Советские власти, действительно, были полны решимости вернуть Беленко. Любой невозвращенец-писатель, артист, ученый, дипломат или офицер КГБ — наносил, конечно, известный ущерб престижу великой державы, но пропагандистам, журналистам, специализировавшимся на дезинформации, было нетрудно представить, скажем, артиста или интеллектуала человеком психически неуравновешенным, развратником, извращенцем, привлеченным соблазнами „гниющего Запада”. Никого в Советском Союзе не удивит, если тот или иной дипломат, проведя годы в „нездоровой атмосфере” Западной Европы или Америки, настолько погряз в ней, что стал алкоголиком, наркоманом, растратчиком, повредился в уме.

Иное дело Беленко — выходец из рабочей среды, заграницы не нюхавший. Офицер ВВС, чей послужной список пестрит благодарностями, коммунист, „настоящий советский человек”. Как сказал советский журналист корреспонденту „Вашингтон пост” Питеру Ос-носу в Москве: „Он — из наших лучших людей, ему доверили лучший в мире самолет, секретное оружие”. Признать, что Беленко не таков, — значило согласиться, что вся концепция воспитания нового советского человека, „строителя коммунизма”, — не более чем миф.

Вот отчего Беленко оказался единственным беглецом в истории Советского Союза, о котором власти вынуждены были твердить только хорошее.

Если Беленко останется жив, если его оставить в покое и позволить ему свободно жить за границей, какое впечатление это произведет на рядовых советских граждан, а главное — на военных? Если нельзя доверять даже таким проверенным коммунистам, как Беленко, тогда кому же можно? Кто не предаст? А вдруг и другие летчики зададут себе вопрос: „Если это удалось Беленко, почему бы не попробовать мне?”

Были и другие соображения, не позволявшие махнуть рукой на Беленко. Он был, пожалуй, самым осведомленным из всех военнослужащих, бежавших на Запал после Второй мировой войны, и секреты, которые он выдаст американцам, причинят немалый ущерб Советскому Союзу. Если же он начнет выступать публично, в особенности если обратится по радио к советскому народу, — его слова нанесут даже больший ущерб, чем раскрытие военных секретов.

Однако еще можно поправить дело. Скажем, если завлечь Беленко обратно, или если как-нибудь ввести американцев в заблуждение и добраться до Беленко… или выторговать у них летчика. После соответствующей обработки в КГБ его можно будет представить как убедительного свидетеля вероломства Запада, как героя, которому удалось вырваться из ловушки, расставленной врагами отечества, и вернуть на родину.

Уже через несколько часов после того, как МИГ Беленко сел в Хакодатэ, Советский Союз начал невиданную по масштабам кампанию за его возвращение. Наверное, только люди в Отделе кризисных ситуаций в Вашингтоне, которые по долгу службы следили за разгорающейся международной схваткой, могли оценить, насколько крупны ставки в этой советской игре.

В этот день на дежурство в Отделе кризисных ситуаций заступил Стивен Стейнер, тридцатичетырехлетний выпускник Йельского университета и аспирантуры при Колумбийском университете. От него требовалось ознакомиться с последними сообщениями, прежде чем принять смену. Государственный секретарь Генри Киссинджер находился в это время в Европе, его связь с Вашингтоном круглые сутки поддерживалась Оперативным центром, к которому был подключен и Отдел кризисных ситуаций. Сразу после полуночи Стейнер сделал в журнале Отметку, что смену принял, а в 00.47 записал, что Оперативный центр, передал в Цюрих запрошенную людьми Киссинджера информацию. Она относилась к текущим событиям в Африке.

В 1.35 по сети связи НОРС (Национальная оперативная и разведывательная система) был передан сигнал тревоги. Это значило, что произошло нечто чрезвычайное. Стейнер снял трубку своего телефона, другие сотрудники сняли трубки телефонов в Белом доме, Пентагоне, в Оперативном центре ЦРУ… Все они услышали одну и ту же фразу, сказанную мужским голосом: „Объявляется состояние тревоги по НОРС, на основании предварительной информации, переданной Пятым американским воздушным флотом, сообщаем, что советский МИГ-25 совершил посадку в Хакодатэ в северной Японии”.

