Всякий раз, когда я попадаю в Панаму, это место кажется ровно на месяц, на два, на полгода дальше закинутым в никуда — как течение какой-то болезни вырождения. Кажется, здесь произошло смещение из арифметической прогрессии в геометрическую. В этом нечистокровном городе сутенеров, шлюх и рецессивных генов варится что-то уродливое, постыдное и недочеловеческое. Не город, а деградировавшая пиявка на берегу Канала.

Во влажной духоте над Панамой висит смог бичевского оттяга. Все здесь телепаты на каком-то параноидальном уровне. Я ходил по городу с фотоаппаратом и увидел на известняковом утесе в Старой Панаме хижину из досок и гофрированного железа. Она стояла там, как пентхаус. Мне захотелось сфотографировать этот нарост, над которым в жарком сером небе кружили альбатросы и стервятники. Руки с камерой скользили от пота, рубашка липла к телу, точно мокрый презерватив.

Какая-то старая ведьма в хижине увидела, как я фотографирую. Когда делаешь снимки, это всегда становится известно, особенно в Панаме. Она начала злобно советоваться с какими-то другими крысятниками, которых мне не было видно. Потом подошла к самому краю шаткого балкона и недвусмысленно показала мне свою враждебность. Многие так называемые примитивы боятся фотоаппарата. На самом деле, в фотографии есть что-то непристойное и зловещее — желание заточить в тюрьму, заключить в себя, сексуальное напряжение погони. Я пошел дальше и сфотографировал нескольких мальчишек, игравших в бейсбол, — юных, живых, естественных. Они даже не взглянули в мою сторону.

Спустившись к самой воде, я увидел смуглого молодого индейца в рыбацкой лодке. Он знал, что мне хочется его сфотографировать, и всякий раз, когда я направлял камеру в его сторону, он смотрел на меня, набычившись, как молодой самец. Наконец, мне удалось поймать его — он опирался на нос лодки с вялой грацией животного и лениво почесывал плечо. По правому плечу и ключице бежал длинный бледный шрам. Я убрал камеру и перегнулся через горячий бетонный парапет, разглядывая его. В уме я вел пальцем по этому шраму, вниз по обнаженной медной груди и животу, и каждая клетка моя стонала от ломки. Я оттолкнулся от парапета, пробормотав «Ох, господи», и ушел, озираясь, кого бы сфотографировать еще.

На перила веранды деревянного дома облокачивался негр в фетровой шляпе. Дом стоял на фундаменте из грязного известняка. Я остановился напротив, под козырьком кинотеатра. Стоило мне навести на него объектив, как он приподнимал шляпу и начинал бормотать какие-то безумные угрозы. Наконец, я щелкнул его из-за колонны. На балконе над этим персонажем стирал голый по пояс молодой человек. Я заметил, что в нем текли негритянская и ближневосточная кровь — круглое лицо, кожа мулата цвета кофе с молоком, гладкое тело, сплошная плоть без единого мускула. Он оторвался от своей стирки, как животное, почуявшее опасность. Я поймал его, когда дунул пятичасовой свисток. Старый трюк фотографов: подождать отвлекающего маневра.

Я зашел в бар «Чико» выпить рома с колой. Мне это место никогда не нравилось — как и любой другой бар в Панаме, — но раньше оно было сносным, а в музыкальном автомате водились неплохие песни. Теперь же не осталось ничего, кроме кошмарного оклахомского хонки-тонка — точно ревет взбеленившаяся корова: «Ты вбиваешь гвозди в мой гроб», «Не Бог создал хонки-тонковых ангелов», «Твое лживое сердце».

