добавил он, как будто оправдываясь.

Впрочем, так оно и было.

— Что? Он тебя оставил тут одного? — Мона почувствовала, что у нее резко меняется голос, — становится высоким, чтобы потом сорваться в низкий.

Она попыталась дышать ровно. Ответ был таким, как и следовало ожидать:

— Ну и что? Ничего особенного.

— Проклятье!

— Ну и ничего такого, — завершая разговор, изрек Лукас авторитарным, почти отеческим тоном. — В конце концов, я уже не грудной ребенок.

Мона ничего на это не ответила. Еще минуту назад ей хотелось есть, но сейчас у нее возникло ощущение, будто она съела три сосиски с соусом карри и два куска торта с кремом. Мона пододвинула к себе стул и уселась напротив Лукаса.

— Как давно он уехал? Только честно!

— Пять минут назад, — ухмыляясь, заявил Лукас.

— Куда там. Вот идиот!

— Пап не идиот! — возмущенно закричал Лукас.

Он убрал ноги со стола и сердито покосился на мать.

— О’кей, — устало сказала Мона. — Ну и как давно?

— Пять минут назад. Я же тебе сказа-а-а-а-а-л!

За последние полгода Лукас сильно подрос. Сейчас он был выше матери, как минимум, на четыре сантиметра, а скоро станет таким же высоким, как его отец. Он был худым, на лице краснело несколько очень заметных прыщей. Лукас носил чересчур широкие брюки, сползавшие на бедра. Мона считала такие брюки идиотскими и непрактичными, впрочем, ему это было до лампочки и лишний раз подтверждало, что ее влияние на сына постепенно уменьшается. Но депрессия, мучавшая его год назад, прошла, по крайней мере, ей так казалось. Ему больше не требовались лекарства, и она, собственно, должна была радоваться каждому новому дню, больше не доставлявшему ей забот о его здоровье.

Но сейчас Моне было не до этого.

— Когда Антон вернется? — спросила она, стараясь оставаться спокойной и хладнокровной.

Мона отказывалась называть Антона при Лукасе папой (или даже «пап»). Это, может, было не совсем корректно по отношению к Антону, но она не могла иначе. Что-то в ней противилось таким милым семейным обычаям. Они казались ей фальшивыми. Как будто это была игра, придуманная Антоном. Как будто она была единственным взрослым человеком в этой троице. Как будто у нее был не один, а два сына-подростка, которые в равной мере безответственно думали и действовали. Только поведение Лукаса было простительным, потому что соответствовало его возрасту, чего не скажешь о поступках Антона.

— Так когда он вернется? — переспросила она, поскольку Лукас так и не ответил на ее вопрос.

Сын сердито посмотрел на нее и ничего не сказал.

— Лукас!

— Не знаю.

— Куда он поехал? И не разваливайся на стуле! Черт знает, на что это похоже.

— Не знаю.

Если это правда, то так оно было и лучше.

Когда через два часа Антон приехал, она уже успокоилась. Мона сидела одна на темной террасе, устроенной на крыше, под безоблачным звездным небом, рядом с ней стоял бокал красного вина. Она курила уже десятую сигарету, когда в квартире зажегся свет и его луч упал на серые деревянные брусья террасы. Мона не обернулась, а ждала, чтобы Антон подошел и обнял ее сзади. Она так устала, что даже не сопротивлялась (не выпендривалась, как сказал бы Антон), а взяла его руку и прижалась к ней щекой.

— Где ты был?

— У Ваничека. У него возникли некоторые проблемы.

Мона закрыла глаза и откинула голову назад. Шум транспорта, теперь уже воспринимавшийся как равномерный гул, убаюкивал ее, но в то же время не давал задремать. Ваничек был правой рукой Антона при решении всевозможных вопросов, о которых она не хотела ничего знать, но которые будут возникать, наверное, вечно. Было слишком жарко, чтобы затевать ссору.

— Лукас тут сидел совсем один.

Промолчать она так и не смогла.

— Я ушел в семь. Он же не грудной ребенок.

«Я уже не грудной ребенок!» Мона вздохнула. Антон взял стул и сел рядом с ней. Она уловила запах его лосьона после бритья и еще чего-то неопределимого, что пробуждало в ней добрые чувства и одновременно навевало меланхолию, вызывая ощущение, что все в мире преходяще.

Мона улыбнулась в темноту:

— Мы же пара, правда?

Это прозвучало вполне безобидно, но в интонации чувствовалась ирония, и в Моне вдруг возник слабый, но вполне ощутимый отзвук своей прежней злости: на Антона, на его непредсказуемость и нежелание подчиняться никаким правилам, кроме собственных. Антон спрятал свое лицо в ее волосах. Она почувствовала его дыхание на своем затылке. Он ничего не сказал. Антон ненавидел разговоры, которые, по его мнению, ни к чему не вели, а лишь портили настроение.

— Ты устала? — спросил он.

— Нет.

— Ну ладно. Будь усталой!

— Нет!

Но она невольно улыбнулась, когда Антон запустил руку под ее футболку.

— Прекрати, — сказала Мона.

— Не притворяйся.

— Нет, честно. Прекрати.

— Да, да! Сейчас прекращу.

 

11

Вторник, 15.07, 22 часа 10 минут

У Давида Герулайтиса поднялась температура. Позвонив Яношу, а затем и на работу, он улегся в постель. Сэнди заварила ему чай из лекарственных трав, имевший ужасный вкус, но Давид заставил себя проглотить его, потому что Сэнди сидела рядом, на краю кровати, а он не хотел ее злить, раз уж она была такой любезной и в хорошем настроении.

Ребенок плакал целый день, но Сэнди, несмотря на жару, вышла с Дэбби из квартиры всего один раз, да и то за покупками. Давид ничего не сказал, но, по его мнению, причиной того, что к вечеру он заболел, было то, что после бессонной ночи он так и не смог уснуть из-за плача ребенка. Он хотел было попросить Сэнди, чтобы она сходила с Дэбби искупаться или еще куда-нибудь, но точно знал, что за этим последует.

Это и твой ребенок тоже! Сам иди с ней гуляй!

Сэнди, я так устал, а мне сегодня вечером опять надо быть в форме.

Да, конечно. Это все твои дурацкие отговорки.

Кто-то же должен зарабатывать деньги, правда?

Точно! Тогда ты сиди дома, а я пойду работать! Уж какую-нибудь работу я найду!

Будучи парикмахером без свидетельства о присвоении квалификации (роды помешали его получить), она, естественно, не смогла бы найти работу, позволявшую прокормить семью из трех человек. Однако когда он давал ей это понять, Сэнди каждый раз просто бесилась.

Итак, Давид ничего ей не сказал, а вместо этого беспокойно ворочался в кровати, и наконец, устав до смерти, в четыре часа пополудни поднялся, взял дочь на руки, и стал ходить с ней по коридору взад-вперед. Туда-сюда, туда-сюда. Это на какое-то время помогло. Сэнди смогла позволить себе короткий послеобеденный сон. Она тоже устала, и он знал, как сильно. Ребенок просыпался несколько раз за ночь, а его никогда не бывало рядом, чтобы помочь жене. Ей тоже было нелегко.

Нет, ей было даже труднее. У нее не было того, что спасало его: несмотря на дьявольское напряжение, у него все же была работа, которая нравилась ему больше, чем он мог себе в этом признаться. Ему нужна была эта работа. Он бы не выдержал, если бы пришлось сидеть каждый день с девяти до пяти на одном месте — в кабинете. И поскольку он знал это, как и то, что Сэнди об этом, как минимум, догадывалась, его постоянно мучили угрызения совести. И это опять же чувствовала Сэнди, что давало ей возможность одерживать верх почти во всех их стычках. И тем не менее, фактически она оказалась проигравшей стороной. Сэнди была привязана к дому, а не он. И так будет всегда, потому что она не сможет добиться успеха в профессии, чтобы вырваться из этого заколдованного круга: он был тем, кто зарабатывает деньги, он мог приходить и уходить, она — нет. И так будет продолжаться, по меньшей мере, несколько лет, что бы ни случилось.

«Пленница западни, попавшая в нее из-за ребенка», — подумал он в порыве сочувствия и взял ее за руку. Наполовину выпитую чашку чая Давид поставил на пол. Странно, но повышенная температура подействовала на него так, что у него будто появился дар предвидения: он вдруг увидел, какой Сэнди будет через десять-пятнадцать лет. Ее круглые бледные щеки немного обвиснут, линия подбородка уже не будет ровной, а ее маленький изящный носик станет шире, чем сейчас, потому что со временем носы становятся шире, он это видел на примере своей матери. В общем, ее лицо станет грубее и жестче, а уже сейчас обозначившиеся складки, пролегающие от носа к уголкам рта, станут еще глубже. Он закрыл глаза, чтобы отогнать от себя видение.

— Тебе хуже? — сразу же спросила она заботливым нежным тоном, от которого Давиду неожиданно стало очень хорошо.

Он снова открыл глаза и, улыбаясь, отрицательно покачал головой.

— Мне кажется, я просто устал.

— Хочешь спать?

— Так еще рано.

— Ну и что? — она тоже улыбнулась.

Ее длинные светлые волосы мерцали в свете настольной лампы, и она вдруг снова показалась Давиду такой же прекрасной, как тогда, когда они влюбились друг в друга.

— Я в это время не могу спать. Иначе выбьюсь из ритма…

— Да, конечно.

И в тот же момент он почувствовал, как у него — наконец-то! — отяжелели веки. Ребенок спал, возможно, он будет спать еще пару часов, и ему нужно использовать этот шанс. Ему казалось, что его голова тяжелая и весит целую тонну и вместе с тем она была легкой, словно воздушный шарик, но сон, очень желанный гость, все же пришел. Давид уже едва слышал, как Сэнди, убрав его руку со своей, медленно поднялась и на цыпочках вышла из спальни, чтобы, как почти каждый вечер, в одиночестве смотреть телевизор в гостиной.

 

12

Среда, 16.07, 12 часов 43 минуты

При средней температуре воздуха от двадцати до двадцати пяти градусов тепла должно пройти три дня, прежде чем разложение трупа достигнет такой стадии, что запах будет ощущаться даже за пределами закрытой квартиры. Зачастую проходит еще два-три дня, пока кто-нибудь известит домоправителя, и тот, как правило, сразу же вызывает полицию, потому что вряд ли хоть у одного человека найдется достаточно мужества в одиночку выдержать столь ужасное зрелище.

В данном случае прошло больше времени. Причиной было то, что многие жильцы уехали в отпуск. По случайности именно этаж, на котором ранее жила умершая, на несколько недель почти полностью опустел. Двадцатичетырехлетняя студентка, проведшая недорогие недельные каникулы в Агадире (в стоимость поездки входили расстройство желудка и повышенная температура), возвратясь и поднявшись на свой этаж, ощутила адское зловоние. Так что труп уже много дней пролежал в кухне, до того как двое полицейских вместе с домоправителем зашли в квартиру.

Кроме кухни и ванной, в квартире было три комнаты, две из которых оказались закрытыми на ключ. Единственная открытая комната находилась в неописуемом состоянии. Широкая супружеская кровать была не убрана, грязное белье частично валялось на полу. Телевизор работал с выключенным звуком. Пустые коробки из-под пиццы валялись на ночных столиках, справа и слева от кровати, и возле подоконника: было видно, что здесь неделями не ходили за покупками, а пользовались услугами доставщиков пиццы. Везде лежала грязная одежда, обувь, чулки, даже некоторые украшения. Шкаф для одежды был открыт и наполовину пуст. Похоже, кто-то рылся в оставшейся одежде.

Полицейские и домоправитель прошли в кухню, где вонь была просто невыносимой. Женщина, лицо которой раздулось так, что его черты было невозможно различить, лежала на спине, на серо-белом узорчатом линолеуме, как подрубленная. На ней были потемневшие от трупной жидкости спортивные брюки и слишком широкая футболка, первоначальный цвет которой невозможно было определить. На кухне также высились горы картонных коробок из-под пиццы, а на сковородке лежало что-то, на первый взгляд похожее на черные спагетти. Все, казалось, окаменело от грязи.

— Дерьмо, — сказал один из полицейских.

— Только не трогайте ничего руками, — предупредил второй полицейский бледного как мел домоправителя.

Тот молча замотал головой. Ни за что на свете он не решился бы здесь к чему-либо притронуться.

Когда они, к безграничному облегчению домоправителя, наконец вышли из квартиры, решив пока что не взламывать запертые двери, он спросил одного из полицейских — того, что был повыше ростом:

— А у вас такое часто бывает? Такие, э-э, случаи?

— Конечно.

Полицейский был молод, светловолос и смотрелся очень хорошо, что для человека в полицейской форме могло считаться настоящим достижением. Его лицо побелело вокруг носа, но он держался, на удивление, храбро. Другой полицейский был старше, толще, казалось, что его уже ничто не шокирует.

Они вышли в коридор, и домоправитель поспешно пригласил их в свою квартиру для выяснения подробностей (это выражение он загодя тщательно сформулировал). Его квартира оказалась неубранной, и в обычной ситуации ему было бы стыдно из-за этого перед чужими людьми, но в настоящий момент у него не было желания сильнее, чем как можно быстрее покинуть то ужасное место, не выказывая слабости.

— Ты останешься здесь, — сказал старший младшему. — Я позвоню в службу расследования причин смерти и комиссию по расследованию убийств.

— О’кей, — согласился младший, вид у него был далеко не восторженный.

— До тех пор пока они не приедут, отсюда не отлучайся.

— Да, я знаю.

Домоправитель уже стоял на лестнице, когда старший наконец подошел к нему. Они вместе спустились на первый этаж. Правда, в доме был лифт, но домоправитель боялся, что его желудок использует даже эту короткую поездку для того, чтобы взбунтоваться.

— Хотите шнапса? — спросил он полицейского, когда они благополучно добрались до родных стен его квартиры.

— Нет. Спасибо. Но вы вполне можете выпить. Вам это определенно необходимо.

— Это уж точно. Садитесь сюда, я сейчас вернусь.

Он проскользнул в свою маленькую кухню и достал бутылку грушевого шнапса «Вильямсбирне», своего любимого напитка, который он обычно употреблял только по праздникам. Сегодняшний день вряд ли можно было назвать праздничным, но все же он отличался от других. Если посмотреть с этой точки зрения, случилось событие, которое тоже следовало отметить каким-то образом. Домоправитель, несмотря на свой возраст — а ему было пятьдесят девять лет, — еще не видел мертвецов и надеялся, что и не увидит до тех пор, пока ему самому не придет время сыграть в ящик.

Он тут же, прямо в кухне, налил себе стопку, опрокинул ее в рот, глубоко вздохнул и прихватил бутылку и стопку с собой в комнату, где у окна стоял полицейский и уже о чем-то сосредоточенно говорил по телефону. Спустя одну-две минуты он повернулся к домоправителю, а тот между тем уселся на стул и наливал себе третью стопку. Он уже был чуть-чуть навеселе и чувствовал себя лучше, по крайней мере, тошнота прошла. Однако запах той квартиры до сих пор оставался в носу, впитался в одежду, в кожу. Может быть, от него так и не удастся избавиться никогда. Он налил себе четвертую стопку.

— Эта женщина, — приступил к опросу полицейский, держа в левой руке маленький блокнот, а в правой шариковую ручку, замершую над белым листом, — как ее зовут?

— Соня Мартинес, — ответил домоправитель.

— Одинокая?

— Замужем. Муж от нее ушел. Вместе с дочерью.

Это была важная информация, домоправитель не сомневался в этом и все время ждал момента, чтобы наконец выплеснуть ее. Теперь домоправитель являлся свидетелем. Может быть, с ним захотят поговорить журналисты, о нем расскажут в газетах или по телевизору — по крайней мере, хоть что-то приятное в этой ужасной истории.

— Бросил? — спросил полицейский с безразличным видом и нацарапал что-то в блокноте.

— Да, я бы сказал, это произошло недель шесть-семь тому назад. Перед домом вдруг появилась грузовая машина, и я увидел, что Мартинес выносит свои вещи, его дочка уже сидела в машине.

— Они совсем переехали?

— По крайней мере, это так выглядело.

— А вы за это время разговаривали с… э-э… пострадавшей?

— Да, но… вы что, сошли с ума? Я же не мог спрашивать ее об этом!

— А сама она об этом не рассказывала?

Это прозвучало так, будто им не хватало какой-то действительно важной информации, а он был в этом виноват. Однако он не был виноват.

— Я ее почти не видел в последнее время! Она вообще из дому не выходила!

— Ну ладно, — успокоил его полицейский.

Его лицо выражало такую скуку, будто он каждый день находил по одному зловонному трупу.

— А где муж этой?.. Господин… Как его там зовут?

— Роберт Мартинес. Я думаю, он испанец.

— М-м-м… А где он сейчас, этот испанец? Вы знаете?

Домоправитель отрицательно покачал головой.

— Они поддерживали отношения с кем-нибудь из соседей? Он или она?

— Если б это было так, соседи уже давно были бы тут.

Полицейский, казалось, сначала молча проглотил его реплику, затем вдруг задал вопрос:

— А вы ведь тоже могли бы заглянуть на этаж. Как домоправитель. Так или нет?

Домоправитель улыбнулся:

— Я неделю был в отпуске на Канарах. Вернулся вчера. Можете проверить.

Его билет был в спальне, и он мог предъявить его, если вдруг кому-то понадобятся доказательства. Но никто этого не потребовал, потому что в этот момент в дверь позвонили.

— Коллеги, — кратко прокомментировал полицейский — прозвучало это с каким-то триумфом. — Впустите их, они, конечно же, захотят узнать побольше.

 

13

Среда, 16.07, 13 часов 8 минут

— Где-то восемь-девять дней, я так думаю, — сказал судмедэксперт, один из сотрудников Герцога, фамилию которого Мона постоянно забывала.

Потом она вспомнила, что он также выезжал на место преступления по делу об убийстве Самуэля Плессена. Его звали Вагнер. Вагнер, Вагнер, Вагнер. Нехорошо, когда постоянно забываешь фамилии. Мстительные натуры этого не прощают.

— Если учесть, что была жара, — пояснил Вагнер, — плюс закрытое помещение, пониженная влажность воздуха, которая могла ускорить процесс… Кроме того, дом построен в восьмидесятых годах, то есть плотно закрывающиеся окна, звукоизоляция… Я сказал бы, восемь дней плюс-минус один.

Врач в белой накидке члена бригады, выезжающей на место преступления, и в резиновых перчатках наклонился над трупом. Он начал осторожно сдвигать футболку женщины вверх и вдруг остановился.

— Это просто дежавю, — сказал он тихо.

Мона опустилась на корточки рядом с ним. Она почувствовала, что пот ручьями стекает по вискам. Мона старалась не вдыхать глубоко, чтобы не надышаться страшной вонью. Посмотрев в лицо женщины, она увидела раздутую массу без каких-либо отличительных признаков — можно было лишь с трудом понять, что это женщина. В полузакрытых глазах и ноздрях копошились тоненькие червячки, ничего нельзя было различить из того, что когда-то являло собой тело женщины. Мертвецы все становятся одинаковыми. «Одинаково страшными», — подумала Мона, и мороз пробежал у нее по коже. Смерть в этой стадии оставляла живым лишь веру в невидимую бессмертную душу. Единственно возможное утешение. Надо прибегать к этому утешению, особенно при такой профессии, иначе можно сойти с ума.

— Взгляните-ка сюда! — раздался настойчивый голос Вагнера.

Она посмотрела на него («Какие у него хитрые голубые глаза и светлые, почти прозрачные ресницы», — подумалось ей) и потом бросила взгляд на живот женщины. Он был раздут гнилостными газами почти так же, как лицо, и перетянут темными жилами. Но это было не то, что имел в виду Вагнер.

Кто-то вырезал на коже нижней части живота женщины буквы высотой в пять-шесть сантиметров. Они не так бросались в глаза, как у Самуэля Плессена, поскольку у этой жертвы кожа уже сильно изменила цвет. Кроме того, газы внутри тела так сильно растянули в стороны покрытые корочкой запекшейся крови буквы, что они выглядели почти как трещины. И тем не менее, слово — а это было слово — все-таки легко читалось.

DAMALS.

WARST DAMALS.

— Так это же, как и у этого, как его…

Правая рука. Она что-то сжимала ею. Мона указала Вагнеру на это. Он осторожно разжал пальцы трупа. В них лежало что-то черное, когда-то, наверное, бывшее языком.

— Да, — сказал Вагнер.

— Да, — повторила Мона тихо и выпрямилась. — Распорядитесь перевезти тело в институт. Я потом позвоню Герцогу.