Обстоятельства полета и намерения летчика в этот момент еще не были установлены американскими представителями в Японии. Последующие звонки добавили еще несколько деталей, явно недостаточных, чтобы установить, намеренно или случайно сел в Японии этот советский боевой самолет. Между тем, в сообщении агентства Франс-Пресс, полученном Отделом кризисных ситуаций, указывалось, что, приземлившись, пилот выпрыгнул из самолета и открыл стрельбу из пистолета. Стейнер решил, что советский пилот, по всей вероятности, заблудился или был вынужден совершить посадку вследствие технической неисправности, и его отношение к Западу — явно враждебное.

Однако в 4.30 по НОРС еще раз прозвучал сигнал тревоги — в четвертый раз за эту ночь. Раздался взволнованный голос офицера из Пентагона: советский пилот Виктор Беленко сообщил представителям министерства иностранных дел Японии, что намеренно посадил самолет в Японии, и попросил политическое убежище в Соединенных Штатах.

Было слышно, как кто-то из пентагоновских офицеров закричал: „Черт побери! Кажется мы получили и „Фоксбат” (принятое на Западе кодовое название МИГ-25), и пилота!”

Ситуация оказалась крайне серьезной и требующей быстрой реакции. У американской администрации был еще свеж в памяти позорный эпизод, произошедший 23 ноября 1970 года. В тот день матрос Симон Кудирка спрыгнул с советского рыболовного судна на американский катер береговой охраны, когда два судна стояли бок о бок в американских территориальных водах. Адмирал, командующий береговой охраной, следуя как ему казалось, политике разрядки, передал из Бостона приказ: вернуть беглеца на советское судно. В полном противоречии с американскими морскими традициями шести русским было разрешено подняться на борт катера береговой охраны, они избили беглеца и уволокли его на советское судно.

Чтобы исключить подобные случаи в будущем, правительство одобрило ряд мер, направленных на то, чтобы ни один советский беглец не мог быть выдан. Если все же по какому-то недоразумению это случится, виновные понесут суровые наказания. Были составлены специальные инструкции, обязательные с момента, когда иностранец обращается с просьбой о предоставлении политического убежища. Строго предписывалось, чтобы все официальные лица, которых такое происшествие могло касаться, были немедленно осведомлены о случившемся и чтобы велась подробная запись хода событий.

Согласно инструкции Стейнер и его помощники тут же ночью позвонили домой к помощнику советника госдепартамента Гельмуту Сонненфельду, ответственным служащим отделов Восточной Азии, Советского Союза и Японии, Управления иммиграции и натурализации. Подробная информация была отправлена и Киссинджеру. После этого Стейнер по собственной инициативе позвонил в американское посольство в Токио. Проведя несколько лет на дипломатической службе в Москве и Белграде, он хорошо представлял себе, какая опасная ситуация может возникнуть в данном случае. „Пожалуйста, скажите нашим японским друзьям, — передал он, — что прежде всего должна быть обеспечена безопасность пилота. Повторяю: обеспечьте безусловную защиту пилота. Только после этого дайте ему возможность свободно принять решение”.

В обычные ночи записи в журнале Отдела кризисных ситуаций едва ли выходили за пределы страницы. На этот раз было заполнено около четырех страниц. Сдав дежурство, Стейнер вел машину домой по тихим, обсаженным деревьями улицам усталый и довольный: он и его помощники выполнили свой долг; кажется, все предусмотрено.

В Париже репортеры осаждали Киссинджера, забрасывая его вопросами: как поступят с Беленко. „Соединенные Штаты скорее всего предоставят ему политическое убежище, — сказал Киссинджер. — Если этого не произойдет, — можете считать, что с моим мнением не посчитались”.

Поскольку Беленко письменно запросил политическое убежище, не могло быть вроде бы никакого сомнения в готовности Америки предоставить таковое. Директор ЦРУ после консультации с генеральным прокурором и начальником Управления иммиграции и натурализации может, независимо от иммиграционной квоты и других установлений предоставлять политическое убежище в Соединенных Штатах до ста иностранцам ежегодно. Однако в случае с Беленко решение было принято лично президентом Фордом.

О бегстве Беленко ему сообщили перед завтраком.

Президент сразу оценил значение такого события и очень им заинтересовался.

В это утро еще невозможно было предвидеть, к каким результатам приведет свирепое советское давление на японцев. Что, если их удастся запугать и добиться выдачи летчика и самолета?

