По улицам носили гроб.

Толпа молодых людей с криками и причитаниями отмеряла круги у собора, расположенного в скверике, в самом центре Кишинева, выкатываясь время от времени на центральный проспект.

Ближе к сумеркам народу еще прибавилось. Два десятка неизвестно откуда прибывших автобусов изрыгнули сотни молодых людей, немедленно влившихся в беснующуюся толпу. И слухи, один безумнее другого, наполняли столицу, неведомо как проникая в закрытые обывателями двери, парализуя волю животным страхом. Гроб с покойником, нервно подергиваясь, рывками плыл над толпой, заполнившей пространство между площадью Победы и бульваром Негруцци.

Едва стемнело, как над головами взвились факелы. И над мрачным похоронным шествием взметнулся тысячеголосый рев. Демонстранты крушили витрины, избивали случайных, не успевших спрятаться прохожих, обдирали руки о гранитные цоколи домов, словно хотели крови любой ценой. И тогда над головами взорвался лозунг: “Кровь за кровь!”

А случилось вот что. Молдаванина Руслана Боянжиу сбила машина. Милиция задержала шофера и установила, что он был в нетрезвом состоянии. Предстоял суд. Что же касается несчастного Руслана, то его нужно было просто похоронить по-человечески. Но ему не повезло. Его смерть совпала с лихорадочным поиском героев, способных стать знаменем национального возрождения. Поэтому было объявлено, что Руслана убили русские. А гроб превратили в знамя и таскали его по городу.

Кстати, позже в здании суда, куда набилась толпа народнофронтовцев с целью устроить еще один националистический митинг, неожиданно выяснилось, что шофер-то вовсе и не русский, а тоже молдаванин. Растерянные патриоты какое-то время не могли прийти в себя. В зале повисла тишина неопределенности. Но уже через мгновение из чьих-то уст вылетела фраза:

— Кого вы судите? Молдаван нельзя судить!

Но это, повторяю, было потом. А в те дни, покуда продолжались факельные шествия, упорно распространялся слух, что Руслана убили русские. И не просто убили, а еще и выкололи глаза, вырвали язык и оставили записку: “Ты хотел иметь свой язык — получай”.

Мы позабыли однажды, что Слово и Бог — синонимы. И выросли на утверждении: язык — средство общения. И все. Но формула — она и есть формула, поэтому в повседневной жизни о ней никто не думает. И правильно. Потому что любая формула мертвеет на глазах сразу же после ее выведения. А бывает и хуже — становится собственной противоположностью. Если хочешь общаться, язык будет средством общения. А нет — он станет средством разобщения. Что и произошло.

С конца 80-х в Молдавии, как и во многих других республиках, языку стали придавать какое-то сакральное, мистическое значение. Создавалось впечатление, что язык сам по себе способен решить все проблемы. Что язык напоит и накормит, сделает слабых сильными и по-настоящему независимыми. То есть язык сделали средством формирования национального и государственного самосознания. Почему так происходило? Да потому, что новые суверенные государства формировать было более не на чем. Нечем было подтвердить свою государственную состоятельность. Поэтому с помощью языка новые лидеры возбуждали элементарный племенной инстинкт, за которым прятали неспособность решать как экономические проблемы, так и проблемы государственного строительства. То есть язык не просто стал средством политическим, он был призван прикрывать самые нечистоплотные политические интриги, самые разнузданные политические программы.

Забегая вперед, можно сказать со стопроцентной уверенностью, что с помощью языка ничего не удалось решить. Обнищавший за десятилетие независимости молдавский народ, расползаясь по миру в поисках заработка и куска хлеба, уже готов говорить на любом языке — лишь бы выжить. Да и что это за независимость такая? Вся внешняя и внутренняя политика ведется под присмотром различных международных организаций. Направление реформ определяется со стороны. Даже собственный бюджет принимается под диктовку Международного валютного фонда. В чем независимость? В возможности видеть свой флаг на флагштоке у здания ООН? В языке? Невольно напрашивается мысль о том, что маленькие страны в современном мире не могут быть независимыми. Они могут только выбирать ту или иную зависимость. Да и то не всегда.