Вагнер кивнул и тоже поднялся.

Они оставили на месте происшествия следственную бригаду, и, выйдя из квартиры, с облегчением сняли белые одноразовые накидки, и бросили их у двери.

— Вы не поедете на лифте? — спросил Вагнер.

Мона отмахнулась:

— Пойду пешком.

Она пошла вниз, там их ждал домоправитель. От него разило алкоголем, и он категорически отказался второй раз заходить в квартиру, где было совершено преступление. Впрочем, Мона его хорошо понимала. Она видела уже столько трупов, что их трудно было сосчитать, и, тем не менее, так и не смогла привыкнуть к их виду. Поначалу мертвецы даже снились ей по ночам, в страшных снах о преходящем и тщетном. Сейчас после каждого убийства, раскрытого или нераскрытого, оставалось чувство, никогда не исчезающее совсем и трудно поддающееся определению. Оно сковывало движения и замедляло реакцию. Так тень омрачает ясный день и не оставляет места для радости.

Домоправитель — его звали Фридрих Бреннауэр, два года как разведен, детей нет — сидел на бежевой узорчатой софе в своей гостиной. Он обливался потом, мрачно глядя перед собой, его охранял симпатичный светловолосый полицейский. Мона приказала ему не позволять домоправителю пить, пока она не проведет допрос. Очевидно, полицейскому это удалось не на все сто процентов. Лицо Бреннауэра покраснело, тонкие седые волосы приклеились к его крупному черепу. От него разило шнапсом.

«Кандидат на инфаркт, — подумала Мона. — Надо быть осторожной». Она уселась рядом с ним. От софы исходили въевшиеся в нее за десятки лет запахи кухни.

— Как вы себя чувствуете? — спросила Мона.

Бреннауэр не ответил, все так же глядя перед собой. Его энтузиазм улетучился, и он не знал, что делать. Сейчас ужасное лицо трупа стояло перед его глазами, и ему вдруг стало страшно, что оно и дальше будет мерещиться ему: мертвая женщина, не имеющая никакого сходства с Соней Мартинес, хотя это должна была быть Соня Мартинес.

— Господин Бреннауэр?

Наконец он повернулся к Моне. Его рот был открыт, он тяжело дышал.

— Мне плохо, фрау…

— Зайлер. Главный комиссар полиции. Я…

— Мне плохо…

— Я понимаю. Все же я должна задать вам пару вопросов.

— Обязательно сейчас? Мне…

— В общем, да. К сожалению. Вы знаете, там, наверху, лежит женщина уже довольно давно…

— Только не напоминайте мне об этом! Мне сейчас опять будет плохо!

— Сожалею, однако…

— От вас тоже воняет, как от этой…

— Герр Бреннауэр, я могу вас вызвать к себе. Тогда вам придется специально прибыть в 11-й отдел, который находится у центрального вокзала. Вы этого хотите?

Бреннауэр задумался. Его клетчатая рубашка и бежевые рабочие штаны были мокрыми от пота. Лоб был мокрым, лицо блестело.

— Нет, — сказал он.

— Тогда давайте быстро поговорим здесь. О’кей?

— Мне все равно.

У Бреннауэра был низкий гортанный голос, и он не нравился Моне.

Возможно, он будет вести себя как холерик, если что-то будет идти не так, как ему хочется. Но сейчас он слишком подавлен, и в этом были свои плюсы.

— Я сейчас включу магнитофон. Вы согласны с тем, что наш разговор записывается?

— Мне все равно.

Мона наговорила в микрофон необходимые предварительные данные — дату, время, место, фамилию и возраст свидетеля — и задала первый вопрос:

— Вы знали фрау Мартинес?

— Так, видел. Хорошо не знал.

У Бреннауэра вырвалась отрыжка. Его взгляд переместился к бутылке со шнапсом, стоявшей на столе. Она находилась чуть-чуть за пределами его досягаемости.

— Вам ничего не бросилось в глаза приблизительно десять дней назад? Может, вы видели кого-то незнакомого?

— Где — здесь, в доме?

— Да. В коридоре. Может, здесь кто-то шлялся, кого вы раньше никогда не видели?

— Не могу вспомнить. Нет.

— Муж фрау Мартинес, Роберт Мартинес, бросил ее. Это правда?

— Думаю, да. Там был этот, фургон для перевозки мебели, а в кабине сидела его дочь, потом машина уехала.

— Вы видели его здесь после этого?

— Никогда. Но я его и раньше не так-то часто видел…

— Вы знаете, где он сейчас находится?

— Я уже говорил вашим коллегам. Без понятия.

— Есть ли в доме кто-нибудь, кто может знать, где находится герр Мартинес? Соседи или еще кто-нибудь?

— Да не знаю я! Я эту семью только издали видел!

— Вам ничего не бросилось в глаза в поведении фрау Мартинес за последние несколько недель?

— Это все уже ваш коллега…

— Неважно, герр Бреннауэр, что и кому вы говорили. Нам все это нужно знать, потому что здесь произошло убийство. Вы это понимаете, герр Бреннауэр? Убили человека, и мы должны найти убийцу. И если для этого нам придется допросить вас еще раз, или два, или пять раз, то так и должно быть. Понятно?

— Можно мне глоток?..

— Позже.

— Можно я закурю?

Мона кивнула и вытащила пачку сигарет из своей сумки. Полицейский открыл окно, и поток жаркого летнего воздуха устремился в душное помещение.

Мона услышала крики детей и женский голос, снова и снова настойчиво звавший кого-то: «Борис!» Бреннауэр закурил маленькую сигару с желтым пластмассовым мундштуком.

— Мы можем продолжать? — спросила Мона.

Она взглянула на часы. Как раз сейчас Бергхаммер проводил пресс-конференцию по поводу гибели Самуэля Плессена, призывая тех, кто видел Самуэля незадолго до его смерти, обратиться в полицию. Он еще ничего не знал о ситуации, возникшей здесь.

— Мы можем продолжать? — Мона повторила вопрос.

Бреннауэр сделал затяжку и ничего не ответил. Его лицо сейчас было уже не красным, а бледным, с белым ободком вокруг крупных губ. Его вид свидетельствовал не только о плохом самочувствии в настоящий момент, но и о продолжавшемся десятилетиями издевательстве над собственным организмом — слишком жирная еда, слишком много шнапса и пива, слишком много никотина и слишком мало движения. Мона решила не думать об этом. Если он свалится, придется вызвать врача, но сначала она должна получить от него необходимую информацию.

— Я должна знать… — начала Мона.

— Послушайте, фрау Не-знаю-как-там-вас: я ничего не знаю! Ничего! Вы будете тут еще целый час…

— Точно. Час или больше, если вы не согласитесь помочь нам. А согласитесь — получится быстрее.

Мона затянулась сигаретой. Дым отбивал трупный запах. Она и Бреннауэр будут носить его на себе до тех пор, пока вся одежда, которая сегодня была на них, не попадет в стирку. Запах цеплялся даже к обуви, — так, по-особому, предупреждая о том, что человек не должен забывать об увиденном.

— Когда вы в последний раз видели фрау Мартинес?

— Уже не помню.

— Тогда сосредоточьтесь. Времени у меня уйма.

Бреннауэр посмотрел на нее с ненавистью, а Мона ответила ему бесстрастным взглядом. Может быть, он действительно ничего не знал. Но отпустит она его только тогда, когда это станет абсолютно ясно.

— Итак, когда? — задала Мона вопрос.

Полицейский спросил, может ли он «на минутку отлучиться», и когда Мона кивнула ему, он покинул помещение. Через некоторое время послышался шум спускаемой воды.

— Ну, может, недели две назад, — сказал наконец Бреннауэр и добавил: — Приблизительно.

Его сигара сгорела уже почти полностью, что свидетельствовало о ее плохом качестве, но Бреннауэр упорно сосал ее, словно насыщался дымом.

— Ну, после того, как о ней было написано в газете.

Полицейский вернулся в комнату и снова занял свой пост у открытого окна.

— Что? Какая газета?

— Вечерняя. «Абендцайтунг». Я ее читаю каждый день. И там было написано о ней. И фотография.

— Почему? Я имею в виду, о чем там было написано? В той статье?

— Я уже не помню.

— Но вы же помните, что читали о ней в газете? В вечерней, правильно?

— Да, конечно, помню из-за фотографии. Я сразу ее узнал. А потом я встретил ее в коридоре и заговорил об этом.

— И что она сказала?

Бреннауэр раздавил сигару в пепельнице, было видно, что он старается что-то припомнить. Сейчас он выглядел не таким нездоровым, возможно, оттого, что в эту минуту думал о живой Соне Мартинес, а не о мертвой.

— Уже точно не помню.

— Хотя бы приблизительно?

Бреннауэр опять подумал.

— У нее был какой-то странный взгляд. Так, словно ей было не по себе. Вот это — газета и фотография в ней, и все такое. Она, собственно, ничего не сказала. Или очень мало.

— И вы ни о чем ее не спрашивали?

— Зачем? Если она не хотела разговаривать?

— И то правда, — сказала Мона и решила, что пора прекращать все это.

Найти статью о Соне Мартинес будет несложно.

— Итак, когда это было? Статья? Когда она появилась в вечерней газете?

— Так, недели две назад. Ну, не ловите меня на слове…

— Да ладно.

 

14

Среда, 16.07, 14 часов 30 минут

Статья была напечатана 4 июля, двенадцать дней назад. Ее поместили на странице, отведенной под местные новости. Заголовок гласил: «Сумасшедший психиатр приказывает женщине бросить свою семью!» «Сумасшедшим психиатром» был Фабиан Плессен. В газете приводилось его заявление о том, что он никогда бы не вынес на суд общественности конфиденциальную информацию о своих пациентах, но упреки, высказанные в его адрес, вынуждают его заявить следующее: фрау Мартинес, очевидно, совершенно превратно поняла его слова, и если это так, то он об этом очень, очень сожалеет. Дальше говорилось о том, что Плессен настоятельно просит фрау Мартинес зайти к нему, чтобы прояснить создавшуюся ситуацию. Под статьей указывались имя и фамилия автора: Штефан Хайтцманн.

— Мы вызовем его к нам, — сказала Мона своим коллегам.

Они сидели в конференц-зале, Бергхаммер в этот раз отсутствовал. Был уже третий час дня, а Мона с семи утра ничего не ела, за исключением двух шариков шоколадного мороженого в вафельном стаканчике. Она зевнула.

 

15

1983 год

Мальчик хорошо учился в школе, образцово выполнял домашние задания, не высказывался недоброжелательно о республике. Он с энтузиазмом принимал участие во встречах юных пионеров, хотя из-за этого оставалось меньше свободного времени. Он ничем не выделялся, у него не было друзей, даже хороших знакомых, с которыми время от времени можно было бы чем-то заняться; формально он выполнял все, что требовало государство от своих граждан, а больше государство ничем не интересовалось. Мальчик похудел и его лицо потеряло прежнюю миловидность. Его волосы уже не вились, как раньше, они стали густыми, похожими на солому, а глаза постоянно смотрели куда-то в сторону. Он носил в себе желания и страсти, мечты и фантазии, которыми не мог ни с кем поделиться. Довериться кому-то, чтобы, может быть, таким способом найти товарища, было слишком рискованно.

Мальчик уже достаточно вырос, чтобы понять, что в его ближайшем окружении не было никого, кто был бы таким, как он. То, о чем он думал, что чувствовал, остальные считали ужасным и отталкивающим, и он знал об этом. Но для него его чувства были вполне нормальными, он ведь просто не знал, что бывает по-другому. Иногда они пугали его своей силой и способностью молниеносно овладевать и повелевать им. Но ему никогда даже в голову не пришло бы не подчиниться им, — он считал: чему быть, того не миновать.

По выходным дням мальчик отправлялся на природу, наблюдал за цаплями, гнездившимися в камыше у озера. (Если он когда-нибудь пойдет в армию и ему дадут винтовку, он сможет ее украсть. Тогда он мог бы убивать цапель; он радовался такой гипотетической возможности.) В этой местности было много животных, но их так трудно было поймать и убить. До сих пор ему удавалось ловить только мышей и крыс, да один раз он смог поймать щенка. Соседи подарили его своей маленькой дочери, которая горько плакала, когда Даго — так она назвала щенка — исчез. Мальчику понравилось представлять, что все волновались из-за него. Он похоронил щенка, вернее, его останки, в лесу, в труднодоступном месте и тщательно укрыл это место старыми сырыми листьями, мхом и еловой хвоей, так что не осталось никаких следов. После этого он отмыл свой нож в озере и поплелся домой. Он был доволен собой: ему удалось держать себя в руках, он не стал дико и необузданно кромсать труп щенка, а произвел его вскрытие по всем правилам искусства — своего искусства — и получил удовлетворение, к которому стремился.

Иногда он называл себя именами, услышанными по западному телевидению или вычитанными в книгах. Вервольф, например. Он видел фильм, в котором обычный человек однажды ночью в полнолуние превратился в разрывающего всех на части страшного оборотня, которого смогла усмирить лишь одна красивая женщина. И мальчику одно время нравилось представлять себя жаждущим крови монстром, вселившимся в ребенка и только ждущим момента, чтобы вырваться на свободу. Потом ему стала больше нравиться новая роль: заказного убийцы мафии, отмечающего все свои жертвы маленьким знаком, являвшимся для его заказчиков свидетельством, что это — именно его хорошо сделанная работа и что никто другой не может так великолепно выполнить заказ. Он хотел делать свою работу чисто и тщательно, а не жестоко и бездумно. Он не хотел стать жертвой своих инстинктов, а наоборот, стремился держать их под контролем.

Но не всегда его фантазии были такими конкретными. Каждое живое существо, которое он убивал, исследовал, а затем потрошил, открывало для него дверь в новый мир видений, которые иногда были лишь сменой красок и форм, но иногда состояли из странных обрывков воспоминаний, производивших впечатление реальности — какой-то прежней, другой жизни, неведомой ему в осознанном состоянии.

Как только он выныривал из этого сомнамбулического состояния, он чувствовал себя одновременно и опустошенным, и грязным, как это бывало с ним иногда ночами, когда ему было плохо и у него возникала рвота. Иногда — но все же слишком часто — перед ним оказывалось убитое им живое, ужасно изуродованное существо, и он даже не мог понять, как же это произошло. Их вид каждый раз вызывал у него страшное отвращение, и он начинал презирать себя за то, что опять не смог взять себя в руки. В такие дни он производил на окружающих впечатление человека в плохом настроении, агрессивного, ведущего себя неадекватно. Но никто глубоко не задумывался над этим.

Год спустя после смерти отца его мать стала иногда встречаться с мужчинами. Как раз тогда его сестра забеременела от парня, жившего по соседству, и больше времени проводила в той семье, чем в своей. Мать наконец-то прекратила наблюдать за ним и вместо этого сконцентрировала свою энергию на получении удовольствия от жизни — так она выражалась. Удовольствие заключалось в контактах с разными мужчинами, с ними она после ужина проводила время в постели. Иногда ночью мальчик слышал их возню, тогда он зажимал уши, скрючивался в своей постели, как эмбрион, и погружался в свой жестокий мир, в котором он уже чувствовал себя лучше, чем там, где протекала его реальная жизнь.

 

16

Среда, 16.07, 14 часов 43 минуты

После допроса Бреннауэра Мона, вернувшись в отдел, попросила Лючию принести денер-кебаб. Она решила что-нибудь съесть хотя бы для того, чтобы избавиться от проникшего в нос трупного запаха. Когда она проглотила последний кусок, ей все-таки стало плохо, но скорее от этого жирного, щедро приправленного специями мяса, которое нельзя употреблять при такой жаре, лучше было бы есть фрукты и мороженое. Пока она думала, не выпить ли ей стакан воды, в дверь постучали.

— Войдите! — крикнула Мона.

Патрик Бауэр открыл дверь и сказал кому-то, стоявшему позади него:

— Вот она.

За Патриком возник высокий темноволосый мужчина, представившийся Штефаном Хайтцманном.

— Главный комиссар уголовной полиции Мона Зайлер, — назвала себя Мона. — Вы журналист из «Абендцайтунг»?

Хайтцманн кивнул.

— Садитесь, — пригласила Мона и сделала Бауэру знак, что он может уходить.

Патрик послушно закрыл за собой дверь. Мона подумала, что надо бы пригласить Фишера, но потом все же решила, что не стоит. Фишер станет нажимать на бедного парня, и тогда допрос продлится в два раза дольше, поскольку людям ничего не приходит в голову, пока они испытывают страх.

Хайтцманн, однако, не был похож на человека, которого смог бы запугать кто-то вроде Фишера. Мона прикинула его возраст — около тридцати лет. Может, и моложе. Усы делали его старше лет на пять, очевидно, в этом и был их смысл.

— Вы не возражаете, если я включу магнитофон?

— Мне все равно, — недовольно сказал Хайтцманн.

Его лицо и шея слегка покраснели и были мокрыми от пота.

— Курить можно? — спросил он и в тот же момент из кармана брюк цвета хаки вытащил пачку «Мальборо».

— Нет, — сказала Мона, сама не зная почему.

Хайтцманн злобно посмотрел на нее, но сигареты спрятал.

— Вы написали эту статью о фрау Мартинес? — начала Мона.

— Да, ну и что?

— Она мертва. Сегодня мы обнаружили ее труп.

В лице Хайтцманна что-то изменилось, хотя это было сложно заметить.

— Э-э?..

— Убита. Домоуправитель рассказал нам о вашей статье…

— Скажите-ка, милейшая, вы что, хотите повесить на меня это убийство?

Мона подумала, что этому наглецу как раз и следовало бы пообщаться с Фишером.

— Это зависит от того, насколько вы будете с нами откровенны.

Он хотел драки — он ее получит. Хайтцманн встал.

— Знаете что? Позвоните моему адвокату.

— Сядьте! И немедленно!

Хайтцманн застыл, не завершив движения. Потом все-таки сел. Мона выдержала его гневный взгляд, и он опустил глаза.

— Хотите кое-что увидеть? — спросила она спокойным голосом.

Хайтцманн не ответил. Его лицо покраснело еще сильнее, он злился на себя за то, что не устоял под ее натиском. Мона вытащила из ящика стола несколько фотографий, сделанных «Поляроидом», и швырнула их на стол перед Хайтцманном. Тот нехотя взглянул на них. В тот же момент он вскочил и отпрянул к двери. Мона вспомнила, что он — не из полицейских репортеров, привыкших к подобным снимкам.

— Дерьмо! Что это значит?! — его голос срывался.

Мона собрала фотографии и положила их в ящик стола.

— Вот что стало с фрау Мартинес, у которой вы брали интервью. Так она выглядит сегодня. Вы поняли?

Хайтцманн как-то боком, словно испуганное животное, приблизился к столу Моны. Теперь вид у него был уже далеко не такой самоуверенный, как пару минут назад.

— Почему я должен смотреть на это г…но?

— Потому что вы разговаривали с ней. Возможно, вы были последним, кто видел ее до убийцы.

— Что?

— Что она вам рассказала? И сядьте, наконец.

— Она нам сама позвонила, — произнес Хайтцманн.

Он снова сел и подпер голову обеими руками. Пот лил ручьями по его затылку и шее, стекая прямо в вырез рубашки.

— Позвонила вам? Зачем?

— Не мне. Редактору местных новостей. Якобы у нее была история для нас.

— Какая история?

— Да про этого психа-чудака, Плессена. Того, что участвовал в телепередачах, во всех этих ток-шоу. Он якобы сказал ей, что она должна бросить свою семью.

— Она именно так и утверждала? А вы…

— Писать про эту историю только потому, что какая-то придурковатая домохозяйка что-то вообразила? Нет уж!

— И что же?

— Старик Плессен дал ей рекомендации в письменном виде. Дело в том, что он всегда так делает. Пишет от руки на своем бланке. В конце этого… ну, семинара. Что-то вроде итогового заключения.

— Ага.

— Мартинес показала нам его. Она пришла в редакцию и показала нам эту бумагу, и мы посчитали, что может получиться сенсация. Занимательная история, если только это правда. О’кей. Плессен, конечно, не звезда первой величины, но участвовал во всех этих ток-шоу, его сейчас знает много людей, а на его семинарах, или как там их теперь называют, с тех пор яблоку негде упасть. Статьи хватило бы на всю третью полосу, но пришлось выделить место для чего-то срочного.

— И это было правдой? Он действительно…

— Плессен этого и не отрицал. Сказал, правда, что она его неправильно поняла и тому подобное, но на бумаге было написано черным по белому «Ваш путь — одиночество» или что-то в этом роде.

— Там было написано, что Мартинес должна бросить мужа?