Вскоре после приземления Беленко в Хакодатэ советское посольство в Токио резко заявило, что Советский Союз обладает „неотъемлемым правом добиваться сохранения своих военных тайн”. МИГ-25, безусловно, секретный боевой самолет. Следовательно, японцы должны немедленно возвратить машину и не допускать, чтобы кто бы то ни было мог осмотреть ее. Посольство заявило также, как будто речь шла о советской колонии, а не о суверенном государстве, что предоставление политического убежища Беленко, не может быть допущено”. Советское правительство подтвердило все протесты посольства и со своей стороны потребовало немедленного возвращения летчика и самолета. Один из протестов был составлен в таких выражениях, что японцы охарактеризовали его как неслыханный в истории дипломатических отношений с Советским Союзом.

Советская военная авиация начала облеты Японии — это была подчеркнутая и оскорбительная демонстрация силы. Б море советские военные корабли начали захватывать японские рыболовные суда. Эти пиратские акции должны были показать Японии, как легко советские военно-морские силы могут подорвать японское рыболовство — важную составную часть национальной экономики.

Одновременно советские представители разного ранга старались получить непосредственный доступ к самолету. Вечером 6-го сентября один из них появился в управлении аэропорта Хакодатэ, представившись „членом команды советского торгового судна, стоящего на ремонте в порту Хакодатэ”. Он сказал, что хотел бы побеседовать со своим соотечественником Беленко.

Ему было предложено покинуть аэропорт.

На следующий день сразу трое появились в управлении аэропорта. Один из них назвался „руководителем корпункта ТАСС в Токио”, двое других — инженерами „Аэрофлота”.

„Нам поручено организовать доставку самолета на советское судно, но, по-видимому, шасси при посадке сломалось, — словоохотливо пояснил „журналист”. — Мы хотели бы на месте установить характер повреждения, чтобы подвезти необходимые запчасти. Поэтому нам нужно осмотреть самолет и сфотографировать его”.

Начальник аэропорта Macao Кадзеока вежливо улыбался: „К сожалению, самолет находится под контролем полиции, и я не имею права удовлетворить вашу просьбу. Между прочим, я не совсем понял, в каком качестве вы сюда прибыли”.

„О я здесь просто как частное лицо”, — ответил „тассовец”.

На следующее утро он заглянул в окружное управление полиции и заявил там, что хотел бы получить информацию о самолете и пилоте для агентства ТАСС. Ему сказали: „Мы не можем дать вам никакой информации. Пожалуйста, уходите”.

7-го сентября Белый дом сообщил, что президент Форд лично принял решение предоставить Беленко политическое убежище в Соединенных Штатах. „Если Беленко попросит политическое убежище, его просьба будет удовлетворена”, — сказал пресс-секретарь Рон Нессен. К сожалению, неудачно составленная фраза создавала впечатление, что Беленко все еще не обратился с такой просьбой.

Однако, официальное сообщение Госдепартамента, последовавшее одновременно, не оставляло сомнений в том, как обстоит дело: „Японское правительство вчера сообщило нам о запросе летчика относительно предоставления политического убежища. Мы информировали правительство Японии, что готовы принять пилота в Соединенных Штатах. Мы исходим из того, что именно таково его желание. Сообщение этого же содержания только что сделано Белым домом”.

Сообщения из Вашингтона, а также слухи из кругов, близких к японскому правительству, о том, что Беленко скоро будет передан американцам, толкнуло Москву на новые отчаянные попытки задержать ход событий. Советский посол Дмитрий Полянский зачитал заместителю министра иностранных дел Японии заявление, грубость которого перешла все границы дипломатического этикета. В заявлении утверждалось, что Беленко совершил вынужденную посадку; японская сторона обвинялась в „фабрикации лжи”, чтобы скрыть „физическое насилие и другие недопустимые меры”, примененные-де к летчику, чтобы похитить его.

После встречи Беленко с офицером КГБ представитель советского посольства Александр Шишаев назвал эту встречу „фарсом, позорящим японское правительство”. Он утверждал, что „Беленко не мог даже внятно отвечать на вопросы. Он находился под действием наркотиков. Перед советскими представителями сидел манекен”.

С перелетом Беленко в Соединенные Штаты советское давление на Японию не ослабло. Но цель была теперь уже другая, более скромная: добиться возвращения МИГа до того, как американцы смогут его обследовать. Разведывательные полеты советских самолетов и захват японских рыболовных судов продолжались. Москва угрожала экономическими санкциями и намекала на всяческие страшные, хотя и не называемые конкретно, последствия, если Япония не уступит.