У всех военных в этом заведении была обычная для Зоны Канала внешность — точно все перенесли легкое сотрясение мозга. Взгляд коровий и притупленный, видимо — специальная солдатская обработка, после которой у них вырабатывается иммунитет на любые интуитивные контакты, вырезаются телепатические передатчики и приемники. Задашь им вопрос, и они ответят — не дружелюбно, но и не враждебно. Никакого тепла, никакого контакта. Беседы невозможны. Им просто нечего сказать. Сидят, поят шлюх из бара, безжизненно клеятся к ним, девчонки отмахиваются от них, как от мух, они крутят это нытье в музыкальном автомате. Один юноша с прыщавой физиономией все время пытался потрогать девчонку за грудь. Та отталкивала его руку, рука подползала к ней снова, будто наделенная автономной насекомой жизнью.

Со мной рядом села одна из таких девчонок, и я предложил ее угостить. Она неожиданно заказала хороший скотч. «Панама, как же я ненавижу твои лживые кишки», — думал я. У девчонки был крохотный птичий мозг и отличный английский, как в Штатах, точно с учебной пластинки. Глупые люди могут быстро и легко обучиться языку, потому в голове у них не происходит больше ничего, язык нечему выталкивать.

Ей захотелось выпить еще.

— Нет, — ответил я.

— Почему ты такой гадкий?

— Послушай, — сказал я, — если у меня закончатся деньги, кто будет покупать мне выпивку? Ты?

Она удивилась, потом медленно произнесла:

— Да. Ты прав. Извини меня.

Я вышел на главную улицу. За рукав меня схватил сутенер:

— У меня есть четырнадцатилетняя девочка, Джек. Пуэрториканка. Как насчет?

— Ей уже под сорок, — ответил я. — Мне нужна шестилетняя девственница, и без всего этого говна: мол, запечатаем, пока вы ждете. Не всучивай мне своих четырнадцатилетних старух. — Я оставил его стоять с открытым ртом.

Я зашел в лавку прицениться к местным шляпам. Молодой человек за прилавком при виде меня запел: «Заводишь друзей — теряешь деньги».

«Сволочь-латинос сейчас начнет меня разводить», — решил я.

Он показал мне какие-то шляпы по два доллара.

— Пятнадцать, — сказал он.

— Твои цены — явно из ряда вон, — сообщил я ему и повернулся к выходу. Он бежал за мной по улице:

— Минуточку, мистер. — Я шел дальше.

В ту ночь мне приснился постоянно повторяющийся кошмар: я вернулся в Мехико и разговариваю с Артом Гонзалесом, бывшим соседом Аллертона по квартире. Спрашиваю, где Аллертон, и он отвечает: «В Агуа-Диенте». Это где-то к югу от Мехико, и я начинаю узнавать, как туда добраться автобусом. Мне много раз снилось, как я возвращаюсь в Мехико, беседую с Артом или лучшим другом Аллертона Джонни Уайтом и спрашиваю, где он.

Я полетел в Мехико. Проходя по аэропорту, я немного нервничал: вдруг меня узнает какой-нибудь фараон или иммиграционный инспектор. И решил держаться поближе к одному симпатичному молодому туристу, с которым познакомился в самолете. Шляпу я убрал в чемодан, а выйдя из самолета, снял очки и перекинул через плечо фотоаппарат.

— Давайте возьмем такси в город — проезд пополам? Выйдет дешевле, предложил я своему туристу. Через аэропорт мы прошли, как отец с сыном.

— Да, — говорил я. — Этот крендель в Гватемале хотел взять с меня два доллара от отеля «Палас» до аэропорта. А я сказал ему — uno. — И я поднял вверх один палец. Никто на нас даже не взглянул. Два туриста.

Мы сели в такси. Шофер сказал — двенадцать песо на двоих до центра.

— Секундочку, — произнес турист по-английски. — Нет счетчика. Где ваш счетчик? У вас должен быть счетчик.

Таксист попросил меня объяснить, что ему разрешено возить авиапассажиров в город без счетчика.

— Нет! — орал турист. — Я не турист. Я живу в Мехико. Sabe? Отель «Колмена»? Я живу в отеле «Колмена». Отвезите меня в город, но я заплачу по счетчику. Я вызову полицию. Policia. Вы по закону должны иметь счетчик.