— Что-то вроде того: что муж Мартинес и ее дочка — это одно целое, которое она якобы может разрушить, — там так было написано. И что она должна уйти добровольно. Из-за ее семьи. Что-то вроде этого. Я так точно и не понял, что имелось в виду, но…

— Соня Мартинес должна бросить свою семью, потому что…

— Так было написано в той бумаге. Копия есть в редакции. И Плессен, как я уже сказал, этого не отрицал. Он сказал: «Это мой почерк. Но возможно, она неправильно меня поняла». Он даже предложил объяснить ей все еще раз. Но это уже не наше дело.

Мона задумалась.

— Когда это было? — спросила она.

— Приблизительно три недели назад. Статья пролежала пару дней в редакции, а затем попала в газету.

— Чего-то я не понимаю, — сказала Мона. — Она проходит этот… ну, курс, а затем идет к вам в редакцию… Не понимаю. Она же не обязана была ему подчиняться. Могла бы остаться со своей семьей.

— Мартинес пришла к нам, потому что ее бросил муж. Она думала, что муж ушел от нее, потому что она занималась у Плессена.

— Как, разве ее муж запретил ей это?

— Нет, но… Просто ей так показалось, может быть, потому, что это случилось сразу же после семинара. Мы, конечно, сначала подумали, что она говорит глупости. Но затем мы увидели эту бумагу.

— Когда был семинар?

— Я уже точно не помню. Месяц назад или что-то около того. Нет, раньше, шесть или восемь недель назад.

Шесть недель назад, по утверждению домоправителя, Роберт Мартинес вместе с дочерью выселились из квартиры. Может быть, Мартинес за чем-то вернулся. Может быть, ему нужны были деньги. Возможно, мотивом послужила обычная страховка жизни, оформленная его женой на него. Бауэр, Шмидт и Форстер должны были выяснить это. Буквы, вырезанные на животе мертвой Сони Мартинес, могли вывести на ложный след.

Еще один ложный след?

— Вы можете идти, — сказала Мона Хайтцманну, который с облегчением поднялся со своего места. — Я позвоню вам, если нам понадобится еще что-то узнать.

— Да. Я уже заранее радуюсь этому.

Хайтцманн захлопнул за собой дверь, а у Моны в кабинете остался въедливый запах его пота. Она открыла окно, и в комнату ворвался поток влажного, горячего, насыщенного выхлопными газами воздуха. Чертыхнувшись, Мона закрыла окно.

 

17

Среда, 16.07, 15 часов 00 минут

Мона провела у себя в кабинете совещание в узком кругу. Присутствовали Бауэр, Фишер и она. Форстер и Шмидт еще находились на месте преступления, чтобы допросить соседей. Труп Сони Мартинес отправили в институт судебно-медицинской экспертизы. На мгновение Мона задумалась о женщине, жизнь которой закончилась так трагически. Может, ее некому будет даже оплакать. Возможно, не существовало человека, для которого она хоть что-то значила. Соне Мартинес исполнилось сорок три года, но в конце своей короткой жизни она оказалась одинокой, словно была старухой.

— Что с Робертом Мартинесом? — спросила она Бауэра.

— Он уже едет сюда, — ответил Бауэр. Лицо его было бледным — он как раз приехал с места преступления. Бауэр служил в отделе уже больше года, но все еще не привык к тому, что Бергхаммер любил называть «наши ежедневные отвратительные дела».

— Ты себя хорошо чувствуешь? — спросила Мона, понимая, что честного ответа ждать не приходится. Бауэр больше не мог позволить себе никаких проявлений слабости: его положение в КРУ 1 и без того было не особенно прочным. За спиной коллеги называли его между собой «девочкой». Худшего унижения и не придумаешь, но Мона надеялась, что он узнает об этой кличке не раньше, чем наконец сможет взять себя в руки. Если это когда-нибудь произойдет.

— Все о’кей, — как и ожидалось, ответил Бауэр, игнорируя издевательскую ухмылку Фишера. Чтобы отвлечься от своего самочувствия, он листал блокнот.

— Я говорил с Мартинесом по телефону, его привезет патрульная машина. Я подумал, что будет лучше, если он сначала приедет сюда. Для опознания, в общем…

— …мало что осталось, — перебил его Фишер, формулируя суть дела со свойственной ему грубостью.

— Да, — сказала Мона. — Пошлем ткани на анализ ДНК. Все остальное, в общем, имеет мало смысла. Что сказал Мартинес?

— Он рыдал, — ответил Бауэр. — Для него это ужасно, он в отчаянии.

— И что он сказал?

— Что был с дочкой в Испании и вернулся только позавчера.

— Он не пытался связаться с женой?

— Он говорит, что звонил в дверь, но она не открыла.

— Что за глупости, — сказала Мона. — У него должны же быть свои ключи от квартиры.

Бауэр передернул плечами.

— Он, вообще-то, здесь живет? — спросила Мона. — Я думала, он испанец.

— Да, но живет в Германии уже очень давно, говорит почти без акцента, работает в компьютерной фирме.

— Ты знаешь, в какой?

Бауэр полистал свои записи:

— Ее название «Софтвер Индастриз» или как-то похоже.

— Позвони туда и поезжай на фирму. Поговори с его шефом и коллегами. Я хочу знать, что за тип этот Мартинес.

— О’кей.

— Ганс, ты останешься здесь. Мы допросим его вместе.

Пока Бауэр выходил из комнаты, Мона закурила. Это была уже четвертая сигарета за сегодня, хотя она собиралась ограничивать курение шестью сигаретами в день. Фишер тоже закурил, глядя куда-то мимо нее, как всегда, когда они оставались вдвоем. Мона знала, что Фишер не любил разговаривать с женщинами, за исключением случаев, когда он расчитывал на секс, или на любовь, или на то и другое. В противном случае он просто не находил никакой общей темы для разговора. Это не делалось специально, нет, просто по складу характера он не был способен общаться с женщинами на равных. Возможно, это мучило его самого, а возможно, он этого и не осознавал. Рядом с ним Мона иногда чувствовала себя его матерью (хотя была слишком молода для этого), понимавшей, что ее строптивый сын хочет, чтобы его просто оставили в покое. Может быть, для Фишера существовали только два типа женщин: те, от которых он чего-то хочет, и те, которые от него что-то хотят. Вторые попадали в категорию «играющих на нервах».

Поскольку поговорить с Фишером было невозможно, Мона задумалась над тем, о чем же, собственно, она будет спрашивать Мартинеса. В первую очередь, естественно, следовало установить, существовала ли какая-то связь между Плессеном, сыном Плессена и Соней Мартинес. Если ей повезет и Роберт Мартинес окажется связующим звеном, тогда, возможно, он как раз тот, кто совершил двойное убийство. Правда, мотивы пока абсолютно неизвестны, так что все эти умозаключения можно оставить при себе.

А что, если Соня Мартинес — любовница Сэма Плессена, а убийство из ревности совершил разъяренный муж в состоянии аффекта? Мона попыталась развить эту идею. Безрезультатно. Она видела фотографии живой Сони Мартинес. Симпатичная женщина, но поверить, что она с шестнадцатилетним пацаном?.. Это немыслимо.

— Когда же он приедет? — соблаговолил обратиться к ней Фишер.

— Тебе скучно? — поинтересовалась Мона.

Она положила ноги в тонких спортивных тапочках на стол и закурила еще одну сигарету. Мона наслаждалась моментом: Фишер оказался в одной из самых ненавистных для него жизненных ситуаций — наедине с женщиной, от которой он ничего не хотел.

 

18

Среда, 16.07, 15 часов 25 минут

Роберт Мартинес, к удивлению Моны, оказался светловолосым и синеглазым мужчиной. Как и рассказывал Бауэр, он свободно говорил по-немецки, чувствовался лишь легкий акцент. У него был вид горюющего, сломленного человека. В его словах не было ничего противоречивого или вызывающего сомнение. Да, ключи от квартиры у него были, но не оказалось ключа от подъезда, и ему никто не открыл. Он решил, что еще раз зайдет к ней завтра вечером, после работы. Да, он пытался дозвониться до нее, но телефон был заблокирован. Да, он беспокоился. Да, он боялся того, что может ожидать его в квартире. Да, наверное, поэтому он не попытался зайти к Соне еще раз.

Нет, он не знает Самуэля Плессена, а про его отца слышал только от Сони, которая посещала этот роковой семинар. Нет, он не чувствовал ненависти к Плессену по этой причине, это не его вина, к тому же он вообще его не знает. Нет, к Соне он тоже не испытывал ненависти, наоборот, она очень много значила для него, но он просто не мог жить с ней вместе.

— Почему? — спросила Мона.

Было уже четыре часа, все изнывали от жары, и она сделала то, что обычно называют «проветривание помещения», но что в этом районе города заслуживало совершенно иного определения. Теперь в ее кабинете воняло не только сигаретным дымом, но и расплавленной смолой и выхлопными газами. Мартинес, казалось, ничего этого не замечал. Его веки отекли, лицо было серым, несмотря на полученный на побережье Коста-Браво загар.

— Почему вы не могли больше жить с ней вместе? — повторила Мона свой вопрос.

— Это было просто невозможно.

— Почему?

— Она… она меня доконала. Меня и Сару.

— Сара — ваша дочь?

— Да, — Мартинес улыбнулся и вдруг показался Моне совсем другим человеком.

Потом он провел ладонью по лицу и снова тихо заплакал. Даже Фишер молчал при виде его глубокой тоски, казавшейся очень искренней. «Такое не сыграешь», — подумала Мона, хотя и знала, что некоторым людям это легко удается. Она вспомнила мужчину, который убил свою жену и закопал ее в саду, а потом несколько недель, устраивая по телевидению шоу «Я-скучаю-по-тебе-прошу-тебя-вернись», дурачил родственников, друзей и полицию. Неужели и Мартинес на это способен?

— Ваша жена: почему она вас доконала? И как?

Судорожный всхлип. Затем:

— Я не хочу говорить о ней ничего плохого. Хотя бы сейчас.

— А придется, герр Мартинес. Мы должны разобраться, что же произошло. И вы обязаны нам помочь.

— Да, хорошо.

Мартинес высморкался. Он был такого же возраста, как и его жена, очень худой, со спортивной фигурой.

— Пожалуйста, скажите, почему вы ушли от нее? Почему вы забрали дочку с собой?

— Соня была… ну… всегда в плохом настроении. Всегда плакала. И пила на глазах у Сары. Вино и шнапс… все подряд. Она ее вообще не воспитывала.

— Это после того, как она побывала у Плессена или еще до того?

Мартинес удивленно посмотрел на нее.

— До того, конечно. Это продолжалось несколько лет.

— Ваша жена была алкоголичкой? — подключился Фишер.

Мартинес поднял на него глаза.

— Я ненавижу это слово, — наконец сказал он.

— Но это ведь так?

— Да. Конечно. Она была несчастна, и поэтому пила.

— Это вы сделали ее несчастной? — спросила Мона.

Она обливалась потом, от жары чувствовала себя плохо, а до конца допроса было еще далеко.

— Да, — сказал Мартинес, и вид был у него такой, как будто он сейчас упадет в обморок. — Я виноват.

— Что вы сделали? Вы изменяли ей?

— Да. И это тоже. Я же человек… Я люблю жизнь, люблю повеселиться. Поначалу Соне это нравилось. Нам было весело вдвоем, мы много смеялись, и нам было хорошо. Но потом… Потом она захотела, чтобы я жил только для нее. Я не тот человек, который может так жить. Мне нужна свобода, иначе я умру.

— Секс на стороне, — предположил Фишер.

— Что?

— То, что вы понимаете под свободой, — это секс с другой женщиной?

— Не только, — сказал Мартинес.

Впервые за весь допрос он выглядел рассерженным. Это было лучше, чем слезы, поэтому Мона не перебивала Фишера.

— А что еще? Секс со многими другими?

— Что за бред!

— Так что же?

Мартинес посмотрел на Мону, словно ожидая, что она защитит его от несправедливых обвинений. Мона ничего не сказала.

— Так что? — спросил Фишер уже более строгим тоном.

Как бы в ответ на его слова Мартинес выпрямился. Он не любил, когда с ним так разговаривали, и собрал все свои силы, чтобы защитить себя.

— У меня был секс с другими… Но… вам этого не понять.

— А вы попытайтесь объяснить.

— Мне это было необходимо. Иначе я бы ушел от нее еще раньше.

— С дочкой или без?

— Ах, вы же понятия не имеете… Сара… Она любила свою мать. Но ее мать напивалась у нее на глазах! Ее не было рядом, когда Сара нуждалась в ней. Поймите же это! Нельзя так поступать с одиннадцатилетним ребенком! Поймите!

— Да, — сказала Мона и подала Фишеру знак, чтобы он замолчал.

Ее собственная мать была такой же сумасшедшей, так что Мона часто в детстве испытывала страх. Уж она-то знала, как можно и как нельзя поступать с детьми.

— Я ушел из-за Сары. Не из-за себя. Я не мог больше оставлять Сару с ней. Я много работаю, целыми днями, поэтому нанял женщину, которая присматривает за Сарой, и они отлично ладят друг с другом. Ее просто нельзя было оставлять наедине с Соней. Но я любил Соню. Я бы остался с ней… Если бы не Сара, я бы остался с ней. Клянусь!

— О’кей.

— Клянусь.

— Ладно.

Они запретят Мартинесу выезжать из города, возможно, допросят его еще раз, а может, и не раз. Они проверят его алиби, как только узнают хотя бы приблизительно, когда наступила смерть, и, конечно, получат информацию о наличии полиса страхования жизни, а может, и завещания в пользу Мартинеса.

Но Моне уже сейчас было ясно, что это пустой номер. Им придется продолжать поиски в другом месте.

 

19

Среда, 16.07, 17 часов 00 минут

На совещании докладывали Форстер и Шмидт. Из их сообщений явствовало, что никто из соседей ничего не видел и не слышал, за исключением пожилой женщины, живущей напротив квартиры Сони Мартинес. Где-то дней семь-восемь назад — точную дату она уже забыла — через дверной глазок соседка видела перед дверью квартиры Сони Мартинес какого-то мужчину в трикотажной рубашке с капюшоном. Он был довольно высокого роста, худой. Ни его лица, ни цвета волос невозможно было рассмотреть, равно как и определить возраст мужчины, потому что капюшон был наброшен на голову. Цвет рубашки? Хм, скорее темная. Синяя, черная? Без понятия. Как долго он там стоял? Пока Соня не открыла дверь. Когда он вышел от нее? Она не видела, потому что вскоре после этого пошла за покупками. Видела ли она этого мужчину раньше? Нет, не может вспомнить. Контактировала ли она с Соней Мартинес? Нет, не припоминает. «Она же пила, как прорва, неудивительно, что от нее ушел муж», — процитировал Форстер слова соседки.

— Это все? — спросила Мона.

Форстер пожал плечами, захлопнул свой блокнот и вытер рукой пот со лба. В кабинет зашел Бергхаммер и, скрестив руки на груди, стал у двери рядом с Фишером. В маленьком кабинете Моны стало тесно, но конференц-зал был в это время занят отделом КРУ 2. Шмидт сказал:

— Там люди живут рядом, но все же каждый сам по себе. Ничего друг о друге не знают, и так все. Разве что здороваются, встречаясь в коридоре.

Для Шмидта это было необычно длинное предложение. Мона повернулась к Бауэру, который проводил опрос на фирме, где работал Мартинес.

— У тебя есть что-нибудь интересное? — спросила она устало.

Бауэр покраснел, как всегда, когда должен был что-то говорить в присутствии коллег и начальства. Моне нравился Бауэр, он был чутким и умным, но его робость создавала ему проблемы и не способствовала пользе дела.

— Все говорят, что он приятный человек, — в конце концов сказал Бауэр, но так тихо, что вряд ли можно было понять, о чем он говорит.

— Приятный? — переспросил Бергхаммер с едва скрываемым нетерпением в голосе.

Бауэр взял себя в руки:

— Его начальник, коллеги, сотрудники — все считают Мартинеса очень приятным и веселым человеком. Начальник в курсе его отношений с женой. Я имею в виду их развод. Его начальник говорит, что жена Мартинеса пила, он это и сам замечал на корпоративных вечеринках, так что начальник очень хорошо понимает Мартинеса.

— Что понимает?

— Почему Мартинес от нее ушел. Вот это он вполне может понять.

— Ну да.

— Мартинес никогда бы не пошел на убийство. Никогда. Хотя бы из-за дочки. Он бы никогда не отнял у нее мать.

— Проклятье! — сказал Бергхаммер.

— Да уж, — произнесла Мона.

— Причина смерти? — задал вопрос Бергхаммер.

— Установить ее крайне сложно. Смерть наступила, как сказал Герцог, от семи до десяти дней назад. Если это так, то Мартинес ни при чем. Он в это время был с дочерью в Испании.

— Вы с дочерью разговаривали?

— Пока нет. Но я одно тебе скажу: тут искать нечего. Мартинес показал нам свои билеты туда и обратно. С этим все в порядке.

— Откуда тебе это знать? Он мог оставить малышку у родственников и быстренько смотаться сюда на самолете…

— Мы проверим это.

— Что еще говорит Герцог?

— Он пока еще работает по этому делу. До сих пор ясно одно: признаки насильственной смерти отсутствуют. За исключением этих букв на спине и языка в руке. Ты знаешь, что я думаю?

— Героин, — сказал Бергхаммер хмуро, — как и у первого трупа. Так или нет?

Мона кивнула.

— Только дело в том, что тот труп не был первым. Первой была убита Соня Мартинес. Потом наступила очередь Самуэля Плессена. «D-A-M-A-L-S-W-A-R-S-T». Ты понимаешь? «Damals warst…» Следующим будет слово «DU».

— Вот дерьмо! — выругался Бергхаммер.

Его лицо было еще краснее, чем вчера; он выглядел так, словно у него внутри все кипело.

— Нас еще что-то ожидает.

— Сейчас он не перестанет убивать, — сказала Мона. — Он только начал.

Посмотрим, какой длины будет ответная фраза.

— Надо подключать отдел оперативного анализа.

— Да. Потому что в списке убийцы значатся еще, как минимум, две жертвы. После «DU» должно быть еще какое-то слово.

— Что с этим, с Плессеном? — спросил Бергхаммер.

— Плессен — старый человек. Старики редко убивают кого-либо, и уж тем более не своих сыновей. Но по-моему, с ним это как-то связано.

— Ты его сегодня вызовешь на допрос?

— Нет, — сказала Мона. — Я сама к нему поеду. Бауэр поедет со мной. Остальные займутся ближайшим окружением Плессена. Есть что-то связанное либо с методами его лечения, либо с пациентами, или как их там называют. Может быть, в этом направлении и стоит двигаться. И пожалуйста, проверьте алиби Мартинеса. Аэропорт и все остальное.

Если Мартинес убил свою жену, то, по логике вещей, он убил и Самуэля Плессена. Подражание исключалось, потому что об убийстве Сони Мартинес стало известно только сегодня. Это значит, что Мартинесу пришлось бы тайно летать не один, а два раза — сюда и обратно, в то время как все должны были думать, что он не прерывает свой отпуск в Испании. «В принципе, это абсурд», — решила Мона.

Впрочем, ей пришлось повидать и не такое.

 

20

Среда, 16.07, 18 часов 10 минут

— Нам нужно поговорить, — сказала Мона Бауэру.

Тот вздрогнул, словно сразу понял, о чем будет идти речь. Вполне возможно, что так оно и было. Они стояли в транспортной пробке, жара не спадала, но все же казалось раз в десять приятнее сидеть у открытого окна машины и нюхать бензиновую гарь, чем торчать в отделе с ощущением, что настоящая жизнь проходит где-то в другом месте.

— Ты знаешь, о чем, — продолжала Мона.

Она затормозила перед красным сигналом светофора — казалось, что все светофоры переключились на красный, — и повернулась к Бауэру. Мона вспомнила подобный разговор с ним, состоявшийся уже давно, и тоже в машине. Тогда Бауэр расплакался. Ей было достаточно на сегодня слез, но откладывать этот разговор она больше не могла. Если Бауэр не станет более уверенным в себе, не таким уязвимым, то его нужно будет переводить в другой отдел.

Бауэр смотрел в окно и ничего не ответил.

— Патрик!

Он неохотно повернул голову.

— Мы должны поговорить. О тебе.

— Да, — сказал Бауэр тихо.

Его взгляд буквально приклеился к ее лицу, словно Бауэр искал в ней поддержки.

— Патрик, тебе у нас плохо. Правда?