Пентагон хотел перевезти самолет в Соединенные Штаты, испытать его на земле и в воздухе и сохранить за собой. „Мы настаивали на этом, — вспоминает Дональд Румсфелд, тогдашний министр обороны. — Нам нужен был самолет. Нам нужно было установить, из какого металла он построен, испытать его в полете, разобрать его, снова собрать и снова испытать в воздухе”.

В Госдепартаменте кое-кто возражал, что все это крайне скверно отразится на разрядке и осложнит решение других вопросов, связанных с СССР. Кроме того, госдепартамент не хотел оказывать давление на японцев, которые сначала склонялись к тому, чтобы поскорее возвратить самолет Советскому Союзу и „позволить русским сохранить лицо”.

Был, однако, найден компромисс. Самолет будет задержан в Японии на месяц. Такой срок необходим, по мнению Пентагона, ученым и инженерам для получения всех интересующих их сведений. Они разберут самолет и обследуют все его детали на земле. На это уйдет минимум тридцать дней.

Японцы обязались предоставить эту возможность при условии, что американские специалисты не будут носить военную форму и станут работать в качестве консультантов под японским контролем.

Отвергая все советские протесты и обвинения, правительство Японии выразило удивление, что СССР до сих пор не извинился за нарушение японского воздушного пространства. Министр иностранных дел Киици Миядзва заявил: „Мне кажется, что Советский Союз является страной, которая готова без конца обвинять других, — но это не снимает с нее обязанности контролировать действия своих военнослужащих”.

На очередное советское требование, чтобы МИГ-25 был немедленно возвращен, другой представитель японского министерства иностранных дел ответил: „Советский Союз должен сначала дать официальное и убедительное объяснение инцидента. Если вы забросили что-то на соседский участок, пусть даже ненамеренно, смешно начинать объяснения с соседом с требования вернуть этот предмет. Пока что мы намерены задержать самолет как вещественное доказательство нарушения наших границ, — на время, пока будет продолжаться расследование всего дела”.

Когда выяснилось, что американские „консультанты” уже в пути, чтобы принять участие в японском „расследовании”, советскому правительству стало ясно, что у него нет шансов предотвратить изучение самолета американцами. Поэтому они переключили пропаганду на население внутри страны и усилили давление на Соединенные Штаты. 14 сентября ТАСС предпринял попытку представить Беленко как героя и патриота, похищенного вопреки своей воле заокеанскими „темными силами” при потворстве неискренних японцев. Согласно ТАСС, Беленко сбился с курса во время обычного тренировочного полета, остался без горючего и вынужден был приземлиться в Хакодатэ. Был пущен слух (на эту удочку попались и некоторые западные корреспонденты), что Беленко поддерживал радиосвязь с базой чуть ли не до самого приземления. ТАСС уверял, что японская полиция набросила на голову Беленко светонепроницаемый капюшон, поволокла его под руки в машину и с тех пор содержит его где-то в изоляции, отклоняя советские просьбы встретиться с летчиком.

Министр иностранных дел СССР Громыко, прилетевший в Нью-Йорк 20-го сентября, на вопрос о Беленко ответил: „Этот инцидент подлежит обсуждению с американцами”. Вечером того же дня на ужине с Генри Киссинджером в гостинице „Уоллдорф Астория” Громыко подчеркнул, что возвращение Беленко является настолько важным для Советского Союза, что „лично Брежнев занялся им”. „Мы не уверены, — сказал Громыко, — что человек, представленный нам в Токио, был Беленко. Подозрение, что Беленко похищен и задерживается против своей воли, надолго осложнит советско-американские отношения; но оно рассеется лишь в том случае, если нашим представителям и советскому врачу будет разрешена продолжительная беседа с Беленко”.

В Вашингтоне советские дипломаты старались организовать в Конгрессе настроения в пользу возврата Беленко. Работник советского посольства доставил письмо от жены пилота, Людмилы, и его матери в канцелярию члена Палаты представителей Данте Фасцелла, председателя комиссии Конгресса, наблюдающей за выполнением Хельсинкских соглашений. Судя по почерку, письмо было действительно написано женой Беленко, но его душещипательный текст был, вне всякого сомнения, составлен в КГБ.

Людмила и ее свекровь обращались к конгрессмену с просьбой подтвердить свою преданность принципам прав человека и помочь их сыну и мужу освободиться, чтобы воссоединиться с Людмилой и убитой горем семьей.