«Ох ты ж господи, — подумал я. — Только этого не хватало, сейчас этот придурок начнет звать фараонов». Я уже видел, как полицейские топятся вокруг нашего такси, не знают, что делать, и вызывают других полицейских. Турист вылез из машины вместе со своим чемоданом. Он записывал номер такси.

— Я позову policia очень быстро, — сказал он.

— А я, наверное, все равно поеду, — сказал я таксисту. — Дешевле до города не добраться… Vamones.

Я снял номер за восемь песо в гостинице рядом с «Сирсом» и пошел в «Лолу». В животе у меня похолодело от возбуждения. Бар переехал, его по-другому отделали, поставили новую мебель. Но бармен остался прежний — с золотым зубом и с усами.

— Como esta? — сказал он. Мы пожали друг другу руки. Он спросил, где я был, я ответил, что в Южной Америке. Заказал «делавэрский пунш» и сел за столик. В баре никого не было, но я знал, что рано или поздно кто-нибудь обязательно зайдет.

Вошел Майор. Военный в отставке, седой, бодрый, плотный. Я резко прошелся по всему списку:

— Джонни Уайт, Расс Мортон, Пит Краули, Айк Скрэнтон?

— Лос-Анжелес, Аляска, Айдахо, не знаю, где-то здесь. Он всегда где-то здесь.

— А-а… э-э… что стало с Аллертоном?

— Аллертон? Я, кажется, такого не знаю.

— Увидимся.

— Спокойной ночи, Ли. Не потей.

Я сходил в «Сирс», полистал журналы. В одном, под названием «Яйца: для настоящих мужчин», увидел фотографию: на дереве висел негр. «Я видел, как вздергивали черномазых сынков». Мне на плечо опустилась рука. Я оглянулся там стоял Гэйл, еще один военный в отставке. Вид у него был подавленный как у излечившегося алкоголика. Я огласил список.

— Почти все разъехались, — сказал Гэйл. — Я с этими парнями все равно больше не вижусь и в «Лоле» не сижу.

Я спросил об Аллертоне.

— Аллертон?

— Высокий тощий паренек. Друг Джонни Уайта и Арта Гонзалеса.

— Тоже уехал.

— Давно? — С Гэйлом не нужно делать вид или ходить вокруг да около. Все равно ничего не заметит.

— Я видел его где-то месяц назад на другой стороне улицы.

— Ладно, до встречи.

— До встречи.

Я медленно положил журнал на место, вышел на улицу и оперся на столб. Потом вернулся в «Лолу». За столиком сидел Бёрнз, пил пиво, держа стакан изувеченной рукой.

— А больше никого почти и не осталось. Джонни Уайт, Текс и Кросуилл — в Лос-Анжелесе.

Я смотрел на его руку.

— Ты слыхал про Аллертона? — спросил он.

— Нет.

— Уехал в Южную Америку или куда-то еще. С полковником. Аллертон поехал гидом.

— Вот как? И сколько его уже нет?

— Примерно полгода.

— Должно быть, сразу как я уехал.

— Ага. Примерно в то же время.

У Бёрнза я взял адрес Арта Гонзалеса и пошел к нему. Он пил пиво в лавке через дорогу от своего отеля и окликнул меня. Да, Аллертон уехал примерно пять месяцев назад — гидом, с полковником и его женой.

— Они собирались продать машину в Гватемале. «Кадиллак» 48 года. Я сразу почувствовал, что тут дело нечисто. Но Аллертон так и не сказал мне ничего определенного. Знаешь ведь, какой он. — Казалось, Гонзалесу странно слышать, что у меня от Аллертона нет никаких известий. — От него никто ничего не слышал с тех пор, как он уехал. Меня это беспокоит.

Интересно, подумал я, где он и что делает. Гватемала — страна дорогая, Сальвадор — мало того, что дорогой, но еще и захолустье. Коста-Рика? Жалко, что я по пути не остановился в Сан-Хосе.