Сигнал на светофоре сменился на зеленый. Мона посмотрела вперед и включила первую передачу, невзирая на то, что Бауэр продолжал неотрывно смотреть на нее с внушающей опасение настойчивостью. Они проехали несколько метров, и снова пришлось остановиться.

— Почему? Хорошо, — сказал Патрик наконец. — Я считаю, что у нас все так круто.

Он несколько раз кивнул, как бы в подтверждение своих слов. На него было жалко смотреть.

— Честно говоря, я тебе не верю.

— Но это так. Правда.

— Но другие…

— Они — классные! Все!

Мона вздохнула.

— Это неправда, Патрик. Над тобой постоянно насмехаются. Тебе дают какие-то смешные клички. У тебя… э-э… нет с ними контакта.

Их машина медленно пробиралась по среднему городскому кольцу к автобану. Раньше восьми часов они к Плессену не доберутся, автомобильное движение в направлении из города в это время было просто убийственным. Мона закурила еще одну сигарету, уже восьмую. До того как они выехали, Мона позвонила домой Антону, человеку, чьи, возможно, нелегальные сделки могли сломать ее карьеру, и узнала, что Лукас со своим другом сидят на террасе и поедают огромные порции мороженого. Таким образом, сейчас не было причины для беспокойства, даже если она опоздает. Не было причины… Не было…

— Какие клички? — Бауэр беспощадно прервал ее размышления, уведшие ее так далеко от этого места и этого времени.

Его голос стал совсем другим — более тонким, почти истерическим.

— Забудь. Это неважно.

И почему она не придержала язык? Такое ведь просто нельзя говорить.

— Но я хочу это знать.

— Да не в этом дело, Патрик.

Хотя, с другой стороны, может быть, правда будет для него целебным шоком. Может быть, эта пощечина нужна ему, чтобы наконец собраться с силами.

— Я хочу знать. Скажи мне! Что говорят другие обо мне?

Мона помедлила. Зачем она сказала ему это. Патрик Бауэр — «девочка».

Бауэр молчал всю оставшуюся до Герстинга дорогу. Моне очень хотелось спросить его, о чем он думает, но она знала, что он не ответит. По крайней мере, сейчас, когда он потерял перед ней свое лицо. Ведь он должен был воспринять все именно так. Не только как высказанное с хорошими намерениями предложение о помощи, но и как унижение. Но может, так даже лучше. Исходя из опыта Моны, мужчины не любили, когда им помогали, особенно если помощь исходила от женщины. Теперь вопрос заключался в том, как он будет реагировать на эту тяжелую обиду: воспрянет духом или предпочтет сдаться. Единственное, что теперь было невозможно, — продолжать жить как прежде, она захлопнула дверь, позволяющую вернуться обратно.

Иногда Мона думала, что было бы неплохо стать мужчиной. Не навсегда — так, на один день. Чтобы почувствовать то, что чувствуют они, думать, как они, бояться и любить, как боятся и любят они. Разница между мужчинами и женщинами казалась ей настолько огромной, что она часто удивлялась, как вообще могут возникать между ними какие-либо отношения.

Ревнивые мужчины выходят из себя, и это проявляется в гневе. Ревность женщины выражается в страхе. Профессиональный успех мужа — это символ статуса жены, успех жены — угроза для ее мужа. Женщины всегда хотят только любви, мужчины — прежде всего уважения. И так далее.

Для Моны повторная поездка в Герстинг стала каким-то дежавю, хотя сейчас уже наступали сумерки и поселок погружался в нереальный розовато-голубоватый свет. Однако даже сейчас Герстинг казался богом забытым местом. Магазины были закрыты, кафе пустовало, за исключением двух клиентов — молодой пары, сидевшей друг напротив друга и державшейся за руки.

— Как зачарованные, — пробормотала Мона, не ожидая ответа.

Бауэр действительно ничего не сказал.

Возможно, он еще некоторое время будет молчать, а после станет вести себя так, словно ничего не случилось. Может быть, завтра он подаст заявление о переводе в другой отдел. Может, он все-таки попробует бороться. Вариант номер три нравился Моне больше всего, потому что Патрик все-таки хорошо проявил себя на работе. Он быстро соображал, чего требовалось добиться на допросе, хорошо улавливал подтекст и недомолвки. Такие люди им нужны, но лишь при условии, что они будут проявлять свою чувствительность только в профессиональных целях, вместо того, чтобы делать ее смертельным оружием против себя. Сейчас Бауэр слишком мало спал, мало ел, и по нему было чересчур заметно, скольких усилий ему стоит держаться на ногах.

Они проехали Герстинг и направились по узкой проселочной дороге на улицу Ульменвег, куда Мона вскоре и свернула. Пока они тряслись по плохо заасфальтированной дороге, сумерки сгустились. В неверном свете лесок перед ними был похож на сплошную черную стену, силуэты деревьев образовывали зубчатый край, который четко вырисовывался на фоне бледного вечернего неба.

— Что сказал Плессен? — спросила Мона, лишь бы прервать молчание.

Бауэр не ответил, и тогда она добавила:

— Ты ведь с ним говорил по телефону? Перед отъездом?

— Да.

— И что?

— Он сказал: «Мы дома».

— И больше ничего?

— Больше ничего.

— М-да.

— Да. А что он должен был сказать? Я рад, уже и пирог вам испек?

Мона невольно засмеялась. Возможность номер три, как минимум, не исключалась полностью.

Перед усадьбой Плессена стояло много легковых автомобилей и несколько автобусов частных телевизионных каналов, уже плохо различимых в темноте. Один из журналистов, увидев машину Моны, подскочил к ним.

— Уйдите, — сказала Мона.

Она знала его. Это был репортер уголовной хроники из «Бильда».

— Фрау Зайлер, пару слов о состоянии…

— Завтра в комиссариате. О’кей?

— Это слишком поздно!

— По-другому не получится. А сейчас пропустите меня.

Включившийся прожектор осветил ее машину. Мона, ослепленная светом, на секунду закрыла глаза. Затем завела машину и проскользнула мимо остальных автомобилей к воротам. Бауэр позвонил Плессену по мобильному телефону. Ворота распахнулись и сразу же закрылись за ними. Мона раздумывала о том, кто из журналистов сейчас, нарушая закон, спрятался в саду и кто из них первым заполучил свежие семейные фотографии Сони Мартинес и Самуэля Плессена, — от КРУ 1 они добились только паспортных фотографий погибших. Общественность изголодалась по таким страшным историям, несмотря, а может, наоборот, благодаря политическому кризису. Такое отвлекает от собственных проблем.

 

21

Среда, 17.07, 20 часов 35 минут

Плессен был одет в черные, слегка помятые брюки из льняной ткани и в шелковую рубашку, не заправленную в брюки. На его жене тоже была черная широкая одежда. К удивлению Моны, они были не одни: пять человек, трое мужчин и две женщины, поднялись, когда Плессен и его жена провели Мону и Бауэра в гостиную.

— Это друзья, — сказал Плессен.

— Мы бы хотели поговорить только с вами, — произнесла Мона.

— Конечно. Вы не могли бы…

— Да, конечно, Фабиан, — сказал одни из мужчин. — Позовешь, когда мы понадобимся тебе.

— А вы пока устройтесь поудобней на веранде.

— Никаких проблем.

Они исчезли беззвучно, словно привидения.

Мона обратила внимание на то, что в доме были включены все лампы, не только в гостиной, но и в коридоре: дом освещался так сильно словно затем, чтобы бросить вызов вечной темноте смерти. Гостиная со стороны террасы была застеклена, и Мона невольно прикинула, кто же из журналистов сейчас наблюдает за ней, делает какие-то выводы, а может, пару нерезких снимков. Но она ничего не сказала, чтобы не расстраивать Плессенов еще больше.

— Вы ни с кем из журналистов не говорили? — спросила она Плессена.

— Нет.

— Это хорошо, — сказала Мона. — Я знаю, что некоторые из них предлагают кучу денег за эксклюзивное интервью. Все же было бы лучше…

— Посмотрим, — произнес Плессен решительно и по нему было видно, что он стремится закрыть эту тему.

— Хотите поужинать с нами? — спросила его жена.

Казалось, она стала еще тоньше и бледнее, чем на прошлом допросе в отделе, и выглядела фрау Плессен не только печальной, но и очень испуганной.

— Нет, спасибо, — вежливо сказала Мона, хотя ей очень хотелось есть и она была уверена, что Бауэр тоже голоден.

— Может, кофе? У меня еще есть капуччино и…

— Спасибо, мне черный кофе, — ответила Мона.

— Мне тоже, — поспешно сказал Бауэр. Было заметно, что он робеет от вида роскошной, со вкусом подобранной обстановки этого дома.

Фрау Плессен удалилась на кухню, а ее муж остался с Моной и Бауэром в гостиной. В очень большой комнате было мало мебели, и каждый отдельный предмет производил такое впечатление, будто бы он был специально изготовлен именно для того места, на котором стоял. Мона и Бауэр осторожно уселись на огромную софу, обитую материалом красноватого цвета, на ощупь напоминавшим шелк. Плессен сел в черное кресло напротив них. Между ними стоял блестящий стеклянный стол, под столешницей была видна квадратная опора из зеленоватого металла. Мона осторожно поставила на стол магнитофон, включила его и надиктовала обычные предварительные данные.

Она сама не знала, что может дать этот допрос, и это осложняло ситуацию. Пока для нее было ясно, что Плессен не входил в список подозреваемых. По ее мнению, его жену тоже можно было исключить из этого списка. Что же они знати такое, что действительно могло продвинуть вперед расследование? Неужели на первом допросе они о чем-то умолчали, и если да, то было ли это сделано умышленно или просто по забывчивости, или же она задавала не те вопросы?

— Вы знаете, что убита фрау Мартинес?

— Да, нам сказал ваш сотрудник. Герр…

— Бауэр. Патрик Бауэр. Мой коллега, вот он.

— О, извините, я тогда не совсем четко расслышал вашу фамилию.

— Ничего, — сказал Бауэр.

Мона чувствовала больше, чем видела: Бауэр нервничал, ерзал на софе, чем нервировал и ее. Когда Мона ставила машину перед домом Плессенов, она с Патриком обговорила стратегию допроса. Бауэр — так хотела Мона — должен был молчать, внимательно слушать и ставить вопросы только тогда, когда обнаружит противоречия в показаниях. По крайней мере, одно Бауэр умел делать лучше, чем его коллеги, особенно Фишер, а именно: внимательно слушать. И не смотреть при этом так, будто ему хочется вцепиться в собеседника.

— Фрау Мартинес убита, вероятно, таким же образом, как и ваш сын, — сказала Мона.

Плессен побледнел еще сильнее, как будто только сейчас понял, что между этими двумя убийствами могла существовать какая-то связь. «Неудивительно, — подумала Мона, — мы и сами поначалу не хотели в это верить».

Убийство из ревности или жадности, совершенное мужем, было бы понятнее, оно привлекло бы намного меньше назойливого внимания общественности. Телевидение, радио, пресса — все моментально узнали об этом и сделали свои выводы, каждый хотел получить интервью и комментарии. Бергхаммеру никого не удавалось успокоить информацией о том, что на следующий день назначена пресс-конференция.

— Это пока что еще не точно, — продолжала Мона, — потому что труп очень долго лежал и обнаружить наркотики в теле проблематично. Но…

— Буквы, — прервал ее Плессен. — На животе. Мне ваш коллега уже сказал.

Мона бросила на Бауэра выразительный взгляд, но тот смотрел в сторону. Общим правилом было то, что свидетелям перед допросом сообщалось как можно меньше подробностей. Свидетели должны были говорить то, что знали они, а не сочинять истории, подготовившись заранее. Но сейчас уже было слишком поздно что-то менять.

— Что еще сказал вам герр Бауэр?

— Ничего. Только про буквы.

— Ничего о трупе?

— Нет. А что?

Ну, пусть хотя бы так. У Моны была с собой пара фотографий на тот случай, если Плессен не захочет действовать с ними сообща. Несколько действительно жутких фотографий, по крайней мере, для тех, кто с этим не сталкивается постоянно. Иногда шокирующие эффекты такого рода делали людей намного разговорчивее. Это было не совсем корректно, и часто людей потом преследовали кошмары, но целью таких экспериментов была правда, а в их профессии ради нее можно было использовать даже такие жесткие методы.

— Так что было с трупом? — спросил Плессен.

— Об этом мы еще поговорим. А сейчас мне нужна информация о фрау Мартинес, и как можно более подробная.

— Да. Спрашивайте.

— Она была вашей пациенткой?

— Пациенткой? Нет. Я не врач.

— А кто же?

— Клиенты приходят ко мне, чтобы узнать, почему у них возникли проблемы, сопровождающие их долгие годы, а зачастую и всю жизнь.

— И вы их лечите?

Плессен вдруг улыбнулся, причем так загадочно, что Мона почувствовала себя почти дурой, по крайней мере, бестактной и неловкой. Как будто было бы глупостью задавать эти вопросы такому человеку, как Плессен.

— Нет, это нельзя так называть, — ответил он, и Мона снова вспомнила телепередачу: тогда Плессен без труда переключил разговор на себя, и у публики сложилось впечатление, будто ведущего не было, по крайней мере, в тот момент он там ничего не значил.

— Я «их» не лечу, — сказал Плессен. — Мы совместно пытаемся найти корни их проблем.

— И этим вы занимались также с фрау Мартинес?

— Да. Как и с другими.

Его голос звучал так тихо, что Мона непроизвольно пододвинула магнитофон к нему поближе, но она понимала каждое слово.

— С какими другими?

Плессен снова улыбнулся, словно Мона была упрямой, но многообещающей девицей, которую следовало лишь немного подучить, чтобы можно было общаться с ней на равных. Он наклонился вперед, глядя Моне прямо в глаза, и она почти утонула в этом взгляде, который, казалось, не знал страха, зато излучал почти гипнотическую уверенность.

— С какими другими? — повторила она.

Плессен опустил глаза. Момент был им упущен, и Мона снова видела перед собой старика, согнувшегося от горя. Его голос продолжал звучать мелодично и ласково, но вместе с тем уверенно и четко, словно принадлежал опытному совратителю.

— Я не провожу индивидуальных собеседований, — сказал он. — Мы работаем только в группе. Это, в первую очередь, энергетический процесс. В нем участвуют многие, не только клиент и я.

В комнату вошла его жена и принесла кофе, черный и горячий, как любила Мона. Бауэр взял свой кофе и улыбнулся фрау Плессен. Она улыбнулась в ответ, — машинально, но все же мило. В этот момент у Моны возникла идея. Конечно, это было рискованно, но давало шанс получить, возможно, важную информацию. Такая женщина, как фрау Розвита Плессен, могла рассказать симпатичному, заслуживающему доверия молодому человеку больше, чем женщине вроде Моны.

— Фрау Плессен, — сказала Мона, — я хотела бы, чтобы вы поговорили с моим коллегой. Это сэкономит нам время.

Бауэр изумленно уставился на нее. К счастью, он ничего не сказал. В несокрушимом спокойствии Плессена тоже вдруг что-то изменилось.

— Вы имеете в виду, где-то не здесь? — спросила его жена.

Она слегка покачнулась. Может, в кухне она позволила себе глоток чего-то крепкого? Если это так, то тем лучше.

— Да, — ответила Мона. — Это сложно?

— Да нет. Фабиан?..

У Плессена было такое выражение лица, как будто он хотел возразить, но Мона опередила его.

— Пожалуйста, — попросила она. — Так мы поработаем эффективнее.

Бауэр медленно поднялся. То, что ему разрешили вести допрос самостоятельно, было признаком доверия. Мона не смотрела на него, но очень надеялась, что Патрик справится, что он, даже без предварительной договоренности, поймет, чего она от него ожидает. «Он знает суть дела, — сказала Мона себе. — Он умный и понимает, в каком направлении вести разговор».

— Мы можем пойти в кухню, — наконец произнесла фрау Плессен неуверенным тоном и опять, казалось, покачнулась.

Бауэр осторожно, как само собой разумеющееся, поддержал ее под локоть.

— Итак… — сказал Плессен.

Он тоже почти встал, но потом снова сел.

— Хорошая мысль насчет кухни, — заметила Мона и кивнула Бауэру.

Ты справишься, Патрик. И Бауэр, словно вдруг получив заряд оптимизма, медленно повел фрау Плессен к двери, — это у него очень даже неплохо получилось. Мона надеялась, что он не забудет включить свой магнитофон.

 

22

Среда, 16.07, 22 часа 51 минута

— Фрау Мартинес… — произнесла Мона, когда они остались вдвоем с Плессеном.

— Да?

— Мы говорили о ней. Вы ее не лечили, но искали вместе с ней корни ее проблем. Как это происходило?

— Любой успех зиждется на познании, — сказал Плессен.

Мона с удивлением отметила, что он с каждой секундой, казалось, все меньше думал о своей жене. Более того, у него был такой вид, будто он снова оказался в своей стихии. Плессен смотрел в одну точку позади Моны, и на его лице возникло даже какое-то одухотворенное выражение.

— На каком познании?

— Мы думаем, что независимы, но это далеко не так, — взглянув на нее, ответил Плессен, и именно тогда, когда Моне показалось, что он ее уже почти не замечает. Его взгляд, казалось, сверлил ее зрачки, словно он хотел заглянуть внутрь Моны. «Это такой трюк», — подумала Мона и все же ощутила легкое головокружение, словно отправилась в какое-то путешествие, не зная, чем оно закончится.

— Мы не одиноки, — продолжал Плессен таким тоном, словно собирался пересказывать балладу. — Мы являемся частью обширной структуры. Только рождаясь на свет, мы уже являемся частью ее.

— Какой структуры?

Плессен снова улыбнулся, и Моне в какой-то миг захотелось, чтобы Бауэр опять был здесь. Затем она взяла себя в руки.

— Нашей семьи, естественно, нашего рода, — сказал Плессен. — Отец, мать, деды, бабушки, сестры, братья, тетки, дядья, двоюродные братья и сестры. Мы все — часть этого. Семья накладывает на нас свой отпечаток.

— И что?

— Каждому из нас отведена своя роль в этом сложно переплетенном комплексе, — пояснил Плессен. — Каждый из нас несет багаж ожиданий, зачастую не осознавая это. Каждый из нас должен выполнить свою задачу, которая ставится семьей как безличным целым. И мы должны понять, в чем заключается эта задача.

— Ага, — сказала Мона, ничего не понимая.

У нее есть сестра, Лин, у которой двое детей. Раньше она часто брала к себе Лукаса, когда Моне приходилось работать сверхурочно. Есть еще мать, которая проводит остаток жизни в психиатрической лечебнице, отец умер много лет назад. Какая задача и откуда она могла взяться? Мона снова постаралась сфокусировать свое внимание на деле, но это было непросто.

— Почему все должно быть именно так? Я имею в виду, почему вы так думаете? Это ваша теория, или…

— Это не теория, — мягко сказал Плессен. — Это просто правда. И я не тот, кто открыл ее. Я просто защищаю ее более радикально, чем кто-либо другой. Некоторые уже осознали правду. Психологи, великие писатели, артисты. Все они чувствуют ее.

— А потом? Что происходит, когда человек почувствует правду?

На этот раз Плессен просто рассмеялся. Но его смех прозвучал не издевательски или неприязненно, скорее дружелюбно. У него было лицо старика, но в его манере подавать себя сквозил молодой дух и, вместе с тем, мудрость. Мона поняла, что таких людей она еще не встречала. От этой мысли Моне стало не по себе.

— Когда человек чувствует правду, — сказал Плессен, — он уже делает большой шаг вперед. А если получается выразить ее словами, то есть осознать ее, — это уже следующий важный шаг к спасению. При этом я помогаю людям выразить их собственную правду, чтобы ее мог понять и ощутить каждый. В этом я вижу свою задачу.

— И каким способом это делается?

— С помощью и под защитой группы людей, которые самостоятельно тоже ищут свою правду. Они помогают другим, сталкивая их с правдой.

— Вот так?

— Да.

Возникла пауза. Наконец Мона сказала:

— Вернемся к фрау Мартинес.

— Соня. Она была таким милым человеком, но находилась на ложном пути.

— Как это «на ложном пути»? Это значит, что она хотела остаться со своей семьей? Что она не хотела оставлять своего мужа и свою дочь?

Мона постепенно приходила в себя, возвращаясь в свою систему ценностей, к своему видению вещей. Она зажгла сигарету, специально не спрашивая разрешения. Плессен ничего на это не сказал. Пару минут они молчали. Из открытой двери на террасу дул прохладный освежающий ветерок, заставляя тихонько шуметь ели, и впервые Мона обратила внимание на то, как здесь тихо, — нет привычного городского шума, слышного даже в самое спокойное время суток, между тремя и четырьмя часами утра.