Советское посольство направило посланника — советника Юлия Воронцова в Госдепартамент — еще раз потребовать „достаточно продолжительной” встречи советских представителей с Беленко.

В Москве министерство иностранных дел организовало мелодраматическую пресс-конференцию для представителей советской и иностранной печати: на пресс-конференции появились жена Беленко и его мать, которую он видел в последний раз двадцать семь лет назад, когда ему было всего два года. Представитель министерства иностранных дел Лев Крылов, ведущий пресс-конференцию, объявил с самого начала, что распространяемые „западной пропагандой” сведения, будто Беленко добровольно улетел в Японию, поскольку был неудовлетворен жизнью в Советском Союзе, являются „бессовестным вымыслом”. „Все это ложь от начала до конца”.

Людмила казалась взволнованной и перед кинокамерами не могла сдержать слез. „Мы не верим и никогда не поверим, что он добровольно оказался за рубежом! У меня нет никаких сомнений в любви Виктора и его преданности семье. И это дает мне полное право сказать, что с Виктором случилось что-то ужасное, он нуждается в помощи, и я обращаюсь к вам с просьбой помочь ему”.

В воскресенье, — продолжала она, — накануне этого ужасного случая, Виктор весь день играл и гулял с нашим сыном, как обычно в свои свободные дни. Они лепили фигурки из пластилина и читали сказки. Я испекла пирог, Виктор помогал мне… Мы поужинали и легли спать. Виктор напомнил мне перед сном, что скоро день рождения его друга, и предложил купить ему в подарок хрусталь. Утром шестого сентября он сказал, что вернется из полета рано и заберет сына из детского сада. Как обычно, он поцеловал меня и Диму перед уходом.

Ничто не предвещало беды. Я уверена, что в ним или с машиной что-то случилось во время полета, и он вынужден был посадить самолет на чужой территории. Я твердо верю, что Виктор был и остался советским человеком. Его мечтой было стать летчиком-испытателем. Третьего сентября, за три дня до своего последнего полета, он отправил командованию анкеты, которые необходимо было заполнить, чтобы рассмотрели его заявление.

Сообщение западной прессы, будто мой муж запросил политическое убежище в Соединенных Штатах, является злостной неправдой. Я полностью уверена, что эта просьба сфабрикована вопреки его воле.

Наша семья жила дружно. У нас хорошая квартира со всеми удобствами. Мой муж хорошо зарабатывал. Его ценило командование. Он патриот. За свою службу он получал только благодарности. В школе у него были только отличные отметки. До сегодняшнего дня мы не имеем никаких сведений о Викторе. Разве это не говорит о том, что он не принадлежит себе, что его насильно задерживают в Америке?"

Всхлипывая, Людмила читала вслух письмо, которое она послала мужу: „Дорогой, я убеждена, что-то ужасное случилось с тобой… Мой дорогой Виктор, мы ждем тебя дома, возвращайся скорей. Меня официально уверили на самом высоком уровне, что тебя простят, даже если ты и совершил ошибку… Сделай асе, что в твоих силах, чтобы добиться возвращения на родину”. Вся в слезах. Людмила сказала представителям прессы, что она обратилась с личной просьбой к президенту Форду, и прочитала еще одно место из того же письма к мужу: „Я полагаюсь на его (Форда) человечность. Несмотря на то, что это касается только нас лично, он тоже отец и может понять наше горе. Сделай так, чтобы мы все трое — ты, я и наш сын — снова были вместе!”

Выступление матери Беленко, срочно доставленной с Кавказа в Москву, нарядно одетой, тщательно причесанной и, видимо, до мелочей проинструктированной, как себя вести, было тоже вполне на высоте — если учесть, что ей, собственно, нечего было сказать о человеке, которого в последний раз она видела двухлетним ребенком. Она не рыдала, как Людмила, хотя и обронила слезу и прикладывала к глазам белый платочек. Ее слова были обращены к матерям, в особенности к матерям советским:

— Мой сын Виктор всегда был патриотом. Как в семье, так и на службе он был предан долгу и прямодушен. Я уверена, что с ним произошло несчастье. И мне, как матери больно, что кто-то желает использовать беду моего сына в своих интересах, не допустить его возвращения на родину. Кто знает моего сына лучше матери? Поэтому я говорю, что мой Виктор честен перед родиной и мною.