Но возможность приобрести то, что тебе никогда не принадлежало — территории и живущих на них людей, — не давала и не дает спокойно спать вождям новых империй, не таких больших, какой была российская. И в языке ли дело? Под языковым прикрытием зарождался новый национал-социализм. Ему требовались враги. Ему требовалась национальная идея. Ему требовались территориальные проблемы. И таковой стала не только приднестровская. 28 ноября 1991 года, выступая в парламенте Румынии, бывший премьер-министр Молдавии Мирча Друк заявил: “Синдром ампутирования никогда не исчезнет. Поэтому считаю необходимым и срочным следующее. Первое — сегодня-завтра Парламент и Правительство Румынии должны высказать свое отношение к референдуму на Украине. Признание строящегося украинского государства возможно лишь после решения проблем, связанных с последствиями пакта Молотова—Риббентропа, то есть после того, как Украина вернет румынские территории, аннексированные советской империей... в противном случае между Украиной и Румынией возникнет новая Северная Ирландия, новый Ливан, новый Кипр”. Территориальные претензии к Украине — это только цветочки. В 1992 году Народный Фронт потребовал объявить, что Молдавия находится в состоянии войны с Россией. И отдельные подобные заявления даже прозвучали из уст президента Снегура. Хорошо, хоть украинцы и россияне не отнеслись ко всему этому серьезно.

А потом была эта свадьба.

Пробираясь сквозь толпу, мы вначале не поняли, что происходит. В те дни большое скопление народа на центральной площади Кишинева было явлением обычным. Тем более, у памятника Штефану чел Маре (Стефану Великому). Мода собираться и митинговать у его подножия сложилась еще весной 89-го. Повод нашелся легко. Газета Союза писателей “Литература ши арта” (“Литература и искусство”) пустила слух, что Стефана хотят снести, а на его место водрузить то ли Ленина, то ли Пушкина. Хотя Лениных в Кишиневе и так, надо сказать, было в избытке, да и памятник Пушкину, как напоминание о его кишиневской ссылке, стоял в городе уже больше века. Наверное, кто-то этому поверил, вспомнив, что при советской власти, особенно в сталинский период, много чего посносили. И не только памятники. Кроме того, разжигаемая национальная истерия сводила людей с ума. Отдельные патриоты начали спиливать и выкорчевывать березы вдоль дорог, видя в них символ российской империи.

Так или иначе, но с этого времени площадка у памятника больше не пустовала. Молодые люди охраняли Стефана день и ночь, выставив плакаты с лозунгами “Чемодан-вокзал-Россия!”, “Русское — вон из Молдавии!”, “Россия! Забери своих заблудших сыновей!” и “Да здравствует Великая Румыния!” К своему ежедневному пребыванию у памятника они так привыкли, что Стефан Великий, видимо, стал им казаться живым участником политического процесса.

В толпе, сквозь которую мы пытались пробраться, много было хмельных, благо щедрые молдавские виноградники еще не устали поить. Много было веселых, но каким-то странным, почти дьявольским весельем. Наконец, мы увидели, что перед памятником свершается обряд бракосочетания. Им руководил православный священник. Уже не совсем юная невеста красовалась в роскошном белом платье под фатой. Рукава некоторых людей из ее окружения были украшены расшитыми национальным орнаментом полотенцами. И только жених не был ничем украшен. Он стоял с сумрачным и неприступным видом, видимо, не до конца понимая, что происходит.

А происходило вот что. Молдавская поэтесса Леонида Лари, заявив, что возрождение нации дороже собственных детей, развелась со своим русским мужем, с которым нажила двоих ребятишек, и решила выйти замуж за памятник Стефану Великому. Толпа все воспринимала всерьез. Священник (как позже выяснилось, это был не просто священник, а еще и депутат Верховного Совета СССР по фамилии Бубуруз) постучал обручальным кольцом по постаменту, затем надел это кольцо на палец Леониде и объявил “молодых” мужем и женой. Толпа радостно приветствовала новую семью. Оркестр исполнил свадебную молдавскую мелодию.

Временами казалось, что пятисотлетний Стефан готов запустить свой тяжелый крест, который он долгие десятилетия держит над Кишиневом, в толпу и убежать куда глаза глядят. Но памятники не умеют бегать. И не умеют кричать. Они умеют только грустно смотреть.

Я бы тоже загрустил. Уж очень грустным было это зрелище. А то и страшноватым. Но в тот момент я почему-то засмеялся. И в ту же секунду ощутил страшный удар в лицо. Даже не успел сообразить, кто его нанес. В глазах потемнело.

Попав в переделку у памятника Штефану чел Маре, отлеживался у друзей. Тем более, что окна их квартиры выходили на центральный проспект, недалеко от площади, и можно было некоторые события наблюдать прямо через стекло. А события были. 7 ноября 1989 года “фронтисты”, возглавляемые Ионом Хадыркэ, напросились участвовать в праздничной демонстрации. Их просьба почему-то никому не показалась странной. Разрешили и пропустили на площадь.