— Соня Мартинес, — произнесла Мона. — Вы посоветовали ей уйти. Бросить свою семью.

— Да, это было ее предназначение. Оно исходит от ее семьи.

— Что? Ее семья хотела, чтобы она ушла от них? Это же… Извините, но…

— Соне не стоило выходить замуж. Она была старшей дочерью в семье и ее предназначение было в том, чтобы унаследовать фирму своего отца.

— Что?

— Это покажет и ваше расследование, вот увидите. У ее отца была фабрика, которую он хотел передать по наследству. В семье у него были только дочери. Таким образом, Соня, как старшая, должна была унаследовать фабрику. Так задумал ее отец, и так он ее воспитывал. В духе традиций.

— Итак…

— Вы сейчас этого не поймете. Лучше просто слушайте меня. Соня должна была получить в наследство фабрику и управлять ею, но она воспротивилась этому. Она должна была выполнить обязанности старшего сына. Так гласил действующий семейный закон.

— Герр Плессен! Кто придумал эти законы и зачем?

— Сейчас. Сейчас я дойду и до этого. Соня не хотела брать на себя такой груз — выполнять свое предназначение, и вы, конечно же, знаете, как ей было плохо. Она не изучала экономику производства, она не…

— Перестаньте! Это же…

— Поэтому она должна была уйти из семьи. Фирма уже давно продана, но выход для Сони все еще есть, то есть он был. Ей надо было бы жить одной и попытаться организовать что-то собственными силами. Что-то, что она могла бы потом вернуть своей семье. Тому безликому целому, составляющему ее семью.

— Но разве для этого ей надо было бросать свою семью?

— Я говорю не о дочери и муже Сони. На самом деле они к ней не имеют никакого отношения. Я говорю о ее изначальной семье, из которой она происходит и которая теперь расколота, поскольку Соня не выполнила свое предназначение. Поймите, Соня плакала, говорила, что она — плохая мать. А дело вовсе не в этом. Ей вообще нельзя было иметь детей. Ну разве что только от мужа, который мог бы взять на себя роль их воспитателя. Она просто не создана для того, чтобы делать это самой.

— Вы так думаете?

— Поговорите сами с мужем Сони, если вы этого еще не сделали. Он вам скажет, что она как мать оказалась несостоятельной. Я не виноват в том, что у нее была депрессия, возникшая еще до того, как она пришла к нам, и после ничего не изменилось. Я обрисовал ей путь выхода из ситуации, но она не захотела идти по нему. Это ее право, но зачастую последствия такого выбора оказываются губительными. Я всем моим клиентам еще до начала курса сообщаю в письменной форме: «Если вы, узнав правду во время семинара, не начнете жить в соответствии с ней, то это может быть опасным для вашего самочувствия».

— Эти семейные законы…

— Существуют общие законы, которые действительны для всех семей. И существуют индивидуальные традиции, которые тоже следует соблюдать. Это жестокая правда нашего времени, когда каждый зациклен на своем эгоизме и жалуется, что не может реализовать себя как личность. Но это изменить невозможно. Не все поддается нашему влиянию… Мы не являемся полностью свободными.

— Герр Плессен…

— Естественно, существуют семейные предназначения, от которых член семьи может и должен отказаться. Тут нужно очень тщательно отделять одно от другого. «Это мое предназначение, а это — нет». Крайне важно уловить критерий такого разделения.

— Значит…

— Соня была плохой матерью, потому что традиции ее семьи не позволяли ей быть хорошей. Просто ей это было не дано. Так и было сказано: ей нельзя становиться матерью.

Да, именно это и говорил им Мартинес, только не так жестко и категорично.

— Откуда вы все так точно знаете? Как у вас получается, что…

— Естественно, я не знал этого раньше. Мы определили это в течение четырех дней.

— Каких четырех дней?

— Каждый цикл семинара продолжается четыре дня, со вторника по пятницу. Участники семинара приходят в девять утра и уходят в шесть часов вечера. В этот период они обязаны не посещать по вечерам увеселительные заведения и никому не рассказывать о содержании семинаров.

— Соня Мартинес убита. Вы можете сказать, кто бы мог это сделать?

Даже если Плессен и был застигнут врасплох внезапной сменой темы разговора, то по нему этого не было видно.

— Нет, — сказал он.

— Убийца Сони Мартинес, вероятно, тот же человек, который убил и вашего сына.

Второй раз за время допроса Моне удалось вывести Плессена из равновесия. Он вдруг стал проявлять признаки беспокойства, на его лбу появилась небольшая, едва заметная испарина, хотя комнату к этому времени уже наполнила приятная прохлада. Мона удивилась. Неужели он не хотел верить, что это правда? И если нет, то почему? Они-то давно были уверены, что это уже не предположение.

— Я хочу вам показать кое-что, — медленно произнесла Мона.

Не ожидая ответа Плессена, она порылась в своей сумке в поисках фотографий трупа. Найдя их, она выложила снимки перед Плессеном и зажгла новую сигарету.

Плессен взял в руки фотографии, сделанные «Поляроидом», но отреагировал на них совершенно не так, как Хайтцманн из газеты «Абендцайтунг». Он внимательно рассмотрел каждую фотографию в отдельности, и на его лице появилось странное выражение, но это было не отвращение, — нет, ничего подобного! Скорее, в его глазах мелькнуло сочувствие. Мона курила и молча наблюдала за ним. В конце концов он аккуратно сложил снимки и пододвинул их через стеклянный стол Моне. Она не стала их забирать.

— Кто-то убил вашего сына и Соню Мартинес. Мы предполагаем, что эти два убийства — не последние преступления такого рода. Помогите нам, пожалуйста.

— Я не могу вам помочь, — ответил Плессен.

Его голос стал хриплым, совсем не таким, как раньше, но это могло быть связано с тем ужасом, о котором напомнили ему фотографии. Возможно, он испытывал глубокую печаль.

— Ваш коллега… ну, когда он мне рассказал про буквы…

— И про язык, — добавила Мона. — Он был вырезан точно так же, как и у вашего сына.

— Да. Ах да… Я имею в виду, я хотел сказать, что действительно думал о… ну, об этом. Я просто не имею ни малейшего представления, кто бы мог такое устроить. Я знаю, что тот, кто это сделал, должен ненавидеть меня. Но я не знаю, кто это. Понимаете? Я просто не знаю таких людей. Я никогда не думал, что я когда-нибудь… Никогда.

Перед Моной теперь сидел старик, а вовсе не совратитель. Она задумалась. Затем погасила в пепельнице сигарету и взглянула на часы.

— Нам нужны списки всех ваших… клиентов за последние три-четыре года, а также тех, кто записался сейчас. Всех.

— Но эти списки конфиденциальны…

— Нет. Если происходит убийство, то речь уже не идет о конфиденциальности.

 

23

Среда, 16.07, 22 часа 33 минуты

Когда Мона и Бауэр наконец сели в свою машину, было темно, хоть выколи глаз. И опять репортеры телевидения и газет попытались преградить им дорогу, но безуспешно. Мона осторожно вела машину по неровной дороге, лучи фар, казалось, прощупывали путь сквозь лесок, отделявший дом Плессена от дороги. «Как будто Плессены прячутся, — подумала Мона. — Но от кого и зачем?»

— И что она сказала? — спросила Мона.

— Ничего особенного, — ответил Бауэр, помедлив.

Она бросила на него быстрый взгляд: несмотря на усталость, его лицо впервые за долгое время не было напряжено. Видимо, разговор с фрау Плессен пошел ему на пользу. Конечно же, допрос преследовал совсем другие цели, но неожиданно получился положительный побочный эффект. Был бы из этого хоть какой-то толк!

— Ничего особенного, — повторил Бауэр.

«Значит, нет», — подумала Мона.

— Она какая-то…

— Какая?

— Она несчастлива. Мне так кажется.

Несчастлива. Что ж, неудивительно. И это весь результат…

— Ну да, — сказала Мона осторожно. — Это и так видно. Я имею в виду — сейчас она не очень хорошо себя чувствует.

— Нет-нет. Она вообще несчастлива. Она была такой еще до того, как это случилось с ее сыном.

— Ты имеешь в виду ее брак и все такое?

Лесок остался позади, а впереди простиралась ровная, залитая лунным светом местность. Все казалось белым и застывшим, как лед. Мона притормозила. Когда она выключила зажигание, открыла дверь и вышла из машины, Бауэр удивленно посмотрел на нее. В конце концов он тоже вышел.

Вокруг царила мертвая тишина. Где-то вдали послышался шум быстро мчавшейся машины, а больше — ни звука.

— С ума сойти, — сказал Бауэр приглушенным голосом.

Мона посмотрела на небо — там сияла полная луна. Ее края казались острыми, а свет был таким сильным, что из-за него даже не было видно звезд. Дома ее ждали Антон и Лукас, но Мона о них не беспокоилась. Лукас уже, наверное, давно спит. В его четырнадцать лет мама уже не была нужна ему так сильно, как года два назад. К тому же, у него был хороший отец.

Даже если соответствующие службы…

Она заставила себя не думать в этом направлении. Ей это удалось легко, без усилий. Все показалось вдруг таким далеким… Она оперлась на теплый капот машины, закурила еще одну сигарету и протянула пачку Бауэру. Он тоже прислонился к капоту рядом с ней и взял сигарету. Так они и курили молча, в этой необычной обстановке, когда хочется забыть о повседневной рутине. Представлявшиеся нерушимыми убеждения порождали новые вопросы, и, казалось, открывались новые дороги, о существовании которых они не подозревали.

«Я как будто приняла наркотик», — подумала вдруг Мона. Она бросила сигарету на пыльную дорогу и тщательно растоптала ее.

— Поехали дальше, — сказала она Бауэру.

Тот кивнул и послушно сел на сиденье рядом с водительским. Они медленно поехали по направлению к дороге, которая должна была возвратить их в обычную суетную жизнь.

— Вы хорошо с ней поняли друг друга или как? — спросила Мона безразличным тоном.

— Да, — ответил Бауэр. Мона выехала на шоссе и нажала на газ.

— Ты сказал, что она несчастлива. Во всем. Почему?

— Она сказала, что чувствует себя здесь одинокой.

— Одинокой?

— Да. У Сэма, ее сына, была своя машина, много друзей, и он постоянно куда-то уезжал.

— Но ведь ее муж всегда находился дома. Его семинары, или как там это называется, проходили здесь.

— Да, они проводятся в другом крыле дома. И муж полностью посвящает им все свое время. А ей просто нечего делать. Для домашнего хозяйства у них есть уборщица и повариха.

— Фрау Плессен скучает.

— Да. Она говорит, что тут нет ничего, чем можно было бы отвлечься.

Герстинг казался совершенно вымершим. Местность была красивой, но какой-то мертвой.

— Патрик, она что-нибудь говорила об убийстве? А может быть, про оба убийства? Хоть что-нибудь?

Они ехали по Герстингу, по этому жутковатому, действительно безжизненному месту. Мона нигде не видела света в окнах, хотя было еще не поздно. Наверное, местные жители действительно ложились спать так рано, что это вошло в поговорку.

— Она не знает ничего, кроме того, что уже рассказала нам. Так она говорит. Соню Мартинес она не знает, даже не видела ее. Она не имеет дела с пациентами.

— Проклятье! — воскликнула Мона. — Мне представляется, что это был кто-то из них. Из этих, ну… участников семинара. Но их так много, что мы будем вести расследование до самой смерти.

— Кто-то вроде Сони Мартинес? Один из тех, кто обиделся на то, что сказал Плессен?

— Да. У него довольно странные взгляды. Вполне возможно, что кто-то неправильно его понял.

— И он теперь мстит?

— Мне кажется это логичным. И ты знаешь, что самое плохое? Нам нужно очень спешить, потому что у него большие планы.

 

24

Среда, 16.07, около 23 часов 30 минут

Давид чувствовал себя еще не очень хорошо, но валяться в кровати он уже больше не мог. Тем более, что Сэнди в этот день уехала с малышкой купаться на озеро Ферингазее, и он смог пару часов подремать в полном одиночестве в душной квартире. Температура у него была уже не очень высокой, и он решил, что в состоянии подняться и позвонить Яношу, — сообщить, что он снова в порядке. Янош удивился и обрадовался такой новости, потому что прошлой ночью его поставили работать в паре с Загштеттером, которого он терпеть не мог.

Сэнди разозлилась, когда, вернувшись с Дэбби домой, увидела Давида в джинсах и футболке, сидящего за кухонным столом. Давид не совсем понял причину такой реакции (зачем же ей больной муж?), но впервые осознал, какой одинокой она себя чувствовала. Они совсем недавно переехали сюда, Сэнди еще никого не знала из соседей, все ее подруги жили на другом конце города. У некоторых из них были маленькие дети, «сидевшие на шее», как выражалась Сэнди, поэтому не было времени ходить в гости, другие были не замужем и вели жизнь, не имеющую ничего общего с их жизнью. С ними у Сэнди не было точек соприкосновения с тех пор, как она лишилась возможности выходить из дому по вечерам. Все, конечно, изменится в лучшую сторону, когда Дэбби подрастет настолько, что ее можно будет оставлять с нянькой. Но сейчас у Сэнди было трудное время.

Давид все это понимал, но ничем не мог ей помочь. Он даже не мог поговорить с ней по душам.

Все эти мысли проносились у него в голове, когда они с Яношем, сидевшим за рулем, ехали к очередной точке сбыта наркотиков. Сегодня ночью они работали не в городе, а в его окрестностях, — там наркотики пользовались спросом не меньшим, а скорее даже большим, чем в крупных городах, где, по крайней мере, были другие возможности отвлечься, кроме как курить, нюхать, глотать или колоть себе наркоту.

 

25

Четверг, 17.07, 6 часов 58 минут

Моне снилось ее предназначение. Ей представлялось, что это было задание, поставленное перед ней отцом. Во сне отец казался ей огромным. Он говорил слова, которые она хоть и понимала по отдельности, но, тем не менее, не могла связать их в одно целое, имеющее смысл. «Мама и я… мы вас обеих любим, но мы больше не можем… А ты не бойся… Ты останешься с мамой. Для тебя ничего не изменится. Я буду очень часто приходить к тебе в гости».

Ты останешься с мамой.

В памяти сохранилась только эта фраза. Более того, ей казалось, что она с шипением свалилась на нее откуда-то сверху, как нож гильотины. Отец ушел от матери и забрал с собой ее сестру, Лин. А Мона должна была остаться с матерью, чтобы той не было так одиноко. Понимание этого вызревало постепенно, но наконец взорвалось в ней, как мина замедленного действия: она боялась матери, ее непредсказуемых состояний, диких взрывов ярости, побоев и пьянства. А теперь не было больше никого, кто защищал бы Мону от матери.

«Это твоя задача», — повторил отец несколько раз подряд, в то время как у маленькой Моны из глаз градом катились слезы. Его голос был строгим, а лицо, казалось, становилось все больше и больше, пока не стало огромным, словно лицо Бога. Мона могла уйти вместе с отцом куда угодно. Она ни за что не хотела оставаться в этой квартире. Но она должна была выполнить свою задачу, определенную таким образом: «Ты не должна позволить матери что-нибудь с собой сделать».

«Но все же, — подумала Мона во сне, — с этим я справилась».

Бог исчез, и после него осталась пустота, лишенная всяких чувств, даже плохих. Она отдала матери все, но ничего не получила взамен. Мона увидела себя на цветущем лугу. Она нагибалась к цветам, но стоило ей сорвать цветок, он тут же увядал в ее руке, становясь потемневшим и некрасивым: она была слишком плоха для него. Она не вернула матери здоровье. Бог появился снова, и в этот раз у него оказалось лицо матери.

«Маленькая леди», — сказала мать, и вид у нее был такой, как бывало раньше перед приступом: она издевалась над ней и одновременно внушала ужас. Время от времени безумие овладевало ее матерью, разжигало в ней огонь, погасить который никому не было под силу, даже ей самой. «Маленькая леди, это — кара». И Мона плакала не переставая, потому что хорошо знала, за что ее следует карать. Она желала смерти родной матери, и не один раз. Такие грехи нельзя прощать. Мона согнулась в ожидании последнего удара, который должен был ее уничтожить. Однако лицо Бога, ее матери, исчезло за облаками, видение утратило свою власть.

Мона проснулась: она ощущала себя взрослой женщиной, которой больше не надо было никого бояться. Или все же это было не так?

Она посмотрела на электронный будильник, стоявший рядом с ее кроватью. Прошло некоторое время, прежде чем она смогла рассмотреть зеленоватые цифры. Четверг, 17 июля, 6 часов 59 минут. Мона улыбнулась. На ее щеках высыхали последние слезы.

 

26

Четверг, 17.07, с 8 часов 00 минут до 14 часов 40 минут

В четверг небо было облачным, но воздух стал даже еще горячее. Уже в девять утра на западе начали собираться грозовые облака, и время от времени слышались отдаленные раскаты грома. Мона и остальные полицейские из КРУ 1 продолжали свой марафон допросов. В час дня они собрались, чтобы сравнить полученные результаты. В протоколе совещания были зафиксированы следующие факты и предположения:

1. Оба убийства так или иначе связаны с Фабианом Плессеном, вероятной казалась и их связь с его семинарами.

2. Форстер и Шмидт обзвонили многочисленных клиентов Плессена по его спискам. За четыре часа они дозвонились до тридцати восьми человек. Большинство из них с восторгом отзывались о семинарах Плессена. Многие говорили, что Плессен подарил им новую, ни от кого не зависящую жизнь; при этом речь шла о людях, прошедших у Плессена по три-четыре цикла семинаров. Другие же, наоборот, давали ему совсем иные характеристики. Форстер и Шмидт узнали, что, как минимум, один бывший клиент Плессена покончил жизнь самоубийством. Другой попал в психиатрическую лечебницу. Его жена обвиняла в этом Плессена. Ее вызвали на допрос.

3. Соня Мартинес тоже умерла предположительно от превышения дозы наркотика. Был ли это героин, установить уже не представлялось возможным, но, по крайней мере, на трупе не было внешних повреждений, никаких признаков применения насилия. Естественная смерть не исключалась бы, если бы не раны на животе, нанесенные посмертно.

4. Соня Мартинес добровольно открыла дверь своему убийце. Признаков взлома двери нет. Это означает, что она его либо знала, либо доверилась ему.

5. Соседка Сони Мартинес видела человека, который, возможно, был убийцей. Его рост — приблизительно метр восемьдесят, на нем, возможно, были джинсы и футболка с капюшоном. Его лицо и волосы соседка не могла видеть, о возрасте она тоже ничего не могла сказать. Ей показалось, что он был «довольно худым», но поклясться в этом она не могла. Она не слышала его голоса. Соседка даже не знает, впустила ли его Соня в квартиру: возможно, это был преступник, а возможно, представитель одного из издательств, который хотел продать ей пару абонементов на журналы. Против этого, однако, говорит тот факт, что он никому больше из жильцов в дверь не звонил.

6. Девичья фамилия Сони Мартинес — Нордманн. После нескольких звонков в различные регистрационные ведомства Фишер нашел ее незамужнюю сестру, Лидию Нордманн, проживающую во Фрайбурге. Действительно, оказалось, что семья распалась, как и намекал Плессен. Сестра Сони, имевшая троих детей, не смогла бы руководить предприятием, а поскольку старшая, Соня, не захотела взять на себя управление текстильной фабрикой отца, то это не очень крупное предприятие пришлось продать себе в убыток. Заработанное с таким трудом состояние было растрачено очень быстро. Вскоре после этого отец Сони умер от инфаркта, мать, тяжело больная ревматизмом, жила в доме для престарелых. Лидия Нордманн сообщила, что прервала контакты с сестрой лет семь или восемь назад. Со своей матерью и ее братом Соня Мартинес тоже никакой связи не поддерживала. Итак, эти данные странным образом совпадали с интерпретацией Плессена.

7. Сообщение об убийстве сына Плессенов вызвало большой резонанс в средствах массовой информации, поэтому уже с утра звонило множество людей, которым казалось, что они видели Сэма Плессена до его смерти. Всех звонивших пригласили в полицию, чтобы запротоколировать их показания. С уверенностью можно было сказать только следующее: Самуэль Плессен в последний день своей жизни действительно с двенадцати часов дня на протяжении нескольких часов находился на карьере. Там его видели, как минимум, два человека, узнавших Сэма по фотографиям, появившимся в газетах и на телевидении. Потом его видели на летней площадке пивного бара недалеко от Герстинга. В обоих случаях, скорее всего, он был один. По крайней мере, ни один из свидетелей не помнил, чтобы рядом с ним кто-то находился (что, однако, еще ни о чем не говорит, поскольку память большинства людей избирательна). Где-то часов с 16 или 17 того же дня его следы затерялись. Впрочем, в ближайшее время могут появиться новые свидетели.