Крылов закончил пресс-конференцию повторным обвинением коварных японцев в „произволе и беззаконии” и упреками в адрес президента Форда. Поведение Беленко в Японии свидетельствовало, утверждал Крылов, что его перелет был совершен непреднамеренно:

„Чем же еще можно объяснить его предупредительные выстрелы, когда неизвестные лица пытались подойти к самолету, и его протесты против фотографирования? Японские власти применили к Беленко силу. Он был в наручниках, на голову накинут какой-то мешок, его затолкнули под заднее сиденье машины, когда увозили… Совместное японо-американское похищение Беленко — это произвольные действия бездушных людей и грубое нарушение Хельсинкских соглашений, только недавно подписанных тем же президентом Фордом!”

Авторы сценария, разработанного для жены и матери Беленко, сделали в нем несколько ошибок. Людмила не пекла пирогов. Беленко не целовал жену и сына утром на прощанье, потому что уехал на базу, когда они еще спали. Он не мог обещать забрать ребенка из детсада, потому что независимо от времени окончания полетов, Шевцов запретил офицерам покидать базу до шести часов вечера.

Подобно многим летчикам-истребителям, Беленко действительно хотел бы стать испытателем самолетов. Однако и он, и все кругом знали, что без связей в Москве это желание неосуществимо, и никогда не обращался к командованию с такой просьбой.

Японское правительство так опровергло все советские обвинения в его адрес.

„СССР утверждает, что на голову Беленко был наброшен мешок. На самом деле он накрыл голову курткой, поскольку не хотел, чтобы его фотографировали”.

„СССР утверждает, что летчик был в наручниках, потому что на фотографии виден шнурок. В действительности же Беленко держал мешок со своими вещами, а шнурок на фотографии — ручка этого бумажного мешка”.

„СССР также заявил, что Беленко находился на расстоянии 25–30 метров от представителя советского посольства, явившегося на беседу с ним, и что японская полиция прерывала разговор. В действительности расстояние было 8 метров и беседу никто не прерывал”.

Заявление, написанное и подписанное лейтенантом Беленко, было передано летчиком японским властям в Хакодатэ, где он посадил свой МИГ. Оно было позже показано послу Дмитрию Полянскому, который отказался взять его.

В заявлении было сказано: „Настоящим подтверждаю, что я, Виктор Иванович Беленко, не желаю возвращаться в Советский Союз и надеюсь получить разрешение поселиться о Соединенных Штатах. Это решение принято мной добровольно и без всякого воздействия с чьей бы то ни было стороны. Виктор Беленко”.

Первого октября президент Форд принял Громыко и советского посла Анатолия Добрынина в Овальном кабинете Белого дома. Вопрос о Беленко не был включен в повестку дня и Форд удивился, когда Громыко поднял этот вопрос — заговорил о нем неожиданно, негодующим, почти враждебным тоном.

— Мы настаиваем на возвращении самолета — не потому, что боимся, как бы наши военные секреты не попали в чужие руки, а потому, что самолет украден. Беленко — вор, предатель, уголовный преступник, которого Соединенные Штаты обязаны выдать согласно международным, юридическим нормам. Как уголовный преступник, похитивший самолет, он не может претендовать на политическое убежище. Как международные правила, так и интересы советско-американских отношений требуют, чтобы Беленко был репатриирован а СССР и понес ответственность за свои преступления.

Президент Форд не сделал попытки скрыть, что он удивлен и рассержен. Полностью информированный о всех событиях, связанных с Беленко, он знал и о пресс-конференции в Москве три дня назад, где Беленко называли не иначе, как „настоящий человек”, „советский человек”, „патриот”, „один из лучших”, достойный всяческих похвал офицер, который, сбившись с курса, был похищен с чужого аэродрома, где вынужден был приземлиться. „Если даже он в чем-то виноват и ошибся, его простят”. Теперь же, и глазом не моргнув, Громыко утверждает, что этот человек — преступник, уголовный преступник, который не должен уйти от ответственности.

Ответ Форда был тверд и четок. Да, он знаком с этим человеком. Беленко — настоящий беженец, который имел основания просить и получать убежище в Соединенных Штатах. Америка с радостью предоставит ему возможность жить здесь сколь угодно долго. Поскольку это касается правительства Соединенных Штатов, вопрос решен окончательно и не может больше быть предметом обсуждения.