Мы с Гонзалесом перебрали всех — кто где. Мехико — вокзал путешествий в пространстве и времени, зал ожидания, где быстро хватаешь выпить в ожидании поезда. Поэтому я терпеть не могу оставаться в Мехико и Нью-Йорке. Там не застреваешь — уже потому, что ты там, ты путешествуешь. В Панаме же, на перекрестке всего мира, ты — именно что стареющая ткань. Нужно договариваться с «Пэн-Амом» или «Голландскими Линиями», чтобы вывезли твое тело. Иначе оно останется там и сгниет в удушливой жаре, под цинковой крышей.

* * *

Той ночью мне приснилось, что я все же нашел Аллертона: он прятался в какой-то центральноамериканской дыре. Казалось, он удивился, увидев меня через столько лет. Во сне я постоянно разыскивал пропавших людей.

— Мистер Аллертон, я представляю «Дружественную Финансовую Компанию». Вы ничего не забыли, Джин? Вы должны встречаться с нами каждый третий четверг. Мы в конторе уже соскучились по вам. Нам не нравится говорить: «Платите, а не то…» Это не дружественная фраза. Интересно, вы вообще прочли контракт с нами до конца? Я имею в виду конкретно Параграф 6(х), который можно дешифровать только с помощью электронного микроскопа и вирусного фильтра. И мне просто интересно — вы понимаете, что именно означает это «а не то», Джин?

Ай, я знаю, каково с вами, молодежью. Уноситесь за какой-нибудь прошмандовкой и начисто забываете о «Дружественных Финансах», правда? Но «Дружественные Финансы» не забывают вас. Как в песне поется: «Здесь не спрячешься». И уж точно не спрячешься, если за дело берется старый Агент по розыску сбежавших должников.

Лицо Агента стало невыразительным и сонным. Рот приоткрылся, показав зубы твердые и желтые, точно старая слоновая кость. Его тело медленно сползло по кожаному креслу, пока спинка не сдвинула шляпу ему на глаза — они поблескивали из-под полей, ловя искорки света, будто опалы. Он замурлыкал «Прощание Джонни на ярмарке» — снова и снова. Мычание вдруг резко прервалось посреди фразы.

Агент заговорил вяло и судорожно — его голос звучал, как музыка на ветренной улице:

— На такой работе всяких людей встречаешь, парнишка. А то зайдет в контору какой-нибудь фанфарон и расплачивается вот этой дрянью.

Его рука качнулась вперед и упала на подлокотник кресла. Медленно он разжал худой смуглый кулак с лилово-синими ногтями — в нем лежали мятые желтые тысячедолларовые купюры. Рука повернулась ладонью вниз и снова упала. Глаза его закрылись.

Неожиданно голова Агента свесилась на сторону, изо рта вывалился язык. Банкноты высыпались из его руки. Мятые, они лежали на красных плитках пола. Порывом теплого весеннего ветра колыхнуло грязные розовые занавески. Деньги прошелестели по комнате и замерли у ног Аллертона.

Неощутимо Агент по розыску выпрямился в кресле, между век прорезались щелочки света.

— Оставь у себя, если подопрет, парнишка, — сказал он. — Ты же знаешь, как в этих гостиницах у латиносов бывает. Свою бумагу всегда с собой привозить нужно.

Агент нагнулся вперед, уперев локти в колени. Потом неожиданно встал, как будто кресло вытряхнуло его, и одновременно одним пальцем сдвинул шляпу с глаз. Он подошел к двери и обернулся, положив правую руку на ручку. Ногти левой руки он почистил о лацкан поношенного пиджака из шотландки. При каждом его движении костюм источал затхлую вонь. Под лацканами и манжетами брюк виднелась плесень. Агент посмотрел на свои ногти.

— О, э-э… по поводу твоего э-э… счета. Я скоро зайду. То есть, через несколько… — Голос Агента прозвучал очень невнятно. — Мы придем к какому-то соглашению. — Это прозвучало уже ясно и отчетливо.

Дверь открылась, в комнате повеяло ветерком. Потом — закрылась, занавески на окнах успокоились, а одна проволоклась по дивану, будто кто-то ее туда швырнул.