8. Можно предположить, что разочарованные журналисты, которые в 11 часов на обещанной пресс-конференции узнали слишком мало нового для себя, станут распускать дикие слухи. Только «Абендцайтунг» могла радоваться, что не упустила возможность приобщиться к «событию года», потому что не каждый день ей выпадала удача в виде истории о женщине, пожаловавшейся именно в эту газету на сомнительного лекаря и вскоре после этого убитой. В том же духе была выдержана и напечатанная в этой газете статья. Теперь Плессен потеряет часть клиентов — в этом можно было не сомневаться.

— Кто-нибудь есть хочет? — спросил Бергхаммер в конце совещания.

Моне не хотелось реагировать на его слова, но она знала, что так делать нельзя. Вопрос Бергхаммера означал не только то, что шеф проголодался и не хотел есть в одиночестве. Это был, скорее, замаскированный приказ, адресованный Моне и Фишеру, подразумевавший необходимость поговорить втроем. Так что и Мона, и Фишер молча кивнули, хотя своей работы было невпроворот, да и говорить, собственно, было не о чем — все уже было обсуждено на совещании.

— Пицца? — спросил Бергхаммер и посмотрел на Мону.

Его лицо вспотело, усы печально свисали. Остальные служащие КРУ 1 быстренько смылись из комнаты.

— Мне все равно, — преданно глядя ему в глаза, сказала Мона и взяла свою сумку. — А тебе, Ганс?

— Пицца — это здорово, — пробормотал Фишер и тоже встал.

Судя по довольному лицу Бергхаммера, их реакция была правильной. Перспектива поесть и попить пивка как будто снова пробудила в нем интерес к жизни. Казалось, у него даже улучшилось настроение.

— Возьмем мою машину, — сказал он и повел Мону и Фишера к лифту в подземный гараж.

Они поехали в пиццерию, расположенную недалеко от центрального вокзала. Бергхаммер был там постоянным клиентом, и поэтому на стоянке ему даже отвели специальное место для машины, — ведь он ходил пешком только в тех случаях, когда избежать этого было абсолютно невозможно.

— У меня для вас сюрприз, — сказал он, выходя из машины.

Мона подняла глаза к небу, которое к этому времени еще больше затянулось дымкой. Горячий, насыщенный выхлопными газами воздух казался спрессованным.

— Что за сюрприз? — спросила она, перекрикивая уличный шум.

— Подожди немного.

Они вошли в пиццерию. Мона не любила эту забегаловку, где стены были облицованы деревом, а под уродливыми вышитыми матерчатыми абажурами тускло светили подслеповатые лампочки, но время от времени приходилось доставлять Бергхаммеру это удовольствие. Бергхаммер приветливо кивнул официанту, и тот проводил троицу к столу, за которым уже сидел какой-то человек. Мона с удивлением узнала в нем Керна, полицейского из оперативного аналитического отдела. Керн стал определенной знаменитостью с тех пор, как с его помощью было расследовано убийство ребенка, произошедшее в окрестностях города. Средства массовой информации принципиально именовали Керна исключительно «профайлером», с чем тот категорически не соглашался, подчеркивая, что он — всего лишь аналитик.

Однако слово «аналитик» СМИ считали, очевидно, недостаточно сексуальным.

— Что, у нас конспиративная встреча? — спросила Мона и уселась на деревянную скамью напротив Керна — худощавого человека лет тридцати с серьезным узким лицом, которое оживлялось только тогда, когда он говорил о работе.

Бергхаммер поместил свое объемное тело на стул рядом с ней. Даже при этом скверном освещении были видны пятна пота на его голубой рубашке, да и запах от него исходил такой, что не возбуждал аппетит. Вообще-то Мона любила и ценила Бергхаммера. Но он, как и все мужчины в отделе КРУ 1, за исключением Фишера и Бауэра, не придавал значения своей внешности и выглядел иногда просто безобразно.

— Это же не случайность, — сказала Мона и чуть отодвинулась от Бергхаммера, — что он тоже здесь. Или нет?

Бергхаммер не ответил. Керн тоже молчал.

— Мартин! К чему все это? Зачем…

Официант принес меню, и расстроенная Мона замолчала. Если Бергхаммер захотел подключить Керна к расследованию, почему он просто не пригласил его на совещание? Зачем они сидели здесь, тратя драгоценное время? Почему…

Когда официант вернулся к ним, она наугад заказала пиццу «Margherita» и колу. Бергхаммер заказал себе «Calzone» и пиво, Фишер — то же, что и Мона, а Керн принял решение в пользу «Penne all’arrabbiata».

Они сидели молча, пока официант не принес напитки.

После того как Бергхаммер отпил огромный глоток пива и вытер рот, он наконец оказался готов разъяснить смысл данной встречи.

— Вы знакомы? — спросил он, переводя взгляд с Моны на Керна.

Они кивнули, недоуменно глядя на него, Фишер сделал то же, хотя Бергхаммер на него и не смотрел.

— Тогда не будем ходить вокруг да около, — продолжил Бергхаммер, по очереди глядя то на Мону, то на Керна. — Итак, у нас однозначно серийный убийца. И он будет продолжать свое дело, пока мы его не остановим. Поэтому я пригласил сюда Клеменса.

— Понятно, — сказала Мона.

Зачем только эти предисловия? Она и раньше работала с Керном, и не возникало никаких проблем.

— Ты же не возражаешь? — Бергхаммер облегченно вздохнул, но вид у него был озадаченный.

— Конечно. А почему я должна возражать?

Наконец до Моны дошло: Бергхаммер думал, что она может подумать, будто он сомневается в ее профессионализме, раз он уже в начале расследования привлекает помощь «со стороны». «Как это типично для мужчин», — подумала Мона.

— Мы всегда так поступаем, когда имеем дело с серийными преступлениями. В конце концов, для этого и существует аналитический отдел, не так ли?

— Ну да, — сказал Бергхаммер. — Правильно. Совершенно правильно.

Он выглядел так, словно у него только что свалилась гора с плеч.

Принесли пиццу, и лицо Бергхаммера расслабилось. Он стал похож на маленького толстого мальчика, каким он когда-то и был. Мона подумала об отпуске. Через тринадцать дней она будет сидеть в самолете, летящем в Грецию. Если все пойдет гладко. Но в настоящий момент ситуация выглядела далеко не так.

 

27

Четверг, 17.07, 15 часов 40 минут

— Ты в курсе дел? — спросила Мона Керна, когда они отодвинули свои пустые тарелки на край стола.

— Можно сказать, да, — ответил Керн.

Он вытер рот салфеткой и выпил глоток минеральной воды. «Можно сказать, да» у него означало, что он подробно ознакомился с делами, с протоколами осмотра места происшествия, протоколами вскрытия, протоколами допросов, данными о жертвах. И Мона ничего не знала об этом, и только потому, что Бергхаммер считал, что у него должны быть свои секреты. Она подавила в себе злость.

— Ну и как? — спросила Мона. — Что ты об этом думаешь?

— Мне кажется, это кто-то из пациентов. Или клиентов этого…

— Плессена, — подсказал Фишер с недовольным видом. Никто не обращал на него внимания, а он к этому не привык.

— Да. Этого психотерапевта, или как он там себя называет. Это один из его пациентов.

— Ну да, — осторожно начала Мона. Керн очень нервно реагировал, если кто-то начинал критиковать его умозаключения. — До этого, собственно, мы и сами додумались. Я имею в виду…

— Ты не понимаешь, — сказал Керн не глядя на нее.

Он сидел, уставившись в одну точку на красно-коричневой скатерти, покрывавшей стол. В первый раз Мона поняла, что под маской серьезного профессионала скрывается, наверное, довольно робкий человек.

— Чего я не понимаю? — спросила она более резким, чем хотела, тоном.

— Возможно, именно специфическое лечение сделало его желания по-настоящему опасными. И он считает, что виноват в этом Плессен. Для него это очень удобно. Мне кажется, этот пациент где-то уже должен был отметиться. Месть Плессену, кроме всего прочего, могла оказаться этаким надуманным мотивом, чтобы наконец-то начать действовать. Вам, в принципе, нужно только проверить списки пациентов и посмотреть, нет ли среди них тех, на кого уже заводилось дело в полиции.

— Дело? По какому поводу?

— Да, собственно, все равно. Эти типы — серийные преступники — начинают зачастую именно с таких вещей, которые никак не связаны с их настоящими, э-э, потребностями. Воровство, взлом машины и тому подобное. Естественно, могут быть и другие правонарушения, такие как вымогательство, эксгибиционизм, изнасилование. Вам нужно просто ввести их фамилии в поисковый компьютер. Одну за другой.

— Ты молодец, — сказал Фишер. — Но у нас более двухсот фамилий. Да что я говорю, — не менее трехсот. Кроме того, эти списки не систематизированы. Иногда указаны лишь имена пациентов или только начальные буквы фамилии.

— Вот те, которые есть, и прогоните через компьютер. Одну за другой.

— А что, — спросила Мона, — если он указал не свою фамилию?

Керн посмотрел на нее так, словно он в жизни бы до этого не додумался. Насколько он был умен в своей области, настолько же иногда бывал поразительно наивным.

— А разве так можно? — удивился он.

— А как же, определенно. Как было сказано, списки несистематизированные и, несомненно, неполные. Многие фамилии внесены от руки и тому подобное. Понимаешь, Плессену все равно, как зовут клиента. Для него это не существенно. Он же не спрашивает паспорт. Если клиент заплатил, значит вопросов нет.

— Не знаю, что и сказать, — проговорил Керн неуверенным тоном. — Конечно, такое может быть. Тогда это ничего не даст.

— Клеменс, ты просто скажи нам… Очевидно, у тебя есть какое-то представление о том, человека какого типа мы должны разыскивать? Мужчину, женщину?

— Женщины почти никогда не бывают серийными преступниками.

— Я знаю. Но способ убийства… Я имею в виду — совершенно ненасильственный, это же говорит, собственно, не в пользу версии о серийном преступнике. Он же получает наслаждение, применяя насилие. Для него это непременное условие игры.

— Да, — сказал Керн, — но в этом случае… Считается, что у преступников этой категории готовность применить насилие с каждым разом нарастает. Очень медленно, постепенно. Понимаешь?

Его лицо оживилось. Было видно, что он находится в своей стихии.

— Да, — ответила Мона, — однако…

— Я бы сказал, что он только начинает знакомство с этим делом. И наркотик тут — прекрасное средство, чтобы лишить кого-либо способности защищаться. Самому не надо предпринимать активных действий, а морально можно подготовиться к этому.

— Он только начинает? — подключился к разговору Бергхаммер, в его голосе звучала тревога.

— Да, — сказал Керн. — Его жертвы умирают. При этом он наблюдает за ними и для начала запоминает, что он при этом чувствует. Я думаю, что он еще не считает себя убийцей.

— А кем же? — удрученно спросила Мона.

— Он же не предпринимает прямых активных действий, как я уже сказал. Ладно, в случае с женщиной мы этого точно не знаем. Однако мы можем исходить из того, что ей он тоже вколол смертельную дозу героина. Но сделать смертельный укол — это совсем не то, что, например, удушить кого-то собственными руками.

— Но все же почти то же самое, — произнес Фишер, и вид у него был такой, словно он вот-вот взорвется от возмущения.

Он встал со своего места и пошел по направлению к туалету, причем по дороге наткнулся на несколько стульев. Мона задумчиво смотрела ему вслед.

— Нет, — сказал Керн в спину удаляющемуся Фишеру.

Затем он повернулся к Моне и Бергхаммеру. Сейчас у него был спокойный и уверенный взгляд.

— Нет! Это не одно и тоже. Как бывают легкие сигареты, «лайт», так и это, можно сказать, «умерщвление лайт». Более крутой вариант — когда происходит серьезное повреждение кожных покровов. Порезы на коже в наших случаях говорят о том, что он тренируется.

— На будущее, — задумчиво промолвила Мона. — Когда он по-настоящему возьмется за дело.

— Но это не значит, что он не засветился при насильственных правонарушениях.

— Нет? — удивилась Мона.

— Нанесение ранений, изнасилование. Это могло произойти и раньше. Но вероятно, он еще никого не убивал. Я имею в виду, до этих двух преступлений. Он только начинает.

— Он начинает?

— И будет продолжать, — сказал Керн. — Я думаю, что для следующего раза ему уже не понадобится наркотик в качестве промежуточного этапа. Он нанесет настоящий удар ножом и таким способом убьет жертву. Увечий на трупах будет становиться все больше. Я могу представить себе именно такое развитие событий.

— А что в отношении букв? — спросил, тяжело дыша, Бергхаммер, сидевший рядом с Моной.

Свое пиво он уже почти выпил.

— Я не знаю, играют ли они действительно какую-то роль. Как я уже сказал, в настоящее время преступник пытается как-то оправдывать свои действия. Тогда буквы как послание, конечно… то есть за буквами может скрываться какое-то указание на преступника и на его отношения с этим психотерапевтом. Собственно, его интересует умерщвление как таковое.

— Как ты себе его представляешь? — спросила Мона.

Она ощутила легкую тошноту — от прокуренного воздуха, от запаха пищи и пива, от пиццы, которая оказалась не особенно вкусной.

— Он молодой, но не совсем юноша, — быстро ответил Керн, словно давно ожидал этого вопроса. — Он умеет очень хорошо перевоплощаться. Его внешность не бросается в глаза. Он мало контактирует с людьми, скорее, считается индивидуалистом. Возможно, он даже живет вместе с родителями. Ему в районе двадцати пяти — тридцати лет. Может, немного больше.

— Хорошо, мы проверим молодых, но не слишком молодых пациентов. Мужчин.

— Я думаю, это было бы неплохо.

— А еще?

— Возможно, он уже убил пару животных и разделал их. Многие начинают именно с этого. Но люди — совсем другое дело, это не делается так сразу. Насилие — да, убийство — нет. Убийство — это событие совсем иного качества. Но ему это нравится. Не знаю, но мне кажется, он что-то ищет. Так сказать, под кожей. Это своего рода «игра в доктора».

— Он же молод! — возразила Мона. — Что? Ты видишь в этом что-нибудь связанное с сексуальностью? Я имею в виду, эти типы обычно зациклены на каком-то определенном сорте женщин. Но он убивает шестнадцатилетнего юношу, а после него — сорокатрехлетнюю женщину. Они никак не связаны друг с другом.

— Нанесение увечий, — сказал Керн, — или вырезание на теле букв, — совершенно ясно, что это имеет для него какое-то сексуально окрашенное значение, даже если совсем не похоже на изнасилование. Ничего такого не было, ведь так?

— На это не было похоже, — произнес Бергхаммер.

— Следы спермы на трупах?

— Нет. Ничего подобного.

— Может, еще будет. Как только он почувствует себя увереннее.

— Но буквы в нижней части живота женщины…

— Да. Преступник еще очень старается держать себя в руках. Как я уже сказал, на следующей жертве или на той, что будет после нее, вы увидите не только буквы. Тогда он по-настоящему возьмется за дело.

— Ни следующей, ни еще одной жертвы, — сказала Мона, — быть не должно.

Она глубоко вздохнула. Керн ничего не сказал.

— Клеменс! Мы должны предотвратить это. Нельзя дать ему…

Керн впервые за время разговора взглянул ей прямо в глаза, и Мона замолчала. Она закрыла глаза и постаралась отогнать от себя страшное видение разнузданного убийцы, а также запах старого табачного дыма и перекипевшей еды. В следующий раз она настоит на том, чтобы они пошли в светлое уютное кафе, где можно посидеть на открытом воздухе, и…

Керн прервал ее размышления:

— Он воспринимает все это, как своего рода телесериал. Продолжение следует, понимаешь? Он спланировал все довольно хорошо. Убийца оставался рядом с жертвами, он не торопился, у него хватало времени, чтобы вырезать эти буквы. Он все прекрасно продумал. Таким образом, он не идиот и не сумасшедший.

— Он умный? — спросил Бергхаммер.

— Возможно. В обоих случаях он полностью контролировал ситуацию. Он не допустил ни единой ошибки. Это только подтверждает, что он не слишком молод. Я думаю, ему не меньше двадцати пяти лет.

— А Плессен?

— Я действительно могу себе представить, что убийца — его бывший клиент, а также то, что он может захотеть пройти семинар еще раз.

— Сейчас? — недоверчиво спросила Мона. — Я имею в виду, что он может навлечь на себя этим подозрение, он же должен это понимать.

— Он это знает. Но возможно, это входит в правила игры — его игры. Может, опасность — это и есть то, что ему нравится.

— А чего он хочет?

— Он хочет убивать, — медленно проговорил Керн. — Но своим способом. Это доставляет ему наслаждение. Но он хочет еще и внимания. Он хочет, чтобы о нем говорили. Он хочет чувствовать свою значимость. Ему необходимы эти стимулы.

— А он женат? Дети у него есть?

— Может быть, он женат, возможно, у него есть маленькие дети. Я, правда, в это не очень верю, но не исключаю этого. Некоторые из этих типов ведут совершенно обычный образ жизни, имеют нормальную профессию, семью — все, как у всех. Но вы же знаете: трое из четырех серийных преступников в прошлом обращали на себя внимание своим ненормальным поведением. Вот это вы должны отследить. Обращайте внимание на то, что происходило раньше.

— Существует ведь специальная международная компьютерная система, — сказала Мона.

— ViCLAS. Я уже поискал там, поскольку преступления весьма специфичны.

— Ты что-нибудь нашел? Есть что-то похожее?

— До сих пор ничего похожего, я искал даже в других странах. В конце восьмидесятых был один маньяк в Канаде, он тоже резал кожу своих жертв. Однако не после смерти, и это были не буквы, а своего рода клеймо ведьм. Но тот сидит уже двенадцать лет.

— Черт возьми, — произнесла Мона, ни к кому конкретно не обращаясь.

За окном, закрытым шторами с рюшками, послышались далекие раскаты грома. Может быть, они доносились с неба, а может, это был шум проезжавшего грузовика.

 

28

Четверг, 17.07, 16 часов 48 минут

— Я хотела бы кого-нибудь внедрить к ним, — сказала Мона в кабинете Бергхаммера через полчаса после того, как они попрощались с Керном.

Окна кабинета смотрели на бетонированный двор, поэтому здесь было сравнительно тихо. На улице стемнело, несмотря на то, что было еще рано, поэтому Бергхаммер включил свет.

Наверное, будет гроза, и хорошая погода закончится, хотя она и так держалась необычно долго для этих широт.

— Сядь, пожалуйста, — сказал Бергхаммер из-за своего письменного стола.

В его голосе звучало раздражение. Мона остановилась, потому что и сама заметила, что последние несколько секунд как сумасшедшая моталась по его кабинету взад-вперед. Она медленно взяла стул и уселась на него верхом, лицом к спинке. После длительного разговора с Керном она разнервничалась и рвалась действовать. Кроме того, жирная пицца тоже требовала движения.

— Я хочу внедрить кого-нибудь к Плессену. Кого-то из наших. Он должен принять участие в цикле семинаров, — заявила она. — Что ты думаешь по этому поводу?

Бергхаммер задумался. Раскрытое окно вдруг захлопнулось, и Мона услышала свист резкого порыва ветра.

— Начинается, — задумчиво сказала она.

— Кого? — спросил Бергхаммер.

— Пока не знаю.

Мона встала и снова начала нервно ходить по кабинету. Эта идея просто наэлектризовала ее.

— Я не хочу, чтобы Плессен знал об этом, — продолжала она.

Окно внезапно распахнулось. Мона присела на край стола Бергхаммера. Она точно знала, что он этого не любит, но сейчас ей было все равно. Окно захлопнулось, затем снова распахнулось, и в комнату ворвался свежий прохладный ветер.

— Почему он не должен знать? — спросил Бергхаммер спокойно, вставая, чтобы закрыть окно.

— Встречный вопрос, — сказала Мона. — Ты уверен, что Керн прав?

— Что ты имеешь в виду?

— Почему мы исходим из того, что Плессен — только жертва? Может быть, он тоже как-то связан с преступлениями. Или его жена. Мы же этого вообще не знаем.

— Керн говорит.

— Керн говорит, что это серийный преступник. Вполне возможно. Но на этот момент у нас — два трупа, и единственное, что указывает на серийного убийцу, — это вырезанные на телах буквы. Это может быть типичным почерком преступника, но не обязательно. Возможно, убийца хочет нам что-то сказать, чего мы не понимаем.