А когда начался военный парад и на проспекте появилась бронетехника, они вдруг, как по команде, стали устилать телами площадь, бросаясь под гусеницы танков и под колеса бронетранспортеров, прикрываясь почему-то портретами Горбачева. Ошарашенные солдаты-водители жали на тормоза, едва успевая останавливать свои тяжелые бронированные машины у распластанных тел. А если бы не успели? Если бы не успели, весь мир узнал бы о том, как танки оккупантов давят борцов за свободу. Это была явная провокация, которая, к счастью, обошлась без жертв. Однако несколько человек “за хулиганство и нарушение общественного порядка” были задержаны милицией. Это и послужило прологом к последующим событиям.

10 ноября история разворачивалась непосредственно под окнами моих друзей, выходившими прямо на здание МВД Молдавии. Толпа примерно в полтысячи человек двигалась, как всегда, от памятника в сторону милицейского министерства — освобождать задержанных сподвижников. По дороге к ней присоединилось еще тысячи полторы. Когда дошли до здания МВД, из него, навстречу толпе, вышли милиционеры и попытались уговорить людей разойтись. Но не тут-то было. В окна и двери, а заодно и в самих милиционеров полетели камни и пустые бутылки. Отступив в здание, те вызвали подмогу. И началось многочасовое побоище, в ходе которого инициатива переходила из рук в руки.

С моего наблюдательного пункта отлично было видно, что в некоторых окнах МВД притаились автоматчики и снайперы. Но они так и не выстрелили. Удержались.

Через некоторое время милиционеры, видимо, опомнившись от первого натиска и перегруппировав силы, из боковых дверей высадили десант и в результате короткого столкновения с применением спецсредства “Черемуха” захватили около тридцати нападавших. Теперь у них появилась возможность вести предметный торг. Это и сработало. Прибывшие к зданию МВД депутаты, те же писатели — Дабижа, Виеру, Лари — уговорили милиционеров отпустить задержанных, а взамен увели толпу на площадь Победы, где митинг был продолжен.

За дверьми послышался странный шорох. Обождав некоторое время, пока он затихнет, выглянул на лестничную площадку. Там никого не было. Через мгновенье скрипнула соседняя дверь, и из нее вышла соседка. Оглядевшись, ткнула пальцем сначала в дверь напротив, а потом и в нашу.

— Смотрите!

На обеих дверях красовались белые, нарисованные мелом кресты. Дверь соседки была чиста. Войдя к нам, она рассказала, что накануне в жилищное управление, где она как раз и работала, ворвались какие-то молодые люди и, угрожая паспортистке, потребовали списки жильцов. Зачем — не сказали.

— Начальник сначала не даваль, — рассказывала соседка, по-молдавски смягчая в конце глаголов русское “л”, — потом даль. Испугалься.

Было очевидно, что белые кресты — не что иное, как метки для погромов. Они были нанесены на двери немолдаван. Соседка-молдаванка умоляла моих друзей побыть пока у нее, поскольку к ней не войдут. Так мы и сделали. Через полчаса напряженного ожидания на лестнице раздался топот. Стало слышно, как выламывают дверь и врываются в квартиру. Мы затаились, ожидая худшего. На других этажах уже слышались крики и шум борьбы, трещали двери, звенели стекла. Но соседка оказалась права — к ней не стучались.

Часа через два, когда шум окончательно стих, мы осторожно вышли на лестничную площадку, огляделись, а потом уже через проем сломанной двери вошли в квартиру. Осколки люстры сразу затрещали под ногами. Шкафы были вывернуты наизнанку. На месте экрана старенького “Рекорда” зияла дыра. Стекол не было. На полу вперемешку валялись книги, подушки и осколки посуды. Искать пропавшие вещи мы не стали. Не было времени. Хотя соседка и предлагала пожить у нее, мы решили, что нужно уезжать. Хотя бы на время. Кое-как приладили дверь к петлям и даже умудрились как-то закрыть ее на ключ. Вдруг за спиной послышался странный всхлип. В проеме соседней, тоже помеченной крестом двери стояла смуглая пожилая женщина, прижимая к себе ребенка лет пяти. Женщина смотрела на нас безумными глазами и повторяла окровавленным ртом: “Готыню! Готыню!” (“Боже! Боже!” — идиш).

Мы вышли в ночь. Было около одиннадцати вечера. Пройдя через двор, нижними улицами направились к рынку, возле которого располагалась автостанция. Автобусы еще ходили. Но подойдя к кассе, я ощутил какой-то испуг. Нет, я понимал, что кассиры и водители никакого отношения к беснующейся на площади толпе не имеют. И все же брать билеты до Тирасполя не рискнул. Береженого Бог бережет.

— Трей ла Бендер, — попросил я по-молдавски.

Минут через десять мы втроем уже ехали в Бендеры. А оттуда до Тирасполя было рукой подать.