— О’кей, но…

— Поэтому мы должны вести расследование в двух направлениях. А еще лучше — во всех сразу. С одной стороны, есть пациенты, которым Плессен не помог. Пока мы нашли одного — он сейчас лечится в психиатрической клинике. Быть может, оба преступления все же были просто местью. Возможно, Плессен совершенно точно знает, что значат эти два слова и каким должно быть продолжение фразы, но не говорит нам, поскольку боится за себя. С другой стороны, возможно, прав Керн, и преступник будет участвовать еще в одном цикле семинаров — просто так, для удовольствия. В любом случае, было бы неплохо, если бы там был кто-нибудь из нас, чтобы присмотреться к дому и к Плессену во время его работы.

— О’кей.

— О’кей? Можно считать, что ты согласен? Мы могли бы…

— Почему у тебя такое лицо? Что особенного в том, что я считаю твою идею правильной?

— Ничего особенного. Я просто рада этому.

Дождь забарабанил по оконным стеклам. На улице было уже градусов на десять холоднее, чем пятнадцать минут назад. Мона вскочила со стула, подошла к двери и, скрестив руки на груди, прислонилась к ней.

— Я уже знаю, кого мы пошлем туда, — сказала она и голос ее звучал так, словно их команда только что выиграла футбольный матч.

 

29

1985 год

Когда мальчику исполнилось тринадцать лет, в его организме произошли первые изменения особого рода, начиналось половое созревание. Его половые органы увеличились, голос начал ломаться, походка стала тяжелее, он стремительно рос и постоянно хотел есть. На некоторое время его необычные опыты с животными прекратились, и он чувствовал почти облегчение: его тело причиняло ему намного больше неудобств, чем когда-либо, и это на какое-то время отвлекло его от странных занятий. Оглядываясь назад, можно сказать, что это был его второй шанс к возвращению в реальный — чистый и простой мир, в котором существовали иные удовольствия, дружба и любовь.

Пусть даже и не в его ближайшем окружении.

Мать мальчика после многочисленных связей с мужчинами, заканчивавшихся разочарованиями, иногда очень болезненными, нашла себе нового друга. Он был немым, но прекрасно понимал, что ей требовалось тепло, расслабление и наслаждение. Он всегда был под рукой и никогда не уходил под благовидным предлогом. Он не орал на нее. Множество принадлежащих ему бутылок со спиртным лежали в морозильной камере холодильника, и каждый вечер часть их опустошалась. Иногда им составлял компанию еще один пьяница. Эти отношения оказались приятными и простыми, прочными и предсказуемыми, потому что люди, у которых все перегорело в душе и теле, как правило, намного снижают уровень своих запросов в эмоциональном плане.

Наступил период обманчивого спокойствия. В клинике ее продолжали считать придирчивым, аккуратным старшим врачом, и даже побаивались, и никто не подозревал о ее второй жизни в состоянии постоянного алкогольного опьянения. Лицо ее было чистым, без следов порочных занятий. Днем, разумеется, она всегда была трезвой.

Сестра мальчика теперь постоянно жила у отца ее маленького ребенка и лишь изредка наведывалась к матери и брату. Мальчику уже давно не было до нее никакого дела, потому что они никогда не относились друг к другу с теплотой и душевностью. Однако в последнее время он стал ощущать одиночество — новое, до сих пор не знакомое ему чувство, — именно он, никогда не интересовавшийся другими людьми. Мальчик поймал себя на том, что у него появилось желание, чтобы вне школы с ее жесткими установками и помимо общения с юными пионерами, пусть даже время от времени, возле него находились люди, с которыми можно было бы поговорить и обсудить кое-что. Он искал человека, который бы его понимал и, возможно, даже разделял бы его увлечения. В детстве мальчик был уверен, что другого такого человека, как он, просто не существует. С одной стороны, ему льстило сознание того, что он — своего рода гений, интересующийся очень своеобразными вещами. С другой стороны, ему так хотелось поделиться некоторыми своими радостями с кем-нибудь и, таким образом, не чувствовать себя одиноким. Иногда он мечтал о девочке, которую он мог бы посвятить в свое искусство. Она стала бы его ученицей, а он был бы ее учителем, ему нужна была спутница, близкая ему по духу. Эти мечты иногда возбуждали его до такой степени, что ему казалось, будто его разрывает изнутри.

Постепенно он начал «протягивать свои щупальца» в сторону противоположного пола. Его сексуальный аппетит рос. Но его способность завязывать контакты и нравиться другим людям заметно отставала от потребности в общении. Он никогда не учился тому, как сближаться с людьми, и его первые попытки делать это оказались, скорее, неудачными. На остальных людей он производил впечатление рассеянного и неприветливого человека. Его светлые, как солома, волосы были вечно растрепанными, выражение лица — всегда серьезным, а уголки рта — опущенными вниз. Все это вместе взятое производило малопривлекательное впечатление.

Однако мальчик не осознавал этого. У него никогда не было друзей, потому что с ровесниками ему было неинтересно. Что уж было говорить о девочках! Правда, сейчас отношение к ним изменилось, но остальному миру до этого не было никакого дела. Ни одна девочка не реагировала на его попытки сближения, ни одна не хотела с ним долго разговаривать. Мальчик не понимал этого. Он спрашивал себя: почему они его не принимают? Что он делает не так? Он с удовольствием спросил бы у кого-нибудь совета — у матери или учителя, но не знал, как это сделать. Он не знал, как рассказать о своей проблеме, вокруг не было никого, кто смог бы заметить, что происходило у него в душе. В обществе о таком не говорили. Повседневная жизнь в этой стране обрастала массой проблем, и у людей оказывались дела поважнее, чем заниматься чьими-то неврозами. Даже близкая дружба была во многом обусловлена какими-то меркантильными целями. Дашь мне винты — я принесу тебе гайки. Купишь мне шнапс — я позабочусь о приличной закуске.

Мальчик и дальше вел себя до крайности неумело, пребывая в своем эмоциональном мире, не понимая чувств других людей. Он ни с того ни с сего хватал девочек и удивлялся, если они его отталкивали, — некоторые со злостью, некоторые с выражением страха в глазах — и это возбуждало его так, что он снова и снова повторял свои попытки. Некоторые одноклассники заметили его странные поступки и с возмущением потребовали объяснений. Однажды его за это отлупили, но он даже не защищался. Он как будто не чувствовал ударов. В тот день он пришел домой с царапинами и синяками на теле, но побои были для него менее болезненными, чем возникшее после этого чувство полной растерянности. Раньше его сторонились и не обращали на него внимания. Сейчас же он стал в классе козлом отпущения, жертвой издевательских шуток и поневоле центром внимания, вокруг которого образовывалась аура ненависти.

Он не мог понять причин этого. Однако в нем пробудилась воля к выживанию — он понял: чтобы добиться успеха, необходимо присматриваться, как ведут себя другие. Его значительные успехи в учебе — а все предметы давались ему легко — до сих пор избавляли его от нападок. Его не трогали и потому, что он никого не раздражал своим поведением. Теперь же ситуация изменилась. Он обнаружил, что мальчики, которые обращались с девочками свысока или равнодушно, странным образом как раз и пользовались их повышенным вниманием. Он попытался имитировать такое же поведение. Но успех был равен нулю. Ночами он фантазировал о мягкой, гладкой, неповрежденной коже девочек. Он представлял себе острие ножа, осторожно проникающее в кожу, и пурпурно-красные капли крови, вытекающие из раны. Теперь никто уже не смог бы объяснить ему, на какую опасную дорожку он ступил. Ему стало жутко. Животные — это животные, но люди — совсем другое дело. Он каждую ночь, закрыв глаза, проделывал то, что окончательно отделяло его от остального мира. Видения его детства вернулись с новой силой. Черные фигуры с крыльями прилетали к нему и нашептывали слова искушения, говорили о крови и познании, о том, что скрывается за улыбчивыми масками, под шелковистой кожей. О правде. Он сопротивлялся недолго.

В выходные он снова вышел на охоту. Так он для себя это называл, хотя речь шла совсем не о том, чтобы принести домой какую-нибудь съедобную добычу.

Он подружился с одним стариком, жившим на самом краю лагуны, в доме, который стоял прямо перед густыми зарослями камыша и постоянно был сырым и затхлым. У старика имелось очень старое ружье и даже патроны к нему. И то, и другое было еще довоенного выпуска, но первоклассного качества. Старик научил мальчика стрелять. Иметь оружие частным лицам ни в коем случае не разрешалось, но в глухой провинции проживало много таких людей, как этот старик. Никто не переживал по поводу вкусного жаркого из кролика, не зная, откуда оно взялось.

Мальчик оказался ловким в стрельбе, и старик, глаза которого видели все хуже, в конце концов отдал ему свое оружие. Мальчик ходил на охоту и убивал косуль, цапель, диких кроликов, крыс. При виде убитых зверей его охватывало желание тут же вскрывать их совершенные тела и смотреть, что там, внутри. Дикое желание кромсать все подряд, овладевавшее им, как только нож попадал ему в руки, он со временем научился очень хорошо контролировать.

Ночью он вспоминал об этом и даже стонал от возбуждения. Воспоминания о животных перемешивались с видениями белой человеческой кожи. На следующий день он снова рыскал по лесу, чтобы отогнать эти ужасные картины. Они были не просто страшными, но казались настолько запретными, что об этом нельзя было даже говорить вслух. Ночью освободиться от условностей реального мира было просто, но днем все представлялось в ином свете. В моменты прозрения мальчика охватывал страх, притом с такой первобытной силой, что его всего трясло. Он знал, что его фантазии — это фантазии изгоя, но он не мог избавиться от них. Иногда ужас перед тем, что таилось в нем, охватывал его ночью, и тогда часа в два ночи он становился под холодный душ, после этого выбегал на улицу и валялся в колючей траве, пока все тело не начинало болеть. Иногда он пробегал сотню метров через селение к берегу тихого черного озера и бросался в ледяную воду.

Но он не тонул. Он снова и снова возвращался, выходил из воды. Потом шлепал по заболоченному берегу, усыпанному коварными острыми камешками, но боль была желанной, потому что она заставляла его забыться, загоняла его дикие, искушающие мысли на задворки сознания, как солдат загоняют в строй. Получив долгожданное облегчение, трясясь от холода, он несся в темный родительский дом, поспешными движениями вытирал свое тело, и только тогда ему наконец удавалось заснуть глубоким сном без сновидений. Как правило, на следующий день он чувствовал себя отдохнувшим и был рад достигнутому эффекту, понимая при этом, что таким способом ему удалось обуздать свои чувства лишь на какое-то время. Когда-нибудь они вернутся и в чем-то окажутся сильнее. Бледная рука с тонкими светлыми волосками, худая беззащитная шея, крепкие голые ноги под облегающими шортами — он казался очень хрупким, при этом нужно было совсем немного, чтобы пробудить спящего в нем зверя. Он выставит свои клыки, заполнит весь его мозг своим жадным рычанием. Он овладеет им полностью, и наступит момент, когда он, лишенный воли, поддастся ему, потому что он сильнее его разумного «Я».

Утро, одно из многих. Он еще лежал в постели, где чувствовал себя в относительной безопасности. Он закрыл глаза, понимая, что нужно вставать. Мальчик знал, что сейчас услышит голос матери, а затем начнется новый трудный день. Глубоко вздохнув, он представил: что будет, если перестать дышать? Он умрет. И это так легко сделать. Нужно лишь сейчас — вот сейчас — сейчас — задержать дыхание. Или выдохнуть и больше не вдыхать.

Он услышал шаги у своей кровати.

— Просыпайся, — сказала мать. — Пора в школу.

Он открыл глаза и снова начал дышать. Она стояла перед его кроватью, глядя на него усталым взглядом, полным отвращения. Он от всей души ответил ей таким же взглядом. Ее глаза заплыли, стали видны седые корни крашеных рыжих волос, а кожа у нее была как у горького пьяницы: дряблая, пятнистая и старая. Даже рот казался глубоко запавшим. Но через полчаса она будет выглядеть так, как привыкли ее видеть в клинике: стремительной и безжалостной к любой слабости или невнимательности.

Только его она не могла обмануть. Он хорошо знал, какой она была на самом деле. Он медленно стянул с себя одеяло, зная, что она ненавидит, когда он появляется перед ней голым, затем медленно встал и пошел прямо на нее, а ростом он был уже почти как она. Устланный темно-коричневым ковром деревянный пол скрипел под его ногами. Мать опустила голову, словно побежденная, и уступила ему дорогу, отойдя к спинке кровати. Очевидно, причиной этого был его рост. Скоро он будет смотреть на нее сверху вниз, и что может случиться, если она и дальше будет так обращаться с ним, нельзя было даже представить.

Он прошел мимо нее в ванную. Его тело еще горело от холодного купания прошлой ночью. У него возникла эрекция. Он закрыл за собой дверь на защелку и стал покорно тереть член, обреченно, словно осужденный к казни, ожидая болезненного семяизвержения, которое не принесет ему облегчения.

 

30

Четверг, 17.07, 16 часов 53 минуты

— Господин Герулайтис?

— Да?

— Это криминалгаупткомиссар Зайлер. Вы меня помните?

— Да, конечно. Но я уже не помню всего, о чем мы говорили. Поэтому я и не звонил.

— Ничего. Сейчас это уже неважно. У вас найдется время зайти к нам в отдел? Прямо сегодня?

— А зачем?

— Я потом вам расскажу. В семь у меня в кабинете?

— Э-э…

— В полвосьмого?

— Нет. В семь годится. Буду.

 

31

Пятница, 18.07, 4 часа 10 минут

Она называла это камуфляжем. Здесь как в армии: решающим фактором успеха в их работе были подходящий вид и одежда. Маскировкой Яноша стала прическа, состоящая из множества мелких косичек, которые он связывал в одну, похожую на куст косу. Его наряд, соответственно, был пестрым и потрепанным. Поэтому его и назвали Бобби М. М. — как Марли. Густые черные волосы Давида были острижены коротко, до миллиметра, он носил широкие модные фирменные джинсы и футболки, на которых красовались надписи «Boss», «Armani» или «Dolce&Gabbana», а также кожаную куртку, уже вид которой говорил о ее высокой цене. Его звали Чико. Все работающие под прикрытием полицейские из их подразделения, насчитывавшего шесть человек, имели клички. Карате-Кид, Ковбой, Гринго, Тигр. Только сотрудники, работавшие в паре, называли друг друга настоящими именами. Семь ночей подряд они были обществом заговорщиков, а затем в связи с ночной службой по установленным правилам получали целую неделю отгулов, на протяжении которой чувствовали беспокойство, нервничали и не знали, куда себя деть.

Это было их постоянной проблемой.

С длинными ночами на улице, в орущих забегаловках и прокуренных клубах, где музыка была такой громкой, что просто сносила уши с головы, их обычная повседневная жизнь — подруги, семья, неоплаченный дом на пустынной мирной окраине города — просто не могла конкурировать. Их настоящая жизнь проходила в совсем ином, сияющем огнями мире, где они чувствовали себя как дома, хотя в действительности они не имели права принадлежать ему. Их жены снова и снова вываливали им на голову эту правду, но они, их мужья, скорее отказались бы от семьи, чем поставили бы перед собой вопрос: что они, собственно говоря, делают и почему они себя при этом так прекрасно чувствуют?

В принципе, все должно утрястись само собой, это было лишь вопросом времени. Веский аргумент, к которому нечего прибавить. Эту работу действительно нельзя было делать вечно. Когда-нибудь, может, уже через пару лет, они станут слишком старыми для клубов, где тусуется молодежь, будут бросаться в глаза, станет заметно, что они — не свои. А потом…

Они очень редко всерьез задумывались о «потом»: о работе за письменным столом, маячившей впереди, если не сумеешь вовремя куда-нибудь перейти — возможно, встрянешь в очередную авантюру с очень неопределенным исходом. Но сейчас — это сейчас.

А сейчас было четыре часа утра, как раз перед рассветом. Вчерашняя послеобеденная гроза прошла, и воздух стал намного прохладнее, чем предыдущими ночами. Янош и Давид сидели в машине перед одним из клубов в северной части города. Они медленно ехали вдоль рядов припаркованных автомобилей и тренированным взглядом проверяли номера машин — двадцать-тридцать комбинаций букв и цифр номеров «засветившихся» в полиции наркодилеров и их клиентов постоянно хранились у них в голове. Это входило в их работу. Два номера из сотни увиденных они в конце концов узнали. Машины с этими номерами стояли к тому же рядом, что нельзя было расценить, как случайное совпадение. Янош поставил их БМВ метрах в десяти, в таком месте, откуда они через лобовое стекло могли держать в поле зрения обе подозрительные машины.

Затем они стали ждать, сидя в машине. Больше чем полчаса это не протянется, так как клуб закрывался обычно в полпятого. Давид зажег сигарету и выпустил дым через приоткрытое боковое окно. Его грипп прошел, осталось лишь легкое недомогание. Янош потянулся к пачке сигарет, которую Давид положил под стекло. Он мог не спрашивать разрешения взять сигарету. Они делились всем. Давид посмотрел сбоку на Яноша. Ему хотелось рассказать напарнику о разговоре с главным комиссаром Зайлер, состоявшемся вчера вечером и не выходившем у него из головы.

Пока он не слишком стар для такой службы, это был уникальный шанс, чтобы перейти на работу в комиссию по расследованию убийств. Правда, следующая неделя пригодилась бы ему для отдыха, но сейчас уже было поздно это обсуждать.

— Я хотела бы, чтобы вы поработали в качестве нашего тайного агента, герр Герулайтис. Как пациент Плессена.

— Этого психа-чудака?

— Да. Мы не думаем, что Плессен — преступник, но он как-то связан с преступлениями.

— Что я должен там делать?

— Участвовать в семинаре как обычный пациент… вернее, клиент. Плессен называет их клиентами. И вообще, осмотреться в его доме. Понаблюдать за остальными клиентами. Запомнить их истории.

— Вы думаете, что один из клиентов…

— Может быть. Но до сих пор это только теория. Так или иначе, я хочу знать, что происходит во время этих семинаров. Один бывший клиент покончил жизнь самоубийством, другой сейчас находится в психиатрической клинике. Что-то там не совсем чисто.

— О’кей.

— Что?

— О’кей. Я согласен. Когда я должен быть там?

— Хорошо! Запишитесь на следующий вторник, на 22-е. От вашего начальства я узнала, что следующая неделя у вас свободна.

— Да.

— Тогда все в порядке. Значит, вы запишитесь к Плессену совершенно обычным образом. Вот его номер телефона. У него точно будут свободные места после этой истории с убийствами. Определенно, не меньше половины ранее записавшихся пациентов отказались. Таким образом, Плессен будет рад каждому новому клиенту.

— Да.

— Семинар будет продолжаться только до пятницы, до 25-го числа. Четыре дня. Так что у вас будет не слишком много времени, чтобы там осмотреться.

— О’кей. Никаких проблем.

— Вы когда-нибудь что-то подобное делали? Такое…

— Я что, похож на психа?

— Не в этом дело. Я имею в виду, что эти… эти семинары могут на что-то повлиять, понимаете? Это не просто разговоры. Вам придется там выкладываться.

— Выкладываться? Как это?

— Вы — клиент. У вас проблемы — с собой, с семьей, с женой — все равно. Вам придется это изображать. У вас это получится?

— Конечно.

— Вы думаете, что это легко, но вы не сможете придумать абсолютно все. Для совершенно новой легенды у нас просто нет времени. Вам придется ну хотя бы частично говорить правду. Но не слишком много. Участвовать в процессе, но при этом сохранять ясную голову.

— Я справлюсь. Я натренирован в таких вещах и умею довольно хорошо играть.

— Поэтому я и предложила вас. Наши люди… Во-первых, Плессен знает уже половину людей из КРУ 1 по допросам, и кроме того…

— Я все понял.

Он понял. КГК Зайлер был нужен такой человек, как он, — хорошо справляющийся с работой, потому что уже привык врать, обманывать других. Человек, который в момент может изобразить из себя трясущегося наркомана, а через минуту — прожженного торговца наркотиками. Который за секунду усвоит жаргон любой тусовки. Который, внутренне не меняясь, как хамелеон, будет представляться таким, каким его должны увидеть другие. Который никогда не забудет, что он делает и кто он на самом деле. Это было мучительное занятие, рискованная балансировка между двумя реальностями. Почему-то он вспомнил своего коллегу, который, сидя в машине у наркодилера, разоблачил себя только потому, что на перекрестке воскликнул: «Осторожно, пэкавэ!»

Ни один человек, кроме полицейского, не назвал бы машину «пэкавэ». Работа нескольких недель была напрасной.

Этот проект был строго секретным, он не имел права рассказывать о нем Яношу, что было для него непривычно и казалось неправильным. Но он дал обещание молчать. Давид выбросил выкуренную до фильтра сигарету из окна, и она дотлела на асфальте.

— Ты сегодня какой-то тихий, — сказал Янош.

Сырой ночной воздух проник в машину. Давида пробрал озноб.

— Я еще не совсем пришел в себя, — ответил он. — Грипп был приличный и…

Он замолчал, потому что Янош толкнул его и знаком показал, чтобы он сидел тихо. Янош поспешно раздавил сигарету в пепельнице и поднял боковое стекло со своей стороны. Давид сделал то же самое и взял с заднего сиденья бинокль. К припаркованным автомобилям, за которыми они наблюдали, шли двое. Давид посмотрел в бинокль. Его руки не дрожали, когда он наводил резкость. Это были мужчина и женщина. Они шли быстро и не смотрели друг на друга.

— Лидия, — сказал Давид приглушенным голосом.

— А другой? Эрве?

— Кажется. Да.

Давид опустил бинокль. Они молча наблюдали, как пара уселась в машину Эрве — крутой черный «мерседес» класса G с затемненными стеклами. Давид снова поднес бинокль к глазам. Эрве, специализирующийся на героине, обычно снабжал своих клиентов на дому. Проворачивать дела в машинах или в клубах вообще-то было не в его стиле. Лидия сама была наркоманкой и понемногу приторговывала наркотиками в кругу своих знакомых, в основном, чтобы обеспечивать свои потребности. Таким образом, интерес представляла не столько она, сколько человек, называвший себя Эрве, албанец из Косово с родственными связями в высшей лиге албанских оптовых наркоторговцев.

— Дай-ка мне, — прошептал Янош, и Давид неохотно передал ему бинокль.

Оба были взволнованы. Эрве относился к крупным дельцам, которые очень редко попадались, потому что они были со всеми на дружеской ноге, но не доверяли никому, кроме членов своих семей. К ним невозможно было никого внедрить. Они работали только с людьми, которых знали с рождения.

— Ты что-нибудь видишь? — прошипел Давид, беспокойно двигаясь из стороны в сторону.

— Она делает ему… — сказал Янош разочарованным голосом.

— Что?

— Да. Мне кажется, что они просто исполняют номер.

— Вот задница!

Но мысль о том, что Лидия находилась в ногах у Эрве, а ее губы — на его члене, возбудила Давида против его воли. Лидия, молодая женщина в возрасте чуть более двадцати лет, все еще была красивой, несмотря на наркозависимость. Она была из очень приличной семьи и всегда имела достаточно денег на наркотики, пока родители не прекратили всякие контакты с ней и не перекрыли денежный источник. Сделала бы женщина такого класса с ним то же, что она сейчас делала с Эрве, — так, как будто бы в этом не было ничего особенного? «Если да, то только за укол», — подумал Давид и прогнал от себя эти постыдные мысли.

— А сейчас что они делают? — спросил он.

— Она сейчас сидит рядом с ним. Ага! Мне кажется, они курят shit!

— Ты уверен?

Янош передал ему бинокль, и Давид поднес его к глазам. Он видел лишь тлеющую точку, которая перемещалась от одного неясного силуэта к другому.

— Эрве ведь вообще не торгует гашишем, — сказал он Яношу.

— Ну и что? Это роли не играет, передача тоже запрещена.

Давид минуту помедлил. Какое-то неясное предчувствие овладело им, как будто они что-то прозевали. Но что бы это могло быть? В любом случае стоило попытаться. И он сказал: «О’кей!» Они открыли двери машины и потихоньку опустились на асфальт, затем поползли по-пластунски между машинами, пока не оказались позади «мерседеса» Эрве. Затем оба вскочили как по команде. Прохлада рассеяла все сомнения, горизонт постепенно светлел. Давид почувствовал адреналин в крови и желание рассмеяться. Эрве! Схватить его с поличным, да еще таким легким способом, — вот это была бы сенсация! Он и Янош поняли друг друга без слов, по выражению глаз, и быстрым шагом подошли к машине, вооруженные служебными пистолетами и полуметровыми мощными фонарями. Они синхронно рванули на себя двери со стороны водителя и пассажира и направили лучи фонарей прямо на сидящих внутри. При мощном освещении лица находившихся в машине казались почти белыми. Давид наслаждался триумфом.

— Полиция! Руки вверх! Выйти из машины! — заявил он прямо в окаменевшую физиономию Эрве.

Тот заложил руки за голову и вышел из машины. Его движения были спокойными, даже небрежными, словно он подвергался такой процедуре уже тысячу раз. Возможно, так оно раньше и было, когда он, тогда еще мелкий дилер, постоянно находился в переездах. Затем он сумел укрепить свое положение в семье, получить от нее часть постоянных клиентов и таким образом стать более или менее недосягаемым для полиции.

— Подойдите, пожалуйста, к капоту машины. Обе руки на капот, ноги расставить.

Янош стоял за Лидией, на ней были серные сатиновые шаровары и черная прозрачная блузка. Длинные светлые волосы, словно занавес, закрыли ее лицо, когда она послушно оперлась на капот. Давид заметил, что она дрожит, и на какой-то момент позавидовал Яношу, которому досталась приятная часть работы, — произвести ее поверхностный обыск. Затем он повернулся к Эрве и довольно резко потянул его руки по капоту. Ноги, руки, плечи, пояс, застежка пояса, джинсы, которые на ощупь были жесткими, как новые или недавно постиранные. Эрве терпел все это, не произнося ни слова Давид приказал ему снять туфли и проверил, нет ли тайников в каблуках. Он не обнаружил ничего.

— Есть! — сказал Янош, когда Давид возвращал Эрве его туфли.

У Давида снова возникло то же неясное чувство, будто они допустили роковую ошибку. Но Янош с победной улыбкой поднял вверх пластиковый пакетик с коричневым содержимым. Вокруг них вдруг забурлила жизнь: люди рассаживались по машинам. Давид слышал хриплый смех мужчин, хихиканье девушек, звук запускаемых стартеров, но он не обращал на это внимания. Никого, казалось, не интересовало то, что происходило сейчас у машины Эрве.

— Хорошо, — произнес Давид без особого энтузиазма.

Лидия была не тем человеком, кого они действительно хотели арестовать. Они начали обыск машины Эрве. Его «мерседес» был огромным, и понадобилось много времени, чтобы обыскать его изнутри. Результат был равен нулю. Они не нашли даже необходимых наркоману принадлежностей — ни аскорбиновой кислоты для разбавления наркотика, ни лимонного сока для кипячения, ни закопченных ложек, ни шнура для перетяжки руки выше локтя. Даже пепельница была пустой и чистой. Остаток сигареты с наркотиком найти тоже не удалось. Возможно, Эрве проглотил его, возможно, бригада, вызванная для осмотра места происшествия, нашла бы крошки травки на запыленном коврике под ногами. Если, конечно, вызывать эту бригаду, — в сложившейся ситуации сделать это было довольно сложно и, пожалуй, не стоило это затевать.

В машине Лидии тоже ничего не удалось найти. Оставался только пакетик с героином.

— Вы можете повернуться, — обратился Янош к Лидии, которая, как и Эрве, все еще стояла, согнувшись над капотом.

Лидия выпрямилась, потянулась, откинула голову назад. Пряди ее длинных осветленных волос упали на плечи, как плети. И лишь затем она обернулась. Глаза ее были красные, зрачки сужены. Это последствия курения гашиша. Давид видел, что она слегка дрожала, но это была не героиновая ломка. Может, ей просто холодно, как и ему. Он на секунду задумался. Постепенно облачное небо посветлело, рассвет окрасил все вокруг в серый цвет.

— Эрве продал вам наркотик, не так ли? — наконец спросил Давид.

Лидия опустила голову и посмотрела на него исподлобья. Она уселась на капот машины и болтала правой ногой над фарой. Было видно, что она старалась держать себя в руках.

— Нет, — ее голос прозвучал высоко и как-то сдавленно.

— Да ладно, говорите, — сказал Янош. — Эрве продает наркотики, в том числе и вам. Это все знают. И мы можем это доказать.

— Не можете.

И это было правдой.

— Не ухудшайте ваше и без того плохое положение, — сделал последнюю попытку Давид.

Но он знал, что Лидия слишком хорошо разбиралась в этих играх, чтобы попасться в ловушку. Ее уже часто задерживали. Ее заберут в тюрьму, но адвокат ее родителей вытащит ее оттуда под обещание, что она пройдет курс лечения, а она его не будет проходить никогда. Болтовня. Все время одно и то же.

С другой стороны, возможно, они найдут в ее квартире еще наркотики, и тогда против нее можно будет выдвинуть обвинение в торговле ими. Давид не очень-то верил в это, но попытаться стоило.

Гораздо хуже обстояло дело с Эрве. У него с собой ничего не было, это факт, а поскольку Лидия и дальше отказывалась давать против него какие-либо показания, им пришлось отпустить его после пятиминутного разговора.

— Дайте мне ключи от вашей машины, — устало сказал Давид Лидии после того, как машина Эрве с ревом исчезла в облаке пыли.

— Почему?

— Потому что мы сейчас поедем на вашу квартиру. Все ясно?

Между тем огромная стоянка машин почти опустела. Пара ласточек пронеслась низко над головами. Лидия не сказала больше ни слова и стала рыться в своей крохотной вышитой сумочке. В утреннем свете ее лицо казалось крайне изнуренным. Давиду бросилась в глаза ее невероятная худоба. Он нетерпеливо ждал, засунув руки в карманы. Он не испытывал к ней жалости. Она сама выбрала такую жизнь и сама во всем виновата. У нее были такие шансы, каких никогда не выпадало другим. Давид вдруг почувствовал к ней глубокое презрение, так что еле смог удержаться, чтобы не высказаться по этому поводу. Он сжал зубы, ожидая, пока волна злости схлынет.

— Вот, — наконец проговорила Лидия и протянула ему связку ключей.

Ее губы посинели, рука тряслась. Ей действительно надо было уколоться, это было совершенно ясно. Факт, который они могли использовать. Янош взял ее за руку и открыл заднюю дверцу БМВ. Она вырвала руку и с угрюмым выражением лица села в машину. Янош натренированным движением скрестил ей руки на животе и защелкнул наручники. Затем, невзирая на ее протесты, с силой захлопнул дверь.

— Я поеду следом за вами, — сказал Давид Яношу.

Янош кивнул и сел в БМВ. Давид сел в машину Лидии — новенький, что называется с иголочки, «мини». Так, друг за другом, они и поехали на квартиру Лидии.

 

32

Пятница, 18.07, 6 часов 13 минут

Дом — отреставрированное старое здание в стиле модерн — находился в прекрасном месте, в центре города. Лестничные пролеты были широкими, дверь лифта украшали кованые железные планки с узорами, изображающими растения. Давид так все себе и представлял. Родители купили дочке квартиру, возможно, даже обставили ее мебелью и чувствовали себя свободными от дальнейших обязательств. За это время, наверное, квартира не только пришла в запустение, но в ней вряд ли осталось что-нибудь из мебели, за исключением разве что пары шкафов из прессованной плиты. Лидия была наркоманкой уже несколько лет и, конечно же, обратила в деньги все, что только можно. Лидия, Янош и Давид молча зашли в лифт.

Янош снял с Лидии наручники — она очень ослабела, и можно было не опасаться побега. Таким образом, поверхностный наблюдатель мог бы принять всю троицу за друзей, если бы не угрюмое, исполненное ненависти лицо Лидии с темными кругами под глазами да усталые и в то же время странно угловатые движения, когда она пыталась в тесном лифте избегать малейшего прикосновения к Яношу и Давиду.

Лифт остановился на пятом этаже. Янош и Давид пропустили Лидию вперед. Давид отдал ей связку ключей, чтобы она смогла открыть дверь, и потом забрал их назад. Как он и предполагал, в квартире — роскошных трехкомнатных апартаментах со старинным паркетным полом и широкими белыми лакированными дверями — почти не было мебели. На паркете лежал слой пыли. Давид нечаянно вступил в какую-то клейкую массу, которую ему еле удалось отодрать от подошвы. Воняло старым мусором. «Проклятье, — подумал он. — Она опустилась еще сильнее, чем можно было судить по ее виду».

— Так, вот мы и здесь, — сказала Лидия.

Голос ее был слабым, сухим и походил на шепот. Лидия явно с трудом держалась на ногах.

— Устраивайтесь поудобнее, — добавила она подчеркнуто иронично, но ее лицо больше выдавало испуг, чем агрессивность.

Янош пошел в одну из комнат, а Давид запер дверь квартиры изнутри и спрятал связку ключей в карман своих джинсов.

— Я могу пойти в ванную? — спросила Лидия. — Я хотела бы принять душ и вообще…

Давид, прислонясь спиной к стене коридора, смотрел по сторонам и умышленно ничего не отвечал. Лидия медленно, шатаясь, побрела от него. Он не спускал с нее глаз. Наконец она нажала на створку одной из дверей, пытаясь быстро скрыться за ней. Одним прыжком Давид очутился рядом с ней.

— Вы можете делать все, что угодно, — мочиться, срать, принимать душ, — сказал он. — Можете даже уколоться. Но при условии, что мы будем при этом присутствовать.

— Вы идиот… вы… задница!

— Лидия, мы можем сократить эту процедуру. Вы скажете нам, где наркотики, а мы разрешим вам предпринять кое-что от вашего… недомогания.

У Лидии медленно выступили на глазах слезы:

— У меня тут ничего нет.

— Мы вам поверим только тогда, когда закончим обыск. Конечно, это может затянуться. Квартира вон какая большая.

Лидия села, как побитая, на край ванны, дрожа всем телом и тихо плача. Давид проверил зеркальный шкаф, обнаружив там массу медикаментов, продаваемых только по рецепту, но среди них не было ничего наркотического. Затем он прощупал кафельные плитки, бежевые, с голубой каемкой, но не нашел ни одной, которая была бы плохо закреплена, чтобы можно было бы за ней что-то спрятать. Он надел одноразовые перчатки, заглянул под раковину умывальника, опустился на колени, осмотрел пространство за унитазом и ощупал сливную трубу. Все было покрыто грязью, а кое-где даже плесенью. Легкое, но въедливое зловоние, исходившее от грязи и чего-то еще более гадкого, мучило Давида. Больше всего ему хотелось ни к чему тут не прикасаться. Он выпрямился, и в этот момент его позвал Янош.

— Сейчас, — крикнул в ответ Давид.

Он взял Лидию за руку, причем крепче, чем это было необходимо. Она безвольно дала вывести себя обратно в коридор, а затем в комнату, обыском которой как раз занимался Янош. Это было помещение, выходившее окнами на восток, через них в комнату уже проникали первые лучи солнца. Янош сидел за уродливым коричневым столом, очевидно, служившим Лидии письменным, сделанным из прессованной плиты. На столе стоял ноутбук, выглядевший как новый. Янош включил компьютер. Давид отпустил Лидию и встал рядом с ним. Лидия просто опустилась на пол там, где стояла.

Давид уже не обращал на нее внимания.

— Что у тебя? — спросил он Яноша.

— Пока не знаю, — ответил тот, внимательно глядя на цветной экран. — Я попробую открыть один из файлов.

Он занялся мышкой и клавиатурой. Давид взглянул поверх головы Яноша на стенку над столом, украшенную фотографиями. Лидия на вечеринке в окружении краснолицых друзей; Лидия на лодке, бледная и серьезная; Лидия в шляпке рядом с сияющей невестой. И еще одна фотография справа вверху.

Давид подался вперед. Его бросило в пот, и он почувствовал, как его сердце начало биться в неровном отрывистом ритме. Кровь зашумела у него в ушах, когда он взял фотографию в руки, чтобы получше ее рассмотреть.

Теперь уже сомнений быть не могло. На фотографии были запечатлены три человека. Одна из них — Лидия, рядом с ней — Эрве, а рядом с Эрве — младшая сестра Давида Даная, она была моложе его на четыре года. Эрве обнимал Данаю рукой, а Даная прижималась к нему, как будто это было для нее самым естественным делом на свете. В голове Давида словно что-то взорвалось, будто столкнулись и слились два мира, которые не должны были никогда соприкасаться. Давид сделал глубокий вдох и выдох.

Это может ничего не значить.

Они просто стояли друг возле друга.

Может быть, Даная даже и не знала его.

Рука на талии его сестры — но так делали многие парни, когда фотографировались, само по себе это ничего не означало. Абсолютно ничего.

А если все же?..

— Давид! Давид, что с тобой? Эй, ты тут?

Давид поднял взгляд медленно, словно просыпаясь от кошмарного сна. Перед ним стоял Янош. Он держал Давида за обе руки и тряс его.

— Что? — спросил Давид чуть слышно.

— Ты совсем бледный. Тебе плохо?

— Нет, все в порядке.

— Но выглядишь ты далеко не так! — Янош озабоченно смотрел на него.

Давид опять опустил взгляд на фотографию в своей руке. Ему казалось, что сейчас во всем мире не существовало ничего, что могло бы разрушить кокон отчаяния, образовавшийся вокруг него. Он протянул Яношу фотографию, будто бы она могла объяснить все, но слишком поздно вспомнил, что Янош не знает его сестру.

— Кто это? — спросил Янош, но в тот же момент тень догадки упала на его лицо. — Твоя…

Давид не произнес ни слова. Янош усадил его на стул, стоявший за письменным столом, и подошел к Лидии, которая безучастно сидела на полу, опершись спиной о стену. Он опустился на корточки напротив нее и попытался поймать ее бегающий взгляд.

— Кто это? — властным голосом произнес он.

Лидия вздрогнула. Она взяла фотографию, но, казалось, не могла сконцентрироваться ни на чем. Ее веки дрожали, лицо посерело, на лбу выступили бисеринки пота.

— Моя сестра, — сказал наконец Давид, поскольку Лидия так ничего и не ответила. — Она рядом с Эрве. Это моя сестра.

Янош повернулся:

— Ты уверен? Мне кажется, снимок довольно нечеткий.

— Это Даная. Я… я не знаю, что она там делает.

Янош встал и подчеркнуто небрежным движением бросил фотографию на стол.

— Давид, это всего лишь фотография. Вовсе необязательно, что она знает Эрве, возможно, она была случайно в том же клубе и кто-то их сфотографировал.

— Вполне вероятно.

— Мы все узнаем. О’кей? Так или иначе, мы все разузнаем. А потом посмотрим, что можно сделать.

— Да. Спасибо.

— Мы можем сейчас продолжать работу?

— Да, конечно. Конечно. Я снова в норме. Это было просто…

— Это всего лишь фотография. Помни это. Я сейчас…

— Да. Я… я займусь сейчас кухней.

— Супер! — воскликнул Янош, но в его взгляде осталась тревога.

Через полчаса Давид нашел в спальне Лидии наркотики на сумму не менее десяти тысяч марок. Она спрятала героин между пластинами решетки кровати и в ее пружинах. Его количества вполне хватало для обвинения Лидии в торговле наркотиками. Давид подумал про себя, что она, наверное, только начинала вести дело с профессиональным размахом, иначе квартира была бы в гораздо лучшем состоянии. Они забрали Лидию с собой в отдел по борьбе с незаконным оборотом наркотиков. Они приехали туда в шесть утра. Пока закончили бумажную волокиту, было уже полвосьмого. И опять Давид пришел домой с опозданием. И опять был скандал, в этот раз еще хуже прежнего, потому что он рассказал Сэнди, что на следующей неделе он будет работать днем и они не смогут, как он обещал, поехать вместе к ее матери в деревню.

— Поезжай одна, с Дэбби, — попытался успокоить ее Давид.

— Засранец! Женился бы на своей работе! Как тебе это?

— Сэнди, ну прекрати!

Он закрыл глаза. Давид не имел права рассказать ей о своем новом задании ничего, абсолютно ничего. Опять лоб горел, словно при температуре. А между тем сегодня была суббота. У него еще оставалось время уговорить Сэнди, успокоить ее. Потом нужно будет позвонить родителям и, как бы между прочим, спросить у них о Данае.

Мысль позвонить ей самой ему в голову не пришла.

По крайней мере, до сих пор Даная не попадала ни в какие полицейские акты, ни в связи с наркотиками, ни по другим причинам; она не значилась в списках разыскиваемых лиц ни в одном полицейском компьютере. «Это хорошая новость», — убеждал он сам себя.

Ночью ему снилась Даная, его сестра, которую он любил, но почему-то не мог с нею говорить.